Структура рассказа. Парадоксы и парадигмы

Литература прекрасна потому, что она живая. Живое никогда не бывает идеально безупречным. Литературный сад изобилует причудливыми формами. Как отличить уродливый нарост от своеобразного побега? Критерий есть, он – служение идее произведения. Иногда нарушение композиции не является просчетом, наоборот, оно может быть особым композиционным приемом, направленным на усиление воздействия на читателя.

Запись № 2: Правила можно нарушать, если вы твердо представляете себе цель этих нарушений http://www.proza.ru/2018/01/11/1812.

Тему нашего внепланового занятия я хочу сформулировать таким образом: «Структура рассказа: парадоксы и парадигмы».

В значении: «парадигма» – образец, стандартная модель, общепризнанный метод решения и «парадокс» - явление, противоречащее обычным представлениям, не соответствующее естественным ожиданиям.

Благодарю автора Ату за предоставленный для обсуждения рассказ «С чемоданом в руке и банкой под мышкой» (полный текст ниже).

Предлагаю порассуждать, что в этом рассказе соответствует классическим схемам, что не соответствует, и к каким результатам это привело. Пока итог обсуждения для меня так же непонятен, как и для вас, но я уверен, что любой полученный вывод будет полезен вам в вашем писательском труде.


Формат обсуждения следующий.

Ата любезно согласилась ответить на ряд вопросов:

1. Сформулируйте, пожалуйста, идею вашего рассказа в 1 предложении. Лучше, если вы сделаете это по форме «Герой – действие – финал».

2. Ваш рассказ уже разбит на некие части. Выделите, пожалуйста, основной посыл каждой выделенной вами части. О чем эта часть? Что в ней главное? Лучше, если это будет 1-2 предложения. Только суть, без подробностей.

Ответы Аты вы найдете ниже.

Я позволю прокомментировать их и снова задать кое-какие вопросы. Часть из них адресованы непосредственно автору, часть предназначена для участников семинара.

Обязательное условие обсуждения: никто ни на кого не нападает, никто ни за что не оправдывается. Нормальный рабочий процесс.


***


ОТВЕТЫ АТЫ

1. Идея рассказа

В результате необдуманного поступка патологоанатом становится добровольным хранителем макгаффина*, который переворачивает его жизнь, не принося ничего, кроме разрушительных последствий, и всё же в конце жизни разочарованный в обществе и людях герой пытается передать свою ношу преемнику.
* Макгаффин – это банка с мозгом.

2.
Пролог:
Очерчиваются контуры портрета ГГ – то, каким он казался людям не близким, но жившими с ним бок о бок много лет; даётся грубое представление о месте действия и специфическом характере последующего текста. Одновременно представляется начало короткой, рамочной, практически параллельной к основному действию сюжетной линии: девушки, читающей дневник.


Основная часть рассказа:

«Дневник доктора» разбит на несколько эпизодов. И если все они в той или иной мере подчинены одной пан-идее (термин Аты :) – конфликту между доктором и обществом, то во многих сценах-эпизодах возникают и собственные, мелкие конфликты.

1-й фрагмент. Показывает эмоциональное состояние составителя дневника и причину этого состояния. ГГ упрекают в аморальности неизвестных ещё читателю поступков, упрёки эти ГГ отвергает и поворачивает зеркало в сторону обвинителей.

2-й фрагмент. Завязка основного действия. ГГ рассказывает историю похищения им мозга Лумброзо, при этом, иронизируя над типичной беспроигрышной ширмой своих критиков, использует аллюзию на библейские мотивы с божественным повелением.

В 3-м фрагменте обозначается главный художественный конфликт: доктор противостоит социуму, приводя всё новые обвинения в его цинизме и лживости. Сыну Лумброзо он приписывает жажду славы любой ценой, даже путём нарушения последней воли умершего и осквернения тела (глаза подарены другу на память).

4-й фрагмент. Глубже прорисовывается характер ГГ. Возвышенные мотивы его собственных действий (всё исключительно для науки и светлого будущего) контрастируют с его обвинениями других в неблаговидных побуждениях.

5-й фрагмент. Изменение условий конфликта, один из участников теряет к нему интерес (обществу надоедает история с мозгом), второй (сам доктор) лишается из-за этого точки опоры и как бы зависает в вакууме. ГГ теряет работу, семью, но одновременно настаивает на «нормальности» своего поведения, иллюстрируя его привычным бытовым примером (соус жены).

6-й фрагмент. ГГ заново, пусть и менее успешно, отстраивает свою жизнь и смиряется с ней.

7-й – 11-й фрагменты. Последовательные воскрешения истории с мозгом журналистами, военными, учеными. Демонстрация различных перекошенных фасеток общества и движущих сил людей, на фоне которых поведение доктора перестает казаться нелепым и диким. В характере ГГ теперь доминируют горечь, разочарование и сарказм, но они не лишают его собственных моральных устоев (отказ от продажи мозга не смотря на нужду).

12-й эпизод. Доктор оправдывает своё якобы отсутствие пиетета перед останками и в который раз настаивает на правильности и пользе своих действий, чем добавляет очередную черту своему портрету: несгибаемость, стойкость убеждений, не смотря на годы неудач.

13-й эпизод. Поездка к внучке Лумброзо демонстрирует неизменное в течение десятилетий безразличие и поверхностность отношения общества к сокровищу, оберегание которого разрушило жизнь доктора.

14-й и 15-й эпизоды. ГГ доказывает, что все обвинения в его адрес являются ничем иным как отображением низких и тёмных черт самих обвиняющих. Его же идеалом человека является тот, кто искренне занят своим делом и не подвывает в стаях воинствующих дилетантов.

16-й эпизод. Мнимое смирение доктора. Возвратом мозга Лумброзо в клинику, в которой всё и началось, он как бы перечеркивает сорок лет своей жизни и капитулирует перед незрелостью и несостоятельностью социума.

Эпилог.

На портрет ГГ наносится завершительный мазок: вера в правильность своих убеждений осталась-таки у доктора непоколебимой, равно как и надежда на улучшение общества в будущем (ГГ передаёт настоящий препарат своему последователю). Рамка рассказа замыкается окончанием малой сюжетной линии о девушке и дневнике, показывая, что яркие идеи заразительны, и люди, их несущие, легко находят последователей.


***

С ЧЕМОДАНОМ В РУКЕ И БАНКОЙ ПОД МЫШКОЙ

Вместо пролога

Полагаю, что данный рассказ – произведение скорее документальное, чем художественное – нуждается в небольшом вступлении. Речь в рассказе пойдёт о записях, которые попали мне в руки при банальных обстоятельствах: я нашла их на чердаке у собственного дяди.
– От старого постояльца осталось, – сказал дядя. – Отдал мне тетрадку, когда съезжал. Строгий был старик, бывший доктор.
Дядя, казалось, точно помнил, о ком шла речь.
– Зачем он мне её дал? Понятия не имею. Садился в такси, а я попрощаться с ним вышел, всё же лет пятнадцать у меня прожил. И тут он даёт мне эту тетрадь: «Дарю! – говорит. – Можешь ею камин растопить». Хороший был человек, одинокий, но с возрастом не опустился. И глаза такие светлые и ясные, каких в его возрасте ни у кого не бывает. Уважал я его.
Дядя мой, в прошлом автомеханик, всю жизнь сдавал две квартиры над гаражом. Прочесть записи он не смог, но и растопить страницами камин, как советовал бывший жилец, тоже не решился. Наверное, удержало глубоко въевшееся, безоговорочное благоговение рабочего человека перед учёными докторами и любым непонятным словом.
– Там сплошь каракули какие-то, чёрт ногу сломит, нет у меня времени глупости всякие разбирать. Если тебе нужно – забирай, - сказал дядя, и так я стала обладательницей этих поразительных заметок.
Как пишет сам автор, приведённые ниже пассажи не претендуют на литературность. Они послужили своего рода громоотводом, клапаном, выпускающим пар возмущения. Старик, о котором я знаю только со слов дяди, был сильно раздосадован, когда сел за письмо, но с каждым абзацем он остывал всё больше и больше, и под конец успокоился настолько, что просто бросил писать. Тетрадь была разновидностью лекарства, и, выздоровев, автор за ненадобностью выкинул её, фигурально выражаясь, через окно такси.
Дневник бывшего доктора
(дата и заглавие в оригинале отсутствуют)

(1)

Суп! На куриный суп ей похоже! Мозги у неё как у курицы, это точно. И язык как у Савонаролы, только интеллект не ему под стать.
Нет, дамочка, и вы, ей подобные, не смейте говорить, что я украл, похитил, и всё моральное словоблудие тоже можете оставить при себе. Когда после смерти поэта вы копаетесь в его столах, бесстыдно читаете письма и дневники, запертые в самом потайном шкафчике – осуждаете ли вы себя, лицемеры? Нет, всё это интимное и тонкое вы дотошно разбиваете на даты, нумеруете строчки и абзацы, переписываете цитаты и публикуете многотомные монографии о природе писательской гениальности.
А теперь представьте, что поэт завещал все бумаги после смерти его сжечь, и чтобы наверняка, сжечь вместе с комодами и секретерами, предать огню всё – сейфы в стенах, сами стены, крышу, дом, сад! Ну и как, выполнили бы вы полностью волю поэта? Или на аутодафе недоставало бы пары блокнотов и толстых папок, ведь пламя – просто символ, блажь, а блокноты – достояние страны, нации, всего человечества!
Так вот, господа, сжечь этот мозг было не то, что сжечь мемуары изящного стихоплета. Урон был бы равносилен пожару в Александрийской библиотеке. Предать огню и развеять источник гениальности? Уничтожить носитель информации, которую не расшифровал ещё, возможно, сам владелец?
Я поступил точно так же, как раз за разом поступаете вы. И вой вашей кроткой стаи – это вой злости на самих себя, злости, что не осмелились, и потому проворонили, и только и остается, что локти кусать.

(2)

Да, я не удержался. Неожиданно для самого себя, как будто свыше кто-то сказал мне: возьми! И приказ этот был настолько властен и категоричен, что я не мог ослушаться и взял.
Вот это снова вам нравится. Вы даже начинаете понимать меня – все эти веления свыше, откровения, которым противиться нельзя, и на которых и лежит ответственность за содеянное. Весь ваш чертов христианский мир основан на перекладывании ответственности на божьи плечи, потому слушайте, как всё произошло, и наполнитесь пониманием и сочувствием.
В то утро я уже отложил скальпель и снял перчатки, когда стены морга дрогнули и расступились, и сквозь нестерпимое ионное сияние и трубный звук космического шума ко мне выступил ангел науки, с эбонитовой палочкой в правой руке и моделью Бора в левой. Вокруг него вились глюоны, мюоны и все шесть ароматов кварков, а взгляд его был тяжел, как бомбардировка дейтронами. «Изыми его!», – приказал ангел и упёрся палочкой прямо покойнику в лоб. Раздался гром – и всё исчезло.
И я поступил так, как поступил до меня Авраам – не ослушался бога моего. Кому, как не вам, одобрить меня! Я вскрыл покойнику череп и вынул мозг. И снова закрыл череп, и никто ничего и не заметил, и тело кремировали, развеяли пепел в неизвестном месте – всё, как потребовал умирающий. Я же владел величайшим сокровищем современного мира – мозгом Лумброзо.

(3)

Спустя три дня всё открылось.
Но страшного ничего не произошло, потому что ваш отец, дорогая вы моя гусыня, дал мне разрешение оставить мозг, правда, задним числом, когда останки вашего деда были развеяны согласно завещанию. О да, он дал согласие, и даже не особо долго ломал комедию со всеми этими «да как можно» и «какая низость, обокрасть мертвеца». Тогда я был просто рад, даже искренне его благодарил за широту души. Но скажите сами, разве не правильнее с его стороны было бы тут же отобрать у меня мозг, кремировать его, пока не так-то и много времени прошло, всего-то три дня, останки вполне могли еще воссоединиться и цельным пакетом переплыть в царство Аида.
И не стоит смотреть на меня с таким отвращением. Цинизм? Цинизмом был ответ вашего отца, а я уже и тогда был преступником, как с юридической, так и с моральной точки зрения. Преступником без наказания, ведь все меня мгновенно простили! Все! И директор клиники – ему уже самому не терпелось вонзить ланцет в сгусток гениальности, и широкая общественность, затаившая дух от предстоящей сенсации, и родственники покойного в лице их главного представителя, вашего отца. Ваш отец со знаменем прощения бежал впереди всего мирового сообщества. А всё потому, что больше учёных мечтал, чтобы нашлась такая четкая анатомическая извилина, однозначная картина клеток, явный сгусток генов, которые за раз объяснят отцовскую гениальность. А стало бы и ему, по простейшим законам Менделя, кусок такой исключительности перепадал! Жажда собственной славы, жажда нести гениальность в массы путём размножения самого себя, вот что, клянусь вам, двигало им в тот день, когда он официально разрешил мне оставить мозг у себя. С оговорками, разумеется, всё единственно на благо науки, чтобы лицо не уронить.
И кстати, там ещё была история с глазами…. Я же глаза вашего деда тоже взял. Подарил его другу-окулисту. Ваш отец и об этом знал, но и тут, опять же, не протестовал. Каким образом глаза могли послужить науке? Окулист хотел оставить их у себя на память о друге, как хранят реликвии, только вместо дорогих саркофагов, он поместил глаза в ячейку на вокзале, чтобы не нашли и не отобрали. Там они, к слову, и по сей день лежат. А я? Я…

(4)

Заручившись поддержкой и сыновей любовью к науке, я в тот же день принялся за работу. Сфотографировал мозг с восьми различных ракурсов, потом разрезал пополам и сделал ещё шесть снимков. А когда уже собрался создавать мелкие препараты, внезапно испугался, что фотографии могли не получиться, или плёнка испортится при проявке, или потеряются со временем диафильмы.
Я позвонил художнику, который не так давно написал портреты моей жены и детей, и попросил его сделать несколько зарисовок мозга Лумброзо. Если нацисты заблуждались всё же не очень сильно, и различия видны на макроскопическом уровне, пусть анатомия гения будет запечатлена как можно точнее. Сумбур этих первых дней отразился на моём внутреннем состоянии, от научной чёткости я метался к метафизическим откровениям. Вдруг, думал я, как и в случае с моей семьёй, художник сумеет удержать на бумаге вдобавок ещё и то, что называется душой? За рисунки я заплатил из собственного кармана.
Я горел энтузиазмом, я понял, что нахожусь на правильном пути – мозг будет изучен, тайна человеческого гения будет открыта. С каждым новым годом наука расчищает дебри человеческой физиологии, от клетки к хромосомам, от хромосом к генам, от генов к ДНК. Пройдёт еще десяток лет, говорил я себе, и человеческий разум, эту вечную загадку, будут читать как книгу. И тогда последовательность генов гениальности вычленят из мозга Лумброзо и внедрят какому-нибудь обычному рабочему с фабрики пластиковых упаковок или, действуя рентгеновскими лучами, станут каждому желающему расставлять гены в Лумброзовской последовательности. И мир станет умным и мирным, и от переполняющей его доброты и лукавства примется высовывать язык не только с футболок подростков. Какой-нибудь десяток лет! Для формалина это ничто. Для будущих исследователей я разрезал часть мозга Лумброзо на двести сорок кусков в кубический сантиметр величиной и изготовил двенадцать наборов микропрепаратов по двести предметных стёкол в каждом.
Учёный мир был тоже не против вытаскивать из огня сокровища моими руками. Никаких петиций, никаких высоконравственных воздыханий. Их больше волновало, смогу ли я качественно отпрепарировать и законсервировать драгоценный мозг. И вмиг были забыты все порицания учений о расах и превосходствах. Чем чёрт не шутит, как и я, думали они и потирали руки в предвосхищении открытий. Да, это было отличное время. Упругое, прямое, наполненное смыслом и действием. Я понял, ради чего родился. Мозг Лумброзо был переполнен идеями настолько, что даже после смерти гения мгновенно придал значение ещё одной жизни.

(5)

Но вскоре бог мой покинул меня. Заварив всю кашу, он просто удалился, не оставив мне ни малейшей инструкции, как быть дальше. Обычно он тщательнее выбирает своих избранников, в небесных скрижалях они продолжают читать волю божью и следуют его плану, любо-дорого посмотреть. Я же, как ни присматривался, нигде не видел мистических подсказок.
Проходили недели. Ученый мир, ошалев от моей начальной смелости, ожидал и в дальнейшем инициативы именно от меня, я же в свою очередь понимал, что, не будучи специалистом по нейрофизиологии, не смогу вести исследования самостоятельно.
Мы оказались в патовой ситуации, мы застыли. Мозг плавал в формалине, я смотрел на него сквозь стекло банки, а мир смотрел на меня. Спустя несколько месяцев неподвижности я понял, что попросту превратился в Хранителя Мозга.
Сама по себе, без практического применения, столь высокая и священная ноша не вызывала во мне душевного трепета. К тому же, у меня не было задатков антрепренёра, чтобы трюками и прибаутками безостановочно поддерживать интерес публики. Я потерял место в больнице. Не из-за этической педантичности моего директора, о нет, даже страховые компании были полностью согласны с разрешением сына и не имели претензий. Просто обладая всеми правами на эти три фунта фиксированного мяса, я отказался принести их в дар клинике или хотя бы позволить моим коллегам тоже немного покромсать гениальность. Они просили, возмущались, грозили, но я не сдавался. Мозг был мой! И после всей проделанной работы я не собирался делиться лаврами с этой трусливой шайкой.
Под конец меня оставили-таки в покое. Я был вроде прокажённого, в которого цивилизованные люди уже не бросают камни, но и подходить к нему тоже не собираются. Время для меня остановилось. После бурных эмоций и лихорадочных решений всё как бы зависло в тишине и вакууме. Телефон молчал, почтовый ящик больше не наполнялся гневными или восторженными письмами, по утрам я всё ещё продолжал жадно листать газеты – но статьи обо мне с передовиц смещались всё дальше вглубь страниц, пока не свелись к трёхстрочным заметкам и не зачахли окончательно. Я был в растерянности. Целыми днями просиживал в кресле с открытым медицинским журналом на коленях и ждал, чтобы откуда-нибудь на меня свалился новый, внятный план, и тогда только и нужно будет ему следовать, и дни потекут незаметно и важно, как это было всегда.
Но прошло ещё полгода, и вы не поверите: меня просто забыли. И меня, и мозг, и гений Лумброзо. Газеты изо дня в день пестрили всё новыми сенсациями, и никому больше не было до нас дела. Одна только жена в непонятно откуда появившемся религиозном рвении требовала вынести из дома эти две треклятые банки – с тех пор, как я покинул клинику, они стояли у нас в подвале между жестянками с фасолью и томатным соусом. Этот соус… моя жена готовила его бочками, из красных помидоров, из зеленых, из жёлтых, с травами и репчатым луком, с печёной паприкой или кусочками артишоков. Никто не ел её соус – ни я, ни дети, ни соседи, мы все его ненавидели. Но жена продолжала из года в год его варить и расфасовывать в склянки. Соус был её одержимостью, и, вроде бы, кому, как ни ей, было понять и поддержать меня в ту пору…
Конечно, я не собирался расставаться со своими препаратами, как и она со своим помидорным варевом. Столь похожие своей судьбой – никому не нужные, погребённые на грубых деревянных полках в тусклом подвале – банки с соусом и Лумброзо не смогли ужиться надолго, и мне пришлось съехать из дома.
Как и бывает у большинства божественных пророков, жизнь моя крошилась и рассыпалась. Я потерял работу, я потерял друзей, потерял семью. С этого момента и до конца моих дней я только и делал, что опускался всё ниже и ниже – с чемоданом в руке и банкой с мозгом под мышкой.

(6)

Так наступило забвение. Я научился его принимать и даже им наслаждался. Порой мне казалось, что шутник-бог науки и ангел с эбонитовой палочкой, развлекшись вдоволь, смилостивились надо мной и тоже оставили меня в покое. Я работал врачом в провинции. Двадцать два года подряд я пил вечерами пиво в единственном баре города, по воскресеньям, как и положено, ходил в церковь, и никому и в голову не приходило подозревать во мне нечто большее, чем „эй, док, занеможилось чевой-то, выпиши-ка тех таблеток, как в прошлый раз“. Я пристрастился к утиной охоте и даже чуть было не женился. Миру не нужны секреты гениев, что-что, а это я усвоил крепко. Банки с мозгом – две большие обычнейшие банки, в каких хозяйки консервируют огурцы – были, разумеется, при мне, я держал их в своём приёмном кабинете. Несколько раз я рассылал образцы в ведущие мировые институты, но те немногие, которые удостоили меня ответа, не смогли обнаружить в них ничего особого. Одно время я изучал их самостоятельно, но в исследованиях не продвинулся, то ли в силу своих ограниченных способностей, то ли из-за убаюкивающей безмятежности, опутавшей меня в провинции.

(7)

Конечно, я понимал, что так не могло продолжаться бесконечно. Мою историю воскресили вновь. Первым меня нашёл журналист, фрилансер без роду и заработка. Он долго искал тему для прорыва, и натолкнулся на меня, уж и не знаю, принесло это ему удачу или нет. Он не был журналюгой с хваткой, так, мямля, всё юлил, заходил окольными путями и сослагательными наклонениями. Под конец он настолько развеселил меня своими заигрываниями, что я не стал вспоминать сыновних заветов, а взял и показал ему мозг, просто поставил банки на стол без предупреждения. Вы бы видели его лицо! Он что-то мямлил про можно ли было бы взглянуть хоть коротко на краешек фотографии, а я подошел к полке, сдвинул холодильник для пива и вынул банки с остатками мозга. Журналистик просто ошалел. Только и смог спросить: «Вы храните их в ящике из-под сидра?», как будто в этом и заключается суть. А в статье написал, что мозг серый и складчатый, и это был самый замечательный момент в его жизни, болван.

(8)

После статьи этого ушлого типчика каша забурлила вновь, пусть и не так горячо, как поначалу. От меня требовали результатов исследований, но больше всего обсуждали ящик для сидра и банки для консервации. Бог ты мой, да разве есть разница, в какой именно банке хранить препарат? Главное, чтобы правильно был подобран состав консервирующей жидкости, а стекло оно и есть стекло, хоть в форме банки для помидоров его выдуй, хоть колбы. Неужели они думают, что врачи обращаются с медицинскими препаратами, как с мощами в храме? Украшают пробирки жемчугами и самоцветами, поют псалмы и отбивают поклоны перед каждым прикосновением к микроскопу?

(9)

Вслед за этой газетной чушью ко мне обратились военные. Высокие чины лично приезжали в мои комнатёнки – я должен отдать мозг им, пусть служит во славу нашей страны. Русские, мол, собрали уже целую коллекцию всяких мозгов, даже институт специальный основали, но с мозгом самого Лумброзо мы их в два счёта переплюнем или хотя бы сравняемся. Я не согласился, сославшись на клятву, данную мною сыну Лумброзо: мозг предназначен исключительно для научных исследований, и результаты их должны быть опубликованы в крупнейших, а как же иначе, научных журналах. Как люди чести, военные меня поняли и не настаивали. Вежливо только попросили упомянуть их в завещании, они, мол, могут и подождать. Но в какое же славное время мы живём! Государства коллекционируют мёртвые мозги и измеряют ими своё могущество.

(10)

Ну а затем был фанатик-японец, в принципе, очень приятный человек. Он достоин уважения за одно только усердие, с которым он меня нашёл из своего дальнего востока. Для японца Лумброзо был отцом, сыном и святым духом в одном флаконе, он называл его апостолом нуклеарного столетия и не придумывал себе никаких возвышенных оправданий. Ему хотелось иметь кусочек мозга Лумброзо. Для себя. Как предмет религиозного поклонения. Как икону для еженощных молитв. К тому времени я уже почти тридцать лет искал учёных, заинтересованных в исследовании, и не нашёл ни одного – так почему же мне было отказать симпатичному человеку? Он заикался, когда просил дать ему кусочек с собой, он весь вспотел и начал путать английский с немецким. Думаю, немецкий он выучил исключительно для более плотного духовного слияния со своим кумиром. Японец настоял запечатлеть свой визит ко мне на видео, особенно, банки, и как я отрезаю ему кусок мозжечка. Вот так и останутся на потеху потомкам кадры, на которых у меня долго не получается открыть банку – за годы хранения крышка чуть не срослась с ней, очень неудачный момент получился. Потом мозг лежит на дощечке, я с ножом в руках, а у японца глаза расширенные, и даже сквозь низкокачественную плёнку чувствуешь его дрожь, видишь, как вся внутренняя его сила направлена на этот серый комок консервированной плоти.

(11)

Фильм добавил жару в костёр моих злопыхателей. Меня обвиняли в черствости, в нехватке пиетета перед человеческими останками – мол, я и не понимаю вообще, каким сокровищем обладаю, отрезал кусок мозга кухонным ножом на обычной дощечке для сыра. Да и вообще, подарил я его не из чувства братской любви к японцу, такому жалкому и умилительному в своей одержимости Святым Двадцатого Века, а единственно от безразличия, мол, не так уж и важно, куском больше, куском меньше.
Во-первых, а как мне было его иначе на письменном столе в съёмной квартире резать? А важно или нет… Тут пусть господа недруги зададут себе вопрос: а сколько бы стоил такой кусок на черном рынке? Охотников заполучить подобный сувенир, как я полагаю, нашлось бы немало. Но чтобы платить по счетам за чёртовую конуру, которую я называю своим домом, я, после того, как окончательно потерял врачебную лицензию, работал на фабричном конвейере, а не распродавал мозг по частям.
Но самое поразительное то, что этих нравоучителей совершенно не возмущает японский праведник от науки, который, заполучив заветный талисман, в тот же вечер отправился праздновать это событие в бар-караоке. Потрясая баночкой с мозгом, он вышел на сцену и в микрофон рассказал веселящемуся в неоновых лучах сообществу, что за драгоценность у него в руке. Правда, на присутствующих это никакого впечатления не произвело. Тогда японец спел Лумброзо песню, в которой признался ему в любви и простил за взрыв атомной бомбы в родном городе. Такая вот панихида, господа хранители добродетели.

(12)

Нет, с этими ханжами я не церемонился. Что вообще толкового они могут сделать, кроме как распускать свои благочестивые нюни, придираясь к любому поводу. Всё им не так. Взял мозг – значит, преступник. Но и забирать они его тоже не станут, то ли из боязни запачкать свою непогрешимость, то ли от простого отсутствия фантазии. Зато потом требуют, слышите, требуют результатов, хотя сами они, конечно же, исследовать ничего не возьмутся. Какой кошмар, я храню мозг в подвале среди помидоров, отсылаю в университеты пробы в банках из-под майонеза. Да пошли я их хоть в позолоченных пробирках, разве вышло бы из этого больше проку? Требовать результатов от простого патолога и при этом не замечать бездействия всего их разнаучного мира!
О нет, я не жалею, что вскрыл Лумброзо черепушку. В ярость меня приводит постоянное воскрешение этой темы исключительно на забаву толстопузой публики, которой всё равно, хоть взрыв в метро им показывай, хоть консервированный мозг, лишь бы попикантней сенсацию подали. И я не осуждаю коллег, которые не в состоянии найти в препаратах ничего особенного. Ни на макроскопическом уровне, ни под микроскопом одарённость не увидишь, в конце двадцатого века только идиот может этого не понимать. Но вот молекулярный, генетический пласт… Хотя моё изначальное горение с виду и подёрнулось пеплом старости, после всех этих десятков лет я всё ещё верю, что найти источник гениальности удастся. Пусть уже и не на примере Лумброзо или Ленина, тончайшие мыслительные структуры которых убил формалин.

(13)

Мне восемьдесят четыре года. Эти истины я понял давно, но расставить всё на свои места собрался только сейчас. Называйте это временем собирать камни, если хотите, звучит таинственно и мистично. Упаковав остатки мозга в пластиковый контейнер, в каких обычно дети носят завтрак в школу, в милом обществе очередного пройдохи-журналиста я отправился через всю страну к внучке гения. Я решил отдать мозг ей – как представительница семьи, пусть она решает его дальнейшую судьбу. Я поставил контейнер на резной столик в изящном бунгало, окружённом ухоженным садом, и объяснил, кто я.
«Можно взглянуть?» – спросила пожилая дама с ниткой крупного жемчуга вокруг не менее ухоженной, чем сад, шеи.
Я открыл контейнер, и эта расфуфыренная гусыня с интересом заглянула внутрь:
«О-о… похоже… на густой куриный суп. Только запах отвратительный, закройте, пожалуйста».
«А можно мне дотронуться?» – не сплоховал журналист и, не дожидаясь ответа, засунул палец в формалин. – «Ну… на ощупь как тофу».

(14)

Эта кульминация скудоумия, этот последний аккорд в эпопее мозга привёл меня в бешенство. Мелкие, падкие на жареные факты людишки, собиратели коллекций, проповедники, лицемерные моралисты! Для них я хранил эти банки более тридцати лет! За все прошедшие годы я, казалось, испытал уже всю возможную палитру чувств – от воодушевления до отчаяния, от скептицизма до надежды, но в тот день я почувствовал нечто новое – исступлённый гнев, почти ненависть. Конечно, не по отношению к этой жемчужной гусыне или придурочному молодчику, моему сопровождающему. В этой парочке на мгновенье отразилось всё человечество, вся глупость человеческая, вся поверхностность их чаяний, беспрестанная жажда фокусов и наживы, неизменный поиск личной выгоды, нежелание отстраниться и посмотреть на что бы то ни было серьёзно, объективно, а не исключительно через призму своего примитивного жизненного опыта, заинтересоваться чем-то ради него самого, а не для самолюбования.
Сколько раз за все эти годы меня называли сумасшедшим, какие только побуждения мне не приписывали! Чаще всего, конечно, жажду славы. Мол, честолюбивому врачу с блестящим образованием невыразимо хотелось прорыва, известности, и тут подарок судьбы – на утреннем вскрытии труп самого Лумброзо. Благородные души утверждают, что мною двигала исключительно любовь к науке. Эзотерики убеждены, что я ищу философский камень гениальности, чтобы одарить ею себя и масонский орден. Все же остальные просто не понимают, почему меня вообще терпят и уже лет тридцать назад не отправили в психушку, а ещё лучше, в тюрьму.
Дорогие мои, ведь я – всего лишь зеркало, в котором отображается каждый из вас. Все ваши гипертрофированные чаяния и пороки вылезают, как чирья, на поверхность при моём приближении. Для одной только этой феерии стоило хранить чёртов мозг столько лет! «Вот для чего украл бы мозг Лумброзо я», светится ореолом над вашими головами, когда речь заходит обо мне. Вы лепите и выставляете в музеях посмертные маски своих кумиров, в церквях поклоняетесь костям святых, а в университетах обучаете медицине на расчленённых останках из концентрационных лагерей. И после этого вы осуждаете меня?...

(15)

Только один среди всех вас, фарисеев, достоин называться человеком. Это мой сосед по конуре, убийца, наркоман, алкоголик и гомосексуалист, великий поэт. Вы все прекрасно знаете его имя. Он единственный относился к моим банкам именно так, как к ним стоит относиться. Как-то похвалился перед друзьями, что в любой момент может получить кусок мозга самого Лумброзо, и на этом тему закрыл навсегда. О да, он поэт, а не собиратель реликвий, писатель, а не нейроспециалист, художник, а не проповедник моральных ценностей. Какого чёрта ему задумываться о мозгах? Мы пили джин на его балконе, в гараже под нами грохотали инструменты, а мы беседовали о культуре, об искусстве, об Африке, о котах, у него их чёртова дюжина, и о каждом он может говорить часами. Ему не нужно было шарахаться от меня или чего-то от меня требовать, а мне в ответ не приходилось его презирать. Можно было бы оставить эти записи ему, но зачем? Всю историю он и так давно уже знает, и она взволновала его не больше, чем рассказ о рыбалке. Остался разве что только эпизод с гусыней, но и так понятно, что он назовёт его предсказуемым, а мою выходку с поездкой через весь континент – старческим маразмом.

(16)

Я считаю, что выполнил долг, навязанный мне ангелом с эбонитовой палочкой, и совесть моя чиста. И заметки эти – не попытка оправдания и не стремление объяснить что бы то ни было, а род медитации, освобождение от дурного настроения. Пусть шарлатаны-психологи расшифровывают и толкуют их после моей смерти, если кто-то вообще её заметит. Остатки мозга, где-то пятую его часть, я подарил клинике, из которой и вынес его более тридцати лет назад, и теперь со злорадством наблюдаю, как на страницах учёных журналов они грызутся из-за этого, по их словам, бесполезного подарка.
Жизнь моя не стала от этого расставания ни приятнее, ни тяжелее.
Вместо эпилога
На этом и заканчивается дневник доктора.
Когда я читала его в первый раз, то с каждой новой страницей меня охватывали ошеломление, порой почти ужас. Я не могла поверить, что написанное было правдой. Рукопись казалась мне психологическим экспериментом, этюдом, литературными наработками. Ведь вел же Тургенев дневник Базарова, прежде чем взяться за роман, думала я, почему бы тогда и скучающему в глухомани старику не развлечься подобным образом, не прожить ещё одну увлекательную, пусть и выдуманную жизнь?
История из дневника не выходила у меня из головы.
И довольно скоро перестало быть важным, происходила ли она на самом деле или была до последнего слова выдумана извращённым умом. Рассказчик, мифический или существовавший на самом деле, а точнее, движущие его силы, вот единственное, что стало меня занимать. Я досадовала на оборванный финал. До самого последнего листа я ждала пояснения, того самого главного слова, которое объяснит происходящее, откроет мотивы, расставит точки над моральными «и». Но автор заметок, с надменностью и насмешкой, отмахнулся от желаний простодушного читателя, а может и действительно ожидал, что мой дядя растопит тетрадью камин.
Признаюсь, что первым моим импульсом было зачислись доктора в психопаты, списать всё на помутившийся рассудок, отмахнуться болезнью. Но нет, поняла я через некоторое время, доктор – единственный нормальный персонаж в этой истории. Пусть он совершил странный, с нашей обывательской точки зрения, поступок – но это была его единственная оплошность. Кто из нас не совершал странностей?
Да и не был его поступок, если разобраться, настолько необычным. Доктор сделал то, что было его работой – вскрыл, отпрепарировал, законсервировал. Сколько миллионов банок со всевозможными органами пылятся в анатомических музеях, ожидая своей очереди к микроскопу. Тут же шла речь о гении, о самом Лумброзо! «Да, – осознав это, воскликнула я однажды, – на месте доктора я поступила бы точно так же!»
И в ту же ночь во сне мне явился ангел с эбонитовой палочкой. Вокруг его волос бились разряды холодной плазмы, стены комнаты качались и меняли форму из-за вызванного им гравитационного линзирования. Ангел положил сияющую руку на дневник доктора:
- Открой, – властно повелел он мне, и я проснулась.
Сон был настолько реален, что, ещё толком не понимая, что делаю, я встала и подошла к столу. Казалось, тетрадь хранила тепло ангельской кожи и потрескивала статическим электричеством. Я открыла её, перевернула наизусть выученную страницу, затем другую, третью – и внезапно заметила, что последние листы дневника слиплись, вернее, специально склеены между собой. Как только я могла не заметить этого раньше! С лихорадочным волнением я разрезала их ножом – и вот уже читаю знакомый, размашистый докторский почерк:
«Если у кого хватило терпения, расшифровать мои каракули, и ума, чтобы найти эту страницу, то он достоин быть моим преемником. Естественно, я не отдал тупоголовым бандитам из клиники сокровище гения. Пусть они теперь воюют из-за проспиртованной каши из головы спившегося бродяги! Ёмкость с настоящим мозгом Лумброзо я закопал в саду дома, в котором прожил все последние годы. Найти это место его можно так: …»

Солнце только собиралось вставать над посеревшей крышей дядиного гаража, когда я уже спешила к машине: с чемоданом в руке и банкой с мозгом под мышкой.