Точка слома. Глава Последняя

Глава Последняя.
«Мне себя хватает, чтобы разочароваться в себе»…
--Д.Г.И.
Мрак прорывался сквозь маленький квадратик окна камеры. Сырые и холодные стены давили на Летова, они словно пытались превратить его в огромную лепешку, из которой торчали бы лишь сломанные кости. За толстым стеклом, аккуратно прикрытым черной решеткой из толстых железок, разрывался в своих рыданьях холодный зимний ветер, если сильно прислушаться, можно было даже услышать разговоры курящих внизу конвоиров. Здание тюрьмы, расположившееся аккурат на углу двух улиц, и отрезанное от остального мира высоким забором, мрачно смотрело своими прямоугольными глазами, с очень толстыми железными ресницами, на остальной город.
Летов сидел в углу одиночной камеры. Скоро за ним должны были прийти и увести туда, откуда уже лишь выносят трупы, хороня их на кладбище в Березовой роще. О, да, Кирвес же ошибся – наверняка, он сможет приехать на это огромное кладбище и сказать те до боли верные слова над останками Летова. Только зачем, если мертвым ничего не слышно из под своего толстенного слоя звуконепроницаемой земли?
Летов сидел не двигаясь совершенно. Тело вновь не повиновалось ему, но на этот раз оно просто не шевелилось, а не тряслось в конвульсиях. Это был не ужас и не страх, наверное, это так проявлялась неожиданная радость, проявлялась в этом остолбенении, в этой застывшей сидячей позе.
Да-да, именно радость: радость того, что конец близок. Все, чего Летову сейчас хотелось - это разобрать свою жизнь на маленькие кусочки и проанализировать их с жесточайшим хланднокровием, дабы ответить на вопрос: «Каким же я был?»
Циничным или более чувственным? Наверное, все-таки, второе. Но как можно было сохранить хоть какие-то чувства после пятнадцати лет работы в органах, после десятков найденных и осмотренных трупов, десятков допросов, избиений, погонь и выстрелов? Как, в конце-концов, можно было сохранить чувственность после четырех лет войны, этой жуткой ежедневной бойни, после холода траншей, который нарушала лишь теплота собственной или чужой крови, после ужаса госпиталей, которые окутывал крик и стон, а также нестерпимый запах нечистот, спирта и смерти?
Но нет, чувства преобладали над цинизмом: не спроста Летов любил и любил по-настоящему, сильно, безотрывно; не зря он жалел убитых товарищей, и даже совсем недавно, когда ловили Павлюшина, он тоже чувствовал боль при виде рыдающих матерей, чьих сыновей отобрал обезумевший военный.
И тут в голове Летова всплыл плач, но не простой плач, а который он слышал лежа с помутненным рассудком в КПЗ несколько дней назад. О черт, это слезы жены убитого им Жлычева… он слышал их, они залегли в той части его мозга, где хранились воспоминания о самом страшном, что он делал. И вот на полке, где лежат окровавленные игрушки убитого им ребенка, фотографии убитых им его родителей, оказалась еще коробочка со слезами жены убитого им партийного функционера.
И тело его заполнила боль. Но не эта, не эта очерствелая боль, окутывавшая все его нутро, а свежая, разъедающая и осознанная боль. Боль от своих действий, от того, что он натворил.
Из глаз непроизвольно брызнули слезы, казалось, что даже они красные от крови, ступор прошел и грязные руки охватили лицо с головой.
«Ты опять убил, Сергей, опять убил» - говорил прояснившийся разум. Летов чувствовал боль, боль за то, что он сделал это, за то, что он виноват. Она появилась впервые за эти дни, ведь разум уже блокировал любые чувства, кроме въевшейся боли (А когда рассудок пропадал, то и эта боль пропадала); впервые за эти дни Летов осознал, что натворил и почувствовал сожаление. Он впервые осознал, что перестал быть животным, а стал заразой общества, как Павлюшин.
Но недолго воспаленный разум дал продержаться этому осознанию. Он уже не справлялся с неимоверным чувством вины, оно так сильно избивало Летова со времен апреля 45-го, что мозг, как только Летов вновь чувствовал это, делал все, чтоб осознание вины выгнать. И на этот раз он постарался: в глазах вновь все стало размытым, писк в ушах сменился на гул выстрелов, а птицы, окровавленные птицы, стали поедать Летова.
Он лежал в грязи, утопал в ней, видел, как птицы отдирают его плоть и вдруг в разодранных когтями красных кипящих небесах появились лица убитых им австрийцев. Он закричал на всю камеру и на весь свой пылающий мир, вскочил, но бежать не смог: обглоданные птицами кости сразу надломились. И тут вновь пошел дождь из какой-то зеленой кислоты, которая с жуткой болью прожигала оставшуюся плоть, превращая ее в пылающее решето.
Боль. Боль. И только боль.
Через час Летов вновь пришел в себя. Видел он все размыто, двигался с трудом: даже до нар он не шел, а полз, хватаясь руками за бетонный ледяной пол.
И вот Летов, упавший в свой привычный угол, вглядывающийся в выходящий изо рта пар, задумался: «Плохой я человек или… хороший?»
Плохой, Сергей Владимирович, плохой. Летов четко написал в свой расстрельный бланк «плохой». Но рядом приписал пометку: «Не считать оправданием. Я бы был другим, если бы меня любила хотя бы жизнь».
Вдруг дверь камеры неожиданно отворилась. Во врывающемся во мрак свете, загораживая коричневую плоть толстенной деревянной двери, стоял мрачный Кирвес. Сделав шаг, дверь закрылась, лязг замка разразил тишину.
-Я попрощаться – вымолвил Кирвес.
-Присаживайся – предложил Летов.
-Не холодно?
-Холод вечен.
-У тебя кровь на рту. Опять упал?
-Не помню.
-Ошкин просил передать, что тебя не забудет. Он теперь на пенсии.
-Никого из наших не арестовали?
-Нет. Ладейников, судя по всему, понял твой истинный мотив и тонко намекнул, что не нужно никого арестовывать. Какой из тебя контрреволюционер, Сережа.
-Не поспорить. Но тошно на душе от того, что свой путь я заканчиаю таким же выродком и таким же образом, как не безызвестный Павлюшин. Что ж, на плахе все едины, на голгофе все равны.
-Вечная у тебя любовь говорить что то плохое… зачем говорить о плохом… в конце?
-Если вся жизнь только из плохого состоит, то она в этом составе и кончается, Яспер.
Наступило молчание. Кирвес безотрывно вглядывался в бетонный пол, врезающийся в бетонную стену, а Летов утопал в своих воспоминаниях. Вдруг, в общем круговороте картин из жизни, начиная от играющего с ним отца и заканчивая гробом Горенштейна, выделилась Её картинка. Летов словно вынул ее из этого вороха окровавленных фотокарточек и положил рядом с собой.
-Помнишь я рассказывал тебе о том, кого любил? – неожиданно спросил Летов.
-Помню.
-Хочешь я расскажу… как было по-настоящему?
-А тогда ты врал?
-Я врал всегда и всем… я не хотел говорить правду об этом. Я б и себе ее не говорил, но память можно выжечь только если…
-Сойти с ума.
-Как видишь, не полностью.
-Рассказывай.
-Ее звали Ольгой. Это был год этак 35-й, я тогда работал во всю и как-то раз накрывали мы один бордель, что около Инской обосновался, для воров и ЗЭКов беглых. Оказалось, что там было три девченки, которых эти черти просто в рабство забрали: заговорили с ними в поезде, выпили где-то на полустанке, забрали и держали на привязе в этом аду… ну, мы их и спасли. И была среди них эта Ольга: красивая до жути, такая талия, такие прекрасные темные волосы, практически черные… и прям изумрудные глаза. Да и ноги, ты бы видел ее ноги, Яспер! Мы ее спасли, я ее как раз-таки допрашивал. И понял тогда, что влюбился страшно. Пока жила она где-то на постоялом дворе, я к ней бегал, цветы дарил… и уже через неделю мы с ней и ночевали вместе, и твердо решили: как только следствие закончится, то обженимся. Я не соврал, да, мы решили женится. Только знаешь чем все кончилось?
-Чем?.. – практически слезно спросил уже догадывавшийся Кирвес.
-Ее зарезали. Прям на той кровати, где я ей впервые овладел. Разрез от уха до уха. Воры те.
-Ты поймал их?
-Да, поймал. Но не убил… социалистическая бл…ь законность.Их расстреляли, к счастью… да толку только.
-Сколько ты горевал?
-Месяцев семь я бухал, меня даже чуть не уволили. Потом вернулся. Вот только я никого больше не любил… нет, я любил детей, несчастных людей, свою работу… но не любил больше ни одну женщину… на войне овладевал несколькими, но никого и никогда не любил. Это, конечно, логично, однако логика всегда страшнее бессмыслицы, но не страшнее безумия.
-Почему ты никому не говорил про это?
-Я практически убедил себя в том, что она меня просто бросила. Там, на войне, мне было легче с этой мыслью… после того, как в госпитале пролечился от этого, как его… «реактивного психоза», во, я практически поверил в то, что она жива, но меня бросила. Причем это было необъяснимое чувство - я ее вспомню и думаю: «да, она жива», но при этом где-то в глубине мозга осознаю, что ее уже нет. Вот словно это осознание – закрытый занавес, а мои воспоминания – больной актер, умирающий пред этим занавесом.
-А сейчас почему рассказал?
-А я вспомнил ее лицо. Сижу тут и вспоминаю… утром вот игрища свои с отцом вспоминал.
-А он где?
-Погиб в 15-м году. Где-то на Карпатах, австрияки вроде убили.
Вдруг дверь сотряслась от нескольких тяжелых ударов.
«Выходите, время!» - крикнул конвойный.
-Ну все, Сергей – мрачно сказал Кирвес, вставая с нар. Он посмотрел на вжавшегося в угол Летова: черт, он видел его в последний раз. Да, это правильно, да, так правильнее и лучше. Но при этом Кирвес понимал, что сейчас погибнет его друг и человек, которого он очень сильно уважал – за его знания, навыки и… способность сопереживать, даже когда внутри лишь изорванная марля вместо души. Кирвес еще раз оглядел его грязное одеяние с головы до пят. Протянул руку.
-Знаешь, Яспер, чего я больше всего хочу сейчас? Сидеть около Оли за одним столом с Веней и его семьей где-то на зеленом лугу, наслаждаться тем, что я могу обнимать Её за талию и греться на солнце. Но знаешь чего я меньше всего хочу?
-Чего? – через пару секунд спросил Кирвес, в глазах которого уже сверкали слезы.
-Жить.
Кирвес пожал руку Летову. Да, именно пожал: сжал ее также сильно, как Летов сжал его ладонь. Свет разодрал камеру, дверь ударила и послышались запинавшиеся шаги шаркающего Кирвеса.
…Через десять минут дверь отворилась вновь. «Осужденный Летов – вставайте» - выкрикнул конвойный со взведенной винтовкой на плече.
Летов с трудом поднялся. Счастье и мрак, светлое прошлое с абсолютно мрачным прошлым смешивалось в единое целое, сталкиваясь с таким ужасным, но счастливым настоящим. Силы были на исходе, какой-то визг сменил привычный шум в ушах.
Конвойный вывел его в длиннющий сумрачный коридор, избитый такими же красными прямоугольниками тяжелых дверей. Лоб прижался к холодной стене, тяжелая ладонь упала на плечи и толкнула вперед. Они медленно тащились мимо камер, конвойный мерно дышал, готовый в любой момент схватить винтовку и пальнуть в осужденного. Двери проносились мимо, стены размывались в едином потоке, и свет, тусклый свет, добавлял хоть чего-то яркого в эту странную размытую массу.
На первом этаже около черного хода стояла небольшая клетка, в которой осужденные ожидали их палачей для спуска в подвал и расстрела. Летова завели туда, и он упал на холодные доски скамейки. Ноющее, абсолютно ослабевшее тело разрывалось от ожидания конца, счастье, да-да, именно счастье, врывалось в воспаленный ум.
«Всё, всё, еще пара минут и все кончится!» - успокаивал себя Летов.
-Но ведь можно было прожить по-другому и быть счастливым от другого? – вдруг родилась мысль.
-Уже ничего нельзя.
-А можно было?
-Спроси это у жизни.
Жизнь же молчала.
Вот появился мощный офицер, который молча натянул на себя черный, местами сильно потертый кожаный фартук и такие же черные кожаные перчатки.
«Готово» - буркнул черно-зеленый грузный офицер.
Конвойный двинулся с места, открыл клетку и приказал выйти. Летов опять тяжело поднялся, но шел уже быстрее – все-таки он шел к концу, которого он так долго ждал и так хотел.
Конвойный толкнул Летова и эта процессия из четырех человек, с Летовым в качестве начинающего и мрачного палача в качестве замыкающего, двинулась к лестнице, уходящей вниз.
И тут глаза Летова залил свет. Такой прекрасный солнечный свет вместо черного мрака сырого подвала, теплый летний и морской воздух взамен ледяной сырости зимних катакомб. Летов шел по набережной Выборга, слыша крики чаек и шум моря, бьющегося о каменное основание. Прекрасный солнечный свет заливал весь город: от пылающей крыши дома до такой же пылающей ряби моря. Теплый, не разрывающий, а греющий теплый ветер, щекотал гладковыбритое чистое лицо Летова. Вот он прошел мимо сгоревшего Рынка с прямугольной башенкой, мимо очередного дерева, тоже пылающего на солнце. Этот свет, о господи, прекрасный, теплый свет вперемешку с не менее прекрасным теплым ветром словно уносил абсолютно чистую, счастливую и здоровую душу Летова в яркий мир теплоты и добра. Он шел, мерно шагая в своих начищенных до блеска сапогах, в чистых галифе без единой ворсинки, в темно-зеленом суконном мундире с блестящими на солнце погонами, блестящей портупеей и бросающей теплые приветствия солнечному свету пряжке с пятиконечной звездой. Две медали, чистые и не поцарапанные, бились друг о друга, издавая веселую песню, а алый орден «Красной звезды» тоже улыбался ярким лучам, радуясь вместе с хозяином.
Вот Летов прошел мимо взорванного моста и увидел обгоревшую башню Выборгского замка. Она стояла черной кляксой напротив солнца, свет которого усиливался. Летов стоял против лучей, они врезались в него, грели, ветер не мог сбить их полета, который заканчивался на чистом мундире старшего лейтенанта 21-й Армии. Он остановился, шеркание чистых сапог закончилось. Летов смотрел на этот черный замок и чернота становилась ему ближе, знакомее, приятнее света. Он так радовался знакомому черному пятну в этом прекрасном, счастливом и ярком мире, который ему нравился, но был незнаком, и Летов к нему был непривычен. Непривычен к теплу, к свету, к солнцу, к радостному ветру. Он смотрел на черную башню, чувствовал с ней близость и чем дольше он смотрел, тем быстрее мундир превращался в изодранные лохмотья, а сапоги в избитые обрывки; тем быстрее исчезали медали и душа переставала чувстовать теплоту ветра и яркость лучей, превращаясь в ледяной камень, неспособный получать тепло.
И вот Летов заплакал. Лучи уже проходили сквозь него и заполоняли всю улицу: все, абсолютно все вокруг было ярко-солнечным, все было заполнено светом и ветром. Летов растворился в этой теплоте, которая звала его, звала, кричала, предлагала идти с ней, но он смотрел на мрак замка, который тоже постепенно утопал в яркости лучей. И вот Летов упал на колени. Тяжелая голова закинулась, плачущие глаза пытались отыскать знакомую черноту, но натыкались лишь на заполоняющий все свет. В один момент свет заполнил все. Просто яркая картинка, бьющая блики.
Выстрел.
Лучи исчезли, ветер затих. Будто моментально потух костер, чей свет абсолютно полностью заполнял темноту этого подвала. Остался лишь мрак, холод и сырость, воющий наверху ледяной ветер, который неспособен согреть никого.
Пробитая голова сползала вниз по собственной крови.
Всё.