Гоголь в Дубно

«Двадцать франков – приемлемая цена за такую комнату»: подумал  он и согласился её снимать.
Комната была довольно просторна, с двумя окнами, имевшими решётчатые ставни изнутри. На одном из окон стояла римская лампа – ночник древней формы, на одной ножке и с красивым желобком, куда наливалось масло. Справа от входной двери располагалась кровать. Посередине – большой круглый стол. Узкий соломенный диван, рядом с книжным шкафом, занимал боковую стену, где была другая дверь. Дверь эта вела в соседнюю комнату. У противоположной стены помещалось письменное бюро в рост человека. Здесь можно будет писать свои произведения. Стоя, как он любит. По бокам от бюро – стулья. На них можно сложить книги, бельё и платья. Каменный мозаичный пол звенел под ногами, и только у письменного бюро да у кровати разостланы были небольшие коврики.
«Не дурно. Мне большего и не нужно…»

***

Он вставал обычно очень рано и сразу принимался за работу. На письменном бюро стоял графин с холодной водой из водопада Терни, и в промежутках работы он опорожнял его, а иногда и просил принести ещё. Это был один из ритуалов длинного процесса самолечения, которому он следовал всю свою жизнь. Он имел особенный взгляд на свой организм и весьма серьезно говорил, что устроен совсем иначе, чем другие люди, «с каким-то извращённым желудком». Тем, кто относился скептически к его жалобам на свои немощи, он возражал всегда с досадой и настойчиво. «Вы этого не можете понять, – говорил он, – это так: я себя знаю». Он довольно часто жаловался на ещё одно особенное свойство болезненной своей природы – никогда не подвергаться испарине. «Я горю, но не потею», – говорил он. При этом, всё вышеперечисленное не мешало ему следовать своим обыкновенным привычкам. Почти каждое утро его можно было застать в кофейной «Del buon gusto» отдыхающим на диване после завтрака, состоявшего из доброй чашки крепкого кофе и жирных сливок, из-за которых частенько происходили у него ссоры с прислужниками кофейни: в этот момент яркий румянец проступал на его щеках, и глаза начинали светиться жизнью.
Здесь, в Риме, он частенько вспоминал об обедах в складчину, где сам готовил вареники, галушки и другие малороссийские блюда. Важнее других бывал складчинный обед в день его именин, 9 мая, к которому он обыкновенно уже одевался по-летнему, сам изобретая какой-то фантастический наряд. Например, надевал ярко-пёстрый галстук, взбивал высоко свой завитой кок, облекался в какой-то белый, чрезвычайно короткий и распашной сюртук, с высокой талией и буфами на плечах, что делало его действительно похожим на петушка, по замечанию одного из знакомых.
Он любил те отношения между людьми, где нет никаких связующих прав и обязательств, где от него ничего не требовали, предоставляя каждому полную свободу действий. Это была та нравственная независимость, которой он так дорожил.  Только в таком случае он мог что-то отдавать от себя другим.
Из всех архитектурных памятников Рима он больше всего любил собор святого Петра. «На Петра никогда не наглядишься, хотя фасад у него и комодом», – говаривал он, называя «комодом» пышную пристройку барокко начала XVII века, нарушившую первоначальный план собора; он испытывал неизменный восторг от его купола, созданного Микеланджело.
Также он любил на даче княгини Волконской, упиравшейся в старый римский водопровод, который служил ей террасой, ложится спиной на аркаду и по нескольку часов смотреть в голубое небо и на просторы мёртвой и великолепной Кампаньи.

***

Вид страдания был невыносим для него, как и вид смерти. Картина болезни или погружала его в горькое лирическое настроение, или гнала его прочь от себя: он не мог вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий. Что же касается созерцания смерти, то это было для него ещё хуже и невыносимее. Имея сердце, способное на глубокое сочувствие, он был лишён дара и умения прикасаться собственными руками к ранам ближнего и, тем более, исцелять его. Он мог быть добрым посредником, мог помочь ближнему советом, заступничеством, связями, но никогда не переживал с ним горечи страдания. Он мог отдать страждущему свою мысль, свою молитву, пламенное желание своего сердца, но самого себя ни в каком случае не отдавал. Ему не хватало той особенной твёрдости характера, которая не всегда встречается и у самых энергичных людей.
А он не был энергичным человеком. Лишь раз его римские знакомые стали свидетелями необычного случая, увидев его в нехарактерном свете. Был июнь. Он взял с собой зонтик на всякий случай, и как только все повернули налево на via delle Quattro Fontane (улица Четырёх фонтанов) от палаццо Барберини, в глухой переулок, он принялся петь разгульную малороссийскую песню. Потом пустился в пляс и стал вычерчивать зонтиком в воздухе такие па, что через несколько минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное отлетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжил песню. Что стало поводом для столь энергичного всплеска в его поведении, никто из его знакомых не догадывался.
Через несколько дней он объявил всем, что едет в Россию, чтобы устроить свои литературные дела и по приезду, обязательно, раздаст всем долги.

***

«Теперь я должен с вами поговорить о деле важном… Я теперь прямо и открыто прошу помощи, ибо имею право и чувствую это в душе. Да, друг мой! я глубоко счастлив. Несмотря на моё болезненное состояние, которое опять немного увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля бога: подобное внушенье не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета! О, если бы еще три года с такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончания труда моего; больше ни часу мне не нужно. Теперь мне нужны необходимо дорога и путешествие: они одни, как я уже говорил, восстановляют меня. У меня все средства истощились уже несколько месяцев. Для меня нужно сделать заём. Погодин вам скажет. В начале же 42 года выплатится мною всё, потому что одно то, которое уже у меня готово и которое, если даст бог, напечатаю в конце текущего года, уже достаточно для уплаты».

***

«Я к вам долго не писал по разным причинам. Сначала гонялся за Жуковским. Его не было в Дюссельдорфе, потому что он отправился посещать разных новых родных своих, со стороны жены. Поймал его я уже во Франкфурте. Говорили мы о вас и о картине. Жуковский не будет видеться с государем-наследником, а потому решено на том, чтобы вы написали наследнику письмо и прислали бы к Жуковскому, а Жуковский пошлёт его к наследнику с присовокуплением от себя всяких резонов и прав ваших на продолжение пансиона. Зная, что вам подчас трудно, да и некогда заняться официальною бумагою, я написал вам тут же черновой образчик письма, который, если придётся вам по вкусу, перепишите и немедленно, не откладывая дела в ящик, пошлите тот же час Жуковскому. Кажется, дело пойдёт на лад. Нельзя, чтобы наследник не уважил просьбы Жуковского. Тем более, что это будет первое письмо, которое напишет к нему Жуковский после своей женитьбы. Если ж, на случай, не удастся, всё-таки не отчаивайтесь, найдём другое средство: на то рождён человек, чтобы отыскивать средства. Отправивши письмо к Жуковскому, вы уведомьте тот же час меня, чтоб я был на счёт этот спокоен… На счёт способа отправления картин в Дюссельдорф к Жуковскому, если только вы ещё не нашли, советую обратиться к немцам, отправлявшим свои картины на Дюссельдорфскую выставку. Именно я полагаю расспросить Фогеля, потому что его картина была тоже теперь на выставке.
Прощайте. Через недели три надеюсь, коли бог поможет, быть в Москве. Желаю вам всего хорошего. Не забывайте и пишите».

***

«Достигли мы Дрездена благополучно. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого, и провели с ними время до зари. Вообще, ехалось хорошо. Думалось много о чём, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность на счёт тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Дорожное спокойствие было смущено перелазкой из коляски в паровой воз, где как сон в руку встретились Бакунин и весьма жёсткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко… но мы в Дрездене. Я наслаждаюсь прохладой после кофия, и много всего идёт ко мне: идёт то, о чём я ни с кем не говорю, идёт то, о чём говорю с тобою, и, наконец, один раз даже мелькнул почти ненароком московский длинный дом с рядом комнат, пятнадцатиградусною ровною теплотою и двумя недоступными кабинетами…
 Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит бог к человеку!.. Вот всё. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен гор; — для сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то значит ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнивши обо мне, не в силах одолеть её, то значит ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то значит ты не любишь меня… Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего и да отлетит тёмное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.
Прощай…
Уведоми меня в Москву, что ты получил это письмо; мне бы не хотелось, чтобы оно пропало, ибо оно писано в душевную минуту».

***

«Я ещё, как вы видите, до сих пор не в России и пишу к вам теперь из Берлина, пишу об Иванове – по делу, о котором мы уже с вами говорили. Я посылаю к вам письмо, которое я написал вчерне для него к великому князю. Копию с него я послал уже Иванову. Недели через две или три после сего письма вы получите от него письмо. Ему нужно помочь, иначе грех будет на душе: помочь таланту значит помочь не одному ближнему, а двадцати ближним вдруг. Препровождая письмо его к наследнику, я думаю вам достаточно будет сказать только то, что Иванов, умоляя вас о ходатайстве о доставлении письма, представил много по всей справедливости убедительных причин на разрешение продолжения пансиона ещё на три года и что вы со своей стороны можете засвидетельствовать: Иванов дни и ночи сидел над картиною; отказался от всех работ и заказов, чтобы ускорить её окончание; не ищет ничего, никаких других наград, кроме средств и возможности её окончить; со всех сторон слышны самые благоприятные отзывы о его картине; картина Обервека, вдвое меньше по величине холста, заняла, однако же, труда на 10 лет с лишком, и что, наконец, жаркою любовью к искусству, простирающейся до самоотвержения, мудрою скромностью и смиреньем украшен художник, вполне заслуживающий всякого внимания и покровительства. Нельзя, чтобы слова сии не произвели действия, ибо они есть чистая правда. Прощайте, целую вас заочно. Пошли вам бог всякого добра, а с тем вместе и высшее всех благ вдохновение».

***

После Берлина была Вена, затем Лемберг (Львов).
Ему нужно было попасть в приграничный Радзивиллов, с которого отходили прямые дилижансы до Санкт-Петербурга. Но дух путешествия захватил его настолько, что он решил купить билет на дилижанс в Радзивиллове, а подсесть в него в Дубно. Между этими городками расстояние было небольшое, но посетить Дубно ему показалось очень важным на тот момент. Решено – сделано.
Вдоль дороги стеной стояли сосновые леса, и каждую минуту из темноты ночи выплывали, как айсберги, кучи брёвен, оставленные лесорубами. Однако кучеру темнота нисколько не мешала, и он лавировал между этими рифами, как настоящий морской волк, ведущий своё судно. То была одна из прекраснейших ночей, какую он провёл в путешествии. Невозможно вообразить себе, какое наслаждение – мчаться по неведомой лесной пустыне со скоростью почтового голубя. Это пьянит душу и согревает сердце. Путешественник и без того пребывает во власти грёз, а монотонный звон колокольчиков довершал всё дело.
Наконец, в половине четвёртого, они добрались до Дубно; его высадили во дворе почтовой станции. Он тут же бросился на  диван – жёсткий, как походная кровать, и впервые за последние несколько дней заснул. И спал сном младенца, сном обессилевшего путника, покорителя пространства, тем сном, от которого не способна пробудить даже пушечная пальба.
На следующий день он смог спокойно побродить по городу.
Наконец-то везде слышалась родная его слуху и приятная уху речь.
Центр города представлял из себя эклектичное нагромождение зданий. Много двухэтажных зданий, выглядящих совершенно по-домашнему, внизу которых располагаются лавки, а вверху – жилые помещения. За ними сразу суровый костёл Яна Непомука, которому нет и десяти лет. Выглядит очень минималистично, хотя и построен в  классическом стиле. Дальше расположилась крупная синагога XVII века. Погуляв по узким улочкам, он вышел к Луцкой браме, которая похожа на барбакан или, по-простому, на замковую башню, и бернардинскому костёлу, фундатором которого был князь Януш Острожский, последний в своём роду. Но окончания строительства он не дождался. Здание строилось больше десяти лет и было закончено при наследнике Острожской ординации князе Владиславе Заславском.
«Не Рим, конечно, но, по-своему, интересно…»: подумал про себя, возвращаясь в станционный трактир к обеду.
Не успел он закончить трапезу, как на площади послышались крики: стал прибывать народ и через некоторое время она уже была полностью забита людьми.
Он вышел и с интересом стал наблюдать, что же будет дальше.
Оказалось, что будет парад поселенного эскадрона кантонистов Чугуевского казачьего полка, приуроченный к полковому празднику – Покрову Пресвятой Богородицы. И ещё – принятие присяги евреями-новобранцами.
Это всё он узнал от почтенного низкорослого иудея, стоящего чуть в сторонке, возле лавки.
– Пан, таки интересуется таким вопросом?
– Да. Мне интересно.
– Сейчас они произносят текст присяги на идише. «Именем живого, Всемогущего и вечного Бога Израиля, клянусь, что желаю и буду служить Русскому царю и Российскому Государству, куда и как назначено мне будет во всё время службы, с полным повиновением военному Начальству, так же верно, как был бы обязан служить для защиты законов земли Израильской. Но если, по слабости своей, или по чьему внушению, нарушу даваемую мной на верность военной службы присягу: то да падёт проклятие вечное на мою душу и да постигнет вместе со мною все моё семейство. Аминь».
 Новобранцы стояли в молитвенных покрывалах перед ковчегом и представителями еврейской общины и гражданских властей.
По окончании церемонии протрубили в рог.
Почтенный иудей объяснил, что это не просто бараний рог, а древний духовой музыкальный инструмент.
Кантонисты носили однобортные куртки, брюки и фуражные шапки тёмно-зелёного цвета. Опушка обшлагов и погон была красного цвета. На погонах был указан номер роты. Это он рассмотрел, когда после парадного прохождения, один из новобранцев подбежал к его новому знакомцу-иудею.
– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! – причмокивая, сказал старый еврей молодому, а потом обратился к приезжему, – Может пану нужно что-то показать у нас в городе, так мой сын за небольшую плату всё вам сделает. Он историю замка хорошо знает.
– С большим удовольствием. Буду премного благодарен.
Иудей подтолкнул своего сына к приезжему и они отправились к крепости.
– Это Надвратный корпус, фрагментами восходящий к концу XV века. Первые укрепления, пока ещё деревянные (классического формата земляной вал – поверху частокол – внутри фавелы), появились в Дубно еще при князе Фёдоре Даниловиче, первом из Острожских, владевших местечком. Его сын Василий Красный продолжил это занятие, но к концу XV века стало очевидно, что деревянное оборонное зодчество боле не соответствует изменившейся обстановке. В 1492 году правнук Фёдора Даниловича князь Константин Иванович Острожский, начал строительство здесь каменного замка.
– А что за герб над въездными вратами?
– Это герб Острожской ординации, столицей которой стало не родовое гнездо семьи в Остроге, а как раз Дубно, имевшее построенный по последнему слову тогдашней технической мысли, замок, во дворце которого хранилась и бездонная семейная казна, и ценнейший архив с библиотекой. Смотрите на составные части герба: в верхнем левом углу и нижнем правом на алом фоне два знаковых изображения: святой Георгий, поражающий змея, и "Погоня" – герб Великого княжества Литовского. В двух других углах шляхетские гербы: модификация "Огоньчика" (перекрещённая стрела и дуга) и "Лелива" (полумесяц под шестиконечной звездой). В центре герба ординации – "Острожский", родовой герб семьи, составленный как раз из "Леливы" (внизу) и "Огоньчика" (вверху).
– Как ты так всё так живо запомнил?
Еврейчик пожал плечами и продолжил.
– Изнутри Надвратный корпус украшен гербом Любомирских "Шренява без креста" или "Дружиной". Откуда здесь взялись Любомирские? После смерти Януша Острожского в 1620-м ординация перешла к князьям Заславским, также имевшим привычку брать в супруги близких родственников, а потому тоже вскоре вымерших. По условиям образования майората в этом случае он должен был быть преобразован в командорство Мальтийского ордена, но вместо этого интригами короля Яна Собесского богатейшая Острожская ординация оказалась сначала у Любомирских, потом у Сангушек. Последний VII ординат острожский Януш Александр Сангушко, пьяница и игрок, погрязши в разврате и долгах, в 1753 году согласился разделить майорат среди кредиторов и родственников. Так было разбазарено громаднейшее наследство славной семьи Острожских. Событие это, известное как "Транзакция Кольбушовска" (transakcja kolbuszowska), изрядно сотрясло внутреннюю политику, устои и светскую жизнь Речи Посполитой, став очередным предвестником её грядущего конца. Дубненский же замок в результате раздела вновь оказался у Любомирских. Станислав Любомирский в 1780-е развернул здесь кипучую деятельность, перестроив два дворца примерно в тот вид, который мы и имеем сейчас.
– Но казаки-то брали эту крепость?
– Нет, пан. Дубенский замок знаменит своей неприступностью – его не смогли захватить ни крымские татары, ни казаки Максима Кривоноса, ни русские войска графа Шереметьева.
– Ну-ну…

***

Дилижанс представлял собой низкую кибитку, немного длиннее обыкновенной: но она была прочно сделана, обтянута кожей и разгорожена надвое. Лежать было невозможно: четыре человека, разделённые перегородкой, могли сидеть только друг к другу спиной и смотреть двое вперёд, двое назад по дороге. Так как зимняя кибитка значила лежанье, то русские мужики, глядя на новое изобретение, дилижансы прозвали «нележанцами»... Он вспомнил, что Пушкин говорил как-то, что «дилижанс поспешал как черепаха, а иногда даже как рак».
Спутников было всего только двое: инженер-путеец с молодой женой возвращался после учёбы в Лондоне; они сидели в одной стороне, а он в другой. Виделся он с ними только на станциях и даже обедал вместе с ними.
На одной из станций инженер подошёл к попутчику и тихонько сказал:
– Не хотите ли анекдотическую историю про дилижанс?
И, не дождавшись утвердительного ответа, рассказал:
«Молодой клерк прибегает с работы к своей юной любовнице и кричит:
 – О, Сьюзи, меня отпустили с работы пораньше!
 – Джонни, как это здорово! Мы будем делать с тобой дилижанс!
 – Дилижанс? А как это?
 – Как! Ты не знаешь, что такое дилижанс?! – даёт ему пощечину и прогоняет.
 Клерк приходит домой и говорит жене:
 – Дорогая, я вернулся пораньше, чтобы делать с тобой дилижанс.
 – Как?! Дилижанс со мной?! – даёт пощёчину и прогоняет.
 Клерк выходит на улицу, подходит к первой попавшейся проституткe и говорит:
 – Вот вам 20 фунтов, покажите мне, что такое дилижанс.
 – Что?! Дилижанс за эти деньги??? – даёт пощечину и уходит.
 Тут клерк вспоминает, что на окраине Лондона у него живёт старая-старая тётушка, которая много повидала в жизни, и наверняка знает, что такое дилижанс. Он вбегает в гостиную к тётушке, которая сидит, протянув ноги к камину, и потягивает чай с молоком.
 – Тётушка! – кричит он, – Уж вы-то знаете, что такое дилижанс?
 Тётушка блаженно потягивается в кресле, отставляет чашку и говорит:
 – Ах, дилижанс, дилижанс… – и умирает».
Попутчик в недоумении посмотрел на инженера. Тот, закашлявшись от неожиданности и смущения, выдавил из себя извинения.
Дальше ехали без разговоров.

***

На самом деле, доподлинно неизвестно был ли Николай Васильевич Гоголь в западно-украинском Дубно проездом из Рима в Санкт-Петербург в 1841 году. Но…
В версию для издания «Сочинений» 1842 года был внесён ряд существенных изменений и значительных дополнений, по сравнению с оригиналом 1835 года: полнее даны любовные переживания Андрия, раскрыт трагизм его положения, вызванный изменой. В то же время автором дана была более подробная характеристика возникновения казачества, запорожского войска, законов и обычаев Сечи. Сжатый рассказ об осаде Дубна заменён развернутым эпическим изображением сражений и героических подвигов казаков.