Цена самоотречения

                « Человек может многое,любовь может всё»
                И. Кронштадтский
   Родителей своих, папу и маму, я не знала, ни откуда они, ни кем  были, ничего абсолютно, никакой зацепки, будто их и не было, но то что они были всё-таки, говорил факт моего рождения, не в капусте же меня нашли, в конце концов. Была я, и росла я в детском доме, и до сих пор в памяти осталось, как маленькой несмышлёной девочкой с нескрываемой радостью обретения бежала навстречу незнакомым тётям с криком: «мама!», они же либо, те что не успели зачерстветь душой, ласково гладили по волосам, попутно ненавязчиво объясняя, что она не моя мама, либо те из них, для кого чужая беда нечто аморфное, абстрактное, словно сюжет фильма на экране, просто спешили пройти мимо, стыдливо отводя глаза, от взгляда устремлённых на них с любовью и невыразимой тоской детских глаз, ещё не способных на ложь и обман. И сколько было пролито горьких и солёных слёз отчаяния, безысходности, тоски по материнской ласке, любви, по её нежным рукам, тёплым и ласковым словам – невозможно передать, трудно и почти нереально передать на словах, не пережив самому и не испытав.
   Годам к семи, я уже прочно усвоила, мама ко мне не придёт, нет, мне об этом никто не говорил, не намекал даже, понимание этого пришло само, что конечно же не облегчало, иногда до чувства неприятия самой жизни, безрадостного существования, отвратительного вкуса меди во рту, что не хотелось жить. Меня, маленькую девочку по имени Дина, больше старались утешать, - да, мол, в один прекрасный день в дверях появится молодая, элегантная и добрая, она, и ласково подзовёт к себе: «Здравствуй, дочка, это я – твоя мама. Прости меня дочка, за столь долгое отсутствие, но я всегда помнила о тебе, ни на минуту, ни на секунду не забывая о твоём существовании». Но только вот никакие напрасные уговоры, никакие слова утешения, приправленные доброй порцией ласки не в силах были убедить меня в этом, видимо, оно засело в моём сознании ещё в далёком, бессознательном ребёнке, когда сквозь плач, я отчаянно надрывая голос, кричала : «мама!», а её не было, были порхающие тёти в белых халатах, что отождествляло их с ангелами, они сновали между кроватками, успокаивая и убаюкивая таких же брошенных, подобно мне, малышей.
     Оттуда, из дома ребёнка, я словно машина на конвейерной  линии – из одних рук в другие – перешла в детский дом. Быстро сошлась с такими же девочками, лишёнными родительской любви, к кому никто и никогда не приходил, а общая беда, всем известно, всегда сближает, сплачивает, и вот так мы и росли, ходили в школу вместе, старались насколько умели поддерживать друг друга в трудной ситуации. Когда же перемахнули четырнадцатилетний рубеж в своей детдомовской жизни – пресловутый переходный возраст – не совсем простой в обыденной семейной обстановке, а в детдоме особенно остро ощутимый, мы на себе в который уже раз  испытали горе разочарования и, бьющей наотмашь, боли от предательства
( а выдержишь ты это? – насмехалась надо мной судьба) и впервые познали щемящее чувство любви.
     Первой любви с её обманами, прекрасными и заманчивыми надеждами, мы же лишённые многого, пытались идеализировать образ своего героя, разлетающегося на мелкие кусочки при ближайшем  рассмотрении. И выражение « лебеди на болоте не живут, они там умирают», я могла бы с уверенностью опровергнуть, это подтверждалось самой жизнью, каждый день; живут, только не долго, а затем либо улетают, либо действительно гибнут, не в силах вынести подарков, преподносимых жизнью. Вот и девочки, мои подруги искали возможность уйти в благополучный мир, выйдя замуж за «домашнего» мальчика и некоторым образом устроиться, в число таких счастливиц, попала и я.
   Вышла я замуж по любви, за обычного рабочего паренька, с которым случайно познакомилась на одной из вечеринок, где тоска по собственному дому, выражается в наибольшей степени, замечая разнообразие в одежде, в манерах, и ком досады захлёстывает душу.
   У него, на двоих с мамой, двухкомнатная квартира, полученная ещё в далёкие семидесятые, не сказать, чтобы роскошная, а всё-таки чистая, прибранная, как у людей, живущих на честно заработанные деньги. А до этого произошло ещё одно неординарное событие, обойти которое или умолчать я никак не могу, оно столь ожидаемо было мною в детстве, да и после тоже, а случилось же как-то обыденно. Я работала швеёй в небольшом ателье, по пошиву верхней одежды, когда ко мне в отсутствие посетителей наведалась уже немолодая, на лице безучастное и беспристрастное, не признающее ни лидеров, ни аутсайдеров, время успело сплести свою паутину из морщинок в уголках глаз и губ, заметных даже под косметикой, женщина и представилась мамой, моей мамой. И казалось бы, мне надо бы радоваться этому явлению, но вот только свербящая душу обида, вечная спутница долгих ожиданий, копившаяся столько долгих лет, нисколько не задумываясь, не принимая в расчёт последствия, выплеснула в лицо:
    - А где же ты раньше была? Когда я в тебе нуждалась, когда других детей мамы прижимали к груди, где ты была? Когда я, ещё ничего не соображающая, исходила истошным криком: «мама!», почему тебя не было рядом?
   Мама моя, никак не ожидавшая подобной встречи,-  и скорее всего, представлявшая всё в ином свете,-  с родной дочерью, стояла не в силах что-либо ответить, оправдаться как-то в ответ на мои выпады; только и смогла, что виновато опустить глаза, а затем, не выдержав града,-  на тот момент в моём понимании, - справедливых обвинений, что сыпались, как если бы сошла снежная лавина с горной вершины; словно лава, извергаемая кратером, доселе дремавшего вулкана, и, несущаяся по склону  сметая на своём пути всё, что попадётся, развернулась...  и ушла.
    Больше она не объявлялась. Уже вечером, после работы, где остаток дня провела в обдумывании своего поступка: правильно ли я поступила, остыв, придя в общежитие, я проплакала всю ночь, проклиная маму, себя, мир, всё на свете и лишь под утро – на подушке мокрой от пролитых слёз, я обессиленная – уснула без всяких снов. А утром снова на работу, и вот в череде бесконечных дней: работа, общежитие, работа, я встретила его. Как бы не казалось странным, он – домашний мальчик, я – детдомовская, отношения наши сложились сразу, как если бы совместили две половинки одного целого: и даже некоторые недостатки, на которые я поначалу ещё обращала внимание, исчезли куда-то. Поневоле вспомнились в сознании строки: любовь умеет многое прощать, в достоинства, пороки превращать. Однажды, в канун какого-то семейного праздника, он пригласил меня к себе домой и познакомил со своей миловидной и добродушной мамой. За разговорами о том, о сём, о настоящем и будущем, мы засиделись допоздна, позабыв о времени, и когда я уже, собралась уходить, ненароком взглянула на циферблат часов. Время близилось к полуночи. Не веря глазам, я спросила у Сергея:
    - Сергей, а  часы точно ходят?
      - Да, - был его ответ.
     Я опоздала, безнадёжно опоздала, и Серёжина мама, заметив моё тревожное состояние, поспешила меня успокоить:
     - Дина, не уходите. В общежитие вы сейчас не сможете попасть, а если так, то куда направитесь? Заночуйте у нас, я вам сию же минуту постелю.
   И с той ночи, - вернее назавтра, мы уже успевшие принять друг друга душой и телом, уверенные в своей любви, подали заявление в ЗАГС, - началась наша семейная жизнь. В будние дни занятые  оба на работе, мы виделись только вечерами, но в выходные – если не планировали серьёзных дел – пропадали за городом, когда одни, когда с друзьями, устраивая шашлыки, купания в озере, а зимой – катания на лыжах, благо оба обожали лыжи. Со свекровью, обычно воспринимаемую невестками едва ли не порождением  ада, отношения наши с самого начала сложились добрые, и всё было благополучно, живи и радуйся. На очередную годовщину Октябрьской революции, Сергею от предприятия, за ударный труд вручили ключи от собственной квартиры, радости нашей не было предела. Но коварная судьба, словно нашедши козла отпущения в моём лице, исподтишка готовила удар, желая видимо ещё раз проверить – а выдержу ли я?
    В одну из ничем не примечательных, - оказавшейся впоследствии предвестницей моих несчастий, бед и мучений, - пятниц, после работы Сергей с друзьями решил съездить на выходные на рыбалку к Дальним Озёрам. С чего взялась у него эта блажь, до этого никогда не бравший в руки удочку,, я до сих пор не могу понять, он из рыб-то предпочитал только морских представителей. Сколько времени минуло, но даже сейчас, могу лишь предполагать, не основываясь ни на чём, что это беда тянула за собой. А тогда, в предвкушении нового, лицо его сияло, настроение тоже было приподнятое, и даже заметив в его карих глазах неясную печаль, мелькнувшую лишь на мгновение, я не придала значения, посчитав, что от усталости. За окном просигналила, подъехавшая с друзьями, машина. Серёжа с неестественной торопливостью выглянул в окно из кухни, и взяв баулы, подошёл ко мне:
    - Динка, ну что ты загрустила? В воскресенье вечером буду дома, - он приподнял меня, а правой рукой погладил по волосам, пропуская пряди моих длиннызх, цвета воронова крыла, волос, сквозь пальцы.
    -Надеюсь. Привезите побольше. Ни пуха, ни пера, - ответила я, и поцеловав его, взглянула в глаза, - удачной рыбалки.
   Дверь захлопнулась за ним, и уже через несколько минут, до слуха донёсся шум отъезжающей машины. Сейчас я раскаиваюсь, что не удержала тогда, не уберегла от надвигающейся беды, и грешным делом даже думаю, что может быть, это наказание за моё прошлое, в котором я не смогла простить маму, возможно имевшей серьёзные, не зависящие от неё причины, так поступить. Никто ведь не знает, что его ожидает в будущем, и как отзовётся пройденный   путь в будущем, я тоже не знала, не гадала, и сердце, столь легко предугадывающее, на тот раз меня подвело. Возможно это был промысел Божий. Любые тяготы и печали, лишения, которые нас неминуемо подстерегают в жизни и мы не в силах их ни предотвратить, ни избежать. И лишь милость его, наделяющая нас силой, помочь вправе во всём.
                Продолжение следует               Аскольд Де Герсо