Цвет слов, цвет времени

Борис Родоман

ЦВЕТ СЛОВ,  ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

        В этой статье я намерен рассказать о системах цветного кодирования букв, цифр, слов, звуков, событий и календарного времени, которые сложились у меня с самого раннего детства.

1. Цвет букв, слов и цифр

        Как только я научился читать и писать (в возрасте пяти лет, в 1936 г.), я стал рисовать  буквы (заглавные) карандашами разного цвета. Цвет старался подбирать не произвольно, а тот, который данная буква имеет «по своей природе». Откуда этот цвет взялся, я не знаю, но отмечаю факт, что каждая буква в моём представлении имеет свой постоянный цвет. А, К, М, Т – красные,  Б, О, С, Ц – белые (Ц – серебристая), В – грязно-зелёная, Г – синевато-тёмносерая, Д – голубая, Е – бледно-жёлтая, Ж – вишнёво-фиолетовая, З – бледно-голубая, И и У – синие, Л – золотисто-жёлтая, Н, П, Р, Х, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э – чёрные, Ф – серая с зеленовато-голубоватым оттенком, Ч – серая, Ю – розовая, Я – жёлто-оранжевая.
        Мои попытки объяснить этот феномена окажутся наверняка наивными, но воздержаться от них трудно. Почему почти нет зелёного цвета? В моих детских рисунках этот цвет встречался достаточно часто, но, может быть, в какой-то неповторимый момент усвоения букв я потерял зелёный карандаш. А зелёная краска акварели, из шашечек, наклеенных на картон, ложилась на бумагу, как обычно у детей, слишком густо, и давала грязь – цвет моей «В».   
        В первом букваре, который подарил мне отец задолго до поступления в школу, цветных изображений  не было (что в наши дни немыслимо). Если у меня была какая-нибудь цветная азбука, то откуда взялись белые Б, О, С, Ц?  И почему так много чёрных букв? Быть может, зелёного цвета не хватало в окружающей среде? Но летом, на даче, а также в мае и сентябре на Смоленском бульваре, возле которого мы жили, в зелёном цвете не было недостатка. (Западная часть Садового кольца в Москве была до 1936 г. занята широкими бульварами).
        Немало, если не большинство книг в нашей, тогда ещё очень скромной, домашней библиотеке (собранной отцом) было напечатано до 1918 г., т.е. по старой орфографии, которая для меня была такой же родной и привычной, как и новая. Из старых букв у меня  I (десятеричное) было синим, но посветлее и поярче, чем И); ; (ять) – ярко-жёлтая; ; (фита) – серо-голубая, но, пожалуй, чуть ярче, чем Ф. С ижицей я почти не встречался, но в настоящее время она у меня тёмно-синяя.
        Буквы латинского алфавита, с которыми я познакомился год спустя, в 1937 г., окрасились аналогично. Те, которые в заглавном виде не отличались от русских или почти не отличались (как K), получили те же цвета. Для остальных цвет «подбирался», вероятно, по созвучию с русскими: D – cиняя, F  –  серо-голубая (как Ф), G – чёрная, H – серая, I – синяя, J – вишнёво-фиолетовая (как Ж, хотя с французским языком я до школы был знаком гораздо меньше, чем с немецким), L – золотисто-жёлтая (как Л), N – чёрная, Q – красная, R – чёрная, S – белая, U – тёмно-фиолетово-синяя, V – серо-голубая, W – вишнёво-красная, Y – тёмно-синяя,  Z – серебристо-белая.
        Названными цветами наделены прописные (заглавные) буквы, воспринимаемые отдельно. Строчные (маленькие) буквы «теоретически» обладают теми же цветами, но «практически» не замечаются поодиночке, а только в составе слов. Отдельно взятое слово у меня тоже имеет свой цвет, но оно окрашено целиком. Отдельные буквы в нём без специально направленного взгляда по цвету не различаются. Цвет слова нередко совпадает с цветом первой буквы, но иногда получается от преобладающего цвета в наборе букв, особенно чёрного. Слово чернеет и тускнеет  от обилия шипящих, светлеет и блестит от гласных и сонорных.  На цвете преобладающих звуков у меня основаны и зрительные представления о разных языках мира, но я не могу сейчас уклоняться в эту сложную и скользкую тему.
        С детства у меня сформировалась привычка к печатному слову. Я больше люблю и умею писать, чем говорить; читать, чем слушать. Речь, произносимую другими людьми, мною, а также мою внутреннюю речь я постоянно представляю зрительно как текст, напечатанный шрифтом так называемой «латинской» гарнитуры (не путать с латинским алфавитом), в наши дни, видимо, совпадающей или заменённой «Times New Roman», на желтовато-белой бумаге, только строчными буквами, без знаков препинания. Этим шрифтом набрано большинство книг, с которыми я имел дело в первой половине моей жизни. Слова проходят перед глазами как на бегущей строке, но таковая в годы моего детства распространена не была. Скорее это движение ленты, несущей слова, справа налево. Цвет ленты вполне понятен – это окраска выцветшей бумаги. У меня каждый звук речи мгновенно превращается в букву и печатается на ленте. Весь текст на ленте – чёрного цвета, но если я останавливаю внимание на отдельном слове, то оно показывает свою постоянную специфическую окраску.
        С годами цветовые представления о буквах потускнели, а цвет слов почти забылся. Однажды я решил покрыть цветными наклейками клавиатуру моей старой пишущей машинки и даже покрасил некоторые клавиши там, где буквы стёрлись. Но в целом моя система для буквенной клавиатуры не годится: цвета в ней представлены неравномерно (почти нет зелёных, совсем нет коричневых), а почти половина алфавита ахроматична (буквы белые и чёрные, одна серая).
        Быстрее всего забывается цвет слов, обозначающих конкретные, телесные предметы. Он заслоняется зрительными представлениями о самих вещах. Дольше держится в памяти цвет более отвлечённых понятий: «электрификация» – синяя, «искусство» и «бесконечность» – оранжевые. Если, как уже говорилось, цвет слова определяется начальными, преобладающими и сонорными звуками, то понятно, почему у меня «мама» красная, а «папа» – чёрный.
        Особая область, где цвет слов непоколебимо сохраняет своё значение – имена людей, особенно женские. Помимо буквенно-звуковых факторов, к окраске имён  примешались впечатления от момента первого знакомства – цвет одежды, волос, глаз той или иной девочки, встреченной  в далёком детстве. Цвет имени никогда не изменяется, он устанавливается раз и навсегда: Вера – сине-зелёная,  Галя – чёрная, Лариса и Лена – золотисто-жёлтые, Люба – желто-оранжевая, Марина – вишнёво-красная, Нина -- синяя, Света – тепловато или голубовато-белая (разные Светы имеют разный оттенок), Таня – оранжевая. В отличие от всех прочих слов, цвета широко распространённых женских имён у меня не потускнели за всю жизнь ни в малейшей степени.
        Цветное обозначение женского имени нередко сочетается с каким-то иным отвлечённым цветовым представлением о человеке. В результате получается индивидуальный цветной код, которым помечены некоторые мои знакомые. Как правило, я не могу долго удерживать в памяти представление о давно отсутствующем лице. Я лучше помню местность, события, слова, чувства… Сам же зрительный образ личности  заменяется двумерным многоцветным символом, похожим на государственный флаг. Я рисовал такие абстрактные портреты девушек. Они вызывали у них недоумение и даже возмущение: «Почему это я у тебя вышла такая серая, а она – красная?» Теперь заявляю всем в утешение и себе в оправдание: «Успокойтесь, способность создавать такие портреты у меня пропала».
        В заключение этого раздела без комментариев укажу цвет чисел: 0 – белый, 1 – бесцветная, 2 – белое, 3 – жёлтое, 4  – серо-голубое, 5 – красное, 6 – чёрное, 7 – серое, 8 – золотисто-жёлтое, 9 – вишнёво-красное, 10 – белое, 11 – зелёное, 12 – тёмно-зелёное, 13 – грязно-зелёное, 14 – голубовато-серое, 15 – красное, 16 – чёрное, 17 – голубовато-серое, 18 – золотисто-жёлтое, 19 – вишнёво-красное, 20 – чёрное, 30 – серебристо-белое, 40 – оранжевое, 100 – бесцветное, 500 – красное, тысяча – чёрная, миллион – золотисто-жёлтый, миллиард – красно-золотой, триллион – золотисто-жёлтый, но чуть темнее миллиона.

2. Цвет звуков: музыка и голос

        Музыка представляется мне в виде ритмично пляшущего огня, похожего на пламя костра, в среднем – огненно-красного цвета, со всеми оттенками раскаляемого железа – от холодного чёрного низких звуков до белого каления высоких. Большинство звуков, встречающихся в симфонической музыке, у меня оранжевые и медно-красные.  Звуки фортепьяно – от тёмно-красного до латунно-жёлтого с металлическим блеском. Звук барабана – чёрный или серый.
        В 1936 г. наша семья из квартиры, где готовили пищу на керосине, переехала в квартиру с газом, и я с удивлением увидел, что пламя может быть синим и даже кое-где фиолетовым и зелёным, но в моих представлениях о музыке нет места газовой конфорке, паяльной лампе и сварочному аппарату.
        Своеобразно окрашены у меня и прочие, менее музыкальные звуки. Обычный квартирный или телефонный звонок, каким он был в 1930 – 1960-х гг., – латунно-жёлтая стрела, пронизывающая беззвучную темноту. (Свет в прихожей нашей коммунальной квартиры постоянно не был включён). Звонок представляется зрительно в  виде линии (полосы), длина которой пропорциональна его длительности. Масштаб я уже не помню, но очень длинный звонок, который позволял себе только я, похож на палку длиной до 30 см.
        Звон монет в жестяной консервной банке, которым я дразнил своих собак, – жёлто-серебряный. Звон комара – бледно-золотистая, почти белая нить или струна. Басовитый лай собаки – чёрный, тявканье щенка – оранжевое. Весь лай выглядит как разбрасывание лепёшек – чёрных, красных и жёлтых, похожих на вогнутые шляпки больших старых грибов, или на блины и оладьи, всегда блестящие, как мокрые собачьи языки.
        Особняком стоят совершенно не встречающиеся в классической музыке сине-фиолетовые звуки. Это гудок электровоза или тепловоза, звук зуммера. Не потому ли, что электровозы были синими? Серо-голубоватый стеклянный оттенок имеют некоторые необычные звуки электронной музыки и струнных инструментов. Гудки телефона – вишнёво-красные, реже – оранжевые, изредка – коричнево-розовые. Паровозные  гудки оранжевые и красные, свистки – жёлтые, у паровозов они длиной в несколько метров, а шириной сантиметров 20 – 30. Гром (в атмосфере) всегда чёрный, он словно катится, подскакивая на гигантской мостовой. Скрежет пилы в бревне в течение нескольких секунд меняет свой цвет как хамелеон – бывает чёрным, красным, золотым и сиренево-серебряным.
        Мужские голоса мне представляются как чёрные, а женские – медно- и латунно-жёлтые, т.е. обязательно с металлическим блеском. Особенно чёрен густой бас. Баритон сероват, тенор – серовато-голубой. Голоса мальчиков почти такого же цвета, как и женские. Контральто выглядит тёмно-красным. Любой хрип придаёт голосу какой-то чёрный или тёмно-серый налёт. Храп – чёрный или серый пунктир. Голоса девушек по телефону я чётко различаю по их окраске, и более того, цвет их голосов становится для меня важным отличительным признаком.
        Пожалуй, самое удивительное в моём мире звуков – резкий переход от красного к чёрному и в музыке, и в человеческих голосах. Но мой цветной диапазон звуков не изоморфен цветовому спектру. Нельзя сказать, что у меня инфракрасная область чёрная, а ультрафиолетовая – белая, или наоборот.

3. Цветной ковёр времени

        Я представляю календарное время в виде бесконечно длинного разноцветного ковра неопределённой ширины, в котором соседние столетия, десятилетия, годы, сезоны, месяцы, дни недели, сутки, времена суток и часы окрашены в разные цвета. Соседние недели, минуты и секунды по цвету не различаются. (Недели не различаются не потому ли, что семидневка была возвращена в СССР только в 1940 г., когда я был уже школьником? Или потому, что они не конгруэнтны месяцам, не укладываются в них целиком. Советские шестидневки  или декады, заканчивающиеся выходными днями, мне больше нравятся). 
        Мой ковёр времени похож на карту административно-территориального деления, с тем отличием, что соседние полосы иногда оказываются одинакового цвета, т.е. разделительную функцию этот дифференцированный фон выполняет не полностью.  Но распознаванию периодов это не мешает.
        При упоминании какого-либо события возникает не только дата (год), но и место на ковре времени. Его я запоминаю в первую очередь, а не набор цифр. Я скорее перепутаю 1789 г. с 1790, чем 1789 г. с 1798.
        Я вижу время как территорию, а события – как элементы ландшафта. Утверждать, что такой взгляд выработался у меня, потому что я – географ, было бы неправильно: это представление сформировалось в раннем детстве. Сказать наоборот: я стал географом, потому что всё, даже время, представлял как зримое пространство, тоже нельзя. Я сделался  географом благодаря путешествиям и любви к географическим картам, но непосредственной причинной связи этого факта с ковром времени не нахожу.
        Окраска моих периодов такая же, как и у букв: почти нет зелёного цвета в чистом виде, мало синего, но много красного, оранжевого, жёлтого, белого, серого и чёрного. На многолетней шкале у меня каждый год имеет особый цвет, но когда я думаю об отдельном годе в его протяжённости, то его цвет пропадает, вместо него я вижу двенадцать полос. Особенно удивительны и неожиданны – не для меня, а для воображаемого читателя – яркие цветные образы времён года и месяцев. Вы не увидите в них белизну снега, зелень лесов, золотую осень. Цвет месяцев полностью совпадает с цветом обозначающих их слов. Январь и май – вишнёво-красные, февраль – голубовато-серый, март и июль – как  тёмный яичный желток, апрель и июнь – светло-жёлтые,  август, сентябрь и октябрь – грязновато-зелёные, причём сентябрь зеленее всех. Ноябрь – светло-серый,  декабрь в детстве был тёмно-зелёным, в 1967 г.  свинцово-серым, в 2017 г. он опять тёмно-зелёный.
        Цветной образ отрезка времени зависит от масштаба. Так, если на жёлтом фоне апреля я выделяю число «15», оно становится красным. При дальнейшем всматривании в дату эти сутки распадаются на пять полос: ночь, утро, день, вечер, ночь, и тогда  цвет целого дня (суток) пропадает, но зато все остальные числа (дни) апреля, воспринимаемые как бы боковым зрением, сливаются в один латунно-жёлтый фон этого месяца.
        Цвет частей суток выглядит более «правдоподобно»: ночь чёрная, утро серебристо-розовое или голубое, день белый, вечер сине-фиолетовый.
        Цвет календарных столетий (веков) у меня двоякий. В первом приближении и для большинства веков он зависит от цвета римской цифры. Достаточно ясную окраску имеют только недавние шесть веков: XIII – желтовато-серый,   XIV – серо-голубой,   XV медно-красный,   XVI  и XVII – почти одинаково чёрные,   XVIII – светло-серый с красивым голубым оттенком.
        Во втором приближении, когда рассматривается хотя бы одно историческое событие, век получает окраску первых двух «арабских» цифр, обозначающих годы. «Не повезло»   XVII веку: он и во втором приближении остаётся чёрным, потому что число 16 у меня чёрное. Ничего не меняется для века Екатерины Великой и Вольтера: числа 17 и  XVIII – одного цвета. Зато XVI век осветляется прекрасно: благодаря цифрам от 1500 до 1599 он становится красно-оранжевым. На его фоне у меня хорошо смотрятся Мартин Лютер и Николай Коперник. 
        Для XIX и ХХ веков дело обстоит иначе. Римская цифра XIX у  меня вишнёво-красного цвета, но для представления обо всём этом столетии она практически не используется. Весь век для меня обладает цветом светлого золота, как цифра 18. Особенно детальна цветовая шкала для первой половины XIX столетия. Думаю, этим я обязан тому месту, которое в школьном преподавании 1940-х годов занимали «Отечественная» война 1812 г., декабристы, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, роман Толстого «Война и мир».
        Однако меня, «мальчика с гуманитарным уклоном», коих было только два в нашем школьном классе, занимали, как это ни парадоксально, в XIX веке не писатели и художники, а шаги научно-технического прогресса. На золотом фоне моего ковра времени научные изобретения, открытия и технические новшества выглядели как драгоценные камни и запоминались иногда с точностью до одного года. Строго говоря, апогейным столетием в истории техники я назвал бы не календарный XIX век (1801 – 1900), а столетие 1814 – 1913 г.  В начале этого великого периода  курьеры мчались на лошадях, а в конце уже работало радио, летали самолёты и казалось очевидным скорое пришествие телевидения. Всего лишь несколько месяцев не дожил Александр Пушкин до паровозов и фотографии, но его убийца Жорж Дантес (1812 – 1895) дожил до появления трамваев. Вот над такими вещами я больше всего задумывался, мысленно перебирая свой ковёр времени.
        Трагическое XX столетие по римской цифре у меня чёрное, а по номерам лет – цвета венозной крови. Тут бы и усмотреть мистическое знамение, но нет! Последние 118 лет представляются мне скорее белым полём, на котором теснятся разноцветные события. У всех годов и десятилетий теоретически имеется своя окраска, но практически она редко проявляется. Её место могла бы занять окраска не смежно-разделяющая, а качественная, обозначающая разные периоды и в течении истории, и в самой исторической науке.
        По моим неточным подсчётам, официальные версии отечественной истории, преподносимые школьными учебниками, энциклопедиями и средствами массовой информации, за последние сто лет (1918 – 2017) существенно изменялись не менее семи раз. Было время, когда царская Россия считалась «тюрьмой народов», но наступили и другие годы, когда этим же народам было задним числом приписано «добровольное воссоединение» с Россией. Или «запутанный» вопрос о начале второй мировой войны…
        Историческими картами называют примитивные географические картосхемы, изображающие территорию, какой она была в прошлые эпохи (владения  государств, пути переселений народов, войны и т.п.), но настоящими историческими картами могли бы стать разнообразные тематические районизации самого ковра времени.
        Не только при размышлениях о судьбе страны и мира, но и для упорядочения моего  повседневного существования очень помогает зрительное представление о календарном времени. Я постоянно смотрю на предстоящий период длительностью от шести до десяти месяцев и раскладываю на нём запланированные приятные события, как фигуры на шахматной доске; в их созерцании нахожу одну из главных прелестей жизни.

Написано вчерне 25 марта 1967 г.

Закончено и подготовлено
для «Academia.edu» и «Проза.ру»
12 декабря 2017 г.