Отпуск в детство Глава 3 Нарымская командировка

      Иногда мне кажется, что то, о чём я рассказываю, произошло не со мной и моими близкими, а с другими людьми, и не во второй половине двадцатого века, а во времена Ломоносова или Пушкина. Сами по себе эти события просты и обыденны, но жизнь наша за последние десятилетия изменилась настолько, что многое из этого недалекого прошлого кажется нереальным. Для следующего за нами поколения Отечественная война и целинная эпопея воспринимается примерно так же, как воспринимали мы рассказы своих отцов о революции и гражданской войне - как о сказке или легенде, в которой трудно отделить истину от вымысла, и в которой люди кажутся бестелесными тенями.
      Расскажу о нарымском периоде жизни нашей семьи. В начале Отечественной войны мой отец, партиец с большим стажем,  был направлен в Нарымский край. Тогда не спрашивали, где бы ты хотел жить и работать, тогда направляли: кого по этапу, кого без конвоя. В предписании, которое было вручено моему отцу, значилось, что он направляется для укрепления партийной организации таёжного края. Укреплять поехали три инвалида: Лебедев, у которого не было руки, одноглазый Кривенков и, страдающий астматической болезнью, мой отец.
      Я до сих пор не знаю, была ли эта командировка, продолжавшаяся долгих семь лет, вызвана необходимостью, или отец попал в немилость местным партийным властям как один из руководителей шахтерских профсоюзов. Как бы то ни было, но наша семья оказалась сначала в Колпашево, районном центре, а потом долго путешествовала по таёжной глухомани, переезжая из одной деревни в другую. Кёнга, Бакчар, Высокий яр, Светлозелёное, Горбуново, Парбиг - это лишь то, что я вспомнил из перечня нарымских поселений, где мы жили.
      Много лет спустя, в одной из телевизионных передач известный журналист В. Песков рассказывал о том, что в нарымской тайге обнаружены брошенные поселения староверов-кержаков, где были найдены старинные предметы быта и древние рукописные книги. Если бы был жив мой отец, он бы мог многое поведать о людях, живших в этих скитах, потому что был связующим звеном между ними и властью, многих из этих отшельников он знал в лицо. Дело это было опасным, в те времена могли убить за булку хлеба, а уж обиды и споры легко решались с помощью пули или топора. Отец упоминал, не вдаваясь в подробности, что в него стреляли, и он чудом остался жив.
      В кёнгинском леспромхозе отцу было поручено организовывать производство лыжной и ружейной болванки для изготовления лыж и прикладов к винтовкам, автоматам и ручным пулемётам. В таёжной глуши мужиков оставалось совсем мало, и приходилось ответственное государственное задание выполнять с заключенными. Работа здесь была очень тяжелой – машин не было, и лес по зимнему бездорожью возили на лошадях. А спрашивали за всё по законам военного времени.
      В этом посёлке не было электричества, и когда приезжала кинопередвижка, то за бесплатный просмотр фильма поселковые дети, заменяя друг друга, крутили ручку генератора, от которого работал кинопроектор. Это я помню. Детей старше двенадцати-тринадцати лет в начале лета отправляли в тайгу на сбор колбы (черемши); эту траву солили в больших бочках и отправляли в Томск для борьбы с цингой.
       Ещё одно занятие для детей – сбор колосков на полях, и мне довелось в этом участвовать, правда, уже после войны, когда я поступил в первый класс. Мама сшила мне большую сумку, почти до пола, и я в строю такой же малышни шёл по следу хлебоуборочного комбайна «Сталинец». Комбайн тащился за колёсным трактором, название которого я забыл; помню, что он был без кабины, с металлическим сиденьем, а из обода железных колёс торчали длинные и толстые зубья. Рассыпавшись цепью, мы шли и подбирали оставшиеся после уборки колосья пшеницы или ржи. Потом собранное высыпалось в короб телеги, которую тащила костлявая лошадь.
     Из нарымского детства запомнились военные игры (прообразы «Зарницы») между школами соседних деревень. «Война» происходила зимой, когда можно было в снегу рыть окопы и траншеи, а также строить укрепления и доты. К этому долго и тщательно готовились – строгали автоматы с деревянными трещотками, в бумажные гранаты насыпали золу из печей, чтобы на снежной поверхности был виден след от разрыва. Игры своего времени…
      Я до сих пор не знаю, была ли эта затянувшаяся командировка в Нарым наказанием для отца или спасением для нашей семьи. Знаю только, что в тайге мы смогли физически выжить, потому что была возможность кормиться от матушки-природы. Отец по службе имел тульскую двустволку и мог охотиться. Позднее он рассказывал, что в 1942 году было необычно много тетеревов, и каждый раз из поездок он привозил подбитых птиц.
     Я уже лет с пяти ходил рыбачить на местную речку, и тоже был добытчиком. Когда стал постарше, иногда отец брал меня в лодку, и мы ехали «лучинить» - бить острогой щук. На носу лодки устанавливался факел из бересты, который освещал подводный мир. Когда в поле зрения появлялась рыба, в дело вступала трезубая острога. Интересно было наблюдать как хищница, попав в зону факельного  освещения, замирала, будто загипнотизированная.
      Мои братья ходили в тайгу резать колбу, бить кедровые шишки, собирать клюкву и морошку, ставить петли на зайцев. Мама держала корову, и мы были всегда с молоком. Не было только хлеба и сахара, а конфеты я увидел впервые лишь во втором классе.  До сих пор помню, как приходилось растягивать мизерный хлебный кусочек, чтобы его хватило на кружку молока. Сахар тогда был кусковым, и его дробили специальными щипчиками или тяжёлым кухонным ножом. Как хотелось, чтобы тебе откололся кусочек побольше!
      Какое-то время мы жили в одной деревне с литовскими спецпереселенцами. Это были грамотные и интеллигентные люди, но мало приспособленные к сибирским условиям. Моя мать рассказывала, как их впервые выгнали копать картошку, когда уже летели белые мухи, и литовские женщины вышли на поле в дорогих шубах и модельных туфлях, потому что рабочей одежды у них не было. Мои родители отдали им не новые, но вполне пригодные сапоги и телогрейки. С литовскими ребятишками мы вместе играли на улице, и я даже знал по-литовски счет до десяти и несколько литовских слов. Мне помнится, что одна пожилая одинокая литовка часто приглашала меня к себе домой и показывала интересные толстые книги с красивыми цветными картинками.
      Только через три года после окончания войны томский обком партии разрешил отцу вернуться в Кузбасс,(разрешение до сих пор хранится в семейном архиве). В этом же году литовцам разрешили отправить домой детей до шестнадцатилетнего возраста.  Разрешить-то разрешили, а как добираться..?
      Стоял декабрь 1948 года. Железных дорог в тех краях не было, самолеты туда не летали, вертолёты были ещё в проектах, и по таёжным дорогам до областного центра можно было добраться только пешком или конным обозом. Правда, летом был ещё один путь - речным пароходом, но отцу сказали - если до лета не уедешь, оставим еще на один год. Денег на проезд с конным обозом у нас не было, и мы отправились в путь пешком.
      Однако тягловая сила у нас была - отец продал молочную племенную симменталку, которая спасала нас от голода в военное время, и взамен подешевле купил другую корову, от которой в молочном плане толку было мало, но которая отличалась удивительной силой и выносливостью. Это костистое, высокое животное заменило нам лошадь, протащив по заснеженным дорогам длинною в четыреста километров сани, на которых был уложен самый необходимый семейный скарб и пропитание.
       Часть груза размещалась на санках, которые везли сестра и брат Виктор. Здесь был огромный медный таз, в котором лежали мешки с крахмалом, служившим разменной валютой при расчетах с хозяевами постоялых дворов.
      Перед моими глазами и сейчас порой вспыхивает экран воспоминаний, и тогда я вижу картину, достойную кисти художников-передвижников: покрытые снегом пихты и кедры, морозом схваченные придорожные кусты, и процессию, состоящую из несчастной коровы, запряженной в розвальни, двух взрослых и трех детей, закутанных так, что из тряпок торчат лишь опухшие носы...
      Я не стану описывать все мытарства, которые выпали на нашу долю за шестнадцать суток пути, расскажу лишь об одном эпизоде, главным героем в котором стала наша собака по кличке Реус. Этот беспородный пес неопределённо-пёстрого окраса с узкой лисьей мордочкой и худосочным телом кроме всех недостатков, присущих собакам этого вида, имел еще один чисто физический изъян - он был трехлапым, левая задняя его нога была высохшей после какой-то давней травмы. Реус увязался за нами еще в начале пути, и мы решили не прогонять попутчика - пусть бежит, все веселее в дороге.
      Наша процессия двигалась от деревни к деревне, преодолевая по заснеженным проселкам километров по двадцать пять в сутки. Зимние дни коротки, мы выходили затемно и останавливались на ночлег в сумерках. Ночевали мы на постоялых дворах. Эти убогие пристанища были почти в каждой деревне и не отличались друг от друга архитектурой и интерьером. Как правило, это была большая изба, половину которой занимали деревянные нары из толстых досок. В доме была большая печь, где можно было сварить еду и высушить одежду, а во дворе обязательно был сарай для лошадей. Постоялые дворы никто не финансировал, они здесь остались, видимо, с царских времен и существовали за счет таких путников как мы. Надо полагать, что плата за постой была достаточно умеренной, потому что вполне вписывалась в наш нищий бюджет.
      Мне на всю жизнь запомнилась деревня Вороново, одна из многих, что встретились нам на зимнем пути. Когда до неё оставалось километров десять, у нас сломались сани, и отец занялся их ремонтом. Делать это на морозе было не очень удобно, пришлось разжечь костер, но и от него было мало толку, потому что началась позёмка - мерзкий низовой ветер, несущий мелкие и колючие снежные крошки. Мне было очень холодно, и я стал канючить, подвывая ветру.В это время мимо нас проезжал обоз, состоящий из десятка подвод. Отец попросил возниц взять меня в сани, но те почему-то отказали. Тогда он сказал мне:
      - Иди за этим обозом и никуда не сворачивай. Дойдешь до Вороново, отыщешь постоялый двор и дожидайся нас. Понял?
      Я все понял, потому что идти все же теплее, чем мёрзнуть, стоя на пронизывающем ветру. Какое-то время я бодро шагал, поглядывая на удаляющийся обоз, но когда последняя подвода скрылась за поворотом, мне стало жутко: вокруг болота, тайга, снежный ветер и ничего, кроме дороги, что бы напоминало о присутствии в здешних местах людей.
      Из тоскливого оцепенения меня вывело поскуливание Реуса. Оказывается, он не вытерпел и побежал вслед за мной. Его присутствие было как нельзя кстати, настроение моё улучшилось и, насвистывая бодрую песенку о пулеметчике Максиме, я потопал вдоль наезженной полозьями саней по краям и взбитой посредине конскими копытами дороге. Когда песня кончилась, я стал разговаривать с Реусом, рассказывать ему, какую наваристую и вкусную похлебку сварит нам мама из колобков. Готовясь к путешествию, мама наготовила целый мешок шариков, состоящих из муки, вареной картошки, мяса и лука; стоило бросить несколько таких замороженных концентратов в кипящую воду, и уже через десять минут получалась замечательная, вкусно пахнущая, неповторимая похлебка. Сейчас-то я знаю, что такие полуфабрикаты, называемые пеммиканом, использовали еще первооткрыватели Арктики, а тогда мне казалось, что это мамино изобретение и что вкуснее этого варева нет ничего на свете.
      Обо всем этом я говорил своему трехногому спутнику, а пёс, внимательно слушая, изредка останавливался и улыбался мне. Собаки умеют улыбаться, только по-своему - всем телом: глазами, носом, ушами и даже хвостом. Поддерживая разговор, пёс забегал вперед, заглядывал мне в лицо и иногда подпрыгивал, пытаясь лизнуть мой обмороженный нос.
      Так скрашивая свой путь неторопливой беседой, мы шли и шли, пока не остановились у развилки дорог. Перед нами были две совершенно одинаковые санные колеи. Почему я выбрал левую, не знаю, может быть она мне показалась более накатанной и широкой, может,  были иные признаки, но я пошел по ней. Уже начало смеркаться, когда мы с Реусом добрались до деревни. На окраине ребятишки моего возраста катались на санках с крутого и высокого яра. Я подошел к ним и спросил, где здесь находится постоялый двор. Они с любопытством обступили нас, приняв за привидения, и радостно сообщили, что в их деревне постоялых дворов нет.
     - Разве это не Вороново?  - спросил я, и от нехорошего предчувствия сердце мое будто оборвалось.
      - Нет, нет... Вороново там - ребятишки показали в ту сторону, откуда мы только что пришли.
      Моему отчаянию не было предела. Глотая слезы, я побрёл обратно. У меня хватило сил и здравого смысла, чтобы добраться до злополучной развилки и пройти в правильном направлении два или три километра. Потом, совершенно измученный, я уткнулся в какой-то стог, стоящий недалеко от дороги, зарылся в сухое, пахнущее полынью сено, и отключился.
      Не знаю, что творилось в маленькой головке уткнувшегося в мои ноги лохматого дружка, только спустя какое-то время, он, чуя неладное, поднялся и попытался меня разбудить, теребя за рукав. В пелене надвигающегося оцепенения я чувствовал его отчаянные старания, но не мог пошевелить даже пальцем. Он скулил и лизал мне лицо, с разбега прыгал мне на грудь, но все усилия его были тщетными. И тогда Реус принял решение...
      Говорят, что животные неспособны к логическому мышлению и им доступен лишь разум на уровне рефлексов и инстинктов. Если это так, то что заставило моего друга оставить меня в этом стогу и выйти на дорогу? Его обостренное собачье чутьё уловило знакомые запахи саней, коровы и больших хозяев, которые были здесь совсем недавно, пока мы плутали в неизвестности. Он бросился в погоню за этими запахами, и они привели его в деревню. Не обращая внимания на местных собак, не очень-то любезно встретивших чужака, Реус мчался по улице, подвывая и всхлипывая, затем отчаянным броском открыл дверь дома, где концентрировались запахи хозяев...
      В это время мои родители, наконец-то добравшиеся до вороновского постоялого двора, с ужасом обнаружили, что меня там нет. Мама заплакала, а отец стал собирать мужиков для поиска. И в этот момент появился Реус. Он бросился к отцу, завизжал, истерично залаял, потом ухватил его за полу тулупа и потянул за собой. Отец все понял и доверился собаке.
      Через час меня нашли уже почти замёрзшего в том самом стогу сена. Закутав в одеяло, отец донёс моё бесчувственное тело до деревни, растер снегом ноги и руки, а когда я пришел в себя, напоил крепким настоем сушеной малины. К счастью, я не обморозился и конечности мои даже не опухли. На следующий день я уже чувствовал вполне прилично и даже ходил по избе. Хуже было с Реусом. То ли сказалась естественная старость (собаки ведь живут недолго), то ли физические нагрузки оказались ему не под силу, но он заболел. Мне кажется, что его недуг был связан с психическим потрясением от всего случившегося. Пёс лежал в углу и пил только воду.
      Нам нужно было идти дальше. Мы оставили верное и несчастное животное на попечение хозяев постоялого двора. Я до сих пор вижу глаза Реуса, полные недоумения, страдания и мольбы.
      Уже на подходе к Томску надо было съехать с очень высокого и крутого яра. Кое-где накатанная дорога подбиралась совсем близко к обрыву. Помню, что мама и сестра ложились на край дороги, чтобы сани не вылетели на обочину, а отец изо всех сил сдерживал корову, чтобы она не помчалась под гору и не сломала ноги. Позже сестра говорила, что из всего пути этот момент был самым страшным.
      В Томск мы въехали, позабавив своим видом горожан. Даже им, сибирским жителям, было интересно посмотреть на корову в упряжи. Да и наши одеяния были весьма живописными. На отце была огромная мохнатая собачья доха, от вида которой преждевременно жеребились кобылы. На маме была вытертая плюшевая шубейка, поверх которой накинут какой-то большой платок. Мы, дети, были закутаны в старые рваные шали так, что из них только торчали обмороженные носы.
      А мне, в свою очередь, тоже было интересно многое. Ещё на подходе к Томску я впервые увидел обычную речную гальку, и этими разноцветными камешками набил все свои карманы; те речки, около которых мы жили, были таежными, и текли они в торфяных или глинистых берегах. Я никогда не видел многоэтажных зданий, в тех селениях, где мы жили, не было даже двухэтажных домов. Впервые я попробовал конфеты, завёрнутые в цветные бумажки; о сахаре и сахарине я знал, а конфеты с фантиками были необычным новшеством. Ещё запомнилось, что в продовольственных магазинах Томска полки были заставлены дешевыми баночками консервов из розоватого мяса дальневосточных крабов, но я их содержимое категорически игнорировал, воспринимая нынешний деликатес как отраву.
       Мне понравился трамвай и не понравился паровоз. В школьных учебниках паровоз и вагоны обычно изображались зелёными, стремительно несущимися под знаком светофора, а тут я увидел чёрное, грязное чудовище, которое, к тому же, ехало задом-наперёд. Видимо, тот паровоз, который попался мне на глаза, совершал какую-то маневровую работу.
      Мы остановились у родственников, проживающих на берегу речки с названием Ушайка, и жили у них несколько дней, пока отец продавал корову, сани с упряжью и оставшийся крахмал, чтобы купить железнодорожные билеты до города Сталинска, который много позднее стал называться Новокузнецком. А от этого большого города до конечного пункта нашего назначения было всего двадцать вёрст. Моё первое путешествие там и завершилось.
      На фотографии - участники путешествия из Нарыма в Томск Любовь, Виктор и Борис Колпаковы  шестьдесят лет спустя.

         Продолжение следует http://www.proza.ru/2018/08/01/1543