Воспоминание церковного сторожа

В церкви неожиданно много нашлось дел и хлопот по мирской части. Впрочем, где проходит граница между "земным" и тем, что "не от мира сего", не всегда можно сказать. К примеру, староста поручил мне на всех дверях нарисовать крест. Перед дверями туалета я застыл с кистью в руках, да так и не исполнил приказ, хотя на двери в бойлерную нарисовал. Спрашиваю у отца настоятеля, как надо поступить? Настоятель говорит, иди и сотри те кресты, что ты намалевал раньше, это всё пустое, одного креста хватит на всех.

Я пошёл и закрасил свежие кресты. Получились на всех дверях заплатки. Староста разозлился. "Ты, говорит, зачем настоятелю вопросы задавал? Я тебя нанял, вот меня и слушайся!" Тут на маленьком примере стал мне ощутимо понятен раскол между светской и духовной властью. Времена тогда были коммунистические, и староста в церковной общине служил не столько помощником настоятелю, сколько идеологическим противовесом. На мою удачу повар храма вовремя не вышел на работу, и староста, забыв о крестах, отправил меня на кухню.

Я долго домогался какой-нибудь работы в храме: сторожем, дворником, истопником - кем-нибудь, лишь бы здесь, а не в социуме. Устроиться оказалось очень сложно, но нашелся совсем не церковный Георгий Иванович, который имел загадочные связи везде, и он позвонил тому старосте, который хотел, чтобы кресты красовались на всех дверях.

Староста принял меня на работу в должности, включающей все перечисленные обязанности. К тому же первые дни моего дежурства пришлись на канун Рождества. Значит, храм должен был сиять, весь до мельчайшего завитка на подсвечниках. Бабушки-прислужницы "драили" его, точно корабль перед смотром. И верно, это был корабль, плывущий с нашими душами и свечками посреди житейского моря, или - всплывающий к небесам, сквозь туман земного шума.

Бабушкам то и дело нужна была физическая помощь, двор заваливало снегом, печь нуждалась в угле, староста велел рисовать кресты, просвирня, пекущая бездну просфор, требовала муки. Не вышел повар. То и дело поднимался крик о каких-то забредших в храм нетрезвых прохожих, непослушных в отличие от трезвых и смирных прихожан. Соединяя поспешность и такт, я их выпроваживал и, дробя каблуки, вновь бежал на кухню, затем в подвал к печке, затем во двор к снегу.

Кроме отца-настоятеля, другого батюшки, дьякона, алтарницы, регента, старосты, казначея, двух свечных продавщиц, электрика, штатной уборщицы с её младшим сыном к обеду стеклись ещё несколько храмовых "бабушек", трудящихся здесь и почти здесь проживающих. Вряд ли кто-либо знал их фамилию, "гражданскую профессию" и судьбу.  Вряд ли они сами хотели это помнить. Здесь, в храме им достаточно христианского имени, как и должно быть среди добрых людей.

Мир за стенами храма для них пуст. Они влюблены в священников, в иконы и дух ладана, в особый свет окон, особый лад речи. Им не трудно отстоять самую долгую службу, не томясь длительностью времени, что так свойственно людям, непрестанно помнящим о себе. И долгую влюбленность вообще трудно себе представить, но эти женщины до конца своего века стараются быть полезными храму и просто быть в нём. И они счастливы таким трепетным, материнским счастьем, словно Бог - просто величайший младенец.
 
Несмотря на глуховатость и слеповатость они очень остро слышат и зрят всякое нарушение порядка в храме. "Эх, девушки, Бога соблазнить вам не удастся: Он про вас всё знает. А людей смущайте вон там, за оградкой".

Благодаря этим неумолимым и въедливым стражам храм сохраняет извечное своё достоинство. А у посторонних они вызывают раздражение, дескать мешают людям приходить к Богу.

Церковный народ весьма любит покушать и поболтать. При батюшке они стесняются, но после него они выпьют кагора столько, сколько будет на столе и рядом, в буфетной тумбе. И возблагодарят Господа.

Слух о бесстрастности, зажатости церковного люда надо считать злостной кривдой. К разумному мужскому пьянству относятся вовсе снисходительно. ("Разумное" это когда разумеет.) Так ризничная баба Марфа порой углублялась куда-то в сундук, оставляя снаружи лишь доброе свое телесное "основание", и нашаривала что-нибудь, графинчик, например, оправдываясь: "Отец-дьякон что-то нынче не в духе, надо бы его развеселить". Отец дьякон и впрямь мрачновато спускается в подвал, огромный, как туча, с горькой складкой уст, элегантно поддерживая полу рясы. Марфа уже выглядывает заговорщицки ему навстречу: "Иди-иди, батюшка, я для тебя сберегла!" "Умница ты", - не сдерживая басовой мощи, говорит Большой Шура и ласковым жестом разглаживает свою широкую плоскую бороду.

В церкви любят слово, речь. Даже мимо пройти, промолчав, нехорошо, неласково. Всякий поступок оговаривается вслух, обычно одобряется. Тем паче, когда такая милая забота оказана. И Большой Шура опрокидывает в себя легкий для его масштабов бокал. "Спасибо, матушка, утешила! У тебя имя-то какое - Марфа! Тебе сам Господь предначертал смиренные хлопоты. Только уж помолись за меня грешного, тогда совсем будет хорошо". А баба Марфа вся светится: угодила дьякону и ответную ласку от него услышала.

Чтобы состояние отца дьякона отразилось на его службе, такого не бывало. Он может не справиться с телефонным диском, когда звонит домой, но служба пройдет чин-чином: "Бог помогает".  Начальство тоже не журило его.

В спокойный час, где-нибудь, так сказать, в кулуарах - в ризнице, в трапезной или на кухне возникает беседа о божественном. Странное дело, церковный народ не шибко любит читать. Даже Священное Писание охотнее услышат в пересказе, быть может, слегка уклоняющемся от канона, зато исполненном чувства присутствия, словно и Тайная Вечеря была на днях где-нибудь под Новым Иерусалимом (городок в Подмосковье). А вера в чудеса, явления, вещие сны..! Малым детям далеко до этих старушек и отставных звонарей. Но лишь покажется батюшка - молчок, при нём стыдно "умствовать".
 
Милая, искомая Родина, здесь она жива! Здесь она в общении, в лицах и сердцах. А какие дивные былинные богатыри встречаются среди клириков, ничего тяжелее кадила не поднимающих! При мне отец Михаил переставил задок буксующих "жигулей" одним движением и даже не оглянулся полюбоваться на проделанную работу. Или другой вид крепости - выдержка. Настоятель храма отец Валентин при весе в 140 кг носил обувь 39 размера, долго стоять ему было больно: ступни отекали.  А по праздникам он проводил на ногах по много часов кряду и только утицей переступал и тонким своим сипловатым голосом возносился всё выше, как бы убегая от страданий.

Отец Валентин был всеобщий любимец. Славился даже среди батюшек прозорливостью. Угадывал судьбу, печаль и нужду человека, едва взглянув на него. Имел молитвенный дар.

Однажды некий глуповатый подросток стащил из нашего храма икону. Она не представляла "художественно-исторической" ценности, но для отца Валентина она была бесценной.  В 1926-м году ему, ребенку, эту икону подарила игуменья уничтоженного монастыря и сама потом принявшая мученический венец. И вот он принёс икону из дома и положил на аналой, зашёл в алтарь, вернулся - а её нет.

Началась паника. Кто-то видел подростка в синей куртке - я обегал окрестные дворы, напрасно. Уныние объяло всех. Батюшка едва стоял, едва выговаривал слова.
Утром следующего дня сверкнула надежда. Шустро прибегает обычно малоподвижная и несмышлёная нищенка да и ясной речью сообщает, что в Елоховском соборе вчера за 50 рублей купили у ребят иконку, не ту ли самую? "Откуда ж ты узнала?" - "Убогая одна сказала".

Коршуном хватаю такси, мчусь. Словно в горящей одежде вбегаю на паперть собора, налетаю на тамошнюю алтарницу - собирательницу икон. Она была мне незнакома, но икону показала и за ту же цену отдала. Та самая! Серенькая, посредственного письма, изъеденная жучками, но какая!

С не меньшей спешкой - спасти батюшку от боли - возвращаюсь, к сердцу её прижав. Вхожу в алтарь. Отец Валентин читает у окна - тучная, скорбная спина, затылок понуренной головы. "Батюшка, Ваша икона нашлась!" "Нашлась, драгоценная моя! - закричал он давленым голосом. - Ты молился об ней? Господь с нами!" И он обнял меня нестерпимо родственным жестом пухлых белых рук.

Когда я вышел из алтаря, всё сияло в храме, и глаза такого сияния не выдерживали. Свечи, позолота, лица - всё лучилось, и оконные витражи словно бы пели своими прозрачными красками. Даже в затемненных углах мерцали, как звёзды, тонкие блики.
Батюшка, ведя службу, срывался на фальцет. Большой Шура открыл голос на полную глубь. Меж прихожан пробегал восторженный шёпот "к батюшке любимая икона вернулась". Потом скупой староста выдал денег на праздничный обед. За этим обедом я узнал, отчего у отца Валентина такой негустой голос.

В 30-е годы он, юноша (дьякон или уже батюшка?), на празднике Крещения прыгнул в прорубь, зная, что некоторые хотели так поступить, но не решались из-за сильного мороза. А потом он пел хвалу Господу и поздравлял других окунувшихся. "И никто не заболел, только я без голоса остался. Но ведь и мышиным писком можно Господу служить", - завершил он воспоминание.

Полвека читая, молясь, возглашая неизменные слова - вправду, как чудно, что есть в мире что-то неизменное! - он, оказывается, дома тоже совершает службы и требы, ни устали, ни усыпления чувства не ведая. И на том свете он собрался служить "теми же неизменными словами или как Бог научит".

К нерадивым или нескладным он бывал подчас резок, за что в Епархиальном совете получил прозвище Буян. Но гнева долго не держал и тут же мирился. Помнится, одну бабку, которая так рвалась услужить, что чуть не выбила у него из рук дароносицу, он назвал "просвещённой обезьяной". Вскоре отыскал её и встал перед ней на колени: "Маруся, прости меня, дурака старого!" - "Вставай, батюшка, - говорит она ему, - не то я умру!" - "Нет, - сказал он ей твердо. - Прежде меня не умрешь". И точно, она ненадолго пережила его.

Его рассказы завораживали красочной речью и портретностью упоминаемых лиц. В его памяти жили многие церковные служители и прихожане, хранились почти все происшествия из жизни церковной общины, поучительные и смешные, и всегда добрые по смыслу. Обширная страна его памяти, по-моему, точно совпадает с той особенной, то есть настоящей Россией, святой и трогательной, наивной и премудрой, без которой Россия внешняя, наружная, неуютна, если не страшна.
 
Жителей этой страны отец Валентин не оставлял духовной заботой, ежедневно поминая в молитве. Служил он долго и обстоятельно, а проповеди произносил краткие. Так однажды на Рождество он сказал, обращаясь к прихожанам и, наверное, ко всем жителям своей заповедной страны: "Сегодня Дева родила Младенца, который победил смерть!" Он спрятал в поклоне искры слёз, и нечто, разделяющее людей, исчезло, потому что в каждое сердце проник свет Рождества.