Фи-Фи

Влюблённый - самое обидчивое существо во вселенной: у него сердце без кожи, и это голое сердце он доверил другому владельцу. То есть я доверил его ей. А её терзала надежда, что кто-то другой, более праздничный, чем я, ждёт её за углом. При этом вертела моё сердце в руках. Самой полюбить ей было трудно, потому что самолюбие занимало в ней слишком много места.

Кто она? В её жизни много тумана и каких-то провалов. (Женщина должна быть загадкой!) Неуловимость её души причиняла мне лютые страдания. Тело, конечно, дело важное, но сейчас, благодаря космосу, я понимаю, что хотел не просто "обладать" ею, но тронуть её сердце. Я надеялся, заполучив её тело, и душу наружу выманить, на живца поймать, то есть встретиться с ней настоящей, если таковая существует. Здесь она проявила мастерское чувство половой дистанции. В результате моя безвыходная любовь превратилась в ярость и напала на меня. Я захотел причинить себе страдание.

"Когда человек устаёт ждать, наступает пора дурацких поступков", - сказал мой дядюшка, когда я попросил у него звездолёт. Я собрался уйти в космическое одиночество, облить себя керосином разлуки и поджечь о пламя какой-нибудь далёкой звезды.

Ветхий дядюшкин звездолёт все-таки взмыл вверх, или вниз, что одно и то же.
К провалу в бездну я готовился с такой героико-трагической истомой, что почти нарочно ничего не предусмотрел. Но ещё раньше я не подготовился к полётам вообще. Астронавтика не стала моим багажом. Лётные права - сплошные "тройки". В то время, когда серьёзные парни, левой рукой обнимая девушку, правой всё-таки листали учебник, я простаивал где-нибудь у подъезда, чтобы лишний раз услышать, что она ко мне "хорошо относится". В общем, на кнопку "старт" я нажал со зверской ухмылкой мазохиста, севшего на электрический стул.

Полёт длился полгода, если верить часам, взятым с собой. Я уже в начале путешествия заблудился. Блок связи на моем драндулете не был рассчитан на радиус безумства, да и двигатель тоже. Аппарат был создан две эпохи назад для каботажных полётов или для дачников - возить урожай с огорода на балкон. Затем это средство межпланетного сообщения служило тренажёром в училище, где мой дядя работал инструктором пожарной безопасности и откуда это средство списал при уходе на пенсию. Пижонских девушек ему не катать по орбите, ему и такой звездолётик сошёл бы на старости лет.

Прости меня, дядя! Это я намеревался сказать по рации, но вот говорю голыми устами и мыслями. Надеюсь, ты не называешь меня угонщиком, ты ведь беспокоишься о своем блудном племяннике, правда? Поверь, я не нарочно, так само получилось. При слове "любовь" сплёвывай через левое плечо.

Дядя, забери меня отсюда, угадай, где я, в каком квадрате, на острие какого вектора! Умоляю!

У меня начинаются истерики и кончается провизия. Кроме системы жизнеобеспечения, все системы отключены. Гравитационный дрейф. Тишина сводит с ума. Она набухает пузырём, потом серебряная спица прокалывает этот пузырь, проходит через мои уши, и по спице мне в голову пробирается кузнечик и стрекочет, стрекочет там, торопясь жить, стрекотать, жить, пока я проклятием не сдуваю его в небытие, откуда начинает сыпаться пудра.

Скоро кончится кислород. Я переключился на самый экономный режим. Может быть, из-за нехватки окисляющего газа я стал сентиментальный и теперь люблю человечество, издалека, но слёзно. Во мне такая активная происходит душевная жизнь, что ангелы космических пустот слетаются вокруг моего судёнышка и греются в мистических лучах моих чувств. Смотрят кино моей памяти.

Прямо в иллюминатор ангелов не видно, но если отвернуться, то боковым зрением вижу - вон они, внимательными облачками висят в черноте, сделанные из зимнего дыхания, а чернота присыпана веснушками звёзд, столь похожими на её веснушки, что...

Последний огурец из последней консервной банки.  Я взял его на ладонь, и он отзывчивым телом приветливо и грустно посмотрел на меня. Я - на него: холмы и долины. Сейчас бы уйти по этой тропе - в перспективное уменьшение себя, раствориться в просторах странствия! Смерть от исчезновения вдали! Вдруг на холмы упало озеро и разлетелось вдребезги - моя слеза.

Слёзы могут начаться раньше, чем станет ясна печаль. Сколько раз я брался довершить начатые с ней диалоги.  Я многократно простил её. Повторы встреч, замедленное их прокручивание, стоп-кадры памяти проявили в ней то, чего я в спешной реальности не замечал: растерянность, какие-то сумрачные провалы в лице, подсматривание за мной. Как мне жаль ее! И себя как жаль!

Замечала ли она, что флиртует? Её глаза строят глазки, губы своими маленькими кривляньями всем обещают поцелуй, руки округлыми жестами и легкими штрихами хвастаются умением ласкать даже пустое пространство. И есть ещё у неё виляние бедрами, поёживание плечами, отставление зада с прогибом поясницы, детски невинная пантомима двух туфелек, игра лучиками от серёжек, бряканье браслета, мотыльковое движение ресницами. Также имеется упругий маятник волос, приятно продолжающий движение головы, и тень между грудей, посредством наклона корпуса подставляемая взору собеседника. Смешки, смущение, нахальство, удивление, томность - всё это подкрашено помадой, лаком, тушью. Благоухание духов и свет сливочно-матовой кожи. Киноулыбка счастья по поводу встречи. (Как они друг у друга всё воруют, даже манеру смотреть и говорить!)

- Это я флиртовала?! Да зачем он мне нужен? Ты мне лучше скажи, почему ты смотрел на меня с какой-то гнусной подозрительностью час назад?

Иногда ссоры затевал я. По двум причинам: мировоззренческим и дисциплинарным. Пример мировоззренческой ссоры.

Она говорит фразу о новом преподавателе: "Роскошный мужчина, представляешь, такой входит, походка Пирци Добзика (не имею понятия, кто это), одет, как Бог!" "И что он преподает?"  "Он говорит: я, говорит, буду у вас преподавать, говорит, психологию. Это наука, говорит, погоди, как же он сказал… о любви к себе и умении пользоваться другими".

"Гениальное определение!" - бормочу в тоске перед возможным развитием темы. Мне уже кажется, что я её не люблю, что её миловидность не более чем уловка природы, которая мою запланированную гибель маскирует под цветочки. И вдруг со злобой произношу: "Твой преподаватель с его одеждой имеет такое же отношение к Богу, как я к управлению Республикой". "А чего это ты кричишь на меня!?" "Да потому что думай, что ты говоришь!" "Не буду думать! - она топает ногой. - Пусть думают обманщики, которые хотят казаться умными, а я говорю искренне".
 
Пример дисциплинарной ссоры. Мы договорились встретиться в парке в 19.00.
Жду. Сумерки густеют, вместе с моим настроением. Моросит. Я не там стою. С ней что-то случилось. Она перепутала место или время. Я перепутал. Ничего я не путал. Она забыла про встречу. Или с ней случилось… Она меня не любит. Она встретила хахаля и кокетничает с ним, забыв про меня.

А, может, она встретила кого-то из своего туманного прошлого - того, кто на неё имеет права, и он взял её за руку, и властно усадил в машину, и привёз к себе домой. Теперь она снимает юбку, сидя на краешке дивана и не смеет пикнуть, хотя она мне обещала, что только я буду пристальным наблюдателем её раздеваний и что на внутренней стороне бедра в качестве подарка мне (если мы решим пожениться), она сделает татуировку "Андрюшкины места". (Кто-то посоветовал: очень трогательно для мужского сердца). Теперь она это моё место прячет как бы ненарочными движениями. А, может, и не прячет.

Кровь ударяет мне в голову. Я принимаюсь бегать по парку и к остановке, где она должна сойти, но только отбегу, во мне появляется уверенность, что теперь она пришла. В лёгких у меня огонь, в глазах резь. На лице гримаса несчастья, застывающая как гипс. В конце-концов я заставляю себя сесть на скамейку. Все кругом мокрое, заплаканное. Холодно - вот и хорошо. Я решил ждать её, пока она не придёт, даже если она не придет никогда.
 
Мне ни разу не удалось увидеть, как она приближается к месту встречи.

Когда сильно ждёшь, дорога пуста.

На аллее загорелся фонарь, и рядом заблестело бесстыжее дерево, растущее ногами вверх, с припухшей складочкой в промежности. Потом длилась ночь. Мой белый плащ превратился в грязный халат. Ботинки влажно приросли к ногам. Я отсырел, постарел. И вот засветился холодец осеннего неба. Ворон - сын прошедшей ночи - загляделся на меня, улыбаясь. Она выглянула из-за моего плеча: "Приветик, милый! Такой свеженький! Давно ждёшь?"

Оказывается, она попала к подружке на день рождения и никак не могла выбраться, её не отпускали, было очень весело. "Ну, чего ты, бяка, такой дутый? Я целый вечер тебе звонила, надеялась, что ты перестал меня ждать и вернулся. Видишь, ни свет-ни заря приехала к тебе".

Сейчас, задним числом, я знаю, она нарочно не пришла. "Женщина должна быть причиной для беспокойства. Немного ревности, чтобы он не был слишком уверен в себе. Женщина должна доставаться трудно, тогда она станет ему дорогой". Она неважно училась наукам, но буквально впитывала лукавое наследие мирового бабства.

Теперь пустота кричит о ней немым бездонным ртом. Космос напоминает о ней, потому что состоит из её отсутствия. Много световых лет я променял бы сейчас на прижимание моего лица к её не пышной и не тугой - тем нежнее любимой - груди. Бы.

До головокружения, до предобморочной слабости я хочу к тебе, в тебя, в твой состав. Это глубже, чем в тело. Я люблю тебя на клеточном уровне. Будь, кем хочешь. В тебе сладость бытия. Ты - счастье в форме косточек и плоти. Тёплая тяжесть жизни и радость жизни, и тяжесть радости. Мять и нежить тебя в своих руках и губами немо передавать тебе, как я тебя люблю.

Почему я тогда не раскрылся ей со всей отчаянностью? Потому что она мешала. Когда она собиралась сказать что-нибудь умное, у неё напрягались брови и ноздри, взгляд становился такой, словно она глядит в страшную бездну мироздания. И тут же выдаст нечто из глубины своего раздумья: "На свете так много красивых мужчин, что пожить со всеми всё равно не успеешь. Поэтому лучше не изменять своему мужу. Кокетничать можно на работе или где угодно, зато спать только с одним, чтобы не запутаться в отношениях и чтобы уважать себя". Или: "Из-за тебя мне пришлось отказать одному очень богатому человеку". Согласитесь, звёзды, такая речь может сбить высокий настрой даже с барометра.

Её внутренний взгляд всегда упирался в близко поставленную стену. Только мысль её разбежится - и тут же упрётся во что-нибудь идиотическое. Это и на лице отражалось. Как-то во время ссоры, устроенной на тему моей бедности, она сказала: "Если мы ещё раз поссоримся, я лучше стану шлюхой!" Я ей: "Ты что, можешь ещё кем-то стать?" Вот тут она взвилась и всеми розовыми когтями на меня.

Теперь отсюда я слышу своего врага. В ней постоянно тикала, как неустанные часики, мечта о красивой и завидной жизни. Эта мечта не давала ей увидеть реальную красоту того, что её окружало.  Эта мечта разлучила нас.

Вижу планету - какое-то яшмовое блюдце. Завитки и поля облаков. Голубые океаны, зелёные и жёлто-серые материки. Я в поле её притяжения. (Гравитация - не любовь ли это между массами, и не она ли зовёт меня разбиться?) Двигатель я берегу на крайнюю фазу полёта - на одноактную трагикомедию посадки. Путь обратно аппарат уже никак не осилит, он истратил все свои ресурсы в гордом странствии.

Пока что падаю метеором. Начинает струиться за иллюминатором вуаль золотой плазмы. Опаздываю стабилизировать ось, включаю маневровые, и тут же двигатель хода на полную тягу. Стараюсь удерживать вертикаль и всей слабомощностью двигателя сопротивляюсь падению; зубы стиснул до скрежета, душу стиснул в комок; грохот пронизывает мои кости; за иллюминатором оранжево-голубые мечутся завихрения; приборы показывают секунды до приземления. Включаю аварийный форсаж и тут же наливаюсь перегрузочным свинцом… Господи, только не..!

Всё. Кажется. Не может быть! Я живой. В памяти снова и снова повторяется удар о землю, это чтобы я поверил. Звездолёт лежит почти горизонтально (градусов десять к плоскости). За бортом дым, пар, пыль. Красная лампочка тревоги горит на бывшем потолке, нынче - стене. Все системы выведены из строя. С подлым шипением из компрессора стравливается последний кислород. Выхода нет, кроме как выходить наружу. В мозгах у меня тоже крен. На голове шишка, подобная основанию для антенны (так мы в детстве рисовали пришельцев). Долгий или быстрый - возможно, предсмертный - час уходит на разгерметизацию люка. Ослабев от страха, отталкиваю его - смотри, любимая, какой у тебя смелый был поклонник!

Здесь солёный воздух! По раздвижному трапу, скошенному из люка вбок, неуклюже и деловито, с той странной тишиной движений, что свойственна призракам, я спускаюсь в яркую прорубь иного мира. Опалённый участок леса потух. Дым и пар еще курятся из жирной (как творог с кровью) земли. Голова кружится. О чём вначале подумать, не знаю.
Картина: я, бородатый, бледный, с жидкими платиновыми волосиками, в цивильном костюме и танцевальных ботинках (других у меня просто нет) стою в окружении фантастических растений. Делаю шаг - получается. Время не обрывается, как струна, хотя я этого жду. Делаю второй шаг - непрерывность событий соблюдается, а это и есть условие реальности. Третий шаг, третий вдох - какая роскошь! Ноги подгибаются: незнакомой тяжестью наделила меня планета, стало быть, она сама тяжела, гравитаста.

Стоп, стоп, я не один! Две пары глаз, две смуглых морды уставились на меня. Может, я в аду? Ведь насчёт рогов старшие могли ошибиться. Если не звери и не люди, то кто они, эти двое?

Я не знаю, кому всё это говорю. Граждане космоса! Вы, живые перекрёстки волн, вы - фокусы лучей, вы - твари, пузырьки, вибрации, видимые и невидимые, я обращаюсь к вам, ибо это проще, чем обращаться к собственному безверию. Примите рапорт от космического отшельника.

Экологическая обстановка на неизвестной планете подходящая, словно на заказ, словно меня тут ждали. И встретили не равнодушно, а горячо. Летающие мелкие чёртики сразу впились мне в кожу, крупные бегающие демоны устремились меня съесть. Это всё совершенно серьёзно, и в перспективе я вижу сцену, где меня поедают. Вижу какую-то темпераментную групповую возню над моим трупом, чёрную дыру в горле, неестественно запрокинутую голову.

Через несколько дней пребывания на планете Земля (я так её назвал, не бросаясь остроумием на ветер) рискую заключить, что разума здесь ещё не бывало: слишком вольно бурлит на планете жизнь, ещё не просвещённая и не укрощённая. Сколько энергии! Мы-то давно забыли, что такое природа.

Здешняя флора вызывает страх, фауна - ужас.

Некое кошмарное сновидение здесь стало явью. То есть я живу в чьём-то сне, а когда засыпаю, оказываюсь вновь у себя дома, то есть в нормальной реальности. Вот и пойми, где что.

Те звери, которых я поначалу испугался, оказались как раз наименее кровожадными. Уроды, но мне с ними детей не делать. (Кто-нибудь слышал, что я сказал?) Я назвал их "обезьяны" - "обезображенный я". Пять ухватистых пальцев, почти человеческая форма тела, почти разумное выражение морды, смесь важности с подхалимажем и клоунадой  - гениальная и грубоватая пародия на человека. Ужимки, вскрики, выпучивание губ, нахмуривание мясистого лба, отклячивание зада, скок-поскок на четырёх волосатых руках, и кураж, и наглость, и намёк на стыдливость...

Несомненно, люди были первыми во Вселенной и послужили объектом для такой сатиры. Если бы мы проживали на одной планете, обезьяны явились бы одной из ветвей нашей эволюции, а может деволюции, а может - дьяволюции.

Теперь эти твари показывают мне, человеку разумному, чем и как питаться. Учусь лазать по деревьям. Я повторяю их поиск и собирание того-сего, не скажу, чего.

А тогда, после первой короткой встречи, я отступил в свой лежащий дом и прикрыл за собой вход. Они сошлись у трапа. Я смотрю в иллюминатор. Они воздевают к небу жилистые руки, шевелят губами, скалятся и что-то выкрикивают без слов. Собрание воодушевлённых идиотов.

Всю эту сцену, включая самого себя, глядящего из-за круглого стекла с покорным или обречённым любопытством, я вижу с какой-то неизвестной точки зрения. Если бы я тогда знал, что вскоре мне суждено стать их родственником!
 
Я не просто упал с неба. Я упал так низко, что стал заигрывать с ней и знакомиться. Вообще-то, она симпатичней всех остальных и не так страшно шевелит губами при еде и в общении. Её шкурка чище, чем у прочих, а в движениях что-то есть миловидное. (Неужели сперма так властно руководит чувствами? И, кстати, не она ли превращается в стихи? Да простят меня поэты и ты, космический разум!)

Надо признаться, бурные ночи в одиночку меняют психику мужчины, попавшего на далёкую планету. Цветок с пышными розовыми лепестками и глубокой тенью внутри, распустившийся вчера возле водопоя, тут же расцвёл и в моем сознании. "Опыляй меня, опыляй!" - зримо простонало растение. Тут я споткнулся и застонал от досады. Мне стало горько от того, что дома я не использовал всех доступных - и не очень доступных, но надо было стараться! - женщин. По телесному их назначению. Как раз в этот момент переоценки ценностей ко мне подошла обезьянка Фи-Фи. Она села рядом, ловко опершись о моё бедро костяшками согнутых пальцев.

Она потянулась к моему уху, её дыхание препиналось какими-то намёками на высказывание, там угадывалась мелодия ещё не родившихся слов, речь, ещё не отделившаяся от реки. Она дышала почти признанием в симпатии ко мне. И тут я позорно сказал себе… я сказал себе: "С лица воду не пить!".

И добавил: "Красота - это кусачая собака, мне важней красота отношений, взаимопонимание!"

Я обнял жёсткое шерстяное плечо. Она шарахнулась от меня, ибо у них это не так начинается. Тогда я сорвал цветок и побежал за ней. "Стой, жучка, стой, тварь, паскуда, милая!"

У женщин в приличном обществе есть невидимые прелести, как бы предложенные воображению. У обезьян всё на виду, и это отрезвляет. Но когда она вся исчезла в лесной чаще, моя страсть перестала спотыкаться о реальность, и я наддал ходу. Я хрипел, падал, подсекаемый лианами, рвал цепкие ветви - догоню и буду брать её, как военнопленную, я её буду, я буду её, буду. Но не догнал. Упал и лежал, а она победительно раскачивалась на ветке высокого дерева.

Уже обезьяны издеваются надо мной. Жизнь и женщина - почти синонимы. Если влагалище отвергает меня, значит, пора мне в могилище. Я решил покончить с собой. Не из-за неё, в общем-то, а вообще. Из лианы путёвой петли не сделаешь: очень грубый материал, архаический. Галстук, носимый в качестве пояса, размочалился; из него тоже глядела какая-то первобытная дерюга, но он был привычней для горла, и... но... в один из рабочих моментов галстук порвался.
 
Рождаться можно неоднократно. Я очнулся ночью. Кое-как сообразил, что со мной и где я. Тут в небе живёт одна очень близкая планета. Она вышла из-за дерева и склонилась над землёй, словно над спящим. Пудра около глазниц, белила на костяных щеках. Внимательным взором она высветила мою омертвелую руку, фосфорические травинки, ободки листьев, пену ветвей, кожурки тьмы, лоб округлого камня и в небе облако, похожее на давнюю мечту.

Я встал на колени и протянул к ней руки: "Бабушка!" И тут же вообразил, что на той близкой планете так же кто-то стоит на коленях и протягивает руки в мою сторону. Космос, наверное, полон встречно обращённых рук. Бабушку мою, которую я видел только на фотографии, звали Лунария. Я занял у бабушки краткое имя Луна для этой странной планеты. Кажется, она меня видит.

Через несколько дней она пришла вечером, Фи-Фи, сама. Тсс! Я был в доску пьяный. Всё-таки в ней есть что-то женское. Она по-человечески отозвалась на моё зверское чувство.

Итак, по порядку безумства. Я нашёл в дядюшкином звездоплане две бутылки водки. Нашёл, поскольку делал генеральную уборку и в дядюшкином "дачном" шкафу, прежде не занимавшем моего внимания, обнаружились тяпка, пила, плоскогубцы, спички и бушлат, из карманов которого выглядывали две бутылки водки. Всякий на моём месте был бы уверен, что бросил пить навсегда, но вот ещё один "последний раз". Я устроил по этому случаю праздник. Разжёг на поляне костёр и открыл бутылку. Сделал глоток.

Одиночество заставило меня понимать речь вещей. Жизнь - отрава, вот что сказала мне водка. Я выразил согласие посредством второго глотка. Эти робко приближались: костёр, запах алкоголя, мои причмокивания равно пугали их и манили. Представляю их мысли, состоящие из восторженных междометий. "Да ну на фиг! О-о-о! Вау!"
 
Опасливо, но непрерывно они подступают к эпицентру праздника - только мужчины, самцы. Я им показываю, как пьёт человек, потерявший будущее и любовь. Они следуют моему примеру, правда, стоя на трёх руках, то есть без красоты и пафоса.

Визги, кашель, брызги из мягких фиолетовых губ - брызги, случайно попавшие на пламя, вызывают сине-жёлтый хохот костра.
 
Дамы, то есть самки, похоже, смеются над мужьями и братьями. Но когда я взялся употребить вторую, самцы подсунулись за добавкой. Они затрясли головами и стали закатывать глаза  - "мм!". Вновь пустили мы водку по кругу. Ребята взревели и пустились в какой-то бешеный пляс в стиле кресла-качалки. В их движениях появился единый ритм. Я запел наш студенческий хит.

Ах ты шалава, пустая шалава!
Других обнимаешь - меня было мало.
Ты пьяная бродишь по всем дискобарам,
а я за тобой, чтобы ты не пропала.

Я, дворник любви,
подметаю твой пройденный путь.
И юбки твои
подбираю. Верну как-нибудь.

Но нет тебе дела, и нет тебе боли.
Ты кукла без сердца, и я стал без воли,
и мы бы сошлись в инвалидную пару -
налейте бокалы, настройте гитару!

В этом мире единственно ты,
только ты и не знаешь:
любовь состоит из мечты,
которую всю одному доверяешь.

Но - ты шалава, пустая шалава...

Эту песню я закольцевал по требованию души и публики. Я пел её, пока не исчезло значение слов. Огонь погас. Все разошлись с биением сердца.

Мне не хотелось домой. Вы слышали? Я сказал "домой".

Кажется, я здесь уже дней 50. От нечего делать замечу: здешние сутки крупнее, поместительные, чем на моей родной планете.

Пьяный, я иду в ночной тьме по мохнатому телу чужой планеты и переживаю нечто. Сажусь на пень у входа в ракету, так фермер сел бы на своё крылечко под звёздным небом - тлеет сигарета, пуфф - и галактический дымок в ночь. У меня табака нет. Перед вылетом я бросил курить, дурак. Выпивки тоже нет. Нет и милой-дорогой, нет и дуры никакой. При таких обстоятельствах, оказывается, жить скучно - глупому, непутёвому человеку. А быть умным лень.

Алкоголь велит мне спать. Я забрался в свой павший дом, лёг на подстилку и уснул.

Я люк, что ли, оставил открытым? Она робко нажимала на моё плечо, Фи-Фи. Я так прозвал её за особое фырканье. Должно быть, её прикосновения возбудили во мне память о той, о настоящей. Я повернулся к ней - вдруг чудо произошло? Нет, кожистая физиономия на меня глядела впритык двумя чёрными блестящими шариками. “Отойди, ты ужасна!” - промычал я и отвернулся. Она села на мою подушку. От неё пахнет бананами и влажной шерстью. Она скалится мне в ухо многими зубами, потом закрывает глаза и становится серьёзной, почти печальной. Я это все вижу без глаз. Жёсткая, горячая, узкая ладошка ложится на мою щёку.
 
Я вновь уснул. С отчётливостью включенного с середины кино я увидел тот парк и скамейку, на которой мы обычно встречались и где я подолгу ждал её. На этот раз она пришла и сидела там. Не заносчивая, не глупо-торжествующая, не раздраженная. Грустная, бледная, человечная. Даже без помады. Мне так стало жаль её, что эта жалость была сильнее страсти, сильней обиды. Если она умеет быть такой, значит у неё есть душа? Или всё это сон? Она встаёт, улыбается во весь рот и ставит ногу на скамью.
 
И начинает демонстративно тащить подол юбки вверх, белыми бёдрами разгоняя вечерний сумрак. Она смотрит мне в глаза с каким-то садистическим вызовом, и лицо у неё совсем не человеческое, а кукольно-проститутское. Меня обуревают разноречивые чувства. Что ты делаешь, это же парк имени дружбы народов! - кричу, но ветер превращает мой крик в лёгкую тряпочку, в газовый шарфик и несёт его меж стволов, проделывая с ним безумные движения. Я чувствую подвох, это не настоящее, здесь что-то не так. И в то же время я не хочу терять этот подстроенный вариант действительности, потому что она сейчас будет моей.

Она, как пьяная, тянется ко мне и мычит. Юбка на ней почему-то вдвое укоротилась, и ноги стоят посреди осеннего янтарного парка как два ослепительно гладких ствола без коры. В парке сквозняк. И в мире. Какой-то шорох. Ветер налепляет её волосы мне на губы, я задыхаюсь и опять открываю глаза.

Я даже в этот миг успеваю подумать с возмущением: "Чёрт-те что! Бросают, куда хотят! Проснёшься не пойми где, заснёшь - неизвестно куда. Заранее слова не скажут. Также родили меня, и также убьют. А где права человека, в конце-то концов?!"

Мутная тьма. Неподвижный свет. Источником бледного света служит какой-то стеклянный круг. Я вдруг спохватываюсь: меня засунули в колодец с человекообразной женщиной! Тут же какой-то космический разум, которому надоели мои истерики, тихо внушает мне, что тьма - это просто ночь, свет - это бабушка Луна в иллюминаторе, и вообще, я у себя "дома" на планете Земля, ко мне Фи-Фи пришла. Вот и славно! Умничка, хорошая обезьянка! Бай-бай, Фи-Фи!

Я задремал, поглаживая её голову - чтобы не обидеть и ради сочувствия между живыми. Вскоре начался ужас иного порядка. Её прикосновения и подползания, ужимки лопатками, прогибы нетерпеливой спины, ритм её дыхания почти совпадали с тем, что я переживал во снах, где героиней была Она. Не может такого быть! А с другой стороны и назло всему - если я ту полюбил, чего уж и эту не полюбить, а? Немая, страшная, но женщина. Для той главное, чтобы ярлычок был дорогой. Для этой - чтобы вкусно было. Каждая на своем повороте исторической спирали, свёрнутой в кольцо. В любом случае мне выбирать не приходится. Ничего иного у меня нет и не будет. А без чувства близости я сам в себе затоскую и сойду с ума. (Не ври!) Но телесная правда, жёсткая, тесная, визгливая, вмиг отрезвила меня. Я отстранился. Роман в зоопарке.

Даже в сновидении, где человек безволен, я должен высоко нести флаг своей цивилизации. Выше всякого разного. Честно сказать, я до сих пор не уверен, что это всё не завершится пробуждением… ну, скажем, от стука соседей, когда они готовят своё первое мясо к первому завтраку, или от сирены полицейской машины, или от сиплой перебранки алкашей, выбирающих утренний маршрут под моим окном.

Фи-Фи поднялась над ложем и о чём-то быстро, страстно заговорила - словно звонкий камешек побежал вниз по склону. Вздыхает, стонет. Её бросили! - вот что она хочет сказать. - Ты меня отверг! - она жалуется, укоряет, гневается.

Я вновь её обнял. Ладно, ладно, пусть…

Если во что-то вкладываешь душу, даже по ошибке, это что-то преображается.

Занавес. Бархат в звёздах и чертях из фольги. В брызгах слёз и всего остального.
Под утро я вылез наружу. Состояние неописуемое, дорогой космический разум. Чувство вины превратилось в телесное состояние. Меня вырвало. Зачем я послал себя сюда? За что я так с собой поступил?

Она весь день пробыла у меня. Плохо себя чувствовала. Я таскал ей бананы и орехи, которые она поедала лёжа. Фи-Фи, будешь это есть? Она вновь брала, быть может, ради одобрения моей заботы, но томилась телесно и от мыслей о будущем. Временами стирала запястьем дозревшую и готовую вытечь слезу. Она на глазах очеловечивалась. Мне даже показалось, что шерсть на её голове приобрела золотистый отлив. Я даже разгадал чувство за её потемневшим взглядом: мы такие разные, нам придется расстаться когда-нибудь.

Треск ореха.

Бывшие танцевальные ботинки обмотаны тонкой лианой. Серебристый выходной костюм в дырах. Обрывок галстука, забава Фи-Фи, повязан на мне как верёвка на бобике (ради красоты, конечно). Рядом со мной на ступеньке крыльца на корточках сидит она, у неё весёлое настроение; среди почти человеческих зубов у неё смешно торчит очень острый верхний левый клык. (На моём плече от него произошла дырочка.)

Такую картинку только что буквально сфотографировал желатиновыми глазами молодой самец, который всюду таскается за Фи-Фи и пристаёт к ней, лишь только я отлучусь. Сейчас он смотрит сквозь куст на наше воскресное семейное утро. Он сильно не любит меня. Но я не собираюсь всем тут нравиться.

Этот приставун оказался наглым, и к нему другие мужчинки присоединились. Если бы не мой инопланетной авторитет, они меня разорвали бы в клочья. Но я укрепил свой авторитет отличной дубиной и пару раз кое-кого огрел по спине.

Проблема в том, что стараниями любви-проказницы Фи-Фи стала издавать призывный запах, невпопад, не в сезон. Регламент жизни её сородичей нарушился. Самцы целый день околачиваются возле ракеты, самки ищут случая побить её, поскольку она предала общее женское дело.

Она сначала стыдилась своего некалендарного цветения, а теперь куражится и резвится. Дома закроется и смотрит в иллюминатор, и там, где она только что бежала деловой походкой, влюбленные парни нюхают её следы и ароматический шлейф. По её шелковистому затылку я вижу, с каким наслаждением она созерцает доказательства своего обаяния. Когда некий ошалелый воздыхатель заревёт в небо страстно и жалобно, Фи-Фи мелко вскрикивает и быстро-быстро чешет за ушами, что, по-моему, соответствует веселью.
Я и здесь оказался ревнивцем. Не уверен, не уверен, дань природе... Слишком шустрые ребята в этом племени. И пару раз она довольно долго ходила за кусты. Я бегал вокруг дома и высматривал её. Она опять вдруг оказывалась стоящей на крыльце.
 
Будь она мастер членораздельной речи, она сказала бы мне, что была у мамы или с подружкой заболталась, но, не имея общественного образования, она предоставляла мне сказать что-нибудь за неё.

И есть такой артистический маневр: не присутствовать в собственном лице, а, дескать, оно не моё, ничего не знаю. Фи-Фи овладела этим приёмом. Я смотрю на её шкодливо-самодовольное и вместе с тем придурочное лицо, вызывающее спазм нравственной брезгливости, и мыслю иные слова: "Эту связь пора прекратить. Посмотри на неё, она же совсем некрасивая!"

Завтра, завтра я освобожусь от этого наваждения. И вот земля отвернулась от дневного светила, и в ночной тени Фи-Фи затевает какой-то сексуальный пир, точнее практикум. Обезьяны не могли научить её, да и я не учил её целоваться. Видимо, это детское проявление сексуальности присуще всем видам и особям, по развитию интеллекта соответствующим человеческому детёнышу.

Самозабвенное младенчество лобзаний - ещё один влажный, как улитка, поцелуй въедливо прополз по моим губам. Да ну тебя! …Нет-нет, ты не виновата, это я просто задумался некстати! Потом я молю её о прощении, потому что она, похоже, не хочет жить - уткнулась в стену и трясется, как резиновая.

Космос понимает, как мне тяжело и как мне жаль её, и как ничего не поделать. Несчастный с головы до ног, я засыпаю, проклиная день грядущий, прошедший и предшествующий.

Одиночество - специфический капитал мужского достоинства! (Хороший был бы слоган для фирмы, продающей надувных женщин.)

Но у меня остаётся надежда на то, что всё это розыгрыш, это сон. Сны научились так подделывать, что когда мне снится родная планета, мой родной город, я пребываю в полной уверенности, что я там во всей телесной форме. Один раз я настолько ничего не подозревал, что нашел там туалет и помочился. И всё-таки при этом я здесь описался.

Теперь я стараюсь терпеть. И всегда и везде придерживаюсь правила: прежде, чем облегчиться - осмотрись. Это ничего, что я про такие вещи говорю? Вроде бы никого нет, а космический разум не может вызывать смущения, ведь он каждого знает подробнее, чем доктор.

И всё-таки опытный, изощренный ум способен отличить самую качественную подделку от настоящей, твёрдой реальности. Взять хотя бы упомянутый случай с моей промашкой, когда я отлил не в той реальности. Туалет был слишком старого образца, это первое. Во-вторых, солнце слишком празднично сияло в щелях отхожего домика, превышая собственные осветительные возможности. Но тогда я этого не заметил, потому что меня приворожили брызги, золотистым салютом вспыхнувшие в створе лучей (а должны были насторожить). Итак, я не был придирчив к приметам реальности, и вот результат: обмочился. Всегда можно и нужно что-то подметить!

Там, на родной планете мне было легче сообразить, а здесь всё незнакомое, и соответствует ли оно божественному замыслу или фальшивореальщики уже потрудились, я не понимаю. Здесь я ничего не знаю и не понимаю!

Там, на моей исторической родине, мне было достаточно услышать крик с улицы: "Кому ногти красить!" - и сразу понятно: это фальшь. Или увидишь на автобусной остановке листовку с портретом какого-нибудь политического кандидата, а на листовке, вместо призыва голосовать, кратко написано "разыскивается преступник". Ну, тут сразу становится ясно, что это неправда, это проделки иллюзионистов.

То есть я много говорю, но, когда не с кем поговорить, долго молчать невозможно. В общем, я занялся тем, что стал проверять здешнюю природу на подлинность. Может, здесь и верить нечему и переживать не о чем. Обнаружил я совсем другое.

Я крался осторожно, и она не услышала меня. Она стояла в кустарнике. Она стояла на двух ногах! Она стояла прямо! Держась за ветки. Она пытается сделать шаг. Потом ещё. Она смотрит в землю внимательными глазами, столь широко открытыми, что видна прозрачность её простой души. Она уверена, что рядом никого нет, поэтому её лицо самозабвенно занято прилежанием: она учится ходить. Она по-детски напрягает шею, ставшую тоненькой и жалобной. Фи-Фи учится быть человеком. Земля для неё не так уж тверда. Коленки дрожат. Она держится за ветку, словно за чью-то руку и ступает медленно - с печалью и робким достоинством человека, который учится стоять на ногах после долгой болезни. Милая! Всё стало горячо расплываться в моих глазах, но это не признак подделки, это признак реальности.

Днём в неосвещённых отсеках ракеты происходят какие-то шумы. Кто-то шаркает и гремит каблуками. Мои башмаки на месте. В ящике должны быть старинные дядины ботинки. Их там нет. Я замёрз от страха. Призрак дяди… этого не хватает!

Он, должно быть, проклял меня за невозврат звездопланетного аппарата, и его проклятие материализовалось. Зажигаю спичку, затем поджигаю лучину, иду, умоляя космический разум заступиться за меня.

Дядюшкины ботинки на её ногах! Она закрывает лицо ладонями. Прячется от моего якобы испепеляющего взора.

Я научил её завязывать шнурки. Но ей тяжело наклоняться: беременная.

Что это значит? Здесь человеки будут рождаться?! Но ведь мы с ней разных биологических видов! Как могло произойти зачатие? Или она мне изменила? Или произошло чудо?

Чудо или изменила? Я стал как трепетный лист. Фи… что там? Кто-то крадется за мной.