Больше не

Знаете, я очень люблю психологов. Люблю, чтобы можно было со слезами на глазах и героизмом в сердце выкапывать драгоценные остатки прошлых обид, периодически вопрошающе оглядываясь на своего проводника – «еще дальше?» и, получив поощрительный кивок, продолжать прямо голыми руками зарываться в грязную землистую мякоть памяти, надежно утрамбовавшую под своим толстым слоем какую-нибудь заветную и такую мерзкую на вид полуразложившуюся и полузабытую проблему.
И вот мы берем ее, испачканную и потревоженную, вертим в черных руках, рассматриваем, со всхлипом узнаем и бережно прижимаем к солнечному сплетению измученной души. Игрушка, которую тогда не купили. Уход отца. Школа. Разговор наверху. The пицца. Ключ.

Противненько.

По одной.

Я уже по локоть в земле и в грязи, пошел моросящий дождь, а я все сижу возле этой ямы, и конца-края ей не видать. «Копай, - говорит проводник, - ты еще недостаточно углубилась».

Мне холодно и неуютно. Зачем я пришла сюда, зачем я соглашаюсь с его голосом, и наступит ли когда-нибудь снова июль? «Какая чушь…», - говорю я, устало вцепившись в медного запаха ключик.

«Какая чушь…» - звенит всё вокруг, разбиваясь на острые недокусочки в такт каплям дождя.

Я вдруг вспоминаю. Вспоминаю всё. Я всегда помнила – всё и всегда, просто не говорила тебе об этом, но ты меня вынуждаешь. Ты садистка и мазохистка в одном лице, я же все это выкинула и закопала подальше, но нет, ты пришла сюда не одна и вот, ковыряешься, ловишь кайф от своих страданий. Ты изощренная дождевая проныра, которой не терпится покопаться в свежей землице, поперебирать остатки вчерашних порванных писем, ты снова и снова находишь сюда дорогу, что бы тебе ни обещали там, за чертой. Я провела ее, чтобы ты шла «от», а не «к», но ты вернулась опять, неблагодарная и в слезах. Сколько же я могу тебя утешать?..

«Ты еще недостаточно углубилась…». Я вздрагиваю.

Я говорила, что очень люблю психологов. Ты же знаешь, я так сказала, чтобы прийти к тебе.

Ты молча вздыхаешь, сгребаешь  всю эту рухлядь в кучу и достаешь зажигалку: «Мокро, но так надежнее будет». Мы смотрим, как горит соленый запах горячего сыра и мела, как тонет в костре звук каких-то далеких слов, пластмасса чернеет и к небу вздымается медный всполох, каким-то чудом растворяющий всё окончательно. «Больше не приходи сюда, не надо», - говоришь ты серьезно.

«А как же вчерашние письма?» - спрашиваю я. «А как же это самое чувство, когда…»

Самокопание, мать его, такое надежное в своей правоте, такое болезненное и потому заслуженное. На его территории ты находишь и тех, кому снова позволишь так обращаться с собой, и тех, кого давно нет в твоей жизни, а только их тени еще бродят и бродят по крохотному лабиринту с тысячей выходов. Но ты держишь их крепко своими воспоминаниями, чтобы было, куда запустить неугомонные ручонки и довольно возиться там, в своей подгнивающей яме страхов, до краев заполненной оберегаемой тобой темнотой.

«А для писем и прочего хлама – я тебя знаю…», - ты усмехаешься и исчезаешь.

Я медленно открываю глаза и слышу твой голос: «…вот тебе зажигалка».