Беглец

Валерий Котеленец

БЕГЛЕЦ

Рассказ



Ночью, в третьем часу, выбирая закоулки поглуше, Матфей прокрался к своему дому и долго таился в темноте, не решаясь войти.
Вчерашнее разоблачение и сумасшедшая ночная погоня едва не стоили ему жизни. Чудом унеся ноги, он продрожал сутки на дне глухого, заросшего тёрном оврага, вырыв руками нору в размытом дождями склоне, - перепуганный насмерть, голодный, полураздетый, с хлюпающей раною в левом боку. И только убедясь, что преследователи потеряли его след, он отважился выбраться из убежища и опасливо направился домой.
Ночь стояла ветренная, беззвёздная.  Шум листвы, трески и шорохи в кустах, всхлипы ветра и прочие звуки то и дело заставляли Матфея вздрагивать и озираться, бросали то в жар, то в холод. Но, с другой стороны, были сообщниками, заглушая его собственные шаги и непроизвольные стоны.
Матфей не принадлежал к числу отчаянных храбрецов. Вся его тихая самоуглублённая жизнь затворника никак не способствовала воспитанию мужественных качеств, столь необходимых большинству в ежедневном существовании. А этот вчерашний крах, эти немыслимые душевные и телесные муки превратили его в жалкое, затравленное существо, помышляющее лишь о спасении попорченной ножом лиходея шкуры.
Впрочем, не только о ней пёкся Матфей сейчас, отсидевшись в норе и немного придя в себя. Было нечто превыше шкуры, превыше утробного страха смерти. Иной давно бы уже кинулся сломя голову в спасительные чащи и пущи, где его не сыскала бы ни одна собака. Но он не мог уйти с пустыми руками. Там, дома, осталось то, без чего в его побеге и в самом сохранении жизни не имелось никакого смысла.
Долго выжидал Матфей, таясь в тени у забора, вслушивался, вглядывался в колышащуюся тьму, покуда не насмелился подобраться к двери. Припал ухом, затаил дыхание...
«Тихо, - подумал он, пытаясь унять слишком громкое сердце. - Как в могиле...»
И ужаснулся от такого чудовищного сравнения.
«Господи! Дай мне сил не сойти с ума! Укрепи дух мой и решимость!» - взмолился Матфей, чувствуя, что вот-вот упадёт в обморок.
И это помогло пересилить страх. Господь, похоже, услышал его слова, излил бальзам утоляющий на болящую душу, придал решимости и силы.
Матфей набрал побольше воздуха в грудь, дрожащей рукою потянул на себя дверную скобу и бесшумно переступил порог.
Закрывать за собой дверь он не стал, чтобы не затрудняться на обратном пути. Если, конечно, дома не ждёт его засада, и он выберется оттуда живым.
Медленно шёл он в полной темноте, выставив руки вперёд, боясь неосторожно задеть что-нибудь или скрипнуть половицею, пока до него не дошло, что, если его ждут, то таиться бессмысленно. Тогда они всё прекрасно видят и слышат, и только посмеиваются над его жалкими потугами не выдать себя.
Но никто не спешил бросаться на него, заламывать руки, вязать. В доме, похоже, действительно было пусто. Уверясь в этом, Матфей осмелел немного, перестал прислушиваться, красться нелепо на цыпочках и почти спокойно направился на кухню, куда ему, собственно, и было нужно. Там он, прежде всего, разыскал полотенце, туго перетянул кровоточащий бок, причиняющий ему столько боли и неудобства. И лишь затем вернулся к своей главной цели.
Огня зажигать он, конечно, не стал - мало ли что. Да и не нужен был ему свет в своём доме, в коем произошёл он когда-то на свет и где с детства знал каждую трещину в стене, каждый сучок в полу.
Но едва Матфей нащупал в углу за печью шатающийся кирпич и собрался уже вынуть его из стены, где в неведомом ни единой душе тайнике хранилось то самое, ради чего претерпел он столько мук и унижений, почудилось ему, что в доме кто-то всё-таки есть...
Матфей застыл на месте, перестал дышать... И услыхал тихий звук, похожий на вздох человека, донёсшийся из спальни...
«Боже милостивый! Кто это?.. Может крысы? Нет, не похоже... Засада? Но зачем же им выжидать? Давно бы навалились да забили насмерть... Нет, это не они... Но кто?..»
Пересилив страх и зажав рукою нестерпимо саднящий бок, Матфей заковылял в спальню. Там оказалось не так темно, поскольку скудный луч луны, падающий на пол из окна, давал немного света. И нельзя было не заметить спящего на постели человека. Без сомнения - женщину. И невозможно было не узнать её.
«Мария? Вернулась?!. Нет, я, наверное, брежу!..»
Матфею захотелось броситься к ней, разбудить, осыпать слезами и поцелуями..
Но сейчас он никак не мог сделать этого. Нет, только не сейчас...
Мария ушла от него три месяца назад. Сразу, едва заподозрила, чем занимается её муж втайне от всех, тёмными ночами. Ушла безвозвратно, навсегда. Так, во всяком случае, она заявила ему, перед тем, как шумно захлопнуть за собою дверь. И Матфей не сомневался, что она не солгала. Свои обещания Мария исполняла всегда. Чего бы это ей не стоило.
И вот сейчас, когда его тайна открылась, когда он был объявлен вне закона и приговорён к смерти, она вдруг объявилась здесь. Именно сейчас. Ни раньше, ни позже... Зачем? Зачем?.. Может быть, это она и... Нет, что угодно, только не это! Выдать его она никак не могла. Ни в коем случае. Ни под какими пытками...
Матфей вспомнил вдруг о цели своего прихода и, собрав остатки воли, заставил себя вернуться на кухню. Осторожно, боясь зашуметь, вынул кирпич, достал из тайника бумажный свёрток - тяжёлый, объёмистый, перевязанный грубой бечёвкой.
«Всё, пора уходить!» - приказал он себе, чувствуя как неимоверная тяжесть наконец спадает с усталых плеч его, и тут же направился прочь из дома, замедлив шаг лишь у спальни, чтобы уловить в последний раз прерывистое дыханье родного существа.
Еле сдерживая радость, выбрался он в тёмную душную ночь, не чувствуя боли в боку, забыв об осторожности, не замечая впопыхах, что дверь, оставленная им открытой, была уже кем-то заботливо притворена.
Всё произошло быстро и внезапно. Вспыхнули вдруг вокруг яркие бегающие огни, заметались кривые проворные тени. Матфея схватили и выволокли на улицу, где уже гудела и колыхалась многоликая толпа.
Матфей не сопротивлялся. После первых же ударов его охватило какое-то странное, ватное безразличие. Он и не пытался даже хоть как-то уклоняться от кулаков и палок, только судорожно прижимал к груди драгоценный свёрток, без которого жизнь его становилась бессмысленной и ненужной.
Поверженный наземь очередным пинком, Матфей уже не пытался подняться. Не чувствуя боли, глядел он сквозь щели распухших век на истязателей своих и желал лишь одного - чтобы всё это скорее кончилось.
И Марию он разглядел в толпе - сонную, растрёпанную, в его старом дождевике, накинутом на ночную рубаху. Но ни любви, ни боли, ни сострадания не заметил он в её холодном, брезгливом взгляде.
- Попался, ублюдок! - приговаривал кто-то над ним, орудуя черенком лопаты и постанывая от наслаждения.
- Верёвку, верёвку несите! - требовал другой.
Бьющих было гораздо больше, чем требуется на одного человека. Они толкались, мешали друг другу. Потому и тянулось это истязание целую вечность. Никто не мог нанести решающий удар - прицельный и достаточно сильный. А скорее всего, им просто хотелось продлить свою кровавую забаву, растянуть удовольствие.
Наконец добрались до свёртка. Полетели клочья бумаги, закружились по ветру сотни размётанных рукописных листов - его стихи, его рассказы - всё, что создал он, таясь в ночи, для этих вот самых людей, орудующих сейчас над ним кулаками и палками.
- Писатель, туды его в душу! - шипел кто-то у самого уха. - Да ещё и поэт!.. Умник хренов!.. А вот щас и поглядим, какие у него там такие особенные мозги!..
- Последний, стервец, кажись, - откуда-то издалека, чуть ли не из самого поднебесья, пробасил чей-то очень знакомый голос. - Ушлый больно. Столько лет жил тут рядом, людей за нос водил, под человека маскировался, падлюга!
- Вот и вывели, наконец, всю эту заразу, - поддакнула женщина. И Матфей узнал голос Марии...
Но больше он не слышал и не чувствовал ничего. Душа уже покидала его негодное для жизни тело, стремясь в долгожданную вечность.
Одно лишь из всех человеческих чувств ещё едва теплилось в нём, стремительно угасая.
Жалость.
Не к себе - к ним, остающимся жить на земле.