Дайте, братцы, отдохнуть!

Потаённые пушкинские произведения надо возвращать автору. И не только ради исторической справедливости, но и потому, что в них зачастую находится ключ (а то и несколько!) к разгадке произведений, давно известных под его именем. Разгадывание же пушкинских головоломок порой напоминает игру под названием «Найди семь (восемь, десять и т.д.) отличий», когда читателю предоставляются внешне схожие картинки, внутри которых спрятаны неброские различия, а выигрывает тот, кто все эти различия найдёт. Такие же картинки имеются и в «Онегине», где можно наблюдать различие в деталях очень близких сцен, кажущихся естественным продолжением одна другой, хотя, если заглянуть в подтекст, это вовсе не так!
А дополнительная проблема ещё и в том, что сравниваемые картинки, под которыми мы понимаем литературные произведения, исследователю надо ещё найти, что при наличии у Пушкина подставных авторов очень нелегко. Но даже и найдя эти картинки, мы не получим полную панораму авторского замысла, поскольку, как и детские кубики, их надо будет покрутить по всем сторонам, а потом правильно сложить. И здесь мы в каком-то смысле более широко применяем принцип адресности, который использовал Бонди для черновиков Пушкина.
Ну, а теперь возьмём концовку третьей главы «Онегина» и на её примере посмотрим как те неразрешимые проблемы, которые возникли у пушкинистов, можно разрешить с помощью «Конька». Вот стихи этой концовки:
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Первый комментатор «Онегина» Бродский эти стихи исследовать не стал, но зато идущий вслед за ним Набоков заставил меня припомнить слова «Остапа понесло».
Но для начала давайте немного отвлечёмся на личность этого комментатора. Так, когда я читаю объёмные комментарии Набокова, то у меня возникает двоякое чувство: с одной стороны – восхищение глубиной отдельных замечаний, а с другой - возмущение масштабной белибердой, а также хамством в отношении предыдущего комментатора Николая Леонтьевича Бродского. И действительно, зачем обзывать Бродского «советским лизоблюдом» и писать об «идиотизме» его комментариев, когда самого Набокова можно было назвать «американским прихвостнем» и ткнуть носом в комментаторские ошибки (1)? Но Бродский ничего этого не делал. И не из-за своей скромности, а потому, что умер раньше, чем оскорбительные для него слова Набокова были напечатаны. Но как бы не было, в результате возникла ситуация, о которой про Набокова можно было сказать: «Мёртвого льва может лягнуть и осёл»!
Однако «вернёмся к нашим баранам», а точнее, к вышеприведённой концовке, о трёх последних стихах которой Набоков написал следующее: «12—14 В переводе Трессана третья песнь «Неистового Роланда» Ариосто … завершается следующим образом: «Vous en apprendrez le sujet [внезапный крик в гостинице]; mais ce ne sera que dans le chant suivant, car il est temps que ma voix se repose» [«Вы узнаете, о чем идет речь, но только в следующей песне, ибо пора отдохнуть моему голосу» (фр.)]. В одном месте поэмы говорится о «poissons souvent troubl'es dans leurs amours secrets»[«Рыбы, которым часто мешают в их тайных любовных утехах» (фр.)] (песнь VII), что всегда приводило меня в недоумение. А в песне X (всего их сорок шесть) Анжелика лежит, распростершись на каком-то песке «toute nue… sans un seul voile qui put couvrir les lys et les roses vermeilles plac'es `a propos»[«Совершенно обнаженная без всякого покрова, который скрыл бы лилии и алые розы, прекрасно расположенные» (фр.)]».
Прочитав это, я качаю головой и говорю:
1. Ну, и причём тут обнажённая Анжелика?
2. Ну, и какая связь между «криком в гостинице» и комментируемыми стихами?
3. Ну, и зачем записывать себе в актив комментирование стиха №12, если не найден источник или хоть какая-нибудь перекличка для пушкинских слов о «долгой речи»? (Кстати, при Хрущёве подобные вещи называли «припиской» или «очковтирательством»!).
4. Ну, и почему фразой из Ариосто, которая всегда приводила Набокова «в недоумение», он вдруг решил озадачить читателей, которых она тоже приводит в недоумение?
И вот тут нужно похвалить Лотмана, который в более поздних комментариях не стал трогать 12-й стих со словами про «долгую речь» (принцип «Не знаешь куда идти – стой на месте!») и не только отбросил белиберду Набокова, но ещё и нашёл ближайший источник двух последних стихов из концовки третьей главы. Вот главное из его комментариев:
«13-14 – И погулять и отдохнуть:
               Докончу после как-нибудь. - Реминисценция заключительных стихов 4-й песни “Орлеанской девственницы” Вольтера:
Но мне пора, читатель, отдохнуть;
Мне предстоит ещё немалый путь.
(Вольтер. Орлеанская девственница. Пер. под ред. М.Л.Лозинского. М., 1971. с.81)».
И при этом Лотман не стал полностью отбрасывать мысль Набокова об Ариосто, поскольку дальнейшими своими словами: «концовка Вольтера, вероятно, восходит к заключительным стихам III песни “Неистового Роланда” Ариосто», как бы указал путь для возможного исследования этого отдалённого источника в будущем. Далее же он продолжил: «Источники эти были хорошо известны читателю пушкинской эпохи и, бесспорно, им ощущались. Это делает “я” повествователя в заключительных стихах неадекватным автору» (2). Отлично! Запомним слова о неадекватности, но при этом и зафиксируем, что кроме них и того, что я уже привёл выше, Лотман ничего интересного о двух последних стихах третьей главы больше не написал.
И это неудивительно, поскольку он не знал о пушкинском авторстве «Конька», а потому даже и в страшном сне не мог представить, что процитированный им стих «Мне предстоит ещё немалый путь» может иметь у Пушкина самое прямое значение! А, не поняв всю важность найденного им стиха, Лотман сразу же и попал в затруднительное положение при комментировании в следующей главе причин отброса Пушкиным первых шести строф. Вот его слова: «Строфы I – VI в тексте романа опущены и заменены точками, хотя I –IV из них уже были известны по публикации 1827г. в №20 “Московского вестника”… То, что автор исключил уже известные читателям четыре строфы, прибавив к ним номера ещё двух, видимо, вообще не написанных, одновременно напоминает о существовании исключённого текста и мистифицирует относительно несуществующего с помощью “пустых номеров”. Это как бы выводило роман за пределы собственного его текста, показывая, что известный читателю ряд строф и уже, и шире романа подобно тому, как всякий рассказ о событии уже и шире самого этого происшествия» (3).
Конечно, «выводило роман за пределы собственного его текста» это интересно, но, к сожалению, конкретного ответа на вопрос: куда именно «выводило»? – эти слова не дают. Мой же ответ таков: это выводило роман в подтекст данной главы, который самому Лотману остался недоступным! Слова же Лотмана, что «всякий рассказ о событии уже и шире самого этого происшествия», заставляют меня напомнить всем, что любое событие обычно требует времени, а потому вместе с пропуском этого события, естественно, пропускается и время. Единственно, что ценно в данном комментарии, так это упоминание Лотманом пушкинской мистификации, смысл которой, правда, он до конца не понял. А почему? Да потому, что внешне у Великого мистификатора всё вроде бы и в порядке: Татьяна встречает Онегина в саду в конце третьей главы, а в четвёртой он якобы в том же саду читает ей свою «проповедь», говоря некие высокоморальные вещи. Тем более что и в эпиграф четвёртой главы Пушкин вынес соответствующую цитату, которая переводится как «Нравственность (мораль) – в природе вещей».
Так-так-так… очень похоже на философствование, но при этом нам слышится и что-то знакомое! «Нравственность», «природа»… Ах, да, ведь с этими словами перекликаются слова из «Пиковой дамы»: «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место» (4). А ведь это написано в одно время с «Коньком». И поэтому мы решительно поворачиваемся к нему и смотрим насчёт невозможности «двух тел» занимать одно и то же место. Где это? А в третьей части «Конька», где ранее мы уже столкнулись с подменой места действия, когда при переходе от второй части к третьей автор незаметно подменил море-океан, где «Ездят только басурманы», на море-океан, где живут «Православны христиане». И получилось, что море вроде бы и одно, но место его, как говорит подтекст, другое! А опираясь на пушкинские слова из «Пиковой дамы», мы и можем более уверенно сказать, что море из второй части сказки и море из третьей части никак «не могут занимать одно и то же место»! И при этом мы можем подозревать, что при переходе от второй к третьей части «Конька» возможен и провал во времени. Но каков он? Подумаем.
А пока спросим: а что это за знакомые слова в концовке второй части «Конька» «Дайте, братцы, отдохнуть!», которые очень уж сильно перекликаются с «отдохнуть» из концовки 3-й главы «Онегина»? Так это же перекличка по многим статьям, а не только по слову-сигналу «отдохнуть»:
1. и по тому, что эти слова помещены в концовке,
2. и по тому, что их произносит повествователь,
3. и по тому, что этому повествователю после его «долгой речи», т.е. изложения двух частей сказки (а это всё-таки 1630 стихов!), действительно нужно отдохнуть,
4. и по тому, что по слову «погулять» можно выйти на действие, которое и подразумевалось изначально в третьей части «Конька»! И это при том, что само слово «погулять» в концовке второй части отсутствует. Но должно там быть! А почему? Да потому, что оно было в программной концовке первой части «Конька», которая в своей начальной редакции имела стих об Иване: «Как он в небе погулял». Повторю: ПОГУЛЯЛ! И вот тут мы и начинаем понимать, что это «погулял», конечно же, произведено от слова «погулять», которое заимствовано из «Онегина». После же правок сказки стих об Иване «Как он в небе погулял» превратился в нынешний стих №700 «Как был на небе послом» (5).
5. И наконец, невероятная перекличка с источником, который нашёл Лотман, т.е. со стихом Вольтера: «Мне предстоит ещё немалый путь», поскольку слова о «немалом пути» полностью перекликаются (и главное – в прямом смысле!) со стихом, который предшествует последнему стиху второй части «Конька» и который звучит так: «И поехал в дальний путь». К сожалению, я не знаю французский язык и поэтому не могу проверить правильность перевода М.Л.Лозинским вольтеровского стиха «Мне предстоит ещё немалый путь», однако допускаю, что среди значений того слова, которое переведено как «немалый», возможно, есть и понятие «дальний» (французы, переводчики, знатоки - помогите!).
Однако вернёмся к ключевому слову «отдохнуть», поскольку у нас остался открытым вопрос: а сколько же времени требуется автору на отдых? Для ответа вернёмся к словам Лотмана: «Это делает “я” повествователя в заключительных стихах неадекватным автору» (6), и подумаем: если повествователь у Пушкина может отделяться от автора, то нельзя ли допустить и вариант, связанный с дальнейшим отделением, т.е., когда от главного повествователя может отделиться и другой повествователь, более мелкий и второстепенный? Ну, например, кто-то из героев сказки. Да, но в этом случае получится сказка в сказке! А ну-ка проверим этот вариант как со словом «отдохнуть», так и с нахождением его в т.н. «сказке в сказке». Проверяем-проверяем…, однако никакого «отдохнуть» в тех двух сказках, которые рассказывают в «Коньке» его герои (Иван и слуга на царской кухне) нет!
В то же время мы, уже имея опыт с отсутствием слова «погулять», ищем наше слово по смыслу сюжета «Конька». Ищем-ищем – да вот же это место, которое хоть и не содержит слова «отдохнуть», однако по сюжету неизбежно подводит читателя к мысли об отдыхе. И где это? А в сцене, которая начинается словами: «А Иван наш, не снимая Ни лаптей, ни малахая, Отправляется на печь И ведёт оттуда речь Про ночное похожденье», а заканчивается: «Тут рассказчик замолчал, позевнул и задремал». И если мы уже знаем, что под маской Ивана прячется рассказчик Пушкин, то почему же нам не допустить, что в данном случае он передал свои функции Ивану, рассказывающему сказку о чёрте? Допускаем! Хотя «речь» Ивана в данном случае не столь уж и долгая, как в «Онегине», но слово «рассказчик» всё же прямо перекликается со словом «пересказать» из концовки третьей главы этого романа. Ну, а почему этот Иван-рассказчик «позевнул и задремал»? А потому что он УСТАЛ после бессонной ночи и долгой скачки на кобылице, на которой сидел без седла и «задом наперед». И это понятно: если уж кобылица устала от скачки с Иваном, то и сам седок должен был устать, как и от этой скачки, так и от своего неустойчивого положения на кобылице. Однако этого мало, т.к. плюс ко всему Иван впоследствии загнал кобылицу в пастуший балаган, спел песню, дошёл до дома, разбудил братьев, а добравшись до любимой печи, уже оттуда затеял свою «речь». Ну, а о том, что Иван, как и рассказчик «Онегина», был уже «не в силах» что-либо делать после сказки о своём «ночном похождении», прямо и свидетельствуют слова «позевнул и задремал».
Однако, стоп! А почему используется слово «похожденье»? Ответ таков: оно напрямую связано со следующими воспоминаниями П.П.Вяземского о Пушкине: «Сильному впечатлению… много содействовала дружба Пушкина с моею матушкой в Одессе, где часть нашего семейства провела лето в 1824 году. И детские комнаты, и девичья с 1824 года были неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Черного моря». Повторю для плохо слышащих ершоведов: ПОХОЖДЕНИЯХ! Т.е. Пушкин, точно так же, как и главный герой «Конька», рассказывал близким о своих похождениях, которые были не просто «на берегах Чёрного моря», но и конкретно - в славном городе Одессе! А были они, как мы уже знаем, не только днём, но и ночью. Но мог ли Пушкин знать, что его близкие друзья, и в частности, Вера Вяземская, называют его летние приключения 1824-го года не просто «похождениями», но ещё и легендами (а легенда, по Далю, это «преданье о чудесном событии», что весьма близко к сказке, в которой всяких чудес тоже хватает!)? Да, мог, поскольку Вера Вяземская, как никто другой, всегда была с Пушкиным откровенна и никаких мелочей своей семейной жизни от него не скрывала.
Ну, а всё-таки: где же в «Коньке» подсказка о продолжительности отдыха, которая применима и к «Онегину»? А вот она, появившаяся после правок в следующих стихах:
Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало, -
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело,
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.
Вот где спрятана не только единица измерения времени (а это – год!), но и граница её использования («год ли, два ли»)! А я-то, заметив в подтексте третьей и четвёртой глав «Онегина» смену места действия с Одессы на Михайловское, изначально всё ломал голову: а как же исчислять время отдыха автора - в часах или днях? Оказалось – в годах! Правда, хорошо ещё, что не более двух. Правда, я и без вставки вышеприведённых стихов догадывался, что прошли годы, поскольку из последующих сцен абсолютно ясно, что за прошедшее время жеребята не только родились, но и успели вырасти до возраста, подходящего для их продажи. Да и биография Пушкина нам уже подсказала, что между ночным дозором Ивана и встречей его с царём прошло как минимум два года. Однако сдерживающим фактором тут всё-таки было как знание о том, что сказочное время (а «Конёк» - всё-таки «русская сказка»!) может значительно отличаться от реального времени, так и знание о том, что Пушкин прекрасно умеет блефовать.
Ну, а что вошло в те два года, исчисление которых началось после того, как Иван устал и «задремал»? А вошёл тот «немалый путь» от Одессы до Михайловского, на который Пушкин затратил около десяти дней. И этот же путь, как и его время, спрятаны Пушкиным в пропущенных строфах четвёртой главы «Онегина».
Короче, конкретизация времени после правок «Конька» помогает не только исследователям этой сказки, но и исследователям «Онегина», которым крайне трудно уловить намёки о разрыве времени действия (в подтексте, конечно!) на стыке третьей и четвёртой глав и которые до сих пор считают, что между словами об отдыхе автора и до его слов: «Теперь мы в сад перелетим» никакого разрыва времени нет. А отсюда и ошибочная уверенность в том, что место действия в обеих главах одно и то же. Но если в первой части «Конька» пропущенное время можно вычислить, то вот в третьей его не видно так же, как и в «Онегине». И пока мы видим слова из «Онегина», искусно переделанные для «Конька», хотя и разбросанные по двум разным эпизодам.
Ну, а что подразумевает Пушкин в словах «следствие нежданной встречи»? Ответ ранее у нас уже был: это рождение чернокожего потомства как у графини Элеоноры из пушкинского «Арапа», так и у белой кобылицы из «Конька». Общее же между этими роженицами в том, что обе они имеют основной прототип в лице графини Воронцовой, которая также родила ребёнка после июльских встреч с Пушкиным. В «Онегине» же Пушкин прячет Воронцову под маской Татьяны Лариной. Смотрим дальше и замечаем, что сами по себе слова «нежданная встреча» перекликаются со стихом: «Вдруг о полночь конь заржал», когда Иван вместо злого вора нежданно для себя увидел белую кобылицу, которая в свою очередь тоже его не ожидала. Смотрим СЯП и обнаруживаем, что из 470 пушкинских «вдруг» 441 слово имеет значение «Неожиданно, внезапно»! И такое же «внезапно» имеется и среди значений слова «вдруг» в Словаре Даля. На всякий случай (а точнее – на будущее!) замечаем и медведя из сна Татьяны, который тоже появился перед ней «вдруг».
Однако идём дальше и отмечаем, что выбросив несколько строф из начала четвёртой главы, Пушкин заставил тем самым Н.Л.Бродского отметить некий «композиционный приём замедления» (7). Однако это не просто «замедление», а, повторю, весьма крутой провал во времени (как минимум – год!), напрямую связанный со сменой места действия! В подтексте, конечно. Не понимая этого, комментаторы «Онегина» или путаются, или замалчивают проблемы, возникающие по поводу места действия третьей главы.
А отсюда и следующие вопросы.
1. Почему Владимир Набоков совершает натяжку, когда пишет о Татьяне: «За ручьем расположен огород или фруктовый сад, где крепостные девушки собирают ягоды. Именно вокруг этого огорода она вернется с Онегиным к дому»? И это при том, что сад и огород вовсе не одно и то же, а изначально Татьяна бегала всё-таки по саду.
2. Почему Набоков не задумывается о причинах появления в мыслях Пушкина неких «южных фруктов», и в особенности «доморощенного арбуза»? Хотя и пишет следующее: «В черновике (2369, л. 49) читаем: “Бутыль с брусничною водой, Арбуз и персик золотой” …с отвергнутыми вариантами “и доморощенный арбуз” и “блюдо с дыней золотой”. Вероятно, вспомнив, что Ларины задуманы сравнительно “бедными”, Пушкин исключил южные фрукты, которые зажиточные северные помещики выращивали в теплицах».
3. Почему Набоков, отметив, что сирень «первоначально вывезена из Азии через Турцию и Австрию в XVI в.», вовсе не задумывается об ареале произрастания этого растения во времена Пушкина?
4. Почему Набоков, замечая в словах «кусты сирен» необычную форму, не задумывается о причинах этой необычности?
5. Почему Набоков по поводу слова «городище» пишет, что это «остатки бывшего поселения; развалины какого-нибудь укрепления (но также и место в деревне или рядом с ней, где крестьянские девушки обычно водили хороводы и играли, а хозяева смотрели на них со стороны)», хотя никаких «развалин и остатков бывшего поселения» возле дома Лариных нет, а Даль, определяя слово «городище», вовсе не подтверждает про «место в деревне или рядом с ней»?
6. Почему о стихе «Прохлада сумрачной дубровы» (8) Набоков пишет: «У меня в переводе «дуброва» (или «дубрава») — «park», хотя тут же и уточняет, что «При Пушкине и до него «дубровой» называли общественные городские сады, реже — парки и величественные аллеи дворянских сельских усадеб»? И при этом берёт для своего перевода более редкое значение!
7. Почему Набоков не замечает неуместный эпитет «дикий» в следующих словах Татьяны:
… Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас» (ЕО VIII 46)?
8. Почему Н.Л.Бродский безоговорочно включает третью главу в число «Михайловских глав» (9), хотя Пушкин в своём перечне рядом с III-й главой писал и об Одессе?
А теперь начнём разбираться. Ну, конечно, сад и огород - это не одно и то же, поскольку сад обычно предназначен для плодовых деревьев и кустарников, а огород - для овощей. И поэтому Даль пишет: «Сад - участок земли, засаженный стараньем человека деревьями, кустами, цветами, с убитыми дорожками и разного рода и вида затеями, украшеньями. Сад бывает плодовый, или потешный для прогулок; огород же, овощник, для разводки полезных, более съедомых растений». Но для Набокова, что сад, что огород - одно и то же! И поэтому разбираться - «во саду ли, в огороде» бегала Татьяна - он не стал. А зря! Поскольку тут же был вынужден выкручиваться по поводу «доморощенного арбуза», которым Ларины якобы могли угощать гостей. Но откуда этот арбуз?! Ответ таков: этот арбуз вовсе не из теплиц, о которых пишет Набоков. Да и отношение имеет не к контексту, а к подтексту, который в свою очередь подсказывает нам, что арбуз действительно может быть доморощенным, поскольку подлинным местом действия романа является южный город Одесса, из-за чего и Ларины в момент, описываемый Пушкиным, никак не могут быть «северными помещиками». Ну, а если они южные, то и тот «доморощенный арбуз», который Пушкин упомянул несколько раз в черновике, был самими Лариными (а точнее – в их усадьбе!) и выращен! Ну, а все остальные фрукты, которые Набоков называет «южными», если и не были выращены в поместье Лариных, то вполне могли быть куплены ими на ближайшем базаре по весьма сходной цене. Однако упоминание и о них, и об арбузе осторожный Пушкин при печати романа всё-таки убрал. Т.е. вместо шести последних стихов в строфе третьей поставил точки, что, правда, не мешает любому исследователю подсмотреть варианты в академическом собрании сочинений.
Зафиксировав же в подтексте смену места действия, как в «Коньке» (после рассказа Ивана о своём карауле), так и в «Онегине» (сразу после третьей главы!), мы и можем понять – почему вместо сада Татьяны в четвёртой главе вдруг появилось слово «огород». Почему? Да потому, что этот огород упоминается Иваном в столице: «То есть я, из огорода Стану царский воевода». А «огород», что в «Коньке», что в «Онегине» - это в подтексте уже не Одесса, а Михайловское! А то, что Иван из мест, где был этот огород, вдруг переместился в столицу, нас ни капли не удивляет, поскольку это полностью соответствует приезду Пушкина в 1826-м году из Михайловского в Москву.
Однако… Однако, стоп! В прошлой главе я обещал коснуться темы т.н. «батюшкиной печи» из «Конька» и поэтому прерву ответы на поставленные мной вопросы, т.е., как и Пушкин, скажу вам, дорогие читатели: «Докончу после как-нибудь». А пока скажу, что, стараясь определить границы, которыми в подтексте романа внешне однородные сцены разделены по времени и месту действия, мы именно в «Коньке» и находим самые разные ключи, содержащиеся, как правило, в мелочах. И действительно, какая мелочь, если автор «Конька» перестаёт упоминать печь, на которой любил поспать главный герой Иван! Но вот мы заглядываем в «Онегина» и с удивлением обнаруживаем, что и в нём рядом с главным героем исчезает упоминание печей. И тоже не сразу, а лишь после третьей главы. Однако тут возникает вопрос: а можно ли сближать печь, на которой спал бедный крестьянин Иван, с любой печью богатого Онегина, который всегда спал на кровати (10)?
Ответ таков: прямо нельзя, а косвенно - можно, поскольку образ Ивана, как мы уже знаем, частично выведен из Онегина. Но при этом сразу же тянется и вопрос: а есть ли в «Онегине» прямой выход, если и не на печь Ивана, то хотя бы на него самого? И вопрос этот правильный, поскольку, отталкиваясь от образа Ивана, можно искать и его печь. Ответ таков: в романе Иван-дурак спрятан под маской кучера Андрюшки, которому сам Онегин вполне по-хозяйски кричит: «Скорей! Пошёл, пошёл, Андрюшка!» (ЕО, 3, IV, 9). Но откуда взялся этот Андрюшка? А из Ивана и взялся! А точнее – из черновика, в котором Пушкин, ещё не спланировав езду Онегина к дяде на почтовых лошадях, написал, что тот «В дорожной бричке поскакал», и при этом вставил следующий стих: «Приехали! сказал Иван» (в беловике вместо этого стиха остался стих - ЕО, I, 52, 11). И, конечно, в отношении этого отвергнутого варианта Набоков совершенно справедливо предположил, что «Иван — очевидно, кучер». Ну, а кто у нас Иван из «Конька», как не кучер (потом конюший!) и не человек, постоянно возящийся с лошадьми? Ну, а поскольку кучеру вовсе не место в барском доме, мы и можем поискать его избу поблизости, т.е. в одном из сёл, которые «мелькали» перед домом Онегина (ЕО II,1,10). И вот именно там и должна находиться печь, на которой любил поспать Иван из «Конька».
Однако попутно мы обратим внимание и на то, что одна из онегинских печей «в изразцах» («В гостиной… печи в пестрых изразцах» - ЕО II 2.8.) впоследствии спокойно перекочевала в «Сказку о мёртвой царевне», где она появилась в тереме братьев-богатырей. И причём с точным указанием на возможность на ней полежать: «В светлой горнице; кругом Лавки, крытые ковром, Под святыми стол дубовый, Печь с лежанкой изразцовой» (11). Ну, а о том, что у Ивана тоже были и братья, да и печь с лежанкой, я уж и не говорю. Хотя и обращаю внимание на то, что синхронно с «Коньком» и «Мёртвой царевной» было написано ещё и стихотворение «Гусар», в котором тоже присутствует печь с возможностью полежать на ней, и при этом общим обстоятельством обоих произведений может являться место действия, расположенное на юге. В «Мёртвой царевне» - это Кавказ, а в «Гусаре» - Днепр («Около Днепра стоял наш полк»). Ну, а то, что устье Днепра находится всего около 100 вёрст восточнее Одессы, вы, дорогие читатели, можете посмотреть на карте сами.
Но ведь если у Онегина пропали его печи, то обязательно должна быть и какая-то замена! И, конечно, она совсем не случайно появляется в четвёртой главе в виде камина: «Перед камином стол накрыт, Евгений ждёт» (12) и «Камин чуть дышит» (13). Этот же камин впоследствии и покажет Татьяне домоправительница Анисья: «Старушка ей: "а вот камин; Здесь барин сиживал один…» (14). Ну, а если мы посмотрим на известную картину Николая Ге «Пушкин в Михайловском», то и на ней рядом с Пушкиным обнаружим всё тот же камин. А вот в Петербурге у Онегина будет другой камин, т.е. тот, который был у него и в первой главе, и в последней (15). И выходит-то, что не было упоминания онегинского камина только во второй и третьей главах романа, т.е. тогда, когда у него в доме были «печи в пёстрых изразцах». Мелочь, конечно, но всё же косвенно перекликающаяся с печью из «Конька». Но почему Иван называл её «батюшкиною»? Оставим пока этот вопрос открытым, поскольку тема отца Ивана требует отдельного и значительного по своему объёму рассмотрения.

ПРИМЕЧАНИЯ.
1. А помимо всего прочего - ещё и обвинить в предательстве Родины, ориентируясь на его махровый антисоветизм и кичливые слова: «Я американский писатель, рождённый в России», «Америка — моя настоящая родина» и т.д.
2. Ю.М.Лотман, «ЕО», стр.233.
3. Лотман, с.235.
4. См. начало 6-й главы «Пиковой дамы».
5. Посла этого, правда, под видом испанского, мы легко найдём в «петербургской» главе «Онегина» («Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?» - ЕО VIII 17.10).
6. Лотман, стр.233.
7. Н.Л.Бродский «ЕО», стр.202.
8. ЕО I 54.3.
9. Бродский, с.203.
10. См. кровать – ЕО VII, 19,8.
11. МЦ 158.
12. ЕО IV 44.11.
13. ЕО IV 47.5.
14. ЕО VII 17.13
15. См. ЕО VIII 38.11 и ЕО I 32.12