Т. Глобус. Книга 3. Глава 7. Ваганьково

Глава 7. Ваганьково

- Слушай, Лиль, пока ещё не вечер, давай навестим Колю Душейкина, - произнёс тоном заправского мужа, у которого на душе легко по-воскресному.
- Так он же умер! - она округлила глаза.
- Тем более.

- Знаешь, мне чего-то не хочется на кладбище.
- Зря. Там хорошо, вольготно.
- Коля твой был какой-то нервный.
- Станешь нервным. Столько пить, столько думать о разном! А его никто даже не выслушал: все, понимаешь ли, заняты.

- И ты не выслушал?
- Нет. Не удосужился.
- Ну, тогда сходи к нему.
- А ты позвони Долу, разведай, где Колина могилка.
- Не буду я с ним разговаривать: он ябеда, врун и размазня.
- Звякни, лисёнок, я тебе денежку дам, - Крат выложил на стол аванс, полученный от Жоржа.

Она посмотрела на деньги безразлично. Ночью Лиля ему сообщила, что получила в наследство не только жилище, но и тётин капитал. Слова о деньгах прозвучали, как ласковое склонение к совместному проживанию. Откуда у тёти деньги, у врача, Крат не стал интересоваться. Чужое богатство - подробность интимная, и вопрос о происхождении денег похож на попытку заглянуть в чужое постыдство.

Скрепив сердце, он сам позвонил Долу, но тот сказал, что объяснить путь к могиле не сумеет. Зато он встрепенулся и вызвался проводить. Договорились о встрече на трамвайной остановке в шесть ноль-ноль у метро 1905-го года.
 
Оставалось ещё время. Например, чтобы неспешно побриться - ухмыляясь и строя зеркалу диктаторские рожи. Чья это у Лили бритва? - не важно. Он и Лиля так много подарили друг другу неги и страсти, что, переполнившись, на день-два избавились от ревности. А вот зеркало вызвало у него всякие разные волнительные мысли.

Он вспомнил зеркало, которое летало в подвальном зале воздушным змеем. И чёрное каменное зеркало, что показывал ему курильщик в непристойной башне. Вспомнил ещё какую-то Лилину возню с одним небольшим зеркальцем… прятки, секретики. Отчего же забыл он о таком интересном её поведении?!

Точно! Ей Змей подарил, и было оно особенное. Даже не потому, что самое первое в истории, а ещё почему-то. Она его прятала. Однажды он застал её за молитвой, обращённой к зеркалу. Она тогда очень смутилась. А потом подобных сцен Крат уже не замечал, потому что Лиля в кусты удалялась - на свидание к зеркалу. Непонятно, отчего он тогда не придал этому значения. А впрочем, понятно: заглядывать в женские дела ему было стыдно.      

- Лиля! Лилёк! - закричал он из ванной, высунув наполовину мыльное лицо.
- Что?
- Помнишь, у тебя было зеркало? Там, в Эдеме… в саду, который тебе снится.

На кухне что-то металлическое упало. Видимо, вопрос вызвал у неё шок. Тишина там разлилась.
- Лилька? Лилёк! - позвал тонким голосом.
В ответ молчание.
 
- Не хочешь - не отвечай. Я просто так спросил. На всякий случай. 
Она подошла к нему, и он пожалел о своём вопросе: была сама не своя.

- Ты нарочно напоминаешь мне про Змея? Я не хочу! Я прошу тебя: не возвращай меня в те сновиденческие времена. 
- Ладно, сказано - сделано.
Она успокоилась, и потом на кухне звуки предметов были мирными.
 
- Да, Юра, - подошла с домашним лицом. - Ты, как дервиш: носишь одну и ту же рубашку.
- Она у меня одна.
- Возьми свои деньги на столе и купи одежду, прямо сейчас. Ты успеешь по дороге. И купи курточку. На кладбище вечером почему-то холодно. Да, не забудь мобильный телефон, который я тебе дала. Понял меня? Не теряй связь…
- Половую?
- Всякую. Никакую связь не теряй со мной.
 
Посмотрела ему в глаза, и в её радужке маленькая долька дрогнула, сжалась и вновь расширилась - радужка так улыбнулась ему.

Крат внял совету Лили и посетил большой магазин возле метро Пятого года. Здесь он в пять минут купил джинсы, рубашку и куртку. Чуть не купил ещё белые тапки - сменную обувь для Ваганьково.

Из дворов, что на Пресненском валу, торчали верхушки старых тополей, как ветки из кувшинов. Голуби перелетали через улицу и между домами - приятно, как детские мысли. Город постукивал в тамтамы; позвякивали троллейбусы, периодическими волнами катились толпы машин от перекрёстка, а в небе было тихо и светло.

С большим пакетом он подошёл к Долу.
- Ты, гляжу, прибарахлился. Идёшь в ногу со временем, - поздоровался Дол.
- Шопинг, барахолинг, - ответил Крат.
- Надо пузырь взять. Я не могу на сухие мысли… у меня губы потрескались и мозги ссохлись.

Крат заметил, что у Дола губы стали такие же, какие были у Коли Душейкина за несколько дней до его смерти. Опухшие, тёмные, с трещинками, точно он их отморозил. (По алкогольной реке Дол куда-то отбывал в холодные края, - подумал Крат.)
- У тебя ярлычок на джинсах болтается. Постой - оторву, - склонился Дол.

Они взяли две бутылки водки по ноль-семь. Ещё взяли печёную курицу, серый грубоватый хлеб и пачку салфеток. И томатного сока два пакета. Крат порывался купить четыре пластиковых стаканчика, но Дол остановил его, заявив, что взял мензурки из дома. (Дол категорически не приемлет пластиковой посуды, категорически и как-то даже идейно.)

Они решили не пользоваться трамваем. Предвечернее солнце то прорывалось через ресницы и заглядывало в зрачок, то лежало на ресницах и каталось на них, как дитя в гамаке.

Кладбище издали казалось лесом. Этот лес неким островом расположился за трамвайными рельсами и столбовой оградой с коваными воротами. Перед воротами, как обычно, роился маленький самостийный базар, где торгуют цветами: искусственными, а также срезанными. Некоторые букеты имеют совершенно свежий вид, но это, возможно, реанимированные цветы, уже постоявшие на каком-то надгробии. (Цветы обладают известным свойством девушек: умеют принимать невинный вид при том, что их уже покупали.) Для этого умельцы используют малые технологии: аспирин, обновление срезов, тёплую воду снизу, холодное опрыскивание сверху, встряхивание вниз бутонами и прочие "цыганские" хитрости: акварель, пищевые красители, арабские духи и дисперсионный парафин.

Двое, холодно миновав эти цветочные соблазны, вошли в парк покойников. Дол запел пошлую песенку: "Не слышны в гробу даже шорохи. Всё здесь замерло на века. Если б знали вы, как мне дороги поминальные три глотка". Дол прямо-таки ожил на кладбище, он стал всматриваться в портреты покойников и крутить головой, словно очутился на встрече одноклассников.

Крат мимоходом рассказал ему ваганьковское предание о сожжённом бригадире могильщиков. Было такое дело. Требовательный, трезвый и жадный бригадир не давал разгульным, жадным и нетрезвым могильщикам обманывать заказчиков, и однажды январским вьюжным вечером они его сожгли в печке. Оглушили, засунули туда… но пожалели новые ботинки. Бригадир уже пылал в земном отопительном аду, когда в котельную заглянул дежурный полицейский. Он потому что озяб. Он приблизился к печке, а тут на полу дорогие ботинки… он открыл чугунную дверку и увидел в топке фигуру, объятую пламенем. Пока его самого не прибили, он бросился на улицу и вызвал подмогу.

- Злые злого сожгли, видишь, но попались на малости, и бросили их в отдельный ящик для злых игрушек, - сказочно завершил Крат.
- И чего людям не живётся, благодать-то какая! - заметил Дол, озираясь.
- Кишка у них тонка честно жить, поэтому приходится преступления совершать, - объяснил Крат. 

Пели птицы. Уборщик катил по аллее навстречу гостям несговорчивую тележку с коробкой прошлогодней листвы и мусора. Прошла грустная женщина с цветами. Где-то рядом хозяйскими голосами переговаривались две женщины, наводящие порядок внутри могильной квартирки. О вечерней службе возвестил храмовый колокол. Звуки поплыли упругими волнами по воздуху и предметам, по телам и сквозь них, чудной дрожью сообщая всем и всему надежду на правду и вечность. Исцеляющий звук, проникающий…

На совести было почти хорошо. Крат заметил, что с возрастом его жизнь улучшается, и связано это с тем, что он стал управлять собой. Не тело и социум тащат его, а сам он выбирает, куда идти. Поэтому жизнь становится радостней и содержательней.

Пришли на место. Притихли. Огляделись и познакомились с могилками соседей, потом стали располагаться. У Дола был при себе холщовый мешочек - неужели тот, для школьной сменной обуви? Дол извлёк из него клеёнку, раскладной нож, толстую газету, две стеклянных стопки и дюралевую кружку.

Над свежей Колиной землёй высился деревянный крест. Посреди креста блестела свежим лаком овальная фотография и табличка с именем и датами. Под крестом на земле стояла поминальная пустая стопка. Накрывающий стопку хлебец утащили птицы или мыши.

- Гляди-ка, он - Клавдиевич, - заметил Дол и сел у покойного Коли в ногах на газету.
Крат подложил под себя пакет с прежней одёжкой. Между живыми расположилась клеёнка с посудой и припасами.

- Коля нечасто видел такую богатую трапезу, - поминально сказал Дол.
Затем раскрыл большой нож, нарезал хлеб и кусочек положил на могильную рюмку.

Появилась кудлатая собака - высунула нос из-за памятника.
- Мы тут скамеечку сделаем, столик вкопаем, - запланировал Дол.

Крат открыл бутылку, плеснул водку в стопки. Дол, кривя лицо от хищного усердия, раскурочил курицу. Крат открыл томатный сок и налил в кружку.
- Пускай будет одна запивательная на двоих, - сказал Дол.
(Когда ему что-то нравится, он заботливо комментирует всякие пустяки.)

Кажется, всё готово к началу.
- Нет, погоди… - Дол вытащил из брючного кармана маленькую луковицу. - Я вспомнил про неё прям на выходе.
- Ага, русский ананас, - заметил Крат, разглядывая золотистую луковку. 

Собака высунулась из-за надгробия почти вся, только хвост остался за углом. На ближних кустах возились воробьи. Поодаль каркала ворона, ругая кого-то по привычке, без увлечения. В городском отдалении проехал очень тяжёлый грузовик, и даже сюда, в кущи, дотянулся его натужный низкий гул. В прогале между вершинами деревьев длился в небе белый след самолёта, который прятался за воздушной далью и пребывал там неслышной точкой. Всё мироздание было на лицо, почти всё. Коли Душейкина нет. И уже не будет. По крайней мере, так принято думать.

- Горько мне за Колю, - сказал Дол, блеснув набрякшими глазами и бросив собаке первый огрызок. - Мы пахали на этих паразитов, и вот благодарность. Правильно Дупу посадили. Пора их всех, гадов, сюда притащить и закопать, - решительно сказал Дол, имея в виду Феникса, Дупу и прочих "дерьмогенов".

Своими хлёсткими словами Дол попытался войти в круг невинных. Он посмел осуждать и проклинать по праву жертвы. Крат промолчал. Он-то знал, что Дол не жертва, а субстрат, на котором созревают подлецы. И Коля Душейкин - не совсем жертва, а тот, кто в состоянии испуга подвякивает и кивает. Или под нажимом преступной воли берётся исполнить преступное задание. Но не осуждать пришёл сюда Крат, а испросить прощения у Коли Душейкина за то, что ни разу не выслушал его, не поговорил по душам: как-то не успел, пока тот был живой. А что касается Дола… Бог ему судья. Крат никогда больше ему не доверится. Остались на их совместную долю поминки.
 
- Коля придумал новый вид еды: колбасыр, - напомнил Дол.
- А ещё он говорил, что смерть придумали колдуны, чтобы народ запугивать и держать в ежовых рукавицах, - вспомнил Крат. 
- Самое интересное: он утверждал, что его имя и тело - это навязанный ему сценический образ.   

Когда Дол отправился в туалет, Крат встал, чтобы размять ноги, и в этот момент собака стащила с клеёнки куриную гузку.

Крат кинулся было за ней, да куда там. Вернулся Дол, уселся на свою газету и растерялся.
- Погодь, а кто нашу курку утараканил?
- Странные люди прилетали на блюде, - пошутил Крат.
- Да? Им там кушать нечего? - Дол обвёл глазами воздушные окрестности. 

- Темнеет, - заметил Крат. - Пора сворачиваться.
- Можно допоздна сидеть: я знаю дырку в ограде, - ответил Дол, одобрив появление второй бутылки.
- Я тоже знаю, - сказал Крат. 
- Пускай темнеет. Во мраке близорукому не нужны очки, - Дол процитировал давнюю пьесу.

Откуда-то, словно из-за кулисы, к ним выступила пожилая женщина. 
- Здрасте, мальчики, - произнесла радушно.
- Страсти-страсти, - ответил ей Крат шутливо. 
- Люблю ребят, которые не унывают.

На голове у неё белёсый платочек в цвет голубого мела. На плечах, невзирая на тёплый вечер, вязаная кофта. Глаза в обрамлении лёгких морщин смотрят светло и умно.
 
- А я унываю, - признался Дол, вызывая незнакомку на большой народный разговор, что с ним случается по пьянке.
- А чего ты унываешь? - как духовная медсестра сразу отозвалась она. - Мужчине унывать позорно. Он должен делом себя заполнять.

- А женщина? - спросил ради беседы.
- Она в большей степени снаружи заполняется, милок.
- Чем же заполняется? - не найдя о чём спросить, спросил Дол.
- Всем, - ответила бабка. - Мужем, заботами, семенем, ребёнком.
- А зачем? - не унимался Дол.

- Как зачем? Для надежды, милок. Мы-то, женщины, всё это делаем отчасти бессознательно, от натуры, но цель-то у нас такая. Каждый новый человек - это надежда. А вдруг он что выдумает интересное! А вдруг он подвиг совершит, и мир станет немного лучше!
Крат приятно удивился совпадению этого рассуждения с его собственным. 

- Ну, бабушка, ты про весь мир не говори, это пустое, - заважничал Дол.
- Отчего же пустое?! - возразила она, как будто думать о мироздании было для неё привычным делом. - Если один человек на небо взойдёт, разве ж этого мало? Вот женщины и рожают. Кроме того, и на земле ведь хлопот хватает.   

Сбитый с толку Дол посмотрел на Крата, а Крат улыбался, держась за ограду.
- Вам-то Господь и велел главную работу выполнять: землю по-божески обустраивать. Какое же тут уныние, это самое весёлое дело.

Долу нечего было на это простое высказывание возразить, и напрасно он пытался поумничать перед ней, поэтому спросил, что она тут делает и зачем подошла к двум товарищам, которые третьего поминают.

- Мне батюшка повелел, - заговорила она уважительным шёпотом, - чтобы я пищу с могилок убирала. Наказание такое на меня наложил - епитимью.
- За что ж наказание? - поинтересовался полупьяный Дол.
- Я собаку покормила на могилке, - ответила так, словно собеседнику такой резон должен быть понятен.
- От нас мусора не будет, бабушка, - заботливым голосом обещал Дол.

- Вот и славно. Я вижу, вы - ребята культурные, иначе не подошла бы к вам. Батюшка наказал не оставлять на могилках еду. Не серчайте на меня. Ангела вам навстречу! - поправила платочек и неслышно удалилась. 

Тем временем произошло сгущение сумерек в сумрак. 
В кармане Крата заверещал мобильный, вернее сказать, могильный телефон. В трубке сразу же раздался переливчатый голос Лили. 

- Привет, вы там не ссоритесь? Коле поклон от меня. Ты как?
- Хорошо. Всё в порядке.
- Уже ночь наступает. Возвращайся скорей. Я блины буду жарить. Скучаю.
- Я тоже. Допьём по-быстрому и по домам.
- Целую. Постой, ты же говорил, что пить бросил! - спохватилась она.
- Пошутил я. Мысль одну не хотел прерывать.
- Поняла. Помни о блинах!

Птицы уже смолкли в кладбищенской роще. Вдалеке приглушённо гудел город, и тихими показались бы эти минуты, если бы не сверчок. Закутавшись в темноту, будто в плащ, он застрекотал о неизбывной любви.

"Цикада", - произнёс в уме Крат и вспомнил про цикуту - яд, принесённый Сократу. Видимо, уже был нетрезвый.

Дол вернулся к поминанию умершего.
- Вот пью и всё время думаю: как же так могло случиться, чтобы Коля погиб от водки?! Это же нонсенс. Я не верю.

- Отравили. Чем Бог послал, - тихо ответил Крат, слушая насекомое и ещё какой-то шум, который медленно нарастал… быть может, в уме.
- Значит, не вовремя взалкал. И не в том обществе, - сокрушённо вздохнул Дол и уронил голову в кручину.

Крат подумал между глотками, что алкоголь есть искомое питьё для взалкавших, поэтому важно не трогать алкоголь нечистыми руками и помыслами. Тогда хотя бы с питьём на Земле будет порядок. Главное отогнать от спирта химиков - поганой метлой. И алхимиков. И травознаев, и отравителей. И финансистов, и режиссёров. И жён, и любовниц. И запойных алкашей, и заядлых трезвенников. Всех прогнать, оставив при алкоголе только чистое человечество. Малое, зато чистое.

Малый отряд мужественных путников… они идут в просвещённое будущее, пересекая Млечный Путь. Они шествуют мимо чёрных дыр, восходят на гравитационные валы, их овевает ионное сияние, словно космическая слава, (не ионное, но некогда разбираться) - так они грядут в мир умного света.
 
Идут... но в пустынном и пыльном космосе они дорогу туда не обрящут, ибо родство с небесами храбрые путники несут в себе. Да, в себе! Напрасно искать дорогу снаружи, напрасно!...!...! 

Вернулась нечестная собака. Ей не было стыдно. Её нос был сделан из пластилиновой тьмы, её глаз на дымчатой морде блестел слезой какого-то собачьего мировосприятия. А вот и второй глаз по другую сторону шерстяной башки показался, ибо собака повернула свою узкую, переходящую в морду голову.

Под воздействием алкоголя все предметы и лица приобрели в глазах Крата усиленную выразительность, гипнотическую и страшную привлекательность. Он решил погладить собаку, но его перехватил Дол, наполнив стопки. А собака отпятилась, но не ушла. Она нюхала воздух и рассматривала предметы на скатерти-самобранке. Она ушами чутко двигала, но не понимала слов. Собака за миллион лет не овладела ключом для их понимания, поэтому навострилась понимать интонации. Сейчас под музыкой речевых интонаций возникали в её воображении какие-то верблюды смыслов - незнакомые существа, которые, увы, её не привлекали.
 
Оглушительно пахло едой, вернее, уничтожением еды, исчезновением еды, от которой жирные следы остаются. И вот могильные сотрапезники на её глазах превратились в собутыльников. Кроме водки у них только хлеба немножко осталось. Курицу она ведь сама съела! Уже съела. В недавнем прошлом. О, Господи, зачем она не отложила курицу на чуть-чуть попозже, на новый жизнемиг! Почему всё хорошее так спешно уходит в прошлое, точно тонет в реке, как бы уроненное с моста?!   

Они произносили что-то важное, однако труднодоступное не только для собачьего ума, но и для стороннего человеческого. Так у них теперь получалось, потому что они произносили слова прямо из ума, из глубины сознания. Они обменивались внушительными изречениями, понятными только им, поскольку открылись друг другу - напрямую, как бы сняв экранирующие черепа. Сидя на земле, всё глубже утопая в сумраке, они совершали смысломонтаж, запредельный для трезвых.

К их голосам порой прибавлялась оркестровка. То зашелестит вокруг листва. То где-то вдали пропоёт истошную ноту могучий и жалобный локомотив.

У Крата вдруг открылся ясный, отчётливый слух, будто душа отворила окно, и вся звуковая ширь стала прозрачной. Миллион звуков! Художественной угадкой их можно было не только слышать, но даже видеть: получалось звуко-зримое море, полное искр и сигналов, каждый из которых был сигналом чьей-то жизни. (Так светящийся планктон делает волны ночного моря зримыми.) 

Море, - прошептал Крат. Он поднял глаза в чёрную листву. Следующий шелест листьев пробежал мурашками по его спине.

Дол неслышно заплакал, потому что начал было каяться, да запнулся. Покаянные слова требуют мужества, Долу не хватило, но Крат всё это понял и принял без формальностей.

Крат начал прибираться на поминальном месте. Возле его руки задышала собака. Листья прошелестели громко и звонко, будто стали бронзовыми. Он вспомнил про телефон и посмотрел на светящиеся цифры времени… то есть не совсем времени, а так, условного, местного времени: 00.34. Ого, на метро они опоздают. Это, можно сказать, уже известный будущий факт.

Дол встал и сделал два шага прочь, отрешённо, будто находится тут один. Крат остановил его.
- Погоди, ты куда? Возьми свой мешок, здесь посуда, нож и всякое такое.

Дол замер, подняв голову. Крат ощутил мгновенный холод: ему почудилось, что Дол допился до трезвости. Такое случается на Руси. Кристальная, холодная трезвость вдруг наполняет пьяного человека; она изгоняет из него тёплый хмель и шаткую муть - напрочь.

Дол стал ясен и страшен, как памятник. Обелиск, Василиск. Его глаза застыли, как полированный мрамор. Его лицо стало белым, как мучная маска, нет, оно стало фаянсовым, и Крат догадался, что перед ним Фокусник.

Дол-Фокусник беззвучно засмеялся, оскалив рот. Его зубы превратились в клавиши нечеловеческого рояля - смутно знакомый образ.
 
Крат сунул ему в руку мешочек. Дол отрицательно покачал головой и печально произнёс.
- Оставь меня. Я тут буду спать, возле товарища. Я буду тренироваться лежать на кладбище. А ты иди к тёплой женщине, иди.
 
Дол улёгся возле могилы Коли Душейкина, забросил на неё длинную руку и погрузился в сон глубокий, как общий наркоз.
 
Крат отправился на выход. Ворота закрыты, ну и пусть. В тёмном углу кладбища есть неприметная дыра среди чугунных прутьев.