Маша. Лошадь Тютюньчика

Из сборника "Воспоминания. ГСВГ - Группа Советских Войск Германии"


«... У природы бывают свои приступы любви»
                Оноре де Бальзак.               
               
 От Маши Дурманенко исходил дух беспокойства, веяние томления. Мужчины, искушённые в любовных муках, утверждали, что им никогда не доводилось испытывать волнение, подобное тому, которое рождал в них запах Маши. Она оставляла после себя в воздухе чёткий след, который ни с чем нельзя было спутать, вызывающий у мужчин непереносимое желание совокупиться с нею. Маша добивала их своей простодушной любезностью, будучи девушкой без комплексов. Горя  желанием любви, мечтала стать генеральшей. Но где ж его возьмёшь в хуторе под Урюпинском? Сделала обьявление в центральной газете в разделе знакомств:
«... Девушка, 90/60/90, ищет приключения на свои вторые 90. Какая- никакая, а познакомлюсь с кем-нибудь для кое-чего...»

Клюнул выпускник погранучилища, молоденький лейтенант Архимед Тютюньчик, получивший назначение в ГСВГ на комсомольскую работу в один из батальонов. Но там служба пошла ему "не в масть" и его скоренько отправили в Союз, где он с пылу с жару, женившись по обьявлению, увёз Машеньку из родного Урюпинского хутора в гарнизон высокогорного Памира.

Маша была девка – хоть куда, а солдаты погранзаставы – хоть кого. И любили жену лейтенанта, помогали ей во всём. В результате тесного контакта с многонациональным коллективом заставы, она знала, что у мужчины нос для красоты, а у женщин, чтобы совать его куда не следует. И убедилась в мудроси Архимеда, который, будучи заместителем командира погранзаставы по политической части, во втором своём законе предупреждал:

- Машка! Жидкость, погружённая в женское тело, через семь лет пойдёт в школу!
Маша лишь заливалась неудержимым смехом, он звенел по всей погранзаставе, словно колокольчик, волнуя мужчин. Но когда жидкость, погружённая в её тело, зашевелилась, она поняла, что ... любовь зла... А кобели и козлы этим пользуются. И пришла в ужас, не зная от кого же будет это чадо. Плакала, проклиная гарнизонную жизнь и первый закон лейтенанта Архимеда о долге и службе, от которого дуреют. Решившись, отодрала кусок обоев, на нём дрожащей рукой написала:
Лейтенант!
Обед в стиральной машине.
Ушла в Урюпинск к психиатру.
Вернусь, когда станешь генералом.
Маша.

Застава осталась без женщины, которая оживляла солдатский быт дикого края.
Лейтенант Тютюньчик от тоски по телу жены потерял не только боевой пыл, но и ориентацию. Он попутал Ленинскую комнату с загоном для животных. Солдаты застукали его в сарайчике наедине с ослицею, источавшей, как ему чудилось, дурманящий запах Маши. Страдалец увёл пахнущую молодую ослицу от остальных животных, и, целуя её пухлые губы, стонал:
- Маша, Машок! Ах, Машенька!
Словно сочувствуя замполиту, ослица лизала его горячим языком и отвечала:
- И-а, и-а, и-а. - И тяжело вздымала боками. 
 
Уже в Урюпинске Маша родила ребёнка с атрибутом мужского пола, напоминающим индюшачий клюв с его соплями. При крещении отец Иоан, ходя «по воде аки по суху» в нетрезвости, нарёк мальчика Коленькой в честь Николая-Угодника.
 
Счастливая мама не могла налюбоваться своим чадом и всем говорила:
- Мой сын - просто шедевр.
- Что, такой красивый? – спрашивали её.
- Нет, он работы неизвестного мастера.

Коленька вобрал в себя любвеобильность мамы и железную стойкость пограничников.
Став из Коленьки Николаем Тютюньчиком, он женился на собственной тётке, которая приходилась ему ещё и двоюродной сестрой, и, в неразберихе кровосмесительных связей, оказался  самому себе дедушкой ещё до службы в Советской армии.

Пришла пора Николаю в армию. То, что когда-то напоминало индюшачий клюв с соплями, на медкомиссии вызвало интерес. Врач, увидевшая атрибут Тютюньчика, воскликнула:
- Да с таким только кобыл оплодотворять!
Коленька в ответ:
- Пробовал – дохли, а у жены только в боку колет.
- Да ты что, Тютюньчик!? Тебе к ветеринару надо. Иди ради бога от меня!
И написала: «Годен для строевой службы без ограничений.»

Призывная комиссия направила Николая в Туркестанский Военный Округ.
И вот они - Мары! Территория карантина огорожена жердями. Военные строители предусмотрительно поставили в четыре угла по одной переносной уборной, сбитых сикось-накось из неоструганных досок. Сержанты карантинных отделений показали, как следует пользоваться этими сооружениями, отчего вонь пошла и многие новобранцы зажали носы. Сержанты заулыбались и провозгласили:
- В здоровом теле – здоровый дух! Это поначалу воняет, а потом пахнет. Привыкайте.

Перед санчастью карантина ежедневно выстраивалась очередь, в надежде закосить от службы. Медицинская сестра, по указанию главврача санчасти карантина, подполковника Головатого, клала каждому новобранцу на язык по пилюле цвета медного купороса, независимо от того, на что кто жаловался, симулируя дизентерию, малярию, триппер или запор. Для всех был одинаковый диагноз и общая терапия.

Уже в карантине Тютюньчик понял, - служить ему в месте круговой дурости, где по стенам висели бомбовые таблички предупредительные и поучительные:
«Язык твой – враг твой!!!»
«Майку в трусы не заправлять!!!»
и другие наставления.

Коленька начал записывать в тетрадочку свои наблюдения. Записывал то, что не составляло военной тайны, было у всех на языке и можно было разглашать. Какая же тут военная тайна, когда он пишет: «Сожрал два бачка горохового пюре и пять банок бычков в томатном соусе. Запил тремя фляжками сырой воды. Почти дизентерия. Отдыхаю от службы в госпитале. Любопытствую, наблюдаю, записываю».

В госпитале лахва, но там быстро вычисляют и особо косящих рекомендуют карантинному начальству направлять в трынь-тарары ТуркВО.

В сиянии высокого знойного неба, в полдень, десять новобранцев из карантина были доставлены в обнесённый колючей проволокой, с вышками, откуда глядели дула пулемётов, Каракумский ослинно-верблюжий полк особого назначения. Как только проскрипели ворота из такой же колючки, новобранцы оказались запертыми, словно скот. Среди них оказался и Тютюньчик.
Их окружили солдаты, от которых исходил запах ослинно-верблюжьего пота и распаренной на солнце сыромятной кожи, и чувствовалось в этих воинах молчаливое и неукротимое бесстрашие обитателей пустыни.

- Товарищи солдаты! – приветствуя вновь прибывших, говорит командир полка. - Вам выпала честь служить в прославленном полку особого назначения. Задача нашего полка – пресекать контрабанду наркоты из Афганистана, Пакистана и других стран. В тяжёлых условиях пустыни применение техники невозможно, поэтому осёл и верблюд – наши боевые друзья. Наши отряды уходят в поиск и преследование контрабандистов невидимо, тихо и надолго. Мы делим со своими животными все тяготы и лишения службы. Солдаты и сержанты, подлежащие демобилизации, передадут в ваши руки своих любимцев. Любите их, и они полюбят вас и не подведут в трудную минуту вашей жизни, какие бы страсти не рвали вашу душу и тело. Идите, сынки, в загон.

«Дембеля» и «салаги» направились туда. Одни для передачи животных, другие для знакомства с ними. Новобранцы были призваны из Рязанской и Курской областей, естественно, в своих хлябях ослов и верблюдов отродясь не видели, смотрели на них выпученными глазами.

- У нас тут у каждого своя животина, - говорили «старики», подводя «салаг» каждый к своей животине. Кто к осликам, кто к верблюдам. Сержант, с жгучими цыганскими глазами, и выгоревшей до бела шевелюрой, сказал Николаю:
- А ты, Тютюньчик, иди сюда. – И повёл его из загона.

Чуть в сторонке от загона стоял прелестный теремок, на двери которого красовалась табличка с надписью: «Маша. Лошадь Тютюньчика».
Сержант открыл дверь и сказал:
- Вот она!

- Так это же лошадь Пржевальского! – воскликнул Николай. – Лошадей-то я знаю.

- Ни хрена! Может, и была Пржевальская, но теперь она Маша Тютюньчика, лошадь командира полка. Он её из Монголии привёз. Ему её сам Цеденбал монгольский подарил, когда она ещё жеребёночком была. А теперь - какая красавица выросла! Ты с ней побольше гуляй. Да смотри не обгуляй. Тебе Архимед за неё голову оторвёт.

- Ты чё, сержант, офанарел?!

- Послужишь, салажёнок, узнаешь как без баб волком выть. Любовь зла – полюбишь и козла. Захочешь дурную кровь сбросить, в загон лучше сходи. Я тебя предупредил.

- Товарищ сержант, у меня жена как лошадь, а это козявка лошадинной породы.

- А вы, случаем, не родственники с «батей»? Во, потеха! - Два Тютюна на одну лошадь!  Ну давай, салага, служи.

В течение нескольких месяцев Николай то ли от дьявольской скуки, то ли от вынужденного воздержания стал подвывать, созерцая сумерки и думая о былых безумствах и причудах молодости. И всё больше уединялся с «Машей». Она была красавица, словно, из червлённого серебра, с молочно-золотистой гривой и таким же хвостом до земли. К тому же - шалунья. Когда Николай скребницей наводил ей лоск, она, насторожив уши, растопырив ноздри, втягивая в себя воздух и куда-то порываясь и дрожа всем своим молодым и красивым телом, ржала сладким, нежным и протяжным голосом. И шалость, и чувство, и некоторая грусть выражались в этом ржанье. В нём было и желание, и обещание любви, и грусть по ней, как казалось Николаю. К тому же от «Маши» исходил дурманящий его сознание запах. В томлении воздержания можно было сойти сума. В сумерки Николай пришёл к «Маше». Когда он запер дверь и стало совсем темно, он увидел «Машу», которая светилась каким-то ангельским сиянием. Он подошёл к ней сзади и положил руки на круп. Кобыла подняла свои огромные томные глаза в опушке загнутых ресниц на Коленьку, и снова опустила их, призывно, словно шёпотом, заржав. Будто мощный сейсмический толчок с гулом вулкана потряс Тютюньчика. Он расстегнул брюки, освобождая свою плоть, отвёл в сторону молочно-золотой хвост «Маши» и вогнал свой пылающий корень в её женскую суть. Наслаждаясь ощущением глубокой близости, изверг в «Машу» всю мощь своих чувств и спермы, которая диким зверем раздирала его душу и тело. И многозначащее колдовское ржание молодо разлилось по терему. «Я молода, хороша, и сильна, - говорило ржанье шалуньи. – Ещё ни один любовник не имел меня. Ты первый!»

Любили же своих ослиц и верблюдиц другие. Кто не знал? Только помалкивали.

Но любовь Николая с «Машей» была за семью печятями. Это же лошадь Тютюньчика, командира полка! А он, как он сам говорил: «Прошёл Памир, Заполярье, Гоби, Медные трубы и попал к Каракумскому чёрту в зубы». И, сузив зверинно глаза, добавлял:
- Теперь дальше Кушки не пошлют и выше «вышки» не дадут. 
Под его горячую руку лучше было не попадать. И Николай таился.

Тем не менее, он ожил. Под гитару начал петь в курилке, как и другие солдаты. Песни были доморощенные. О их суровой службе, о далёких-далёких подругах и любви. Когда «белое солнце пустыни» скрывалось за горизонт, Николай, побарабанив по тёртому телу гитары, запевал:

Там, где пески и бархан,
Где дикий бродит джейран,
Через границу идёт
Контрабанды караван.

Погранцы заунывно подхватывали:

- Через границу идёт
Контрабанды караван.

Николай вёл дальше:

- Караванщик тихо сидит,
Больные ноги поджав,
С огромной мастыркой в зубах
Качается на горбах.

Каракумцы вновь взвывали протяжно:

- С огромной мастыркой в зубах
Качается на горбах.

Перебирая струны, Николай ведёт дальше:

- В тюках у них лежит
Гашиш и цветов мака дурь
И......

- Встать! Смирно! – рявкает запоздало сержант.

Все вскакивают. Никто и не заметил, как подошёл к курилке «батя». Он стоял, слушая песню-тоску своих сыновей, и слеза катилась по его дублённой солнцем и ветром щеке.

- Вольно, вольно! Поёте вы задушевно. С каких барханов песнь такую принесли?

- Да наша она,товарищ полковник! Её Колька Тютюньчик сочинил.

- Кто?!

- Рядовой Николай Тютюньчик, - отчеканил сержант и указал на того.

- Тютюньчик, а ты родом не из Урюпинска?

- Так точно, товарищ полковник! – выпрямился по стойке «смирно» Николай.

Полковник выдавил из себя:
- А маму твою Машей зовут?

- Так точно! Мария Николаевна Тютюньчик.

- А она тебе не говорила, кто твой отец?

- Никогда. Она говорила, что я рождён по второму закону Архимеда. А отчество мне своё дала. Так что я рядовой Николай Николаевич Тютюньчик. Ваш однофамилец. Я вашу лошадь ... и не договорил, так как полковник обхватил ручищами своё лицо, плакал.

А вскоре за особые заслуги полковнику Тютюньчику было присвоено звание генерала, и в далёкий Урюпинск в краткосрочный отпуск уехал сержант Тютюньчик с клочком обоев, который оставила его мать когда-то юному лейтенанту, и запиской:

Маша, в Ашхабаде обед на столе
Возвращайся, как обещала
Твой генерал