Чаша во спасение... 7. Синяки да шишки

Любовный роман бригадира первой полеводческой бригады Василия Тимченко и  колхозницы Мотьки Щепоткиной развивался между тем бурно, не встречая никаких препонов. Это вносило  в  без того богатую на краски и события жизнь хутора ещё более яркие картинки, становилось достоянием не только взрослых, но и нас,  рано взрослеющих детей.

В  сухое, с устоявшейся жарой лето,   мои родители отважились наконец на строительство новой хаты.  Появившийся однажды на пороге дома возбуждённо радостный отец объявил матери: яма под замес для самана  готова. Завтра с утра её зальют речной водой.  Потом замесят конями, и на ровном косогоре можно будет выкладывать уже ряды сырого саманного кирпича.  Пособить  обещалась  вся улица.  Вообще, помогать-пособлять  миром, или по здешнему - гуртом,  считалось тогда обычным делом. Поэтому на другое  утро, вокруг большой, круглой, перекопанной  на штык лопаты ямы было шумно и многолюдно. Мужчины сваливали с бричек нужную для замеса желтовато-серую пшеничную полову. Женщины, черпали вёдрами из огромной, на колёсах  бочки чистую речную  воду. Роняя через край вёдер лучисто-радужные капли, они  поливали водою коричневато-вязкую и пузырящуюся глину. Все с нетерпением ждали бригадира Василия Тимченко, с парой коней для замеса.
- Да вот он, кажись, хлюпает! – кивнула в конец переулка пышнотелая и громкоголосая Любка Темлякова. – Гля, и энта б… , Мотька, с ним, Господи прости!

Все, особенно бабы, со жгучим любопытством взглянув на приближающихся всадников, тут же перевели  взгляды на мою мать, Алёну, и  подгребающего вилами полову батю Василия.
- А чё, - сверкнув чёрными глазами, засмеялся батя, - Мотька баба не тольки красивюща,  но и работяща!
- Та и то: нэ прогонять же! – с некоторой растерянностью отозвалась мать, и большинство восприняли такое решение с лёгким  добродушием.

Подъехавшие меж тем поздоровались: Васька - задорно. Мотька, слегка смутившись.  Дёрнув поводьями, она с ходу направила свою кобылу в раскисшую глину и погнала её быстрым, чавкающим шагом по кругу замеса. Василий же, словно распознав моё горячее желание, взмахом плётки подозвал меня, двенадцатилетнего хлопца, к себе. Показал на коня: взлезай, мол.
- Правильно,  – похвалил тут же мои движения, - кавалерист довжен с левого бока на коня  вскакивать!
После того, как я вдел  ногу в стремя, он, подхватив меня под плечи, помог «вскочить» в  мягкое, скрипучее седло.
- Давай гоняй, в паре с тёткой Мотькой! – напутствовал  Василий, а я очутился  будто не на коне, а на самом небе. Это  от гордости и счастья.

Взглянувшей на меня с улыбкой тётке Мотьке командовать мною однако не пришлось. Она сама оказалась под командой хуторского мастера по замесам - «чухонца» деда  Якова Тура. Того самого загадочного для меня и моих сверстников деда, который вечно погружён как бы в самого себя. То есть, в свои «чухонско»-стариковские думы.  Среднего роста, сухощавый, с горбатым носом и рыжей, окроплённой сединами бородой, он неизменно одет в поношенную, но опрятную, надетую поверх серого бешмета, чёрную черкеску. Подпоясан узким, с серебряными бляшками ремешком, на котором  подвешен нож, в кожаном, узорчатом чехле. На голове – серая шапка-кубанка. Обут в самодельные кожаные чувяки. А ещё у деда, с его худой, горбатой  бабкой Катериной, самое культурное в хуторе хозяйство: с красивым, под крашенным железом домом, крепким сараем,  баней, пасекой, огородом и садом. Всё огорожено надёжным забором, с резной калиткой, со щеколдой, и воротами, с внутренним засовом и замком.

За этой огорожей - единственный в хуторе сад,  который никогда не подвергался  нашим хлопчачьим, воровским набегам.  Нас отпугивали  сам вид забора, калитки и скрытая за ними таинственная «чухонская» жизнь. Между тем, в саду, каких только приманок для нас  не было, не исключая крупных, жёлто-лимонных, краснобоких и прочих груш, на знаменитых «туровских» прищепах, а также – медово-янтарных слив, лилово-спелой малины, сочной клубники и прочих садовых и огородных соблазнов.  Но, хоть и заманчиво для глаза, однако страшновато. Да, честно говоря,  я и сейчас, с высоты седла, с опаской поглядываю на деда, хотя он ко мне вполне ласков и дружелюбен:
- Вот тут топчи, Ванья-Ян! – показывает он ладонью на присыпанное им половой место. – А ты, Матрёна, не гоняй кобылу так быстро! – оборачивается Яков к другому краю ямы.

Короче, месим, в содружестве с красивой, улыбающейся тёткой Мотькой. Месим под пофыркивание лошадей и звучное  чмоканье глины под копытами. Через какое-то время, помяв в руках ошмёток сырого месива, Яков даёт добро на выкладку самана. Женщины берутся за деревянные формы, рассчитанные на изготовление сразу двух кирпичей. Набрасывая в них из принесённых мужчинами  носилок содержимое ямы, хуторянки тщательно его утаптывали и приглаживали  поверхность. Затем, поднимая за боковые ручки форму, оставляли на дернистой земле два гладких, глянцевито отсвечивающих кирпича. Часа через три вся поверхность косогора была уже покрыта ровными саманными рядами. По расчётам их вполне хватало для выводки стен  нашей будущей просторной  хаты.

*         *          *

На традиционное в таких случаях застолье собрались в большой горнице нашего старого жилища. Причём, к приготовленному мамкой отменному борщу, с курятиной, отварной свинине, с картошкой, бутылям чистого, как слеза, самогона, помывшиеся и принарядившиеся хуторяне приносили к столу также свои угощения.  Наконец, все расположились на длинных, покрытых тканными дорожками скамейках из досок, и застолье началось. Речи, с поднятыми в руках рюмками, шутки, смех, разговоры. Нас, накормленную до этого детвору, к взрослому столу не допускали. Так было принято.  Однако мы нередко наблюдали  за происходящим из своих укромных мест. Чаще всего - с печки, в стене которой было небольшое окно, в ту самую большую горницу.

После двух-трёх выпитых рюмок, начиналось самое интересное: излияние  душ в красивых  песнях.  В тот раз начала полная, а по-хуторски – гладкая, разрумяненная от выпитого и хохочушая Любка Темлякова. Мягко и протяжно она завела любимую всеми ужумчанами  песню:
- Ой, малина-размалина на горе в саду росла…
Все единодушно подхватывают:
- Там княгиня молодая с князем в тереме жила.
В том месте песни, где «Ванька-ключник, злой разлучник разлучил князя с женой», вредная и вечно взлохмаченная сестрёнка Танюха скорчила  мне из-за шкафа смешливую рожицу  и  тыкнула в мою сторону пальцем: про тебя, мол, песня. А я жду, когда  начнут ту, которую самому  петь-орать хочется. Эту песню неожиданно  начинает прильнувшая щекой к плечу своего уже сильно подвыпившего ухажёра Василия тётка Мотька.
- Ой, на го-о-ри тай  жницы-ы жну-у-ть! – пристукнув по столу  ладошкой, пронзительно и залихватски выводит она.
- А по пид го-о-ро-о-ю, яро-ом, долыно-о-ою козакы йдуть, -  громко поддерживает её  Василий и довольный,  с озарившимся лицом,  воспринимает дружный, удалой  всклик всего застолья:
- Ге-ей! Долыною гей! Широ-окою коза-кы-ы йдуть…

Однако самым удивительным  для многих оказался вдруг  прорезавшийся в песнях  голос слегка  захмелевшего «молчуна» деда Тура.  Сначала он расположил к себе  всех песней про навестившую свекровь и свёкра  кроткую невестку. Кроткую, до поры до времени:
- Уку-сы-ла пы-ро-га, за-ку-сыла рыб-кы, -  тряся бородой, быстрым речетативом пел дед под всеобщий гогот, - а як вы-пы-ла горил-кы, та й вста-ла на дыб-кы...

Воодушевлённый, он тут же перешёл на переделанную на свой лад песню «Во кузнице молодые кузнецы». Мне, пристроившемуся у дверного косяка,  удалось дослушать до слов:
Пришёл к Дуне таракан, таракан,
Повёл Дуню в ресторан, в ресторан…
Однако тут, к моей досаде,  меня засекла мамка Алёна. Вмиг нахмурившись, она сердито замахала на меня руками: убирайся, дескать, нечего пьяных слушать.  Нехотя, я поплёлся к двери, а уши сами собой ловят:
Распроклятый таракан, таракан,
Проел Дунин сарафан, сарафан…

Выйдя во двор, я иду к калитке.  Ломаю голову: как это таракан может проесть сарафан из крепкой материи? Рассеяно гляжу вдоль проулка и вижу торопливо приближающуюся к нашему двору тётку Наташку. Жёнку бригадира, дядьки Васьки. Того, что сейчас у нас за столом, со своей «гулюшкой» тёткой Мотькой.
- Наш дядько Васька у вас? – подойдя, буравит меня глазами тётка Наташка.
- У нас! - охотно отвечаю ей.
- А Мотька?
- Тоже!  Та вон, чуете, она спивае, - дополняю, услышав звонкую Мотькину припевку:
Приглашали, обещали пироги да пышки,
А, прощаясь, получили синяки, да шишки…

Только теперь замечаю: левой рукой высокая, широкоплечая тётка Наташка по-солдатски отмахивает в  такт своим  шагам, а  правой держит за своей задницей  вербовую палку. «Ёлки-палки лес густой…», - моментально возникает в голове строго запретное. Тётка же, обойдя меня, шибко, почти бегом устремляется к крыльцу. Я, в предчувствии чего-то жутко интересного, несусь следом. «Внеслись». Тётка  – сразу  шасть в горницу, где застолье. А я, передохнув, устраиваюсь опять у дверного косяка. Увидев новую гостью, все, кто был за столом, очумело вскидывают и таращат на неё  глаза и разом смолкают. Лишь сидящий к нам спиной дед  Тур, тряся бородой, опять начал свои распевки. А тётка Наташка, метнувшись вдруг дикой рысью к сидевшей  в обнимку с Василием Мотьке, с воплем:
- Ах, ты сучка! – в мгновение ока  вытягивает ту палкой по враз побелевшей физиономии.
Взмахнув палкой ещё раз, проходится и по напряжённо согнутым Мотькиным плечам:
- Сучка! К чужому мужиньку липнешь!
- Наташка! – пошатываясь, встаёт ошеломлённый Василий. – Наташка, ны бый Мотьку!
И сам получает вербой по лбу.
- Ладно, - закрывая лоб  ладонями, просит  он, – лучше бый мэнэ, но ны Мотьку. Ны бый тольки по голови, бый по задныци.

Мотька между тем уже сообразила нырнуть под стол. Будто нашкодившая кошка, гибко проползла под ним и, выскочив за мужиковатой спиной распалённой гневом Наташки, бросилась к двери на крыльцо.

Опомнившиеся женщины наконец-то кинулись к Наташке. Обезоружили её и принялись успокаивать.  Плачущую, обливающуюся потёками слёз, Наташку усадили за стол. Мать поднесла ей рюмку вина. После того, как несчастная баба более менее утихомирилась, сердобольная Любка Темлякова-"Темлячиха" взялась  проводить её домой.  Вскоре обе ушли. Однако теперь взмоторился, заерепенился   сам Василий. Оторвав ладони ото лба, он продемонстрировал смолкнувшей публике вздувшуюся над его правым глазом лиловую, величиной с первосортную сливу шишку. То ли шмыгнув, то ли всхлипнув, набулькал себе в стакан самогона. Осторожно, чтоб не расплескать, медленно вытянул налитое, захрустел взятым из миски огурцом. И тут же, перегнувшись, Василий в одно мгновение выхватил из чехла сидящего сбоку деда Тура сверкнувший нож и занёс его над своей головой.
- Зарижу-у-сь! – выкатив глаза, оглушил он всех сумасшедшим вскриком.
Взмахнув рукой, пырнул себя ножом в левый бок. Затем – ещё и ещё.
- Ой, Боже ж ты мий! – в испуге завопила наша мамка. – Та заберить же у ёго ножик. Вин у дида гострый, як брытва!

Никто даже не шевельнулся. А Васька, довольный произведённым эффектом, пырнул себя снова. Только от моего глаза не ускользнуло: дядька пыряет себя не в тело, а в складки оттопорщенной из под ремня тёмно-зелёной гимнастёрки. В ней уже несколько дыр-прорезов. И здесь всех крайне удивил маячивший слева от Васьки тихоня Мишка Шило. Он числится ездовым конной брички Васьки-бригадира, а по совместительству - как бы его денщиком.
- Бригадир! – блеснув бусинами своих чёрных, мышиных глаз, громко и внятно выкрикнул он. –  Давайте я налью вам из энтой вот бутыли. Укусней и крепче самогона, чем  в ней,  нету и ни будить!

Нервно вздрогнув, Василий взглянул на Мишку и вяло опустил руку с ножом. Теперь он весь сосредоточился на подносимом ему, наполненном до краёв стакане. Выпустив из руки звенькнувший о пол нож, обхватил пальцами стакан и, приподняв тощий подбородок, начал судорожно пить. Мишка между тем, под поощрительные возгласы, поднял нож и передал его поражённому происшедшим деду Туру.
Где-то через полчаса всё тот же Мишка, услужливо обнимая неустойчивого в ходьбе своего начальника-бригадира, повёл его к открытой двери.
 - Я ишщё вернусь! – обернулся он на ходу к своей звонкой на язык и голос жёнке Настасье.

А та, будто ничего не произошло, поводя округлыми плечами, пошла по за спинами постепенно приходящих в себя гостей-застольников. Пошла с припевками:
А я песню вам спою,
Песеньку протяжную,
Про любовь мою к тебе,
Про любовь несщасную.
Эх, да!..
Лихо притопнув ногой, под оглушительные хлопки в ладоши, она двинулась дальше по горнице, продолжая петь и притопывать ногой, под своё озорное «Эх, да!». Обняв несказанно обрадованного тому деда Тура, прильнув к его рыжей бороде и, шаловливо  посверкивая глазами, продолжила:
Если я тебе не пара,
Если я нехороша,
То какую ж тебе надо,
Окаянная душа?..

Её  муж Мишка вернулся, когда гости уже начали потихоньку расходиться.
- Сопроводил Василя Николаича аж до самых его ворот! – похвастал он перед теми, кто оставался ещё за столом.

Но каково было моё удивление, когда среди тёмной ночи, за окнами нашей прибранной от застолья и впавшей в сонное успокоение хаты, вдруг раздался по пьяному громкий голос вернувшегося Василия.
- Мотька игде ты? – бушевал он. – Мотька, ты мэнэ любышь?...
Откинув в сторону одеяло, я напряг слух. Слышу, родители в соседней горнице тоже проснулись. Мамка уговаривает батю:
- Ны открывай! Дитэй перепугае!

А хмельной,  обуреваемый любовью Василий, перестав вдруг стучать палкой по крыльцу,  бормоча поплёлся к сараю. Загрохотал в дверь, за которой, в катухе,  жила-поживала до поры до времени наша  свинья Катька.
- Мотька, открый!.. Мотька, ты мэнэ любышь? – с ещё большей страстью завопил он, грохоча в катух.
- Хр-р-ры, хр-р-ры! – отвечала ему потревоженная, толстая, посаженная на откорм свинья-Катька.

Терпеть дальше было невмочь. Я захохотал.  Слышу и сестрёнка Танька, в углу, на топчане, то прыскала, а теперь давится от смеха. Батя с мамкой оживлённо заговорили. А Василий, судя по его выкрикам и бормотанью, уже со двора почапал в сторону огорода.

В хату к нам он ввалился рано-поутру. Изжелта-бледный, с тенями под глазами, в грязной, порезанной  гимнастёрке. К фиолетовой шишке на лбы у него добавились кровавые борозды на щеках, носу, подбородке и руках.
- Тю! – уставилась на него мамка. -  Кто ж тэбэ так пошкарябав? Наташка? Чи Мотька?
- Шипшина! – совсем не весело гоготнул Василий.
И поведал о своей ночёвке. Оказывается, не достучавшись в катух нашей свиньи Катьки, он побрёл в огород.  Там, на меже наткнулся на огромный куст шиповника, или по-местному – шипшины. Продравшись в его середину, в нём и уснул.
- А Мотьку, - грустно улыбнулся Василий, - должно быть, я уже для сибя загубыв-потеряв.
Жалобно всхлипнул  и благодарно принял от матери наполненную рюмку. На опохмелку!

*       *        *

Выскочившая в тот день из нашего двора, побитая Натальей Мотька побежала домой берегом речки: с тем,  чтоб никто её не увидел с кровавой смугой на лбу, опозоренной, обиженной и разозлённой. Бабулечки Агафьи ни во дворе, ни в хате не оказалось. Видимо, как и обещала, помела к сватам грядки под вечер поливать. Обрадованная этим Матрёна  ополоснулась под умывальником холодной водой. Смоченной в той же воде толстой марлевой повязкой обмотала начавший сочиться сукровицей свой красивый, с нежной кожей лоб. Боль притихла.   Опозоренная, обиженная, но теперь уже почти освободившаяся от злости женщина достала из погреба тёмно-зелёную, холодную бутыль самогона и миску малосольных, прошлогодних помидор. Отнесла всё не в хату, а к столу, в затишок,  под раскидистой яблоней. Осмотрелась. Взгляд пал на висящий на кромке кадушки, с дождевой водой, черпак. Сняла его, ополоснула, нажурчала в него со стакан пахнущей дымком самогонки. Не отрываясь,  выпила всё, до капли. Сев на деревянную, выбеленную дождями и солнцем скамью и, блёкло глядя в черпак, прямо с руки стала есть сочный, с приятной винной кислинкой помидор. На душе похорошело.
- А Васенька молодец! – осветилась  она вся изнутри, вспомнив Васькин выкрик: «Наташка! Лучше мэнэ бый, а ны Мотьку!».

Ощутив знакомую хмельную расслабленность, она по лестнице поднялась на чердак сарая. Бухнулась там на устроенную на мягком, душистом сене свою летнюю постель и забылась в глубоком, без тревог и видений сне.

Утром, с восходом лучистого солнца, её разбудил знакомый, до сладкого трепета в груди, голос внизу, у ворот:
- Здрастуйтэ, бабушка Агафья!... Матрёна дома?
- Нету. Со вечера нету. Я сама не своя.
- Нэ беспокойтэсь. Она, должно будь, на полёвом стане. Там у нас запарка с прополкой кукурузы. А если появытся, - продолжил Василий, - скажити ей, што я на том стане.

Матрёна на работу в тот день не пошла. В надежде, что Василий найдёт, чем её оправдать. Занимаясь с бабулей Агафьей делами в  своем хозяйстве, она опять и опять возвращалась к гнетущим её душу  событиям вчерашнего злосчастного  дня. Решила, что  с её любовью к Васеньке надо кончать. Решительно и навсегда.  А «Васенька», будто узнав о её решении, после полудня,  вновь принялся искать её по всему хутору, но тщетно. Хотя Мотька и  укрывалась почти на пути его поисков: у её  двоюродной сестры-вдовы  Марии Козубаевой.

Не найдя своей гулюшки-ухажёрки, расстроенный Василий  двинул к  корешу Акиму Ярёменкову.  Сначала они квасили прямо в кладовке, у трёхведёрной алюминиевой фляги, с самогоном. Затем, опасаясь приезда с поля Акимовой жены Людмилы, взяв гармошку, сложив в брезентовую сумку закуску и две бутылки горилки, отправились на залитую предзакатным солнцем Лысую гору.  Вскоре с её плоской вершины понеслись ярые наигрыши гармони и припевки дико выплясывающего на фоне заката Василия.
- Калинка-малинка моя, где ны сяду, там и жинка моя!- орал Васька благим матом, и когда выбрасывал в плясе на стороны то одну, то другую длинную ногу,  издали походил на прыгающий карандаш, с раздвинутым циркулем.

Время от времени песни и припевки  сменялись жуткими Васькиными вскриками:
- Мотька-а, ты мэнэ-э любы-ы-ышь? Игде ты?..

Солнце зашло. Гору вскоре накрыло фиолетово-сиреневыми сумерками.  Они будто придавили бурные эмоции Василия. Голос его смолк. Жалобно пискнув, утихла и измотанная гармошка. Бестолково переговариваясь, падая и спотыкаясь, корешки в темноте сползали в хутор.  В окнах зажигались оранжевые огни. Жизнь продолжалась даже ночью.

*        *         *

В те самые дни,  среди весёлой, неуёмной на выдумки хуторской детворы,  вошла в моду игра в «Мотьку и Ваську». В сделанном из зелёных веток  шалаше или чьём-либо пустом сарае,   ребятня собиралась в кружок. Сначала пили из кружек и жестяных консервных банок  воду. Затем пели песни, вокруг избранных на роли Мотьки и Васьки сопливых мальцов. Наконец – кульминация: в круг  врывалась девчушка-«Наташка». С писклявым криком: «Ах, ты, сучка, к чужому мужиньку липнешь!», - она вытягивала палкой сначала «ухажёрку», а после и «ухажёра». Удивительно: несмотря на то, что палка била по спинам и плечам  очень больно, охотниц сыграть Мотьку было гораздо больше, чем Ната