Rip current. Мир, которого нет. 6

Когда я вернулся в кухню после материнского вправления мозгов, Сарман уже сидел с гитарой. И был он уже другим, мой старый школьный друг Сарман. Был он не потерянным, а обыкновенным и привычным. Тихо сидел у окна, тихо натренькивал простую мелодию и тихо напевал. И тихо, и тонко дымилась в пепельнице на столе оставленная сигарета…

А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя.
О дружбе большой, о службе морской…

Я прислонился к притолоке и стал слушать.

Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой...

- Батина песня… – проговорил Сарман тихо, переставая петь, но не переставая перебирать струны. – Помнишь? И ещё «Раскинулось море широко»…
- Конечно, помню, - я отлепился от притолоки и сел к столу. – Это ж и дедова песня, сам знаешь…  Он ещё всегда пел не «Красное море», а «Чёрное»… Нарочно так шутил, прикалывался…
- Товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару, - задушевно напел Сарман, - огни в моих топках совсем не горят… А помнишь, как мы с ним вместе тогда в школе…
Конечно, я помнил: 9 Мая, праздничная линейка, и дед среди других ветеранов - такой непривычно значительный с орденами. Они все были такими торжественными, значительными, с сияющими под солнцем орденами и медалями на груди, люди, при виде которых хотелось выпрямиться и замереть. И школа тоже была притихшей и торжественной, принимая их, и караул встречал их на крыльце, и дальше они проходили по длинному коридору в зал мимо ребят, выстроенных в коридоре - сквозь две строгие нарядные шеренги белых рубашек, весенних цветов и аплодисментов…
И когда все уже наплакались в зале, когда иссякли воспоминания и прочитаны были и военные стихи, и поздравления, и ветераны встали на сцене для чествования, вдруг выплеснулось внезапно это незапланированное «Раскинулось море широко», которую начал дед, а потом дружно подхватили все ветераны, а потом и зал.
И где-то на втором куплете, так же незапланированно, и от этого особенно щемяще, вдруг подтянулись на сцену парни из нашего школьного ансамбля, и Сарман с гитарой вышел вперёд и начал подпевать, и в зале после оживления опять стало тихо, и слышен был только этот, чуть нестройный хор, в котором среди крепких ещё мужских голосов слышался и его голос, по-юному звонкий, по-мальчишески ломкий…
А потом начали замолкать голоса в хоре - один за другим, один за другим, не помня слов  - длинная это была песня, длинная, как сама жизнь - и наконец остались только двое, дед и наш Сарман. И зал встал, и опять зашмыгало, замелькало платками, девчонки наши замерли, переживая и стиснув кулаки, а Алка блестящими глазами смотрела на сцену, кусая губы от волнения за друга, выпрямившаяся, зарумянившаяся от внезапной гордости за него…
А потом, когда смолк последний Сармановский аккорд, дед обнял его, а остальные ветераны пожимали ему руку, а зал всё хлопал, и платки всё мелькали…
Я глубоко вздохнул, крепко поерошил волосы, рывком налил себе на два пальца водки и выпил.
- Что, старик, - спросил Сарман тихо, не меняя позы. – Врезали тебе?
- Мать права, - с тоской сказал я. – На всё нахожу время, на друзей, на гулянки, на девочек, а к деду не могу съездить уже полгода, считай… только всё собираюсь.
- Ну выпил-то зря, - обронил Сарман лениво – Девочки не одобрят.
Я тяжело вздохнул.  Я не мог уйти сейчас. Плеснул ещё пива и тоже махнул .
- Был тих, неподвижен в тот миг океан, – тихо запел-забормотал Сарман, - как зеркало воды блестели. Явилось начальство, пришел капитан, и "Вечную память" пропели…
- Вот что ей надо? – он тихо накрыл струны ладонью. - Я ей эту песню пою – а она мне: не надо, грустная, не пой грустные песни. Хватит, надоело. А я её с пятого класса пою, эту песню… как отца схоронили – и всё было ничего.
Он помолчал, потом тоже налил водки и посмотрел на меня:
- А она мне, знаешь что? Достал, говорит, ты меня своим кочегаром. Слушай, я ей всё прощу. Я ей всё прощал. Но это… Батина песня. Вот, ты меня знаешь. Я куда-нибудь без дела лезу? Лезу я на рожон? Я ведь, как скала, всегда. Ты знаешь. И только она…
Я покивал. Это я знал. Моего ироничного и мужественного друга мог вывести из себя только один-разъединственный  человек на свете – Алла Расторгуева, первая красавица нашего класса.
- Песня отцова… святое, понимаешь… - Сарман снова стал наигрывать. – У меня от него вообще мало что осталось… А она… вот зачем она так по-сволочному… по больному..
- Да брось ты её на хрен! – не выдержал я. – Соскучится – сама прибежит.
- Да бросал уже! И на хрен, и… - друг безнадёжно махнул рукой. – Ну, так приходит: Коля, прости… Ну, ты же знаешь... - он тяжело вздохнул. - Что делать, бэби?
- Бэби ей сделай, – сказал я философски. - Сразу всё угомонится.
- Сделай… - сердито буркнул Сарман. – Не хочет. Зараза такая… Я, говорит, тебе не жена.
- Ну, я не знаю… ну, изловчись как-то… – заржал я.
- Попробуй, изловчись, - с досадой сказал Сарман. – Знаешь, какой хай будет… Мне тогда вообще не жить…
Он сердито дёрнул струны, и они мучительно взвыли…
- Ладно, Колян, - сказал я. – Это всё литература. Завтра помиритесь.
- Ни за что. Не прощу, - мрачно сказал Сарман. – Слушай, увидишь - скажи ей. Что я всё ей всегда прощал. Но батину песню… Ты понимаешь, она мне в душу плюнула. Я думал, она понимает, как настоящая женщина. Я же всегда ей навстречу иду… как дурак. Сколько она меня мотала! Сначала, давай подождём, когда школу кончим, – он стал загибать пальцы. – Потом, давай подождём, когда будет 18 лет. Потом, когда диплом получу. Весной диплом получит, дальше чего будем ждать? Академию наук? Да я не против. Хоть три академии… но батину песню! Я её песни, как зеницу ока, берёг, учил, как дурак, на гитаре ещё со школы, ты же знаешь… Эту всю лабуду… "Всё пройдёт и печаль и радость"… Для неё же специально учил.  А она? Всю душу она мне подрала…
- Ну, любит она тебя, - сказал я ухмыляясь. - Вот и дерёт…
- Сказала: нет, не любит.
- Да врёт всё… нервы тебе мотает. Ревнует. Сколько ты от неё гулял?
- Я что, от хорошей жизни гулял? Мне оно надо было, гулять?
- Колян, ну, хватит тебе. Завтра помиритесь.
- Нет, ни за что. Всё. Иди к девочкам. Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной... Я спать лягу. Вечным сном буду спать. Чтобы не видеть эту заразу… Давай на дорожку, – он побрякал по струнам. - Давай мажору на дорожку.
Мы спели на дорожку мажору. Я посмотрел на часы - 19.45. Таня уже ждёт и смотрит на дверь. Но кофе ещё можно успеть…
- Кофе надо пожевать! – я встал. - И выпить.
- У тебя кофе есть? – оживился Сарман.
- Нора привезла.
- Ах, Нора-Элеонора… Ещё одно произведение современного искусства, стиль модерн... Кстати, о кофе: я заметил, его что-то в жбане не уменьшается… Какой-то неиссякаемый жбан…
Он налил себе из жбана в стакан .
- Чувак, - сказал я – тебе может, тоже хватит? Кофе-то будешь?
- Давай. И заодно споём ещё на дорожку. «Поворот»? Или – что?
- Давай «Поворот»
- Ну, добро.
Мы грянул «Поворот».

В 20.00 пришёл сосед по площадке справа Сергей Прокофьич и, очень извиняясь и через слово говоря «ребятки», поведал, что внучка "учится на рояле" и, если у нас выйдет петь потише, то все будут очень благодарны, а то она сбивается в нотах.
Прокофьич был немедленно затащен за стол попить кофе из неиссякаемого жбана и практически сразу взят в сообщники. Мы с Сарманом на время прервали гастроли, разговор у нас сразу завязался житейский, мужицкий, проникновенный, поэтому когда в 20. 45 раздался звонок, мы дружно удивились, поскольку вели себя, как нам все троим представлялось, чрезвычайно тихо и интеллигентно и совершенно не музицировали. В то время, как от соседей справа, откуда гонцом явился Прокофьич, бравурно неслись всё это время через стенку бессмертные Ганоны. Мы посмотрели друг на друга и вытеснились в прихожую. Я открыл дверь. На пороге стояла разъярённая тётя Катя, соседка справа и по совместительству жена Прокофьича. Не тратя время на политес, она сходу призвала в свидетели всех общеупотребительных святых.
- Гляньте на него, люди добрые, надирается тут с молодыми, ах, ты чорт старый, шоб тебе пусто было, за всю жизню тебе было за смертью тильки посылать, старый пьяница, - без устали тарахтела она.
Прокофьич был отконвоирован в лоно семьи, а мы с Сарманом вернулись к жбанчику обмывать печальное опустошение стройных мужских рядов.  Я спохватился, что всё-таки уже пора к девочкам, и Сарман горячо вызвался меня сопровождать, но предложил исполнить что-то на дорожку. Я согласился. Он ударил по струнам, и мы слаженно грянули «Монолог истребителя».
До конца монолога мы дойти не успели. В 21.15 раздался очередной звонок, мы выползли к дверям и узрели на площадке уже двоих прекрасных представительниц нашего дружного дома: пенсионерку, учительницу рисования Розу Леонидовну и Тоню с первого этажа, хорошо беременную. Тоня, оказывается, пришла к Розе Леонидовне за обещанной ей тюлевой наволочкой в коляску, услышала «Монолог истребителя» и решила лично высказать впечатления. Справедливо полагая, что интеллигентная Роза вряд ли сама сподвигнется на визит.
- Ну и какого хрена? – тоже без политесов вопросила Тоня, ставя руки в боки.
- Ох, Тося-Тося… - воодушевлённо запел было жизнерадостный Сарман, заводя руку, чтобы объять необъятный стан, но тут же получил мощный тычок в грудь, заткнулся и медленно попятился к противоположной стенке, на которую благополучно и приземлился, из последних сил удержавшись на ногах и не уронив честь коллектива.
- Я зараз те пораспускаю руки-то, полетишь мне прямо до набережной - пообещала Тося грозно.
- Мальчики… Коленька, Славик… - робко замолвила словечко Роза Леонидовна, явно ошарашенная активными действиями.
- Тока рыкните мне ещё раз! – пригрозила Тоня. - От клянусь, почую хоть один рык - пообрываю всё, шо есть…
Оглядев нас, обоих безмолвно замерших, она молча повернулась и затопала вниз по лестнице, волоча за собой в полутьме покорную Розу.
Мы с Сарманом тяжело вздохнули, посмотрели друг на друга и вернулись в кухню тихие, как мыши. Сарман, получивший большую, чем я, дозу внушения, немедленно погасил в кухне свет. Это был предусмотрительный шаг в сложившихся стратегических условиях.
- И после этого, чувак, ты хочешь идти к девочкам, - философски проговорил во тьме Сарман.
- Чёрт, - сказал я. – Я должен идти. Меня ждут. Я пошёл.
Я встал и действительно пошёл в темноте наощупь. Сарман немного повозился и подвигал следом.
- Мне кажется, ты делаешь ошибку, - сказал Сарман, натолкнувшись на меня в прихожей и едва не сбив с ног.
- Ничего подобного, - сказал я, выпрямляясь по стенке. - Мы сейчас всё сделаем правильно. Мы выйдем и подышим воздухом. На детской площадке. На нашей. Понял?
- Грандиозная идея, - сказал Сарман.  - На нашей детской площадки. Гениально. Там никого нет. Там Тоньки нет.
- И рояля там нет, - сказал я.
- Рояль там в кустах, - стоял Сарман, - я тебе сыграю...
В темноте, поминутно шикая друг на друга и заговорщицки прикладывая палец к губам, мы кое-как оделись и выползли из дома. Я шёл налегке, Сарман бережно нёс слегка плещущий жбан.

продолжение http://proza.ru/2018/07/17/868