Амурская сага. Часть1

Исторический роман по теме освоения переселенцами приамурских земель в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков, в основу которого положены реальные события.  Картины поднятия  целины, гражданской войны, коллективизации и довоенных репрессий с первых страниц захватывают читателя. Особенность романа – в стиле языка, близкого к народному говору, в лиризме повествования и красоте художественного слога.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

После отмены крепостничества вожделенной мечтой крестьян центральной России  стало получение земли, той, что по слухам было вдосталь за Камнем, как уважительно величали Уральский хребет, в Сибири, на сказочном Алтае и загадочной «Мамур-реке». Название реки переиначивалось и так, и сяк, пойми, как не ошибиться, коли несла она свои полные воды где-то на краю земли, по-монгольски значилась Хара-Мурэн, а по-китайски и не высказать. Сказывали еще, что русло реки тянулось на тысячи верст и все по южным местам, образуя плодородные луга и поля на зависть, а где впадала она в Великий океан, там и вставало солнце над бескрайней Россией. Туда и подались крепкие духом  и охочие до работы крестьяне.
Во втором издании романа явственней прослеживается история изначального покорения Сибири казачеством. Меж этих двух сюжетных линий, казачьим продвижением и последующим крестьянским переселением, два века, но та и другая раскрывает неуемную тягу поколений к новым «неведомым землицам». Так и  перемещается читатель из семнадцатого века, знакомясь с культурой аборигенов и их схождением с русскими первопроходцами, в более поздние времена, которые ближе к нам, но и они открываются малоизвестной и потаенной стороной.

Первая волна переселенцев на Амур пришлась на 1860-1880 годы, когда приходили в основном старообрядцы, гонимые из России за религиозные убеждения. За ними потянулись крестьянские семьи из Забайкалья и другие. Первопроходцы встречались с местными жителями, манеграми (по Мааку, маняграми) или тунгусами, родственными даурам, которые вели кочевой образ жизни, летом жили в юртах, зимой в землянках. В своей основе, коренные народы Сибири не противились принятию российского подданства.

Вторую волну переселенцев составили безземельные крестьяне Украины и центральных районов России. К 1905 году в Приамурье прибыло до семидесяти тысяч человек, главным образом, украинцев. Массовое переселение началось после революционных событий и аграрных волнений 1905 года (третья волна), когда по программе  великого реформатора Петра Столыпина осуществлялась государственная политика освоения Сибири с бесплатной выдачей новоселам по пятьдесят десятин земли на семью. Переселенцы со всех краев и уголков России перебирались на восточные окраины, где жили и трудись в мире и согласии. Из Полтавской губернии за пару десятилетий за лучшей долей выехало в Сибирь сто шестьдесят тысяч человек.
За время царствования Николая Второго население Азиатской России перевалило за двадцать миллионов человек, что было похоже на волшебное преобразование окраин.
 
Подобного взлета прироста населения Россия уже не будет знать в последующую эпоху. Империя быстро ощутила пользу в опоре на «крепкого хозяйственного мужика». Сбор зерна возрос до четырех миллиардов пудов, сибирское масло шло в Европу на десятки миллионов рублей, бурно развивались маслобойни, мукомольное  производство, купечество, горная промышленность, производство сельхозмашин. Растущая экономика края вызвала необходимость строительства Транссиба.

Программу освоения Сибири и Дальнего Востока, рассчитанную на двадцать лет, прервали события Первой мировой войны, обернувшейся для России революцией. К революционной перетряске 1917 года в Сибири сложилась иная, нежели в центральных районах России, система крестьянского земледелия: изобилие плодородных земель,  отсутствие помещичьего засилья и, как следствие, высокая доля зажиточного слоя, образовавшегося из основателей новых поселений. Их трудовой и профессиональный потенциал мог бы остаться тем остовом экономики, каким был при царизме. Доля зажиточных дворов в Сибири почти втрое превышала этот показатель по европейской части России,  а на землях Дальнего Востока они составляли до половины хозяйств и более.  По экономической сути эти семейства представляли собой фермерские хозяйства или те самые коммуны, которые пыталась наспех сколотить и повсеместно насадить Советская власть.

А они уже были, родовые коммуны, которые кормили страну. Более того, на первых порах хозяйственные мужики поддержали революционные  нововведения, именно  при широкой народной поддержке была создана Амурская трудовая социалистическая республика. Оставалось всего ничего – поддержать зажиточные дворы техникой, дать им свободу развития, и государство получило бы развитую сеть сильных фермерских хозяйств. А вот  малообеспеченным и бедным  крестьянам вполне обоснованно была открыта дорога в колхозы. Однако, политическое руководство, ослепленное идеологией классовой борьбы, якобы нарастающей по мере строительства социализма, избрало путь разрушения старого мира «до основания», искоренив «кулачество», золотой фонд российского крестьянства. Как итог разрушительной политики – голод по всей стране, бесславное «достижение» красной диктатуры в крестьянской стране начала тридцатых годов.

Объектом исследования романа стал крестьянский пласт с его интересами и устремлениями к созидательному труду и благосостоянию. Главные герои романа, в родстве которых преобладали украинские корни, жили в тесной близости и единстве с русским населением, укрепляя братство славянских народов. В их судьбе видится пример переплетения жизни рядовых граждан с историей государства, его развитием, спадами и подъемами. Они - представители миллионов сограждан, которые в конечном итоге определяют все успехи и достижения страны. Народ – вершитель истории, ее главная действующая сила.


ЧАСТЬ 1.  НАВСТРЕЧУ СОЛНЦУ

Трудный был путь…
Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни … И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей.
М. Горький (Старуха Изергиль).

Глава 1. Начало пути.

Еще оставалось время до посевной, когда самые крепкие, неуемные и отчаянные земледельцы из селений Полтавской и Киевской губерний сообща решили податься на амурские земли. Среди них семья Василия Трофимовича Карпенко, большая и дружная. Василий Трофимович и его благоверная, Татьяна Ивановна, народили и подняли семерых деток. Старшая дочь Харитина, девица уже на выданье, младшенькая Марийка восьми годков, окончившая первый класс церковно-приходской школы, а меж ими пятеро сыновей, все как на подбор, красивые, проворные да умелые.
Харитина выросла первой помощницей для матери, статная и работящая, и со скотиной управлялась, и с чугунками у печи; на все работы мастерица, такую не стыдно было благословить под свадебный венец. Уж три года как присмотрел ее чернобровый Грицко, славный хлопец, приходившийся  сыном сельскому кузнецу Андрею, человеку уважаемому и незаменимому. Харитина тоже не сводила глаз с возлюбленного, чуть выпадет свободный час, как они опять вместе, а про деревенские гулянки и вечеринки так и говорить нечего, водой не разольешь. Их простые и задушевные воркования любо было видеть родителям и селянам.

- А ну-ка, Марийка, клыч усих до хаты, будэмо раду держати, дило важлыва, - объявил Василий Трофимович, глава семейства. Собрались как один, Харитина и сыновья в рядок на лавках в семейном углу, Иван, восемнадцати лет, дале Давид, за ним Николка, пятнадцати годов, Степан и Димка за младшего, которому только-только исполнилось двенадцать. Василий Трофимович за столом, в красном углу, под образами. Последней в дом влетела Марийка. Слово держал отец.
- Надумалы мы з матирью пэрэбратися на вильны земли, до самого Мамура. Пиднялыся вы вжэ, у оного за другим симьи пидуть, а тулытыся на десятину земли нияк нэможливо, щэ й подати выплачувати. До Харкива дийдэмо своим ходом, а там поездом, докудово довэзэ, та держава, здаеться, подмогнет. Що скажэтэ, сыны?
- Одни али з ким пидэмо? – спросил Иван.
- Богато зибралыся з села,трохи нэ дюжына возов.

Сыновья, которые сами задумывались о завтрашнем дне, заулыбались. До работы они были горазды, такой бригадой им сам черт не страшен, дай только волю, где проявить силу и сноровку. Лишь Харитина пригорюнилась, бросая растерянные взгляды то на братьев, то на отца. Чуяла она, что не составит ей дорогу ненаглядный Грицко, и сердце девичье готово было разорваться надвое, и от семьи родимой не оторваться, и от друга милого тоже.
- Мэни-то як буты? – чуть слышно проговорила она.
- А тэбэ, доня, своя розмова, - голос отца дрогнул от предстоящей разлуки, - Залышайся на мисте, тут твоя доля. Як скинчиться пост на Вэлыкдень, зиграемо тоби свадьбу. Залышимо в приданэ хату, Жданку, корову-годовальныцу, и всэ господарство. Жывитэ з Грыцько в свити и радости, а Бог дасть, побачымося…
Апрель прошел в хлопотах по свадьбе и подготовке к отъезду. Харитина, благодарная за родительскую заботу, радовалась и печалилась одновременно. Отбыла бы часть ее души вместе с дорогими людьми, разделяя по жизни их участь…

В Полтавском уезде рубленые избы для большинства крестьян оставались мечтой; преобладали мазанки, в которых стенами служили жерди. К ним привязывали лозу или пучки соломы, и это построение замазывали глиной и белили известью трижды в год. Приходилось белить и после ливней. Полы чаще земляные, крыши под соломой. Двор ограждали плетнем или обсаживали кустарником, ворота изображали поперечными жердями. Во дворе ставили скотный сарайчик и коморю для хлебных закромов.
Василий Трофимович сумел-таки поставить рубленый дом на одну комнату, при входе печь и угол под кухню. Стол, лавки да полати, где братья укладывались на ночь, забираясь на них с печи, вот и вся мебель да родительская кровать, конечно.

Полати сколачивались из толстых плах настилом под потолком. Харитина с Марийкой на ночевки устраивались  на русской печи. Дети в украинских семьях воспитывались в уважении к родителям, обращаясь к ним на «вы». Воля отца была законом. Женили чаще по воле родителей. Когда кто-то противился, батька мог уговорить и оглоблей.
С хозяйством в семье Карпенко было  не лучше. На десятину земли имелось однозубое пахотное рало да деревянная соха. Для ручной обработки поля – мотыга и пара заступ, для сеяния – коробка деревянная или брали в аренду колесную сеялку. Выручала лошадка Буланка, незаменимая трудяга, соху и борону-волочильню протащит, груз какой перевезет, без нее хоть пропадай. Корова красной степной породы доилась справно, да с сенокосом хуже некуда; косили, где придется. Из деревьев чтили вербу, имевшую магическую силу. Вербными прутьями выгоняли скот на пастбище, чтобы животные не подхватили болезни.

Для изготовления тканей обрабатывали лен и коноплю. Сырье вымачивали, прочесывали и мяли на досках,  пряли на веретено, красили растительными красками. Столяры и бондари из дерева готовили домашнюю утварь, лавки, бочки, коромысла, долбили цельные корыта. Что помельче,   то и собрали на сибирское новоселье. Василий Трофимович прихватил на  семена  знаменитую пшеницу «полтавка».
Украинская пища скромная, но со вкусом. Любимым блюдом были кушанья из  комочков теста, сваренных в воде или молоке - галушки, а также вареники с творогом или вишней. Из пшена с добавлением лука и картофеля готовили кулеш, заправленный салом. Гречанка ставилась под сметаной, а к борщу иной раз подавали гречневые пампушки. Суп-капустняк готовили из капусты, картофеля и круп. Реже – юшку с рыбой. Летом варили тыкву, фасоль. В почете была горилка.
Бани не было. Мылись в большой русской печи, из которой выгребалась зола, под застилался соломой, поверх холстом, на нем и грелись под овчиной. Голову мыли щелоком, отваром из золы. Зимой окошки покрывались слоем льда. Освещение каганцом. С таким житьем-бытьем не жаль было расставаться, ведь там, на реке-Мамуре, сказывали, совсем иная жизнь.

            ***
А земля проснулась и  зацвела невиданно светло и буйно, как никогда. Или семья не замечала прежде красот распустившихся ранних садов? Что может быть краше весенней поры на Полтавщине, когда яблоневые рощи покрыты густым белым соцветием, словно пушистым снегом под новогоднюю ночь? Когда вишенные кроны манят нежными узорчатыми лепестками в ярко-красных и лиловых оттенках, облепившими тонкие стреловидные ветки? Приглядываясь к бурному весеннему соцветию и прислушиваясь к радостным птичьим посвистам, к монотонному жужжанию усердных пчел, участники предстоящего отъезда ловили себя на мысли, что все это боголепие уже отторгается изнутри, становится чьим-то чужим…

Ранним майским утром конный обоз на двенадцать семей из Полтавской и Киевской губерний тронулся в далекий путь. На дворе стоял 1886 год. Поначалу предстояло добраться до Харькова, тоже не ближний путь в триста верст с лишком, там перегрузиться на поезд и доехать до Тюмени, сибирского города, докуда была проложена железная дорога, и снова гужевым транспортом до места назначения, вот и весь маршрут. Люди в тягостном молчании покидали отчий край, до мелочей знакомые места, где жили с малолетства, дружили, вели хозяйство, а то озорничали и балагурили. Придется ли еще побывать на малой родине и поклониться  в пояс? Навряд. Вот и околица позади, и сельское кладбище под кленами и березками, где покоится с миром прах отцов и дедов. Господь с ними, да Харитина приглядит за могилами, а им, переселенцам, в беспросветный поход.

Обозники шли пешком, чаще босиком, приберегая обувь, а майские ночи стояли еще прохладными. Обувка была не походная, чаще лапти простецкие, деревенские, с белыми холщовыми онучами, то бишь, портянками. Ночами спали, где придется, в сторонке от дороги, где кони находили себе свежую траву. У ходоков начались простуды. Буланка, коняга светло-желтой масти, тянула груженую телегу, ехать на которой допускалось только Марийке, маленькой и не по годам развитой девчушке, знавшей чуть ли не наизусть поэзию Тараса Шевченко, украинского «кобзаря», вышедшего из крепостнического крестьянства. Да и та старалась больше идти пешим ходом, шлепая босыми ножками по пыльной дороге.

 Первоклашка старалась обучить грамоте старших братьев, самоучек, не переступавших порог местной школы и едва читавших по слогам, а писать совсем не умели. Из них только Степа полтора-два года сидел за партой. За что бы ни бралась Марийка, все-то у нее получалось, от Бога, видать. И пела славно, кто бы ее учил? Как затянет высоким голоском любимую песенку «Солнце низенько, вечор близенько», так заслушаются все на радость и удивление. Ее-то, кроткую голубку, прибрал к себе Всевышний, видать, слишком она приглянулась.

Как-то не уберегли Марийку, заболела она, заболела, и дошла болезнь до воспаления легких. Надеялись на выздоровление, уложили на тележную постель, обоз двигался, а болезнь брала свое. В обозе ехала бабка, она и врачевала девочку, как могла. Шептала что-то, поила целебными травами, только без пользы. Марийке становилось все хуже, тело стало горячим, она таяла на глазах, вдобавок наступило ненастье, зачастили дожди. А обоз шел и шел намеченным путем, и не было уже возврата. Марийку, ставшую беспомощной, невесомой, братья несли на руках, оберегая от тряски. Надеялись донести до Харькова, до врачей. Она понимала свое бедственное положение, старалась приободрить родных, слабо улыбалась им, приговаривая «не беспокойтесь, мне хорошо». На очередной стоянке склонившаяся над доченькой мать по шевеленьям губ и отдельным словам, произносимым в горячечном полузабытье, угадала предсмертное завещание:

Як помру, так поховайте
Мэнэ на могили
Средь степи широкой
На Украйне милой…

Вскоре душа Марийки вознеслась к небесным ангелам. Обоз в скорбном молчании остановился в небольшом степном хуторе, где разыскали малоприметное кладбище. Местные жители, близко к сердцу принявшие смерть маленькой страдалицы, помогли сколотить гробик и крест, выкопать могилку, а походники нарвали полевые цветы, из которых каждая семья свила по венку. На похоронах не сдерживали слез, искренне проявляя горечь и печаль. Кто из селян не помнил ее звонкие напевы, приветливые взгляды и обращения? В тот печальный день Марийка в последний раз собрала сельчан в едином порыве глубоких переживаний. Возле Марийки, утопавшей в цветах, обоз стоял до ночи. Помянули светлого человечка по-христиански, а наутро оставили сиротливую могилку под высоким крестом и пышным цветочным покровом.
***
На двенадцатый день дошли до Харькова, где   находился Переселенческий отдел. В нем все до едина прошли регистрацию и получили небольшое денежное пособие на семью. Переселенцам выдали Подорожную карту с перечислением в ней членов семьи и указанием их возраста. Государство способствовало людям в перемещении на необжитые территории. Семье Василия Трофимовича пришлось расстаться с незаменимой пособницей, молодой и сильной Буланкой, которую задорого, за семьдесят два рубля, продали цыганам вместе с телегой и упряжью. Расстались с конями и другие семьи.

Погрузка на поезд Харьков-Тюмень проводилась целый день, столько всякого скарба везли с собой семьи, вплоть до печных ухватов, казанков для варки и глиняной посуды, деревянных корыт, а некоторые прихватили даже по две-три пары живых курей и петухов на развод. Те и горланили по утрам, устраивая селянам побудку и напоминая им о покинутых родных уголках. И без них на душе было тоскливо. В товарные вагоны загрузились не скученно, по две семьи в одном; подсели тамбовские переселенцы, и поезд дал ход.

Ехали медленно, не боле тридцати километров в час. К поезду были приставлены двое полицейских. Часто делали остановки из-за нехватки воды или топлива, тогда машинист бегал вдоль вагонов и зазывал мужиков носить воду из ближайшего водоема. Женщины той порой наскоро пытались что-то сготовить на кострах для еды или хотя бы вскипятить воду на чай. Варили кашу, гречневую или иную, да всеми любимые галушки. В вагонах печек не было. На больших стоянках покупали продукты и даже водку, чтобы заглушить смурные размышления, когда наговорят о непроглядной сибирской глуши, о болотной трясине или трескучих морозах.

Впереди – Урал, родина железных дорог в России. В 1834 году на нижнетагильском заводе мастера-самородки отец и сын Черепановы соорудили первый «пароходный дилижанец» для передвижения по чугунной колее. В семидесятых годах паровозы появились в центральной части империи. В 1878 году открылось движение по горнозаводской дороге от Перми до Екатеринбурга, придав мощный толчок развитию уральского промышленного края. Той порой ландшафты менялись. Начиналась сибирская тайга. Потянулись горные и железоделательные заводы с высокими дымящимися трубами.
После Тагила – городок Невьянск, где золотые прииски разрабатывались прямо  вдоль  магистрали.
- Дивись-ка, Степка, як  моють шлыховое золото, - подсказывал Василий Трофимович сыну. Степа уставился на заляпанные бутера, канавы, слякоть - и никакого золота.
- Бать, так рази в такой грязи  золото бывати?
- Бывати, сынку, що натрапышь на щастье, де сам нэ чэкав, - сказал отец и как в воду глядел.
Запомнилась остановка на берегу Верх-Нейвинского пруда, куда впадала река Бунарка. Красота неземная. Прибыли в Екатеринбург на Исети – столицу Урала. Город строился основательно, много каменных домов, имелось Общество велосипедистов. Гордость Урала, Верх-Исетский металлургический завод, держал мировую марку качества.

За Уралом путникам открылись другие, более строгие пейзажи. Насупленные нагорья, сплошь покрытые темной хвойной зеленью, расходились беспорядочными грядами, растворяясь в далеком мареве. Таинственный, глухой и неприступный край. Вечность планеты. Полноводные реки раздвигали горные гряды, отражали в своей поверхности  небесную синь. Тайга и тайга, селений никаких, разве промелькнет близ дороги хуторок станционного смотрителя и снова безлюдье, куда ни глянь. Что ждет путников там, на далеком Амуре? На остановках сказывали всякое.
- Дальше непроходимая тайга, болота, и оводы летают с воробья, а по дорогам и вдоль рек бродят ватаги беглых каторжан с Сахалину. Сподряд грабют и убивают, - внушали знатоки тамошних мест потрясенным кошмарными вестями переселенцам.
- Там земли, что богаче нет, травища в рост, - убеждали другие. – Рыбу из озер черпают ведрами, а в лесах зверье охотникам на выбор.

До Тюмени доехали без приключений, если не считать вынужденной остановки для захоронения скончавшейся старушки.  Тюмень, город-старожил. Здесь, на караванном пути из Средней Азии, где-то в шестнадцатом веке на месте бывшего татарского городка Тюменского хана казаками был заложен острог от набегов кочевников, ставший столицей Сибирской губернии.  Прибывший поезд загнали в дальний тупик, к реке Туре, где предстояла пересадка с поезда на обоз, а дальше топать тыщи верст. Подумать страшно.   

 Прибыло переселенческое начальство, пригласившее глав семейств в контору для регистрации прибывших и получения пособия на приобретение гужевого транспорта. Не успело начальство отбыть, как на берегу запылали костры, на которых стали готовить еду, греть воду для стирки белья и купания детишек. На берегу уже маячили рыбаки, выдергивавшие отменных рыбин одну за другой. О таких уловах раньше и  мечтать не могли. Лови - не хочу. Вдоль поезда  сгустились ароматы наваристой ухи.

Глава 2. Таежный обоз

Май стоял на исходе, поторапливая переселенцев к походу. Для покупки лошадей их допустили в государственные конюшни, в которых разводили тяжеловозов томской породы, красивых и сильных, каких раньше обозникам не приходилось видеть. Покупали лошадок и у цыган на базарах, и у местных крестьян на окраинах города, чтобы обходилось подешевле. В начале июня обоз был снаряжен и построен на смотр готовности Переселенческому отделу. Были проверены телеги, упряжь, запасы фуража и продуктов, даже наличие одежды и обуви в каждой семье. Митрополит отслужил молебен, обошел всех путников и окропил святой водой, благословив на дальний путь, но знали бы они, насколько трудным и опасным он окажется, насколько тяжело придется идти в сибирской глуши по бездорожью да безлюдью…

Но вот обоз, пополненный другими переселенцами до тридцати двух телег, из которых томских набралось десяток, тронулся в свой героический поход. Поначалу у многих как-то не ладилось, то сбруя не подтянута, то с телегой непорядок, но вскоре неполадки были устранены, и лошади попривыкли к хозяевам, вошли в тягу. Июнь подходил к исходу, а дороге не было конца, если разбитую колею да  ухабины можно было назвать дорогой.  Неприветливая и глухая тайга обступала и теснила обоз со всех сторон, перекрывала солнечный свет. Дневной полумрак нагонял гнетущее состояние.

Если травянистый покров в Сибири мало разнился от российской почвенной флоры, то древесную растительность не приравнять. За Уралом уже не росли широколиственные деревья с резной листвой, зато во всей необозримости открылась тайга, и казалось, что кроме нее ничего не было больше на земле. По ночам слышались завывания волчьих стай. Начались болотистые места, топи. Донимали тучи комаров, от которых не было спасения ни в дороге, ни на стоянках чуть в сторонке от костра или без дымокура. Местность деревни Татарка, названной в честь первых жителей, запомнилась водой низкого качества, болотной и плохо пригодной для питья. Погожие дни тоже не в радость, а настоящим бедствием от оводов и слепней. Если люди как-то защищались от них одеждой и отмахивались ветками, то лошади, бедняги, были облеплены крылатыми вампирами, худели и даже слепли. Ладно, хоть пауты оказались не с воробья. А тайга цвела и благоухала в свое удовольствие, на открытых местах травища и точно стояла стеной в рост человека, но радости оттого не прибавлялось.
 
В довершение мучений начались проливные дожди, разверзлись хляби небесные, лили непрестанно и днем, и ночью. Днем укрыться никакой возможности, одежда промокала до нитки, и не просушить. Ночами прятались под телегами, покрывая их кошениной, ставили на ночь шалаши-времянки, с утра снова под водную купель. До чего суровой оказалась Сибирь, что и среди лета нагоняла прохладу. Рази было так на милой и славной Полтавщине? Непромокаемой обуви не имелось, половина обозников шли простуженными, надрывались кашлем, больше других страдали старики и детишки.
Но и этих напастей было мало для наказания упрямцев. Под дождями дороги совсем раскисли, превратились в болотное месиво. Груженые телеги вязли по самые ступицы, тогда и могучим тяжеловозам не удавалось сдвинуть их с места. Лошади выбивались из сил, падали в вязкой трясине, хотя и сами стремились вырваться из заклятой местности на чистую и сухую. В помощь животным впрягались погонщики, на руках перетаскивали застрявшие повозки, а то выстилали непроходимые участки ветвями и бревнышками. От бесконечной слякоти и плохонькой обуви у ходоков разболелись ноги, появились язвы, по телу высыпали фурункулы.

Хуже того было преодоление водных преград. На месте мелких речушек вдруг разливались бурлящие потоки, и в поисках подходящей переправы молодые парни, раздевшись, вброд исследовали русло. Случалось, их подхватывало и уносило течением, тогда на помощь терпящим бедствие всадники с берега гнали вскачь лошадей. Лошади хорошо знали воду, понимали свою задачу и умело выносили людей на берег, на глубинах пускались вплавь, оставалось только держаться за гриву.
***
Так день за днем, и вышли в лесостепную часть. Впереди маячил Ново-Николаевск. Вдоль сибирского тракта стали попадаться захолустные деревеньки, в коих ютились вчерашние переселенцы, только-только обживавшиеся на новых землях. Они корчевали вековую тайгу, расширяя хлебопашество, разводили скот, ставили дома. Жители с состраданием встречали изможденных обозников; сами испытавшие те же тяготы,  помогали им, как могли. Жившие в бедности, они меняли исхудавших лошадей на своих, сильных и упитанных, помогали на переправах через реки, давали конных провожатых.

Затяжные дожди прекратились с началом июля. Быстро подсохли дороги, реки вошли в свои берега, установилась хорошая погода, даже ночи обдавали теплом. Наладилось дело с питанием, у местного населения подкупали свежие овощи и зелень, иногда и мясо. На ночлег вставали у воды, у озера или реки, где можно было помыться, постирать. В нетронутых степных озерах и спокойных реках рыба буквально кипела в воде, ее изобилие решило проблему питания не только на стоянках, но и запасами засолов в пути. Погода наладилась, радуя воспрянувших духом людей. Заметно убавилось количество больных, да и лошади на свежих и сочных кормах укрепились с силами. По сухим и ровным дорогам движение обоза ускорилось. Случавшиеся поломки устранялись умельцами, при надобности к ремонтным работам звали кузнеца, имевшего походный инструмент.

Семейство Карпенко переносило тяготы похода наравне с другими, хотя глубокая рана, вызванная кончиной Марийки, все так же кровоточила и остро болела. Не лучше ли было оставить ее на месте, в семье Харитины? Жили бы сестры душа в душу, да кабы знать, какая беда случится. А тут еще Николка, средний из братьев, напоролся на косу. Не зря говорят, что беда не приходит одна.
В тот день остановились табором на  ночлег возле речки, в которой Николка, страстный рыболов, выявил богатые рыбные косяки. Он мигом накопал червей, на ночь наставил по заводям крючки-закидушки и переметы, а утром, чуть свет, прихватив ведро для улова, бросился к речке и в потемках с полного бега налетел босой ногой на косу, брошенную в траве одним из безалаберных обозников. Литовка –  грозное оружие, настоящая сабля, вогнутая вовнутрь и насаженная на двухметровый деревянный рычаг. Когда косарь, расправляя корпус в крутом развороте, крепким хватом тянет над землей остро заточенное лезвие, то вместе с высокой травой ложится срезанная поросль березняка в палец толщиной. Рана Николки была глубокой и страшной, мышцы по голени наискось распластаны до кости, повреждены сухожилия. От боли и потери крови подросток упал без сознания, лежал пока на него не наткнулся Иван, старший из братьев.

Колю уложили на телегу, перераспределив часть груза на соседние повозки. Перевязки делали по несколько раз в день, накладывая компрессы из детской мочи, испытанного народного средства излечения. Благо, что Ново-Николаевск был уже близко и по прибытию пострадавшего сразу сдали врачам. Те охнули при виде огромной раны и немедля приступили к операции, очистили, обработали разрезы и  наложили несколько швов.
В степях, Ишимской, Барабинской, Кулундинской, одна раздольнее другой, взоры путников ласкали озера, мирно плескавшиеся под солнечными бликами. Удивительным было и разнообразие воды, то пресной в одном озере, а в нескольких саженях от него - соленой. В третьем-четвертом озере вода опять другая, горько-соленая, и так безо всякого разумения, словно Создатель заполнял водоемы, находясь в шутливом настроении.

Поселение на Оби было невелико. К семнадцатому веку отряд казаков на реке, у татар звавшейся Омар, добил хана Кучума, представлявшего когда-то великую Татарию. С основанием русских острогов появились крестьянские поселения, с которых началось освоение приобских земель, а к началу двадцатого века сюда хлынул поток малоземельных крестьян. Первое русское поселение Кривощеково находилось на левом берегу реки, через него позже прошла Великая Сибирская магистраль, положив начало Ново-Николаевску.
Пока врачи возились с раненым, переселенцы готовились к дальнейшему походу, закупали продукты,  медицинские средства и бинты. Подковали лошадей, у которых сбились подковы. Стало известно, что ближе к восточной местности можно наткнуться на разбойничьи группы из беглых осужденных и каторжников. Для защиты от худых людей некоторые семейства приобрели охотничьи ружья. Иван и Давид, посоветовавшись с отцом, купили «Крымку», старинное ружье времен крымской войны, рассверленное под двенадцатый калибр и имевшее боевой штуцер с откидным бронзовым затвором. С этим ружьем большой убойной силы братья позже по Амурской тайге ходили и на медведя. .

Время неумолимо подгоняло путешественников, ведь остановка затянулась на неделю, а лето уже готовилось к сдаче своих полномочий. Василий Трофимович уговорил медицинское начальство выписать Николая, раны которого только начали затягиваться, досрочно. Медики и сами понимали, что обоз не может задерживаться, и со всякими напутствиями и лекарствами отпустили больного восвояси. На собрании обоза, в Совете которого состоял Василий Трофимович, решили всем семьям приобрести ружья и установить ночное дежурство по охране лагеря. На охрану отряжалась молодежь, умевшая обращаться с оружием. На призыв встать с ружьем для общественной безопасности откликнулись и некоторые девушки не робкого десятка.

А по широким просторам, до самой линии горизонта, волновалась ковыль, дикорастущий злак с длинными узкими листьями, их серебристые метелки украшали однообразный пейзаж. Из метелок иногда готовили кисти, хвостики которых обколачивали молотком для ровности и гладкости побелки стен. Заменить бы те дикоросы на хлебные поля с налитыми золотистыми колосьями, и с голодными кошмарами можно было  расстаться навсегда. Будет  так или не будет, но затем и шел упрямый караван на восток, навстречу восходящему солнцу. А пока по степям свободно бродили непуганые стада диких коз, которых устраивал дикий злак, диковинные дрофы, птицы с длинными шеями и сильными ногами, родственные журавлю. Мяса  хватало вдосталь, да и лошади по сухим неразбитым дорогам двигались легко и сноровисто.
Красноярск располагался на красивом возвышении. Енисей, рвущийся к океану с горных скатов, перед городом раздваивался двумя протоками, образуя гряду живописных островов. На левом берегу вершина горы «Черная сопка» отливала на солнце темной яшмой. Близ дороги Афонтов яр горел красным песчаником, надоумив основателей назвать город по той яркой природной достопримечательности. Обоз тянулся по улицам с деревянными тротуарами. Город хорошо спланирован, опрятен и с большим центральным парком. Как вышли обозники к Рождественскому Собору, так  обомлели от видения, шапки и картузы поснимали с голов, истово крестясь и кланяясь. Величав и божественен был  Собор, хранящий икону Рождества Богородицы; такого боголепия им не доводилось видеть раньше.

В августе подошли к Иркутской губернии, опорному краю империи на востоке. Снова тайга, но оказалось, что тайга тайге рознь. Эта, открывшаяся путникам на просторах Восточной Сибири, дышала иной жизнью, где все было величественно и по-настоящему, сурово и, одновременно, приглядно. Опять малопроезжие дороги, гористые и затерянные в складках местности, то с крутыми спусками, где только держись, чтобы не понесло под уклон, а то с затяжными подъемами, которые надрывали и выматывали силы людей и животных. Эта местность глубоко впала в сознание Антона Павловича Чехова в его путешествии на Сахалин: «От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Что и кто в тайге, неизвестно никому... Даже жутко делается».

Другой приметой тамошних мест стали частые встречи с партиями колодников, которых вели пешими этапами на каторгу или в знаменитые иркутские централы. Встречались и женские партии осужденных. Каторжники, закованные в кандалы, своей угрюмостью и отрешенностью, бренчанием цепей и неуклюжей походкой производили на переселенцев тягостное впечатление. Арестантские партии шли под конвоем, омываемые дождями и обдуваемые ветрами, без всякого прикрытия от предстоящих холодов. В селеньях охранники назначали некоторых из арестантов для сбора милостин, тем и существовали. Сибирь была большой тюрьмой и местом ссылок. Глядя на арестантов, переселенцы ощущали себя едва ли не счастливыми людьми, ведь они имели главное – свободу распоряжаться судьбой, и не для них сооружен зловещий Александровский централ, что под Иркутском, о котором были наслышаны от местных жителей.
Мрачное местечко, целый тюремный поселок для содержания уголовников. В двух корпусах одновременно томились до тыщи заключенных, а по другим слухам, и все полторы.  Двор огражден кирпичными стенами с вышками для караула. Там же дома для администрации, казармы для конвойных, заезжий двор для чиновников, хозяйственные и другие постройки и чего только ни было для содержания заключенных. Невдалеке – бараки для освобожденных, которые зачислялись в рабочие команды. После появилась пересыльная тюрьма для ссыльных, направляемых в более отдаленные уголки Сибири, откуда дальше некуда.

Удивительно, но неисправимые арестанты, отчаянные романтики и любители приключений, умудрялись вырваться из-под любой стражи, даже из Александровского централа. Сказывали, как одному из охранников среди ночи при сильном снегопаде явился образ во всем белом. Набожный охранник принял явившееся видение за ангела, спустившегося с небес вместе со снегом. Других объяснений кому-то оказаться в  запретной зоне не существовало. Пока стражник, позабыв обо всем на свете, крестился и молился во спасение души, от тюремной стены отделились еще два ангела, и тоже в белом! Такого нашествия белых посланцев от Бога бедняга вынести не смог и лишился чувств, предоставив ангелам возможность скрыться в неизвестном направлении. Наутро одну из тюремных камер обнаружили пустой, а вместе с ее обитателями исчезли белые простыни. По поднятой тревоге под стеной обнаружили подкоп, по которому ангелы покинули грешную тюремную землю.

***
По Московской столбовой дороге обоз вошел в Иркутск через Московские ворота. Первые повозки уже встали на свободном от застройки берегу Ангары, реки удивительной чистоты и красоты, а последние все еще тянулись вереницей под воротами. Такой реки досель ходокам не приходилось видеть. Уж как она переливалась глубинной зеленью да небесной синевой, то и глаз было не оторвать. А вода-то хрустальная да вкуса редкого, что не напиться, сколь ни пей. Здесь же в Ангару впадала другая река, Иркут, тоже не малая, истекающая из самой Монголии. Вот и славно, утешались путники, до монголов дошли, глядишь, и до Амура доберемся. 
 
Стояли на пустыре, где через полтора века появится памятник с надписью: «Основателям Иркутска». Иван Похабов бывал в тех местах в числе первых и не единожды. В 1646 году в челобитной государю он писал: «Ходил войною в зиме на Иркут-реку на братцких людей и на тынгусов … и взял в бою иркутцкого князца Нарея … и ясаку  пять сороков шестнадцать соболей да лисицу бурую». В 1661 году Похабов поставил острог Иркутский, положив начало городу. «Иркутск  превосходный город. Совсем Европа», - так отозвался о нем в 1890 году Антон Чехов.

На другой день на становище с большой свитой прибыл  А.П. Игнатьев, Генерал-Губернатор Восточной Сибири, в состав которой входила территория от Енисейской губернии  и до  Охотского моря. Целый континент. Алексей Павлович с отеческой заботой отнесся к нуждам переселенцев, дал ряд поручений. При стечении народа отслужили праздничный молебен о благополучном прибытии каравана в город. Медики развернули при лагере медпункт и произвели  осмотр всех нуждающихся. Городской Думой оказана помощь в приобретении продуктов и обуви. Военный гарнизон разбил для лагеря палаточную баню. В казачьих мастерских отремонтировали телеги, а пришедшие в негодность заменили на новые пароконные повозки. Переселенческий департамент тоже не остался в долгу, оказав денежную помощь каждой семье. О таких дарах переселенцы и мечтать не могли.

Сверх всего, Генерал-Губернатор наказал казачьему атаману выделить конный отряд для сопровождения и охраны обоза вплоть до Читинской губернии, где обоз готово было принять Забайкальское войско. Казаки и рады были послужить благому делу. С началом девятнадцатого века было сформировано Сибирское казачье войско, находившееся в постоянных походах и боевых действиях с азиатскими отрядами и кочевыми племенами. Казаки держали государевы границы, а пустые земли охранять было вроде ни к чему, вот и рады были пришлому обозу из Украины. Глядишь, и другие следом пойдут.

Стоянка в гостеприимном Иркутске затянулась; покой и воодушевление царили в сердцах украинских ходоков, славных потомков Запорожской Сечи. До чего же близко и по-людски приняли их русские собратья, совсем как своих. Значит, можно будет жить в дружбе и совместной помощи с амурским населением. Ну и с Богом тогда, в путь-дорогу. Вошли в Иркутск через Московские ворота, а вышли через Амурские, возведенные в 1858 году для встречи Генерал-Губернатора Муравьева-Амурского, когда он с триумфом возвращался из Благовещенска после подписания Айгунского договора, по которому левый берег Амура отошел к России. Вот и ладно, стало быть, идем правильно, переговаривались путники.
Июль отсчитывал последние деньки, когда караван вышел на байкальский берег, к устью Ангары для погрузки на баржи. На истоке реки высился Шаман-камень, от которого к левому берегу тянулась каменистая гряда, сдерживающая слив байкальской воды. О местном поселке А. Чехов также отозвался весьма похвально: «Станция Лиственичная удивительно напоминает Ялту». В местном порту погрузились на четыре большие баржи, и транспортная флотилия, ведомая буксирами, тяжело отчалила от западного берега. Плыли на северо-восток.

Байкал, величайшее альпийское озеро. Окружающие горы придают ему живописный и величественный вид. Частые бури волнуют и будоражат озеро, поднимая волны до семи футов, гребни которых так узки и остроконечны, что малые суда легко находят в них погибель. Плыли долго, ден пять. Баржи были перегружены, буксиры малосильными, а пассажиры, не покидавшие палубы, не могли налюбоваться Байкалом.    У него много древних названий. Тюркоязычное звучание означает «бай» - богатый, «куль» - озеро. Вот и получилось «богатое озеро». В китайских хрониках упоминается «Бэйхай», северное море. У бурят-монголов «Байгаал-далай», большой водоем. Последнему варианту придал современное звучание Курбат Иванов в 1643 году, когда  пришел с отрядом на берег озера.


Повидали переселенцы Сибирь-матушку, померили ее ногами, дошагали, шаг за шагом, до самой сердцевины, где раскинулось сокровенное сибирское море. Триста тридцать три реки и речки на огромных просторах бережно собирают святую водицу и по своим артериям несут ее в Байкал, питают водный резервуар Сибири, откуда она сливается Ангарой, что по-бурятски означает щель, расщелина.
- Уж скоро неделя, как плывем поперек Байкала, тогда сколь  он тянется длиной? – спросил Василий Трофимович матроса.
- Коли берегом, то до тыщи верст, а морем покороче будет.
Байкал-то у них морем считается, отметил себе Василий Трофимович, да так оно и есть. Сибирскому размаху вынь да положь собственное море. И такая красотища сокрыта от людей, раздумывал он, да оно и к лучшему, не затопчут, не споганят.

Причалили выше устья реки Селенги, в небольшом порту Оймур. Разгрузка затягивалась, так как причал был малопригодным, приходилось самим ставить деревянный настил для спуска подвод и грузов. В разгрузке хорошо помогали приставленные к обозу казаки. К ночевке поставили палатки, подаренные иркутским казачеством. От Байкала шли старым монгольским трактом вверх по Селенге, где с правой руки река, а с левой – непроходимый Баргузинский хребет, еще одно крутое  явление природы, и сплошь тайга, нетронутая, дремучая, угрюмая. Что и говорить, места дикие, опасные, где и люд разбойный похаживал, и зверь всякий, вот где казачья охрана была незаменима, да и обозники запаслись оружием не зря. Дорога тоже под стать глухомани, с долгими подъемами и спусками, то каменистая, а то упиралась в болотистые поймы. Лошади, однако, шли резво, выдерживая единый караванный строй, словно благодарили за хороший отдых на иркутской стоянке. Если в какой-то подводе случалась заминка, то лошадь сама старалась занять свое место в обозе. Подгонять не надо.

Полегчало и Николаю, над ногой которого потрудились иркутские военные врачи. Швы были сняты, и Никола ехал верхом на молодой, не объезженной лошади, купленной  Василием Трофимовичем еще в Тюмени. Без происшествий дошли до Верхнеудинска, как назывался нынешний Улан-Удэ, столица Бурятии. За Верхнеудинском леса стояли настоящие; сосны смотрелись крепкими и раскидистыми. Затем горы разгладились, уступая место холмистым степям. Аборигены занимались рыболовством, скотоводством и              охотой. Бесчисленные отары овец заполоняли речные луга, степи и склоны холмов. В этом краю мясного изобилия
 цены  были так низкими, что, глядя на них, переселенцы не верили своим глазам.

Мясо жарили, варили и солили впрок. Казалось, сама жизнь улыбается людям.
Буряты – северный монгольский народ, говорящий на бурятском языке с монгольскими корнями. В десятом веке  баргуты и другие народности, смещались из Забайкалья на запад, и территория вокруг Байкала получила общее название Баргуджин-Токум. От того названия осталась река Баргузин, впадающая в Байкал. В годы монгольского нашествия  началось вытеснение баргутов, их миграция и  столкновения с тайшами, вождями сибирских племен. О тех временах напоминает название города Тайшет, что ныне в Иркутской области.  История вокруг нас, куда ни глянь. Тогда-то и появились на бурятских землях русские отряды. По Нерчинскому договору произошел раздел  северной зоны монгольского влияния, по которому Забайкалье вошло в состав России, тогда как прочая часть Монголии стала провинцией Китая. Отсеченная в Восточной Сибири, северная группа монголоидов  стала называться бурятским народом.

Обоз же шел и шел по бурятским землям, не вдаваясь в историю заселявшего их народа. По пути переселенцам попадались юрты, как переносные, которые собирались из войлока, пропитанного для дезинфекции смесью кислого молока, табака и соли, так и зимние в виде бревенчатых срубов без окон. В крышах зияло отверстие для освещения и выхода дыма. В одной стороне юрты находилась мужская половина,  в другой -  женская; по центру размещался очаг. Вдоль стен стояли лавки, сундуки. Богатые буряты строили избы по русскому образцу.   В мужской одежде привлекал внимание нарядный овчинный кафтан  с треугольным нагрудным вырезом, опушенным мехом. Летом носили суконные кафтаны или халаты, у бедных - бумажные, у богатых шелковые. Мужские штаны узкие, из кожи грубой выделки, рубашки из дабы, прочной ткани, закупаемой у китайцев. Шапки синего цвета в знак слияния обладателей с небесами. Проповедовали буддизм.

К сентябрю, когда дни укоротились, а ночи стали прохладнее, обоз вошел в пределы Читинской области, где произошла смена казачьего караула. Иркутский отряд сдал охранные полномочия забайкальцам. Расставание  было трогательным, а у девушек, успевших полюбиться с приглянувшимися озорными и чубатыми хлопцами, сердце разрывалось от горя и печали. И дело-то молодое подвигалось к свадьбе, и родители готовы были дать благословение, да только неумолимые внешние силы рвали нежные, едва сросшиеся сердечные связующие нити.
 И гнали лошадей в обратную сторону, без нужды пришпоривая их, молодые парубки, сглатывали на скаку подступавший к горлу ком. И стояли недвижными девицы, молча провожая конный отряд, пока он не исчез из вида, пока последняя слезинка не скатилась по их щекам. Отряд исполнял воинскую дисциплину, обоз шел по своему предписанию, но долго еще будут бередить память и печалить сердца повстречавшиеся в таежном походе любимые лица и светлые образы. Найдут ли они такие еще?
*** 
Степи, полу-степи и гряды пологих холмов. Вдали – крутые возвышения, которые местами сходились, теснили дол, выталкивая его наверх, тогда начинались долгие подъемы, тяжелые лошадям и людям, а все едино шли и шли. До Читы, столицы Забайкальского казачьего войска, начинавшейся с казацкого острога П. Бекетова,     добрались благополучно. В 1827 год по важным государственным соображениям  острог дополнили отстроенной тюрьмой для содержания бунтовщиков-декабристов, отказавших в присяге новому государю. С того времени невзрачная деревушка, значившаяся как «плотнище», то бишь, место, где сбивали плоты для сплава по Ингоде и Шилке, получила административное значение. Декабристы, получившие после освобождения статус наподобие спецпоселенцев, живо способствовали хозяйственному и культурному перерождению края. Чита стала быстро развиваться, в ней возник переселенческий пункт.

Из Читы река Индога, неширокая и неглубокая, повела обоз за собой сотнями километров. Местность гористая, порой приходилось прижиматься ближе к берегу. Леса хвойные, но низкорослые и тонкоствольные; чащоба,     где
 каждое деревце тянулось к солнцу; так и поднимались стеной в условиях сурового высокогорья. Не было в них сказочной мощи и волшебства, какие покоряли путников в Красноярье и Прибайкалье, где могучие сосны стояли на расстоянии, давая простор кустарнику, разнотравью и грибнице.

 Дороги поддерживались ссыльными и находились в неплохом состоянии, но в затяжные подъемы приходилось ватагами подталкивать повозки в помощь лошадям. На крутых спусках вели коренных под уздцы, а в задние колеса вставляли бревнышки, чтобы заклинить их для торможения. И опять по пути конные табуны да овечьи отары. Опять мясо и живой скот по ценам дешевле некуда. Разве могла устоять перед такими ценами натура крестьянина, знавшего на Украине голодные годы? Запасливые крестьяне закупали овец для мяса в пути и на предстоящую зимовку. Обоз обрастал живностью.

Забайкальские лошади уступали другим породам; малорослы, со свислым крупом и неразвитой грудью. При возке не тянули груз более двадцати пудов. Одна семья из зажиточных себе на горе купила пару молодых необъезженных жеребцов монгольской породы. Знай бы они, какие муки их ожидают при обращении с маленькими степными дикарями, то, глядишь, поостереглись бы от покупки. Было непонятно, откуда в этих малорослых коняшках берется столько неукротимой ярости и злости. Звероподные существа, выросшие на вольных хлебах, не признавали никакой управы, вставали на дыбы и по-боксерски отправляли передними копытами в нокаут своих укротителей. Сзади и того хлеще, впору было крепить к хвосту вывеску «не подходи – убьет».
 Но и хохлы, народ настырный и упрямый, обламывали норовистых коней кнутом и голодом, затем прикармливая полюбившимся им овсом, деликатесом, каких они не знали у прежних хозяев. Так продолжалось, пока «монголки» не стали превосходно ходить под седлом и даже освоились пристяжными в конной упряжи, где сами подпадали под жесткий контроль коренника, не церемонившегося с  приставленными малоростками. Чуть забрыкаются и получают зубами по шее. Тут они и присмирели.
Другие семьи покупали даже коров, хотя и запущенных в дойке. Приходилось раздаивать. Коров и овец гнали общим стадом следом за обозом подростки, приучавшиеся к взрослым заботам и полезному труду. Вся кавалькада из тридцати двух повозок и стада, растянувшаяся на целую версту, мерно двигалась под ржание коней, окрики ездовых, мычание и блеяние скота. Вдоль обоза шагали переселенцы и, щеголяя молодецкой выправкой, гарцевали казаки.
***
 От Читы долго шли долиной реки Индоги, пока она не влилась в Шилку. Пошли по Шилке, имеющей гористый, буйный характер. Река пробивалась валунами и перекатами через отроги, тянувшиеся вдоль мелководного  течения. Прошли Нерчинск, а за ним в середине сентября обозная вереница многоколесной гусеницей втянулась в Сретенск, старейшее селение Забайкалья на  высоком берегу Шилки, с которого дух захватывало при виде широких просторов. Здесь пункт зимней стоянки. Неужто дошли? Неужто отдых, когда не надо больше день за днем в жару и ненастье, под ветрами  и дождями шагать до изнеможения, до ломоты костей? Остановка выбрана не случайная, ведь отсюда река становилась судоходной.

 Но что за край? Куда попали? А попали в край, издавна населенный тунгусами. Не то, чтобы заселенный, а так себе, обитали они там. Тунгусы – костяк народов центральной и забайкальской Сибири, давший в потомстве нынешних эвенков, эвенов и негидальцев. Они отличались одеждой из  рыбной кожи и многоженством, на которое со временем Советская власть наложила строгое табу. Не случайно три больших реки, тысячами километров каждая, звались Тунгусками: Верхняя, Подкаменная и Нижняя, хотя Верхняя позже оказалась Ангарой. Запутались тогдашние географы, одну реку признали за две. Не  будем их осуждать. До прихода русских людей тунгусы по Приамурью звались орочонами, а в Приангарье – эвенами и освоили горную тайгу от Енисея до Охотского моря. Вот тебе и тунгусы. 


Были те старожилы искусными охотниками, применяли луки, петли и самострелы. Бывало, в преследовании зверей рядились под оленя. В те романтические времена эвенки зимовали в чумах-чоранах, в которых дымовые отверстия совмещались с входом в жилье и выходом из него. До люка изнутри добирались по вкопанному бревну с поперечинами взамен лестницы. Ведьмам было проще вылетать на метле. При военных столкновениях стороны поначалу готовили площадки, обнесенными защитными валами, за которыми семьи укрывались от стрел.  Если воины противника в бою оказывались перебитыми, победители брали их семьи под опеку. Все по уму, не как сейчас.

Олень – настоящее богатство инородцам, поставляет им все необходимое для жизни. Верхнеамурские тунгусы приручали диких оленей, учили их стоять у костра для спасения от таежного гнуса. Доили  и использовали в качестве верховых и вьючных; тут им и лошадь, и корова в одном животном, которое  и кормилось самостоятельно, был бы мох да листва. Летом полудомашние олени жили с человеком в согласии с ним, а на зиму уходили в леса, на моховые пастбища, кочевали по Хингану, Яблонову хребту, пока не перешли Лену-реку, углубившись в тундру. Там и прижились; тунгусы за ними.

В Забайкалье тунгусы смешивались с монголами и бурятами и постепенно перешли к оседлому образу жизни, занялись скотоводством. Из клубней сараны научились готовить муку, из квашеного кобыльего молока – вино и араку. Жить стало веселей. До соприкосновения с русскими
аборигены сохраняли патриархально-родовые отношения. Самый сильный и смелый охотник становился вожаком. И выборов не надо. Взаимопомощь была основным законом, вот и вся конституция. Имущество не копили, все имелось под рукой. Нравственность строилась по шаманизму,  жизнь по коммунизму, и без всяких революций.
***
Город, оживившийся с прибытием дальних гостей, располагался на правом берегу Шилки. В 1652 году отряд Петра Бекетова приходил на Шилку с заданием строить остроги и ставить под государеву руку аборигенов. Казаки – первые проводники русской культуры на окраинах России.

Под их защитой велась колонизация новых земель, возникали города и поселения. В 1851 году образовано Забайкальское казачье войско в составе пятидесяти тысяч человек, в него входили бурятские полки и отряд тунгусов. Так строилась единая для заселяющих ее народов Россия. Позже, когда Столыпин дал полный ход освоению Сибири, в Сретенске  был создан Переселенческий пункт и налажено  судоходство, а что было делать прибывшему обозу? Совет решил плыть до Благовещенска, конечного пункта, предписанного Департаментом переселения, на плотах.   Что и говорить, смелое решение смелых людей.

Зима не была отпущена амурским поселенцам для пустого времяпровождения. К весне надлежало заготовить лес, пригодный для вязки плотов, а эта работа оказалась не шуточная. Стволы строевой сосны следовало подбирать длиной на пятнадцать-двадцать метров, одинаковой для каждого плота. Таких бревен-великанов для вязки нижнего яруса плота требовалось до сотни штук да столько же на верхний ярус. Шестиметровые рулевые весла – носовые и кормовые – тесались из цельной березы. На каждое весло ставилось по четыре  мужика, обладавших большой силой и способных направлять плот по безопасному фарватеру.
Для пассажиров намечалось ставить шалаши для каждой семьи, посреди плота – очаги для приготовления пищи. Очаг мастерили из дощатой рамы, прикрепленной к бревнам. По дну рамы выкладывали слой мокрой глины, которую поверх засыпали речным песком. Над костром в  таганках крепились чугунки для варки пищи. Требовалось собрать восемь плотов, из расчета по четыре семьи на каждый, так что строителей сплавной флотилии ожидала большая и сложная работа.

Кроме основной задачи, у зимовщиков имелись другие неотложные дела. Взять хотя бы мороку с жильем. Под поселение им выделили четыре солдатские казармы, покинутые гарнизоном в ходе китайских военных событий. Заброшенные казармы оказались совсем непригодными к жилью, тем более к зимовью. Окна выбиты, в крышах и в полах зияли дыры. Колонии блох и клопов своим невозмутимым поведением давали понять, что они даже не думают уступать спорные территории в пользу прибывших новоселов. Вдобавок начались осенние затяжные дожди вперемежку с поземками, от которых некуда было укрыть скотину. Начали с ремонта крыш, одновременно сооружали общие стайки для животных.

 В тайге организовали распиловку сосен продольными пилами, распуская их на доски и плахи для ремонта полов и потолков. Казармы перегородили стенами, устроив некое подобие семейных квартир. Мужики строили и плотничали бригадами, ставили плиты и даже русские печи из кирпича-сырца, изготовление которого наладили из глины. Женщины той же глиной замазывали щели, белили стены и потолки. В развернувшейся суматохе и едких запахах кровососущие насекомые расползались и разбегались по сторонам, покидая обжитые покои. Для дополнительной мотивации к отступлению их окатывали кипятком.

Атаман Забайкальского войска тоже подсуетился, издав приказ сретенскому отряду оказывать всестороннюю помощь новым постояльцам, прежде всего, выделить из войсковых запасов фураж для лошадей. Переселенцы и сами не плошали, накашивая погожими днями отаву, то бишь, подросшую при дождях траву после основного покоса. Эта молодая трава, побитая ночными заморозками, уже не нуждалась в просушивании на солнце, которое и так еле пригревало, а потому ее сразу копнили и вывозили к стайкам, складывая по крышам, где она окончательно досыхала. В погожие дни лошади на пастбищах были разборчивы, выбирали траву повкуснее, с удовольствием поедали вязель, а в ожидании дождя торопливо хватали все подряд, наполняя желудки про запас. При первых каплях дождя неслись в укрытие.
Работа кипела на всех фронтах. С жильем, в основном, справились, окна застеклили на две рамы, печки готовы, дровами запаслись. На Покров, с первыми снегопадами, многие сходили в церковь с молитвами за успешное прибытие и завершение тяжелого таежного перехода, ведь Православная вера одна, что в Сибири, то и на Украине. Дети школьного возраста стали ходить в местную школу.
***
С зимой дошла очередь до заготовки леса на плоты, для чего снарядили опытных лесоповальщиков, а к ним крепких молодых парней. Бригады каждодневно уходили на лесоповал, поволоку и трелевку бревен к речному берегу. Работа спорилась, вся община была воодушевлена духом борьбы за место под сибирским солнцем, навстречу которому они вышли без малого год назад из теплой Украины в холодную Сибирь. Но главное  было уже не в нынешних и предстоящих трудностях и преградах, а в них самих. Люди поняли, что за долгие месяцы изнурительного похода они стали другими, не теми, что раньше. Они стали смелыми, закаленными и несгибаемыми, научились своими руками вершить свою судьбу. Потому и работа спорилась в этих руках.
Зима полноправно вступила в свои права, утверждая их снежными метелями и крепкими морозами. В один из таких метельных дней бригада лесоповала в составе трех человек направилась с участка домой, да только в снежной круговерти бес подшутил над ними и дорогу попутал. Люди подняли тревогу и вместе с казаками ринулись в ночь на поиски пропавших. Казачий наряд шел наметом, ему ли помеха густой снегопад! Лошади знали дорогу в любых потемках, ощущали копытами ее твердь.
 
Снежные вихри со стонами и дикими завываниями кружились в ночи путаными траекториями, швырялись тугими пучками белых хлопьев, слепили глаза, мешая вглядываться в белые наносы. Сплошной белый покров по земле, белесая пелена над головами, сквозь которую не угадывалось даже нахождение луны. Где искать? Казаки спустились с коней, придерживая их на поводу, и шли в поисках следов заблудших.
Нашли! Едва приметные на местности, следы  вели от заметенной дороги на невысокий косогор. Замерзающих лесорубов обнаружили под сосной, их сознание угасало, уходило в предсмертную дрему. На другой день спасенных людей отвезли в госпиталь, где военные медики еще долго боролись за здоровье людей. Крещение морозом заставило поселенцев со всем уважением относиться к строгой сибирской зиме, где сорокаградусные морозы были не в диковинку. Невольно вспоминались теплые зимы милой Украины, которые не угнетали, а только баловали людей, словно малых детишек.

К новому году Шилка покрылась толстым льдом, по которому открылись зимники, дороги на речные острова. На них бригада заготовителей приступила к рубке тальника, речной кустарниковой ивы, необходимой для вязки плотов. Длинные и ровные по толщине, тальниковые ветки предстояло отпарить в больших чанах непосредственно перед сборкой плотов. Такая процедура придавала плетям дополнительную гибкость и удобства в изготовлении вязочных колец, прочно стягивающих бревна. Но то будет весной, а пока надо было запастись прутьями.
Зима стояла в разгаре, когда казарменные жильцы, облаченные в легкие одежды, ощутили бедственность своего положения. С завистью поглядывали они на местных жителей, приодевшихся в овчинные полушубки, а то и тулупы с полами до пят, ватные штаны. На  ногах – пимы или катанки. А  казарменные постояльцы не имели даже стеганых фуфаек и теплых рукавиц; их кожаная обувь на морозе превращалась в железо. В казармах не легче, наспех отремонтированные, они не держали тепло, хотя печи топили едва ли не круглосуточно. Фундаменты и стены бараков промерзли. Начались повальные болезни. Целые семьи лежали с простудами и воспалением легких. Встали работы по заготовке леса, в некоторых семьях люди даже не могли управляться со скотом, кормить и убирать за ним.

Держаться дальше не было сил, тогда и направил Совет обоза делегацию за помощью по известному адресу – в Читинский переселенческий комитет. Помощь была оказана немедленно! Прибыла бригада врачей с полным запасом медикаментов. Завезены сто пар валенок разных размеров и полста добротных овчинных полушубков, а также мясная продукция и соленые овощи для подпитки витаминами. С холодами и болезнями более-менее управились.

Наступил новый, 1887 год. Первый Новый год на чужой стороне, которая пока что благосклонно относилась к переселенцам. Дальше бы так. Леса было уже заготовлено на пять паромов, оставалось набрать еще на три. В феврале морозы снизились, но участились бураны, затрудняющие работы в лесу. Порывы ветра могли завалить спиленную сосну в самую неожиданную сторону, создавая опасность для заготовителей. Уже случилось такое, когда лесина рухнула на коня, переломав ему хребет и ноги. Пришлось добить животное, поделив мясо между семьями. С наступлением теплых мартовских дней приступили к вязке плотов, самому ответственному делу, от которого зависела безопасность плавания, для чего наняли профессиональных плотогонов, выходцев исконной сибирской народности, именуемой гуранами или еще чалдонами.

Тут подоспела еще одна беда на всех, с которой многие недосчитались зубов. Повышибала их не банда налетчиков, а цинга, первая подруга витаминной недостаточности, заявлявшаяся по весне. Спастись от нежелательной гостьи помогли местные жители, знавшие надежное противоцинговое средство. Ранним летом они собирали черемшу, дикий чеснок с длинными сочными листьями, и солили целебный дар природы из расчета на годовую потребность семьи. Еще и рыбалка открылась, другая витаминная аптека от болезней, подсобившая поправить расшатанное здоровье. Возникающие беды и незадачи одолевались одна за другой.