Записки резервиста Глава 3 Будни стройбата

         Два солдата из стройбата
         заменяют экскаватор
                народная поговорка            

                ДОРОГА НОМЕР ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ

      Наши палатки расположены на берегу маленькой речушки с названием Пера. Две двадцатиместных палатки на два взвода и офицерская двухместная - мой персональный коттедж. Вокруг холмистая местность, и здесь мы строим дорогу N 56. Когда она будет построена, её не нанесут на карту автомобильных дорог для туристов, это специальная дорога для перемещения очень стратегических ракет.
      Здесь я впервые основательно познакомился с удивительной и своеобразной природой юга Амурской области. На холмах небольшие рощицы с невысокими деревьями: дубками, берёзами и соснами. В распадках много орешника с крупными и вкусными плодами. Как-то ребята принесли мне целый мешок, и вечером перед поверкой, у костра, мы дружно щелкаем орехи, как на деревенских посиделках - семечки.
      Дел на меня свалилось великое множество: утренние и вечерние построения, доставка продуктов и белья, организация питания, проверка выполнения объемов и качества работ, проведение политинформаций... Всего и не перечтёшь. Всё это было для меня, только что одевшего офицерскую форму, новым, неожиданным. В каждом случае моё решение окончательно, поэтому должно быть правильным: отпустить или не отпустить в увольнительную на танцы в соседнюю деревушку дембилей, разрешить или запретить розжиг полевой кухни с помощью солярки, наказать или ограничиться внушением солдата, ушедшего в самоволку...
      Разное было. Так, однажды вечером ко мне в палатку вошёл расстроенный повар и сказал, что он боится оставаться в темноте около кухни, потому что там бродят какие-то звери. Кухня располагалась на краю обрывчика, с одной стороны спускавшегося к песчаному урезу воды, а с другой стороны примыкавшего к густому кустарнику. В этом кустарнике, как утверждал повар, ночью кто-то фыркает.
Чтобы рассеять его сомнения и страхи, мы вместе спустились в кустарник и обследовали его. Никого там не было, никто на нас не фыркал. Я постыдил солдата за мнительность и отправился спать. Но на следующее утро повар снова откинул полог моей палатки и умоляюще сказал:
      - Не могу я, товарищ лейтенант, мыть посуду. Там, в кустах, кто-то есть!
      Пришлось заняться поиском проволоки, которую я отжёг на костре, чтобы она стала мягкой, потом  смастерил несколько петель  и поставил между кустами у основания обрывчика.
      Утром в петле оказался енот. Видимо, его прельстили остатки солдатской трапезы, и под покровом ночи он, пугая нашего бедного ложкомойку, вылизывал консервные банки и доедал то, что выбрасывал повар. К большому нашему сожалению енот погиб; петля затянулась и перехлестнулась на горле, зверёк потерял много сил, пытаясь освободиться. Наши попытки спасти бедолагу ни к чему не привели, он задохнулся.
      В следующий раз, тоже под вечер, переполох в лагере навёл табунок диких коз, выскочивших из ближайшего лесочка. Видимо, за ними кто-то гнался пострашнее нас, иначе они не кинулись бы в нашу сторону. Десяток грациозных животных пролетели мимо палаток в каких то десяти шагах.
      Эти эпизоды относятся к тем, которые приятно вспоминать и о которых  приятно рассказывать. Но были и другие случаи, неприятные даже для воспоминаний.
      В тот вечер, когда нас переполошили козы, на вечерней поверке не оказалось троих солдат. Расспросы не дали ничего утешительного: кто-то видел автокран, идущий в сторону ближайшей деревни, кто-то предположил, что водитель автокрана был основательно пьян. Репутация у водилы автокрана, Михаила Кузнецова, была не из лучших, он был участником почти всех ротных происшествий. Зная его дурной характер, я тут же отправился на поиски беглецов. Вместе с командиром взвода сержантом Поповым на ротной “техничке” мы полночи мотались от одной деревни к другой, и лишь под утро возле одного из клубов, заметили знакомую стрелу автокрана, выкрашенную под жирафа. Беглецы заметили нас и сдуру, а, может, и для интереса - проверить нового замкомроты, - вздумали удирать. Была погоня на утренней зорьке, мелькающие кусты, скрип тормозов на крутых поворотах и спусках... Всё по законам криминального жанра.
       К счастью, у них кончился бензин. Когда мы подъехали к прикорнувшему у обочины дороги автокрану, в кабине никого не было.
     - Никуда не денутся, придут, - сказал сержант, - ночи сейчас холодные, хмель быстро выветривается.
      После получасового ожидания из придорожных кустов выползли съёжившиеся самовольщики.
     - Во, как в кине - трое вышли из леса...- командир взвода вышел из кабины, - я вас приветствую, товарищи бойцы и ужасно поздравляю!
      Я тоже поблагодарил их за приятно проведенную ночь. Потом мы посадили самовольщиков в кузов “технички”, сержант сел за руль автокрана, и наша процессия повернула в сторону палаточного лагеря. Потом уже я выяснил, что перехватили мы беглецов в двадцати километрах от границы.

                СБОРЫ

      Для командиров рот и их заместителей организованы недельные сборы. В нашей зоне строительных отрядов много, и нас собралось человек двести. Живём в казармах по солдатскому распорядку дня: подъёмы, завтраки, обеды, ужины, вечерние поверки... А также: политучёба, строевые занятия, семинары, стрельбы. И ни часа свободного времени.
      Интересен состав наших офицерских рот. Основная масса, естественно, - молодёжь: разнозвёздочные лейтенанты и ранние капитаны. Особняком держатся капитаны почтенного возраста. Это, как правило, неудачники и проштрафившиеся, разжалованные майоры, которым осталось до отставки в запас несколько лет или месяцев. В сорок пять их демобилизуют, и они ждут этого момента как солдаты - девятнадцатилетние пацаны. Они глубоко переживают своё положение; быть на уровне лейтенантов, которые годятся им в сыновья, непросто. Они свято верят, что с уходом на гражданку их ожидает свободная, чудесная и молодая жизнь.
      Пожилых капитанов я всегда жалел и жалею. Может быть оттого, что, испытав на себе всю тяжесть, которая лежит на командирах ротного звена, вдруг осознаёшь, сколько же пришлось выдержать и пережить этим людям за долгие годы их службы.
      И всё-таки, как они идут в строю! Любо-дорого посмотреть! К строевым занятиям они относятся с необычайной почтительностью и серьёзностью. Их лица становятся торжественно-воодушевленными, когда слышится протяжная команда: - Рота-а-а!.., и рота начинает “тянуть носочек”, подравнивая шеренги. В нашей офицерской ротной колонне они идут в первых рядах, и у каждого из них выработанный годами стиль ходьбы, но в едва уловимой небрежности и одновременно чёткости движений каждого видишь то единство, которое называется строем. А прокуренные лица капитанов молодеют, разглаживаются морщины, блеском наполняются глаза...
      Молодые лейтенанты - ребята весёлые. Впереди у них вся жизнь, много-много ступеней вверх при благополучном стечении обстоятельств. Гражданской жизни большинство из них не знает и знать не хочет. А молодёжный азарт легко гасит все невзгоды и трудности.
      Среди этой строевой кадровой братии резервистов-двухгодичников немного, отличить их просто по синему ромбику вузовского значка. Этот знак - своеобразный пароль, по нему узнаёшь своего брата. Кто никогда не носил этот значок на гражданской одежде, здесь обязательно привинчивает его к гимнастёрке или к мундиру. Таково неписаное правило.
     В середине недели командование сборов решило дать увольнительную на ночь тем, у кого недалеко были семьи. Начальник сборов построил всех, объявил об этом, потом скомандовал:
      - Кто к жёнам, шаг вперёд...
     К его большому изумлению шаг вперёд сделали все офицеры.
      Полковник побагровел и повторил:
     - Кто к жёнам, я сказал, - шаг вперёд!
      И опять весь строй сделал шаг вперёд.
     - В чём дело, не у всех же у вас жёны живут здесь? - недоуменно спросил начальник сборов.
      - А вы не уточнили, что только к своим жёнам...- послышалось из рядов.
      Полковник захохотал и отпустил всех. Гусарский юмор он понимал.

                О СЛАВЕ РЕВЕНКО

      Мне довелось служить с ним бок о бок всего полгода. Среди незнакомых людей всегда пытаешься найти родственную душу, а Слава был единственным строевиком-двухгодичником в нашей части, и одно это было поводом для знакомства.
Ещё когда я жил в части, мне рассказывали о причудах лейтенанта Ревенко. С людских слов сложно оценивать людей, но в данном случае действительность даже превысила ожидаемое.
      Впервые я его увидел, когда на строительстве дороги N56 мне потребовался для работы бульдозер. Я был новым человеком, и мне разъяснили, что в таких случаях обычно бульдозер заимствуют в подразделении, которое располагается километрах в двадцати от нас и которым командует лейтенант Ревенко.
      Первое, что бросилось в глаза, когда я подъехал к лагерю соседей, - это три десятка бронзовых тел, загоравших под лучами сентябрьского дальневосточного солнца в разгар рабочего дня. Командира полуроты я нашёл лежащим в палатке и бесцельно разглядывающим брезентовые швы. Одет он был в две шинели, а горло его было укутано явно не форменным шарфом. Мы познакомились, и я спросил, не болен ли он. Слава пожал плечами, неопределённо хмыкнул и, глядя на свои стоптанные и нечищенные сапоги, пробормотал:
      - Выпить бы...
      - Почему стройбат загорает? - поинтересовался я
      - Обеда нет, продукты кончились ...- он зевнул и ещё плотнее закутался в шинели.
      - Что, машина сломалась? - я был немного шокирован его отношением  ко всему, - если нужно, возьми мою...
      - Да, ну их всех, надоели...- отвернулся он к стенке палатки.
      Я вышел, подозвал командира взвода сержанта Власова, с которым уже был знаком, и спросил:
      - Что происходит, капрал?
      Тот покосился на брезент командирского шатра, глубоко вздохнул и сказал:
      - Голодаем... Лейтенант ночью с перепоя машину угробил, а теперь к стройбату выйти боится.
      И насмешливая интонация, и весь облик сержанта яснее ясного говорил о том, что уважением у солдат лейтенант не пользуется. Пришлось дать им машину, и к вечеру продукты уже были доставлены из части. А бульдозера я так и не получил.
      Наши пути сошлись вновь, когда для выполнения работ на одном из аэродромов было направлено по два взвода из второй и моей, третьей, рот. Таким образом, временно было образовано новое подразделение, и командовали этим подразделением на равных два замкомроты - Ревенко и Колпаков. Мы жили в гарнизонной гостинице -  шесть человек в небольшой комнате. Из этих шести лишь мы со Славой были строевиками, а остальные служили в инженерных подразделениях.
      Так как наши солдаты жили в одной казарме, по договоренности на вечерние и утренние поверки мы ходили по очереди - раз я, раз Слава. Однажды ротный старшина Коковин посоветовал мне посмотреть, как мой коллега проводит вечернюю поверку. Коковин говорил вроде бы серьёзно, но в его лукавых глазах бегали бесенята. В тот вечер должен был идти на поверку Слава. Мой напарник долго собирался, явно пытаясь опоздать к построению. Когда он, наконец, вышел, я пошёл следом. Уже стемнело, и оставаться незамеченным было несложно.
      Слава шёл, втянув голову в плечи, по его спине было видно, как он боится темноты. Поверка в казарме уже началась, и проводил её старшина. Слава осторожно подошёл к окну казармы, припал лицом к стеклу, посмотрел, что там происходит, и с сознанием выполненного долга вприпрыжку помчался обратно в гостиницу. Я едва успел его опередить и, прикидываясь незнайкой, спросил:
      - Ну, как прошла поверка?
      - Нормально... - суетливо раздеваясь, ответил он и стал что-то врать.
      Когда я узнал его поближе, а времени для этого было вполне достаточно, у меня сложилось мнение, что у Славы не всё в порядке с крышей. Он мог, исчезнув из гарнизона в баню, появиться через два-три дня без фуражки, плаща и прочих офицерских атрибутов. Нисколько не смущаясь, он занимал трояки у своих же солдат. Он мог объявить о недельной голодовке, и питался это время только хлебом и крепким кофе.
      Как-то Слава уехал в часть за деньгами - подходило время выплаты нашим бойцам зарплаты, и мы, офицеры кочующей роты, выполняли обязанности кассиров. Зарплата у военных строителей была смехотворной, потому что основная её часть перечислялась на сберкнижки, на руки выдавалось рублей по десять-пятнадцать на курево, зубные принадлежности и другие мелочи. Но общая сумма на раздувшуюся нашу роту получилась приличной - около двух тысяч рублей. Эту сумму получил лейтенант Ревенко и исчез. Его видели садящимся в поезд, который шёл в нашем направлении, видели, как он садился в самосвал на одном из полустанков, а потом его следы терялись.
     Прошло два... три дня... На четвёртые сутки Слава объявился. В солдатском бушлате. Без фуражки и сумки, в которой были деньги. Добиться от него каких-либо вразумительных объяснений было невозможно, он что-то бурчал себе поднос, курил сигарету за сигаретой, потом останавливал какую-нибудь проходящую машину и ненадолго исчезал.
     Деньги, к счастью, нашлись. Кожаную сумку с пачками купюр привезли наши бойцы, работавшие и жившие в одной из деревень, расположенной километрах в ста от нашего местопребывания. Они рассказали, как к ним приехал лейтенант Ревенко, выдал причитавшуюся им сумму, а потом, бросив сумку с оставшимися деньгами, отправился к одной из местных вдовушек. Потом, из-за чрезмерного перепоя, он просто забыл, где оставил сумку. Эти можно объяснить его исчезновения - он искал одну из деревень Амурской области, в которой он был, но которую, к несчастью, забыл... Хорошо, что солдаты оказались честными.
      Кульминацией непредсказуемости моего товарища стал небольшой пожарчик, который он устроил для меня в гостиничном номере. Однажды, когда офицеры разъехались на выходные по домам, мы с ним остались в номере одни. Слава принёс несколько бутылок вина, и уселся с ними в своём углу. Он любил пить в одиночку. Но на этот раз Слава пригласил меня к столу, я выпил совсем немного, потому что рано утром надо было идти в роту, и я не хотел, чтобы от меня разило, как от пивной бочки.
      По какой-то причине в гостинице выключился свет. Слава сходил к горничной и выпросил у неё керосиновую лампу. Мы с ним немного поболтали, и я спокойно уснул...
      Разбудил меня необычный громкий треск. Я открыл глаза и увидел жуткую картину: посреди комнаты пылает столешница стола, а рядом на стуле в позе Будды со скрещенными ногами сидит Слава и завороженно смотрит на языки пламени. Стол горел квадратом - строго по кромкам.
      Я заорал, соскочил с койки, бросился к столу и сбросил горящую скатерть на пол. Потом накинул на огонь одеяло и стал топтать ногами, сбивая пламя.
Пока я героически боролся с пожаром, мой товарищ будто в трансе продолжал наблюдать за огнём. Лишь когда я всердцах пнул его, Слава вздрогнул всем телом, очнулся и выскочил из комнаты. С горничной за спиной и с ведром воды в руках он появился минуты через две и почему-то стал лить воду не на место пожара, а в свою кровать...
     Дыма и копоти было много. Ещё больше было криков обслуживающего персонала, который вразнобой костерил пропойц из стройбата.
      Когда я слегка прижал Славу, он сознался, что устроил костерок умышленно для развлечения, разлив из лампы керосин по периметру столешницы. Он признался также, что ещё в студенческие годы любил забавляться тем, что поджигал курсовые проекты своих товарищей, и от этого имел непередаваемый кайф. А ещё он выдал тайну о том, что с раннего детства имеет непреодолимую тягу к огню.

                ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

      В моей полуроте дизентерия. Самая настоящая зараза. Срочно приехал из отряда наш врач Эке. За построенным бетонным заводом мы вырыли длинный ровик для ежедневного обследования содержимого солдатских кишечников, а перед входом в столовую поставили бочку с раствором хлорной извести. Теперь в наши офицерские обязанности включено слежение за тем, чтобы каждый входящий в столовую, опускал кисти рук в зловонную бочку. Сознаюсь, что после этой процедуры есть уже не хотелось.
      Почти два взвода, около сорока человек, пришлось отправить в белогорский госпиталь. Все мои “трудные”, конечно же,  оказались в числе больных и, предвкушая беззаботную госпитальную житуху, радостно махали мне на прощание ручками.
      А через неделю они сбежали из госпиталя, пришли в канцелярию и со слезами в голосе попросились на самую трудную и грязную работу, только бы не возвращаться обратно. Жизнь в госпитале в период эпидемии оказалась более ужасной, чем они думали: холод в палатках, кормёжка отвратительная и нерегулярная, да ещё заставляют работать… Что ж, всё познаётся в сравнении.

                УЧИТЫВАЯ МЕСТНЫЕ УСЛОВИЯ

      Работаем на лесоучастке. Производим разделку древесины: очищаем стволы от сучьев, распиливаем лесины на бревна разной длины и складируем. Наше производство называется нижним складом. Живём, как белые люди. Нигде в командировках мы так не жили - в нашем распоряжении общежитие с комнатами по четыре человека, для офицеров выделен отдельный номер в местной гостинице, питаемся в рабочей столовой наравне с гражданскими. В посёлке есть клуб, баня, прачечная. Работа идёт по сменам. После всех мытарств обстановка нам кажется идеальной.
      Но не зря, видимо, говорится, что нет достоинств без недостатков. Во-первых, из-за сменного графика работы солдат  нарушается обычный для нас распорядок дня с построениями, вечерними и утренними поверками, ротными политзанятиями и прочими атрибутами армейской жизни. Но это не главное, беда в том, что для моих бойцов, привыкших к суровой таёжной и палаточной жизни, вдруг выпали испытания соблазнами.
      Наше общежитие расположено в центре посёлка, где живут отнюдь не ангелы, а нормальные гражданские люди, которые могут позволить себе в любое время пойти в кино или на танцы, выпить горячительного и пройтись по улице в расстёгнутой до пупа рубахе. А солдату такое непозволительно - служба есть служба, и никто для нас не отменял уставы и наставления.
      С некоторых пор среди военных строителей нашей роты участились случаи откровенного пьянства. Несмотря на принимаемые меры, положение становилось всё более и более тревожным. Точно было установлено, что в местном магазине солдаты спиртное не приобретают, но каждый вечер мне приходилось вытаскивать из строя или из тёмных углов моих дорогих бойцов, от которых истекал противный сивушный запах.
      Всё объяснилось просто и по житейски обыденно. Однажды на вечерней поверке мне показалось, что один из солдат нового призыва, что называется, - навеселе. Молодой парнишка из Кара-Калпакии по-русски почти не шпрехал и пришлось вызвать переводчика Мишу Сайидова для обстоятельной беседы. Разговор наш шёл примерно в таком духе.
        - Где выпил?
        - Я не пил.., - а у самого язык еле ворочается
        - Что делал днём?
        - Работал... на эстакаде...
        - Ещё что делал?
        - Ещё грузил дрова в машину. Тётка одна попросила... потом разгружал...
        - Где выгружал дрова?
        - Около тёткиного дома
        - В дом заходил?
        - Заходил...
        - Тебя там водкой угощали?
        - Угощали, но я отказался...
        - А что-нибудь ты пил?
        - Попросил воды, а мне какой-то белой, густой, сладкой воды дали...
          Сказали, что это русский квас.
        - Ты знаешь, что такое брага?
        - Нет...
      Вот так всё и выяснилось. Местные жители частенько обращались к нам с просьбами привести дрова, уголь или разгрузить что-то. И такова уж русская натура, что без благодарственного стаканчика вроде бы и помощь не в помощь.
Об этой широте и жалостливости русской натуры мне пришлось сказать на профсоюзном собрании жителей посёлка.
     - Имеете ли вы к нам, военным, претензии по части дисциплины? - обратился я к залу
     - Нет, нет... - загудела толпа, - парни хорошие, обходительные и в помощи не отказывают. Не чета вербованным, которые до вас тут были. Нет жалоб на ребят...
     - Если вы хотите, чтобы так было и впредь, чтобы не было пьяных драк, воровства и прочих неприятностей, ради бога, не жалейте солдат. Не забывайте, что они - солдаты...
      Я не стал им говорить, что добрая половина моих бойцов не имеют отцов и выросли в так называемых неблагополучных семьях, что каждый пятый - ранее судим. Я не сказал им, чего стоит офицерам удержать этот контингент от криминала и обычного хулиганства. Но после собрания обстановка в роте заметно улучшилась.

                СТАРИКИ И МОЛОДЫЕ

      Одно из самых неприятных явлений, с которым приходится вести борьбу всему офицерскому корпусу, это из года в год повторяющиеся конфликтные ситуации между “стариками” и “молодыми”.
      Корни этих конфликтов, видимо, уходят в глубину послевоенного времени, когда из-за особых условий служба в армии продолжалась пять, шесть и более лет. Проникли сюда лагерные порядки дальстроевских времён, когда в армию стали призывать людей, бывших под судом и отбывших в заключении до трёх лет. Ситуация усугубилась тем, что призывной возраст снизился до восемнадцати лет; девятнадцатилетнему пацану, отслужившему год лестно чувствовать себя бывалым солдатом, у которого демобилизация на-носу.
      Когда не удаётся приглушить конфликты, внутренние трения в ротах приобретают довольно жёсткий характер, особенно в тех частях, где дисциплина не на должном уровне. Мне приходилось наблюдать в одном отряде, к которому мы были прикомандированы, каких размеров может достичь конфронтация. Все черновые работы - помывка полов, уборка территории, дневальства и прочие так называемые нарядные работы здесь выполняли солдаты первогодки и за себя и за “стариков”. Производственные работы были тоже обязанностью только “молодых”. В карантине новобранцев, прибывших из Средней Азии, заставляли есть свиное сало, били за то, что “молодые” не отдавали честь дембилям.
      Об этом нигде не писали, но я доподлинно знаю, что из отрядов, базирующихся в Амурской области, сбежали и добрались до Рашидова - первого секретаря Узбекистана, несколько десятков узбеков. Эти солдаты были не из худших: комсорги рот, сержанты - командиры взводов... Несмотря на эту отчаянную попытку  обозначить проблему, поездка ни к чему хорошему не привела. Всех вернули обратно, и лучше от этой поездки никому не стало.
      Наш военно-строительный отряд был не из плохих, но и нам приходилось постоянно сталкиваться с дедовщиной. В поисках правильного решения мы перетасовывали подразделения, то выделяя старослужащих в отдельные отделения и взводы, то перемешивая их с “молодыми”, назначали “дедов” командирами и снимали их со всех постов, беседовали, наказывали, поощряли, проводили собрания и вели частные беседы. Пользы, в общем-то, от всех наших усилий было немного.
     Единственное, что я твёрдо усвоил в борьбе с неуставниками, это то, что ни в коем случае нельзя с ними заигрывать и идти у них на поводу. Было однажды, когда пришли ко мне “деды” и сказали, что дисциплина в роте будет идеальной, если командирами отделений будут они. Я рискнул и назначил двух-трёх на эти должности. Неделю всё было действительно хорошо, а потом началось такое, что я вынужден был немедленно исправлять свою ошибку, а бывших командиров отправлять на гауптвахту.
      Вопрос о психологическом климате в армейских подразделениях очень сложен, и заниматься этим должны не политработники, а офицеры, прошедшие специальную подготовку на уровне выпускников медицинских и педагогических ВУЗов.

                САМОВОЛЬНАЯ ОТЛУЧКА

      В нашей части существует неписаное правило - если солдат ушёл в самоволку, то офицеры той  роты, откуда сбежал самовольщик, не имеют право на сон. По уставным нормам находящийся в бегах солдат до трёх суток считается в самовольной отлучке, за что ему положено до 10 суток гауптвахты. Если же он более трёх суток по своей воле находится вне расположения части, то это называется самовольным оставлением части или дезертирством, что оценивается гораздо строже - до двух лет дисциплинарного батальона. Гауптвахта и дисбат - это вещи разного уровня.
      Нам, ротным офицерам, по меньшей мере раз в месяц приходится решать задачу с одним или несколькими неизвестными. В большинстве случаев провинившиеся уже утром  объявлялись в роте, поблаженствовав ночку с какой-нибудь Джульеттой из соседней деревни. Беда для нас, офицеров, была в том, что в Амурской области таких деревень с Джульеттами было очень уж много, и всякий раз розыск самовольщика был похож на поиск иголки в стогу сена. И всё же, если через сутки-вторые беглец оказывался в роте, неприятный осадок исчезал быстро, виновный получал свои внеочередные наряды, и на этом всё заканчивалось.
      Но однажды мне пришлось поволноваться всерьёз и не спать около трёх суток. Начало эпизода, о котором пойдёт речь, было не совсем обычным, но и не из ряда вон выходящим. Утром в канцелярию вошёл боец по фамилии Токарев, и показал телеграмму, где было написано, что к нему едет жена из Новосибирска, и что он должен её встретить. Бесхитростно и смущенно глядя мне в глаза, он попросил, чтобы я ему дал увольнительную на двое суток для встречи с любимой.
     - А где же вы будете жить эти двое суток? - спросил я .
      Он ответил, что уже договорился с одной старушкой, которая живёт в соседнем посёлке Серышево, и та их приютит. На всякий случай я попросил его оставить адрес старушки, выписал ему увольнительную, и этот прохиндей тотчас исчез.
      Когда он уехал, меня почему-то стали одолевать сомнения. Я вспомнил, что в одном разговоре Токарев сказал, что развёлся с женой. Всё ещё не веря в обман, я взял машину и поехал искать дом той старушки, где, по версии Токарева, должна была обитать парочка. Конечно, ни дома, ни старушки я не нашёл...
Вернувшись в роту, я созвал всех знатоков любовных дел, но они искренне не знали, где мог быть их соратник. Звонить в часть я не стал, и в первую ночь, взяв с собой двух сердцеедов, объехал с ними десяток ближайших деревень, где они показали мне возможные места пребывания самовольщика. Второй вечер я посвятил знакомству с местными очагами культуры на более широком административном уровне. Никаких следов...
      Пошли третьи сутки, в течение которых я был обязан найти пропавшего без вести Токарева. Днём он не объявился. Не было его и к ночи. На вечерней поверке я рассказал всей роте о случившемся, и ещё раз попросил подумать каждого, где можно искать беглеца. Следующие сутки определяли Токарева как дезертира. И тут мне подали неплохую мысль. Месяца два назад часть роты работала на лесоучастке, и там у Токарева была очередная любовь (а парень он был любвеобильный). Его друзья сообщили мне, что совсем недавно, дня три назад, он получил от подруги письмо...
      Через час, оставив роту на попечение замполита, я уже трясся в вагоне местного поезда. Первым, кого я увидел на станционной платформе лесоучастка, был военный строитель Токарев. Он уже взял билет, чтобы ехать в роту.
      Десять суток гауптвахты он отсидел от звонка до звонка. Выписывая ему предписание - направление в это интересное заведение, находящееся в Белогорске, я сказал ему, что наказание он получил не за самовольную отлучку, а за обман. А ещё за то, что я не спал трое суток.

                НЕЛЁТНЫЙ ДЕНЬ

      Пятница - нелётный день. Аэродром замолкает, только автомашины обслуживания снуют по полю. И в одну из таких пятниц я впервые за время службы сам заработал десять суток гауптвахты.
      Командир роты с замполитом уехали по каким-то делам в часть. Все бойцы работали на объектах, а я от скуки занимался ремонтом небольшого дизеля, установленного на переносной трамбовочной площадке. Дизель не заводился, и пришлось снять головку, чтобы посмотреть, насколько изношена цилиндровая втулка. Такая работа мне нравится, и когда удаётся покопаться в моторах или механизмах, я просто отдыхаю. Время близилось к обеду...
      Армейская служба имеет одну особенность - многое здесь происходит неожиданно, без видимых причин, но сопровождается основательными последствиями. На этот раз я вначале увидел взмывшую со взлётной полосы пару самолётов-перехватчиков, а буквально через несколько минут к нашей казарме подъехал, нет, скорее - подлетел ГАЗ-69, и из него выскочили два разъяренных подполковника в лётной форме. Сердце моё ёкнуло - это не к добру. Голубые подполковники парами к нам заглядывают не часто.
     - Где командир? - рявкнул один из них на дневального. Тот показал в мою сторону.
     - К командиру дивизии, немедленно, - сказал этот же подпол и добавил, -  распустили стройбат!
      Выяснять, что случилось, было некогда, я сел в легковушку, и мы рванулись к штабу дивизии. Командир лётной дивизии был одновременно и начальником гарнизона, где мы временно квартировали, выполняя разные работы на аэродроме. Дисциплинарно мы были ему подчинены. Я видел его, полковника Абдулова, много раз, но только издали. Теперь вот увидел вблизи. Это был молодой, лет тридцати пяти-сорока, энергичный и суровый мужчина. Пару месяцев спустя после этого полковник получит генеральские погоны.
      Абдулов стоял у окна в своём кабинете и даже не повернулся, когда я стал докладывать о своём прибытии. Было видно, что он не в лучшем настроении.
     - Как начальник гарнизона я наказываю вас, лейтенант, десятью сутками гауптвахты, - сказал он, и только после этого повернулся ко мне лицом.
     - Есть...- промямлил я, что же ещё мне оставалось делать, с начальниками спорить, что плевать против ветра.
     - Вам рассказали, что случилось? - спросил он, подойдя поближе.
Я пожал плечами, выражая свою неосведомлённость.
     - Из-за ваших разгильдяев только что едва не разбились два самолёта!
Глядя на моё растерянное лицо, он, всё ещё взвинченный до предела, рассказал о том, что произошло.
      А случилось следующее. В эту пятницу на наш аэродром с визитом вежливости прилетели две птички с аэродрома прикрытия. Это были новейшие машины с прекрасными обтекаемыми формами и огромными скоростными  возможностями. Зачем они появились именно в пятницу - дело десятое, существенным было то, что когда они пошли на взлёт и включили форсаж, ведущий вдруг заорал в микрофон:
     - Люди на полосе!
      Взлететь-то они сумели, но своими плоскостями едва не срезали людей, неизвестно почему именно в этот момент оказавшихся на взлётной полосе. Людьми были мои драгоценные военные строители. Они работали на противоположной от казармы стороне аэродрома. На обед их обычно отвозила машина. В этот раз она почему-то задержалась. Обходить пешком полосу было очень далеко - стратегические бомбардировщики разбегаются долго, - а напрямую идти всего с полкилометра. Произведя несложные арифметические расчёты и зная, что пятница - нелётный день, два отделения стройбата двинулись через полосу напрямую...
     - Товарищ полковник, разрешите мне отбыть наказание несколько позднее, когда прибудут другие офицеры роты? - попросил я комдива
     - Это почему же? -
     - Потому что я сейчас один в роте, где сто пятьдесят солдат.
     - Где же остальные офицеры?
     - По штатному расписанию нас трое, - выдал я ему военную тайну.
     - На полторы сотни солдат? - удивился он, - ну, и колхоз...
     Для него, командира лётной дивизии, где офицеров больше, чем солдат, такое соотношение командного и рядового состава было откровением.
     - Как же вы с ними управляетесь? - Абдулов чуть смягчился.
     - Как можем...- скромно потупился я
     - Ладно, разрешаю отбыть наказание позднее, по прибытии командира роты, - сказал он, - а нарушителей накажете своей властью!
     Через два дня из штаба дивизии позвонили по телефону и передали, что комдив отменяет наказание.

                БЫВАЕТ И ТАКОЕ

      Надо же было заявиться в нашу “гвардейскую кочующую” начальнику штаба майору Суровцеву именно в тот момент, когда здесь произошло неприятное происшествие. Впрочем, у Суровцева особый нюх на такие вещи, он умеет появляться в самый разгар конфликтов.
     Случилась драка. Логинов, здоровенный детина пудов шести весом, отлично сложенный спортивный парень, изрядно где-то выпив, схватился с грузином из соседней автороты. Дело дошло до режущего инструмента, у грузина отобрали нож и бритву. Мы с лейтенантом автомобилистов едва перевели дух, связывая буянов, как возник из ниоткуда наш начальник штаба. Узнав о случившемся, он поиграл желваками на скулах и приказал построить роту. Вывели и поставили перед строем не совсем отрезвевшего Логинова. Майор, расхаживая вдоль строя от одного фланга до другого, прочитал в вечерней тишине продолжительную лекцию о вреде алкоголя и о распущенности военных строителей третьей роты. Закончил он свою речь, когда уже стемнело. Обернувшись ко мне, майор приказал:
     - Этого, - майорский палец описал дугу и уткнулся в грудь Логинова, - отправить немедленно на гауптвахту... Я позвоню коменданту, чтобы приняли немедленно!
     С сержантом Шестаковым мы повели провинившегося в гарнизонную гауптвахту. Всё шло нормально: Логинов шёл впереди, мы с сержантом - отстав на пару шагов. Когда казарма скрылась в темноте, я сказал сержанту, чтобы он развязал руки у Логинова. Шестаков неодобрительно посмотрел на меня, но приказание выполнил. Мы прошли по пустырю, протопали с полкилометра по шпалам железнодорожного полотна и уже подходили к зданию комендатуры, когда Логинов неожиданно бросился в сторону угольного склада, перемахнул через забор и растворился в темноте. Когда столбняк у нас прошёл, мы побежали вслед, ориентируясь только по звуку шагов преследуемого. Бежали по грудам угля, запинаясь о какие-то брёвна и доски, проваливаясь в ямы и матерно ругаясь от обиды...
     Нашли мы его совершенно случайно. Обследовав угольный склад, мы уже возвращались к выходу, когда заметили белую майку Логинова - он лежал между грудами угля недалеко от забора.
     - Вставай, Логинов, кросс отменяется, - сказал я ему и дотронулся до его плеча.
     И тут он запсиховал - вскочил, порвал на себе майку, сбросил сапоги и, оставшись в тренировочном трико, заорал:
     - А ну, подходи, лейтенант, если жить надоело..!
      Потом Шестаков признался мне, что более живописной картины ему не доводилось видеть и в Третьяковке: как в театре теней на фоне угольного склада и забора два человека застыли в позах  классического у-шу. Мне тогда, сознаюсь, было не до шуток. В том, что с помощью сержанта мне удастся уломать Логинова, я не сомневался, потому что уже вязал его и знал его силу. Сложность была в другом - мы с ним были в разных социальных категориях; если завяжется драка, то мой соперник неизбежно попадает в трибунал, как поднявший руку на офицера, находящегося при исполнении служебных обязанностей.
      А этот дурачок Логинов думал, что я его боюсь и кричал, взвинчивая себя:
     - Ну, иди, лейтенант, иди..!
      Я пошёл на него, у меня сдали нервы. Шёл медленно, опустив руки, но в каждый момент был готов взорваться. Когда я подошёл на дистанцию левого прямого, он не выдержал сам, рванулся в сторону, зацепился за проволоку, торчащую из угля, упал плашмя  во весь рост и ... заплакал.
     - Пойдём, Володя, - сказал я ему, - всему есть мера...
      Мы привели Логинова на гауптвахту. Дежуривший капитан спросил меня:
     - Что это за шум был на складе?
     - Да так, побегали маленько... Для разминки...
     Капитан понимающе улыбнулся.

                АРМЕЙСКИЙ ДЕТЕКТИВ

      Ночью прошёл дождь, а утро выдалось солнечным и тёплым. Приятно было пробежаться вместе с солдатами на утренней зарядке, с удовольствием позавтракать и даже командовать было приятно. Вот такое выдалось приятное утро. Настроение у всех было как после получения поздравительной телеграммы. Без обычных проволочек командиры взводов получили задания и повели подразделения на работу, а я отправился в канцелярию, чтобы заполнить ротную документацию.
      Вошёл ефрейтор Косинцев, заведующий инструментальным складом, и по его лицу я понял, что с хорошим настроением придётся распрощаться.
     - Кто-то украл дембильские вещи и магнитофон - сказал он угрюмо.
     - Откуда украли?
     - Из склада, - голос ефрейтора дрожал от негодования, - ребята столько времени подгоняли форму, доставали вещи...
     - Почему обмундирование было не в каптёрке?
     - Так это же не ротное, а куплено...
      Не стал я расспрашивать, почему всё куплено в военторге или на что-нибудь обменено у своего брата-стройбата. Знал, что каждому хочется появиться дома не в хлопчатобумажной (ХБ), а в чисто шерстяной (она так и называлась - ЧШ) гимнастёрке, акцентированной утюгом так, чтобы деревенские девчонки все до одной попадали в обморок.
      Знал я  и про магнитофон. Знал, что взяли в гарнизонном клубе списанный аппарат, и по вечерам наши умельцы целый месяц колдовали над ним, чтобы в конце концов он стал нормально воспроизводить музыку. И вот теперь всего этого - магнитофона “Яуза” и четырёх комплектов обмундирования вкупе с дембильским чемоданчиком не оказалось на месте.
      Я позвонил дежурному по гарнизону и рассказал о случившемся. Тот похмыкал в трубку, отчего даже на расстоянии стало понятно, как ему не хочется заниматься этим бесперспективным делом, и посоветовал мне:
      - Ты, лейтенант, попробуй вначале разобраться сам, а уж коли не получится, тогда подключусь и я ...
     Замок на дверях склада не был сорван. Косинцев, предугадывая вопрос, сказал:
     - Пролезли через окно. Отогнули решётку и пролезли.
     - Кто-нибудь, кроме тебя, был здесь в ближайшие сутки? - спросил я его, когда мы вошли в склад.
     - Нет, я сразу к вам...
      У окна с отогнутой решёткой лежала автомобильная камера, и на ней чётко, словно специально для нас, отпечаталась подошва солдатского сапога. Прямо как в плохих детективных фильмах.
     - Твой след? - посмотрел я на сапоги Косинцева
     - Нет, не мой, у меня размер поменьше.
      Мы вытащили камеру на свет божий и определили, что автограф оставлен кирзовым сапогом солдатского образца, сорок третьего размера. Обнаружилась одна отличительная деталь - подковка на каблуке была нестандартной, те закрепляются шурупами или гвоздями, а эта сама была из толстой проволоки и влита в резину.
Для начала это было не так уж плохо, но всё же было от чего плясать.
     - Пока никому ни слова!- строго сказал я ефрейтору.
     Важно было выяснить, откуда похититель - доморощенный из нашей роты, или из числа гарнизонных солдат. Я себя тешил надеждой, что это сделал кто-то из своих, тут найти виновника было всё же проще. А попробуй отыскать его, нехорошего, среди тысячи гарнизонных солдат...
      После обеда я вывел роту на лужайку и отдал необычный приказ - всем лечь на спину и выставить подошвы сапог. Конечно, мои дорогие строители позубоскалили на этот счёт, развалившись на травке, но зато я к концу осмотра знал, что совершенно напрасно  подозревал в краже своих - в нашей роте сапог с влитыми подковками не было. Расстроенный, я ушел в канцелярию и уже собрался звонить дежурному по гарнизону, когда в открытое окно заглянул Косинцев и таинственным шёпотом произнес:
     - Ещё следы нашёл...с подковкой!
     Он привёл меня к волейбольной площадке, и на влажной от ночного дождя земле я увидел отпечатки двух пар сапог, причём следы от одной пары имели знакомые вмятины от влитых подковок. Следы шли как-то странно - строго на одинаковом расстоянии. Так люди не ходят - где-то они сближаются, где-то расходятся, а здесь - будто люди были связаны чем-то.
      Наша казарма находилась на окраине огромного аэродрома. Гости к нам приходили не часто, поэтому я вызвал утреннего дневального:
     - Перечисли всех, кого ты видел на улице до подъёма?
     Он пожал плечами:
     - Никого постороннего не было... Пацаны из первого взвода вернулись с разгрузки вагонов... и всё.
     - Вспомни, вспомни, кого ещё ты видел? - тормошил я его.
      Узбекские глаза дневального от напряжения то сходились у переносицы, то недоуменно разлетались в стороны. Он начал перечислять:
     - Я заступил в четыре утра. Как только рассвело, смена караула была у аэродромных, потом “техничка” проехала, вскоре ребята с разгрузки пришли, ещё завтрак в караулку понесли, потом обратно с термосом пошли, потом я стал будить смену...
     - С термосом шли двое, или его нёс один?
     - Кажется - двое, - брови дневального опять образовали крылья ласточки, - точно двое, я ещё подумал, зачем пустой термос двое несут...
      Здесь нужно сделать отступление. Неподалёку от нашей казармы, метрах в ста, имелось маленькое караульное помещение, где размещался суточный наряд аэродромной службы, охраняющий окружающие нас объекты. В этом домике отдыхали часовые в положенные им промежутки отдыха. Так как наряд сменялся один раз в сутки, то питание караульным приносили из столовой.
      Того, что сообщил дневальный, было мне вполне достаточно. Решение задачи оказалось таким простым, что я даже не почувствовал радости сыщика, выполнившего своё дело. Дальнейшее, как говорится, оставалось делом техники. Приняв суровый вид, я вошёл в караулку и потребовал старшего наряда. С нар поднялся старший сержант с голубыми погонами и такими же глазами.
     - Сегодня ночью у нас украли вещи из склада, - сказал я ему напрямик, - и сделали это твои люди. Могу уточнить, это сделали те, кто утром относил термос из-под  завтрака. В термосе вещи и были унесены...
      Чтобы мои слова не повисли в воздухе, пришлось немного сгустить краски, и я добавил:
     - В том самом складе, откуда произошла кража, находится два ящика со взрывчаткой для наших строительных работ. Один из них оказался открытым. Если не веришь, сержант, пошли - посмотрим... По инструкции я обязан в таком случае немедленно сообщить о случившемся в особый отдел. И я это сделаю ровно через час..., если к тому времени мне не принесут всё похищенное -
      После этих слов, по законам жанра, мне оставалось только повернуться и уйти, что я и сделал.
      Все вещи лежали передо мной целыми и невредимыми через сорок пять минут. Откуда было знать сержанту с голубыми погонами, что ящик со взрывчаткой для пущей убедительности открыл я сам.
      А ещё через час мне позвонил дежурный по гарнизону и спросил:
     - Ну, как там у тебя дела, лейтенант, нашёл разбойничков?
     - Произошла ошибка, - ответил я ему, - всё оказалось на месте, извини, капитан, за беспокойство...
      С солдатами из караульной роты я провёл воспитательную беседу спустя пару дней, и скажу, что встреча произошла взаимно интересно. Может оттого, что я не пытался узнать конкретных виновников, а говорил о других вещах.
      Когда я уже собрался уходить от них, один из бойцов-караульщиков, симпатичный, бойкий парнишка, всё же спросил, как так быстро всё тайное стало явным.
     - Очень просто, - откровенно говоря, я не думал об эффекте, но всё же рискнул, - дайте-ка мне лист бумаги?
      Бумагу принесли, я положил её на пол и сказал весёлому солдату:
     - Наступи-ка, сынок..?
      Тот засмущался, но всё же наступил. И на листе так же чётко, как и на автомобильной камере, отпечаталась подошва солдатского сапога сорок третьего размера с нестандартной литой подковкой.

                ДЕЗЕРТИР

      Подполковник Лозаков умеет преподносить подарки. Я только что вернулся из отпуска, не заходя в роту, пошёл в штаб доложить о своём благополучном прибытии, и он сразу огорошил меня радостной весточкой - в моё отсутствие из роты убежал солдат. Официально это называется дезертирством.. Беглеца поймали в Иркутске, военный трибунал без долгих проволочек влепил ему два года службы в дисциплинарном батальоне, и, в соответствии с существующими воинскими законами, конвоировать осуждённого до дисбата должен конвой той части, откуда он сбежал. А коли существует такой порядок, то офицером конвоя комбат назначил меня. Вот радости-то..!
      Я сразу вспомнил беглеца. Шамиль Шаяхметов, высокий, тощий, нескладный парень  с тонкой шеей и болтающимися руками был из нового пополнения и прослужил месяца три. Замкнутый и безответный, на первый взгляд, чудак. Вот и отчудил...
      Делать было нечего, приказы не обсуждаются, а выполняются, и я стал готовиться в дорогу. Начальник штаба выдал мне пистолет Макарова и две обоймы патронов. Пользуясь случаем, я выпросил у него полсотни патронов “для пристрелки оружия”, и в тире настрелялся от души, хотя к пистолету так и не привык. Сделал самодельную плечевую кобуру, спрятал туда оружие и был готов. Себе в помощники я взял всё того же сержанта Юру Шестакова, у него был первый разряд по борьбе, парень он был проверенный и не из трусливых. В соответствии с наставлениями конвой должен состоять из офицера с личным оружием и двух автоматчиков. Мы нарушили наставления, на двоих у нас был один ствол и штык-нож, который я попросил взять своего напарника.
      Путь нам предстоял неблизкий: нужно было сначала ехать до Хабаровска, затем - до Иркутска, взять там осужденного, после чего вновь возвращаться в Хабаровск, откуда следовать до Совгавани, где дислоцировался дисбат. И всё это мы должны были проделать в общем вагоне, возить осужденных в плацкартных и купейных вагонах было запрещено.
      Первую часть пути, до Иркутска, мы проехали легко. Ещё не было ответственности, и мы нисколько не отличались от туристов, которые ехали с нами в одном вагоне. Юра, в течение года не выезжавший за пределы гарнизонов, был откровенно счастлив, и я его понимал; ежедневный распорядок - подъёмы, построения, работа, наряды и прочее надоедает до чёртиков, если к тому же тебе всего девятнадцать лет, а где-то рядом течёт иная жизнь с девчонками, выпивкой и свободой действий.
      На второй день пребывания в Иркутске мы получили своего подопечного. В сопровождении конвойного Шаяхметов вышел из предвариловки очень смущенный и растерянный. Мы привезли ему новенькое обмундирование, и он при нас переоделся. Документы оформили быстро, я расписался в бумаге о том, что принимаю всю ответственность на себя, и мы втроём отправились на вокзал.
      Если посмотреть со стороны, то ничего не было необычного в том, что офицер в сопровождении двух солдат идёт по улицам большого города. Откуда люди могут знать, что один из этой троицы - осуждённый дезертир. Для меня первые минуты и часы конвоирования были наиболее сложными, нужно было найти необходимый контакт с Шаяхметовым. Признаюсь, что мне в это время постоянно казалось, что мой подопечный только и ждёт момент, чтобы, нырнув в людской поток, скрыться в толпе. Оказалось, что я был недалёк от истины, уже в Совгавани при прощании Шаяхметов чистосердечно признался, что действительно искал случая, чтобы “рвануть”. Но до его откровения было ещё шесть суток странствий по поездам и вокзалам.
      На собственный страх и риск, доплатив из своего тощего лейтенантского кошелька, я взял билеты до Хабаровска и далее до Ванино не в общий, а в купейный вагон. Чтобы к нам никого не подселили, пришлось напустить туману таинственности в разговоре с проводницей.
      Спали мы с сержантом по очереди, нашему подопечному было лучше, он мог спать круглые сутки. В ресторан на обед мы ходили втроём, только вот пивом я своих товарищей не угощал, хотя кормил, как положено - брал то же, что и себе. На ночь мы раздевали конвоируемого до нижнего белья и прятали его одежду под лавкой, на которой спали. Шаяхметов безропотно подчинялся нашим требованиям. Он держался замкнуто, но не враждебно. Для разговоров времени было предостаточно, и мне, конечно, хотелось узнать причину его побега. Причина оказалась простой - парень не выдержал армейских порядков и захотел вернуться домой.
     - Неужели ты не понимаешь, что рано или поздно тебя поймают и добавят службу в дисбате?
     - Домой захотелось... - уныло твердил он
     - А если б была война, - спросил его сержант, - ты бы тоже рванул?
      Он пожал плечами и отвернулся угрюмо к окну.
     В Хабаровске мы ожидали поезда до Совгавани более полутора суток. И всё это время пришлось провести на вокзале в круговороте людских потоков. Напряжение было колоссальное, потому что наручников у нас не было. Когда мы, наконец, сели в поезд, то устали настолько, что едва не проворонили нашего пациента.
     В купе мы были втроём. Дежурил Шестаков, я расслабился и мгновенно уснул. Разбудил меня какой-то шум. Соскочив с лавки, я увидел, что в углу около двери Юра навалился на Шаяхметова и крутит ему руки. Я оторвал сержанта от солдатика и спросил, что происходит.
     - Сволочь нерусская, - Юрка кипел от злости, - воспользовался случаем и хотел драпануть...
      Оказывается, когда я уснул, Шаяхметов, устроившись на верхней полке, тоже стал похрапывать для вида. Усталость и монотонность колесных перестуков действуют лучше всякого снотворного, и сержанта неудержимо потянуло в сон. Понимая, что ответственность прежде всего, он намотал поясной ремень на ручку входной двери, другой конец ремня зажал в кулаке и решил чуть-чуть вздремнуть. В довершении ко всему оказалось, что мы забыли спрятать одежду конвоируемого. Наш клиент встал, тихонько оделся, прихватил шинель с вещмешком и стал бритвочкой резать ремень на дверной ручке. За этим занятием его и застал внезапно проснувшийся сержант.
      Шаяхметов сказал, что хотел сходить в туалет. Я бы ему поверил, если бы его вещи оставались лежать на верхней полке, но они оказались на лавке у Шестакова. Начальное детективное образование я уже получил, будучи дознавателем в кочующей роте, потому и не поверил, а попросив сержанта выйти на минуту из купе, я достал ствол и показал его Шаяхметову:
     - Ты думаешь, эта штука у меня для красоты или для игры в солдатики?
      Он испугался, потому что до этого я старался не показывать ему, что имею пистолет. Сейчас  думаю - может быть,  я зря напугал парня... Мне надо было выполнять приказ - довести не простого солдата, а осуждённого преступника, до дисциплинарного батальона. Я до сих пор не знаю, смог бы я применить оружие, если бы того потребовала обстановка...
      Когда паром перевёз наш состав через реку в Комсомольске-на Амуре, Шаяхметов, глядя на унылые пейзажи, проплывающие за окном, обречённо сказал:
     - Отсюда не убежишь..!
     В часть мы с Шестаковым вернулись через тринадцать суток.

     На снимке - перед разгрузкой угля. Если сосчитать все вагоны, которые разгрузила наша рота за два года, получится, наверно, состав длиной от Благовещенска до Свободного.

                Продолжение следует: http://www.proza.ru/2018/08/04/1492