Черта, гл. 5

       Как писал в письме к девушке Жене ваш поэт Есенин: "Уж до того на этой планете тесно и скучно!" В самом деле: вам дали в управление планету, а вы не можете справиться с собой. Вам не меня надо бояться, а самих себя. В жизни не видал более безответственных существ! Нет, правда: иногда так и хочется вернуть вас в состояние бесплодного сперматозоида!
       Ваши страсти, которые вы полагаете вселенскими, имеют значение только для вас, да и то в пределах слышимости, видимости, осязаемости, обоняемости и обременяемости. А такие  масштабы, как бы вы ни пыжились, не превосходят околоточных. Вы не стремитесь возвыситься над своими страстями, вам не хочется знать, что там, выше. А там великая тишина и грандиозные дела. Готовы ли вы к ним? Нет. С золотым тельцом и животными наклонностями на гербе вы годитесь лишь на то, чтобы вспарывать небо и портить воздух.
       У вашей цивилизации суицидальные наклонности. Приняв людской облик, вы продолжаете жить инстинктами. Будь моя воля, я бы добавил в ваши святцы Искусителя и убрал из них "кротцых". Растлевая и убивая себе подобных, вы требуете зрелищ, пастбищ и стрельбищ, и они вам даны. Чем вы лучше вымерших цивилизаций? По сути, ничем. Несмотря на ваши так называемые достижения, разница между вами лишь в том, что за выделенное вам время вы освободились от совести и богов, сделали личную жизнь незаметного человека публичной, а круговую поруку - сутью корпоративного интереса. Что с вас взять, если прогрессом вы считаете путь между грудастой кухаркой с ее домашними обедами и доставляемыми к двери вашей квартиры коробками с растиражированными кусками теста! С тем же успехом канцер может считаться средством для похудания. 
       Человек есть воплощенный разум, а разум, однажды возникнув, обязан себя сохранять. Беря в расчет время, потраченное на вас природой, не скажешь, что вас делали наспех. И все же недоделки налицо. Например, крепостью конструкции вы ближе к комару, чем к черепахе, притом что крошечный вирус способен сразить вас наповал. Но главный недосмотр в том, что ваш разум окружен гаремом чувств. Скажем прямо: обремененный чувствами разум подобен камню на ногах пловца. Для того чтобы предвидеть и обнаруживать опасность достаточно инстинктов. Вместо этого вы изводите себя эмоциями и переживаниями. Там где достаточно страха и боли у вас отросли идеалы, ценности и сострадание. Вообразив себя творцами, вы к законам физическим добавили закон моральный. Для вас добро и зло то же самое что плюс и минус для электрического тока: душевным током вы примиряете в себе оба полюса, и оба его направления для вас равноправны. Вы нестойки, ненадежны и стареете вместе со звездами. Ваш путь от юности к старости - это путь винограда к изюму. Сегодня вы приговорены к смерти с рождения. Кажется, что тут еще обсуждать - смертны, и точка! Ан нет: вы мечтаете о бессмертии! "Человечество должно исчезнуть, дать жизнь новому роду, бесполому и бессмертному, тем самым преодолев индивидуальность, разобщенность и понятие будущего" - подзуживают вас властители ваших дум. Помилуйте: большинство из вас не знает, что делать с краткой жизнью, а тут целое бессмертие! И все же какой-никакой свободой воли вы располагаете. Другое дело, достаточно ли ее, чтобы изменить самих себя. А пока семь миллиардов человек имеют семь миллиардов мнений, и подавляющее большинство из вас завершает свою миссию гораздо раньше, чем умирает. Знаю, что говорю. Ведаю: среди вас бытует мнение, что жизнь отдельного человека - это уравнение со многими неизвестными, а жизнь общества - это неизвестное со многими уравнениями, содержащими многие неизвестные, и все они равны тоннам счастья. Смею вас уверить - для меня в них нет ничего неизвестного, я каждый день решаю их миллиардами, и все они, в конечном счете, равны нулю. 
       Вселенная, ничтожнейшей частью которой вы являетесь, живет по своим законам. Слепая и глухая от рождения, она создала вас - свои глаза и уши. Вы - ее внутренний взор и слух. Станете ли вы ее совестью, зависит от вас. Да, Земля погибнет, но пока этого не случилось, я слышу собачий лай на заре.

                Беседы о неизбежном

       Нет, нет, определенно в этом странном опрятном старичке притаилось нечто нездешнее! Может в сердце, может в душе, может в крови - в виде почки, бутона, инъекции или микрочипа. Этот озаренный навстречу кому-то взгляд, эта манера вскидывать лицо и затихать на полуслове – как будто прислушивается к толчкам внутри себя не на шутку беременная женщина. И конечно его глуховатый, значительный голос, которым отдаются последние распоряжения накануне ухода, когда уже нет ни нужды, ни времени убеждать и досадовать на скудоумие внимающих. Все выглядело именно так, за исключением того, что умирать он в ближайшее время не собирался.
       …Парк. Наиполезнейшая человеческая выдумка. Садово-коммунальное пространство со стильной во все времена обстановкой из натурального дерева на ухоженных разноцветных коврах, с обоями из городских видов, расписным лазурным поднебесьем и укрощенным кронами светилом. Как бы природа, как бы лес. Но лес не подвластен нашей воле, он сплоченнее, вкрадчивее, опасней, в лесу мы становимся дичью. Другое дело парк - зеленая заплата на серой одежде города, остров и часть его суши, блажь натуры и блеск манежа, прихоть и подделка. Он прозрачен и безобиден, он для забав и созерцаний. Он – старый, мудрый лжец. 
       Так и следовал в тот день инженер Шмаков по садовым дорожкам через буреломы мыслей и завалы помыслов. О чем помыслы? О вечном, разумеется. Например, как сообщить начальнику, что тот дурак и что его место ему подходит больше. Или, к примеру, где взять денег на поездку в Египет и как подгадать с отпуском. Или вот еще – как сказать сыну, что он балбес и не нарваться на встречную грубость. Уже не говоря о том, как объяснить жене, где он был накануне до часу ночи. Такие вот нехитрые заношенные помыслы - столь же вечные, сколь и актуальные, ибо что вечно, то и современно.
       Помыслы помыслами, но если говорить откровенно, был еще повод, которым он при всяком удобном случае пользовался, чтобы оказаться под ломкой сенью крон. Речь идет о его тайной, как омут темной и губительной страстишке – суетливом сотворении внутри себя мира письменного, мелкого, эфемерного по образу и подобию мира внешнего, глубокого и грубого. Согласитесь - занятие столь же притягательное, сколь и небезобидное. Посудите сами - что за наклонность, вперив сосредоточенный взор в окружающее пространство, воровать и складывать в одном месте его случайные черты, выдавая их недоумение за гримасу сущего и умиляясь правдоподобной обитаемости того, что поселяется на бумаге! В чем, скажите, прелесть браться за портрет вашего арендодателя, чтобы представить его в искаженном и оболганном виде? Что за радость примерять на себя заведомо неподходящую размером одежду? В чем тут удовольствие – иметь приятное отношение к компании людей неуравновешенных и никчемных? А в том, изволите ли видеть, что всё здесь в противоположность миру реальному зависит только от воли вашей извращенной фантазии и тротилового эквивалента ваших слов. Словом, страна Графомания во всей ее стыдливой психоаналитической красе! И вот он, бродя по ее дорожкам, находит в ней сходство с парком в том, что касается остроумного единства композиции, изворотливых тропинок сюжетного лабиринта, затейливого сплетения прозрачных мотивов, красноречивых оттенков и цветовых эффектов персонажей-деревьев в исполнении листьев-слов. Листья трепещут, позируют, наполняются светом и вдруг отвергают его; они недовольны своим взаимным положением и, апеллируя к ветру, ищут единственно верное. Кроны, как текст, от этого меняются, игра света и тени делает их порой неузнаваемыми. Шмаков вдохновляется его, парка, зеленым методом, надеясь нащупать сквозь дрожащие контуры рукотворного пространства разгадку того, что будучи исполненное неуловимого чувства, способно схлопываться под действием гравитации смысла, образуя не грамматическую туманность, но литературное тело, имеющее собственную орбиту. Что и говорить - высокие притязания, смелые чаяния, навязчивая цель!
       В тот день в парке ему случилось поступить хоть и спонтанно, но благородно. Раздумья никогда не мешали ему внимать Вселенной, и край его глаза запечатлел вот какую любопытную сценку из птичьей жизни. Некий желторотый птенец прятался в траве на неразумно близком от шаркающего любопытства расстоянии, вместо того чтобы встречать зарю своей жизни в гнезде. Его возбужденная мать часто и суетливо пикировала с неба и черной иглой клюва вводила в него детское питание, словно обилием пищи рассчитывая ускорить его взросление. Птенец тянул к ней из травы голову, принимал корм и снова исчезал. Происходило это, как им обоим казалось, скрытно и выглядело трогательно. По правде говоря, шансы птенца были невелики (странно, что его до сих пор еще не съели), но самоотверженность и вера мамаши в его будущий полет воодушевляли. Шмаков отвлекся, с умилением наблюдая за беззаветными усилиями птицы и надеясь, что ее дитя если и будет съедено, то не на его глазах.
       Вдруг откуда ни возьмись рядом с птенцом объявился пес дурашливой породы и обнаружил его. Птенец, раскинув крылья и коротко подскакивая, ринулся по траве к пруду, на берегу которого все и происходило, скатился вниз на камни и через них оказался в воде, где его уже поджидала водяная крыса. С суши его настиг пес и, расставив лапы, навис над ним жутким косматым чудовищем. Драматизм сцены был поистине гамлетовский. 
       Со своих наблюдательных постов заголосили бабушки, заплакали дети (оказывается, птенцу только казалось, что он невидим), застонала, распарывая воздух, как застежка молнию, мать-скворчиха. Очнулся и Шмаков. Ругая на ходу туповатого хозяина пса, который, водрузив на жирные щеки толстые очки, зевал в стороне, он коршуном слетел вниз, отогнал пса и подхватил птенца в ладони. Трепет крошечного сердца лишний раз подтвердил, что страх не имеет размера, ни разума. Под возгласы ликующих бабушек и пронзительные вопли скворчихи Шмаков отнес птенца подальше от пруда и спрятал в густой траве. И хотя шансов у птенца от этого больше не стало - напротив, по детским понятиям Шмакова птенец, побывавший в руках человека, мамашей не признается – расчет тут был на эволюцию, которая, как известно, иногда не лишена сострадания. Совершив вмешательство в ее планы, Шмаков отступил и некоторое время приглядывался к месту происшествия. Бабушки с детьми разбрелись, пес увел хозяина, скворчиха исчезла, а в обозначенном пространстве вдруг пропали звуки, остановилось время, возникла и повисла некая укоризна. Инженер продолжил кружение по парку, смущенный тем, что его произвол нарушил нечто предопределенное. Нет ничего более чреватого и самонадеянного, чем расплетать и заплетать косы судьбы.
       - Кха-кха! - прокашлялся кто-то за его спиной.
       Он обернулся. Невысокий опрятный старичок, незаметно подкравшись, зацепился за него взглядом, как багром.
       - Поздравляю, вы совершили доброе дело! - проскрипел он, ковыряя Шмакова глазами.
       - Вы думаете? - хотя, что тут сомневаться – конечно, доброе.
       - Безусловно, безусловно!
       - Ерунда...
       Шмаков вежливо глядел на старичка, ожидая, когда тот подаст заключительную реплику и освободит сцену. Выход старца в его пьесе был не предусмотрен.
       - В наше время далеко не каждый готов привлечь к себе внимание добрым делом! - не унимался старичок.
       - О чем тут, ей-богу, говорить! Вот если бы я спас ребенка!.. - захотел поставить точку легким оттенком нетерпения Шмаков.
       И тут ему пришло в голову, что событие, запущенное птенцом и в котором он сам посильно участвовал, продолжается, поменяв координаты и затягивая в себя новые лица. Это значило, что некоторые разорванные им связи срослись таким вот странным образом и, возможно, дали боковые побеги. Ему вдруг стало интересно, какой силы пружина заложена в точке отсчета и к чему она может подтолкнуть, если ей не препятствовать. Он остался на месте, рассматривая лицо незваного собеседника.
       Это было не лицо, а сильно пересеченная местность. Это была не кожа, а выцветшая драпировка заброшенной витрины. К этому прилагались портьеры щек, выскочка-нос и взвинченный седой хохолок. Ну, и конечно глаза – они смотрели на Шмакова, будто лекала примеривали. Было им всем за семьдесят.
       - Вы это обязательно сделаете, когда придется. Но вот что интересно – я вас здесь раньше не видел! - не отставал старичок, смягчая взгляд. Он явно искал знакомства.
       Имея в запасе полчаса, Шмаков не стал выкобениваться и поддержал разговор:
       - И тем не менее, я здесь бываю довольно часто.
       - Должен вам сказать, что вы мне симпатичны! - заявил вдруг старичок, минуя стадию обнюхивания.
       Шмаков смутился.
       - Что же во мне такого симпатичного вы нашли?
       - Долго объяснять. Знаете, с некоторых пор я отношусь ко времени крайне экономно и не трачу его по пустякам. И если я выбрал вас – значит, так надо.
       - Извиняюсь, что вы имеете в виду? – своенравно справился Шмаков.
       - Позвольте, молодой человек, объясниться без обиняков, даже если вы сочтете меня после этого сумасшедшим!
       - Извольте! - окончательно растерялся Шмаков, но до бегства не опустился, а продолжал стоять, прикидывая в уме возможные последствия их общения.
       - Так вот, я должен вскоре покинуть ваш мир. Нет, нет, не умереть, а покинуть! Это разные вещи! А перед этим…
       - Не желаете прогуляться? - перебил Шмаков, чтобы как-то проявить волю.
       - Да, конечно! Кстати, как вас зовут? - подхватил старичок ускользающую власть.
       - Михаилом, если не возражаете! - помедлив, представился Шмаков.
       - А меня Сергей Сергеичем!
       И утратив безымянность, они двинулись кружить по дорожкам, раздвигая тень и попирая солнечные прорехи.
       - По моим наблюдениям парки в первую очередь любят посещать няньки с детьми, собаки с владельцами и поэтические натуры. Мне кажется, вы относитесь к последним, - солировал старичок, отступив от первоначальной темы.
       - Ну, если я не похож на нянек и собак… - подал Шмаков надежду.
       - То есть, все-таки, сочиняете? - подхватил старичок.
       - Да так, несерьезно, больше для себя…
       - Ах, какое в высшей степени удачное совпадение! - возбудился старичок. - В таком случае я дам вам возможность донести до человечества поразительные истины, поразительные! Вы моментально прославитесь! Так вот знайте, что грядет… нет, не конец света, а великая, величайшая метаморфоза!..
       Старичок остановился и обратился к Шмакову лицом. Оно у него разгладилось, глаза воспылали, хохолок воспарил над высоким лбом. Воодушевление его не имело предела. Шмаков смотрел на него, жалея потраченное время:
       "Ах ты, господи! А ведь и верно – сумасшедший…"
       - Думаете, я сумасшедший? Что ж, привычное дело, все так думают. Только это в высшей степени недальновидно. Вначале следует хотя бы выслушать…
       - Знаете что, Сергей Сергеич! Мой Пегас – птица вольная и в целлофане не нуждается! - воскликнул Шмаков.
       - А разве вам не интересно знать, что станет с вашим Пегасом в недалеком будущем? - тут же прищурился старичок.
       - Что захочу – то и станет!
       - А вот и нет, а вот и нет, молодой человек! Станет то, что знаю только я!
       Они резко затормозили и оказались лицом к лицу. Шмакову оставалось только с ним сцепиться для того, чтобы отцепился он.
       - Знаете что, - начал Шмаков, - я, вообще-то, человек культурный, и только поэтому…
       - Вижу, вижу, и оттого возлагаю на вас мои последние надежды! - заговорил старичок повышенным тоном. - Вы культурный и опрятный молодой человек. Будь на вашем месте неопрятный тип, у которого волосы на груди растут через майку, я бы ни за что к нему не обратился! - подступал старичок.
       - Какие волосы? Причем тут майка? Слушайте, чего вы ко мне привязались? Не хочу я с вами разговаривать! Вы, точно, сумасшедший! – громко отступал Шмаков. Да что ж ему теперь, бегством спасаться? Да ведь это же позор и ни на что не похоже! Шмаков представил свою улепетывающую фигуру, свой жалкий, скомканный вид, попытки сохранить достоинство, да если старик, вдобавок, станет кричать ему в спину и люди услышат и решат, что из них двоих идиот – он, и будут провожать его насмешливыми взглядами до самого выхода! Как же он после этого появится здесь вновь? Нет, это никуда не годится!
       Старичок отступился и, видя его смятение, сказал:
       - Я не сумасшедший. А вот вы, если считаете себя сочинителем, ведете себя очень глупо и неинтересно. Вы нелюбознательны и брезгливы в отношении человеческой натуры. Какой же вы после этого сочинитель? - и стал смотреть на Шмакова с неприятным ироническим разочарованием.
       - Да какое вам дело, что я думаю и что сочиняю! – обиженно ответил Шмаков, но с места не стронулся.
       Так они и стояли, глядя друг на друга и не делая попытки разойтись.
       - Ну, хорошо, предположим я - сумасшедший. Предположим, - наконец примирительно заговорил старичок. - Но согласитесь, что тогда мое сумасшествие особого рода. Я сдержан и опрятен, я не брызгаю слюной, не путаю слова, не хватаю вас за одежду. Я только хочу сообщить вам нечто исключительно важное лично для вас и для всего, не побоюсь этого слова, человечества. Вы видите – я понимаю, на что замахиваюсь, но заметьте - здесь нет мании величия, здесь исключительно гуманные соображения. Разве после этого я сумасшедший? И разве моя в том вина, что то, что я хочу вам поведать, случилось именно со мной?
       Что ж, это звучало разумно. В таком случае нужно избавить нервный срыв от истеричного оттенка и представить его, как бунт неизжитого снобизма и предвзятости, подумал Шмаков и сказал:
       - Хорошо, поведайте. И будьте снисходительны – на моем месте вы вели бы себя также...
       Лицо старичка выразило удовлетворение, и он без всякой подготовки открылся:
       - Дело в том, что я нахожусь в контакте с инопланетянами…
       - Ну, вот, - нехорошо улыбнулся Шмаков, - а говорил – не сумасшедший!
       - Да, да, понимаю, звучит глупо. Но если уж вы решили меня выслушать – сделайте милость!
       Но почему именно он, инженер Шмаков, должен слушать этот бред? Какие еще, к черту, инопланетяне в этот радостный душистый день, посреди культурного плодородия красок и тучной биомассы зеленых облаков! Какие такие человечки в любовную пору соцветий и спариваний? Что они понимают в заковыристом посвисте птиц? И откуда им знать, отчего смеются дети, и о чем мечтает грибной дождь?!
       - Конечно, конечно, я слушаю вас, Сергей Сергеич! Итак, вы в контакте с…
       - Инопланетянами…
       - Да, да, сейчас многие состоят в контакте. Время, знаете ли, такое. Я и сам, признаться, грешу иной раз…
       - Здесь другое. Здесь вопрос идентичности, проблема метаморфозы. В данный момент я нахожусь в стадии перехода, превращения, так сказать, в многопрофильное тело…
       - Понимаю. Это, наверное, доставляет вам массу неудобств. Ну как же, ломка, все-таки …
       - Никакой ломки. Все совершается плавно и совершенно незаметно.
       - Конечно, конечно. Лучше, когда без пароксизмов…
       - А главное, внешне это никак пока не проявляется, и поэтому я могу жить и общаться обычным образом…
       - Да, это очень важно в вашем положении, очень!..
       Распинаемый насмешливым недоверием, старичок с большой охотой поведал Шмакову, как находясь в твердом уме и трезвой памяти, добровольно и в полном согласии со своим разочарованным одиночеством позволил невиданным им ранее существам произвести над собой манипуляции с целью превращения себя в существо высшего, чем человек, порядка. Разумеется, перед этим ему было подробно разъяснено, в чем состоит суть эксперимента, в результате которого он будет навсегда потерян для земного сообщества и перемещен в один из уголков космического пространства для дальнейшего изучения. Честно говоря, подобную историю способен сочинить даже человек с неразвитым воображением, проводящий много времени у телевизора.
       - Вот, собственно, и все, - закончил он.
       - И для чего вы мне это рассказали? - посмотрел Шмаков на часы.
       - Желаю, чтобы вы были моим душеприказчиком и поведали людям мою историю, а также о том, что их ждет в случае успеха эксперимента.
       - Хорошо. Согласен. Сюжет действительно увлекательный, если над ним как следует поработать. А пока я должен вас покинуть. Вы не возражаете?
       Именно так надо себя держать с сумасшедшими навязчивого толка.
       - Не возражаю. Предлагаю вам обдумать на досуге то, что я вам сообщил, чтобы как следует подготовиться к нашей следующей встрече. Санкцию на нее я получу.
       - Где и когда? - посуровел Шмаков и подобрал живот.
       - Завтра у меня стационар, послезавтра обследование на дому, в четверг на орбите, значит, в пятницу на этом же месте в это же время!
       - Договорились! - протянул Шмаков руку, спрашивая себя, кто из них двоих настоящий дурак.
       И прошло три дня, и наступила пятница.
       Нельзя сказать, что Шмаков потратил их напрасно. Кроме повседневных разочарований (а жизнь – стойкая череда непредсказуемых глупостей), были и приятные моменты. Во-первых, он раздобыл деньги на Египет и уладил вопрос с отпуском. Во-вторых, преподнес жене цветы. В-третьих, убедил сына, что тот балбес. В-четвертых, порылся в Интернете и уверился в добросовестном помешательстве его доверителя. Как много интересного, оказывается, можно придумать, находясь в твердом уме и трезвой памяти! Главный же вывод состоял в том, что инопланетяне уже среди нас и активнейшим образом нами интересуются. И вот если задать его сумасшедшему доверителю несколько дополнительных вопросов и получить на них вразумительные ответы (а вразумительные ответы сумасшедшего это лучше, чем невразумительные ответы нормального человека), то из всего мог бы получиться этакий коленчатый, волдырчатый, пупырчатый, огурчатый, помидорчатый, каламбурчатый, клетчатый, сетчатый, репчатый, такой вот дурацкий рассказец!
Шмаков явился на место в назначенный час и уже издалека приметил нового знакомого. Тот брел по дорожке, время от времени останавливаясь, задирая голову и разглядывая верхние этажи деревьев.
       - Здравствуйте, Сергей Сергеич! - подкрался к нему Шмаков.
       - А-а, это вы, Михаил! - обрадовался старичок, обернувшись. За три дня он ничуть не изменился.
       - Итак?
       - Итак? - улыбнулся старичок. - Вы готовы спрашивать?
       - Всегда готов! Кстати, как ваши дела? Как анализы? С орбитой все в порядке?
       - Да. Там всегда все в порядке.
       - Ну, я рад за них. Я полагаю, вы у них не один такой?
       - Полагаю, что да.
       - И все в том же положении, что и вы?
       - Думаю, да.
       - Но если все начнут давать интервью, может получиться разнобой в показаниях, и тогда люди не поверят!
       - О других ничего сказать не могу, а у меня санкция. Так что спрашивайте, не стесняйтесь.
       - Ну, хорошо. Тогда для начала уточните, пожалуйста, в чем суть эксперимента, в котором вы участвуете.
       - Как я вам уже говорил, - торжественно начал Сергей Сергеич, - речь идет о попытке превращения земного человека в существо более высокого порядка. Пришельцы считают, что существующий генотип не имеет перспектив ввиду скудности его стратегических целей. Он удручающе прост, сладострастен, до упоения агрессивен, словом, настоящее чудовище. С его основательной и болезненной склонностью к разрушению в Космосе ему не место. Нынешний человек нуждается в метаморфозе...
       - Я, конечно, могу осторожно согласиться с определенной ограниченностью наших земных целей… - мягко и уклончиво вступился за человечество Шмаков.
       - Разве это цели? - скривился собеседник. - Человечество не ставит себе других целей, кроме потребительских, которые в отличие от целей животного мира далеко превосходят их губительным размахом. В то же время, зная это, люди не способны изменить свое поведение. В этом и есть приговор.
       - Допустим. Но, возможно, человечество само одумается в нужную сторону, когда для этого возникнут условия – например, оскудеют земные запасы, ухудшится климат…
       - Пустые надежды. Когда это случится, будет поздно. Да и, честно говоря, вам не дадут до этого дойти. И не потому, что помогут, а потому что пустят по миру, в смысле - в расход. Космос – это вам не богадельня. Скажите спасибо, что нашлись добрые существа, которые хотят предотвратить вашу гибель таким бесславным образом!
       И Сергей Сергеич постучал себя кулачком в грудь, словно требовал у двери, чтобы ему открыли. Что и говорить, в его словах был определенный толк. Вещал он уверено и жестко, хоть и с легким оттенком усталости, как человек, который твердит одно и тоже много раз и которому это вот-вот надоест. Только чтобы превратить его слова в правду не хватало самой малости – живого пришельца.
       - И вы уже знаете, в кого превратитесь?
       - Я знаю, кто я есть сейчас – мохнатая гусеница с ущербным геномом, обреченная на вымирание. Если опыт удастся – возможно, я стану бабочкой.
       - То есть, опыт может и не удаться?
       - Может, но вам лучше молиться, чтобы он удался. Иначе как можно жить в мире, где люди гордятся тем, что они убийцы!
       - Вы правы, без людей у нас порой скушно, с людьми часто страшно.
       - Ну, слава богу, хоть здесь вы меня понимаете!
       - С другой стороны, если опыт удастся – все мы однажды из гусениц превратимся в бабочек?
       - Да, так задумано...
       - А как же быть с духовными ценностями, которые потеряют свое значение, как быть с искусством, которое одно только и держит нас на плаву?
       - Вопрос не самый важный, но я отвечу: созданное ранее сохранится и будет иметь значение, как сохранились и имеют значение наскальные рисунки. Что касается искусства… Не знаю, какими способностями к искусствам будет располагать новый человек, но уж о прежних жалеть, точно, не будет, особенно о современных. Помилуйте, ведь нынче все можно выдать за предмет искусства, даже, извините, кусок дерьма! 
       - Но, надеюсь, письменность останется, иначе куда будут деваться открытия буйной человеческой фантазии? – уязвленный, спросил я.
       - Что вам в ее открытиях? Вам никогда не применить их в жизни, потому что они мнимые! Неужели вы не заметили, что истинная цель эстетического разглядывания – испытать, по-возможности, удовлетворение от совпадения чужого мнения с вашим – таким же, кстати сказать, мнимым и ложным. Иначе говоря, речь идет все о том же примате изощренного удовольствия в ущерб строгому и экономному прагматизму Космоса…
       - Хорошо, пусть будет так. А вам не жаль покидать нашу голубую планету, ее зеленые поля и леса? Там в лесу струны-ели нам с тобой песню пели…
       - А в песне той звучало животное своеволие…
       - Собираетесь ли вы вернуться?
       - Я – философ. Все может быть. Может, вернусь, может, нет. Может, прежний, может, иной, как было с нашим словом "быстро", что отправилось в заграничное путешествие и вернулось назад в поломанном виде…
       Они беседовали еще полчаса, и Шмаков, глядя на старца во все глаза, все больше проникался его правдой. Что ни говори, но сумасшествие его выглядело весьма убедительно и симпатично. Нет, нет, определенно в нем притаилось нечто нездешнее – может в сердце, может в душе, может в крови - в виде почки, бутона, инъекции или микрочипа. Этот озаренный навстречу кому-то взгляд, эта манера вскидывать лицо и затихать на полуслове – как будто прислушивается к толчкам внутри себя не на шутку беременная женщина. И, конечно, его глуховатый, значительный голос, которым отдаются последние распоряжения накануне ухода, когда уже нет ни нужды, ни времени убеждать и досадовать на скудоумие внимающих. Все выглядело именно так, за исключением того, что умирать он в ближайшее время не собирался.
       - Если помните, я спас на днях птенца, но до сих пор спрашиваю себя, правильно ли поступил, - сказал Шмаков, неожиданно припомнив недовольное его поступком пространство-время и ощутимую неловкость его небесных поручителей. - Не лучше ли было бы, чтобы он погиб?
       - Думаю, вы правильно сделали, дав ему шанс, - так ответил старик. - А теперь мне пора, извините…
       Он исчез, и больше Шмаков его никогда не видел. Но хорошо помнит его последние слова, сказанные над их прощальным рукопожатием:
       - У меня к вам просьба: напишите обо мне и моем опыте, чтобы предупредить и подготовить других. 
       Что я, инженер Шмаков, с чувством некоторого неудобства и делаю, единственно озабоченный тем, чтобы меня правильно и своевременно поняли.