Слёзка горючая

Деток у моей тёти Насти с Николаем не было. Оттого он  жене был и любимым, и дитём малым. Ехать Николаю в дальний рейс — ей горе лютое, ему  переживание. Настя мужа провожает — к окну прильнёт, кажется, сейчас стекло выдавит. Николай чувствует на расстоянии: не час-два любимая слезами захлёбывается, до ночи успокоиться не может. Иным разлука в радость, да только Настя не из таких.


Николай жалел Настю и всегда торопился домой. Из дальних рейсов никогда без подарка не возвращается. Платок, чулки, пудру ли — всё хорошо ей и любо. Прижмёт обнову к себе, прильнёт вместе с нею к Николаю — нет конца ласковой Настиной благодарности.

Комната у них — самая дальняя в коммуналке, пусть маленькая, зато ухоженная, светлая. Теплыми временами на круглом столе — букет цветов, чаще всего ромашек. Настанут холода — пихтовая лапка, сосновая ветка зимним лесным ароматом наполнят двенадцатиметровку. А под вазой — белоснежная салфетка с Настиной мережкой. Такие же занавески на двери, окнах, уголках на этажерке под книгами. Места мало, и кухонные две полки Николай пристроил на стене. Там вечный парад из кастрюль и сковородок, стерильных стаканов и ложек.

Придёт Николай с работы — Настя прильнёт к нему, словно год не видела. Ему умыться бы сначала (шофёр всё же!), переодеться. Да куда там! Вместе потом в тазу оттираются. Можно и под общей раковиной чистоту наводить, только Настёна ни на шаг не отойдёт, а в коридоре всегда кто-нибудь да есть. Это Настя, кроме Николая, никого не замечает, а соседи улыбаются. И без того разговоров, пересудов вокруг Насти полно. Николаю не хочется, чтобы её имя кумушки трепали. Теперь Настя даже в кухню общую не заходит. Всё в комнатушке своей.
He доест Николай тарелку щей, оставит на дне жареную картошку — жена исплачется. Брюшко и нарастает у мужа. А в гостях каково?! Другие рады с чужими мужиками поплясать-поговорить, эта же как пришьётся к Николаю на всю гулянку. Ему и перекурить вволю невозможно: Настя томится и ждёт.

Разве дело? Николай во двор дрова колоть — Настя рядышком ходит. И перед соседями неловко, и топором как следует не взмахнуть: вдруг щепка отлетит да Настёне в глаз?! Но Николай додумался: прибил дощечку на чурку. Сядет Настя на такое сиденьице - спицы в руках мелькают, вырисовывая то рукавицы милому, то носок. Бабульки на лавочке у дома сидят, поглядывают на Николая с Настей, между собой переговариваются. Чудны дела твои, господи!

Годы вместе прожиты, пора и поостыть. Но ничего подобного не предвидится. Бывало, поужинают, посуду вымоют — и Настя, как ребёнок, мостится на коленях Николая, достаёт ромашку из вазы и гадать начинает. Если вдруг лепестки скажут, что он её не любит, у Настёны — слёзы ручьями. И расспросы: не оставил ли деток на стороне, не уйдёт ли, не встретил ли на чужбине ту, которая...

В отличие от ромашек Николай отвечал всегда правдиво: люблю, не оставил, не уеду, не встретил. Вытрет Насте слезинки - она уже и улыбается счастливо.
А тут война. Ушёл Николай на фронт. Настя каждый день посылала письма. Получит ответное — уж целует его, нашептывает над конвертом! Но вдруг нет треугольников месяц. Два. Три.
Сошла Настя с лица, еда ей не в еду, работа не в работу, сон не в сон. Похоронке Настёна не верит: да мало ли? Петр из соседнего двора без вести пропал, а потом в госпитале объявился. По радио слышала: вроде, как погиб один, да тоже живым оказался, хоть и калекой! Николай не стал бы скрываться и стыдиться своих увечий. Он ведь знает, что люб Насте всяким! Нет, не может Николай оставить её одну! Нельзя им друг без друга!

Поменяла Настя дорогое платье на хозяйственное мыло, пошли у неё ремонт да стирка. Рубаху замачивает, носки перештопывает, шапку подчищает, обувь подсушивает. Как иначе? В отпуск приедет ли, насовсем ли (не век же войне кровью литься!) — надоест солдату военное, в гражданское захочет переодеться — так вот оно, готовое, чистое, одевай-обувай.

На полке любимая кружка дожидается хозяина. Удочка примостилась за дверью: как поставил её Николай перед рыбалкой (не успел сходить), так и прижилась с тех пор. Шахматы на комоде продолжают лежать. Не пролежат! Приедет хозяин — вновь соседа обыграет.

Откроет Настя шкаф, возьмёт рубашку — Николаем пахнет. Достанет кружку, поцелует краешек — вновь дух родной. Кругом во всём Николай! Стеклили раму за неделю до войны. Коснулась Настя стекла — вот оно, тепло влажных ладоней любимого. Половицу ремонтировал, что у двери. Приляжет Настя на пол, щекой, губами касается доски. Плачет — нашёптывает...

Отгремела, отплясала, отплакала Победа. Год прошёл после неё, десятый минул. Кто-то из плена возвращается, кто-то родственников после эвакуации находит. А Николая всё нет. Заводчане дом новый сдавали. Настя — ветеран, предложили и ей квартиру. Отказалась: вдруг вернётся, объявится, в память войдёт после тяжёлого ранения, где будет искать жену?

Всё ждала Настя. В окно выглядывала, к шагам на скрипучей лестнице прислушивалась. Нет, не его походка. Не его шаги, не его голос, не его письма, не от него телеграмма. Нет и нет! И тысячи раз нет...

 Сколько десятилетий прошло после последнего письма Николая. Пожелтели военные треугольники. Потускнела шахматная доска. Высохла удочка. Пропахли нафталином рубахи Николая. Моль всё-таки почикала бурки и шапку его. Стопкой лежат новые рубахи, в пакете — носки, белые майки и хорошее трико. Тапки есть мягкие, платки носовые. Всё у Николая есть.

Но всё нет Николая. Даже если и вернётся, не узнает Настёну свою. Теперь она — древняя старуха. Вены руки изрыли, морщины отчаянно сражаются за свободное место на лице и шее. В бугорках морщин задерживаются слёзы. 
Всё труднее Насте по лестнице ходить. Вниз — куда ни шло, а вверх — мучение.
Когда тепло, выходит Настя во двор. Добирается до сарая, достаёт чёрную и лёгкую от старости чурку — табуретку, присаживается, перебирая складки на тёплой юбке. Тихо-тихо сидит, ни с кем не говорит. Да и кому нужны её слова? Соседи новые,  все временные, получат благоустроенные квартиры — и опять другие наезжают. Hикто не знает Настиной судьбы. Да и кто она для соседей? Тихая бабушка.

Перед глазами у Насти счастливые годы. Бывало, так же сидела, на Николая поглядывала: что ни взмах топора, то чурка надвое. Сильный был, куда до него этим молодым. И неправда, что былое стирается в памяти.

Вот и надышалась она свежим воздухом. Поднимается на второй этаж, заходит в свою самую дальнюю комнату. Стелет постель. На ночь грядущую почитать бы надо одно-другое письмо Николая. Дело к закату, вдруг никогда не придётся родные строчки увидеть. Она давно знает на память каждый листочек, помнит, где слово перенесено, где буква зачёркнута.

А вот и последнее, самое дорогое, письмо. Читает Настёна: «Здравствуй, слёзка моя горючая» и вытирает платочком теплые ручейки под глазами. Отвечает Николаю: 
-Самое страшное — самой свои слёзы вытирать. Помнишь, как  мне их вытирал? Устала без тебя, единственный мой. Дверь так и не запираю на ночь, жду, жду. Рубах тебе накупила, папирос. Не приходишь, скоро сама приду. Тебе тоже без меня несладко. Готовь место, родимый. Давно ждём друг друга».