Графиня поневоле часть десятая

   Вахруша Бахметьев, степенный мужик под два метра ростом, да и силушкой Бог не обидел, на всех кулачных боях участвовал по молодости и мало кто после его удара досчитывался своих зубов, да и сейчас не отказывается в них принимать участия, не уступая в сноровке молодым, иной же раз и превосходя их благодаря опыту, но в обыденной жизни мухи не обидит.
 
 Спокойно выслушав сбивчивый рассказ молодых девушек, по меньшей мере, им так показалось, он нахмурил густые брови в задумчивости. Жена его, едва услышав начало, запричитала было, но одного сурового взгляда супруга, оказалось более чем достаточно, чтобы она стихла, и только всхлипы доносились из закутка.
 
 Вахруша, поднявшись на ноги, прошёл по крепким дубовым половицам и, сняв со стены овчинный тулуп и медвежью шапку, вызвал конюшего и приказал срочно запрячь лучших пару лошадей и сам стал поспешно собираться в дорогу. Как ему думалось, времени прошло не столь уж много и вполне по силам будет нагнать ночных злодеев по пути, но не учёл в своих расчётах одно: зимняя дорога не сравнима с летней и кони, пронёсшиеся с санями вконец разбили дорогу, да и погода начала меняться в худшую сторону. Ветер, едва поднявшись, крепчал с каждой минутой, того и гляди, поднимется буран.
 
 В такую погоду беглецов искать в степи, то же самое, что иголку в стоге сена, дорогу заметёт, и поди угадай, в какую сторону они отправились. Ну, а пока ты будешь думать- гадать, ой как много можно отмахать, тем паче ежели страх быть застигнутым, сзади подгоняет. С городка же уходило ни много, ни мало пять больших дорог, накатанных и утоптанных и по любой из них лиходей мог уехать. И всё же, несмотря ни на что, он выехал. Небо, низко нависшее над землёй, к этому времени заволокло тучами, луна лишь изредка появлялась в просветах и тут же скрывалась в кромешной темноте. Конюший Прошка крепко держал вожжи и подгонял без того уже взмыленных лошадей. За санями поднималась  снежная пороша, скрывая город из видимости и казалось, что они в бескрайней степи, где ни одного домишка на сотни вёрст вокруг. Вахруша, сидя в санях, напряжённо думал, чьих рук сие может быть.
 
  В торговых делах всяко бывало и дорогу кому-то переходишь, сам того не желая и не подозревая об этом, и обиды напрасные, бывает, затаивают, но до сего дня Бог миловал, ничего подобного не приключалось и не могло приключаться… Торговцы, такие же люди, и понимают, на рожон не лезут, на ярмарке каждому покупателя хватит.

  Уже на первой почтовой станции, хоть и казалось, дорогу выбрали верную, след они тем не менее потеряли, начальник станции седой старичок в полинялом сюртуке и накинутом на плечи тулупе, вспомнил проезжавшую карету, но куда путь держали – не смог припомнить, да и едва ли ему что-либо говорили об этом. И то сказать, зашли в контору, попросили свежих коней и только их и знали, словно татей ночных. А кто куда путь держит, то в его обязанности не входит, не его это забота. То, что человек, попросивший поменять коней, выглядел устрашающе, с волчьим взглядом прищуренных глаз из-под низко надвинутой лохматой шапки, он предпочёл промолчать, поскольку сие к сказанному ничего не добавит. Он только и постарался поскорее избавиться от столь странных, нежданных гостей, того и гляди прирежут, имени не спросят, а у него-от жена, какие-никакие дети, что дома ждут со службы. Даже если бы знал точно, и в таком случае он едва ли назвал бы. Погода на улице вконец испортилась. Ветер с момента выезда из дома, совсем рассвирепел-распоясался, ежели прозевать, глядишь и сам домой не вернёшься, потому Вахруша решил вертаться назад. Утро, как говорится, вечера мудренее…

  … Во дворце графа Апраксина свет горел во всех залах, на люстрах, с потолка свисающих на массивных цепях, горели все свечи. Ефремушка, выскочив из кареты, споро забежал в переднюю дворца, дабы оповестить барина о своём прибытии, о дальнейших распоряжениях разузнать. Не коня или корову выкрал, а взрослую девушку. Граф тут же распорядился, чтобы Ефремушка с ним прошёл в кабинет, а девушку проводили в покои: негоже в такую морозную ночь оставлять её на улице. Что до Прошки, Апраксин распорядился, чтобы ему налили с дороги да выдали на руки штоф водки. "Хорошую службу сослужил, имеет право на небольшую слабость", - решил Апраксин. Показываться же молодой невесте, в данную минуту значило вызвать на себя весь её праведный гнев и тем самым стать заклятым врагом, когда любые увещевания и самые дорогие украшения будут бессильны перед её ненавистью.      

  Дашка, кухонная служанка, подчиняясь приказу барина, в чём была, так и выбежала   во двор к будущей хозяйке. Одновременно она ввела в переднюю и Прошку, выдать положенную награду. Дашка предложила девушке подкрепиться с дороги, но Лизавета, сославшись на усталость, до сего дня ей ещё ни разу не доводилось столько времени проводить в дороге, что отчасти являло собой правду, попросилась удалиться на отдых, чему никто не стал противодействовать и противоречить. Апраксин решил, коли она уже здесь, к чему её неволить, пусть пообвыкнет к новому жилью, как и к порядку, иметь при себе служанку. Служанка же, приставленная к ней графом, сопроводила её в спальные покои.

    Переступив порог комнаты, Лизавета сказать, что была изумлена, равносильно тому, что и промолчать, она оказалась в полной прострации: шитые золотом портьеры от пола до потолка, широкая резная инкрустированная чёрными каменьями с отливом от розового цвета до бордово-красного  и червонным золотом, кровать под балдахином из нежного шёлка, на полу снежно-белая до рези в глазах выделанная шкура белого медведя, с распростёртыми по углам лапами с могучими когтями, скрывающий под собою инкрустированный палисандром дубовый паркет со сложным узором, что ступить-то боязно.Стены обтянуты изумрудного цвета шёлком, на котором выписаны акантовые листья, что закручиваются, создавая волшебный узор, переливающийся в свете пламени свеч и догорающих уогльков в камине.

  Она с величайшей осторожностью ступила в утопающий под ногами белый мех и направилась к туалетному столику, что сам по себе также являл чудесное произведение искусства, изготовленный умелыми руками лучших крепостных мастеровых по эскизам итальянских художников. На столике полукруглой формы, с углублением для сидящей, с обилием выдвижных ящичков стояло зеркало в резной оправе, где в узоре из виноградных дистьев затерялись гроздья спелых ягод, поддерживаемое с двух сторон золочёными Амурами, канделябры на восемь свечей, различные приборы для наведения красоты на лице в коробосках, флакончиках самых замысловатых форм, какие только можно придавать стеклянному изделию, в женском костюме и туалете, как и причёске.

   Что-то служило для притираний, для придания лоска причёске, для создания благоухающего ореола, обволакивающего даму, придавая таинственность – всё это ожидало своего часа.   

    Поблизости от кровати находилась купель для принятия ванны, выполненная в форме морской раковины из белоснежного фарфора. Всё в покоях демонстрировало финансовую состоятельность владельца, причём хорошо осведомлённый в художественно-эстетическом плане, как уже до этого, в карете убедилась Лизавета, и чего не заметил бы только что слепой. Служанка приняла у Лизаветы лисьего меха шубку, такую же шапку, освобождая густые и длинные волосы и пододвинула резной стул поближе к столику.

   Лизавета позволила обслужить себя, и всё это она сделала отточенным движением, без лишней суеты и слов, как бы подчёркивая, что в провинции тоже не лаптями щи хлебают, кое-чему приучены. Служанка, спрвившись с верхней одеждой, отстранилась и стояла в ожидании приказаний от Лизаветы.

 -Как Вас величать? – спросила, нарушая угнетающую тишину, Лизавета, тяготясь затянувшейся тишиной, нагоняющей тоску на сердце.

 -Варя, - просто ответила девушка, расплетая косы Лизаветы, что с одной стороны для неё было в диковинку, до сих пор она сама заплетала и распускала волосы перед сном . А тут тебе, для каждой мелочи, своя служанка, свой специально обученный человек. Поднявшись на ноги, она с помощью Вари, освободилась от верхнего платья, оставшись в одной сорочке. Но и ту, Варя мягким движением сняла с неё, оставив нагой, в чём мать родила и Лизавета засмущалась.
   
 Осмотревшись по сторонам, она взяла лёгкое газовое покрывало, дабы прикрыть наготу, для неё, воспитанной в провинции было не совсем приличным обнажаться при чужих, но и гнать служанку не хотелось, всё одно вдвоём как-то спокойнее. Да и посчитала это нелицеприятным действом, Варя то не по своей воле находилась при ней, как впрочем и она сама в этих покоях. Варе же всё это было привычно, она то же самое делала , когда ещё прислуживала прежней хозяйке, до Лизаветы и уже в то время она снискала её расположение, как впоследствии и самого графа, после смерти дражайшей супруги. И  по этой причине она не испытывала скованности, в отличие от Лизаветы, оторванной от подруг, дома.

   -Госпожа Лизавета, ванну принять изволите? – озадачила своим вопросом Варя, ещё не привычную к подобным обращениям, девушку. К ней в жизни, никогда так не обращались, а тут: госпожа. Тут любая провинциальная красавица растеряется. Да и сама Лиза, задумавшаяся о родителях, на какое-то мгновение забылась: где она находится, по какому поводу; порой ей казалось, что это долгий сон и стоит протереть глаза и открыть, всё вмиг улетучится, она даже пару раз ущипнула себя в руку, дабы удостоверится, что всё происходящее наяву и никуда не исчезнет.

   В тот вечер,зимний, возвращаясь с девичьих посиделок, разве могла она представить, что  столице, в Санкт-Петербурге. Это только сказать легко, а от её родного города сколько сотен вёрст? Расскажи кому, не повыерят, и не мудрено, да ещё на смех поднимут, иол заливай, да не перебарщивай . Мыслимое ли дело оказаться за сотни вёрст, она и в мыслях не держала подобное.

     Она с момента похищения начала задумываться, кому же она обязана своим похищением и тем, что оказалась в стольном городе, но ника не могла додуматься. Вроде никого-то у них и нет в Петербурге. Но ведь неспроста всё это.