Симулякры. Гл. 1-2 Навязчивый эпизод

***13 мая, 14:07 — Навязчивый эпизод***

Он шел по Арбату с этюдником на плече, шатаясь и неловко лавируя в праздной толпе, — я подумал было, что обознался, но его черная беретка, потертые синие джинсы и серый свитер вмиг развеяли сомнения, и я с притворным сочувствием произнес: «Смотри, это он!» — злорадствуя тайно, что Ян как раз вовремя осушил последнюю рюмку, иначе не попался бы нам на глаза в тот самый момент, когда мы вышли к Арбату из переулка, и я бы, кивнув в его сторону головой, не добавил с торжествующим безразличием в голосе: «Он пьяный!»

Она замерла на миг, тоже засомневавшись, но уже через секунду задумчиво произнесла, что никогда его не видела таким; растерянно спросила, сколько времени, и сразу заторопилась домой. И всю дорогу, пока мы поспешно возвращались домой, я чувствовал вновь разверзшуюся в ней пустоту или, может быть, наоборот, наполненность, — бездумную сосредоточенность на одной мысли или одном чувстве, безусловно связанном с Яном, с тем, что он в таком потерянном виде попался нам на глаза, и этого оказалось достаточно, чтобы разрушить наши иллюзии и поставить Майю в тупик.

«Похоже на то, что она не приняла его предложение или в чем-то отказала ему, — предположила Дарья изумительным тоном отсутствия малейшей вовлеченности, — скорее всего, решила остаться с тобой, вот он и напился в драбадан». Дарья предпочитала выражаться однозначно, чем порой приводила меня в замешательство, а я продолжал гадать с нарочитым сарказмом, в котором таилась неизжитая горечь: ну не мог же он просто так нахлестаться в то время, когда у них, судя по рассказу Майи, зародилось, подобно утренней заре, взаимное романтическое чувство; он должен был прискакать за ней на белом коне или стоять под нашими окнами с гитарой, выражая свою страсть в песнопениях, в крайнем случае объясниться со мной.

Может быть, думаю, действительно, все решали тогда мгновения, плюс-минус двадцать-тридцать-сорок секунд, ведь именно с той минуты встречи с ним, время стало настолько скоротечным, что я едва успевал ощутить себя в настоящем, как уже оказывался в завтрашнем дне, продолжая упорно думать о вчерашнем. Или же оно просто обратилось вспять, и я будто начал жить задним числом, поэтому и сижу теперь в обезьяннике вместе с уличными хулиганами и протестующими оппозиционерами, прокручивая в голове, как застрявшую пластинку, один и тот же эпизод.

Как будто он все еще дефилирует по многолюдной улице со своим этюдником или топчется на месте, покуда мы молча наблюдаем за ним, и Майя повторяет без устали, что никогда его не видела таким. «Я никогда его не видела таким», — говорит она с екнувшим сердцем и смотрит ему вслед, а я гляжу на Майю, пытаясь уловить ее реакцию, но она прячет глаза, скрывая свою растерянность, но теперь я начинаю видеть крупным планом некоторые детали, на которые прежде не обращал внимания.

Как будто я сейчас немного другой, точнее был другим, когда увидел сбоку, потом со спины уходящего Лукьяна. Эта навязчивая картина тускнеет и замирает, когда мне в голову приходит запоздалая мысль: я же так и не сказал ей про письма! Она бы все поняла и простила, но есть еще шанс сказать и объяснить, надо просто попросить, чтобы меня выпустили поскорее отсюда. Убедить полицейских, и они поймут, что мне срочно надо поговорить с ней — вот почему я решительно встаю, подхожу к железной решетке, которой Майя надежно отгородилась от меня, и кричу, чтобы кто-нибудь услышал и внял моей просьбе:

— Подойдите сюда! Подойдите, скорее!



***27 июня — В обезьяннике с клоуном***

— Подойдите, твою мать, ну где же вы там! — раздается за моей спиной ехидный голос неугомонного типа, которого я пока предпочитаю игнорировать. Косые глаза и кривая ухмылка, яркая рубашка навыпуск и кашне в полоску вокруг шеи — он в натуре похож на циркового клоуна.

— Кто-нибудь же! — повторяю через минуту, но уже не так негромко.

— Полиция, ау! — вторит клоун, но я не оборачиваюсь, потому что тут появляется полицейский в звании сержанта, он медленно идет по коридору, не поворачивая головы в нашу сторону, будто ничего не видит и не слышит, просто якобы прогуливается, как бы случайно проходит мимо нас.

И все же останавливается напротив меня и, плотно сжав губы, демонстративно молчит, — считает, должно быть, что заговорить со мной ниже его достоинства, но я повторяю свою просьбу, добавляя для значимости, что у меня есть важное сообщение.

— У него есть важное сообщение! — передразнивает клоун, и кто-то один снова смеется над его приколами.

Полицейский постукивает дубинкой по ладони, смотрит направо-налево, не знает, что сказать и что сделать, поскольку, видать, не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Кто-то из сочувствующих начинает меня отговаривать: «Не будь дураком!» — но я не откликаюсь, потому что не намерен оправдываться. Мне просто надо выйти отсюда и перехватить женщину, пока еще есть шанс, поэтому и кричу, не думая о последствиях.

И те, которые сидят и стоят за спиной, подходят и смотрят из клетки туда, где полицейский оценивает меня презрительно-насмешливым взглядом: воцаряется тишина, но через секунду полицейский уходит, не удостоив меня ни единым словом. Все начинают шуметь и кричать, им сразу понадобился свежий воздух, потому что и в самом деле духота в переполненном помещении становится нестерпимой, и мой голос теряется в этом хоре недовольства, но когда они смолкают, я снова кричу в опустевший холл:

— Мне надо объяснить! Потом будет поздно! — смахивая пот со лба тыльной стороной кисти, начинаю нервно барабанить обручальным кольцом по железу.

— Потом будет поздно! — напыщенным тоном повторяет новоиспеченный клоун. Незаметно подкравшись сбоку, он прогибается в пояснице и, скривив рот, заглядывает мне в глаза, изображая идиота.

«Ну дай ему в зубы!» — шепчет злобным голосом мой внутренний соглядатай Блинк, и я едва не развернулся, чтобы ударить, но вместо этого продолжаю постукивать золотым кольцом, вспоминая, как сегодня в полдень швырнул его в траву на берегу Яузы.

Майя видела этот жест моего отчаяния, но, не останавливаясь, дальше пошла, стуча каблуками по деревянному мостику и далее мимо камышей по тропинке — желанная и неприступная в своем вопиющем упрямстве. Это была очередная оплеуха, но и я виду не подал, продолжая ее преследовать, не отпуская ни на шаг эту трепетную лань, которая вознамерилась убежать от меня, и в итоге мы снова вернулись домой, задерганные и непримиримые.

Собравшись с мыслями, снова оглашаю ментовский коридор своим отчаянным криком: «Позовите офицера! Позовите хоть-кого-нибудь!»

Наконец они понимают, что не все так просто. Появляются двое полицейских, тот сержант привел с собой старшину, и они, похоже, хотят меня выпустить. Глядя на их скользящие тела, облаченные в одинаковую форму, думаю, что это совершенно другие существа, чем те, кого они держат за решеткой. Открывают металлическую дверь и просят меня выйти из обезьянника.

— Ну вот, ты и добился своего, придурок! — радостно кричит клоун над моим ухом.

— Стой где стоишь! — рявкает на него сержант, выказывая перед своим товарищем излишнее усердие.

— Сейчас мы тебе пригласим офицера, — угрожающе-ласковым голосом говорит мне старшина, — кого хочешь, пригласим, будь спокоен.

Странно, но у него нет глаз — сплошное гладкое пятно вместо лица: нет и носа — только говорящий резиновый рот. Тем не менее его хладнокровие немного остужает мою ярость, но я уже не могу остановиться.

— Спасибо, я сейчас все объясню, — говорю, путаясь в мыслях. — Дело в том, что мне надо успеть…

— Успеешь! — прерывает меня молодой сержант своим прорезавшимся командным голосом и смотрит на меня с самодовольной усмешкой. Он точная копия того типа, который передразнивал меня за решеткой, или мне так только кажется? На всякий случай оглядываюсь и вижу, как клоун за решеткой сочувственно машет мне рукой, ему, видать, без меня будет слишком скучно.

Идем цепочкой по коридору, я прикидываю, можно ли сбежать, выбрать момент и драпануть. Смотрю под ноги, чтобы не наступить на черные ботинки сержанта, и думаю: какой же узкий тоскливый коридор в ментовке, в нем лишь одно окно в самом конце — и то зарешеченное!

Полицейский останавливается внезапно, поворачивается ко мне лицом, и я останавливаюсь, смотрю на поперечные лычки на его погонах, а старшина начинает открывать ключом железную дверь. Они оба чем-то напоминают приученных опасных животных; я, конечно, тоже животное, но в сложившейся ситуации совершенно беспомощное.

Мы стоим втроем, буквально касаясь друг друга, пока погоны с продольными лычками ковыряются в замочной скважине, а где-то в необъятной Москве в это самое время Майя спасается от меня бегством. При мысли о Майе я перестаю быть животным и думаю, что, должно быть, в моем арестованном теле, временно пребывает Блинк.

— Сиди и жди, — говорит крупное животное в форме, закрывая за мной дверь на ключ. Теперь у него проявилось лицо, но лишь на секунду, потом снова исчезло.

Неожиданно приятным басом он говорит через дверь:
— Протрезвей, парень, и не болтай лишнего.

Они заперли плохое животное в одиночную камеру, чтобы оно перестало мычать, блеять и скулить. «Козлы, кинули меня!» — злится во мне Блинк, пытаясь ввести в заблуждение, но я упрямо думаю: «Нет никакого Блинка, ты один».

Немного успокоившись, пытаюсь обдумать сложившуюся ситуацию, но все мысли тут же улетучиваются, остается только одно нестерпимое желание — закурить. Иногда смыслом жизни становится гребаная сигарета. Все мое нутро безотлагательно требует никотина. Кажется, если выкурить сейчас одну сигарету толщиной в карандаш и длиной в семь сантиметров, то сразу появится некая спасительная мысль, но думать уже невмоготу, поскольку всякая идея через хрупкие логические цепочки сводится к примитивному желанию покурить.

Отсутствие элементарной свободы приводит меня в замешательство. Мое жизненное пространство сейчас — не более 10 кубометров, это меньше, чем вольер для волка в зоопарке, и эта несуразная мысль наводит на меня тоску, усиленную усталостью прожитого дня и похмельной разбитостью. Осязая шершавость досок ладонями, я закрываю глаза, и в темноте проступает непримиримое лицо Майи. Она говорит: «Никогда его не видела таким», — непростительно, что я чувствовал себя таким покорным и безвольным, боялся причинить ей боль своим неуместными вопросами. Хотя в тот момент я ни о чем таком не думал, увидел его и сразу ляпнул: «Смотри — это он!» Майя остановилась и произнесла неуверенно, на всякий случай: «Это не он, ты что, с ума сошел!» — «Да? Может быть, действительно не он», — подыграл я ей, испытывая и мстительное чувство удовлетворения, и странное сожаление, что это все-таки Ян.

«Нет, это правда он», — призналась она, пытаясь скрыть свое сожаление, но тут же спряталась и захлопнулась. И мы, одурманенные внезапным видением, пошли дальше, к центру, потом опомнились и повернули назад, потому что машину я оставил вблизи Смоленской площади. Пьяный Ян не только не дискредитировал себя в глазах Майи, хотя я присутствовал при этой немой сцене, длившейся несколько секунд, но, напротив, даже своим забулдыжным видом всколыхнул в ней нежные чувства к себе. Так что она, провожая его печальным взглядом, сразу перестала меня замечать — ей было совершенно безразлично, что сегодня ночью она успела изменить ему со мной.

Вечером Майя ушла из дома, ничего не сказав, я подумал, что уехала к нему, но она вернулась уже через час.

— Может быть, ты его не любишь, а просто привязалась к нему? — высказал я предположение кротким голосом, надеясь, что жалкий вид Яна произвел на нее удручающее впечатление.

И тут она тремя хлесткими словами дала мне понять, что действительно его любит.
Она бросила раздражительным голосом: «Да у меня руки дрожали!» Будто обвинила меня в том, что я такой непонятливый.

И повторила на высокой ноте:

— У меня руки дрожали, когда говорила с ним сейчас по телефону. — И, резко повернувшись, ушла в другую комнату, и тотчас на том месте, где она только что стояла, образовалась черная дыра, которая мгновенно затянула меня в свою бездну и расширилась до краев вселенной, и я вновь провалился в пустоту.

Теперь сижу в одиночной камере, и пытаюсь понять, когда это началось. Блинк подсказывает, что началось неделю назад, когда мы с Майей поссорились, и я пропал на шесть дней, не помню, где был все это время, очнулся в метро, а потом застал в своем доме незнакомую женщину.

Стало быть, неделю назад, в воскресный день я сидел за компьютером и безуспешно пытался найти ошибку в расчетном модуле программы, который уже надо было сдавать по графику. Я был зол и нетерпелив, и в этот момент зашла в комнату Майя с сияющим лицом и предложила прогуляться вместе с ней, сходить куда-нибудь, но я тотчас отказался, заявив, что у меня нет времени, работы много.

— Ты можешь хоть немного отдохнуть в выходной? — обиделась она.
— Мне надо успеть к сроку, это очень важно, — машинально ответил я, продолжая думать о своем.
— Для кого важно? — стала она допытываться.

Я замер на секунду и на всякий случай изрек высокопарным тоном: «Для страны, а чо?» — и задумался над своими же словами.

— И что ты можешь сделать один для страны? Герман, хватит себя обманывать, ты просто прячешься от себя, от своего… отсутствия. Боишься даже на секунду отвлечься, боишься, что тебя настигнут неприятные мысли…
— Я присутствую, — возразил я тихо, не вникая в смысл ее претензий.

— Если у тебя нет прошлого, это… это как инвалид, у которого нет ноги или слепой… — продолжала она допекать.
— Ты опять за свое?! — ей таки удалось оторвать меня от работы.

— Без прошлого… — она приготовилась нанести мне удар под дых. — Но дело даже не в этом, а в том, что тебя вообще не интересует твое прошлое, поэтому ты и собой не интересуешься, поэтому и на меня наплевать!

Тут она и достала меня! Она же понимала, что я старался не думать ни о чем таком, потому что это было моим уязвимым местом. Поэтому я выдавил отчетливым голосом: «Заткись!» И снова попытался сосредоточиться на ошибке, которую выдала программа.

— Дурак! — сказала она убедительным голосом.

Я вспыхнул, вскочил на ноги, хотел разбить что-нибудь, но сдержавшись, уставился растерянно в пустынное небо за окном: меня действительно не было в комнате, словно моим телом завладел кто-то другой, который считал себя Германом, я впервые тогда это прочувствовал и успел даже осознать, но именно правота Майи привела меня в ярость. Она заставила меня возненавидеть себя самого, хотя это ощущение агрессивной неадекватности так же быстро прошло, как и появилось.

— Не смей больше указывать мне! — закричал я и, быстро одевшись, выскочил на улицу… и пропал… вернулся домой только через неделю. И никто не мог мне сказать, что случилось, как будто ничего и не случилось, и будто все это время я был то ли на работе, то ли в командировке. Впрочем, я особенно и не расспрашивал коллег, чтобы не посчитали меня сумасшедшим.