Лиза. Часть 24

Едва все вышли из-за стола, в дверях появился Антип, сообщил, что мужики просят барыню в детские комнаты, куда по её велению вносят мебель, а в прихожей ожидает давно уже прибывший из города портной. Все дружно переглянулись и согласились с Екатериной Дмитриевной не пить нынче послеобеденный кофий, дабы засветло покончить со всеми  делами и без лишних хлопот собраться всем вместе к вечернему чаю.

Портной оказался невысоким полноватым мужчиной лет сорока, в клетчатой жилетке, с круглым, тщательно выбритым лицом, длинными пушкинскими бакенбардами и довольно большими залысинами. При этом весь его вид был настолько важен и настолько услужлив, будто всю свою жизнь он прожил исключительно при дворе. Яков Иванович предложил пройти в кабинет. Портной подхватил объёмный матерчатый саквояж и через минуту, не мешкая, со знанием дела разложил на столе множество стопок нарезанных длинными полосами образцов тканей.

-- Что пожелаете-с? Мундиры? Военные? Статские? Фраки, панталоны, сорочки... На приём? На выход? Всё к Вашим услугам-с...
-- Наш гость прибыл издалека. К тому ж, как есть да врасплох... --  Яков Иванович многозначительно глянул в мою сторону, словно желая удостовериться, что меня устраивает подобная легенда, -- Потому шить надобно всё сполна, весь гардероб, и визитный, и домашний...

Обрадованный предвкушением столь крупного заказа, портной достал из жилетного кармана несколько листков бумаги и свёрнутый в кольцо матерчатый сантиметр с крупными дюймовыми рисками, нанесёнными на английский манер - через дробные четверти и половины. Снимая мерки и размашисто записывая на бумажки цифры неким подобием карандаша, он несколько раз останавливал взгляд то на моих брюках, то на рукавах рубашки, и в конце концов решился задать вопрос.

-- Позвольте полюбопытствовать, из каких же краёв Вы к нам?
-- I'm from America... -- шутливая фраза слетела с уст совершенно машинально и я посмотрел на Якова Ивановича, чтобы понять, насколько верна моя глупая и чересчур импозантная выходка?

Портной глянул на меня с нескрываемым восхищением.

-- О, сори. Я так и думал, мистер...
-- Панов.
-- Я так и думал, мистер Панов. Покрой столь необычен, да и сшито всё явно механической чудо-машиной вашего мистера Гоува.

Я лишь важно кивнул, изображая стопроцентного американца, совершенно не зная, кто такой мистер Гоув, но понимая, что он имеет самое прямое отношение к швейным машинам. В голове лихорадочно закрутились мысли, что говорить, если вдруг разговор пойдёт об Америке и мистере Гоуве? Но портной сам деликатно замолчал и, закончив снятие мерок, перешёл к выбору моделей.

После долгих прикладываний к моим плечам и ногам различных тканей был наконец составлен заказ из двух фраков - "на приём" и "на выход", делового сюртука, четырёх панталон, нескольких жилеток "под все тона", пары строгих, дорогих домашних халатов и полудюжины различных сорочек. Портной, быстренько всё посчитав, запросил сорок три рубля задатка вместе с платой за сегодняшний выезд и, получив от Якова Ивановича чуть потёртые денежные бумажки, принялся торопливо собираться.

-- Третьего дня прошу на примерку, на Посольскую, как прежде-с. Там же пуговицы подберём-с. Коль пожелаете галстуков, платков шейных, у меня всё в наилучшем виде-с.

Яков Иванович попросил самым срочным порядком шить фрак "на выход" к нему визитную жилетку и лучшей английской шерсти панталоны, поскольку это понадобится мне в первую очередь, а также присовокупить к заказу дюжину исподнего для меня и столько же для него по его прежним, ранее снятым меркам. Я уже понимал, что эти просьбы сказаны не просто так, и с нетерпением ждал, пока Антип закроет дверь за услужливо кланяющимся портным.

Отставной подпоручик Полонский не стал долго тянуть время, усадил меня на диван и сразу же перешёл к главному. Да, конечно, несмотря ни на что, я должен быть любым способом записан в дворянство, но после высочайшей ревизии тридцать восьмого года сделать это стало намного труднее, нежели прежде. Все документы теперь проверяются в собрании самым тщательным образом и даже к нему было у ревизора немало вопросов, поскольку Яков Иванович, едва получив отставку, умудрился потерять в дороге все свои послужные документы, от чего вынужден был предоставить дворянскому собранию подтверждающие письма лично от генерала Рунича, а также свидетельское показание некого почтового служащего, случайно нашедшего сии потерянные документы. Он замолчал ненадолго, но я вдруг поймал себя на мысли, что старый помещик явно хитрит, пытаясь недвусмысленно намекнуть мне, что и в его выслужном дворянстве не всё так гладко и до конца честно.

Он тут же поведал о своей задумке. В присланном утром письме говорилось, что Люба, погостив пару дней у родителей, по дороге в Петербург на несколько дней остановится в Новгороде у тамошнего губернатора, брата мужа, воспреемника всех её детей и бывшего здешнего губернатора, генерала Элпидифора Антиоховича Зурова, с которым давно уже всё оговорено и который с нетерпением ждёт в гости любимых племянников. Мы поедем с Любой к Новгородскому генерал-губернатору. Он хорошо знает Лизоньку, очень уважает её и, наверняка, сделает всё, что в его силах. А уж в решении моих проблем возможности у генерал-губернатора всей Новгородской губернии поистине безграничны. Да и любой бумаге, подписанной генералом Зуровым, всякий чиновник в нашей губернии поверит тут же и безоговорочно.

-- Элпидифор - единственный, кто поможет во всём. К тому ж будет лучше, коль Вы окажетесь в документах из дальней от нас губернии -- Яков Иванович стал вкрадчиво серьёзным, -- Не стану скрывать от Вас, дабы не было впредь меж нами никаких недомолвок. В бытность я всячески желал, чтобы Лизонька стала женой генерала Зурова, но Господь Бог распорядился иначе...

Я не стал говорить ему, что знаю о несостоявшемся сватовстве. Пусть всё теперь будет именно так. По крайней мере это лучше, чем жить за чужой счёт, наслаждаться внезапно явившейся любовью и ожидать свершения Божьей воли, ничего не предпринимая для решения теперь уже нашей с Лизой общей судьбы.

Яков Иванович замолчал, задумчиво глянул в окно, улыбнулся вдруг с явным облегчением и, проводив взглядом последний огненный краешек упавшего за горизонт солнца, весьма дипломатично вспомнил о нашем утреннем сговоре записать все премудрости здешней научной агротехники. Я согласно кивнул и с тем же долгожданным облегчением улыбнулся в ответ. Действительно, к чему продолжать бесполезные, мучительные разговоры, когда все окончательно решено и принято, и нам остаётся лишь ждать несколько дней, пока свершатся другие события, повлиять на которые мы не можем пока ничем, ни делами, ни самыми умными разговорами.

Он весело откинул полукруглую крышку бюро, выложил на стол большую стопку бумажных листов и, подвинув к себе чернильный прибор, с готовностью окунул в бронзовую чернильницу остро срезанный кончик белоснежного пера, отливающего в последних лучах уходящего солнца радужным перламутром.

-- Так что Вы мне не давеча про гречиху сказывали, любезный Георгий Яковлевич?

Я многословно и весьма обстоятельно повторил всё, что рассказывал утром, с любопытством наблюдая, как ловко немолодые пальцы орудуют столь необычным орудием для письма, стремительно выводя коричневатыми чернилами непривычные с виду буквы - твёрдые знаки в конце слов, такие же перечёркнутые твёрдые знаки вместо буквы "е" и латинские палочки с точкой вместо привычной мне буквы "и".

Подождав, пока он всё подробно запишет, я принялся рассказывать дальше обо всём, что знал и когда-то читал в книгах, стараясь как можно доходчивее объяснять непонятные ему вещи. Но, глядя на безостановочно порхающее перо, мысли насотйчиво уносились к Пушкину и Тургеневу, к семейству Лариных, к Ленскому,  Онегину, немолодому Лаврецкому и страстно влюблённой Лизе Калитиной, к её маме, Марии Дмитриевне Пестовой, и давно уже умершей сестре Екатерины Дмитриевны, волей судьбы носившей то же самое имя. Вспомнился недавний послеобеденный разговор с Лизой и толстый Онегинский генерал, от которого зависела теперь вся моя дальнейшая жизнь, по-книжному абсурдная, но совершенно реальная, такая же осознанная и предельно осязаемая, как жизни всех, окружающих меня людей.

Мысль унеслась вдруг в далёкий двадцать первый век и, взглянув украдкой на то, что происходило сто семьдесят три года назад, вернулась в голову странным, удивительным откровением. Ведь там, спустя два долгих столетия, уже невозможно понять и хоть как-то отличить, кто из теперешних людей прожил свою настоящую жизнь, а кто был на все сто процентов выдуман в тайных глубинах писательского воображения? Там, вопреки беспощадным законам человеческого бытия, все люди видятся одинаково реальными, одинаково живыми и... одинаково бессмертными.

Перо продолжало выводить на бумаге тёмные строчки, а моё сердце заколотилось вдруг в жутком волнении. Человек жив, пока мыслит, пока общается со своей сущностью рождёнными в собственном сознании словами. Мысль рождается словом, так велено самим Создателем, словами она живёт, ими же общается с другими людьми. Никем не услышанная и не оставленная ни в чьей памяти, мысль умирает, как умирает с годами память о жившем когда-то человеке...

Выходит, мысль, обречённая в слово - такая же живая субстанция, как сам человек, внутри которого она зародилась? И, если человеческое тело обречено на смерть, то его мысль, однажды записанная на бумагу, способна обрести самое настоящее бессмертие, а вместе с ней обретает бессмертие и сам человек, чьи мысли остались записанными, уже независимо от того, в чьей голове они родились и чьей рукой были в конце концов были начертаны на бумаге?

Ведь там, спустя сотни лет, нет никого, кто видел живыми живущих ныне людей. Там, сквозь череду поколений, пройдя десятки раз границы полного забвения, в памяти людской по-прежнему живы лишь те, чьи мысли остались записанными и не сгинули в жутких водоворотах истории. И там невозможно уже отличить, кто из этих людей жил настоящей, реальной жизнью, а кто был рождён лишь в тайных глубинах писательского воображения. Там одинаково живы и Пушкин, и Онегин, и Тургенев, и Лиза Калитина с немолодым своим возлюбленным, и Достоевский, и Раскольников, и князь Мышкин...

Ещё более жуткие мысли закрутились вдруг в голове. А если бы Пушкин не был тем гениальным Пушкиным? Если бы Тургенев не написал всего, что он написал за свою долгую жизнь? Ведь никто, спустя сотню лет, даже не вспомнил бы о них, как напрочь забылись и стёрлись в человеческой памяти те люди, среди которых я оказался, и та удивительная девушка, одна-единственная во всей необозримой вселенной, которой выпала удивительная судьба, чудом победив смерть, стать для меня первой и единственной на все времена настоящей любовью. Да и сам я, волей случая попавший в девятнадцатый век. Обо мне тоже забудут, спустя два столетия, если никто не напишет о том странном вечере и жуткой вьюге, что привела меня в дом отставного подпоручика Полонского.

В комнате сделалось тихо. Яков Иванович вопрошающе смотрел в мою сторону, но я продолжал неотрывно глядеть на стопку бумаг и перо, деликатно опущенное в бронзовый стакан, упрямо повторяя про себя лишь одно - я должен, я обязан написать обо всём, что случилось со мной! Пока все свершившиеся события не успели стать окаменевшим прошлым, пока они свежи в памяти до самых мельчайших подробностей я должен самым тщательным образом записать их на бумаге и тогда... Я не мог до конца понять и осознать, что будет тогда, но душа уже рвалась оставить все дела и начать писать, прямо здесь и прямо сейчас, не теряя ни одной драгоценной минуты.

Я тщетно попытался вспомнить, на чём оборвался наш разговор, понимая, что мне уже совершенно не до него. Деликатно извинившись, я попросил дать мне десяток листов бумаги, чтобы записать на память некоторые вещи. Яков Иванович добродушно сунул в мои руки всю толстую пачку чистой бумаги.

-- Берите, любезный Георгий Яковлевич. Сей же час самолично перьев свежих для вас очиню. Прибор чернильный любой себе выбирайте.

Я лишь рассеянно качнул головой.

-- Нет-нет, благодарю Вас... У меня есть чем записать...

Прижимая к груди бумагу, совершенно не глядя под ноги и по сторонам, я почти бежал в свою комнату, вспоминая, с чего всё началось, прикрывая на ходу глаза, чтобы воскресить в памяти прежние события, и нашёптывая вслух слова, с которых начнётся эта удивительная история.

Взгляд нашёл стоящую на столике барсетку, пальцы вытащили из неё ручку, машинально нажали кнопку и, чуть вздрогнув от неожиданного волнения, вывели на желтоватой бумажной глади:

"Крещенская неделя оказалась на редкость холодной и неприветливой. Все пять дней от самого праздника погода ни разу не радовала солнышком, а последний пятничный вечер и вовсе выдался жутко морозным да ещё с ледяным ветром..."

==================================
Часть 25: http://proza.ru/2018/07/11/969