Полуденница

Иллюстрация автора.


  Лина просыпается поздно. Когда солнечные лучи до красных пятен зацелуют нежную, бледную кожу, когда пересушенные колоски наэлектризуются от полуденного суховея, когда поникнут выцветшие до бела головки васильков, не в силах держать пристальный взгляд светила, наступает ее время. Время полуденницы. Пограничье, когда день только-только осознает, что взобрался на самое взгорье и отсюда только вниз, вниз и вниз по покатому склону времени в гости к вечеру. Но пока еще льются с высоты иссушающие землю лучи, и палящий зной дрожит над бесконечной, безлюдной пустошью, с редкими островками ячменя и до пергаментного хруста выжженным сорнотравьем.

  Лина любит лежать на раскаленной, словно сковородка, крыше кабины старого трактора, на веки вечные оставленного посреди плодородного некогда поля. Это было ее поле. До удара. Здесь были люди, они работали, царапали железными механизмами загрубевшую кожу Земли, вытягивали из нее живые силы. А потом все исчезли. Над миром пронесся оглушающий, глубокий вой, дрогнули сферы и пришла тишина.

  Лине все равно, что стало со старым миром. У нее осталось ее поле, где никто теперь не работает в полдень, не нарушает вековых запретов, не тревожит полуденный покой. Она может устраивать пляски до самой вечерней зари и никогда не устает, кружась огненным вихрем в прозрачно-белом, как солнечный свет, платье, чуть касаясь босыми ногами пересушенной, растрескавшейся земли. А то взлетает до самых облаков, застывших в безмолвной жаровне, мутно-розовых, словно гигантские глыбы кварца. Из них никогда не пойдет дождь. Никогда. И Лина звонко смеется, толкая их подальше от своего поля, чтоб не заслоняли ее от горячих ласк беспощадного сияния.

  Она любит солнце, любит его жар, она живет в его пекле. Ее белая кожа краснеет от ожогов, но Лина любит эту боль. Она подставляет лучам узкие плечи, тонкую шею, красивое лицо с острым подбородком, небольшим, чуть вздернутым носиком и яркими губами. Обжигающие лучи рассыпаются искрами на ее длинных, соломенного цвета волосах. Только глаза у нее белые. Солнце ли выжгло цвет, или небо поглотило синеву, или редкие лишайники, что притаились в тени под камнями забрали себе серо-зеленый, драгоценный малахит.

  Да на что ей красота? Нет на целом свете больше ни одной человеческой души, некого чаровать, ослеплять белизной тела, пленять хитроумным кружевом загадок.

  Она одна-одинешенька на этой пустоши, где до самого горизонта на три стороны света гуляет ветер, расчесывая длинными пальцами белое золото полыни, перезревшего ячменя, обесцвеченные солнцем ломкие стебли чернобыльника, шуршащего, колкого татарника. Иногда над полем вздымается вихрь искрящихся пушинок, мечется под широкой ладонью ветра и уносится прочь, сеять на новых землях одичалость и запустение. Оставляет Лину в оглушающей тишине звенящего пекла и шепота пересушенных трав.

  А на востоке угрюмым исполином высятся покрытые ржавчиной и сажей огромные баки-цистерны мертвого завода. Высоченные, до самого неба, колонны затянуты черной паутиной лестниц и переходов. Они стоят над пустырем, оглядывая окрестности темными, давно потухшими жерлами, изредка разбавляя тишину грохотом стального листа, оторванного ветром. Блеклое небо подпирают черные раструбы, что навсегда задохнулись своим же угарным дымом. У их подножья угловатый, грязно-серый цех щурится узкой полосой окон под самой крышей, и от него, словно ступени чудовищной лестницы, спускаются такие же серые, угловатые постройки. Солнечный блик дрожит на стеклянных бусах-изоляторах проводов, медленно-медленно перетекает с одного зеленоватого блина на другой.
Лина любит эту каждодневную игру. В тот час, когда у камней только-только наклевывается тень с восточной стороны, солнце начинает свой путь по ржавым руинам. Зажигает белые огни на вершине самой высокой трубы, спускается по проводам, высветляет черные проемы окон, одного за другим, сгорая огненными осколками стекол. Маленькими, острыми искрами мечется по обломанным веткам покосившихся антенн и напоследок замирает где-то на середине высоты реактора, там, где встречаются две гигантских лестницы на небольшой террасе с перилами из ржавой сетки.

  Раз, два... Солнечный луч ярко вспыхивает на три долгих секунды, гаснет и тут же загорается снова. Проходит еще три секунды и отсверк пропадает. Раз, два...

  Так солнце прощается с Линой. Оно еще высоко, но Лина знает, что ее ждет душный мрак. И она будет скучать долгой ночью, засыпать со слезами на глазах. А солнце каждый раз безжалостно уходит, чтоб по утру вернуться снова, но Лина тяжело переживает эту разлуку.

  Ах, если бы у нее было свое маленькое, личное солнце. Если бы у нее оставалась хоть одна частичка любимого. Если бы…

  Частичка… Крохотная песчинка в непроглядной тьме, искорка. Да хоть бы один из этих двух прощальных бликов.

  Солнце зависло задумчивым оранжевым шаром на полпути к закату. Его румяные щеки чуть тронули полупрозрачные линии облаков. В остывающем зное пронесся легкий вздох скорого вечера, и Лина зябко потерла плечи.
С севера потянуло кислой гарью, над горизонтом появилась грязно-сиреневая дымка.

  Лина уже знает, что ночью придет сухая гроза. Ветер с дикой яростью будет рвать тонкие сизые облака, обнажая темную спину неба. Потом нежную, черно-бархатную кожу исполосуют фиолетовые молнии. Но на землю не упадет ни слезинки. Лишь под утро, повинуясь прихоти усталого ветра, над самой землей поползут языки ядовитого, кислотного тумана, отравляя остатки жизни.

  Ожоги не опасны для Лины, она не боится отравы, ее пугает другое. После грозы она еще пару дней не увидит свое солнце. На небе так и будет висеть мутно-серая хмарь, дразня сквозь редкие просветы блеклыми осколками лазури.

  Нет, пока еще не поздно, надо найти, забрать себе, сохранить тот источник свечения. Тот, что отражает прощальный луч. Тот, где прячется солнечный осколок.

  Лина уже летит над полем чуть касаясь ступнями земли. Ветер заплетает ей прядки волос, холодит обожженные плечи. Впереди хитросплетениями искореженных труб и развороченными бетонными глыбами вырастает мертвый гигант. Лина останавливается у самого подножья лестницы, той самой, что поднимается наискосок до террасы.

  Ветер перекатывает редкие песчинки. С едва слышным звоном они чиркают по железному боку исполинского реактора. Из его прокопченного нутра вырываются неясные вздохи, словно память, словно отголоски тяжелых ударов пойманного в ловушку и давно погибшего здесь огня. Разогретый солнцем стальной бок испещрен тонкими лепестками ржавчины и гари, вытравлен белесыми солевыми следами кислот. Эта шершавая поверхность так и манит прикоснуться к ней, содрать рыжую чешую, добраться до стального лоска свежего металла.

  От легкого прикосновения пальцев осыпается ржавая пыль.
Да, наверное, и солнце на ощупь точно такое. Шершавое снаружи и обжигающе-шелковое в глубине. Ярко-рыжее, теплое и ослепительно-белое, раскаленное...

  Лина не может удержаться от соблазна, прижимается сначала щекой, чувствует слабое биение где-то в толще металла. Поворачивается лицом. От ее дыхания с тихим шепотом сыпятся к ногам сверкающие искры. На выдохе касается кончиком языка горячего, кислого железа, чувствуя привкус крови из трещинок обветренных губ. Теперь она знает, как сладко целуется ее любимое солнце.

  Но солнце, настоящее, недосягаемое солнце неумолимо спешит к закату, а с севера угрюмо наползает ядовитая тьма.

  В один прыжок Лина взлетает по лестнице до террасы, и солнце чуть поднимается над горизонтом. Духота мягким теплым пледом ложится на плечи. Вдали вырастают угольно-черные на фоне небесного пожара уродливые силуэты разрушенного города: трубы других заводов, сетчатые башни и тонкие стрелы подъемных кранов, недострои со сквозными пролетами, обкусанные временем и ветрами небоскребы. И ни единого деревца или кустика до самого горизонта.

  На изглоданных ржавчиной перилах солнце играет прощальными лучами в перекрестье гнутых прозрачных палочек и двух линзах. Очки! Лина помнит для чего они нужны были людям. Этим самодовольным умникам, подчинившим себе природу, но не совладавшим с собственной злобой и жадностью. Тысячелетия ушли на технологический прогресс, но не тронули их первобытную никчемную сущность. Они изобрели чудовищные машины, но не придумали ничего грандиознее и проще выпуклого стеклышка, чтоб помочь себе увидеть главное. Но так ничего и не увидели.

  Очки. Лина, смеясь, сняла их с ограды, поднесла к глазам, примеривая. Очки! Вот где прячется крошка солнца, вот она разгадка тайны, вот откуда оно шлет свои двойные поцелуи.

  Лина не может наглядеться на свою любовь сквозь мутноватую от времени и пекла линзу, а щеку что-то приятно греет, будто приложили неостывший еще уголек. Лина прижимает к щеке ладонь и жар тут же колет острой иголкой тонкие пальцы. Она убирает очки от лица, держит под углом к заходящему солнцу. Стайка лучей сбегается в яркую обжигающую точку на ладони Лины, и она радостно вскрикивает. Вскакивает на перила и кидается камнем вниз, мягко опускаясь на пока еще теплую груду бетона. Сквозь россыпь серых осколков пробиваются редкие, сухие травинки. И Лина, закусив от восторга губу, срывает их, мнет в ладони, собирая уютное гнездышко.

  Половину неба с северной стороны затягивает сумрак. Подрагивая фиолетовыми отсветами молний, на пустошь надвигается гроза. И Лина очень спешит.

  Солнце тоже спешит спрятаться за горизонт. Протягивает на прощание руку, нежно гладит Лину по щеке. Но она уворачивается, подставляя лучам линзу и пучок былинок.

  Золотой солнечный жук на миг застывает, словно принюхиваясь, и тут же жадно схватывает сухие стебельки, скручивает до черноты. Осыпается серый пепел. Над комочком травы в ладони Лины поднимается сладкий дымок.
А рядом, под торосом бетонной плиты свалены в кучу рулоны плотной, пропитанной мазутом материи. Ткань давно истлела. От прикосновения нетерпеливых пальцев расползается лоскутками, рассыпается хлопьями. Но ее здесь много, очень много, и Лина торопливо собирает угощение для праздничного ужина своего ручного солнца.

  Над пустошью сгущается тьма, от ударов грома до самых глубин содрогается небо, с севера идут черные смерчи.

  Шальные порывы ветра бросают пригоршни песка в предел бетонной пещеры, но в ее глубине тепло и светло. Здесь тонкие пальцы Лины танцуют с языками пламени, не чувствуя ожогов, ласкают прозрачно-пурпурный велюр.
Огонь виден издалека. На все мыслимые расстояния, во все стороны света, среди этих одичалых полей он единственный в этом мире. И он принадлежит Лине. Ее кусочек солнца, подарок любимого.