Пестрёха

  Рассказ

   -  Алька, вставай! Иди, выгоняй корову, уже рассвело, - этими мамиными словами начинался  каждый  летний день моего дошкольного детства. Мама срывала с меня тоненькое ватное одеяло в пододеяльнике, сшитом из разноцветных лоскутов материи, за который я цеплялась ручонками, как за последнюю надежду окунуться в блаженную глубину сна.
   -  Мамочка, Толькина очередь, пусть он сходит, - шевелила я губами, не просыпаясь, и свёртывалась калачиком, поджав под себя ноги.
   -  Толик вчера допоздна работал с отцом и устал. Пусть поспит, - сердилась мама, заботливо поправляя на соседней кровати кусочек,  съехавшего с моего старшего брата в сторону, одеяла. – А, ты, перепёлка, весь вчерашний вечер гонялась по улице, как оглашённая. Еле-еле тебя домой загнала. Вставай, говорю, а то, сейчас, прутом ожгу.
     Этот, безотказно действующий способ, мама применяла неоднократно, и я, понимая нешуточность угрозы, принималась тереть кулачками закрытые глаза, которые так не хотели открываться. Определив по маминым шагам, что она направилась в кухню за прутом, я нехотя опускала ноги на крашеный коричневой краской пол и, ощутив его твёрдую и холодную поверхность, открывала глаза. В этот момент я очень завидовала Толику, маминому любимчику, который спал счастливым сном. Без раздумий я шлёпала его ладошкой по лбу и, как спала, в одних трусиках, вихрем летела в большую комнату за цветастым сарафаном, сшитым матерью на рост до пят.
   -  Мамочка, Алька опять дерётся, - проснувшись, жаловался маме, не поднимаясь с кровати,  Толик.
-  Спи, сыночек, я ей сейчас наподдам, - успокаивала его мама и направлялась ко мне.
   -  Мамочка, не бей меня, я больше не буду, - я торопливо хватала краюху вчерашнего ржаного, вкусно пахнувшего хлеба, посыпала его солью из солонки и, получив от мамы заслуженный подзатыльник и жуя хлеб, выбегала через сени во двор, где царила жизнь домашних животных и птиц. Мимо меня, шипя и выгибая шеи, чтобы ущипнуть за ногу, важно шествовали гусак с гусыней, возглавляя свой выводок. Следом за ними на недалёкий пруд, смешно переваливаясь с боку на бок, двигались с утятами одомашненные дикие утки с подрезанными крыльями. Коза с козлёнком Васькой стояли у ворот, ожидая их открытия. Васька, от безделья, пытался их бодать, а, заметив меня, с известными мне намерениями, двигался в мою сторону. Я хватала прут, грозила им Ваське и шла навстречу главной опасности – одноглазому петуху, стоявшему у входа в хлев. Петух напряжённо крутил головой,  наблюдая за курами, которые разбрелись по всему двору.
   - Петя, Петя, петушок, - пела я, - золотой гребешок, пропусти меня к коровке и постой пока на бровке. - Петух иногда отзывался на пение, но чаще его гребень и единственный глаз наливались кровью, он начинал усиленно рыхлить землю острыми когтями на лапах, поднимал перья на шее, хлопал длинными крыльями и с воинственным «кукареку!» устремлялся на меня со всех ног в атаку. Я очень боялась петуха, для которого авторитетов не существовало, и осаживала его пыл хворостиной.
     Помещения в хлеву были распределены по справедливости на коровник, свинарник, в котором оживлённо толкались два поросёнка, а также на гусятник, утятник и курятник. Отдельная загородка предназначалась для коз. Было видно, что каждый представитель этой живности считал своё превосходство над другими неоспоримым. Настороженно, опасаясь нападения петуха, следом за мной в коровник шла кошка Мурка. Она успевала дома попить молочка и хотела дополнить завтрак пойманной мышкой. Пестрёха, корова немецкой породы, вывезенная тёлочкой моим отцом в победном сорок пятом году из Германии, тянула ко мне свою чёрную с большой белой звездой голову и, просяще, мычала. Я, под её укоризненным взглядом, откусывала в последний раз   такой большой кусок хлеба, какой позволял рот, и отдавала надкусанную краюху Пестрёхе. Корова ловким движением языка слизывала хлеб с руки и, получая видимое удовольствие, медленно его  жевала. Я открывала калитку, перегораживающую вход в коровник, и Пестрёха, благодарственно коснувшись  моего лица мокрыми губами и отогнав хвостом от своего вымени любительницу молока  кошку, двигалась по двору к воротам. Ворота открывал мой отец, высокий и стройный, в выгоревшей габардиновой гимнастёрке со следами споротых офицерских погон и в неизменных галифе, заправленных в хромовые сапоги.
   -  Ну, Пестрёха, - ласково гладил он проплывающий бок коровы, - принеси нам побольше молочка. А ты, балалайка, передай Пестрёху пастухам в целости и в сохранности. – И он ерошил мои густые и непослушные волосы.
 -  Папочка, скажи маме, пусть Толик по очереди тоже провожает корову, - просила я.
    -  Нет, - смеялся отец, -  мы ему такое сокровище доверить не можем. А жизнь у тебя впереди большая-пребольшая, ещё успеешь выспаться.
    Из подворий на нашей Полевой улице, с других улиц и переулков ребятня дошкольного и младшего школьного возраста, а также преклонные  старички и старушки, преисполненные важности за ответственную работу, провожали коров на выгон. Коровы наизусть знали дорогу, которая петляла по кривым улочкам городка мимо стареньких довоенной постройки домов с шиферными крышами, единственной, на всю округу, действующей церковью, больницей, редких магазинов, пекарни и лесопилки.  Она то приближалась вплотную к насыпи железной дороги, по которой в это время проносился скорый поезд «Москва - Таллин», то удалялась от неё. На городской окраине перед выгоном вдоль дороги слева и справа большую площадь занимали важные для городских жителей объекты, обеспечивающие их работой: механический и молокозаводы, мясокомбинат с загоном «Заготскота» и бойней, исправительно – трудовая колония строгого режима, укрытая от посторонних глаз  высоченным сплошным бетонным забором, поверх которого была натянута в несколько рядов колючая проволока. Бравого вида часовые, торчащие на расположенных по углам вышках, с презрением смотрели на нас сверху. Сразу за колонией начиналось не огороженное городское кладбище, на котором  большинство могил было не ухожено из-за прошедшей войны и людского бессердечия. Коров на выгоне принимал подпасок  Ивашка, не помнящий своего родства беспризорник военных лет,  случайно прибившийся к придурковатому,  но добросовестному пастуху Грише. Гриша, как обычно,  дремал в кустах, примыкающих к кладбищу. Определив на глаз, что большинство коров собрано, он зычно кричал:
- На дойку  в полдень! Никого ждать не буду! Ивашка, рот раззявил, стадо сбивай!
   Подпасок, загребая пыль ногами, обутыми в  старые  солдатские кирзовые сапоги,   рысцой перемещался от одной коровы к другой,  ловко хлопал небольшим хлыстом, изготовленным специально для него Гришей, и плотно сбивал стадо. Наконец, пастух, внимательно наблюдавший за действиями помощника из кустов,  поднимался, поправлял на плече длиннющий, сплетённый из сыромятной кожи, бич и, встав во главе стада, решительно, как опытный командир, уверенный в обученности солдат своей роты, не оглядываясь, приступал  к движению. Коровы медленно и почтительно, соблюдая дистанцию, двигались за ним, поедая на ходу траву и листочки с кустарников и нижних веток деревьев. Гриша не позволял коровам длительно находиться на одном месте и полностью выбивать травяной покров. Он, полагаясь на свою интуицию, рассчитывал маршрут таким образом, чтобы к обеденной дойке стадо возвратилось на выпас.
    Проводив взглядами удаляющееся стадо, ребятня стайкой мчалась домой, а старички со старушками, обыкновенно, в хорошую погоду заходили на заросшее травой кладбище. По тропинкам они брели к родным могилам, замечая свежие холмики с крестами, под которыми упокоились навеки  знакомые им люди, ещё недавно, как и они, провожавшие на выгон скотину.  Присев на потемневшие от времени скамеечки, они смотрели на то место, где будут лежать сами и мысленно беседовали с умершими родственниками, размышляя о скоротечности времени и неизбежности смерти.
   По дороге домой мы с ребятишками успевали поозорничать: дразнили сидящих на цепи сторожевых собак, которые захлёбывались от такой наглости злобным лаем, распугивали  многочисленные выводки гусей и уток, гонялись за курами и кошками. Желание показать свою удаль перед подружками и дружками толкало нас на всё новые поступки, которые из озорства, незаметно, переходили в хулиганство. Пробегая мимо дома дяди Феди и тёти Клары Аксюткиных, мы не удерживались от соблазна спеть под окном оскорбительную песенку: 
                Федя, Федя,
                Съел медведя,
                Потом гуся.
                Ой! Боюся.
Тётя Клара, тридцатилетняя, высокая и  худая, как жердь, женщина, выглянув из окошка, кричала мужу, - Федя!  Опять пацанва хулиганить!
Дядя Федя, очень похожий, в нашем представлении, на медведя, низенький, толстый и косолапый, выскакивал из дома и, смешно переваливаясь с ноги на ногу, бежал за нами, на ходу вытягивая из брюк ремень. Каждый случай нашего хулиганства являлся для него предлогом для выпивки:  вечером, после работы, сунув бутылку самогонки в карман, он направлялся к родителям одного из обидчиков.  Иногда приходил он и к нам. Переступив через порог калитки и войдя во двор, он, сходу, ногой, отбивал нападение одноглазого хозяина куриного гарема и, постучав в стекло горницы, сиплым голосом гнусавил,   
- Марея, Семён дома?
         Мама, зная причину прихода дяди Феди, обжигала меня суровым взглядом, и ласковым нежным голоском отвечала,
-   Ты заходи, Федюшка. Сеня в огороде, щас его позову. Алька, веретено, позови отца. Скажи, что Фёдор пришёл.
Я бросалась со всех ног в огород к отцу, который вместе с Толиком что-нибудь мастерил по хозяйству. – Папочка, дядя Федя пришёл, мама зовёт. - Отец вопросительно смотрел на меня, -  По твою душу?
   -  Папа, - не забывал ввернуть братец, - надо ей лупцовку устроить. Она дядю Федю медведем дразнит.
   -   Тебе пацаном надо было бы родиться, а не девчонкой, - корил меня отец и, с досадой отложив инструмент, направлялся домой. За ним хвостиком тянулся Толик, своей походкой пытаясь копировать отца. Я плелась за ними. Толик, за спиной отца, делал различные ужимки и строил мне рожицы, изображая свою радость по поводу моего предстоящего наказания. Они входили в дом, а я по разросшейся крапиве пробиралась в палисадник и пряталась в кустах сирени под открытым окном, чтобы подслушивать взрослых.
   Мама, поставив на стол нехитрую домашнюю закуску, оставляла мужчин одних для  разговора. Дядя Федя доставал бутылку и разливал по гранёным стаканам самогонку, отдающую противным свекольным запахом. Мужчины чокались и, не торопясь,  крупными глотками выпивали по полному стакану до дна. Потом,  пальцами с задубевшей кожей, брали по большому куску пахучего ржаного хлеба, шумно втягивали в себя его аромат, с удовольствием крякали и, выловив из эмалированной миски по солёному огурцу, с достоинством начинали закусывать. Тут же по стаканам разливались остатки бутылки, снова чокались стаканы и, отработанная многими поколениями мужчин процедура употребления спиртного, повторялась. Выпивка проходила при полном молчании и, если бы не стук стаканов и не звуки, издаваемые двумя крупными мужиками, принимающими пищу, то могло бы показаться, что в горнице никого нет. Насытившись, отец предлагал дяде Феде табачок собственного изготовления, который тот с благодарностью принимал. Они закуривали. Беседа начиналась с оценки качества табака и самогонки. Причём, обе стороны были единодушны в том, что самосадный табак не только не уступает моршанской махорке, но  по многим параметрам её превосходит. Рассуждая о спиртных  напитках,  отец  первое место отводил спирту, а дядя Федя самогонке. Остальные спиртные напитки, такие, как водка, бражка, шнапс, вина и другие, вызывали у них нескрываемое пренебрежение из-за слабых градусов. Потом обсуждались климатические изменения погоды, виды на урожай, состояние травяного покрова на делянках, выделенных под сенокос, другие житейские проблемы. О политике государства, о состоянии страны, пережившей  войну, о решениях государственных деятелей, о делах на работе, мой отец, бывший боевой офицер - связист, и дядя Федя, работающий помощником завхоза в исправительно-трудовой колонии, никогда не говорили, понимая, что за этим может последовать. Отец выпивал нечасто и легко переносил спиртное, а дядя Федя гнал самогонку и, фактически, употребляя каждый день, быстро пьянел. Я насторожилась, когда дядя Федя стал жаловаться моему отцу на свою несчастливую жизнь.  На то, что из-за плоскостопия и других болезней он получил белый билет и, по этой причине, не воевал, как все, а всю войну проработал в колонии и, что  в городке никто из взрослых его за это  не любит, а ребятишки дразнятся.
     - Твоя  Алька, Сеня, тоже. Потом, не обижайся, если поймаю, то уши надеру. - Отец немедленно становился  на мою защиту, - Не, Федя, детей бить нельзя. Заведи своих и бей их, а Алька у меня смирённая. Щас я поговорю с ней. – Аля, Аленька, - кричал он в сторону открытого окна, предполагая моё местонахождение, - иди сюда.
Я выскакивала из палисадника, пробегала по двору, не обращая внимания на грозного петуха, и входила в горницу:
    - Здрасьте, дядя Федя. – Дядя Федя с укоризной смотрел на меня, - Алька,  что же ты меня дразнишь? Я, вот, твоему отцу жалуюсь, – произносил он, покачивая головой. - А ведь тебе скоро в школу.
   Я стояла, сосредоточенно глядя в пол, и начинала часто шмыгать носом, едва удерживая себя от слёз.
    - Ты, смотри у меня, балалайка, - напускал на себя строгость отец, - и извинись перед дядей Федей.
    - Дядя Федя, я нечаянно. Я больше не буду, - радостно выпаливала я, и, понимая, что наказания не будет,  выскакивала из комнаты.
 
   Когда солнце клонилось к закату, пастух пригонял стадо обратно и хозяева, получив на       выгоне своих кормилиц, провожали их домой на вечернюю дойку и ночлег.
- Зачем, непонятно, завели такой порядок, чтобы встречать корову и провожать её домой? – думала я, едва поспевая за Пестрёхой, которая грациозно вышагивала, не обращая ни малейшего внимания на меня. -  Ну, ладно, утром, она может куда-нибудь уйти. Ну, а вечером, куда она может пойти, кроме дома?
    Я знала, что в то время, пока я   хожу за коровой, ребятишки, собравшись на лугу, начинали играть в лапту. И мне очень хотелось быть вместе с ними, чтобы также визжать и смеяться, и радоваться удаче, когда удаётся увернуться от нацеленного в тебя мяча, и носиться по лугу, не чувствуя своего тела. Но, когда, проводив корову домой, я прибегала на луг, меня в игру, которая была в самом разгаре, уже не принимали, так как команды были полностью сформированы. Мне оставалось довольствоваться незавидной ролью зрителя, да подносить игрокам мячик, когда он  улетал далеко за пределы луга.
    Желание принимать участие в игре было столь велико, что я стала отпускать корову на полпути к дому, а сама убегала на луг к ребятишкам. И Пестрёха меня до поры, до времени не подводила. Но, однажды, как обычно, прибежав после игры  поздно вечером в потёмках домой, я поняла, что случилось что-то серьёзное. Свет, от зажжённого в коровнике фонаря «летучая мышь», вытекал через дверной проём из хлева и ложился дорожкой на дворе, высвечивая фигуры отца с матерью, брата и дяди Коли – ветеринара, жившего на соседней от нас улице.
     - Вот, возьми, - дядя Коля протянул отцу литровую банку, с наклеенной на лицевой стороне этикеткой. Внутри банки тускло поблёскивала бурого цвета мазь. – Раны я обработал, а вы мажьте три раза в день. – И, глядя в пасмурное лицо отца, добавил, - Да, ладно, тебе, Семён. Всё пройдёт, вылечу. Знаю, как корову вылечить. А, вот, как людей от подлости вылечить, не знаю. Да, и ещё, самое главное, нужно, чтобы в ней самоочищение проходило. Поэтому, тоже утром, вечером и в обед давать ей бурду и, как можно больше, поить, только не холодной водой. Ну, конечно, денька три вставать не разрешайте. Жалейте её, подмывайте тёпленькой водичкой, а потом обтирайте, пусть кожей дышит. – И, заканчивая,  уверенно добавил, - Вылечу, это у неё шок, и от боли, а в большей степени от испуга. Но, вы тоже, если что, то меня зовите.
   -  Коля, спасибо тебе, может поужинаем и грамм по сто фронтовых? - предложил отец. – А, что? Оно не помешает, - с готовностью откликнулся ветеринар.
   Мужчины неторопливо прошли по двору, отец открыл входную дверь перед дядей Колей, который на правах почётного гостя, первым шагнул в дом.
  - Толик, Алька, - наконец обратила внимание на меня с братом мама, - возьмите с печки ведро с тёплой водой, тряпки и идите, обмойте корову. А с тобой, Алька, я ещё потом разберусь. Как же ты, бестолочь, корову прокараулила?
 И мама торопливо пошла за мужчинами, чтобы накрыть для них стол.
Когда мы с Толиком, набрав в ведро воды и взяв тряпки, вошли в хлев, Пестрёха, лежавшая на застеленном соломой земляном полу на левом боку, даже не повернула к нам голову, лишь, приоткрыв веки, покосилась на нас чёрно-фиолетовыми испуганными глазами. Она, страдая от боли, тяжело дышала и, изредка, стонала. Я протянула к её губам, посыпанную солью краюху хлеба, но корова не приняла лакомство. Мы с братом принялись  обмывать крупное, пахнущее молоком, тело Пестрёхи, с особой осторожностью касаясь участков кожи, которые были разорваны в лоскуты и зашиты по краям толстой ветеринарной ниткой.  Из - под них проступали кровь и карболка.
   Толик рассказал мне то, что  родителям и ему стало известно со слов деда Пети Курдюмова, который привёл Пестрёху домой. Оказалось, что Пестрёха, возвращаясь с пастбища по знакомой дороге без присмотра, польстилась на сено, скошенное и собранное Аксюткиными в стожок у  насыпи железной дороги.  Стожок огораживала ограда из колючей проволоки, которую домовитый дядя Федя выменял за самогонку у завхоза в исправительно – трудовой колонии, а вход, перегороженный жердиной, был открыт, так как тётя Клара подкашивала неподалёку по обочинам дороги траву и возила её на тележке, пополняя стожок. Едва Пестрёха подошла к сену и стала его жевать, как, словно из - под земли, появилась тётка Клара. Она схватила тяжёлую, усеянную острыми сучьями, дубину, задвинула за собой жердь, чтобы корова не смогла вырваться на волю через проход, и обрушила на неё всю  накопившуюся злобу. Злобу на свою ужасную долю, долю женщины, которая в голодную и холодную военную пору заболела чахоткой и не может рожать детей. Злобу на весь этот огромный и несправедливый мир, в котором одни живут счастливо и богато, а,  другие,  наоборот. В котором каждый за себя, и которому безразличны чужие мученья. Она ненавидела этот мир, и всем своим существом страстно желала, чтобы все, кто его наполняют, сравнялись с ней  в  страданиях и несчастьях.  Сучья дубины с хрустом опускались на корову, кромсая до костей спину и бока животного. Обезумевшая от боли и страха Пестрёха бросалась грудью на колючую проволоку, пытаясь своей тяжестью повалить ограду.  Шипы колючей проволоки  вонзались в её тело, оставляя глубокие кровавые борозды. Но ограда была прочной, и вырваться не удавалось.
   - Кларка, ты, что сдурела? Забьёшь корову то, - закричал как можно громче, проходивший мимо с козами, тщедушный и дряхлый дед Петя. - Оставь её, оставь. - Он, пригнувшись под жердью, проковылял в огороженное пространство и,  воинственно подняв клюку и продолжая кричать, двинулся на тётку Клару.
   -  Сволочь, - выдохнула тётка и отбросила дубину, - бери её, заступничек. Я её сегодня только проучила.  Жаль, что не успела пришибить.
   Через три дня, благодаря заботам нашей семьи и ветеринара, Пестрёха стала осторожно вставать на ноги, а ещё через неделю – выходить во двор, чтобы погреться на солнышке, а через месяц я, чрезвычайно довольная поручением, проводила её в стадо. Жизнь брала своё, но корова так и не смогла оправиться до конца от болезни. Она, не понимая, за что её так люто наказали, стала боязливой, ожидая каждую минуту чего-то страшного, что может с ней произойти. Наше ласковое обращение улучшало её самочувствие, но не надолго. Мои родители были обеспокоены  состоянием здоровья коровы, нашей основной кормилицы. Удои у Пестрёхи заметно снизились. А расход молока был большой: сдача государству на молокозавод, потребности семьи из четырёх человек, продажа дачникам и пассажирам  поездов, останавливающихся на станции.
   Плохое настроение родителей передавалось и нам с братом. Мне уже не хотелось носиться с ребятишками по улице, и каждую возможность я использовала, чтобы побыть с Пестрёхой и загладить свою вину перед ней.
   - Нет, Мария,  вторую такую корову не найдём. Давай, подождём, к весне отелится, может тёлочку принесёт, и молочко наладится,  – успокаивал и себя и маму отец.
      - Хорошо бы, Сеня, -  вздыхала мама, - да, навряд ли. А о тёлочке приходится только мечтать.  Боюсь, что опять бычка принесёт, как и в последние два года. Не знаю, Сеня, как будем концы с концами сводить, ведь в зиму идём с плохой коровой. Надо, что-то думать, Сеня.
       Наконец, после долгих раздумий и обсуждения всевозможных вариантов родители приняли мучительное решение: Пестрёху сдать на мясо в «Заготскот», а на вырученные деньги купить, присмотренную в деревне, молоденькую корову, которая уже имела первый отёл.
    В то памятное утро я проснулась сама без маминой помощи. 
- Аленька, - остановил меня во дворе хмурый отец, дымящий самосадом, - куда ты в такую рань? Пестрёху в стадо выгонять сегодня не нужно, мы её  с тобой на бойню поведём. Иди, поспи до семи, я тебя разбужу.
   - Папа, не, я спать не хочу. Можно я с тобой побуду?
- Ты тогда лучше коз выпусти, да гусей и уток на пруд проводи.
   Войдя в хлев, я, сначала, подошла к Пестрёхе, которая, увидев меня, потянула мне   навстречу свои губы и тут же получила на язык краюшку хлеба, посыпанную солью. Я  прикоснулась щекой к её пёстрому шелковистому боку,  приподнялась на цыпочки и погладила ладошкой  кожу на спине, ощущая бугорки от затянувшихся ран. Потом выпустила коз, гусей и уток и, стараясь не замечать вопросительного взгляда Пестрёхи, торопливо пошла со двора. Я сидела на берегу пруда и смотрела на грязную, заросшую осокой и камышом воду, в которой резвились утки и гуси, до тех пор, пока не раздался голос, прибежавшего за мной,  брата, - Алька, папа зовёт, пошли скорее! -  Рысцой я побежала за Толиком. Открыв калитку и войдя во двор, мы увидели папу, который, завязав толстую верёвку на шее коровы, перекуривал перед дорогой, сидя на скамейке.
  - Аля, возьми прут, будешь погонять, - скомандовал он мне. – Ну, присядем перед дорожкой. – Мы присели вместе с ним. – Ну, во счастливый путь, -  поднялся отец,              - пошли. -  Мама со слезами на глазах держала конец верёвки, пока отец открывал ворота. -  Ну, пойдём, Пестрёха, теперь недолго уже, -  и отец потянул за верёвку, чтобы вывести её со двора. Но корова заупрямилась, уперлась копытами в землю, наклонила голову и всё своё несогласие и страдание вложила  в пронзительное мычание. Она переводила свой взгляд, наполненный ужасом с отца на маму, потом на меня с Толиком, пытаясь понять, почему такая несправедливость? Почему её, такую молодую, хотя она ещё может приносить телят и поить нашу семью молоком, хотят зарезать?
   – Алька, что стоишь, погоняй, - рыкнул отец и зло дёрнул за конец верёвки. Я не больно ударила Пестрёху по спине прутом. Корова, почувствовав удар, мотнула головой в мою сторону, и я увидела, что из её широко открытых глаз льются крупные, как градины, слёзы. Затем, видимо смирившись с безысходностью, она подняла горделиво голову и без понуканий пошла за отцом. За весь путь она так и не повернула голову в мою сторону.
   Когда ворота «Заготскота» закрылись за Пестрёхой, я пришла домой, села на скамейку во дворе и стала дожидаться отца.
        - Ну, что, Мария, - едва переступив через порог, выдавил из себя отец, -  видно Бог нас наказал, только за что, не знаю. Пестрёха то, тёлочку носила. Вот бы и была ей замена.
        - Ладно тебе сокрушаться то, Сеня. Не первая это наша корова и не последняя. Не надо себя виноватить. У каждого своя судьба, человек ли, корова ли. Спаси и сохрани, Господь наши души грешные. – И мама истово перекрестилась на икону, подаренную ей  бабушкой в день её венчания с папой.

    Теперь я стала старенькой бабушкой. Муж мой, с которым мы прожили счастливую жизнь, несколько лет назад умер. Я живу в окружении любящих меня детей  и внуков. Среди моих внуков и внучек есть, похожая на меня в детстве, шустрая и непоседливая шестилетняя  Аленька, которую я балую, и в которой не чаю души. Силы мои слабеют, и я знаю, что скоро Господь призовёт меня к себе. И я уже не боюсь этого, но всё равно часто молюсь перед иконой, которая перешла мне по наследству от мамы. Когда я болею, то долго не могу уснуть. А, уснув, вижу один и тот же сон: августовское утро, наш двор, залитый солнцем, моих родителей и брата, и Пестрёху, которая мычит и смотрит на меня, и я подбегаю к ней, и обнимаю  её чёрную с большой белой звездой  опущенную голову, и чувствую слёзы, которые катятся из её глаз. Потом я просыпаюсь на подушке, мокрой от слёз…