Мартин Наг. Встречи в ЦДЛ и не только

Мартин Наг. Встречи  в ЦДЛ  и не только …
(См об авторе здесь же – «Мартин наг – Кнут Гамсун. норвежский Достоевский» + « О Мартине Наге и Марион Коксвик»)
                (   70-ые годы )
ВСТРЕЧА с ВОЗНЕСЕНСКИМ
Андрей Вознесенский появляется внезапно, как по мановению волшебной палочки. Дом литераторов – писательский клуб в Москве. Тут всегда испытываешь ощущение тесноты и движения – как будто находишься в салоне ТУ-154. Андрей мне близок, мы давно состоим в переписке, у нас есть общие знакомые.
– Андрей Вознесенский? – я обращаюсь к нему как к частице самого себя. Он сразу же понимает, в чем дело. Мы обнимаемся. Мы стоим посреди зала кафе дома литераторов.
– Как хорошо, что мы опять встретились. Давай присядем, выпьем кофе и поговорим четверть часика.
Время ограничено. Все должно быть сконцентрировано. Мне это нравится. Я и сам сходным образом отношусь к жизни: ближе к делу, не дать ускользнуть мгновениям, из которых состоит жизнь.
– Недавно я был в Роттердаме, хотел тебе позвонить оттуда, но обнаружил, что Роттердам находится довольно далеко от Осло.
Мы стоим и разговариваем посреди зала, как вдруг откуда ни возьмись появляется некто: легкая подвижная фигура, доброжелательное лицо. Похож одновременно на Сталина и на Арилда Нюквиста.ПРИМЕЧАНИЕ Арилд Нюквист – норвежский  писатель и музыкант  (1937-2004 )
– Это Василий Аксенов. А это Мартин Наг. Впрочем, вы, может быть, уже знакомы?
В каком-то смысле – да. Я переводил Аксенова на норвежский. Однако меня поражает мысль о значимости происходящего. Ведь передо мной два самых крупных российских писателя младшего поколения: Аксенов – ведущая фигура в прозе, Вознесенский – в поэзии.
Андрей спрашивает, буду ли я участвовать в конгрессе переводчиков.
– Да, буду. А сегодня я вернулся из поездки в Казань. Много работал. Написал стихи «Ленин в Казани» и «Горький в Казани»…
Тут Аксенов с насмешливой искоркой в глазах замечает:
– А я тоже там был. Напиши стихи «Аксенов в Казани».
Мы с Андреем занимаем очередь в буфет. К Андрею все время кто-то подходит, его не оставляют в покое ни на минуту. Он ведет себя… так бы я выразился, несколько в его манере… подобно боксеру на ринге человеческого существования. Интересно наблюдать, как он «расправляется» с окружающими: каждому дружеская улыбка, несколько слов, беглое рукопожатие, теплый взгляд.
Подходит темноволосая, коротко подстриженная женщина.
– Маргарита Алигер, – представляет ее Андрей.
Он берет маленькие продолговатые бутерброды с икрой и пирожные с орешками – каждому по два… Тут столик как раз освобождается. Мы усаживаемся. Однако я нервничаю, делаю неловкое движение рукой и… опрокидываю чашку с кофе.
– Ничего! – он успокаивает меня, вытирает стол салфеткой. – Вот, только что вышла моя книга. Одну треть занимают новые стихи – в начале и в конце. А посередине – относительно старые вещи, однако в новой последовательности.
Решительным жестом он достает из сумки через плечо книгу в красной обложке и, надписав, передает «собрату по перу».
– А могут эти стихи стать материалом для театральной постановки? В свое время на меня очень сильное впечатление произвел спектакль Любимова на Таганке по твоим «Антимирам». Я тогда под впечатлением написал драму «Маяковский-блюз» – ее поставили на экспериментальной сцене в Норвегии – «СЦЕНА-7».
– Мы с Любимовым вместе работали еще над одним спектаклем по моим стихам. Главная мысль отражена в заглавии: «Берегите наши лица». Этот спектакль – едва ли не самая большая удача Любимова. Но кому-то наверху что-то не понравилось, и спектакль запретили.
– А что не понравилось – экспериментальная форма или содержание?
– И то и то. Весь спектакль в целом.
– Но ведь «Берегите наши лица» – это, можно сказать, коммунистический лозунг.
– Я и сам так считаю. Ведь по-русски лицо – это воплощение индивидуальности, индивид с его правами и свободами.
– Но, может быть, надо еще раз представить пьесу к рассмотрению? Вдруг окажется, что станет возможной официальная премьера?
– Как знать? Ситуация все время меняется. Но теперь, в ближайшее время – это вряд ли.
– Тебе бы надо побывать в Норвегии.
– Да, хотелось бы. Я уже лет десять собираюсь. Может быть, теперь ситуация стабилизируется, и тогда я смогу поехать – если получу приглашение от какой-нибудь организации.
– Какой?
– Ну, например, от Норвежского Студенческого союза.
– Но там ведь сейчас в правлении сидят маоисты!.. Хотя там тоже ситуация меняется весьма часто – буквально каждый семестр.
– В прошлый раз, когда я получал приглашение, там были социалисты… Но неужели в Норвегии маоисты могут иметь такое влияние? Мне казалось, что после смерти Мао их влияние на Западе сошло на нет. Ведь и в Китае пришло к власти более «буржуазное» правительство.
– В Норвегии перемены происходят не столь быстро. И среди наших критиков и писателей есть весьма талантливые люди с ярко выраженными маоистскими убеждениями.
– Получается, что все самое интересное происходит в среде левых.
– Да, я тоже так считаю. В среде левых возникла, так сказать, созидательная конкуренция. Да, а вот моя последняя книга – «Красная суббота».
Я показываю Андрею сигнальный экземпляр. Он принимается его листать. Это мой отклик на происходившие в Норвегии дебаты. Но я надеюсь, что она будет иметь и более широкий спектр действия. Я отстаиваю свою точку зрения четко и недвусмысленно. Прежде я считал, что маоистам вообще не стоит отвечать, что их аргументы абсурдны и не заслуживают серьезных возражений. Но сейчас я чувствую необходимость определиться – отделить себя и от маоистов, и от социал-демократов. Я – активный член НКП?
– А какие взгляды отстаивает НКП?
– В настоящее время мы отстаиваем свою самостоятельность. В течение нескольких лет мы делали ставку на расширение, но сейчас понимаем, что на марксистской платформе это невозможно. Вот мы и решили следовать нашей гордой традиции – ни с кем не объединяться.
– А у вас в Норвегии социал-демократическое правительство?
– Да.
– Оно эволюционирует вправо?
– Вероятно, но ведь и левые силы мобилизуются. Сейчас время поисков идентичности: каждая политическая группа старается самоопределиться.
Вознесенский встает: аудиенция окончена. У него новая встреча – коллега должен показать ему рукопись.
– Прощай, но не навсегда, – говорит Андрей. Он и коллега усаживаются в уголке и начинают работать.
Позднее, покидая Дом литераторов, я снова встречаю Андрея. Он уже одет, чтобы выйти на улицу. Его верхняя одежда – это целая поэма: серая кепка из грубой ткани, похожей на дерюгу в черную крапинку; светлое, почти желтое пальто с коричневым воротником, кожаные пуговицы, артистическое пальто. Через плечо – сумка, его верный спутник. Я следую за ним к выходу.
Андрей на улице Герцена. Энергичные шаги, открытый взгляд. Тело рассекает пространство. Кажется, что он летит. Пальто развевается за спиной наподобие крыльев.
Андрей – птица.

ВСТРЕЧА С ПАВЛОМ АНТОКОЛЬСКИМ

Ему восемьдесят один год, но он молод душой, несмотря на свою согбенную спину. Лицо похоже на шишку, всё в бороздах и морщинах, шероховатое. Горящие карие глаза кажется готовы испе¬пeлить. Рот постоянно складывается в улыбку, или это гримаса? Оп¬ределить невозможно, они постоянно сменяют друг друга.
Он показывает мне книгу "Путевой журнал писателя. Путешест¬вие в литературном пространстве и времени". Высказываю предполо¬жение:
– Выпишете там, вероятно, и о Достоевском, и о Маяковском?
– А почему бы и нет? Я такой, мне кажется, что в моей прошлой жизни я был Франсуа Вийоном, шутом, шутником и пройдохой. Дру¬гие писатели, которыми я восхищаюсь – это Виктор Гюго, Бодлер и Апполинер. Что касается наших поэтов, то мне ближе всех Пастернак. У него мёртвая хватка, он умеет схватывать хороший зрительный об¬раз как волк, который вгрызается в горло своей жертвы. Ещё Забо¬лоцкий – Вы его знаете. Что касается младшего поколения, то для меня иерархический ряд выстраивается следующим образом: Белла Ахма-дулина, Евтушенко и Окуджава...
– Вознесенский?
– Нет, у него пустая голова, как у клоуна в цирке. Вот Самойлов – прекрасный поэт, хотя и вошёл в моду.
– Скажите ещё что-нибудь о Евтушенко...
Он стратег и тактик. Когда на него начались гонения, то он про¬сто бросил кость своим гонителям, а сам продолжал в том же духе. И заметьте, что кость он бросил и критикам) и своим непосредствен¬ным гонителям на редкость красиво, талантливо.
Я: На западе политическая поэзия вновь aктуальна. Я, например, член НКП и считаю, что сейчас мы должны бороться как против пра¬вых, так и против ультралевых...
Антокольский: Да и Сталин также рассуждал. Расправлялся, как и с правыми (Бухарин), так и с левыми (Троцкий). Сталин пытался уничтожить всю буржуазию, но заодно прихватил столько коммунистов, что их оказалось больше нежели погибших во второй мировой войне. Что поделаешь?
Я поразился: Да, неужели Вы всерьёз так думаете? Или Вы так шутите? Наверное, в его словах и то другое. В своем последнем поэти¬ческом сборнике стихов он трактует всех и вся с исторической точки зрения. И в этой огромной перспективе находит место и для себя.

Да, вот он какой, кабинет Павла Антокольского. Рассматриваю: интерьер: Собрания сочинений Ибсена и Гамсуна в переводах начала века; на всех полках деревянные скульптуры, выполненные его покойной женой, актрисой и скульптором-любителем. А висящие на стенах картины – произведения, созданные его учителем Вахтанговым, ведь Антокольский готовился к сценической карьере. Вот и его собственный портрет, выполненный Завадским.
Я: А в какой пьесе Вы собирались играть?
Антокольский: В пьесе моей жизни, единственной пьесе в которой стоит играть.
– Наверное, приятно работать в этой комнате?
– Да, она отражает несколько эпох моей жизни.
– В молодости Вы увлекались Гамсуном?
– Да, конечно же читал «Голод» и «Викторию», но особенно люб¬лю «Мистерии».
Антокольский указывает на маленькую статуэтку. Это Мефисто¬фель, работа моего деда, скульптора Антокольского.
– Ваш дед был тот самый скульптор Антокольский, который участвовал в Венской выставке в 1874 году, где Ибсен был одним из чле¬нов жюри?
– Да.
Антокольский показывает мне книгу «Сказки времени». В ней тринадцать сказок.
– Чёртова дюжина, – говорит он с дьявольской улыбкой. Он пишет мне дарственную надпись, пишет простой, старомодной ручкой:
«Этой книгой я пытаюсь завоевать Ваш интерес и внимание к моей персоне». Пишет, а с лица его не сходит двусмысленная дьявольская улыбка. Русский Вийон.

ЛЮБИМОВ-БЛЮЗ

Кабинет Любимова – сам по себе целый спектакль... На стене – литографии, портреты Пастернака и Блока художника А. Васильева. На рояле стоит фотография Хемингуэя. На столе невероятных размеров пепельница, морская раковина. Серая стена испещрена сти¬хами. Только одна строка – вот такой экспромт Вознесенского: "Все богини как поганки перед бабами Таганки". Приветствие от Артура Миллера:
«Once again the theatre is saved»* <*Спасён в который раз (англ.).>

ТИПИЧНО РУССКИЙ РАЗГОВОР
Юрий приветствует меня:
– Проходи, садись, Мартин. На вот, выпей водки. Пять лет не виделись.
– Да, какое там пять... Десять...
– Да, точно, десять.
– Мы усаживаемся.
– Ты атеист, Мартин?
– Нет, я марксист.
– Марксист? В Норвегии?..
– А представь себе, что мы с тобой встретимся лет эдак через пятьдесят?
– Но разве это можно считать аргументом против марксизма? Что твои слова, что мои...
И тут Юрий вдруг указывает жестом на небо, так, как будто бы тот жест – непререкаемый аргумент, его голубые глаза светятся из-под очков-велосипеда...
Разговор прямо как в романе Достоевского, кажется, мы испыты¬ваем жалость друг к другу.

КОРОТКАЯ ВСТРЕЧА С ОКУДЖАВОЙ

– Как получилось, что Вы вдруг решили "удариться" в прозу? Бы¬ло  kn  это под влиянием каких-то собственных жизненных впечатлений или, быть может, под влиянием романа Булгакова "Мастер и Маргарита"?
– Нет, не под влиянием Булгакова, скорее под влиянием Эрнста.
 Теодора Амадея Гофмана, немецкого романтика и фантаста.
– Это ваша старая любовь?
– Да.
– Но ведь и Булгаков вполне мог дать этот импульс?
– Это тоже возможно.
– Все так поразились, когда Вы начали писать фантастические романы и повести, ведь правда?
– Я и сам удивляюсь. Но явилась внутренняя потребность.
– Многие от стихов идут к драматургии...
– У меня были подобные попытки, но ничего из этого не вышло.
– Разве Любимов из Театра на Таганке не просил Вас об этом?
– Просил.
– Я уверен, что Ваша глубокая поэзия его интересует.
– Интересует. Я тогда ещё не знал, что Любимов уже создал поэтическое представление, в основу которого легли песни и стихи Окуджавы. Спектакль назывался "Работа как работа". Его давали поздно вече¬ром, начало – в 22 часа. "Ради заработка", – сказал об этом с шутли¬вой кокетливостью Любимов.