15. Солдатская пивнушка

   Попрошайничать мне всегда было стыдно, а воровать я не умел вовсе. А то, как у мальца запахи копчёностей расширяют ноздри, и течёт слюна при виде малиновых сахарных петушков на палочке, никто на базаре не замечал. Манящий запах съестного, кольца лоснящихся от жира чёрных угрей и подвешенных над прилавками колбас, возбуждали аппетит ещё сильнее, и чтобы не захлебнуться слюной, я оставил Сашку и понуро поплёлся домой. Однако существовало место, мимо которого я не мог пройти. Это был буфет на другой стороне улицы прямо против входа на базар: оттуда с самого утра доносился запах свежего хлеба.

   Двери буфета летом всегда были распахнуты, но чтобы войти в помещение, следовало преодолеть три несуразные разновысокие ступеньки со стороны базара. В зале на некрашеном полу стояли высокие круглые столики на одной ножке как грибы, стульев не было. Стенки до потолка были крашены серовато-зелёной меловой краской. Неизвестный мастер фигурным валиком по этой меловой краске сделал накат разновеликих загогулин, своими извивами напоминающих толстых бурых дождевых червей.
 
   О! В те годы такой накат мне казался настоящим искусством. Мастеру надо было долго и нудно ножом тонко крошить куски мела, на паровой бане варить вонючий костный клей, смешивать пигменты, добиваясь  необходимого оттенка.Это было самое сложное, добиться желаемого тона меловой краски.
 
   Среди этих меловых стен за откидным прилавком царствовала буфетчица в накрахмаленном кружевном кокошнике. Высокая грудь не вмещалась в  синем платье и колыхалась над кружевной оторочкой белого передника при каждом движении. Напудренные румянами щёки, белые оборочки, кокошник и пышные формы буфетчицы выгодно подчёркивал однообразный серо-зелёный фон стены. Она была хороша в своём синем платье, не женщина, а мечта солдата!
 
   И моя мечта тоже, но не по причине её огромного бюста, а так как за её спиной находились полки с едой. Там мерцали боками металлические банки шпрот и дразнили заветным хлебным запахом ряды свежих саек. И я мечтал, что однажды эта красивая тётя поманит меня своим пухлым пальчиком и спросит:

- Мальчик, хочешь тёплую саечку?
- Хочу! – незамедлительно отвечу я, и эта сдобная тётенька протянет мне через прилавок румяную сайку*.

   Не всякому современному ребёнку понятно  наслаждение с которым обдираешь румяный верх свежевыпеченного хлеба и медленно жуёшь пахучие мягкие кусочки  с его боков. Но торговля есть торговля, благотворительностью в буфете буфетчица не занималась, сайки и килограммовые кирпичики чёрного формового обдирного хлеба продавались за деньги, которых у меня не было.

   До полудня в буфете посетителей бывало мало, изредка заходил торопливо выпить чаю случайный прохожий. А прижимистые селяне, которые приезжали торговать на базар, деньги имели, но не затем приезжали в город, чтобы их тратить по пустякам. Они экономили после удачной торговли каждую свою трудовую копейку и в буфет заходили редко, разве что перед отъездом купить белый городской батон семье в подарок. Затем куркули** завязывали деньги в узелок и прятали, опасаясь вездесущих городских жиганов. А хлебнуть добрый глоток домашнего напитка под названием «Дзимтените»***  можно было и прямо в телеге из предусмотрительно взятой из дома бутылки.

   Жиганы провожали крестьян домой насмешками и частушкой:

   «Моя финка пятый номер,
   Позолоченный носок,
   Если ты еще не помер,
   Припасай на гроб досок!»

   Мужики, не согнанные пока в колхозы,   ёжились, хлестали лошадок и спешили быстрее покинуть негостеприимный город и окрестности.

   После полудня, ближе  к вечеру, буфет оживал: там собирался разный городской мужской люд. Самыми почётными посетителями были демобилизованные фронтовики в линялых гимнастёрках и видавших виды кирзачах. Первыми до пивнушки добирались те, кому война повредила душу, но сохранила ноги и не тронула иные части тела. Следом подтягивались увечные солдатики. Частенько я расширял  свои ноздри у входа в буфет, сглатывал слюну , и там же насмотрелся на разных увечных.
 
   Одного калеки я побаивался. И не из-за палки-суковатки, на которую он опирался подтаскивая хромую ногу, а оттого, что он дышал не как все через нос или рот, а со свистом втягивал воздух через металлическое отверстие трахеостомы. Говорить он тоже не мог иначе как прикрыв заскорузлым пальцем металлическое отверстие под подбородком. Да можно ли было вообще этот хрип считать речью? Но фронтовики с удивительным уважением относились к этому инвалиду, слушали хрипы обезображенного ветерана, наклонив ухо, и старались его понять. Приходил он ради общения, пил мало, и, наговорившись, уходил раньше всех.
 
   Предпоследним обычно появлялся одноногий мужик в темно-синих галифе  и офицерской фуражке войск НКВД. Судя по всему, фуражка имела виды: козырёк расколот, ремешок сорван, синяя тулья фуражки была мятой, выпушка и околыш сильно выгорели, так сильно, что, несмотря на отсутствие звездочки, остался яркий малиновый след на её месте. С неопрятной фуражкой контрастировал правый яловый офицерский сапог мужика. Он всегда был начищен и сверкал необыкновенным блеском. На культе  левой ноги, ампутированной ниже колена, был подвязан грубый деревянный протез. Мужик передвигался без костылей, поворачиваясь туловищем при каждом шаге и размахивая для равновесия руками. Орденские планки в два ряда над левым карманом повседневного  кителя и деревянный протез опровергали утверждения нынешних писак-антисоветчиков о том, что войска НКВД пороху не нюхали, а на фронте отличались только в заградительных отрядах. Однако, обычные фронтовики, в основном видавшая виды пехота, сторонились НКВД-шника: был он хмурым, в разговоры не вступал, пил много никого не угощая, всегда на свои, и никогда до бесчувствия.

   Другие офицеры в пивнушку обычно не заходили. Служивые, годные к строевой, после войны обычно продолжали службу в зоне оккупации Германии или в других гарнизонах под управлением военных комендатур. В нашем же цивильном городке размещалась лётная школа, но за нравственностью тамошних офицеров зорко наблюдал женсовет под руководством командира части.
 
   Жёны офицеров-лётчиков как все жёны ревностно отстаивали свои интересы и добивались, чтобы злачные заведения города мужья не посещали. Но нельзя сказать, что сухой закон всегда главенствовал над их мужьями.
 
   Офицеры, холостяки лётной школы и немногие счастливчики, улизнувшие под благовидным предлогом  из дома, частенько обедали и ужинали в ресторане «Латгалия». Там их поджидали немногие уцелевшие со времён Ульманиса и немецкой оккупации престарелые городские проститутки. Бывали и одинокие городские интеллигентки,  жаждущие замужества, или, на худой конец, чистой половой любви.

   А в пивнушке обходились без посторонних женщин. Там царила грудастая «Мечта солдата», из бочонка рекой лилось пиво, продавались шпроты, бывали и раки. Они за войну расплодились в превеликом множестве, и их живыми в мешке втихаря передавал буфетчице с чёрного хода какой-то оборванный и заросший щетиной тщедушный ханурик с сизым носом.
 
   Буфетчица принимала товар, совала ханурику награду, чекушку**** водки, тот поспешно прятал свою усладу под полу и уходил, а «Мечта солдата» безжалостно вытряхивала из мешка первый отряд раков в большую кастрюлю, кипящую на примусе прямо в подсобке. Раки резко взбрыкивали хвостами, стремительно ныряли в кипяток и там затихали, меняя чёрные, зелёные, бурые и синие окрасы своих доспехов на единый красный цвет нашего родного флага.
 
   К солдатам у царственной буфетчицы было особое отношение: у них водились деньги, достаточные для выпивки, и дородная тётка не ленилась вести бойкую торговлю водкой-пивом на розлив и варёными раками. Стоили раки дёшево, всего-то пять копеек за усача-одиночку, обычно же их брали блюдо на компанию. Считалось, что блюдо вмещает  сотню членистоногих тварей, но кто их в пивнушке станет пересчитывать? Как известно, пиво пенится, а жаждущим фронтовикам ждать некогда, пока пенные кружева сползут по кружке. Таким образом, владычица буфета имела свой гешефт  не только с раков, но и с пива.
 
   Случалось, что у фронтовика денег не было, тогда бедолагу выручали товарищи. Они пододвигали жаждущему, но безденежному другу свою недопитую кружку пива, сами шли за новой кружкой для себя, и заводили с безденежным приятелем какую-то важную взрослую беседу. О чём они говорили, я разобрать не мог, так как народу в буфете всегда было много, и стоял общий, постепенно нарастающий, гул. Да и вообще содержание чужих бесед меня интересовало мало.
 
   Мужчин после войны в городе было немного. Все дети знали, что была война, многие родственники были убиты, но все ребята гордились тем, что русские победили немцев, и огромное количество искалеченных людей не казалось нам чем-то необычным. Уцелевшие фронтовики не бряцали медалями, но прямоугольные  планочки, обтянутые наградными лентами соответствующих орденов и медалей тогда были в ходу. И ещё долго за неимением одежды многие донашивали свои солдатские гимнастёрки, галифе и сапоги.
 
   Следуя логике сегодняшнего дня, обожжённые войной люди должны были бы иметь нарушения психики, стать злыми и жестокими. Никто тогда и не слышал таких умных слов как «реабилитация», «болезнь легионеров», «психотерапевт», не было в городе специалистов, врачующих душевные травмы, нашим фронтовикам тогда не хватало элементарного медицинского обслуживания, а раны своей души мужчины лечили разговорами за кружкой пива или чего-нибудь покрепче.
 
   Для полноты изложения надобно заметить, что во время, о котором я повествую, народ не отличался особой мощью в распитии крепких спиртных напитков, и пьянел быстро. Обычной нормой  для поддержания разговора двоих мужчин становилась «чекушка». Таково  было народное название небольшой бутылочки водки в 250 граммов,  она же - четвертинка, объёмом в два «мерзавчика». За «мерзавчик» с царских времён было принято считать «сотку» – не 100 граммов водки, а одну сотую ведра объёмом в 12,5 литра зелья, то есть 125 граммов.
 
   Запомнилось также выражение доброты фронтовиков к нам, детям. Поначалу мы просто собирались на краю тротуара перед солдатской пивнушкой чтобы поглазеть на бывших солдат, но вскоре солдаты заметили, что среди нас имеется немало охотников до корки хлеба. И даже не вполне трезвые фронтовики всегда, когда замечали нас, босоногих сорванцов, собравшихся у входа, хмуро выносили из пивнушки чужим детям хлеб и консервы или же просто бросали их кому-то наудачу через открытые двери...
 
   Иногда нам выкидывали раков, а если раков в продаже не было, к нам вылетал резаный хлеб, который фронтовик мог брать бесплатно, или даже плоская жестяная банка с парой недоеденных бронзовых шпрот. Помимо копчёных рыбёшек в банке всегда оставалось немного масла, и если в него макнуть ловко пойманный ржаной хлеб, то это и составит самый изысканный вкусовой букет моего детства. Но такое везение случалось редко…

   Солдатская пивнушка стала местом, где и объявился Надин суженый, а я стал очевидцем этой любовной истории, которая случилась у меня на глазах именно в этом далеко не самом романтическом месте.

   Ближе к закрытию пивнушки к дверям  подтягивались женщины. Это могли быть солдатские  жёны, которые сами никогда не заходили в злачное заведение, но перехватывали своих подвыпивших мужей на выходе. Такой перехват был просто необходим, дабы слабые ноги и неотложные дела не завели мужа под забор постоялого двора для временного отдыха, либо, если ноги ещё держали, для продолжения банкета сотоварищи. Или же, что ещё хуже, чужого мужика могли перехватить и затащить в свою постель другие солдатки, мужья которых так и не вернулись с войны. И кто знает, вернётся ли фронтовик домой после такого похода. Мужики после всякой войны становятся ценностью, войны же в 20 веке случались не раз, и поэтому патриархат в нашем городке если не процветал, то и не сдавал позиции ещё долго.

   Мне, пацану, спешить домой было особо незачем, и я смотрел, как закосевшие фронтовики нетвёрдой походкой шли к распахнутым дверям, цеплялись тяжёлыми ногами за порожек и боролись с земным притяжением, которое норовило их приземлить. Однажды я наблюдал, как пьяненький мужичок сам идти совершенно не мог и полетел через три ступеньки, ведущие в пивнушку на тротуар. Справа и слева, ещё в полёте, его подхватили две бабы, и он на них повис вконец обессиленный. Женщины под хохот собутыльников поволокли свою добычу, пиная друг дружку ногами за его спиной. Кто была его жена, а кто любовница никто так и не догадался, так как вскоре они пинаться перестали и довольно дружно поволокли мужичка в одну и ту  же сторону.

   Невольно мне подумалось, а как же преодолеет три ступеньки одноногий фронтовик в офицерской фуражке войск НКВД? Он уже довольно прямо, лишь усиленно размахивая руками и разворачивая туловище при каждом шаге, направился к выходу. На беду и он споткнулся, поскольку не смог переставить свой деревянный протез через порожек. Но упасть ему не дала розовощёкая уборщица Надя, которая шла с работы и как бы случайно задержалась за спинами других женщин.

   Надя всхлипнула и стремительно подскочив к одноногому инвалиду предложила ему помощь, и тот не отказался. Претензий на инвалида у собравшихся баб не возникло, и Надя с калекой благополучно скрылись за углом.

   На следующий день розовощёкая Надя пришла на работу нарядная, и работать не стала. Она поправила светлый, с набивкой мелкими васильками, платочек, уселась рядом с моей бабушкой на лавочку, плотно сжала пухлые коленки,  крепко захватила ладонями доску скамейки спереди, и покраснев призналась моей бабушке, что выходит замуж. О чём они говорили дальше, я не помню. Только запомнился конец их нехитрого диалога:

- Надя, ты же молодая, а ён старый, - увещевала бабушка Надю.
- Ну и что, молодых-то женихов и нет, - упрямо парировала девушка.
-  Надя, ён же калека. У его и ноги-то нет, какой он муж?
-  А хотя и калека, хотя и ноги нет, а всё равно мужик…

   Дальнейший их разговор я не слушал. Надя на другой день уволилась, и больше я эту девицу не видел. Не встречался больше и её суженый подле солдатской пивнушки. Но скорее всего всё у них сложилось хорошо, так как пару раз я инвалида встречал на базаре, без Нади, но опрятно одетого и всегда трезвого. Родила ли Надя ему детей, я тоже не знаю: больше никогда разговор о розовощёкой и пышущей здоровьем Наде на постоялом дворе не заходил.



*   Сайка - пшеничная булочка, напоминающая батон, и из того же теста, но размером с половину. Обычно сайки при выпечке слипались по краям. Иногда их так по 6 и продавали. В отличие от батона при выпечке в сайках делали надрезы сверху не наискосок, а по длине. В наши дни сайки вытеснены сдобными изделиями.

**  Куркуль - жадный и скупой человек, обычно крестьянин.

***   "Дзимтените" - непереводимое латгальское ласковое слово, производное от "Дзимтене", что значит "Родина". По-русски так не звучит - "Родиночка", разве что "Родименькая".

**** Чекушка - небольшая бутылка, четвертинка от литра в 250гр. водки.

Далее "Старшина милиции"
http://proza.ru/2017/12/28/1231

Начало:
http://proza.ru/2020/05/19/427