Беседы для Устной истории

Борис Родоман
 
БЕСЕДЫ ДЛЯ «УСТНОЙ ИСТОРИИ»
2013, 2015

Проект Библиотеки Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Интервьюер – Юрий Вадимович Самодуров, кандидат геолого-минералогических наук, публицист, правозащитник, бывший директор Музея и общественного центра им. А.Д. Сахарова.

ПЕРВАЯ БЕСЕДА
31 марта 2013 г.

О быте 1930-х, гендерных отношениях, атеизме, трамвайных ругательствах и путешествиях с родителями по Волге и Днепру

        Первая беседа с доктором географических наук Борисом Борисовичем Родоманом посвящена воспоминаниям о раннем детстве. Учёный подробно рассказывает о своих родителях, о быте советских граждан 1930-х годов, описывает свои детские впечатления о жизни в московской коммунальной квартире, вспоминает о дошкольных летних «каникулах» в Подмосковье, в Весьегонске, в городах Конотопе, Лубнах и Ромнах, о путешествиях с родителями по Волге, Днепру и Чёрному морю, которые оставили яркие воспоминания и пробудили интерес к географии. Учёный рассказывает, как его семья была косвенно связана с самыми известными женщинами революции – А.М. Коллонтай, Н.К. Крупской и Р.С. Землячкой. И, признаемся, на нашем сайте это первый рассказ о собственном зачатии.

        О своем детстве. О происхождении своего отца и его карьере. Об атеизме своих родителей. Детство матери, переезд из города Ромны в город Лубны. Переезд матери в Москву, вступление в партию. Знакомство родителей, их поездка в Феодосию. О работе отца во второстепенных театрах. О своем рождении и начале семейной жизни родителей. Детские впечатления от Смоленской площади и Московского метро. Переезд на 1-ю Мещанскую улицу. Быт семьи в 1930-е гг. Новогодняя ёлка в 1935 г. Первое любовное письмо. Графема-цветовая синестезия. О ежегодном отдыхе летом на дачах в Подмосковье. Скарлатина в 1935 г. Семейные ругательства. О чтении книг и газет. Любимые книги детства. О своем дяде-коллаборационисте в Конотопе. О судьбе бабушки по материнской линии. Путешествие по Волге в 1938 г. Способы транспортировки барж. О своем воображаемом мире. Окончание волжского путешествия в Сталинграде и возвращение в Москву. Путешествие по Днепру и Черному морю летом 1939 г. Депортация понтийских греков. О репрессиях. О жизни в Феодосии.

          Юрий Вадимович Самодуров: Для начала просто назовите себя. Кто вы сейчас, служите, работаете, пенсионер?
Борис Борисович Родоман: Я, Борис Борисович Родоман, доктор географических наук, ведущий научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева. Это место моей службы, моё последнее пристанище, так как самую активную часть своей жизни я провел в стенах Московского государственного университета.
Я считаю себя сыном Арбата. Родился я там, где родились все выдающиеся москвичи той эпохи, а именно в родильном доме имени Грауэрмана. И меня на извозчике привезли в квартиру моих родителей, которая находилась на Смоленской площади, точнее, в переулке, который выходил на эту площадь. Там всего было два многоэтажных дома: один тот, где гастроном знаменитый, а второй наш (вернее первый, исторически раньше построен). Смоленская площадь ещё была покрыта песком, там был рынок, были широкие бульвары, которые тогда казались очень широкими, на месте Садового кольца. На этих бульварах кое-где были даже пруды, там даже были карусели, по бульварам ещё водили слонов иногда. И такая жизнь на бульварах тянулась до самого Парка культуры и отдыха имени Горького.
Ю.С.: В каком году вы родились?
Б.Р.: Я родился 29 мая 1931 года.
Ю.С.: Где и как вы воспитывались до поступления в школу?
Б.Р.: До поступления в школу я мало общался со своими ровесниками, за исключением тех лет, когда мы выезжали куда-то — на дачу или к родственникам на Украину. Я во дворе с детьми не играл. В основном воспитание моё было примитивным. Для моей мамы воспитание было равноценно слову «питание», поэтому меня, хотя времена вроде были голодные, усиленно кормили, потому что я был страшно худым, и у меня выработался негативизм. Свойство, которое, возможно, мне потом очень пригодилось в жизни, потому что я в детстве не знал нормального аппетита. А знал, что мама хотела протолкнуть в моё ротовое отверстие как можно больше пищи, и я должен был этому постоянно сопротивляться. Видимо, это сыграло какую-то роль в моём дальнейшем развитии.
Ю.С.: А состав вашей семьи?
Б.Р.: Состав моей семьи был достаточно нуклеарным: папа, мама и я. Мои родители сошлись несколько случайно, не буду углубляться в интимные подробности. Они были соседями по коммунальным квартирам. В одной коммунальной квартире на той же лестничной площадке жил мой отец, актёр драмы, человек, который к тому времени уже разошёлся с двумя женами. Вторая жена ещё формально была его женой. Не формально (брак у них не был зарегистрирован), а так, числилась. Но она находилась в Норвегии — секретаршей у Александры Михайловны Коллонтай. А моя мама была простая, так если выразиться, женщина с Украины. Они познакомились, потому что мама пошла звонить в коридор, который связывал обе квартиры, в день своего рождения.
Ю.С.: То есть, вы жили в коммунальной квартире?
Б.Р.: Мы жили в коммунальных квартирах, мама в одной, папа в другой. У каждого из них было около пятнадцати квадратных метров жилплощади, но папины окна выходили на парадную сторону дома, где был очень красивый фасад (и сейчас этот дом очень красив, хотя балконов уже нету), а мамины — во двор, где всё было проще.
Ю.С.: А своих дедушек, бабушек вы помните? Застали?
Б.Р.: Понимаете, это сложная история. Я потомок, по отцовской линии, женщин, которые рождали детей от целого ряда изнасилований, мягко говоря. Они были служанками, и дело было, видимо, в Галиции, на территории Австро-Венгрии. Моя бабушка, Анна Антоновна Осташевская, полька, родной язык у нее польский. Будучи служанкой некоего Крулевского, когда ей было шестнадцать лет, с ней случилось то, что случалось со всеми девушками. Родился мой отец, который был незаконнорожденным, назывался «байстрюк». Он помнил своего биологического отца только так: ноги, которые лежали на смертном одре, когда его хоронили. Что-то в этом духе.
Не знаю, каким образом, моя бабушка, Анна Антоновна, оказалась на территории Российской империи с ребёнком на руках, моим будущим отцом. У него родной язык тоже польский. А потом она вышла замуж за Родомана, выходца из Белоруссии. Сейчас люди с этой фамилией достаточно широко распространены в Белоруссии. Там есть даже такой директор Сновского свинокомбината и заместитель мэра города Минска… Но в годы, когда я родился, людей под этой фамилией, знаменитых, не было. В телефонных книгах Москвы, Минска, Киева они даже не числились, настолько были плебеями.
Вот, значит, отчимом моего отца стал некий Иосиф Иванович Родоман, который в городе Конотопе был столяром. Он работал в паровозо-вагонном депо, делал детали деревянные для паровозов. В паровозе около пяти тысяч пятисот деталей, но, как ни странно, есть несколько деревянных. Возможно, это были ручки, которые на токарном станке выпиливали для рычагов и каких-то колес, не более того. Может быть, рамы окошек. Вот их делал мой дедушка. После того как они сошлись, когда он женился (почему он женился на девушке с ребёнком, я этого не понимаю, и многого мы не знаем), в городе Конотопе появилась такая провинциальная семья. Там же родились остальные дети, которые носили ту же фамилию, если это были мальчики. Девочки потом за кого-то вышли замуж. Там было ещё детей штук пять. Это по папиной линии.
Мой отец постепенно продвигался в сторону Москвы, то есть его карьера была не только вверх, но и, так сказать, вдоль железной дороги, поскольку вся их жизнь была связана с железной дорогой. Это был их мир. Тогда вообще машинист паровозный принадлежал к местной аристократии. Местная газета писала: «К нам на фабрику приехал новый инженер». Это тогда так звучало. Естественно, что когда мой отец подрос, ему не было никакого другого пути службы, как только на железной дороге. Потом выяснилось, что вероисповедание у него католическое, сменить вероисповедание было проще, чем в наши дни вступить в комсомол с той же целью. В Софийском соборе, не где-нибудь, его побрызгали водой, и он превратился в православного. После чего поступил в телеграфное училище, окончил его и стал телеграфистом. По железной дороге он скачкообразно продвигался в сторону Москвы. Сначала это была станция Навля, потом хутор Михайловский, или наоборот. А потом уже сразу Москва-Вторая, ныне называется Москва-Сортировочная. Там мой отец продолжал работать в качестве телеграфиста, но это был уже XX век. Не слишком ли подробно я рассказываю?
Ю.С.: Нет, интересно.
Б.Р.: Ничего, да? Там он увлекся театром не только как зритель. Тогда тоже существовала художественная самодеятельность, и он постепенно становился актёром по линии художественной самодеятельности. Годы революции как раз совпали со временем его перехода из железнодорожника в актёры, но закончился этот процесс уже при советской власти.
В революции мой отец участвовал несколько часов. Он, по чьему-то приглашению, стоял с ружьём, именно в дни февральской революции, где-то в районе не то Кремля, не то… что у нас на бывшей площади Свердлова, какое там здание? Музей революции?
Ю.С.: Там Городская дума.
Б.Р.: Ага, вот там, да. Значит, там была Городская дума, и он стоял, где положено, несколько часов, пока его кто-то не сменил. Всё, этим  участие его и ограничилось. Второе его участие в революции было то, что он был депутат ВИКЖЕЛя. Это профсоюз, исполком какого-то профсоюза железнодорожников.
Ю.С.: Всероссийский исполком, да.
Б.Р.: Он был настоящим депутатом ВИКЖЕЛя. И к счастью для его дальнейшей жизни, был в той фракции, которая поддержала большевиков. Он мне объяснил, почему поддержала. Дело в том, что советская власть упразднила пенсии, которые давало царское правительство. Вот почему железнодорожники никак не могли полюбить советскую власть, ведь она отняла у них пенсии. А молодым железнодорожникам, так же, как и всем молодым людям нашей эпохи, было наплевать на будущую пенсию, поэтому они охотно поддержали советскую власть.
Ю.С.: Как же, а их родители? У них ведь были родители железнодорожники.
Б.Р.: Мне так говорил отец. За что купил, за то и продаю!
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Могу сказать, что в моей судьбе сыграли роль три великие большевички. Первой великой большевичкой была Надежда Константиновна Крупская. Она подписала какую-то бумажку, ксиву, как говорят теперь, которая помогла моему отцу перейти из железной дороги в профессиональный театр. Кажется, эта бумага где-то у нас есть, но мой архив настолько велик, что достать там что-то сразу совершенно невозможно. А может быть, этой бумаги уже и нет, может быть, это легенда. Но факт есть факт. И в результате уплотнения буржуазии мой отец получил комнату в коммунальной квартире в этом прекрасном красивом доме пятиэтажном на Смоленской площади. Так он попал в ту точку времени и пространства, где ему надлежало встретиться с моей мамой. Значит, можно говорить о маме теперь, да?
Ю.С.: А ещё две великие женщины-революционерки?
Б.Р.: Это уже сыграет свою роль, когда я буду о матери рассказывать.
Ю.С.: Хорошо.
Б.Р.: Моя мама, Александра Михайловна Ткачёва, родилась в городе Ромны Сумской области, ныне Украина, в семье железнодорожника, осмотрщика вагонов. Простая такая работа — молоточком по колёсам постукивать. Однако он получал около сорока рублей, и этого было достаточно, чтобы в огромном количестве плодить и кормить детей. Но не всё было так просто! Моей маме было ещё мало лет, может быть, три года или пять, когда её отца, Михаила Ткачёва, перевели на службу из города Ромны, ныне  Сумской области,  в город Лубны Полтавской губернии, ныне области. В связи с этим они должны были продать свою хату, дом, где они жили, и купить новый в городе Лубны.
Хату они продали за наличные деньги, то ли две, то ли три тысячи рублей, но не больше и не меньше, в моей памяти сохранилась эта цифра — две или три. И вот, когда моя бабушка несла эти деньги, получив их от хозяев, налетели воры и эти деньги отняли. Моя бабушка была простая крестьянка, кажется, ее фамилия была Овчаренко, и она верила в бога, и вообще всё у нее было хорошо. Но тут она сразу разуверилась в боге, она сказала, что если бы бог был, он не допустил бы такой несправедливости. Поэтому она сказала детям: «Дiточки, бога нема». И «дiточки» это запомнили на всю жизнь. Так что, один из корней моего атеизма вырос ещё задолго до революции, а именно в начале, в самом начале XX века.
Что касается папиного атеизма, то его атеизм был менее воинственным. Он мягко и тактично относился к верующим, на эти темы разговоры не поддерживал. Он был атеистом, так сказать, более культурным. А мама моя унаследовала от своей мамы воинственный атеизм, с желанием даже поглумиться над попами. В советское время боялась, что кто-нибудь подумает, что она верующая. Настолько боялась, что ей было бы стыдно, если бы кто-нибудь подумал, что она верующая. Она даже новогоднюю елку выбрасывала раньше 12-го января, чтобы никто не подумал, что она по старому стилю собирается встречать Новый год.
Один акт, связанный с ее атеизмом, мне очень запомнился по её рассказам. Когда их возили на экскурсию в Киев и они зашли в те пещеры, где мощи монахов лежали, то они, девочки, нарочно плевали на эти мощи и тыкали в них булавками. Значит, пускай нас бог накажет. Но бог не наказал. Бог не наказал и в том смысле, что моя бабушка родила десять детей. Никто не умер, все дожили, как правило, до восьмидесяти лет, за исключением одного, который в Польше пропал без вести в результате гражданской войны. Никто не умер, никаких мертворождённых, никаких забот с врачами и болезнями.
Но детей было много, и они оказались нищими в результате этого грабежа. Поэтому когда переехали в город Лубны, они не смогли купить дом в черте города, хотя это тоже была бы хата. Поселились в пригородной деревне Залёпивка, одно название которой говорило о том, что она заляпана грязью, что это грязное место. Дети ходили в школу далеко. А так как во время морозов часто отменяли занятия, а дети не знали об этом, телефона же не было, они приходили, видели, что на школе висит флаг, который означает, что занятий не будет, и возвращались домой по тому же морозу. Они жили в хате, детей всего было десять. Не знаю, сколько детей могло одновременно лежать на нарах, наверное, не десять, немного меньше, и они боролись за место с краю. С краю было как-то лучше, в середине очень жарко, и все толкались. Вообще моя мама передала мне очень много разных пословиц и поговорок, и одна из них родилась у них там, на этих нарах, где они говорили: «На краю — в божьем раю, в середине — на сраной рядныне (ряднына — это тряпка)».
Но, тем не менее, эти дети не оставались без помощи, они были в сфере благотворительности помещика Скаржинского. Помещик заботился немножко о населении. Детей приглашали к нему в имение, пускали в комнаты, они иногда там ночевали, приобщали их к культуре. Всё это чисто благотворительная деятельность. Надо посмотреть фамилию Скаржинских, в Интернете, наверное, след какой-то остался. [Мать мне говорила, что Скаржинский был скотоложцем, он трахал коров, его жена за этим занятием заставала. А когда мама моя у них ночевала и ей захотелось ночью выйти, она то ли не знала, куда идти,  то ли стеснялась, и пописала в медвежью шкуру, лежавшую на полу. Много раз мне об этом рассказывала].
Когда моя мама подросла, встал вопрос, куда ей идти. Она была смазливая, хорошенькая девушка, а отсюда вытекает что? Что карьеру трудно сделать без того, чтобы не стать объектом внимания мужчин. С этим получилось сложно. Её устроили, как они говорили, «магазинеркой», то есть продавщицей в магазин, в еврейский магазин. Евреи занимали свое место в городе Лубны, в его восточной части была улица, так и называлась – Еврейская.
Жизнь там, в общем, била ключом провинциального города, к ним приезжал театр на гастроли. Моя мама запомнила много очень пословиц из этого театра, ярких выражений. Но к этому ещё вернемся. Она поступила в магазин, но, по-моему, из-за приставаний хозяина удержалась там всего два дня, после чего родители её забрали обратно. И она, по сути дела, в свою бытность в Лубнах ни на какую работу не поступила, а жила на шее родителей. Она родилась в 1897 году, значит, можете себе представить, что в 1917 году ей было двадцать лет.
В детстве у нее было яркое воспоминание: отец всё-таки, пользуясь бесплатным железнодорожным билетом, свозил их в Москву. Когда мама была в Москве, ей было лет тринадцать, и она почему-то очень запомнила лицеистов. В общем, о Москве она имела представление. Она помнила Храм Христа Спасителя, ещё что-то, она была именно в западной части Москвы, фешенебельной, потому что это ближе к Киевскому вокзалу. Как это ни странно, и мой отец, и моя мать недалеко от Киевского вокзала оказались. Этот вокзал, через который они приехали с Украины в Москву, сыграл какую-то роль в их жизни. Он тогда, в советское время, назывался Брянским вокзалом. И Смоленская площадь — это же в пешеходной доступности от Брянского вокзала.
Тем временем прокатилась гражданская война. Старшая сестра моей мамы, Марфа Михайловна Ткачёва, которая старше её только на два года, 1895 года рождения, уже связалась с большевиками. И как я себе представляю, но это уже легенда и моя фантазия, её и её любовника вели на расстрел. Любовника расстреляли. Не знаю, её, может быть, изнасиловали, во всяком случае, она к этому легко относилась. И в результате, в конце концов, она оказалась в Москве.
И вот уже году в 20-м — 21-м моя тетка, Марфа Михайловна Ткачёва, была соратницей Розалии Самойловны Землячки. Розалия Самойловна Землячка, о которой говорили, что она собственноручно расстреливала белогвардейцев, прямо так, держа в руках пистолет, она, собственно говоря, и была второй великой большевичкой, которая сыграла большую роль в моей жизни. Потому что моя мама приехала в Москву, а приехала она в Москву случайно, ей нужно было делать аборт. У неё уже был второй любовник на Украине в городе Лубны, и сестра ей написала: приезжай сюда и лучше живи здесь. Вот моя мама приехала в Москву, и когда встал вопрос, где ей жить, Марфа Ткачёва пошла к Землячке и сказала: так и так, надо мою сестру в Москве пристроить. Та спросила: «А это наш человек?» Марфа ответила ей: «Да, наш». Тогда Землячка написала какую-то бумажку, и моя мама получила комнату в коммунальной квартире. В этой коммунальной квартире, помимо остальных трудящихся плебеев, жила женщина, которая раньше была владелицей этой квартиры. Она работала в библиотеке. Не знаю, мы её фамилии не запомнили, я, вернее, не запомнил, но она играла огромную роль в библиотечном деле, она там славилась.
Ещё хочу сказать такую вещь: коммунальные квартиры, где оставались жители из прежних владельцев, из бывших, которым оставляли одну комнату, они играли роль своего рода школы культуры для остальных трудящихся, которых туда вселили. Потому что влияние интеллигенции на так называемых трудящихся в 20-е годы было значительным, и была какая-то передача культуры. Моя мама с благодарностью вспоминала эту даму как большой авторитет. Она пользовалась большим авторитетом в квартире, она их, так сказать, окультуривала, этих простых женщин из провинции.
Тут моя мама сразу включилась в работу, в том числе в партийную. Её приняли в партию после смерти Ленина по призыву, как он назывался?
Ю.С.: Ленинский, наверное, призыв.
Б.Р.: Ленинский призыв, да. Она ещё пела над гробом Ленина. И это не только легенда, потому что мой однокурсник Игорь Любимов в 80-х годах увидел документальный фильм, мою маму там узнал, она там была. Пели они, значит, вполне искренне, отпевали Ильича.
Моя мама проводила всю жизнь, можно сказать, жила в коммунистической партии. Выглядело это так: она была на работе (не помню, не знаю, в то время была ли суббота выходным днем, может быть была, может, потом это отменили), короче говоря, у них по пятницам было партийное собрание. У меня такое впечатление, что мама свою личную жизнь, в общем-то, справляла именно в этой среде, а не в квартире коммунальной. Она относилась легко к вопросам семьи и брака, она тоже придерживалась той концепции, что всё это неважно, что по сути дела семья и брак — это буржуазные предрассудки, равно как и всякая нравственность. А она молода, и ей всё это не нужно. Хотя ей уже шел тридцатый год. Тем не менее, вот случилось.
Дело в том, что у меня с мамой день рождения совпадает — 29-е мая. И вот 29-го мая 1930 года моя мама пошла звонить по телефону, который висел между двумя квартирами, и принимать поздравления с днем рождения. А тут мой папа вышел и видит: женщина, которая связана телефоном, не может от него оторваться. Он её как-то так обнял, ущипнул и поцеловал. И этот момент считается свадьбой моих родителей, никакой другой свадьбы и регистрации брака по тем временам было не нужно.
Потом наступило лето, они поехали вместе отдыхать в Крым, где один из многочисленных братьев моей мамы был ревизором вагонных весов железнодорожных. Ему подчинялись все весы Юго-Восточной железной дороги, включающей Крым, Донбасс, Харьков. Все весы ему подчинялись, он без конца ездил и их ревизовал. А жил он в городе Феодосии, и в Феодосии он жил не где-нибудь, а по адресу: улица Айвазовского, дом 8, то есть это четвёртый дом от дома Айвазовского и его галереи. И мои родители снимали, когда приехали туда, комнату с балконом в самом доме художника Айвазовского, у его смотрителя. Смотритель этого дома им, значит, уступил комнату и балкон, или чуть ли не один только балкон. На этом балконе мои родители спали, и мое зачатие произошло в сентябре 1930 года на балконе как раз этого дома, в котором сейчас картинная галерея Айвазовского. Под этим домом проходила и сейчас проходит железная дорога, а за железной дорогой пляж, не знаю, мужской или женский, но тогда и на мужском, и на женском, расположенным рядом, мы купались голышом. Это не нудистский пляж в нынешнем понимании, а просто мужской и женский, как баня. И когда поезд подходил к Феодосии или отходил от Феодосии, я всегда говорил спутникам: «Вот балкон, на котором родители дали мне жизнь».
После этого началось подобие семейной жизни. Правда, не сразу, это же я говорил только о зачатии. Дальше наступила (уже сентябрь), значит, зима. Мой отец продолжает свой холостой образ жизни. У него есть какие-то, возможно, любовницы, он ездит на гастроли. К тому времени он был актёром, который играл первостепенные роли во второстепенных театрах и второстепенные роли в первостепенных театрах. Скажем, в 34-м или 33-м году он ещё был актером МХАТа, но там он играл в спектакле Метерлинка «Синяя птица» не то Огонь, не то Хлеб, роли более чем второстепенные. А в более второстепенных театрах он играл вторые роли, в основном в пьесах Островского.
Отец продолжал свой холостой образ жизни, а мама, будучи беременной, толком не знала, считать ли моего папу своим мужем или нет, и что будет дальше. Она даже пыталась от меня избавиться. Вместо того чтобы делать аборт как раньше, а эти аборты повлияли на её здоровье, она решила избавиться от меня способом, который советовала соседка по прозвищу Свечка, то есть её фамилия была Свешникова. И мама бегала вниз по лестнице по парадной части, потом снизу вверх, чтобы добиться выкидыша. Но меня убить не удалось. Таким образом, как видите, я худо-бедно почти до восьмидесяти двух лет дожил. [И до 87. -- 8.08.2018].
Когда я рождался, моего папы вблизи не было. По той легенде, которую мне рассказывали первоначально, он находился со своей любовницей в Звенигороде в доме отдыха. По другой легенде, которая уже созрела попозже, видимо, уже после смерти отца, когда моя мама стала вдовой, что нет, просто я родился преждевременно, папа не знал и опоздал — ну, не было там телефона. После того, как отец приехал, у него проснулись отцовские чувства. Начались проблемы: как кормить ребенка, как воспитывать и так далее. Тогда отец ещё считался мужем Нины Ильиничны Крымовой, которая была секретарем Александры Михайловны Коллонтай и её переводчицей. О ней есть сведения в Интернете, это вторая жена моего отца. Она переводчица Мартина Андерсена-Нексё, а также ещё ряда книг с датского и норвежского языка. Она ему написала письмо, в котором сказала: «Борис, видимо, мы уже с тобой вместе никогда жить не будем». В общем, она дала благословение.
Первый период моей жизни называется «Смоленский», потому что мы жили около Смоленской площади до 1936 года, то есть первые пять лет моей жизни. Тут, конечно, очень яркие воспоминания. Сама Смоленская площадь, которая вначале была просто рыночною площадью, покрытой песком. Там я пускал какие-то самолётики бумажные, которые в этот песок падали. Там, на торце бульваров, стояла пивная, с большой русской печью, с толстыми стенами, где в качестве закуски подавали солёные сухарики, печёное яйцо, я помню, как-то попробовал, выпеченное в русской печи. Однажды, когда мы пересекали Смоленскую площадь, увидели, как на боку лежит мужик, прижимая к своему животу вывалившиеся кишки. Все были в ужасе и спорили, это его кишки или не его. Оказывается, это кишки не его были, он купил их в мясном ряду, но упал, будучи пьяным. Такие вещи не забываются. Потом, то ли я сам помню, то ли уже по рассказам, как-то соседская девочка Нануша, которая нянчилась со мной (ей было двенадцать или тринадцать лет), видимо, у неё проснулись какие-то материнские чувства. Она меня очень полюбила (она не была нашей наёмной нянькой). Ей, видимо, разрешали меня выгуливать, и она меня вывалила из коляски на Арбате. Это та часть Арбата, дальняя, которая сейчас примыкает к Министерству иностранных дел. Как сейчас помню этот квартал. Мне кажется, что я себя помню из коляски вывалившимся, но я в этом не уверен.
Ещё из ранних воспоминаний, когда строили метро открытым способом, и старый Арбат был сплошной гигантской траншеей. Потом я помню первый пуск троллейбуса. Не уверен, что это был первый пуск троллейбуса во всей Москве, но точно это был первый маршрут троллейбуса второго [№ 2]. Эти троллейбусы в виде коробки, они тогда были совершенно не обтекаемые, чёрные такие коробки, двери открывались вручную. Они шли от центра, а народ стоял по сторонам, огромное количество людей смотрели на это. Вообще тогда ко всему относились очень серьезно, ко всем новшествам. И все такие вещи были общенародными праздниками, включая день открытия метро.
Когда я в первый раз спустился в метро, на нашу станцию «Смоленская», мне, прежде всего, запомнилось, что там внутри торговали конфетами. Продавался фигурный шоколад, и мне шоколадка в виде рыбки была куплена. Ещё очень часто там продавались конфеты — двойные ириски  так далее.
Конечно, я потом тщательно историю московского метро запоминал. Не уверен, что это был именно день 15-го мая 1935 года, когда метро открылось, или это был день открытия только нашей линии. [Оба конца «вилки», «Парк культуры» и «Смоленская», открылись одновременно]. Мне очень понравилось метро, и в детстве я мечтал перенести его в свою комнату, чтобы у меня тоже ходили поезда метро. Вообще я всю жизнь очень люблю железную дорогу, и сейчас в том числе. Это мое хобби. Особенно я люблю трамвай и узкоколейную железную дорогу, это для меня просто вторая моя любовь в жизни после того, что может быть первой. И так как я ребёнком ещё плохо представлял себе масштабы пространства, мне казалось вполне естественным, что в натуральную величину поезд и железнодорожный путь могут поместиться у меня в комнате. Точно так же помню, что как ребенок я не представлял себе размеры многих вещей. Мне казалось, например, что Луна имеет диаметр около тридцати сантиметров, то есть такой вот (показывает).
Мои родители, ещё не регистрируя брака, с каждым годом убеждались, видимо, что они будут и дальше жить вместе. Хотя можно сказать, что моя мама была для отца женой типа прислуги, потому что тогда быть актёром — это статус такой, в общем-то, полуинтеллигентной профессии. А человеку того времени, если представить его жизнь в тогдашнем быту, должен же кто-то рубашки гладить (они же должны быть белыми каждый день), кто-то должен ему готовить обеды. Все это было так сложно в те времена. Более-менее культурный человек, интеллигентный, обязательно имел хотя бы домработницу, и даже у нас, при нашей бедности, были няньки в первые годы, пока мама ещё работала на фабрике. А мама работала на швейной фабрике и ещё продолжала активную жизнь в партии.
Но потом ей не удалось это совместить, и она из партии выбыла [в 1934 г.] автоматически, без всяких репрессий, без всего такого. Но там очень жалели её отпускать, потому что мама хотела… Она любила всех людей обвинять и была, в общем-то, довольно склочной в коммунальной квартире. Она часто кричала тёткам: «Вы не имеете права!», когда гремела кастрюлями. И она хотела быть судьёй или прокурором, то есть её мечта была карать, карать врагов. Я совершенно уверен, хотя история не имеет сослагательного наклонения, что если бы такая тётка, как моя мама, не погрязла в мелкобуржуазном быту, как тогда говорили, то есть не стала просто домохозяйкой, женой актёра, она могла бы именно по этой линии продвигаться. Закончила бы партийную школу и терзала бы таких людей, как я, в 50-е годы, в 60-е. Но судьба сложилась иначе, она стала домашней хозяйкой, и этим жизнь её была в какой-то мере загублена, потому что после этого она редко куда-либо выезжала, кроме как к родственникам на Украину. А я всё больше и больше путешествовал. И вот, наконец, мои родители решили, что им лучше съехаться вместе.
Да, о третьей большевичке. Это Александра Михайловна Коллонтай, которая забрала Нину Ильиничну Крымову, вторую жену моего отца, к себе надолго в скандинавские страны. Таким образом, мой отец мог сойтись с моей мамой. Вот эти три великие большевички сыграли положительную роль в моей жизни. Если бы не было этих событий, не было бы и меня.
Значит, мои родители решили съехаться, вместе жить в одной квартире. Для этого они обменялись с неким Мищенко, который жил на проспекте Мира по-нынешнему, по-старому — улица 1-я Мещанская, дом 47, квартира 17, на левой стороне 1-й Мещанской, ровно посередине между Садовым кольцом и Крестовской заставой. На концах этой улицы были видны башни. На южной стороне Сухаревская башня, хотя, возможно, она была не видна, так как стояла немного восточней перекрестка. На северной стороне были видны Крестовские башни. Вы, Юра, знаете, что это такое? Это связано с водопроводом Мытищинским. Стояли две башни, как бы водонапорные, между ними какой-то железный мостик, и они были воротами въезда в Москву с севера. Это там, где сейчас Рижский вокзал. Их потом снесли.
Вот съехались в этой коммунальной… Мищенко, видимо, разъезжался, мы оказались в коммунальной квартире в очень неравных условиях с соседями. У нас были две большие светлые комнаты, в которых раньше жил хозяин, а остальные люди жили в комнатах, за исключением одной, в которых раньше жила прислуга. Обычная история для коммунальной квартиры. Там люди плодились и размножались, каждая семья жила в маленькой комнате не больше двенадцати метров, ну, может, четырнадцати. И, конечно, отношения у нас с соседями стали сразу же плохими… пошли кухонные войны. Интересно, что при этом я почти не контачил со своими соседями, потому что стены были очень толстыми. Вот, например, этот дом шестиэтажный. Таких домов в Москве было несколько, они все как бы одной серии, построены одним архитектором, в одном стиле. Несущие стены кирпичные, на первых этажах стены толще метра, у нас на третьем этаже около метра, а на шестом уже потоньше. У нас были широкие окна, широкие подоконники, например, на подоконнике вполне можно было расстелить постель и спать. Ширина пятьдесят сантиметров, подоконники из чистого черного мрамора.
Я был ребенок комнатный и проводил всё время в комнатах. Мы поселились, и моим родным районом стал район 1-й Мещанской. В те годы ещё не было планов Москвы (они были засекречены), и я просто по памяти когда-то составил план всего этого района, который очень совпадает с настоящим, его можно найти. Так, значит, мы дошли до 36-го года.
Наша бедность выражалась, например, в том, что отец так и не смог купить себе ручные часы. Они стоили тогда примерно столько же, сколько зарплата. Тогда с зарплатой можно было сравнивать всё, костюм столько же стоил, или один пиджак, или одно пальто. История была такая, что если ты от зарплаты что-то оторвал, по кусочку от каждой, то на сумму, равную зарплате, покупаешь себе костюм, а на пальто уже денег нет. А когда покупаешь пальто, костюм к этому времени уже порвался.
Зимние шапки, ушанки, мы носили тогда. Шапки-ушанки [c завязывающимися на подбородке наушниками] считаются чисто русскими, на самом деле их придумали финны, и они распространились в нашей стране в годы революции только. У шапок-ушанок, изобретенных финнами, кожаный верх, а сейчас положено, если шапки такие кто-то ещё носит, верх меховой. У нас на меховую шапку никогда денег не было, шапки были ватные, с меховой оторочкой. Пальто были зимние и летние. Зимнее пальто было ватное, такое мешковатое. Летнее пальто было на ватине, какая-то подкладочка. Нет, не летнее, а демисезонное. Летом люди, кроме глубоких стариков, пальто не носили. Обязательно поверх обуви надевались галоши. Женщины носили платья не такие длинные, как до революции, но до колен или немного выше колен, если молодые. Проблема всегда была с одеждой: одежда была очень дорога, и одеться прилично никогда не удавалось.
Что касается еды. Поскольку я ненавидел всякую еду, а меня всегда пичкали, кормили (несмотря на это оставался страшно худым), то я от отсутствия еды не страдал. Но из дореволюционных продуктов запомнил некоторые. Тогда был очень маленький ассортимент, хотя когда я читаю «Книгу о вкусной и здоровой пище», она у меня здесь, вот она лежит, ещё сталинских времен, так там очень богатый ассортимент продуктов. На самом деле мы помним, например, из сыра два-три сорта. Один назывался бакштейн, другой как-то ещё… швейцарский, голландский и бакштейн.
Из хлеба я помню, помимо просто чёрного и белого, плетёную булку — халу, еврейского происхождения, которая была переименована в годы борьбы с сионизмом, и французскую булку, которая в годы борьбы с низкопоклонством иностранщине и космополитизмом была переименована в городскую булку. Торты и пирожные. Пирожное — это все равно, что торт, только кусок, кусок торта — это пирожное. Я любил больше фруктовое пирожное. Икра, красная и чёрная, не была для нас редкостью. Это не значит, что мы её часто ели, но по праздникам или по какому-то случаю она была, это не бог знает что.
В 39-м примерно году, 40-м, был пик обилия крабов в консервных банках, это были настоящие крабы, не имитация, как сейчас. С этим было всё в порядке. Из кондитерских изделий кекс и турецкие хлебцы, тоже что-то вроде кекса. А дома меня мама кормила в основном котлетами, которые делались из мяса, из говядины, и жарила она их на сале. Сало играло большую роль в нашем питании. А котлеты какие-то солёные, на сале, они мне очень надоедали. Гарнир какой? Картофель, макароны. Из спиртных напитков мы знали очень мало что, водки у нас в семье никто не пил, из красных вин был известен кагор [а также мадера и «Карданахи»].
Ю.С.: А какие-то семейные праздники, гости?
Б.Р.: Не могу сказать, чтобы у нас особенно были распространены семейные праздники. Новый год мы встречали. К Новому году покупали ёлку большую (маленькие ёлки моя мать презирала, она просто их ненавидела). Маленькие ёлки и людей, которые их покупают, она почему-то презирала, поэтому покупали самую большую ёлку, она была всё же меньше человеческого роста, стояла на крестовине. Первая ёлка в моей жизни была, кажется, при встрече 35-го года, если не ошибаюсь. Для меня это было полной неожиданностью. Это было еще на Смоленской площади, потому что мы переехали 9-го мая 1936-го года на Мещанскую улицу.
Значит, меня не пускали в папину комнату (что было просто — меня не пустить, потому что она была в другой квартире) под предлогом, что там поселился какой-то дядя, вроде даже с кривой ногой или что-то в таком духе. Наконец, меня туда пустили. Действительно, это было потрясающее зрелище! Это было, конечно, для меня очень… Ёлочные игрушки все были дореволюционные.
Меня особенно удивляет чудо новогодних ёлок вот в каком смысле. Все знают, что они были как бы запрещены в советское время, в начале. До 35-го года это считалось пережитком религиозным. И вдруг их сразу разрешили. Причём, эта знаменитая статья, которая, говорят, была инспирирована самим Сталиным (но подписана вовсе не им, это известно, кем, каким деятелем), где было разъяснено трудящимся, что это вполне допустимо. Так вот, буквально на следующий день (она вышла за несколько дней до начала Нового года, не больше недели) откуда-то появились все эти ёлки? Откуда? Так же вот, когда был объявлен НЭП, на следующий день все товары откуда-то появились, как из-под земли. Но это было при Ленине. А тут при Сталине, такая картина – ёлки, и началась эта вакханалия новогодняя, которая вначале, конечно, была очень трогательной и красивой, но сейчас, по-моему, детям она уже давно приелась.
Ну вот, я вошел в папину комнату, увидел игрушки и всё… Чтобы развеселить меня, плясал папа около этой ёлки, он был гораздо более живой человек, чем я. Я был всегда скованный, мало шевелился, мало. А отец мой, всё-таки как актер даже акробатику изучал, мог прыгать. В общем, он стал плясать передо мной. Но интересно, что самого момента встречи Нового года в детстве я не помню. Дело в том, что двенадцать часов ночи было такое время, когда ребенок должен спать. Это было какое-то такое время, совершенно загадочное и неизвестное ребёнку. Я никогда не помню себя ночью. Возможно, что я ночью просыпался, или на горшок или что, меня полусонного, может быть, даже водили, но не помню никогда никакой полночи, этого времени в моей жизни в детстве никогда не было. Как родители встречали Новый год без меня, не помню, меня укладывали спать раньше. Это была первая ёлка.
На проспекте Мира, который тогда назывался 1-й Мещанской, ёлки всегда устраивались, и были попытки кого-то пригласить из детей. С детьми у меня, в общем-то, контакты были слабые. В соседней комнате жила девочка Зина моего возраста, возможно, мы её приглашали, но потом у нас отношения с соседями по коммунальной квартире испортились, установилась такая вражда, что я с этой Зиной тоже не общался последующие несколько десятков лет. Но помню, что когда мы встречали 37-й год, а может быть 38-й, скорее всего 37-й, я вообразил себя влюбившимся в девочку Галю из того же двора. И сказал родителям, что люблю Галю и хочу, чтобы её пригласили на Новый год, то есть не на Новый год, а на ёлку. Её пригласили. Тогда я написал первое в своей жизни любовное письмо: «Галя, я тебя люблю». Но тогда я ещё не знал тонкостей, поэтому у меня, кажется, было написано «Гала». Но буквы были разноцветные. Дело в том, что у меня все буквы алфавита имеют разный цвет. Есть такая особенность: все цифры, все буквы, все соседние даты окрашены в разный цвет. Таким образом я представляю себе время и пространство, но это особая тема для разговора. Я потом могу это объяснить, оно у меня сохраняется и сейчас. Поэтому буквы я всегда рисовал разными карандашами: «А» всегда была красная, «Г» всегда была темно-синяя и так далее. Такая была у меня вторая как бы любовь в жизни. А первой любовью была некая Ниночка, которой было три года, а мне было семь лет, когда мы ездили… Это же особая тема — как мы проводили лето! Мы же не сидели в Москве, мы же всегда куда-то ездили. Не знаю, надо ли углубляться?
Ю.С.: Ну, и как вы проводили лето в детстве?
Б.Р.: Лето мы проводили, как положено людям нашего социального слоя. Мы тогда, как ни странно, в масштабе коммунальных квартир могли считаться средним классом того общества. Все-таки у отца моего была, хотя и условно, но интеллигентная профессия, он ходил в шляпе, носил пиджак, галстук. Должен вам сказать, что примерно до 50-х годов у нас люди интеллигентные и прочие настолько резко различались по внешнему виду, что даже в бане их невозможно было перепутать. Не могу сейчас объяснить эти признаки, но тогда для меня абсолютно четко люди делились как бы на два класса. Я никогда в жизни не слышал никакого мата до одиннадцати лет, потому что ни извозчики, ни какие-то мужики при образованных, при интеллигентных людях не матерились. Не мог услышать эти слова от них, они все держались как-то отдельно. Если мой отец актёр, значит, он уже из другого социального слоя. И конечно, нам завидовали соседи, мы считались как бы интеллигентными. Хотя моя мама, строго говоря, простая баба, не крестьянского, правда, сословия, а мещанского, до революции. Мой отец, наоборот, как это ни смешно, был крестьянского сословия, потому что [родственники его отчима,] выходцы из Белоруссии все по сословию были крестьяне. А мама у меня была до революции мещанка.
И вот, проводили мы очень даже закономерно каждое лето. Летом нам полагалась дача, всем людям нашего социального слоя обязательно ребёнка надо вывозить за город. Значит, первое лето, когда я родился, 31-й год, никуда не выезжали, я провел его в Москве. Дальше 32-й год — это Баковка под Москвой. Вы знаете, где Баковка?
Ю.С.: Слышал, но как-то не представляю.
Б.Р.: Сейчас это сразу за кольцевой дорогой. Прямо на Можайском шоссе дом стоял. Но движение было слабое, и говорят, что я выбегал прямо на проезжую часть, за автомобилями гонялся и кричал: «Абиль, абиль!». То есть тогда я ещё, видимо, как и подобает младенцу, любил автомобили. Сейчас я их ненавижу. В Баковке это почти всё, что я помню! Дом стоял около шоссе, 32-й год.
33-й год. Мы поехали в гости в Весьегонск к помещику Торшилову. Какой помещик, почему в 33-м году? А вот почему. Настоящий помещик, у которого ещё не конфисковали его дом, потому что крестьяне за него заступились, 37-й год еще не наступил. Я уверен, что в 37-м году у него уже ничего не осталось. Но это был еще не 37-й год. Это еще был год 33-й, когда некоторые люди могли попасть в советскую тюрьму, а потом из нее выйти. Вот Давид Львович Арманд, один из моих учителей географии. Его арестовали за то, что он отказывался служить из-за своего пацифизма в Красной Армии, хотя во время Отечественной войны он, наоборот, пошёл добровольцем. Ну, и так далее, известные истории… Тогда ещё это было возможно [отбыв срок в заключении, сразу вернуться домой].
Как сейчас помню: деревянный двухэтажный дом, перед ним какой-то палисадник, какой-то забор. Вот отец приезжает к нам в гости из Москвы и привозит гостинцы. Это была сметана и конфеты… ох, кругленькие такие, типа постного сахара, вроде подушечек, но только круглые. Это всё, что мне запомнилось. Помещик Торшилов… им оставили их земельный участок, а жена его вступила в колхоз. На этих условиях за ними оставался дом, но, я думаю, это было недолго. Думаю, что в дальнейшем... мой отец ничего не знал о его судьбе, ибо тогда интересоваться не принято было людьми. Значит, Весьегонск. К сожалению, ничего об этом городе я не помню, и в поздние годы я там не был, хотя в окрестностях был сравнительно недавно. 33-й год это был, да?
34-й год. Под Москвой, Сходня. Как сейчас я себе представляю, электричка проезжает долину реки Сходни, где горнолыжники катаются, и дальше, немного налево, стоял дом, довольно большой, там, видимо, много людей жило. Может быть, даже барачного типа, и мы там снимали какую-то комнату. Там был сад, есть фотография — я с мамой в гамаке. Из этого времени я запомнил первый в моей жизни гриб. Мы ходили собирать грибы, видимо, в той же долине реки Сходни. Помню, такой беленький с красной шляпкой, очень красной. Вот что запомнилось от Сходни. Дальше у нас какой год?
35-й. Клязьма. Поселок Клязьма под Москвой. Дом этот я и сейчас часто вижу, проезжаю, хотя точно не помню, который из двух домов. Там мы поселились в 35-м году. Но тут случилось несчастье: я заболел тяжёлой болезнью вроде скарлатины. Дело в том, что на майские праздники 35-го года мы прокатились на пароходике от Киевского вокзала до центра Москвы. И там, говорят, меня продуло, я простудился или что-то такое и после этого заболел. Сначала мы благополучно поселились на даче на Клязьме, но я прожил там недолго. Уже в конце мая меня в Москву срочно увезли, в больницу. У меня была скарлатина с осложнением на уши, и была трепанация черепа. Мне удалили за ушами там чего-то очень много, и сейчас у меня большие ямы за ушами.
Помню, как меня оторвали от родителей, как положили в эту больницу, но больница была хорошая — Сокольническая. Она и сейчас существует, чуть дальше станции метро Сокольники. Положили меня туда, видимо, я лежал на первом этаже.
Моя мама была всё-таки достаточно грубоватой бабой, и мой отец, все-таки плебейского происхождения, иногда допускал… У нас была такая иерархия ругательств, которые мы использовали в общении, прежде всего с соседями по коммунальной квартире, а также с пассажирами общественного транспорта, потому что трамвай, автобус, троллейбус примерно до 50-х, 60-х, а может быть, даже до 80-х годов нашего столетия был местом непрерывных скандалов, где люди без конца друг друга обзывали. Всё-таки прогресс есть, сейчас этого я не слышу. А тогда это было очень даже распространено!
У нас была такая иерархия ругательств: самое страшное — это «сволочь», в моем, конечно, понимании (я же с детства был склонен к классификации), а в моем понимании «дурак» — самое безобидное. Между ними было наше фирменное семейное ругательство «хамуидол». Я даже хотел написать воспоминания об этой эпохе своей жизни под заглавием «Хамуидолы». Я помню, что даже в 50-х годах мой отец все-таки кого-то в трамвае обозвал этим словом, «хамуидол», а обозванный оказался интеллигентом и сказал: «О, какое интересное слово! Как странно, “хам” плюс “идол”! Как это остроумно!» Отец тут устыдился, его начала терзать совесть: как же так, он культурный человек и допустил такое. Пришёл и рассказал маме, мама ему тоже говорит: «Борис, ты же интеллигентный человек, актёр, как ты мог!» Вот вам примеры сплава, так сказать, народной культуры с интеллигентской…
Ю.С.: А какие книжки дома, газеты?
Б.Р.: Ну, конечно же, боже мой!!! Можно без конца об этом говорить! Я весь продукт книжной культуры, читал, как только мог. Как я научился читать? Это выявилось 29-го мая 1936 года, я уже из больницы [год назад] благополучно вышел… Мы опять поселились в том же месте на даче в 36-м году. И 29-го мая 36-го года, сидя под столом, как сейчас помню, я вдруг начал вслух читать что-то, возможно, букварь. Никакого чтения по складам не помню, обнаружилось, что я умею читать уже полностью. Мне был подарен букварь, вокруг меня были книги, и я как-то сам до всего дошёл. Но надо ещё сказать, чем кончилось пребывание в больнице [в 1935 г.]. К счастью, я там выжил! Мои родители уже меня похоронили мысленно.
Ю.С.: Как выжили? Почему вас похоронили?
Б.Р.: Мои родители, оказывается, к тому времени уже привыкли, что у них есть ребёнок, и уже не представляли себе жизни без ребёнка. Поэтому они кинулись делать нового ребёнка, не дожидаясь, пока я умру. Некоторые из моих подруг нынешних говорят, что это как-то даже цинично. Но ничего не получилось. Дело в том, что моя мама всё-таки оказалась жертвой абортов, которые были у неё раньше. Она делала аборты до моего рождения, но я же родился. А после меня она уже не могла зачать ребенка. Что касается меня, временами я тоже жалел, что у меня нет маленькой сестры, потому что мне некого было любить, а также некем командовать. А если бы у меня была… Все-таки потребность доминирования была, доминировать мне было не над кем: я всегда был ниже всех, самым слабым, хотя и протестующим без конца. А то, что жизнь  была довольно склочной и не вызывала у меня уважения к моим родителям, это дело, оказывается, второстепенное. Но моя мама в конце жизни признавалась: «Ну что ж, я же была для вас прислугой!» Это был такого типа брак. Отец ездил на гастроли, но он очень гордился тем, что у него ребёнок появился, потому что от первых двух жён у него детей не было. Может быть, думали, что у него их не может быть. Поэтому, когда я родился, он стал меня водить к своим бывшим подругам и показывать, что вот, мол, смотрите. Я его вполне понимаю.
Теперь о чтении. Конечно, мне в детстве читали книги, но потом я сам стал читать. С этим обстояло дело хорошо, было много детских книжек, которые положено читать детям. Вот, например, книжка про Днепрогэс, там «Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру. Ты машины будешь двигать…», и так далее. Все это принималось всерьёз, и Днепрогэс уже был мне известен как великая стройка. Эпопея челюскинцев, которая отражалась по радио, у нас же было радио, не приёмник конечно, а репродуктор. Трансляция эпопеи челюскинцев вся запомнилась. Испанская война, по газетам. Уже со времен испанской войны, с 36-го года, я читал газеты. Помню, как у своей тетки, старой большевички, впрочем, не такой старой, она только с 19-го года в партии, я читал газету с описанием процессов. Там была такая статья «Радек под пыткой». «Прокурор меня буквально пытал», — говорит Радек. На самом деле он говорит не о настоящей пытке, но он там, конечно, признаётся во всех своих грехах. Как к этому относились тогда? Это воспринималось всерьёз, но никогда в домашней обстановке не обсуждалось. Читают и всё! Все люди читают, видят, да, но между собой не обсуждают.
Детские книжки… наряду с детскими книжками какие-то взрослые книги. Одной из моих любимых детских книг, с которой у меня связаны воспоминания о 37-м годе, когда мне было шесть лет, это книга «Три поросенка». Почему она мне нравилась? Это же настоящие диснеевские рисунки (показывает книгу)! Сейчас, поскольку права не куплены, у нас «Три поросенка» издается с другими рисунками наших художников. Я их не признаю, признаю только эти. Они сыграли огромную роль в моей жизни! Дело в том, что это, как я ее называю, контурно-фоновая живопись. Она состоит только из контуров, монотонно залитых краской… Контуры, и больше ничего. И мои картоиды тоже построены по этому принципу. Потом, когда мы вернемся… Видно это?
Ю.С.: Сейчас чуть-чуть…
Б.Р.: А книги написаны… кто же автор? (открывает книгу): «Текст и рисунки студии Вальтера Диснея». Тогда еще так писалось. «Перевод и обработка Сергея Михалкова». Впоследствии Сергей Михалков уже стал автором этого текста. Постепенно переводчики превращались в авторов.
Дальше, если приблизиться к дошкольному возрасту, появились книги научно-популярного характера. Уже примерно в семилетнем возрасте я прочитал книгу Куна «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях». Эта книга есть у меня и сейчас, она лежит в библиотеке моей жены Татьяны, доктора философских наук, она ею пользуется. Книга эта выдержала несметное количество изданий, но и сейчас я восхищаюсь ею. В обработке для детей и вообще для юношества — как тонко оттуда был убран секс! Ведь по сути всё же держалось именно на этом. Тем не менее, можно было подать всю древнегреческую мифологию таким образом, что ребенок не догадался  вообще о существовании секса. Вот это я прочитал.
Теперь по линии грамотности. Году опять-таки в 37-м мы с отцом гуляли вечером (он любил ходить со мной на прогулки по Москве, они мне запомнились) в центре. Мы проходили мимо отеля «Метрополь», там были фонари, на фонарях надпись «H;TEL M;TROPOLE» по-французски. Я спросил у папы: «А что это буквы какие-то странные, не совпадают?» Он мне объяснил. С того дня я уже знал латинский алфавит. Я пришёл домой, у нас же были все эти словари, справочники (они за головой у тебя на книжной полке и сейчас стоят), вот словарь 27-го года. И я уже знал этот алфавит. В восемь лет я знал греческий алфавит, причем знал его лучше, чем сейчас, потому что теперь всё время забываю строчные буквы, а тогда их знал. С заглавными буквами проблем нет.
Потом я стал придумывать свои алфавиты. Я тебе показывал свою тетрадь, в которой всё это есть? Я придумал алфавиты древнекошачий, древнесобачий, готический шрифт уже стал осваивать. К поступлению в первый класс я не только умел читать полностью, но и был грамотным, потому что при чтении меня не столько интересовало содержание, сколько то, как это написано, какими буквами, какими словами. Так что у меня не было проблем с правописанием, оно изначально в меня внедрялось. Кроме того, в те годы б;льшая часть книг в нашей библиотеке была написана на старой орфографии, поэтому у меня сейчас не вызывает проблем, где пишется «и» восьмеричное, где «i» десятеричное. Я просто не могу понять чудовищной безграмотности современных людей, которые этого не понимают, их это не интересует, они ставят эти буквы, где попало.
Ю.С.: Собственно говоря, дошли до поступления в школу.
Б.Р.: Но всё-таки, прежде чем говорить о поступлении в школу… Мы же не закончили тему выездов! А в дошкольном возрасте у меня были значительные путешествия, без которых я бы не сформировался как географ. Значит, мой отец, как я уже сказал, был актёром второстепенных театров. И он был в ведомственном Театре речного флота. Это очень важно. Когда мой отец был актёром Театра речного флота, мы подружились с реками и водным транспортом, которые сыграли огромную роль в моей жизни.
Правда, перед этим, в 37-м году, я еще был более-менее стационарно на Украине, в городе Конотопе у своего дяди, о котором я написал особые воспоминания. Он стал коллаборационистом и закончил свою жизнь как перемещённое лицо в Америке. Я говорил об этом, это особая история, наверное, сейчас не стоит в неё влезать. Но в 37-м году я приобщился к современной технике, потому что дядя был преподаватель геодезии в железнодорожном техникуме. А его жена, Клара Максимовна, была бывшей медсестрой кайзеровской армии, поэтому немецкий язык у них был почти родным.
Он всё время по радио слушал речи Гитлера, у него были мотоциклы, которые менялись каждый год, собаки, которых он дрессировал нагайкой. От него я узнал многое о технике, познакомился с фотолабораторией, со слесарным делом (у него была дома хорошая слесарная мастерская). Разные там патефоны, новейшие чудеса той техники. От дяди я узнал о существовании телевидения, хотя тогда телевидение было только экспериментальное, экран величиной со спичечную коробку. Так что, всё это яркое было в Конотопе, когда я впервые уже один бегал по улицам (провинциальный город допускал такую возможность). К тётке бегал есть борщ, в соседний квартал. Однажды, я был в гостях у тётки, проглотил кусок варёного сала в супе, которое меня очень испугало, я выскочил из-за стола и бежал два километра в дом своей бабушки. Помню, как мы выезжали на пикник с местной элитой на машине марки «Форд». Как мы в лесополосе (или тогда еще лесополос не было?), но около оврага, где был лес, ели мороженое, изготовленное там же, на месте, из молочной массы путем кручения ручки. Там возникал лёд, что-то там солили, лёд с водой, в общем, всё это существовало в то время. Вот город Конотоп.
А в 38-м году мы приехали с мамой на Украину уже в город Лубны к её родственникам. Там мы жили только половину лета, и я первый и последний раз видел своего дедушку, которому было ровно восемьдесят лет. Он умер в 40-м году, к счастью, не дожил до войны. Он жил с 1860-го по 1940-й год, теперь уже со своей второй женой.
Моя бабушка — жертва голодомора. Она родила десять человек детей, и всё было хорошо. Но когда на Украине начался голод, она очень пострадала. Как-то моя мама не догадалась ей прислать продовольственную посылку или ещё чего-то. Это очень странно выглядит, очень странно: «Да, вот мы как-то не подумали». Ей, так сказать, позволили умереть с голоду. От последствий голода она умерла в 36-м году. А за несколько лет до этого мой дедушка отказался с ней жить, потому что не признавал противозачаточных средств. Да, жестокая жизнь была! Он не признавал противозачаточных средств, а она сказала, что больше не может рожать детей.
Наше пребывание в городе Лубны было прервано приглашением  отца, который забрал нас в путешествие. Он на гастролях совершал плавание на барже, на пассажирской барже «Немирович-Данченко». Специально была для актёров построена пассажирская баржа, она отличалась от нормального парохода тем, что там не было двигателя. Такие же каюты, такой же салон кают-компании, те же два этажа палубы, так что тот, кто помнит это время, легко может себе это представить. Но не было ресторана, был камбуз, то есть кухня. Актеры со своими жёнами путешествовали, баржа шла от Архангельска до Астрахани. Отец уже прошёл без нас от Архангельска до Горького  на этой барже по водным путям и по каналам. Как называется эта система [каналов], я уже не помню.
И он нас вызвал к себе. Мы с мамой прервали свой отдых на Украине, приехали в Москву, не ночуя, сели в мягкий вагон и ехали с утра до вечера до Горького, который теперь и раньше назывался Нижний Новгород. Вечером отец нас там встретил. Я помню нижнюю сторону Нижнего Новгорода, Сормовскую, где вокзал Московский, где трамваев очень много длинных. Он привёз нас на эту баржу. Мы на ней шли два месяца с гастролями до Сталинграда, ныне Волгоград. Тут-то и зародилась моя любовь к путешествиям.
Два месяца я любовался Волгой, стоял на палубе баржи. В каждом городе гастроли продолжались около двух недель. Это были Казань, Ульяновск, Куйбышев, Балаково, Саратов и Сталинград. Казань я, правда, не видел. Тогда река Волга (вообще, изначально Казань была недалеко от Волги) от неё отошла. Ходил трамвай, который, видимо, был сезонным, его убирали на время половодья. Но меня не возили в Казань. Мама была домоседка, поэтому Казань я не видел. Жил просто на барже эти дни.
А остальные города все мы видели. Больше всего мне понравился Саратов, потому что он казался очень аристократичным и культурным, много было красивых зданий, мы были от него в восторге. Что касается Куйбышева, который теперь называется Самарой, то он показался нам очень пыльным, с невзрачными обветшавшими старинными зданиями. Там с моим отцом случилось несчастье. С желудком что-то было — результат его увлечения голоданием до революции. Он увлекался и голоданием, и йогой, и раздельным питанием, всем-всем, чем запудрены умы нашей интеллигенции конца XX века, всё было и тогда, и вегетарианство. Слишком он переборщил с голоданием и чуть не умер. Поэтому не случайно я скептически отношусь ко всем этим увлечениям. Мне больше всего запомнился трамвай в городе Куйбышеве, в нём прицепной вагон был открытым, то есть боковых стенок не было, только навес, что очень хорошо летом, приятно ехать. К папе в больницу ездили куда-то далеко. Потом был город Балаково, который я почти не помню.
Но вот дыхание Азии! Верблюды! Ведь уже начиная с Куйбышева верблюды появлялись, сейчас их там нет. Верблюды были обычными на улицах в районе пристани в Сталинграде. Но Сталинград совершенно, как бы это сказать, от Волги был отгорожен всякими пристанями. Как я пишу сейчас в своих сочинениях, тогда Волга была труженица, она работала. А сейчас она отдыхает вместе с людьми, которые отдыхают на ее берегах. Сейчас она выключена, по сути дела, из народного хозяйства, а тогда было не до отдыха. То же самое и в Горьком (Нижнем Новгороде), везде дебаркадеры стояли, пристани, какие-то заводы, везде грузчики.
Интересно, как грузчики тогда носили грузы на спине. Они шли вереницей, слегка согнувшись, мешок свободно лежал у них на спине. Поддерживала его, «крошны» что ли она называлась, какая-то такая перекладина. Они очень ловко мешки по пятьдесят килограмм, если не по сто, себе взваливали, конвейером шли — очень красиво. Я подобные вещи видел только в 98-м году в Стамбуле, где в центре Стамбула ещё сохранились старые грузчики, старики лет семидесяти, их там фотографировали туристы.
Вот это Волга, значит. Мне запомнилась Волга до того, как она стала цепью водогноилищ. Эти запахи, эта рыба, эти баржи с мукой, так всё это интересно. Сейчас Волга совершенно не такая.
Ю.С.: А какие-то парусные в то время были?
Б.Р.: Парусные? Нет, Волга была узкая, негде там было развернуться, и мелко, это же не водохранилище. Что касается баржи. Как нашу баржу транспортировали? Ее транспортировали тремя способами. Первый способ, когда её отдельно вёл какой-то маленький буксир. Вот наша баржа на буксире, длинный трос тянется. У нас была рубка капитанская, в ней стоял шкипер. На барже был шкипер и его жена, её звали Августа. Наверно, латышка она была. Мне иногда давали штурвал покрутить, когда это не мешало ходу баржи. Мне это очень понравилось. И быть на капитанском мостике, в рубке — восхитительно. Это первый способ.
Другой способ — с караваном барж. Баржи были деревянные, в конце у них, на хвосте, были гигантские рули, огромные, высотой с двухэтажный дом, но они были так закреплены, что один человек мог их легко повернуть, и я тоже их вращал. Несколько барж, которые в плане имели форму сигарообразную, треугольную — это караван, караван барж. Нашу пассажирскую баржу зажимали между грузовыми баржами. Они были из-под муки, на юг шли пустыми. Все они пахли мукой, везде мука была под ногами.
Я ходил по этим баржам, ходил по этим трюмам деревянным, по деревянным лестницам. Покидал свою баржу, когда она близко сходилась с соседней баржой, грузовой, меня матросы перекидывали на руках, и я там один ходил по этим баржам, залазил в разные трюмы, часами там гулял, родители не очень обо мне беспокоились. Однажды, когда я возвращался домой, на свою баржу «Немирович-Данченко», между нашими баржами было очень большое расхождение, метра полтора воды. Пришлось дожидаться, когда они сблизятся, потом меня на руках, видимо, перетащили. Однажды я стоял на палубе и что-то рисовал с помощью красок. Рисовал я единственный предмет, который мог рисовать, а именно дом, с крышей, на крыше труба, а из нее дым, больше ничего. Налетел ветер, и этот мой рисунок унёс на соседний пароход, где была публика.
Мы иногда ходили в гости на соседние пароходы. Дело в том, что пароходы, помните вы или нет, они же причаливали кучами к пристани, и надо было проходить через другой пароход. Так что мы приходили в гости к кому-то на пароходы, видели каюты первого класса, очень хорошие. Там были два элитных парохода, возможно, они были уже теплоходами — «Одесса» и «Карл Либкнехт». Да, они точно были дореволюционной постройки. Как они назывались до революции, не знаю. Кажется, «Одесса» отличалась тем, что там вместо коек нормальных были никелированные кровати. Это считалось шиком. Конечно, салоны, фикусы в кадках (сохранились фотографии), диваны, крытые кожей, эти запахи, всё такое. Некоторые кинофильмы снимались — по пьесам Островского — на таких пароходах.
Так что это был целый мир, два месяца. Арбузы, огромные кучи арбузов, которые с юга везли, из Астрахани. Тогда же были настоящие арбузы. Ульяновск, гористые такие улицы, посещали Дом-музей Ленина. Меня поразило, что рядом река Свияга, которая течет многие сотни километров параллельно Волге, но в обратном направлении. Вам это известно, да? Ну вот. Это всё, конечно, для моей географии. У меня уже тогда начались детские фантазии, которые сопровождали меня всю жизнь, они не исчезли до сего дня. Можно об этом?
Ю.С.: Да, конечно.
Б.Р.: У меня начал появляться параллельный воображаемый мир, в котором я играл роль, разумеется, доминирующую. Сначала это был такой мир. Три действующих лица: некий хозяин, потом… Кстати, я об этом рассказываю впервые в жизни, то, что сейчас говорю, я еще никому в жизни не рассказывал. Возможно, что это какой-то параноидальный бред. Говорят, что у настоящего параноика есть бред, который с ним всю жизнь существует, и он никому, никому о нём не рассказывает. А я впервые, значит, рассказываю именно сейчас. История этого бреда такая. (Он зародился на Волге.) Есть какой-то хозяин, видимо, это я. И какой-то есть Энциклопедский, это при нем профессор, такой консультант научный. И есть ещё Телескопщик — действующее лицо. На Воробьевых горах стоял телескоп, мы в него смотрели на Москву, мне это тоже запомнилось на всю жизнь. Вот таких три персонажа. Потом, какие-то там самолётики, почему-то я вспоминаю утёс. Но потом это преобразовалось в следующий бред.
Следующий бред был такой, что есть Великий Волшебник — это я. Короче говоря, я с детства решил стать богом, просто с детства, с самого раннего, и мне больше никакие боги не были нужны. И, конечно, я строил свой воображаемый мир. В этом воображаемом мире должны были быть свои государства, причём экспериментальные государства, сначала маленькие. Я обустраивал разный государственный строй. Причем интересно, что у меня в основном в мечтах была демократия, но как это сочеталось с тем, что я всё-таки там монарх главный. Впоследствии я стал признавать, что это противоречие неразрешимое. В общем, в этом воображаемом мире я расправляюсь со своими врагами, но ни для кого казни не было предусмотрено, а скорее только запугивание. Попугать немножко и отпустить.
Я думал о том, что делать с родителями. Я, конечно, буду бессмертным, потом дам бессмертие некоторым людям. Но опять же, ведь это обидно: одни стали бессмертными, другие нет. Где я поселю своих родителей? Я их не очень, так сказать, любил, и решил построить для них скромный дворец, где бы они жили всю жизнь и меня не беспокоили. Вот такие интересные фантазии. И в этом мире у меня были действующие лица и попытки чертить географические карты всех этих стран. В этом мире, собственно говоря, я и прожил б;льшую часть своего детства, что вполне естественно. Думаю, это сыграло положительную роль.
Это первое яркое путешествие закончилось в Сталинграде. Почему не в Астрахани? С моим отцом случилось несчастье: он наткнулся левым глазом в темноте на проволоку, когда проходил за кулисами. Что-то там стояло, какие-то проволоки, бутафорская пальма. Это было ужасно! Сначала ничего, он думал, всё пройдет, потом с глазом стало очень плохо. Это я сейчас описываю 38-й год. В 38-м году мы закончили наше путешествие в Сталинграде. Почему не поехали дальше? Может быть, отец беспокоился за свой глаз, ему, видимо, нужна была операция. Но Астрахань я тогда не видел.
Что мне запомнилось в старом довоенном Сталинграде? Мне запомнилось здание универмага в стиле конструктивизма, в котором впоследствии был взят в плен фельдмаршал Паулюс, он был взят в плен в подвале этого универмага. Мы в этом универмаге купили лампу, которая называется «синий свет». Видели, да? Такая деревянная ручка, и туда синяя лампа вставляется. Эта лампа у меня была до 2000-го года, пока моя жена Таня не выбросила её без моего ведома. Там мы сели на поезд, который назывался «ускоренный». Да, ещё помню, в магазине купили шоколадное масло, я впервые его попробовал.
Мы сели в поезд. Уже начались дожди, помню это черноземье, поля под пасмурным небом, под дождём. Но в Москву приехали числа, наверное, пятого октября, в замечательную погоду — антициклон, и на Казанском вокзале сели на извозчика. Как сейчас слышу цоканье копыт, расстояние всего два километра, доехали до своей квартиры. Это была последняя в моей жизни поездка на извозчике в качестве городского транспорта. Больше никогда. До войны они ещё удерживались, потом лошадей съели, и больше они не возвращались на московские улицы.
На легковых автомобилях до восемнадцати или, может быть, до двадцати лет я ездил всего четыре раза. Всего четыре раза, каждый раз на автомобиле новой марки: «Форд», «Паккард», «ГАЗ» и «ЗИС». Первая поездка на автомобиле была в 37-м году, когда на машине марки «Форд» мы в Конотопе вместе с местной публикой отправились на пикник. Это был «Форд». Когда был «Паккард», я уже не помню. На автомобиле «ЗИС» мы ездили на Курский вокзал. Всего четыре раза. Каким это было событием!
Ещё немного остаётся рассказать о путешествиях. Был 38-й год, когда мой отец был актером Театра речного транспорта. Потом ему сделали операцию, глаз у него один удалили. Операцию делали в московской глазной лечебнице, которая тогда выходила фасадом на улицу Горького, её потом передвинули. Ведь немногие помнят, что в Москве (вам это известно?) была целая эпопея по передвижке домов?
Ю.С.: Я помню передвижение одного дома.
Б.Р.: Не понимаю, почему сейчас этим не занимаются. Очень аккуратно дома передвигались, но самым чудом была передвижка глазной больницы, которая не просто параллельно самой себе, а была повернута под углом 90° и  удалена в переулок на значительное расстояние. Там моему отцу очень известные врачи, профессора, сделали операцию, после чего он стал как бы не совсем пригодным для профессии актёра и всё больше превращался в чтеца. А жизнь свою он закончил руководителем кружков драматических. С театром, видимо, он уже после войны распрощался. Вот так у нас 38-й год закончился.
Теперь 39-й, я еще дошкольник. 39-й год, и к этому времени отец — актёр театра, но уже не речного транспорта, а водного. То есть объединили министерства морское и речное, не министерства, а наркоматы. Таким образом, отец оказался правообладателем бесплатного проезда на морском транспорте, а не только на речном. И этим мы сразу же воспользовались. После того как мы пол-лета прожили в Лубнах, у родственников моей мамы, за нами приехал отец, привез нас на этот раз в Киев. И там мы совершили чудесное путешествие по воде. По Днепру до Херсона, потом по воде от Херсона до Одессы, и потом от Одессы до Батуми и от Батуми до Феодосии. Это в 39-м году.
Я помню каждый день этого путешествия! Как сейчас помню каждое утро и каждый вечер, хотя, конечно, не все события. В Киеве я был проездом [8 часов]. Что меня там поразило? Гористый рельеф, памятник Святому Владимиру с крестом, трамваи синего цвета внизу, жёлтые сверху. Жёлтые они всегда были сверху, а внизу синие. Очень сельский ландшафт, потому что около вокзала железная дорога как бы немного идет на юг, потом опять как бы приближается к центру на эту гору. Тогда был совершенно сельский ландшафт, такие красивые хаты, и эти голубые трамваи, которые среди них ходят. Всё это было замечательно! Хотя мало что, конечно, видели в Киеве.
Потом сели на пароход. Пароход был маленький, не такой, как на Волге, Днепр всё же меньше. Он был одноэтажный, однопалубный, посередине столовая–кают-компания. То есть такой веретенообразный в плане пароход. Он имел большое расширение в середине, и там, между каютами, помещалась большая кают-компания, она же столовая, ресторан, в котором нас кормила местная кухня. Но тут я, по-моему, заболел, оттого что съел немытых абрикосов. Помню, когда наш пароход стоял в Запорожье, вызывали врача ко мне, врач меня смотрел. Но перед этим мы же проезжали Днепрогэс. Так как я был больным, мама меня закутала в одеяло и вынесла, я любимый Днепрогэс увидел своими глазами.
Потом в Херсоне была недолгая пересадка. Нам нужно было идти ночью от Херсона до Одессы: вечером мы выходим и утром  приходим в Одессу. Тут первое знакомство с морем. В пять утра мама меня разбудила, в одеяле поднесла меня к иллюминатору. Вот так я впервые увидел море. Солнце всходило. Потом Одесса, конечно, произвела огромное впечатление. Помню опять же там трамвай, с перекидывающимися спинками, спинки перекидываются, чтобы пассажиры всегда сидели лицом вперед. Очень здорово! Это в зарубежных вагонах и сейчас есть, а у нас это никому теперь не нужно, вот и «Сапсан» ходит без этого. Не понимаю, это же всегда было, очень просто делается: диван один, и так перекидывается спинка, деревянная, правда.
По Одессе немножко поездили. Потом теплоход «Грузия». он тоже, конечно, был сделан не в нашей стране. По-моему,  немецкого происхождения или в Дании был сделан, но это всё можно выяснить. Теплоход «Грузия» — это целый мир! Дело в том, что мой отец как работник Театра водного транспорта пользовался привилегиями. Мы ехали во втором классе, но нас принимал, моих родителей, капитан по фамилии Дефонсо, а завхозом был Ибрагимов. Питались мы в ресторане, прекрасно, в судовом ресторане. Моим любимым блюдом был шницель рубленый, а также суп-пюре томатный. Не могу сказать, чтобы меню было таким уж богатым, я ничего, собственно, кроме этого не помню. В конце каждого меню была надпись «Капитан Дефонсо, завхоз Ибрагимов». Моя мама, как смазливая женщина, пользовалась каким-то вниманием то ли капитана Дефонсо, то ли завхоза Ибрагимова, не помню. В общем, это была роскошная жизнь для нас, людей бедных. Для моей мамы тоже, конечно, для неё это были самые счастливые дни жизни, эти поездки на баржах и теплоходах. Для домашней хозяйки, задавленной ежедневным бытом. Всё это было чудесно, и мама выглядела лучше, тогда ей было сколько лет? Она 1897 года, а это у нас год 39-й, значит сорок с чем-то. Вот так, значит, мы и шли. Я всё это помню.
Помню, как утром подошли к Севастополю. Он был закрытый город, туда нельзя было высаживаться, но я видел его издали. А потом вечером мы пришли к Ялте, теплоход стоял на рейде, в Ялте не было причала тогда никакого. Пришли в Феодосию. Видимо, нас там утром навещал дядя, но нам ещё рано было к нему. Дальше наш теплоход пошёл вдоль Черноморского побережья Кавказа, я помню издали Гагры, я впервые увидел горы, потом я их стал рисовать, вот так примерно (изображает и показывает листок с рисунком), значит, [вершины как треугольники, заходят] одна за другую. Мне очень понравились Гагры. Опять же в Гаграх мы не приставали к берегу, на рейде стояли, и катера людей забирали, не было порта там. Но всё это, весь аромат этой растительности, эти горы… Мама тоже заочно влюбилась в Гагры, в Абхазию, где, конечно, она никогда не была ни до этого, ни после.
В Сухуми мы вышли днем, ходили по набережным, там финиковые пальмы росли. Это уже субтропики были. Я был очень чуток к субтропикам, прекрасно понимал, что в нашей стране очень мало субтропиков, они все на вес золота. А на следующее утро мы пришли в Батуми.
В Батуми нам предстояло просидеть весь день, с утра до вечера, пока на теплоходе будет идти уборка, и будут готовиться к обратному рейсу. Мы с теплохода вышли, может, вещи на нем оставили, а отец, как более бывалый человек, нам объяснял, что мы видим вокруг. Батуми был город очень экзотический. Начнем с того, что у причала стояли турецкие суда, я впервые увидел турецкий флаг с полумесяцем. Потом видел женщин, которые носили паранджу, и отец нам рассказывал, какой национальности все эти люди, которые мимо нас идут. Они были самые разнообразные, очень колоритные, не то, что сейчас, в многонациональных одеждах. Потом на пляже я видел какого-то человека не совсем европейского вида, скорее чернокожего,  в очень оригинальных плавках, которые я никогда не видел раньше. У него сзади все было голо, то есть зад был полностью голым, а только спереди… Это напоминает то, что сейчас называется стринги. Потом в каких-то книгах по народоведению, этнографии, я видел, что это очень распространенный вид одежды в Африке. Так что Батуми мне казался уже совершенно тропическим городом.
Вечером, ещё было светло, наш теплоход стал отходить обратно, в сторону Одессы. Это был август, видимо, начало августа 39-го года. Мы были свидетелями душераздирающей сцены. Тогда шёл процесс выселения,  или депортации греков. Вот каким образом: грекам всем было сказано:  альтернатива — принять греческое гражданство и покинуть СССР, либо оставаться в СССР в советском гражданстве. Что стало потом с теми, кто остался в СССР в советском гражданстве, ясно, их ждала депортация. Они были в душераздирающем положении, люди, понтийские греки, которые всю жизнь там жили, они там родились. Как наши казахстанские немцы, наши немцы в Казахстане, они же немцы, но в то же время и русские люди. То же можно сказать о понтийских греках. И вот некоторые уезжали… Помню, как одна женщина, старшего поколения, она не уезжала, но кричала, рыдала. Когда теплоход отходил, ее несли на руках, и она рыдала. Это мне запомнилось на всю жизнь, эта душераздирающая сцена. Потом, когда бывали в Греции, мы видели много потомков этих понтийцев. Потому что когда мы путешествовали по Греции два года назад, не было никакого острова, никакого города, где бы мы не встретили людей, которые говорили с нами по-русски, нигде. Всё это были эти люди. Одного встретили грека, который тридцать лет, прожил в Костроме, а теперь живет в Салониках.
Тут, к слову, хочу сказать, если вам интересно, как мы жили в 37-м году, как мы ощущали репрессии. В общем, могу сказать, наша семья их не ощущала. По трём причинам. Во-первых, они не коснулись нашей семьи. Во-вторых, те, кто знал, об этом помалкивали… В третьих, ребёнку об этом никогда никто ничего не говорил. Потом, уже позже, гораздо позже, уже, видимо, после смерти Сталина, когда какой-то разговор в семье зашёл, мама сказала: «Знаешь, в то время всех сажали», вот и всё. Или потом говорит: «Да, его посадили». Ну да, вот посадили, и не более того. Что касается отца, то на вопрос, как обстояло дело с Мейерхольдом и с его театром, он мне, уже взрослому человеку, почему-то сказал, что разогнали за гомосексуализм. Так что эта тема была приглушённой, мы практически об этом ничего не знали, хотя, конечно, родители что-то знали.
Ю.С.: А в газетах?
Б.Р.: В газетах? Нет, то, что писали газеты, мы так и воспринимали, конечно, но газеты же не всё писали. То, что писали в газетах, разумеется, мы читали каждый день и воспринимали так же. Но в нашей семье мы это не обсуждали, никакой особенной пропаганды не было. Моя мама была ярой сторонницей советской власти и коммунизма, она слушала радио, но, опять же, она никого не терзала, ни на кого не нападала. Отец, можно сказать, был сдержан и помалкивал более-менее, он был в этом отношении культурней и мягче. Личная жизнь моих родителей мне была мало известна.
Значит, мы прервались на том, что в 39-м году я видел душераздирающую сцену прощания понтийских греков. Потом мы пошли уже известной мне дорогой, но в другое время суток, что очень важно для осмотра, и пришли в Феодосию. Феодосия — тоже счастливый период моей жизни. Мы поселились во дворе дяди, который жил, как известно, рядом с домом Айвазовского. Там был двор, было много детей, там в медных тазах, латунных, варили варенье. В Феодосии мостовые улицы имели [поперечный] профиль такой [V-образный] (показывает), они снижались к центру, к середине. И когда шли дожди, сразу, мгновенно, с гор огромные потоки воды на город, и поперек проезжей мостовой прокладывались деревянные досточки, по ним люди переходили. Это был первый город, по которому я самостоятельно мог ходить, без родителей. (Возвращаюсь к воспоминаниям о Конотопе, это был тоже маленький город, да, где я без родителей мог идти от дома бабушки до дома тёти — километра два). Здесь я уже мог блуждать один, как мне нравилось, как я хотел, по всему городу на большие расстояния. Мама, папа обо мне не беспокоились. Даже было так: папа, видимо, нас покинул, отпуск у него кончился, поэтому я остался с мамой, и мы жили при её брате. Значит, мама обо мне не беспокоилась. Теперь, какая была светская жизнь в Феодосии? Вы были в Феодосии?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Феодосия очень интересна тем, что когда смотришь на море, думаешь, что у тебя за морем Турция. На самом деле за морем Москва, потому что там всё наоборот. Я до сих пор никак не могу смириться с тем, что в Феодосии так расположен залив: море находится к северу, именно строго к северу, а к востоку находится полуостров, на котором генуэзская башня. За этим полуостровом уже район Коктебеля начинается.
В Феодосии мы с мамой иногда ходили обедать в ресторан «Астория». Там я ел свой шницель любимый с вермишелью, суп томатный пюре, а потом мы ходили есть чебуреки. Чебуреки восхитительные! Никаких настоящих чебуреков сейчас больше нет. То, что сейчас подают, это гадость. Тогда в Крыму были настоящие татары, и они делали настоящие чебуреки, никто уже сейчас не может сделать их такими вкусными. Запивали их бузой. Буза — это напиток типа айрана или кумыса, достаточно крепкий, не менее алкогольный, чем пиво. Ходили мы на пляж, разумеется, на женский пляж, там купались все голыми. Есть фотография моя 39-го года, я, может, её потом покажу, сейчас сразу не найдешь. Нет, можно показать: вот я на пляже, такой худой. Ещё там был павильон «Соки-воды», тогда было принято пить газированную воду с сиропом. Соков как таковых мы, по-моему, не пили тогда, или нам они были недоступны. Вы помните, когда много было газированной воды, и с сиропом? Кроме того, что на улице тележки, ещё был павильон, где двадцать сортов сиропов. Двадцать сортов сиропов, можно было двойной взять сироп, и газированная вода. Мне больше всего нравился сироп «Свежее сено». Не могу сказать, что он был вкуснее остальных сиропов, но меня привлекало именно его экзотическое название. Точно могу сказать, что это не химия, не синтетика, это что-то все-таки натуральное.
Ещё тогда мода была такая: все носили трости, палочки такие. Все ходили с палками, по-моему, не бамбуковыми, а из каких-то местных пород. Я тоже умолял маму, чтобы она мне купила, никак не мог себя представить без такой палки. Ну, купила она, но через некоторое время какой-то прохожий у меня её выхватил, отнял, и всё. Тогда это было распространено. Например, ты сидишь около выхода в автобусе или в трамвае, человек с тебя шапку снимает и убегает с ней. Если шапка дорогая, то лучше в ней не ездить в общественном транспорте, обязательно отнимут, иногда из хулиганства. Были такие случаи, что к тебе подходит хулиган или вор, и просто у тебя что-то отнимает. Ну вот. Потом там продавались ракушечные коробочки, у меня всё это есть, сейчас мог бы их показать. Приходилось такие видеть?
Ю.С.: Пожалуй, нет.
Б.Р.: Я в неё вложил свою первую коллекцию монет, потому что первую монету — полушку тысяча семьсот какого-то года, российскую, я откопал, в каких-то руинах она валялась, в городе Лубны, там же и пятачок тысяча восемьсот какого-то года. Потом у меня уже появилась коллекция монет…
Значит, дожди, которые текут, потом на горах в Феодосии есть камни такие, сложенные, где генуэзцы собирали росу, получали питьевую воду. Но, правда, с этим я познакомился позже, когда бывал не раз в тех местах. В детстве я этого не видел. В детстве я помню дожди, пляж, эти ракушечные коробочки, некоторые улицы. Потом наступили холода, уже девятого, что ли, или седьмого октября, помню, уже пар изо рта шёл, семь градусов было. И мы покинули Феодосию, поехали в Москву в мягком вагоне, который, конечно, нам по протекции дядя достал. В этом вагоне с нами ехал ещё какой-то писатель, он меня по головке гладил. Тогда я очень любил ездить по железной дороге, как и сейчас. Но моим мучением был уголь, который летел из паровозной трубы, потому что я всегда открывал окно, всегда высовывался. И кончалось это обязательно тем, что в глаз попадал уголь, очень неприятно. Вам не приходилось с таким?..
Ю.С.: Приходилось.
Б.Р.: Видите как. Всё-таки, хотя люди разного поколения…
31 марта 2013 г.

ВТОРАЯ БЕСЕДА
4 апреля 2013 г.

О веселье 1934—1938-х годов, «номерных» собаках, начальной школе, предвоенных грибах и эвакуации в Омск
       
        Во второй беседе «легенда отечественной географии» Борис Борисович Родоман вспоминает свое довоенное детство, начало войны и эвакуацию. Уникальность воспоминаний учёного заключается в невероятной цепкости его детской познающей мир памяти и мельчайшей точности в деталях. Искусственный и преимущественно книжный мир, в котором пребывал ребенок, не знавший дворовых игр и забав, способствовал раннему развитию его аналитических способностей и вызвал острую жажду все новых познаний, близких к научным. Его детство – редкий пример самопознающей и саморазвивающейся личности. Родоман вспоминает свое детство во всех бытовых подробностях и при этом описывает интенсивную внутреннюю жизнь, которую проживал десятилетний ребенок, глотавший без разбору книги и школьные учебники; интеллигентный мальчик, брезговавший своими сверстниками-мальчишками и их манерой общения; одинокий ум, придумавший себе целое царство, в котором был он и повелителем, и волшебником и в которое он помещал всё то, что нравилось ему в окружавшей его жизни.

Поступление в школу в 1939 г. Школьная форма. Отношение к сверстникам. Переименование Протопоповского переулка в Безбожный. Москва в 1934-1938 гг. Посещение детского сада. О школьной системе оценок и уровне грамотности учащихся. Сказки С.Г. Писахова. Книги Б.В. Шергина. О своем отношении к религии и церкви. О проблемах с одеждой в советское время. Знакомство с матом в одиннадцать лет. Русские и украинские пословицы мамы. Политическая обстановка 1930-х гг. Предельные нормы отпуска товаров. Советско-финская война. Летний отдых под Москвой в 1939 г., грибы. Введение семидневной рабочей недели. Условия жизни в деревне. О своем конотопском дяде. Увлечение собаками. Лето 1941 г. в Звенигороде. Начало войны. Немецкие провокации и народные настроения. Роль советской пропаганды в войне. Эвакуация в Омск. Названия омских улиц, инфраструктура города. Посещение школы в Омске. Интерес к девочкам. Школьный товарищ С.А. Школяр. Книги «Рассказы о вещах» и «Люди и горы». Метеорологические наблюдения. Обстановка в доме. Система распределения продуктов. Жвачка из древесной смолы. Заготовка льда. Деревянные тротуары. Обеды в детской столовой. Центр Омска. Переезд в село Колосовка Омской области.

Юрий Вадимович Самодуров: Борис Борисович, в прошлый раз вы рассказали о своем детстве, об атмосфере жизни до поступления в школу. Сегодня начинаем с поступления в школу и будем двигаться хронологически вперед.
Борис Борисович Родоман: В прошлый раз мы закончили на том, что мы с мамой едем в мягком вагоне в Москву из Крыма, из Феодосии, где останавливались в гостях у моего дяди, ревизора вагонных весов. Какой-то писатель там с нами едет, меня привечает, по головке гладит. Отец давно уже отбыл в Москву на работу, а мама у меня домашняя хозяйка. Мы приехали в Москву, и я пошёл в школу. Это было в начале октября. Дело в том, что в моей жизни фактически никогда не было этого знаменитого Первого сентября. Мы задержались там, и я пришел уже как новичок в класс. Но это не значит, что в классе я в качестве новичка как-то выделялся и от этого что-то было для меня плохо. Я поступил в 268-ю школу, которая находилась на 1-й Мещанской, ныне проспект Мира, напротив Ботанического сада МГУ,  на левой стороне. С виду это был большой многоквартирный доходный дом. Что там было до школы, не знаю, и сейчас там школы нет. А я жил в доме 47, как раз посредине 1-й Мещанской, которая тянулась от Садового кольца до Крестовской заставы, около Капельского переулка. Красивый шестиэтажный доходный дом с высокими этажами. Мы жили на третьем этаже, а по нынешним масштабам это на высоте пятого. Путь мой в школу был метров пятьсот-шестьсот [630 м], но по дороге были две улицы, которые надо было переходить, с автомобильным движением. Конечно, то автомобильное движение никак не идёт в сравнение с нынешним, но в школу меня водили, может быть в первый класс, всё время. Но, возможно, во второй класс я уже ходил один. Ну, всё как положено. Ходил я по левой, то есть западной стороне 1-й Мещанской.
Вход в нашу школу был неприметный. Это была просто дверь, как парадное, и никакого холла, как входишь — сразу лестница наверх. Залы, конечно, были какие-то, и актовый, на других этажах. У входа стоял, с правой стороны, швейцар. Возможно, его звали дядя Федя, но я в этом не уверен. Был он пожилой, может быть, старик, по нашим детским понятиям, с двумя пышными бородами. Ну, это классика, конечно, — две бороды, многие так носили. Но детям это страшно нравилось, и конечно, малышам он позволял трогать свою бороду. Его все очень любили. Конечно, там где-то снимали галоши и так далее.
Обучение было тогда, к счастью, совместное: мальчики и девочки учились вместе. Сейчас этим никого не удивишь, но о раздельном обучении я скажу после.
И вот первый класс. У нас была школьная форма, но не в нынешнем её понимании. Её надевали только там. Это были халатики чернильного цвета, чтобы на одежде не оставались пятна от чернил.
Фиолетовые чернила в школе заготавливались в огромных количествах. Наливались в чернильницы, открытые сверху, и конечно туда попадала всякая гадость: и мухи, и чёрт знает что. В общем, с этим было мучение. И для того чтобы не посадить кляксу на одежду или на тетради — все носили халатики. Они были, пожалуй, ниже колен немного. Мальчики тогда носили только короткие штаны. Длинные штаны мальчики дошкольного возраста не носили, поэтому мальчики от девочек в халатах отличались очень мало, если не всматриваться…
Я помню, в разгар обучения (возможно, это было в первом полугодии первого класса) у нас была коллективная фотография. Фотограф пришёл, всех поставили, как положено, фотографироваться, и фотограф мне сказал: «Девочка, встань сюда». Это мне на всю жизнь запомнилось.
По своему поведению я тоже не отличался от девочек, потому что мальчики бешено носились во время перемены, а девочки стояли у стены. И я тоже стоял с ними, затесавшись в их ряды, по двум причинам. Во-первых, потому что я не был активным и не хотел бегать, и мальчиков я побаивался, чтобы они меня не толкнули, не задели, а во-вторых, мне нравились девочки как таковые, потому что они красивые, нежные, бантики и косички, в общем, всё это. Как люди они красивее. Я, собственно говоря, за это тоже люблю женщин до сих пор. Они больше, на мой взгляд, похожи на людей. Мальчики всегда более грязные и более грубые, хотя в первом классе это ещё не так чувствовалось. В старших классах это, конечно, дало о себе знать.
Теперь о моём умственном развитии. Я учился неплохо в первом и втором классе. Я пришел туда уже грамотным, прочитавшим несколько книг, в том числе книги справочного и энциклопедического характера, которые у нас дома были. Скажем, «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях» и тому подобные вещи. То есть чтение для меня не было проблемой, я читал хорошо, писать тоже умел. Но в то же время есть какие-то странные пробелы и в моем умственном развитии. Например, я до второго класса не мог прочитать показания часов. Для меня это было загадкой, как это. Я понимал только, когда 6 часов, когда 12. Почему? Не объяснили. Мама не могла толком объяснить — наверное, не было у нее педагогических способностей. А так я больше никаких изъянов за собой не помню.
Ну вот, значит, эти халатики чернильные. А стрижены были как? Мальчики практически наголо, у девочек были чёлочки оставлены, у девочек были и прически. Это ещё не война была, когда надо было всех стричь наголо. Но я со своей короткой стрижкой от девочки, видимо, не отличался. Ещё в детстве меня принимали за девочку, примерно в два или три года, потому что у меня были очень красные губы. Почему-то все считали, что губы у меня накрашенные, и некоторые возмущались: «Как это так?! Ребенку губы накрасили! Что это за безобразие!»
Ю.С.: Вы забыли сказать в каком году пошли в школу.
Б.Р.: Я пошел в школу в 1939 году, в октябре. Это было нормально для моего возраста: тогда не в семь, а в восемь лет поступали в школу. Наш класс по своему составу был многонациональным. Между прочим, может быть, в этом и ничего особенного. У нас вообще принято говорить, что в нашем регионе, в нашем городе дружно живут представители 150 национальностей; примерно столько, сколько и есть на учёте в нашей стране. У меня сохранилась тетрадь (потом я её покажу), где я всё записывал. Я любил с детства статистику. Я сейчас же себе, в свою домашнюю тетрадь, перенёс список всех своих одноклассников по фамилиям, отметил, кто где родился, какая национальность. Национальность очень увлекала нас. Например, была одна девочка-еврейка, Шеффер её фамилия, родилась в Нью-Йорке. Были два немца с типичными немецкими фамилиями... потом их вспомню [Эдуард Шульц]. Татары, конечно, были [Жафар Синятуллин], [Андрей] Якуб — поляк. Он имел какое-то отношение к ботаническому саду и жил в доме напротив. Если мне не изменяет память, на этой улице, где ботанический сад МГУ, там был у входа деревянный бревенчатый дом (возможно, он и сейчас там существует как памятник архитектуры), вот он там и жил, в этом доме. К тому времени больше таких деревянных домов на 1-й Мещанской уже не было, все снесли, но на параллельных улицах — сколько угодно.
Ю.С.: Может, его сейчас в ресторан переделали. Вот этот аптекарский сад вы имеете в виду?
Б.Р.: Да, ресторан… Я как-то видел ресторан «Меценат» при Геологическом институте в Пыжёвском переулке. Так что действительно, это очень хорошо: при научном учреждении делать ресторан или, что еще лучше, публичный дом, который бы давал доход институту от аренды. Но сейчас ресторана «Меценат» там уже нет. Да, действительно, видимо, доход идет ботаническому саду... Вот там жил этот Андрей Якуб, напротив.
Ю.С.: Скажите, а в ваше время этот сад был действительно садом? Сейчас это такой чахлый кусок земли.
Б.Р.: Есть некоторые любители, которые меня туда зовут. Это был настоящий ботанический сад, маленький, конечно, но тогда он не был так визуально зажат между многоэтажными домами. Он располагался между Безбожным переулком на севере и Грохольским на юге. Мы очень часто ходили по Безбожному переулку, там трамвай ходил по нему. Он раньше назывался Протопоповский и сейчас, видимо, тоже. Но из антирелигиозных соображений Протопоповский переулок заменили на Безбожный. Но ведь название возникло от фамилии Протопопов, а вовсе не от какого-то протопопа. Если мы из антирелигиозных соображений будем искоренять такие фамилии, как Протопопов из топонимики, что же мы будем делать с Рождественскими, Вознесенскими, Воскресенскими и всеми этими духовными фамилиями? Сколько праздников — столько типов фамилий.
Хотя, конечно, более курьёзные случаи есть, как воевали со старыми названиями улиц в советское время. В Ленинграде был переулок «Дунькин».  Решили, что Дунька — это вульгарно: в советское время называть крестьянку Дунькой. Назвали «Колхозный». А это было от слова Дункан, от шотландской фамилии. Но вернемся к Москве…
Ю.С.: Вы начали говорить, что ваш класс был многонациональный. А много было учеников в классе?
Б.Р.: Как положено, человек тридцать. Немаленький класс. Потом мы проверим, у меня тетрадь здесь. [В нашем  2-м классе «А весной 1941 г. было 44 ученика]. Класс в пятнадцать—семнадцать человек — это было только, когда я кончал школу в Москве в первые послевоенные годы. Это считалось ненормальным, но сорок — нет, конечно. Я думаю, человек двадцать пять — тридцать. Все сидели за партами по двое. Я сейчас уже не помню, с кем сидел за партой, с кем дружил. Родители давали мне еду, чтобы я её ел на большой перемене. Я эту еду не ел никогда, выбрасывал.
Ю.С.: Всем давали?
Б.Р.: Родители всем ли давали еду? Я не помню, но я не хотел там есть.
Ю.С.: Стеснялись?
Б.Р.: Ну, у меня были какие-то соображения, я не знаю. Не хотел... Вот сейчас некоторые мои друзья, Володя Каганский, этому изумляются… Может быть, это было всего один раз, но мне кажется, что я регулярно выбрасывал в мусорную корзину бутерброды: белый хлеб, масло и красная икра. Я их тайно выбрасывал в мусорную корзину, чтобы не есть при других. Может быть, я стеснялся по социальным соображениям, может, у других детей не было такой еды. О том, что надо было чем-то запивать, об этом речи не было. Столовой, буфета, по-моему, у нас не было тогда. Опять же не могу сказать точно, но я помню только этот драматический факт: что я выбрасывал…
Потом дальше: за все десять лет обучения я никогда не пользовался в школе туалетом. Это, конечно, кажется изумительным. Не знаю, почему. Один раз я зашёл в школьный туалет, но не пользовался им, это было уже в старших классах. Там было курение, мат, надписи разные, в общем, как положено. Ну, я не говорю, что это меня шокировало, но просто есть вещи, которые я как ребенок стеснялся делать. Как правило, мой мочевой пузырь, в общем-то, работал нормально, так что проблем с ним не было.
Ю.С.: А вы в первую смену учились или во вторую?
Б.Р.: Мы учились в первую смену. Со второй сменой я познакомился только в эвакуации. Так — нет, как правило, в первую. Второй смены там не было, мне кажется, а может быть, она была у старшеклассников. У малышей первая смена должна быть, кто же малышей посадит во вторую смену?
Значит, осень 1939 года. Я, конечно, читал регулярно газеты. Что касается пакта Риббентропа—Молотова, всё это было затушёвано грандиозным торжеством по поводу «освобождения» Западной Украины и Белоруссии. Именно это подавалось в первую очередь как достижение нашей страны. А тот факт, что наша страна фактически вступила во Вторую мировую войну в союзе с гитлеровской Германией, это, конечно, в таком виде не доходило до народа. Этот крутой поворот, он всех взрослых людей, которые интересовались политикой, ошеломил и шокировал. Но я не буду сейчас говорить о том, что мы знаем уже как взрослые люди, изучавшие историю, я могу только сказать о своих детских впечатлениях.
Хочу немного отвлечься, то есть вернуться немного назад. По моим представлениям, период с 1934 года по 1938-й в нашей стране был самым весёлым на протяжении её многовековой истории. Столько песен, столько плясок, столько эстрадных номеров! Казалось, это был сплошной карнавал. Демонстрации первомайская и ноябрьская. Шары — это ладно... Несли чучела чемберленов... Их несли, потом сжигали эти чучела. Юра, вас это удивляет? Вы этого не знаете?
Ю.С.: Меня удивляет, что вы это помните.
Б.Р.: Ну что же тут не помнить! Я помню дирижабли, которые летали над Москвой. Они же потом перестали скоро летать.
Кстати, в Интернете есть мои воспоминания, но, к сожалению, я их не успел исправить, мне некогда было этим заниматься. Там тоже об этом говорится. Кто-то из историков заимствовал это, и даже благодарность мне как старожилу московскому там есть — за то, что я помню такие вещи.
Значит, теперь ещё что? Булочная. Нет, сначала мы поговорим о веселье. Как я утверждаю, с 1934-го по 1938-й… Почему именно с 1934-го? Тогда примерно Сталин сказал: «Жить стало лучше! Жить стало веселей!» Разрешили новогодние елки, открылся мюзик-холл, проник джаз в нашу страну. Вот и началось безудержное веселье. Дунаевский, Эйзенштейн съездили за бугор, за океан, привезли мелодии замечательные мексиканские, которые у нас уже превратились в оригинальные мелодии. Поэтому наши песни замечательные — они отчасти имеют происхождение оттуда. И даже о композиторе Блантере говорили: «По росистой луговой… По извилистой тропинке Блантер двигался на дачу, напевая Кукарачу». Таким образом очень большую роль мексиканские мелодии сыграли... Вообще поездки наших деятелей за границу всегда вносили огромный вклад в нашу культуру в те годы, когда выездных было мало и когда выездными были или очень талантливые или очень влиятельные деятели. Хрущёв съездил в Скандинавию и привез оттуда пятиэтажки, которые у нас понастроили. Это же всё оттуда взято. Я тоже был в это время в Финляндии, был свидетелем этого бума строительства пятиэтажных домов. Тот же Хрущёв побывал в Айове или в каком-то другом штате и привёз оттуда кукурузу. До того у нас Петр Первый так полюбил Голландию, что решил превратить дельту Невы во второй Амстердам, и запрещал жителям пользоваться мостами, мосты запрещал строить, чтобы на лодках только передвигались. То есть всё так вот круто заимствовалось. По части музыки, конечно, очень много заимствовано оттуда песен. Песни были прекрасные. Нашим людям было до лампочки, что эта мелодия заимствована. Дунаевский, конечно, восхитительный композитор, я его очень высоко ценю. Песня о Родине, она появилась… потом уточним когда, но мне кажется, что, когда мне было шесть лет, она уже была. То есть это, видимо, 1937 год. Тоже замечательная песня. Ее предлагали сделать гимном нашей страны. Я считаю, что по тем временам это был бы самый подходящий гимн, когда во всё это верили на 100%. Я её тоже исполнял, стоя на стульчике. Мои родители думали, что, может быть, у меня есть музыкальные способности, может, меня в музыкальную школу послать. Но, в общем, с этим ничего не получилось.
Надо сказать, что ещё в дошкольное время родители решили, что, так как я ребенок домашний (с детьми-то я совсем не общаюсь, вовсе не хочу гулять во дворе, ни один, ни с кем-то, и нечего мне там делать), решили меня отправить в детский сад. Но это был не настоящий детский сад, а частный. Если вы думаете, что в то время не было частных — нет, были. Был частный детский сад, назывался «группа». Обычный детский сад, содержала его какая-то дама. Довольно далеко по Грохольскому переулку... Нет, не по Грохольскому, а по Безбожному, надо было идти больше километра [1,2 км], это было почти возле Каланчёвки. Между Каланчёвкой и нашей улицей [Бол. Балканский пер.]. Ну, это не так уж много. И вот я был там брутто девять дней, а нетто шесть, потому что остальные три дня меня не удавалось физически довести до детского сада. Я цеплялся за каждый выступ, за каждый угол и кричал. И если родителям хватало сил дотянуть меня до детского сада, я там проводил день, а если не хватало, они в отчаянии возвращались вместе со мной. Когда меня приводили в детский сад, все там кричали: «О! Борьку Ткачева привели!» У меня была «девичья» фамилия Ткачёв (мамина фамилия). Но зато там я сидел тише мыши. Там интересные были салфеточки, что меня особенно поразило. Там я помню только три детали. Салфеточки. Вот мы сидим за длинным столом. Ну, как он выглядит, я представляю. Какая-то светлая комната, по-моему, гараж переделанный. Светлые окна, длинный стол. Скатерть, все сидят, и салфеточки в пластмассовые колечки пузатые вставлены. Вам не приходилось такое встречать? Значит, представьте себе колечки шириной сантиметра четыре, разноцветные, чтобы не путали, пластмассовые. И в них салфеточки свёрнуты в трубочку. И конечно, ещё на груди какие-то слюнявчики, что ли, я не знаю. Потом за этим же столом рисовали. Я научился рисовать только дым. До этого, видимо, я рисовал его просто в виде ломаной линии, а после этого клубами. Потом помню, это было, видимо, в апреле, первую бабочку-капустницу на асфальте. Это было в начале апреля, по-видимому, 1937-го. Потому что мы в 1936-м переехали на новую квартиру.
На этом закончилось мое соприкосновение с детским садом. Теперь возвращаюсь к повествованию о школе. Значит, 1939 год. У меня были географические атласы, поэтому политико-административное устройство мира мне было известно. Ну а что тут удивительного? Карта Европы мне была известна в общих чертах. И вот тут выходит новый атлас. Возможно, этот разговор был во втором классе, хотя мог быть и в первом. Выходит новый атлас. Это видимо, просто мой атлас: мы ещё не изучали географию в первом классе. И вот я обращаю внимание на то, что вместо Польши там написано «Область государственных интересов Германии». У меня есть карта, я сию минуту могу показать, где это написано: «Область государственных интересов Германии». Юра, что, для вас это ново, что ли, вы первый раз слышите? Первый раз слышите?!  В атласе 1941 года карта Белоруссии, БССР, Белорусская Советская Социалистическая Республика, тогда ещё в нее входил Белосток, а к юго-западу от Белостока, территории Польши, написано «Область государственных интересов Германии», перевод с немецкого. Я набрал недавно в Интернете, проверил. Я сейчас все в Интернете проверяю, всё, что можно: всё там есть. Я своему однокласснику Андрею Якубу говорю — показываю и говорю такую замечательную дурацкую фразу: «Я выбил Польшу из головы». Что это значит? Это значит, что теперь, видишь, Польши нет, и в моём представлении нет этого государства. Я говорю: «Я теперь понимаю, что ее нету». А это был мальчик польского происхождения, Андрей Якуб. Ну, у нас, конечно, царила дружба народов в первом классе, всё было с этим нормально.
Что касается особенностей моего обучения: я был отличником. По крайней мере, до пятого класса включительно я был, как это говорится, круглым отличником. Тогда не было пятерок и четверок, тогда были словесные оценки. «Пл.» — плохо, «пос.» — посредственно, «хор.» — хорошо и «отл.» — отлично. Это была, по сути дела, четырехбалльная система. Сейчас эту систему «пять-четыре-три» я тоже не назову пятибалльной, потому что двойка почему-то означает отсутствие всякого знания и всякого ответа, а что же тогда означает единица? А что же тогда означал бы ноль? Ноля и единиц не ставят. На самом-то деле это потенциально семибалльная система. Тому, кто ничего не говорит, надо ноль ставить, а тому, кто говорит хоть что-нибудь или пытается что-то сказать, надо ставить единицу. Что касается уровня грамотности и развития ребят, я повторю только то, что говорила мне недавно моя жена Татьяна Викторовна Казарова, доктор философских наук, ныне тоже преподаватель одного из московских вузов. Она сказала, что уровень грамотности современного первокурсника соответствует уровню пятиклассника советской школы. Что имеется в виду? Конечно, не интеллект, не знания, не жизненный опыт — нет, а только какая-то сторона грамотности. То ли умение читать и писать, то ли внимание, в том числе и к географической карте, какие-то мелочи, которых сейчас нет у студентов-первокурсников. Нас обучали учителя, которые окончили дореволюционные гимназии. Не следует забывать, что, когда я родился, все взрослые люди были уроженцами царской России, поэтому примерно до пятидесятых или шестидесятых годов прошлого столетия все пожилые интеллигентные люди были выпускниками дореволюционных гимназий, и это, конечно, существенно.
Тем временем мой отец как актёр и чтец ездил на гастроли. И он был на гастролях в Архангельске. Эти гастроли большую роль сыграли в моей жизни. В Архангельске он познакомился с местным художником и писателем Степаном Писаховым. Я только что по Интернету проверил данные о нем. То, что я говорю, заслуживает доверия: он в основном был известен в советское время как художник. Но он был, кроме того, ещё писатель, сказитель, и он писал сказки. У меня дома есть эта книга, я её, может быть, покажу, когда мы будем что-то фотографировать. Писал он очень смешные сказки, фантастические совершенно. Ну, в таком в мюнхгаузеновском духе, на архангельском диалекте. Его герои были родом из деревни Уйма, которая сейчас уже очень близко от Архангельска, может быть, даже вошла в его черту, но тогда это было от центра города километров пятнадцать. То есть это была деревня, но, конечно, очень связанная с городом. И вот все его герои жили в этой деревне Уйма. Главным героем был некто Семён Малина, мужик, а самым отрицательным персонажем — поп Сиволдай. Ну уж как над этим попом глумился писатель Писахов, как он изображал этого попа жадным, как всячески его надували, как он летел по воздуху как бы на парашюте, или свое толстое пузо в виде воздушного шара использовал. В общем, всё в таком духе. Вот сейчас, когда смотрю в Интернете, все совершенно другое: Писахов подается как православный русский писатель из старообрядческой семьи. Наполовину из старообрядческой. Его фамилия была Пейсахов по папиной линии. Так что замечательный такой сплав, замечательный: старообрядческая линия; по маминой линии православный, крещёный. Сказки Писахова — одна из моих настольных книг, потому что именно в возрасте восьми лет я все их читал и знал наизусть, я их очень любил. И наша семья очень любила архангельские сказки.
Другим архангельским писателем, более знаменитым, более обласканным советской властью, был Борис Шергин. Кто не знает Шергина?! У Шергина были свои сказки, тоже довольно фантастические, я их не буду пересказывать. И былины поморские. Он писал тоже на архангельском диалекте, у него был свой язык, совершенно отличный от языка Писахова. И что там является натуральным архангельским диалектом, а что именно — лексикой самого писателя, я не знаю, они писали разным языком. Например, в языке Шергина мне больше всего нравилось слово «этта», что значило «здесь». «Этта будет становьё, стародавнее зимовьё». В таком духе. «Поморщина, корабельщина». Но я читал не это, а «Архангельские новеллы». Была такая книга «Архангельские новеллы» Бориса Шергина, она не уступала Писахову по степени фантастики. Вот это я всё читал с упоением. Архангельский быт для меня был, так сказать, тоже очень важен. А мой отец привез от Писахова текст, машинописный, его сказки «Не любо — не слушай». Это такая патриотическая сказка о том, как архангельские мужики заморозили ругань, ну, видимо, мат. Но там мат, конечно, никак не упоминался. А когда пришли интервенты, они его разморозили, и эти ругательства стали бить в лоб интервентам, и они убрались восвояси.
Ю.С.: У Мюнхгаузена похожее…
Б.Р.: Да, конечно. Можно исследовать… И вот когда я потом уже, сейчас смотрю, что печатается у Шергина: боже ты мой, опять всё такое клерикальное, православное. Сейчас этих писателей взяли на вооружение национал-патриоты. И то, что он там о попе Сиволдае писал, Писахов, упаси боже, сейчас этого нигде не найдёшь. Насколько я понимаю, сейчас из школьной программы сказку «О попе и Балде» выкинули пушкинскую. Сейчас никто не позволит школьникам читать сказку Пушкина «О попе и работнике его Балде».
Ю.С.: А вы были верующим в первом классе?
Б.Р.: Ни в коем случае! У меня отношение к религии совершенно ясное и простое. Я рассматриваю это как сказки, которыми интересуются взрослые люди. Некоторые тёмные люди, старушки в основном дореволюционные, только такие… Потому что представить себе, что психически нормальный человек может в это верить, я до сих пор не могу.
Ю.С.: Когда у вас отношение такое сложилось?
Б.Р.: С рождения. Мне было совершенно ясно: и Дед Мороз, и религия — всё это сказки, сказочные персонажи. Так же я относился и к Священному писанию. Я познакомился с Библией уже значительно позже, так, понаслышке слыхал, а в шестнадцать лет прочитал. Но это мы забегаем далеко вперёд, я не всю её прочитал, она слишком велика. Я сказал себе, что Библия — это, по сути дела, протокол склок, которые существовали. Я решил так: как если бы в нашей коммунальной квартире ежедневно, изо дня в день, записывать, кто что сказал, кто кого как обозвал, вот так же в свое время. Веками эти межплеменные склоки бесконечные, которые происходят на Святой земле. Конечно, это литературное произведение — Песнь песней. Всякие боги, духи — это сказочные персонажи. К сказкам я относился с уважением. Но больше всего мне нравилась античная культура. И то, что рассказывали древние греки о своих богах и героях, для меня было и остается на порядок выше того, что изложено в Библии.
Ю.С: То есть в одном ряду с древнегреческой мифологией для вас религия?
Б.Р.: Ну конечно. Политеизм, монотеизм… Опять же, зачем мне верить в Деда Мороза? Я понимаю, что Дед Мороз — сказочный персонаж, что подарки от него, ёлка — это хороший ритуал. Но я не понимаю, как вообще в него можно верить.
Ю.С..: А когда маленький были не верили?
Б.Р.: Нет, когда я был маленький, ещё не было Деда Мороза. Елки разрешили только в 1935 году. Не то с 1 января 1935-го, не то с 1 января 1936-го: я не помню, но это известно. Скорее всего, с 1 января 1935-го. Я вам рассказывал первые впечатления от ёлки. Но Деда Мороза как такового я в качестве персонажа не помню. Мне ёлку устроил отец, а Дед Мороз, конечно, стоял, как кукла, под елкой. Говорят, что ребёнок, который не верит с детства в Деда Мороза, вырастает циником. Может быть, я вырос циником, я с этим согласен. Но я вижу, что Дед Мороз у нас — это бог для детей. Видимо, наша православная церковь это одобряет. Она считает, что до какого-то возраста ребенок должен верить в Деда Мороза, ему рано говорить о Христе. А наверное, лет с семи-восьми, когда он перестаёт верить в Деда Мороза, ему о Христе надо говорить.
Итак, церковь. Церковь — это то, куда ходили одни старушки. Люди служащие, государственные, не рисковали туда заходить. Верили они или не верили — они все потом оказались верующими, уже в недавнее время. Нет, они туда не ходили, молиться не ходили. Но мы ходили заглядывать, посмотреть, как в театр. Мы заходили в церковь время от времени, и для меня там не было ничего особо непонятного. Может быть, несколько раз заходили смотреть. Отец мой как человек культурный старался меня ко всему приобщить, ко всякой культуре, он всё мне разъяснял. С ним мы заходили в церковь, а может быть, и с мамой. Но надо сказать, что на Пасху и другие праздники в церкви была чудовищная давка. Еще Зощенко написал в своем рассказе, как кулич раздавили сапогом. Вы знаете этот рассказ?
Ю.С.: Не помню. Хорошо. Вы вернётесь сейчас к школьным годам, к поездке вашего отца…
Б.Р.: Да, поездка моего отца в Архангельск была очень плодотворной, и он привёз мне оттуда в качестве сувенира чудесную вещь — нерповые валенки. Они были инкрустацией из разных мехов. Из разных: там был золотой мех, совершенно золотой, и совершенно серебряный. Я в них ходил в школу без галош. Они от этого быстро бы стерлись, наверное, но я не так долго в них ходил, расстояние было небольшое. Мягкие, очень приятные. Можно было по двору гулять. Хотя по улицам уже тогдашним, наверное, не стоило ходить. Не было, наверное, такого даже места, где в них стоило особенно ходить. Но они были чудесные. Особенность того, как мы одевались, была такая: мы никогда не могли одеться прилично и красиво. В советское время одежда была страшно дорогой. А проблема прилично одеться была очень большой проблемой, и для многих людей была просто трагедией.
Насколько я помню, пожалуй, до семидесятых годов XX столетия было принято носить костюм, рубашку, шапку, пальто. Сейчас я ничего этого не ношу. Сейчас на мне спортивная одежда, и то, что вы видите на мне сейчас, я в этом хожу и в учреждение иногда. У меня нет сейчас никакого костюма, ни галстука, ни шляпы. А тогда это полагалось. И это была проблема, потому что стоимость костюма была равна величине зарплаты месячной. Значит, надо было откладывать. Если я купил костюм, пальто остаётся рваным. Проходит несколько месяцев или лет, я покупаю себе новое пальто. По этому поводу в учреждении, где я работаю, радуются, как Акакий Акакиевич и его сослуживцы. Но оказывается, что ботинки у меня никудышные. Одеться с ног до головы прилично было никогда невозможно для нас в советское время. Несмотря на то, что мы даже не столько по имущественному уровню, сколько, может быть, по культурному принадлежали, как мне кажется, все-таки к среднему классу в советское время, потому что был низший класс — это люди, которые жили в бараках, у которых дома не было канализации, у которых было в семье много детей, которые летом бегали босиком, у которых родители работали на фабрике или на заводе. У нас же было не так. У меня мама была домашняя хозяйка, отец — актёр, он был занят в основном по вечерам. Он носил шляпу и галстук, рубашку белую, которую гладила моя мать. Значит, мы были уже представители как бы среднего класса. И люди более низкого класса, по коммунальной квартире, по двору, они к нам тянулись как к людям более культурным. А профессию моего отца, конечно, уважали.
Я ещё хочу вот что сказать. В детстве я, до одиннадцати лет, до того как выехал в эвакуацию, а это было в 1941 году... я никогда не слышал мата и не подозревал о его существовании. Сейчас это невозможно, в наше время. Я объясняю это следующими причинами. Во-первых, я не играл с мальчишками во дворе. Мне неоткуда было услышать. Когда меня мама выгоняла во двор гулять, я просто стоял там. Ну а потом я просто ходил по улицам. А в детстве, повторяю, до одиннадцати лет я никогда не слышал мата. Я объясняю это следующим образом: в то время носители матерной лексики не матерились при приличных людях. При барышнях, при интеллигентах, при человеке, который носит шляпу, галстук, никогда никакой извозчик, никакой мужик в Москве не матерился. Конечно, не исключено, что иногда я краем уха что-то такое слышал, но я не мог этих слов понять, и я просто их не замечал. В школе ничего подобного у нас не было. Что касается арсенала ругательств, то у нас он был свой. Моя мама принесла эти все выражения с Украины, и все они вертелись, как бы выразиться поприличней, вокруг жопы и говна. Вот это да, это всё пожалуйста, целая феерия шуточек, смешных поговорок. От своей мамы я унаследовал множество пословиц, которые она в детстве усвоила, живя в своем городе Лубны. Пословицы делились на две категории, совершенно разные: русские и украинские. Русские пословицы она брала из театра или из книг. У них были гастроли театра на русском языке в провинции. Они все носили мудрый характер. Например: большой корабль — большое плавание. Это значит, что квартира у нас слишком велика, и её трудно убирать. Хорошо бы, чтобы квартира была поменьше. Об этом моя мама мечтала много лет. А украинские были все смешными и нелепыми. Например: «Шоб  ты так дыхала, как оця свыня  бздыть». То есть, «Чтоб ты так дышала, как бздит свинья». Это были смешные и грубые поговорки. А на русском языке пословицы были очень мудрые.
Ю.С.: А квартира большая — это две комнаты?
Б.Р.: Да, это всего лишь 30 квадратных метров, одна комната — 17, другая — 13.
Ю.С.: Слишком большая?
Б.Р.: Да, слишком большая. Но высокое помещение — 360 сантиметров. Я же говорил, что у меня была изумительная кубическая уникальная форма комнаты: 360 сантиметров в длину, высоту и ширину. Именно при таких размерах жилая комната может быть кубической, потому что ни при пятиметровых размерах, ни при двухметровых в такой комнате жить невозможно. В этом смысле нам повезло. И паркет, конечно же, дубовый, а под ним — пустота. Там потом жили мыши. Пустота сантиметров двадцать. Можно было выпилить, положить туда какой-нибудь клад, а может быть, он там и лежал. Я сорок два года жил в этой квартире, я не знаю. Устройство квартир было такое, что необязательно было открывать форточки. Проветривали при помощи фрамуги. А сейчас фрамуги не делают.
Ю.С.: Ну теперь о школе, ещё немножко.
Б.Р.: Первый-второй класс прошли как-то незаметно. Про школу я, пожалуй, уже всё про первые два класса сказал. Я скажу, что школа в целом, все периоды, когда я учился в школе, были бледными в моей жизни.
Ю.С.: А учительницу не помните?
Б.Р.: Я помню первую учительницу. Я уже не помню, как её звали. Она приходила к нам домой. В обязанности и обычаи учителей это входило. И как-то дома она говорила, что я чего-то не умею делать, она мне предложила сосчитать что-то в обратном порядке. Но я расплакался, потому что я еще мог плакать как ребенок. Мог взять и зареветь.
О том, откуда берутся дети, о сексе ничего не знал я до десяти лет. Но задавал вопрос, почему, собственно, папа существует. Мама, например, понятно: я вылез из мамы, вроде как бы из попы. Хотя я свою маму много раз видел в голом виде, но это у меня не вызывало никаких вопросов. А вот почему собственно папа, какую он играет роль, мне это было не совсем ясно. Но особенность советской, русской культуры была в том, что умели виртуозно избегать этой темы. Сейчас просто невозможно в это поверить. Читаешь, например, роман Гончарова «Обыкновенная история»: там много лет он просто виделся, приезжал и виделся с этой дамой. Только и всего. Ну как это понимать? То есть так всё было устроено: классическая художественная литература была такова, что ребенок никак не мог догадаться. Виртуозно скрывалось. Но это всё сказалось в будущем, потому что недостаток полового просвещения… Но мы ещё вернемся к этой теме.
Да, я говорил, что с 1934-го по 1938 год в нашей стране царило буйное веселье. За этот период были первые выборы, Верховный совет, конституция замечательная была. У меня нет претензий к Сталинской конституции, она очень хорошая. Конечно, она была не такая большая, но там всё есть, все права, кроме, правда, права на свободу передвижения. Все были записаны. Но дело в том, что это нисколько не мешало их не соблюдать — так же, как это наблюдается в наши дни. Когда у одного юриста спросили, в чем разница между законами и обычаями, он ответил: «В России существует обычай не соблюдать законы».
Ю.С.: Скажите, но ведь эти же годы, самые весёлые, и годы процессов...
Б.Р.: Совершенно верно! Да, процессы: одно другому не мешает. Но верно я говорю: врагов давили с торжеством.
Ю.С.: Газеты-то вы читали?
Б.Р.: Конечно читали! Об испанской войне, а как же? Всё это в нас разогревало энтузиазм. Это же энтузиазм был!
Ю.С.: А дома на это как-то реагировали?
Б.Р.: Я же говорил, что дома у нас это всё не обсуждали. Мама моя всему этому верила, она жадно слушала радио. Она вся – продукт репродуктора (извините за игру слов). Потому что какое у нее образование? Она на Украине окончила три класса, но зато эти три класса здорово усвоила. Книги она читала. Всю жизнь читала на украинском языке роман некоего Ивана Ле,  который назывался «Роман Мiжгiр’я», о том, как в Средней Азии строили плотину уже при советской власти. Она, конечно, тосковала по украинскому языку, но никогда не путала его с русским. Никогда мы не говорили дома на каком-то дурацком суржике. Хотя, конечно, что касается акцента, видимо, что-то передалось и мне. Потому что моя мама ещё некоторое время звук «ч» произносила твердо очень: мягкого «ч» нет в украинском языке.
Я помню как-то в детской больнице… У нас были великолепные детские больницы, которые построены ещё императрицами, под их покровительством. Две детские больницы прекрасные в нашем районе. Посредине огромный зал, где дети могут играть, большой, как на вокзале. Там мамаши знакомятся между собой. Вот там у меня спрашивали: «Мальчик, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Мама за меня отвечала: «Мой Боря будет кабинетным утшоным». Она это слово произносила так, с твердым «ч». Она была права наполовину. Другая половина — то, что я ещё был и полевым (как говорил Каганский) путешественником-исследователем. Но кабинетным — да, конечно, несомненно.
И вот значит так — внешнеполитическая обстановка. Опять я уже назойливо вспоминаю о всеобщем веселье. Это веселье начало омрачаться тучами и тенью надвигающейся войны. Никто толком, может быть, не знал, с кем мы будем воевать, но вся страна жила подготовкой к войне. Ведь что такое была коллективизация, индустриализация? Сначала немецких инженеров приглашали, американских, которые нам Днепрогэс помогли построить. Но наращивание индустриализации — это была сплошная подготовка к войне. Ясно было совершенно, что Вторая мировая война на носу. И вот в 1939 году Советский Союз вступил в войну с Финляндией. Но это было сделано так, что якобы мы воюем с белофиннами, а наши союзники — красные финны. Когда в поселке Терийоки было сформировано за несколько минут красное финское правительство, оно объявило войну белому… Но ведь всё это было сделано с благословления Гитлера, потому что Гитлер, по сути дела, своим пактом разрешил на время поделить эти страны, и Финляндию он, видимо, отвёл в сферу интересов Советского Союза, а ведь он мог воспрепятствовать этому. Я считаю, что два народа, которые не дали себя покорить России, — это финны и чеченцы. Все остальные, к сожалению, были в оккупации. Чеченцы извернулись, превратили свою республику в вассальное государство, где сейчас что хотят, то и делают. По этому пути пошли, по пути вассализации, когда входящие в нашу страну республики и области, их главы являются, по сути дела, монархами, которые могут что угодно делать со своими подданными в обмен на очень усердную лояльность к Московскому кремлю. Это был замечательный выход для них, они это сделали, а финны, в общем, не покорились. И вот уже вроде наша страна находится в состоянии войны, и тут уже это сказывается. Например, было введено… Уже веселья такого нет. Проводятся учения: воздушная тревога, затемнение. Пока в Москве, в порядке учений. Бомбоубежища готовятся, ПВО. В школу проникает эта подготовка. Надо сказать, это было неплохо поставлено, потому что когда наступила настоящая война, эвакуация была организована. Так, ладно, потом. Вводятся предельные нормы отпуска товара в магазинах. Насчет карточной системы — я родился при карточках. Я их, конечно, как таковых не помню, но они, кажется, были отменены тоже 1 января 1935 года. Отец пришел из магазина, принес гостинцы, конфеты: были в одночасье отменены карточки. И дальше всё было свободно, продажа свободная. Но очереди везде, за хлебом стояли в очередях. Хлеб отвешивали на весах, а у входа в магазин стояли нищие, которым надо было подавать добавки. Меня однажды приняли за такого нищего, потому что я был одет очень плохо. Я просто там стоял, как истукан, в то время как мама стояла в очереди за хлебом. И тут прошла какая-то женщина, и она мне, кажется, подала кусочек белого хлеба. Я не помню, что я с ним сделал. Чтобы я его ел, я этого не помню. Потому что тогда обязательно был так называемый добавок. Сейчас этого нет, сейчас готовые батоны. А тогда весы, с этими носиками-уточками, которые сходятся сбоку… Я помню прекрасно эти булочные. Ведь всё по отдельности надо было покупать. В булочной надо было выстоять очередь за хлебом, потом пойти в молочный магазин — купить там творог или сметану, тоже в очереди выстоять. Ну, булочная была вместе с кондитерской... В мясной, потом в бакалею. Гастроном и бакалея очень различались. Гастроном — там мясные продукты. Бакалея — это прочее, крупы и так далее… Тоже было очень дико по нынешним понятиям. Я скажу, что это унаследовано от того времени, когда лавки были действительно специализированы, но они же были рядом. Между ними было расстояние в метр. Те же лавки, что стояли на улицах или на рынках, там тебе и мясное, там и овощное. Все вроде бы отдельно, но рядом. То есть, по сути дела, уменьшенный супермаркет. Так вот, уже тогда, в 1939-м или начале 1940 года, в результате Финской войны, были введены предельные нормы: хлеба не больше двух килограммов в одни руки. Поэтому, чтобы получить больше, надо было становиться в очередь еще раз. Я в 1940 году как-то сказал: «Так у нас ещё и карточки скоро введут». Мама сказала: «Тише-тише, не говори этого! Такие вещи нельзя говорить».
   Рассказ об этой эпохе будет неполным, если не говорить о том, как мы проводили лето. Напоминаю, что в 1939 году у нас было чудесное путешествие по Днепру и Чёрному морю, закончившееся отдыхом в Феодосии. 1940 год — это была опять дача под Москвой. Дача — это съёмная площадь, в данном случае уже не в поселке, а в настоящей деревне, у настоящих крестьян. Город Истра, бывший Воскресенск. К югу от него, если проехать или пройти (мы пешком ходили) километра два, пересечь реку Истру, подняться по очень крутой горе направо по серпантину, была деревня Котерево. Сейчас её следы найти невозможно. Невозможно. Сейчас что хотите там есть, и садовые участки… Я там не в нынешнее время был, а тридцать лет назад, ничего уже не было.
Жили мы в избе настоящей. Там я впервые соприкоснулся именно с деревней. Ну что же? Жители жаловались на колхоз. Я тоже усвоил в то лето, что колхоз — плохо для них. Да, как я проводил там время… Конечно, там было неплохо мне. Я бегал по кустам, по лесу. Но самое главное впечатление от этого лета — грибы. Грибов было очень много. И местные жители, как правило, приносили сотню белых грибов за один раз. Они даже оставляли только шляпки, выбрасывали ножки. Считалось, что набрать сто белых грибов для местного жителя — это норма. Он приходил с ведром. Мы, конечно, столько не набирали. Может, мы набирали 20—30, но это же были белые грибы! И наряду с белыми грибами мы собирали подберезовики и подосиновики, которые я до сих пор путаю, потому что у одного из них коричневая шляпка, а у другого — ярко-красная. Там я ещё видел поставленные вешки будущей железной дороги. Построена была вокруг Москвы Большая окружная железная дорога во время войны. Не знаю, до войны её начали строить, по-видимому. Наверное, в 1941 году. Но это был еще 1940-й, а уже стояли столбы с какими-то обозначениями.
        Эти грибы я прекрасно помню, этот ландшафт и болота в том числе. Чудесный в общем-то ландшафт, прекрасный. И там ещё со мной был такой несчастный случай интересный. Я ножом строгал палочки, прутья. Я очень любил ножом что-то строгать. И вот я как-то строгал палочку ножом вверх и попал себе в глаз. И глаз, и лицо залилось кровью. Двух миллиметров не хватило, чтобы я глаз проткнул ножом. Только двух! Я ножом повредил нижнее веко, из него текла кровь, а глаз остался невредим. Вот такое чудо.
Летом 1940 года был издан правительственный указ, который очень взволновал народ, особенно крестьян: была отменена шестидневная рабочая неделя, восстановлена семидневная. Дело в том, что в годы, когда я ещё учился в первом классе, и, естественно, до того,  не было семидневной недели. Слова «воскресенье», «понедельник» были мне незнакомы. Это был пережиток чего-то дореволюционного. Месяц делился на шестидневки. Первая шестидневка с 1-го по 6-е число, вторая, третья, четвертая, пятая, а 31-е число, если оно было — просто рабочий день.
Ю.С.: Но воскресенье-то всё равно было?
Б.Р.: Не было! Воскресенье было только в церкви. В церкви был свой календарь. В гражданской жизни не было этого. Если кто-то этим интересовался… Нет, я скажу, на отрывном календаре это было. На нём каждое шестое, двенадцатое, восемнадцатое, двадцать четвёртое и тридцатое называлось выходной день. Остальные назывались рабочий день. Черным обозначались. И маленьким шрифтом было написано: понедельник, вторник... Отрывной календарь, восход-заход солнца и луны, это было. На обратной стороне текст. Мне про моего дядю, жившего в Лубнах, говорили, что он каждый раз утром отрывал листок календаря, прочитывал его и подтирался им.
Так вот, как в школе было написано расписание: первый день шестидневки, второй день шестидневки, третий, четвертый, пятый. Выходной день был один — шестой день. Шестого дня не было в расписании. Значит, пять рабочих дней, один выходной. 31-е — просто рабочий день, у него не было номера. Если это февраль с двадцатью восемью днями — ну что ж, значит, чаще расположены выходные дни. Значит, 24-е у нас получается выходной день. Теперь дальше, ещё интересно, что в эти годы…
Я ещё хочу отвлечься: дело в том, что Октябрьская революция разрушила всё, что могла, а потом был процесс постепенного восстановления того, что было до революции. Этот процесс идет и сейчас, без конца идет. Ведь в первые годы после революции были отменены и адвокаты, и адвокатура была отменена. Военные носили петлицы вместо погон. Ну, вы знаете, откуда эта форма Красной Армии. Это Васнецов готовил, знаете, эти шлемы и всё. А в 1943-м восстановили погоны. Воинские звания частично, такие как генерал, восстановили раньше, а само слово офицер — тоже с 1943 года. И вот этот процесс… Мундиры чиновников... Но мы к этому ещё вернемся. Раздельное обучение в школах... Чиновники никогда не могут придумать ничего принципиально нового. Чиновники, для того чтобы оправдывать свое существование, должны без конца разрешать и запрещать, вводить и отменять одно и то же, что они и делают на протяжении периода, который я прожил.
И вот все местные жители, крестьяне, были очень взволнованы этим: что уже, может быть, скоро и религию разрешат. Ведь слово «воскресенье», от которого пахнет религией, пахнет богом, было совершенно новое в нашей жизни. А когда я приехал поступать во второй класс, уже было воскресенье. Это очень интересно — семидневная рабочая неделя.
Теперь о грибах. Говорили, что такой необычный урожай грибов… Все-таки такое количество грибов и тогда было необычно. Сейчас я там вряд ли больше одного белого смогу найти, если ходить целый день... Говорили, что это к войне. Вы знаете эту примету, что много грибов — к войне?
Ю.С.: Слышал.
Б.Р.: Но тут нетрудно было быть пророком, потому что война надвигалась со всех сторон.
Ю.С.: Может, это с тех времен и повелось, или это раньше было?
Б.Р.: Не могу сказать, чего не знаю — не знаю. Но тогда говорили, что много грибов — к войне. Ну, предсказания всегда сбываются, потому что люди учитывают только то, что им нужно учесть.
Я помню, как мы обратно ехали поездом. Ходил паровоз. Вагоны двухосные. Сейчас ни одного двухосного вагона в нашей стране нет, а в Западной Европе есть. Двухосные вагоны. Между ними… Да, вагоны пригородных поездов: проход, лавочки деревянные, с одной стороны три места, с другой два. Сейчас в электричках три и с той и с другой стороны. Там было три с одной, два с другой, тоже деревянные. Вагоны короткие, может быть, метров пятнадцать в длину или четырнадцать, потому что двухосные. Между ними переходные площадки ходят ходуном. Они под открытым небом, но выход на них под навесом. Вот так интересно было переходить из вагона в вагон, я переходил. Там буфера внизу. И вот мы едем в конце августа, видимо, 28 августа, учебный год начинается. И уже туман и озёра… Озёр там нет, но поля смотрятся как озёра, такие серебристые в тумане. И вот я приезжаю в свою квартиру. Она мне после дачи кажется очень просторной, очень. Ну, высота 360 сантиметров. Всё прекрасно.
Деревня отразилась в моих тетрадях. Я там писал… У меня отношение к простому народу было несколько высокомерное: я чувствовал себя представителем совершенно другого класса, чем эти крестьяне. У меня отношение было, особенно в эвакуации, смесью брезгливости с жалостью. Когда я видел этих ребятишек оборванных, ходящих босиком. В деревне же одевались все очень плохо. Сейчас этого никто и представить себе не может. Даже молодежь, настоящая молодежь тогдашняя ходила чёрт знает в чем. Девочки ходили в очень плохой одежде. Но с этим я больше столкнулся уже в эвакуации. А тут, конечно, деревня, она произвела на меня впечатление. Напоминаю, что предыдущее лето мы все-таки не в деревне, а в поселке останавливались: Клязьма, Сходня. Я стал подражать деревенскому быту, акценту. Вот такие выражения типа: «Вантя, тормози лаптёй, дярёвня близко». Я стал писать какие-то сочинения таким вот языком. Ванька у меня там какой-то фигурировал. Дети деревенские, конечно босые, сопливые… Вот так примерно.
Значит, 1940 год идет. Нет, 1940-й кончается, наступает 1941-й. Сейчас, когда я вспоминаю первый и второй класс, мне, в сущности, нечего вспомнить, потому что это слилось воедино, ничего особенного я не помню. Вот эти тетради у меня сохранились, эти дети. Я думаю, вряд ли кто из них дожил до нашего времени, потому что дети разных социальных слоёв: кого ждала тюрьма, кого — депортация (тех же немцев).
Ю.С.: Вы несколько раз упомянули, что сохранились тетради. А что за тетради?
Б.Р.: Да хоть сейчас покажу.
Ю.С.: Нет, просто скажите.
Б.Р.: Обычные тетради. Там написано всё. Это моя домашняя тетрадь, ученика такого-то класса… Там рисунки какие-то, пароход, дым нарисован. Несколько лет я в ней записывал, вроде альбома, как у барышень. А второй такой альбом у меня появился, уже когда я был подростком. Но мы к этому еще вернёмся.
Ю.С.: То есть это ваша личная тетрадь.
Б.Р.: Да, личная, конечно. Не так уж много я писал. Должен сказать, что 90% того, что меня интересовало, было проиграно в моём воображении. Мне этого было вполне достаточно. Я жил в мире своих фантастических царств, где я был императором и Великим Волшебником. У меня там была и демократия, и монархия — всё, что положено. Всё, что я черпал из книг, я помещал в эти свои воображаемые миры, которые были очень похожи на реальные. Иногда они соответствовали даже какой-то исторической эпохе, но не раньше  XIX века. Но если это был XIX век, там, конечно, на лошадях ездили, но не более того. Более раннее — нет. То есть это наша эпоха. Может быть, и будущее тоже, частично. Но мы к этому будем возвращаться ещё неоднократно. Я мог часами быть в мире своих фантазий. Я мог ходить по комнате, мог при этом что-то писать и даже рисовать машинально, но это было только бледное отражение того, что делалось у меня в голове. А в голове у меня были целые страны и города, которые жили своей жизнью. Я это всё продумывал, так, сам по себе.
Дальше надо сказать, что у нас дома были собаки. Вот об этом стоит вспомнить. Дело в том, что я полюбил собак после того, как побыл в 1937 году у своего конотопского дяди. Дядя мой в Конотопе жил по тем временам неплохо: у него и собаки были, и мотоциклы, причем они менялись. И он своих собак называл в честь марок мотоциклов. Он сменил несколько мотоциклов. У него были мотоциклы марки «Фиат», «Индиан» и «Санбим». Так что не меньше трёх мотоциклов у него уже было в это время, то есть сменилось к 1937 году. И своих собак он называл в честь мотоциклов. У него была сука (или как теперь говорят — девочка), Индианка называлась, была собака Фиат, которая уже умерла до нас, и был при нас Самбим. Самбим, а на самом деле Sun Beam — солнечный луч. По-моему, этот мотоцикл делали даже не в Европе, а где-то в Индии. Вот интересно, что всё это как-то проникало в Советский Союз. И мне это очень понравилось. Я решил, что у меня тоже будет собака по имени Самбим, а так как две собаки по имени Самбим уже были у моего дяди, я решил, что у меня будет Самбим Первый, в скобках — Третий. То есть у меня они именовались как периодические издания. В первом приближении мои собаки как цари назывались: Самбим Первый и Самбим Второй. Но так как, если счёт по моей семье идет, у меня первая собака была Самбим Первый, вторая — Самбим Второй, а если с дядиными учитывать, то тогда Самбим Третий, Самбим Четвёртый. Но надо сказать, этот счет у меня уже после войны появился. До войны ещё не было. До войны у нас была сначала собака фокстерьер, тоже Самбим. Знаете, это был щенок фокстерьера, он без всякого поводка за нами бегал по улице. У нас дома он всё время что-то глотал. А у меня был конструктор, металлоконструктор, моя любимая детская игрушка. И конечно, там дефицитными оказались гайки и болты, еще и потому, что Самбим их глотал. Часть проглоченных им вещей выходила у него из заднего прохода. Их отмывали, и они возвращались в комплект моего конструктора. Но так же он глотал мамины чулки. Тогда они были не капроновые, а шерстяные [вероятнее, х.-б.]. Потом у него из заднего прохода свешивались эти клочья проглоченных, изжёванных чулок. Кончилось тем, что он просто пропал. Он же у нас по улице просто за нами бегал, и кто-то его украл. И потом я, конечно, стал мечтать о второй собаке, и вот уже перед самой войной, весной в 1941 году у нас появился Самбим Второй. Это был шпиц, у дяди тоже были шпицы, а у нас  была помесь шпица с лайкой, и он был кастрированный, его для цирка, оказывается, готовили, и папа мой купил его, кажется, за 70 тогдашних рублей на Птичьем рынке. Без меня купил. Вот у нас появился Самбим. Так как он был кастрированный, он был очень слабонервный, визжал всё время, плакал. И он своим хозяином сразу сделал моего папу, а остальных он плохо признавал. Меня он не любил, потому что я его дразнил. Я дразнил так: я брал консервную банку из-под конфет (такие банки были с крышкой, и сейчас у меня есть — вот тут лежит, в тумбе), наполнял её монетами и вот так дребезжал. И он, конечно, начинал выть, бедняга, он выл, а я все время его дразнил. Потом я приучил его к слову «сахар», и он на слово «сахар» так же откликался, как и на свое имя: я подавал ему кусок сахара. Потом я это слово стал постепенно изменять фонетически, провел эксперимент, до какой степени он угадывает это слово. В общем, так вот я развлекался со своим псом. Самбим меня, конечно, невзлюбил. А папу он очень любил. Он его любил болезненно и патологически, и когда мой отец возвращался с работы, он так радостно прыгал, так визжал, что в конце концов мочился. Бедный пес Самбим! Но о нём я расскажу дальше, он не пропал, война его не погубила, он пережил её, но с кем, я потом расскажу.
Ну вот, 1941 год, опять дача. На этот раз мы селимся в Звенигороде. То была Истра, теперь Звенигород, на таком же расстоянии от Москвы. Вы, Юра, представляете себе Звенигород?
Ю.С.: Да-да.
Б.Р.: У Звенигорода на другом берегу Москвы-реки есть такая слобода, забыл её название, надо бы сейчас на карту взглянуть. Это такая плоская часть Звенигорода  – Звенигород на горах стоит, а это плоская, просто деревня бывшая, видимо, она тогда уже была включена в черту Звенигорода, но имела чисто сельский вид. В настоящем сельском доме мы снимали комнатушку. Вот уже 1941 год, июнь, Москва-река, обнажения какие-то, то ли трилобиты, то ли белемниты, что такое там находят, мне показывают. Москва-река, за Москвой-рекой пустырь. Мой отец завёл знакомство с местной администрацией. Скорее всего, он там тоже подряжался в качестве чтеца или художественной самодеятельности. Он обычно старался летом куда-то пристроиться, хотя бы на временную работу, там, где наша семья была. И его хорошо принимали. Я помню, как-то я с отцом оказался в тарантасе. Тарантас — это такой экипаж, запряжённый лошадью. В этом тарантасе ехал какой-то местный мелкий администратор. Тогда лошадь была обычным явлением в провинции. В сам город Звенигород мы, конечно, ходили. В Саввино-Сторожёвский монастырь мы тоже ходили. Он тогда, естественно, не был монастырем, там, скорее всего, было что-нибудь вроде дома престарелых или что-то в этом роде, но не тюрьма. И вот я не помню, окружная дорога уже, наверное, была построена, Большая окружная, — не помню. Но там было еще село Луцино, оно славилось тем, что там делали гитары, все жили производством гитар. Но в советское время это угасло. И вот нам продал мужик одну из последних гитар, за очень низкую цену. И моя мама немного могла играть на гитаре.
Потом был такой трогательный момент. Моя мама, она плавать не умела. И как-то мы купались в Москве-реке, и вдруг она почувствовала, что умеет плавать, и вот она в первый раз в жизни вдруг стала плавать. И к сожалению, для нее это было последнее такое купание, потому что дальше эвакуация, война. И как-то ей не довелось купаться. Потом она в Москве жила безвыездно. Вот интересно, что первый в ее жизни день… Она ещё тогда неплохо выглядела: она 1897 года рождения, значит, сколько ей тогда было лет? Сорок четыре? Сейчас женщины в таком возрасте… Сейчас я вам могу показать портрет, ну просто настоящая красавица, не скажешь, сколько ей лет.
Ю.С.: Можно сейчас не показывать, а…
Б.Р.: Ну я хоть сам на неё посмотрю. Тогда же не было этого всего, косметики. Ну, были какие-то духи, но этого было мало. ТЖ… Знаете что такое ТЖ?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Дело в том, что на государственном производстве косметики всегда была марка ТЖ. И даже была частушка такая: «И тут ТЖ, и там ТЖ, целовать где же?» В смысле, что всё лицо измазано косметикой. Советская косметика была вот этой  марки. И вот моя бедная мама (как у французов «ma pauvre m;re») вот так последний раз выкупалась.
Ещё помню такую сцену (прежде чем мы перейдем к самому ужасному, а именно — к войне): я как-то стоял на берегу Москвы-реки в группе ребятишек, а на другом берегу были кусты, и в этих кустах женщина стояла в какой-то необычной позе, которую сейчас принято говорить «раком», и рядом с ней был красноармеец. И ребята смотрели все с интересом. А я спрашиваю: «Ребята, а что там такое, на что вы смотрите?» А они говорят: «Иди, дурак, ты ещё маленький, не понимаешь…» Вот такая сцена была. Так что даже на одиннадцатом году жизни я все ещё был не осведомлен в сексе. В это трудно поверить. И несмотря на то, что я уже много книг прочитал. И вся культура была так устроена, что можно было как-то этого не замечать.
Так вот мы живём. Папа часто приезжает, как только может. Ехать долго, паровой поезд. Но, правда, станция «Звенигород» недалеко от нас была, далеко от города, а от нас не так далеко. Видимо, можно было напрямик пройти, минуя город. Часа полтора [от Москвы ехать] на паровом поезде. Поезд ходит раз в два или в три часа. Можно было приехать.
Ю.С.: Ну, примерно как сейчас?
Б.Р.: Нет… Ну может два часа поезд шел, два часа, наверное. Вокзал тупиковый. Вот июнь наступает, и вот, значит, воскресенье июня… Я скажу, значит, так: выступление, по-моему, Молотова было по радио, не Сталина. Сталин ещё в первое время пребывал в шоке, он выступил только 3-го июля  Ну, там всё это описано, посол Шуленбург объявил состояние войны.
        Хочу сказать так: не моё это дело сейчас говорить за историков, потому что я не хочу, чтобы к моим воспоминаниям примешивалось то, что я впоследствии почерпнул из книг и газет. Поэтому надо быть  осторожнее. Во всяком случае, нужно отличать то, что я говорю по своим воспоминаниям, и то, что я говорю под влиянием политинформации.
Значит, у меня задрожали коленки, у меня была сплошная дрожь.
Ю.С.: А где вы были в это время?
Б.Р.: На даче были, в избе. Все собрались у репродуктора. Репродукторы же были в доме и на столбах. Все волнуются. Повторяется эта передача несколько раз, естественно. Ведь когда война началась, мы ещё спали, но к часам к 11 – 12  дня уже всё было ясно. Все волнуются. Но я хотя ребенок, я чувствую этот накал, у меня дрожь, у меня дрожат коленки, целый день они дрожали, я переживал: ну что же будет дальше? Потом, через некоторое время появляется отец. Мы там были целый месяц ещё, до конца июля. Целый месяц мы продолжали жить на даче. И в это время уже начались налеты на Москву, уже были воздушные бои, я уже видел трассирующие пули. Это так красиво ночью, вот это всё. Отец уже стал приезжать к нам. Я сейчас не могу точно сказать, один раз он к нам приехал или несколько раз. Я знаю такую деталь, что железнодорожное сообщение со Звенигородом прекратилось, и мой отец вынужден был приезжать в Истру, а из Истры шел пешком двадцать или шестнадцать километров, чтобы попасть к нам.
Значит, нам уже надо возвращаться. Что дальше делать? Возник такой план: отец остаётся в Москве, а меня отправляют в эвакуацию вместе с мамой и нашей тёткой — Марфой Михайловной Ткачёвой, той условно старой большевичкой, которая стала таковой в 1919 году, которую вели на расстрел вместе с её любовником. Любовника расстреляли, а она осталась жива. Стала соратницей Розалии Самойловны Землячки, а потом была чиновником наркомата, Народного комиссариата земледелия. И вот, значит, решено было, что отёц остается в Москве, в частности, жилплощадь беречь, потому что такую жилплощадь терять — она дороже жизни для каждого из наших людей… Вот я смотрю на портрет этой красавицы, которая у меня тут перед глазами, так что извините, немного отвлекаюсь.
Ну, так вот. Примерно через месяц после начала войны мы покидаем жилище. Целый месяц мы там дотянули. Карточек ещ не было тогда, остатки продовольствия какие-то были. И вот крестьяне как рассуждают… Да, и вдруг мы видим листовки немецкие. Я не могу сказать, что они прямо к нам на голову их сбросили, но они как-то ходили по рукам, сброшенные с самолета листовки. «Русские люди, не волнуйтесь! Мы против жидов и коммунистов! Ничего вам плохого не будет… освободим вас от колхозов…» В общем, такая правильная агитационная листовка, и крестьяне, конечно, на это клевали, потому что (я сейчас это утверждаю с полным знанием дела) миллионы людей ждали прихода немецких оккупантов в надежде на то, что их жизнь улучшится. С разных позиций ждали. Одни — потому, что ненавидели колхозы, пострадали от советской власти, или от неё пострадали их родственники. Другие не прочь были поживиться за счет соседей. В деревне поживиться за счет соседей – это одно: захватить избу и имущество. А в городе это жилплощадь. Все были настолько измучены жилищным кризисом, все надеялись на то, что если среди соседей есть евреи, коммунисты или семьи военнослужащих, им за донос на них дадут их жилплощадь. Конечно, это был очень важный стимул. И даже наши соседи по коммунальной квартире… Наш староста Федор Николаевич Хазов, крестьянского происхождения, говорил отцу: «Ну что, Борис Иосифович, хозяин идёт!» Они тоже думали, что вот они ютились в ужасных комнатах тесных, а наша семья занимала две комнаты, высокие и светлые.
Ю.С.: Но вы же не евреи и не коммунисты.
Б.Р.: Ну и что же? Но мы же считаемся таковыми. Допустим, если я не еврей, то кому я это буду доказывать, кому объяснять, результат же будет только обратный. Так зачем тогда? А кто мы на самом деле ГБ, наверное, знает там всё. Потому что когда при поступлении на геофак встал вопрос, он разрешился в мою пользу, при поступлении на геофак, видимо, там выяснили, но это неважно. А потом, я хочу сказать, это совершенно не важно, еврей ты или не еврей, важно то, в кого тебя запишут, и что будут делать твои соседи. Ведь я хочу сказать, что явными инициаторами Холокоста в Восточной Европе были местные жители, славяне. Немцы просто рот разинули, когда увидели, как эти местные жители сами продолжают традиции Богдана Хмельницкого и кого-то ещё. Так они этот процесс упорядочили, потому что, я думаю, вначале самому Гитлеру и не снилось, что можно так всё сделать. Он думал, что можно просто выгнать из Германии… Я, конечно, нисколько Гитлера не оправдываю, но потом они, конечно, внесли порядок в этот процесс. Тот же Бабий Яр. Кто составлял списки, кто? Что, немцы разбирали, кто есть кто? Они же поручили это местным жителям. Ну так вот, короче говоря, что нам запомнилось и что, конечно, мою маму как советскую патриотку очень смущало, она очень возмущалась. Когда наши хозяева сказали: «А что нам немцы? Немцы нам не враги. А мы им самоварчик поставим…» Такие вот были разговорчики.
Мне думается, что если бы не провокация с обеих сторон, если бы у Гитлера была другая несколько политика, результат мог бы быть другим. Но что было, то было, в общем, конечно, очень здорово получилось. Но я ещё что хочу сказать: у нас как людей достаточно распропагандированных советской пропагандой никогда не было ни малейшего сомнения, что эта война закончится нашей победой. У нас не было такого сомнения и когда немцы подошли к Москве. По газетам мы все-таки знали (уже находясь в эвакуации), что немцы под Москвой стоят рядом. И когда немцы потом, год спустя, наступали на Кавказе до такой степени, что их передовые отряды до Каспийского моря уже как бы прорвались, у нас не было ни малейшего сомнения… Я должен сказать, что эта часть пропаганды советской, она, конечно, сыграла очень позитивную роль.
Ю.С.: И как вы выехали в эвакуацию?
Б.Р.: Да, это очень интересно. И вот я уже видел эти воздушные бои, эти трассирующие пули над нами. Уже какое-то как бы зарево, не то что пожары Москвы, но что-то горело там. Москва не очень пострадала от налетов, не очень: несколько пустых мест, несколько домов. Да, там же дежурили на крышах, и мой отец тоже дежурил. Организовано было затемнение. Дело в том, что перед этим были учения, народ был подготовлен к затемнению. Народ был дисциплинирован. Почему-то у всех появились шторы из плотной темно-синей бумаги. По-видимому, их выдавало домоуправление. И наши огромные окна были хорошо, прекрасно занавешены шторами из синей бумаги. Если ты не соблюдаешь затемнение, к тебе, конечно же, придёт сейчас же милиция, тебе нагоняй будет. Дальше, у нас во время войны отобрали телефон и радиоприёмник. Мы наслаждались телефоном не более двух лет. В 1939 году у нас в квартире сделали телефон. Не квартирный, а личный телефон в комнате, отдельно от соседей. Как сейчас помню номер: И-1-77-99. Буква «И» соответствовала этому сектору Москвы. Отобрали и радиоприемник, с тем, чтобы после войны вернуть, но никто, конечно, его не думал возвращать, и телефон никто не возвращал. И так много-много десятилетий у меня не было телефона в квартире, вплоть до нынешних дней. А до войны у нас уже был телефон.
Всё, отец нас забирает. Грузовая машина. Мы тогда ездили на дачу в открытом грузовике, сидели сверху, на вещах, а кто-то сидел рядом с шофером. По-видимому, я всё-таки сидел рядом, может быть, на коленях у отца, видимо, в кабине. И вот мы едем по Минскому шоссе, которое уже тогда существовало, уже было построено рядом с Можайским. Какая-то пробка возникает, не то чтобы машин много, но в связи с войной: кто-то же едет на фронт… Но всё-таки нас пропускают. Мимо проходит караван легковых автомобилей, в них сидит человек какой-то очень знакомый, в шляпе. Мне отец говорит: «Смотри, это Берия». И вот во время этого затора, когда мы ждали, пока эти машины пропустят (нас остановили), мимо нас проехал Берия.
Берия направлялся в сторону фронта. Это было в конце июля. Фронт был где-то далеко еще. Вот приехали мы в свою квартиру. Сейчас деталей не помню. Первый пункт сбора у нас был на площади Маяковского. Как называется этот сад? У нас есть сад «Эрмитаж», а этот как назывался, на площади Маяковского? [«Аквариум»]. Жаль, у меня сейчас нет под рукой…
В Москве были парки, куда был иногда платный, иногда бесплатный проход. А еще были так называемые сады. Был сад «Эрмитаж» и ещё как-то.
Ю.С.: Он до сих пор существует, забыл сейчас.
Б.Р.: Вот это был первый пункт сбора. По всей вероятности мы до него ехали на троллейбусах.
Ю.С.: Сбор в эвакуацию?
Б.Р.: Да. Первый пункт сбора был, под эгидой Наркомзема — Народного комиссариата земледелия. Там мы собрались. Вещей было много: до 50 килограммов на взрослого человека. Интересно, что среди багажа было много книг: книги считались необходимой частью жизни. Конечно, дальше это были постельные принадлежности, объёмистые, и не только подушки, но и матрасы. Шмотки, конечно. Посуда кухонная, видимо так. Всё было организовано. И с этими огромными чемоданами (очень большие тогда были чемоданы, у меня под кроватью ещё лежат) мы погрузились на грузовые машины, и колонны поехали к зданию Народного комиссариата земледелия, которое находится на Садовом кольце. Кажется, это здание построено под влиянием другого здания, которое у нас строил Корбюзье. По-моему, Корбюзье у нас построил здание Статистического управления, а это, в том же стиле, уже наши архитекторы построили. Но больше всего мне нравился там лифт-конвейер, патерностер по-западному. Это лифт, который состоит из цепи кабин, которые движутся непрерывно, а кабины не имеют дверей. Вовремя надо вскочить, но это все безопасно: ну прыгнешь, может быть, на метр вниз. Конечно, нужно ловко выходить на первом этаже… на последнем. Если на последнем этаже не выйдешь, это не значит, что ты перевернешься вниз головой, нет… Я с тех пор не был в этом здании, ни разу, я не знаю есть ли там этот лифт, почему я о нём ни разу не слышал. Но до этого я там бывал.
А теперь нас направили в обширное бомбоубежище — подвал. Были же бомбоубежища к этому времени построены, к войне готовились очень основательно. Огромные помещения под землей, и мы там ночевали, по-моему, хотя бы одну ночь. Все расстилали свои матрасы на полу, вокруг было полно людей, детей. Отца своего я при этом не помню: видимо, мы с ним уже распрощались. И там мы недалеко от вокзала ждём отправления. И дети уже играли в воздушную тревогу. Они какие-то табуретки таскали и говорили «у-у-у-у». Ребенок тащит вперуд табуретку, другой изображает самолёт, воздушный бой, то есть дети все это усвоили быстро. И вот нас организованно оттуда везут на вокзал, по всей вероятности, Казанский, и грузят в эшелон, поезд, состоящий из товарных вагонов. Товарные вагоны старого типа, двухосные, которые у нас назывались «столыпинскими»: 40 человек, 8 лошадей. Открываются широкие двери с двух сторон, ворота такие. Когда закрывают ворота, там темно, но есть форточки наверху, четыре форточки. Кроме того, иногда на стоянках, в пути эти двери открывались. Туалетов, конечно, никаких там нету. И вот мы двенадцать дней едем в Омск из Москвы. Я, моя мама, моя тетка Марфа Михайловна Ткачёва и её сын, который родился в 1937 году, то есть он был моложе меня на шесть лет, значит, сколько ему тогда было?.. Да, только четыре  года. Появился при мне такой маленький брат двоюродный, который, конечно, сыграл роль в моей жизни. Появилось существо, которым я мог командовать, над которым я мог доминировать. Мне же в жизни этого не хватало, доминирования. Какое доминирование? Меня терзает мама, слабовольный отец, который, видимо, ничего не может поделать с буйным нравом моей мамаши, которая чередует буйные ласки с буйной руганью. Это, конечно, мои нервы расшатало. Но пусть психологи в этом разбираются.
В отличие от моей мамы, её сестра старшая была менее хорошенькая, она была просто некрасивой, но у неё тоже была бурная личная жизнь. В 1920-е — 1930-е годы она не считалась ни с какой моралью. Куда делся отец этого мальчика, неизвестно. Мой двоюродный брат Юрий Сергеевич Ткачёв, он и сейчас ещё жив. У Марфы  был ещё старший сын Игорь, которому к тому времени было шестнадцать лет. Где он был в тот момент, она не знала. Он пропал без вести, больше я ничего о нём не слышал, куда он делся. Может, эвакуировался с каким-то детдомом, хотя имел мать. Ничего мы так о нём и не знаем. Пропал, и всё. Такая вот небрежность. У неё было много мужчин, разные дети, некоторые умирали…
И вот мы едем. Почему поезд шёл так медленно? У него было много стоянок. Некоторые стоянки тянулись целые сутки, мы из поезда выходили. Каких-то городов, поселков, в которых мы выходили из поезда, я не помню, зато помню природный ландшафт. Когда мы пересекали Урал, я помню гористую местность. Какой-то ручей среди камней, и мы в этот ручей ходили мыться. Холодной водой терли как-то, мылом, в общем, слегка подмывались. Когда поезд шёл, я стоял и смотрел в форточку беспрерывно. С утра до вечера не пропускал ни одной минуты. Мне из чемоданов сделали такой помост, и я стоял, смотрел.
Ю.С.: Но в вагоне ведь было много семей, не вы же один?
Б.Р.: Да, много было семей. Что же я делал в остальное время, когда поезд стоял, и мы открывали двери? В вагоне становилось светло, и я читал роман Джона Стейнбека «Гроздья гнева» в «Роман-газете». Вам известно такое издание — «Роман-газета»? Как только какое-то произведение появлялось, переводное или отечественное, его публиковали в этом толстом журнале. Напечатано в две колонки на каждой странице, формат большой, и на газетной бумаге. И вот в 1939-м, году только Стейнбек написал свой знаменитый роман, в 1940-м он был у нас переведен. И я его читал. Я читал его очень внимательно. Я познакомился с жизнью в Соединенных Штатах. Меня меньше всего интересовала личная жизнь и психология героев, но больше всего интересовали быт, бытовые подробности: как они ехали, эти пакеты с молоком, что-то ещё, чего у нас не было. И немножко сексуальных подробностей, в которых я ещё не очень разбирался. Например, один герой сказал: «Вот я здесь первый раз с девчонкой лёг…» Уже мой ум детский ловит это высказывание. Такие вещи, они не забываются, все это мотается на ус. Так что я хорошо изучил этот роман. Для меня очень интересно было всё. Я к художественной литературе подходил, по сути дела, так же, как к научной. Меня интересовали факты, инфраструктура, как люди живут, вообще всё, а не просто я хотел узнать, чем дело кончится и кто с кем в конце концов куда уедет или поженится. Не это для меня было главное. И конечно, очень колоритное было в моём воспоминании описание засухи, этой экологической катастрофы, которая совпала с Великой депрессией в Соединенных Штатах. Они в Калифорнию, по-моему, поехали. Ну а там как сложилась судьба героев, я не помню, это в моей памяти не удержалось.
И вот, значит, стоя у форточки, я заметил надпись «Европа—Азия». Это же одно мгновение, но я заметил. Я понимал тогда уже, что граница Европы и Азии проходит здесь. Сейчас её считают совершенно ненужной, чисто фиктивной. Но вот в Оренбурге, как мне рассказывала Таня Герасименко, выделили деньги на уточнение границы Европы и Азии. То есть местный географ сумел добиться, чтобы  ему выделили на это деньги, чтобы уточнить границу между Европой и Азией. Вот пример того, какая у нас сейчас власть и что теперь финансируется. Конечно, ему пришлось это дело раздуть и подать так, будто это имеет какое-то научное значение.
Проезжаем мы Свердловск, прибываем в город Омск, который стал для меня родным надолго. Железная дорога прошла от него в двенадцати километрах к югу. Тогда это большим расстоянием считалось от центра города. Тогда город не особенно рос на юг. На том месте был даже хутор, то ли Атамановский, то ли какой-то ещё. Как принято говорить, из-за того, что недостаточно взяток дали проектировщикам железных дорог, они в соответствии с небольшим размером взяток провели железную дорогу не через центр города. А центр города — это устье, где река Омь впадает в Иртыш. На правой стороне реки, в том месте, где впадает в Иртыш с востока река Омь, крепость. Историческое ядро города — крепость. На левой стороне Оми  больше пристани разные. И вот к этому месту, к центру города проведена городская ветка, железнодорожная линия длиной одиннадцать километров, от вокзала. Она вовсю использовалась, во-первых, товарными поездами, которые к пристани подходили, во-вторых, по ней ходили пассажирские поезда. Нас всех пересадили с товарного поезда в пассажирский и повезли по этой ветке длиной одиннадцать километров в центр города, хотя в Омске был и трамвай. Сейчас этой ветки давно, конечно, нет.
И вот наш пассажирский поезд подали в центр города по этой ветке. Я уже не могу точно припомнить, как мы перевозили наши вещи. Наверное, грузовики были поданы. В юго-восточной части Омска, среди множества кварталов, застроенных исключительно частными односемейными домами, было здание школы, деревянное, двухэтажное, хорошее здание, дореволюционное: с просторными светлыми залами и высокими окнами. И вот там большую толпу эвакуированных поселили, в одном зале. Конечно, не всех. Там распределяли по спискам, мы попали туда…
Ю.С.: А в вагоне, пока вы ехали эти двенадцать дней, какие-то знакомства завязались?
Б.Р.: Возможно, у моей матери или тётки, но у меня – никаких. Никаких детей, с которыми там познакомился, я не помню. Также не помню никаких взрослых, с которыми, возможно, вступали в контакт мои более общительные мама и тетя. Никого.
Разместили нас. И вот большой зал… А там и книги кое-какие появились, ведь была же библиотека школьная или какая-то ещё. Мы лежим, значит, все — как-то разместились на матрасах. Каждый кормит своих детей. Мне запомнилась такая сцена: еврейская семья и там какой-то Мишенька, очень капризный. Мама его заставляет кушать, а он кушать не хочет. Она несет котлетку к его рту, а он не хочет. Она говорит: «Мишенька, если ты сейчас не съешь эту котлетку, я отдам другому мальчику!» И Мишенька тогда эту котлету ест. Ну, в общем, такая вот картина.
И вот мне попадается какая-то книга, что-то связанное с востоком, с Азией, на русском языке, естественно. И в этой книге — двустишие на четырнадцати восточных языках, которое мне запомнилось на всю жизнь. Две строки: «Хар яр каранлык, фур нур у мавке, Магриб ну юкса-макбар му я ран». Ну, Магриб слово знакомое, означает Запад. И смысл такой, что вся Земля покрыта мраком, светится лишь одна точка на Западе. Там было сказано, что это написано на тринадцати или четырнадцати языках, потому что слово «юкса-макбар» пишется через дефис, это слово, видимо, из тюркского языка, но там были какие-то и нетюркские языки, видимо, фарси или что-то ещё. Вот в память на всю жизнь врезаются отдельные какие-то фразы.
Ю.С.: А перевод на русский не помните?
Б.Р.: Нет. Я пытался найти в Интернете. Там-то был перевод, я его забыл. Там какая-то женщина, какая-то любовь, она какую-то могилу находит, или своего возлюбленного, или чего-то еще… Мне самые разнообразные книги попадались, и кое-какие фразы из них запоминались.
Ну, как видите, эвакуация была организованно проведена, ведь мы же что-то ели в это время. Я не могу сказать, что мы голодали. Очевидно, нам что-то давали, какой-то паек. О том, что мы это получали в каком-то магазине, не может быть и речи. Я совершенно этого не помню. Совершенно я не помню, что мы ели, кто нам раздавал пищу. Ведь не могли же мы ходить в какой-то магазин, тем более когда ехали в эшелоне двенадцать дней. Но тем не менее я не помню, чтобы я голодал или болел. Я в детстве не любил есть, меня заставляли, пичкали. Во время войны дело другое. Во время войны у меня был аппетит, я всё нормально ел. Забегая вперед, хочу сказать, что годы войны были самыми яркими в моем детстве. Почему яркими? Потому что менялась обстановка, менялись люди, новое всё. А годы обучения в Москве в школе, хождение ежедневно в московскую школу, как до войны, так и после, были самыми мрачными и тягостными в моей жизни. Мне в школе было неинтересно, потому что я полученные учебники сразу прочитывал, до начала учебного года. Учителя, как правило, были по своему уровню ниже учебников. И за это их нельзя упрекнуть, потому что учебники писались учеными, педагогами видными, а учителя… Мне было не нужно то, что говорили учителя. Правда, кое-что, чему нас учили в младших классах, было нужно, конечно. Чистописание, навыки. Навыки — да. Но знание — нет. Я хочу сказать, что знания, полученные мной в школе… Учителя мне представлялись совершенно лишними в этом процессе. А ученики и окружающие тем более, они только мешали усвоению знаний, дисциплины. Шум и гвалт. Но все-таки я хочу сказать, что в первом и втором классе атмосфера была мягкая: ни дедовщины, никаких издевательств, драк, ничего такого я не помню. Меня никто не обижал в первом и втором классе. В старших тоже не очень. Там немножко иначе.
Ну вот, значит, осень. Осень всегда в Сибири (по крайней мере, в годы, пока я там был) хорошая. Всегда тёплая осень. Всегда такая прекрасная, затяжная осень. И август чудесный, и сентябрь, и октябрь, до наступления зимы очень хорошая всегда, приятная погода. И вот ещё только август, тепло, жара. Нас распределяют по квартирам. В Омске на 98% был частный сектор, односемейные дома. Нельзя сказать, что сельского типа, но хотя бы по две комнаты в каждом. Высокие заборы, кварталы метров по 150. В глубине квартала огороды, обязательно огороды. Дома стоят на улице, деревянные высокие заборы, за которыми ничего не видно. Допустим, входишь во двор. Справа дом, слева сарай. Там могут быть и свиньи, могут быть и коровы, если есть куда их выгонять. И вот в более северной части Омска, к северу от реки Омь, нас поселили: улица Луначарского, дом 8. Короткая улица. Названия улиц были стандартные. Улиц имени Сталина не было в советское время, к вашему сведению. Улица Ленина, конечно, главная. Главные улицы, которые выпадали из этой системы прямоугольных сеток, назывались иначе: улица Ленина (бывшая Любинская, главная улица Омска, идёт с севера на юг), потом Третьего Интернационала (сейчас она, конечно, иначе называется). Там, конечно, Фрунзе, Куйбышев — в общем, весь иконостас советский. Дальше это же все исчерпано, а улиц много. Начинаются улицы Комсомольская, Профсоюзная, потом уже Жилкооповская. Потом, когда всё это исчерпано, начинается нумерация: 11 Ремесленных, 27 Северных, 10 или 12 Восточных. Нехорошо, в общем.
Трамваи в Омске ходят. Хороший трамвай, связывающий северную и южную часть города. Вскоре, по случаю войны, половину маршрутов отменили, но главные оставались. Трамвай, который связывал центр города с железнодорожным вокзалом, не был отменён во время войны. Трамваи хорошие, двухвагонные поезда, типа коробочек. Построен году в 1935-м — 1936-м. Называется трамвай ОГЖД — Омская городская железная дорога. Омск славился своей пылью. Это был город чудовищно пыльный. Но в начале XX века, еще до революции, там взялись за дело и сделали множество прекрасных городских парков, не меньше семи во всяком случае. Очень просторные, прекрасные городские парки. Сделали мостовые. Поэтому в то время, когда я был в Омске, он уже не так страдал от пыли, как это описано в книгах. Но, конечно, город пыльный. Большинство улиц нецентральных не были мощеными, значит, были пыльными. И вот улица Луначарского, не мощеная, но коротенькая, в северной части города. Нас поселяют в семью. Там никого не спрашивали: как приказано, так и поселят. Кстати, если человек временно попадал куда-то, в командировку, или ему негде было ночевать, проблем с ночёвкой не было. Гостиницы были не нужны. Власть распоряжалась, и тебя куда-то отправляли ночевать, и никому ты за это не платил. Так полагалось. Не было даже речи. И вот когда мы там жили… Мы даже не назовемся квартирантами, мы же ничего не платили. Мы получили вчетвером комнату, десять квадратных метров, ужасно тесную. Хозяева занимали комнату побольше — метров 25. Вот и всё. Хозяева: женщина работала в магазине или в пекарне, она приносила какие-то булочки, у неё не было проблем с едой, и нас угощала; её дочь Манька лет четырнадцати и сын Федя, более взрослый. Не знаю, почему он не в армии ещё был, но сейчас всего не вспомнишь. Настоящий двор, сарай, в котором были свиньи или кто-то ещё. Огород, на котором растет картофель. Всё это интересно для меня. Конечно, не были хозяева довольны тем, что нас вселили, но что же им было делать. Время было такое, никто не смел перечить. Всех так распихали, всех эвакуированных к кому-то вселили.
Наступает 1 сентября. На северном конце коротенькой улицы Луначарского находится прекрасное здание школы, кирпичное, типовое, советское. При школе сад. Раньше при школе всегда был сад, если позволяли условия. Настоящий школьный сад. Здание школы — этажа три, кирпичное, типовое. Я иду в третий класс. Дети самые разные. Половина эвакуированные, половина — местные. Очень полезная, так сказать, смесь для культуры. Класс приличный: никакой дедовщины особенно не было. Ну были какие-то немножко издевательства. Издевались над одним мальчиком, который был последний, как всегда, в каждой иерархии детей. Мальчик был слишком толстый. Поэтому его зажимали в углу, становились и кричали: «Сало жать! Сало жать!» Вот так встанут мальчиков человек десять и качаются: «Сало жать!» А его ставили в угол между печкой и стеной. Я не помню, чтобы меня кто-то бил, чтобы хоть раз кто-то ударил, не помню.
Девочки, значит… Уже мой возраст такой, что к девочкам внимание, так сказать, в большей степени приковано. Самой красивой девочкой, такой кукольной красоты, в нашем классе была Элеонора Пельдсаар, дочь эстонского генерала, который своевременно вошел в Красную Армию. Правительства Советских республик Литвы, Латвии и Эстонии тоже были здесь, в Омске. Нужно сказать, что государственные департаменты распределялись в эвакуации следующим образом: министерства, наркоматы, наиболее необходимые для войны, были в Куйбышеве (Самара), там же, говорят, что-то было и у Сталина, не знаю, место эвакуации или бункер. Следующий эшелон — уже Омск или Свердловск. И кое-какие министерства и ведомства, то есть, прошу прощения, народные комиссариаты, — они даже в Новосибирске были. Вот у нас, значит, было много наркоматов, не очень связанных с войной. Наркомат земледелия и правительства балтийских республик. Советские правительства.
Но я, так сказать, положил глаз не на эту девочку, а на некую Татьяну Гладченко. Она была местная. Вид у нее был патриархально-мещанский: немножко полная, немножко томная. Она как-то куталась в шаль. Я уже тогда себе представлял, как бы хорошо мне с этой девочкой быть в одной постели. Я тогда ещё толком не понимал, что такое половой акт, но тем не менее хотелось чего-то такого. Я уже к тому времени читал кое-какие книги, например, читал Мопассана однотомник. И там даже есть такое выражение: «Ты спал с ней!» Там какая-то сцена. Я уже понял, что мужчины и женщины, когда они друг друга любят, что-то такое делают в постели. И вот я себе представлял, как бы мне хорошо с этой девочкой спать. Интересно, что опыта родительского здесь не было: мои родители никогда в одной постели ни при мне, ни без меня не спали. Никогда. У нас было две комнаты, мы спали в разных комнатах: папа в первой, которая по-старому называлась столовая, а мы с мамой — в другой, которая называлась спальня. Поэтому когда мои родители занимались сексом, я этого не видел, не знал. Я по наивности думал даже, что они это дело давно прекратили, хотя я от мамы узнал, что дело обстояло совсем наоборот.
Мы начинаем уже изучать новые предметы: историю и географию, которых не было в начальных классах. Значит, мы получаем учебники — бесплатные, казённые учебники, я их сразу все прочитываю. Сразу. По гуманитарным предметам. То, что рассказывали учителя, мне уже было неинтересно, потому что любой учитель, он же ниже учебника. Потом не может же он всё рассказать. А учебники были фундаментальные. У меня, может быть, в чемоданах они сохранились, но если говорить об учебниках истории, скажем, до старших классов, там же мелким шрифтом, там была ещё история периферийных стран мира, которую никто не изучал. Юго-Восточная Азия, Китай и всё. Но мы Европу в основном изучали. И картинки прекрасные, все картинки в учебниках истории я прекрасно помню, все они запоминались. Значит, учебники. Учебники играли в моем просвещении очень большую роль.
Ю.С.: А учебники химии, физики, математики?
Б.Р.: Пока нет физики и химии в третьем классе. Мы до этого дойдём. Мои отношения с физикой и химией были нехорошие, но это мы ещё… далеко до этого. Мы пока ещё в третьем классе. История уже есть, география есть [?]. Уже атлас географический. Значит, девочки, мальчики.
На меня оказал большое влияние эвакуированный из Ленинграда школьник Сергей Школяр, еврей. У меня  даже сохранился  его ленинградский адрес [на обороте обложки «Географического атласа для 3-го и 4-го классов начальной школы», 1941]: Школьная улица, [д. 56, кв. 22].  Он [в Омске] жил от меня недалеко, Да, значит, от моего дома до школы было расстояние сто метров, не больше. Это позволяло мне никогда не носить пальто в школу, мне не нужна была раздевалка школьная. Я бегал просто. Ну что, сто метров пробежать разве трудно? В любую погоду я без пальто бегал в школу, мне это очень нравилось. Но шапка на мне была. Школа очень прилично внутри выглядела: стандартные классы, высокие помещения, светлые окна выходили на юг, как положено. И вот Сергей Школяр. Он жил от меня, может быть, не больше, чем в километре, немножко дальше от центра [Омска]. Я к нему в основном ходил, потому что он был выше меня в смысле эрудиции. Я за ним тянулся. У него были очень интересные книги, которые он мне давал. Этих книг было немного, но они оказали огромное влияние на меня. Они были для меня первым университетом. Да, что потом стало с этим мальчиком, я только недавно в Интернете узнал: он умер  году в 2003-м или 2004-м, он был специалист по восточным языкам или по древней Вавилонии и Ассирии, что-то такое. То есть сугубо филолог, гуманитарий, он стал, кем и должен был стать, он им и был и всю жизнь жил в своем родном любимом Петербурге, то есть настоящий представитель питерской интеллигенции. Этот мальчик и тогда был очень рассудительным, интеллектуальным, совершенно интеллигентным. В десять лет абсолютно было ясно: настоящий интеллигентный мальчик из интеллигентной семьи. Я, конечно, был под его влиянием. Правда, там хозяин дома тоже был какой-то изобретатель, и он строил какие-то воздушные флюгеры или мельницы во дворе, что тоже было интересно.
И вот от него я получил две или три книги, которые оказали на меня огромное влияние. Одна книга по истории техники и быта. Называется «Рассказы о вещах», а другая называлась «Люди и горы». Книга «Рассказы о вещах», кажется, Ильин или Ильин и Сигал, мы это потом проверим. Это вся история техники иллюстрированная, очень толстая книга большого формата. Как появились часы, мельницы, железные дороги, всё это я на 100% усвоил, все это для меня было интересно. Так что всю историю техники в ХIХ веке с точностью до пяти лет я знал в детстве. Я никогда не могу поверить, если кто-то мне скажет, что царь Николай Первый позвонил по телефону. Не было ещё этого тогда. А телеграф примитивный был, ещё без Морзе, так что когда только появилась азбука Морзе… Вся эта история с железными дорогами, этот Джордж Стефенсон, о Черепанове нашем тогда ещё не было ничего известно. Не было этой компании о приоритете нашего изобретателя. Всё это было мне известно. Первая железная дорога Стоктон—Дарлингтон когда была построена, и Рудольф Дизель, и вообще всё, абсолютно всё было мне известно. И паровая машина Уатта, и до этого роль часов, мельниц, изобретение пороха, бумаги. Вот эта вот сторона. Другая книга «Люди и горы», по-моему, тоже Ильин и Сигал. Это история земледелия, история сельскохозяйственной науки, экспедиция Вавилова, родина пшеницы, Афганистан, Южная Америка. В Южной Америке запомнились четыре вида плодов: чайота, анона,  ульюко и папайя. Теперь, когда побывал в том числе и в Южной Америке, я познакомился с аноной только в Португалии. Действительно, это очень вкусный фрукт, изумительно вкусный. Но даже в Португалии их трудно было достать, они, видимо, там не растут, потому что когда я кинулся во второй раз… Мы же не пойдем специально искать уже ни в каких лавках, магазинах — нет её, этой аноны. Анона, конечно, восхитительна, но не могу передать её вкус. Что касается остальных… Папайя — не знаю, сталкивался я с ней или нет. Теперь, значит, табак, кофе, все эти истории: и как их возделывали, и как их пили. И картофель. Так что всё мне было известно. И что из Америки к нам пришло.
Две такие книги. Третья книга — Максвелл Рид «Следы на камне», это палеонтология. Уже этой зимой 1941-го — 1942 года я знал геохронологическую колонку: периоды Кембрийский, Силурийский, Девонский (Ордовик тогда не выделялся); Каменноугольный, Пермский; Триасовый, Юрский, Меловой;  Третичный и Четвертичный. Вот это мне уже было известно. Тут уже палеонтология. И наконец, мне купила мама по моей просьбе — мы же в книжные магазины всё время заходили, и я смотрел, что там продается. Книга называется «Кружок юных фенологов и фенометеорологов». Тоненькая такая книжка бумажная. Я начал вести наблюдения за погодой, то есть записывать хотя бы только температуру, термометр же у нас был. А потом уже можно было показывать направление ветра, всё такое. Я это записывал регулярно в тетрадочку. И классификацию облаков я на латинском языке усвоил. В единственном числе это Cumulus, Cumulonimbus. Там облака трёх ярусов: нижнее Cumulus, Cumulonimbus, потом верхнее — это Altostratus, высокослоистые Altocumulus, высококучевые, — всё это я знал, эти три слоя облаков и их латинские называния. Эти книги — почти университет. Три-четыре книжки. Все естественные науки и техника были прекрасно охвачены языком, доступным ребёнку, научно-популярная литература. Иллюстрации, конечно, не цветные. Теперь художественная литература. Главной книгой художественной у меня была «Дон Кихот Ламанчский» в обработке для детей, не академическое издание, то есть опять же где нет секса, нет стихов, всяких рыцарских церемоний… Потому что настоящий Дон Кихот очень сложный по своей структуре, толстая книга. А эта для детей, но хорошо была сделана, очень хорошо адаптирована для детей. Из художественной литературы это Ги де Мопассан, однотомник. Мопассана я начал читать уже в десять с половиной лет и закончил его читать уже в двенадцать. Этого достаточно для внешкольного образования. Плюс школьные учебники, так что, я считаю, что очень много получил.
Кроме Серёжи Школяра был ещё какой-то Коряков. Простонародный мальчик, приятный такой, не агрессивный. Я всегда держался в стороне от хулиганов, потому что все мальчики с нормальным мальчишеским поведением мне представлялись хулиганами, и я от них держался подальше. Такие, которые любят ударить или что-то ещё.
Интересно, что той же золотой осенью конца 1941 года нас перевели на время в другую школу. Возможно, наша школа была занята под эвакогоспиталь или ещё что-то. Нас не меньше, чем на месяц перевели в школу, где обучение было в три смены. Там-то я учился во второй смене, но недолго. Опять же недалеко, километра два от нашей школы. Интересно было идти по улицам. Там же прямоугольная планировка, в Омске, очень интересно, что можно было идти от дома до школы [на одно и то же расстояние] огромным количеством способов. То есть ты можешь вот так, вот так, эти кварталы пересекаются. Это тоже меня занимало. Меня стала занимать всякая геометрия. У меня были линейки, транспортир. Готовальни ещё не было, но линейка, транспортир... Может быть, транспортира ещё не было, но угольники были. Меня это очень занимало: рисовать всякие линии, прямые пересекающиеся и наделять их своими фантазиями. Заработал мой фантастический мир, в котором я жил в качестве Великого Волшебника, в котором у меня были свои подданные, свои государства, и всё это связано было с той информацией, которую я получал в книгах. Я скажу, скучно мне не было, хотя занимался в основном умственной деятельностью, работой это не назовёшь. Плюс, конечно, движение от быстрой ходьбы по городу, по этим кварталам, я ходил очень быстрым шагом, почти бегом.
Ю.С.: А в доме какая обстановка была?
Б.Р.: Обстановка в доме такая. В комнате в этой я сидел, конечно, мало. Всегда бегал по улице, это нормально для ребёнка. Сидеть с утра до вечера, как я сейчас сижу, в комнате в десять квадратных метров, где нас четверо, — это, конечно, немыслимо. У нас же двор был. Кроме того, мы из этой комнаты выходили в общее помещение: у нас была очень просторная кухня, где мы общались с нашей хозяйкой. У меня фамилии путаются, я не знаю, кого там фамилия Строгинова, — то ли там, то ли в деревне, — но какая-то простая русская фамилия. Хозяйка не очень была нами довольна. Хозяйка потом почему-то вообразила, что я влюблён в её дочь, которой было четырнадцать лет, но это неправда. Ей почему-то так показалось.
Ю.С.: А сыты были?
Б.Р.: Никакого ощущения голода не было. Ели простую пищу: картошка вареная или жареная на масле, даже не подсолнечном. Нам всё время в качестве пайка подбрасывали некоторые экзотические для наших дней продукты: соевое масло, рыжиковое масло.
Ю.С.: Второе какое вы назвали?
Б.Р.: Рыжиковое. Я не знаю, что это. Я же помню — рыжиковое масло. Был рынок, так называемый колхозный. На рынке мы покупали молоко. Зимой мы покупали молоко в мороженом виде, ни во что не завёрнутое, клали его в авоську. Молоко замораживали в литровых мисках обыкновенной формы. Лёд ведь когда замерзает, он вроде уменьшает немножко свой объём? [Наоборот?]. Как-то вынимались, в общем. Этот кусок мороженого молока просто клали в авоську, ничем не завёрнутую, и просто несли домой по морозу. Дома это молоко оттаивало, но прежде чем дать ему оттаивать, с него соскребали ножом сливки, и эти сливки мороженые — на кусок чёрного хлеба. Белого хлеба не было в эвакуации. Я тосковал по белому хлебу, тосковал по пирожным. Как же, там вкус пирожных начал забывать. Чёрный хлеб был, картошка жареная. Временами, видимо, перепадало и что-то мясное. На рынке можно было не только купить что-то, но и продать. Скажем, свой паёк хлебный.
Теперь да, о пайке. Продукты мы получали первоначально по каким-то спискам. Карточек как таковых ещё не было, карточек, которые упорядоченно выдаются на месяц, отрезаются талоны… Давали по спискам. Называлось это… Хлеб мы получали по «кубикам». Что же такое «кубики»? Кубики — это кварталы, так их называли местные жители. Были составлены квартальные списки жителей, и по этим квартальным спискам получали хлеб, и когда ты получал хлеб, там ставил галочку, что ты его получил.
Ю.С.: Квартальный в смысле территории или в смысле времени?
Б.Р.: В смысле территории. По каждому кварталу составлялся список, в булочной, расположенной не обязательно в этом квартале, ты находил свой квартал, там был список фамилий, и тебе выдавали. А карточки как таковые с отрезными талонами появились, по-моему, уже к концу этого года или к началу следующего.
Теперь… Были ещё остатки продуктов, накопившиеся до войны. Во время войны дефицитом стали все продовольственные товары, кроме пайковых. Кроме тех, которые по карточкам дают: хлеб, мыло, спички, сахар, масло растительное. А ещё же есть всякие другие вещи, варенье… — этого нет. Так просто этого не получишь. А моя тётка поехала в командировку — она же была чиновницей сельскохозяйственной — поехала в командировку в Ханты-Мансийск. Дело в том, что тогда Омская область была гигантской, не меньше Красноярского края, в неё входили национальные округа (сейчас они называются автономными) Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий. Они все входили в Омскую область. Потом появилась карта Омской области, которая висела у меня на стене. Ну не от пола до потолка, но достаточно высокая, не меньше двух метров. Все эти географические названия я знал. Особенно мне нравились названия ненецкие, и моя любимая река была Янця-паюте, которая была на севере, или Янця-паюте-яха. Я мысленно путешествовал по этой карте, по Ямалу и по всему… Тюменская область была маленькой тогда, а Омская область была огромной. В ней ещё было раньше окружное деление, но деление на округа [не национальные] ликвидировали перед войной. Я этого не застал. И вот моя тётка, поскольку она уже работала, по-видимому, в Омском — как по-нынешнему сказать? — департаменте (тогда этого слова не было) земледелия. Видимо, она была прикомандирована. Она поехала в Ханты-Мансийск на лошадях. На чем же ещё тогда ехать? Железной дороги там нет. Так, по льду зимой, по льду Иртыша. Эти станции почтовые, видимо, сохранялись до середины XX века. Ведь всё-таки наша страна не была полностью охвачена железными дорогами. У нас были огромные территории, где автомобиль пройти не мог. Она же где-то ночевала по дороге, значит, такие станции почтовые были. Она привезла оттуда банку варенья. Это было так интересно, напоминание о прежней жизни. Иногда какие-то продовольственные товары можно было купить.
Да, теперь еще одна интересная тема: жвачки. Все дети жуют жвачки. Я раньше такого не видел. Сибирь вся жвачку жует местного происхождения. Жвачки трех типов: чёрная, белая и коричневая. Жвачки продаются в виде плиток, как стандартные конфеты. Сейчас, правда, конфеты бывают разные. Ну, маленькая конфета такая. Они продаются на рынке, в банке с водой лежат плитки: белые, черные и коричневые. Коричневые жвачки редко были, а белые и черные, как правило, всё время. Ну, видимо, они получались из разных деревьев, я не знаю, что это такое, вар или смола. Я никогда в Москве этого не видел, а там [в Сибири] все дети жуют. Я первое время брезговал. Особенно мне было неприятно, что дети часто эти жвачки вынимают изо рта, куда-то прилепляют. А я был брезгливый очень, больше, чем сейчас. Я считал, что если что-то в рот попало, ни в коем случае нельзя вынимать и показывать. Так что в эту зиму я ещё жвачку не жевал, в следующую уже начал жевать. Ну как эта жвачка жуётся? Когда кладёшь в рот в сухом виде её, сразу она превращается в неприятный порошок, но нужно быстрее жевать, смачивать слюной, и она становится пластичной, такой же, как нынешняя… Ну, не совсем. И вот все жуют. А коричневая жвачка отличалась горьким вкусом и очень сильным запахом, у неё вкус смолы был откровенный. Может быть, она делалась из хвойных деревьев, а эта из смолы то ли березы, то ли осины. Ты видел такие штуки? Ну, вот видишь, как интересно. Я рассказываю как будто о какой-то другой стране. Все жевали эти жвачки. На рынке они стоили рубль. Что тогда значило рубль? Мало что, но больше, чем сейчас. Может быть, даже столько, трудно сказать. Деньги нужны были чисто номинально. Когда мы получали паёк в магазине, мы платили за него деньгами. А на рынке чёрном все стоило гораздо дороже. Можно было за 100 рублей купить буханку хлеба или продать свою пайковую. Однажды на рынке мы купили изумительную вещь, это была рыба стерлядь. Я в первый и, боюсь, что в последний раз в жизни её попробовал. В общем, было вкусно: стерлядь. Иногда нам приходилось питаться в местных столовых в связи с переездами. Там были экзотические для нас сейчас продукты: куропатки и зайцы. Вся Сибирь была полна зайцами, куропатками, я и сам видел их там везде. Их просто [охотники] сдавали в столовую и там ели. Иногда мы ели пирог с капустой. Уже потом, когда стало хуже со снабжением, давали по карточкам пирог с капустой, но это было надувательство, потому что там уже хлеба меньше.
Вот так прошла зима  1941/1942 года. Потом наступило хорошее лето 1942 года. В нашей школе был организован летний детский лагерь, чтобы дети без еды и без присмотра не оставались. Мы приходили в ту же самую школу, там нас кормили, были какие-то игры, и был мёртвый час. В общем, я там был, по-моему, недолго, я долго там не задерживался. Видимо, пообедав, оттуда убегал, потому что, как я уже сказал, туалетом школьным я никогда не пользовался. Было какое-то облегчение моей маме, конечно, что меня кормили. Моя тётка Марфа иногда ходила на партийные собрания, какие-то конференции, где был буфет. И там, в буфете, иногда были пирожные, пирожки. Всё это она приносила к нам в семью и делила между детьми. О своем общении с младшим братом в эту зиму мне даже нечего сказать, я почти ничего не помню, но в следующую зиму я кое-что припомню.
   Лето 1942 года, полное лето, я провел в Омске. Потом ещё что было? Видимо, я помню именно летний ландшафт. Была детская столовая. Это очень распространённое явление. Во время войны детей записывали в детскую столовую, где они раз в день получали полноценный обед. Но эта столовая была очень далеко от дома, километра два или три, может быть. Я шел в столовую один, пешком, а надо было переходить по мосту через реку Омь, то есть это было в южной левобережной части города Омска, если считать по реке Омь. А что касается Иртыша, то на правом берегу Иртыша не было города Омска, а были только луга. Зимой на реке Иртыш вырастал очень толстый лёд, и его пилили, заготавливали на лето. Раньше же не было холодильников в нашем понимании, но были прекрасные ледники: помещения изо льда, покрытые землей сверху, и там лед хранился всё лето.
Ю.С.: А вы видели, как пилили?
Б.Р.: Конечно, я видел очень хорошо. Пилили на огромные параллелепипеды, может, они тонну весили. Пилы были механические. Я помню, в центре города это было. Дальше были зимой просто поля закрытые снегом, нельзя же застраивать пойменный берег, это сейчас застроили… Но это плохо кончится, наводнением каким-то.
Интересно, что во время пребывания в Омске, у меня была мечта о том, как в этом городе метро построят. Я как москвич, конечно, любил Московский метрополитен, и я желал, чтобы такое метро было и в других городах. И для Омска у меня был проект метро, очень рациональный, я считаю, лучше бы так они и сделали. Пусть они именно городскую железнодорожную ветку используют. Она идёт [шла] под открытым небом до самого центра города, до пристани в устье Оми, там, где Омь впадает в Иртыш, а дальше [можно продлить её] по берегу, просто под открытым небом, на север города, где сейчас Городок нефтяников. Это просто была бы электричка, которая бы вот так шла. Город же вытянут вдоль Иртыша, и зачем это под землей делать, как сейчас. Там скоро будет метро московского типа под землей. Ветку железнодорожную они давно ликвидировали и место, где она проходила, застроили. [Попытка построить в Омске метрополитен московского типа полностью провалилась. – Б.Р. 5.02.2017].
Ю.С.: Борис Борисович, вы вот много там ходили, какое впечатление от города, вы не упомянули. Как город выглядел, люди как на улицах выглядели?
Б.Р.: За исключением центра, о центре сейчас отдельно скажу — кварталы односемейных деревянных домов. Улицы, кроме главных, не мощёные. Главные улицы, по которым и трамваи иногда ходят, вымощены булыжником. Одна из улиц была асфальтирована, которая вела далеко на север. В этой части города, кроме центрального ядра, тротуары были деревянные или отсутствовали. Деревянные тротуары сложены досточками продольными, не поперечными. Конечно, эти тротуары ветшали, и там, где они были сломаны, надо было с них сходить. И мальчишки иногда так шалили: под эти доски мальчишка залезал и просовывал бумажный рубль в щёлочку, и в щель [ему] было видно, кто идет. Ну, если рубль на ниточке — это хуже. А вот когда мальчишка лежит, держит рубль за кончик, прохожий наклоняется, чтобы поднять, он тогда тащит. Вот деревянные тротуары. Они, кстати, полезнее для человека, потому что пружинят они, и нога не так изнашивается, и обувь. Об этом писал Борис Шергин, писатель, патриот архангельский. Но о деревянных тротуарах в Архангельске в свое время вспомним.
Значит, я ходил в детскую столовую. Я приходил туда один, шёл пешком долго, быстрым шагом. У меня даже литературный псевдоним — Олег Пешеходов, потому что я люблю пешком ходить, даже так, полубегом. Приходил туда. Там длинная очередь и долго надо было очередь отстоять. Надо было объединяться в четвёрки: за столом сажают четырёх человек. И вот, в голове очереди стояли уже сформировавшиеся четверки, а в хвосте стояли ребята, которым четвёрок еще не хватало. И туда приглашали. Так что я становился не обязательно в хвост, а присоединялся к тем, которые меня брали в свою четвёрку, где не хватало еще одного человека. Потому что так просто в столовую не пускали по одному, а пускали по четыре человека. Потом нас сажали за стол, мы там нормально обедали. На десерт если подавали пирожки или еще что-то, обычно несли домой, чтобы кого-то угостить или потом съесть.
Ю.С.: А хлеб был?
Б.Р.: Конечно, ну а как же? За обедом подавался нормальный хлеб, но я не думаю, что сколько хочешь, а сколько положено. Обед из всего состоял, как положено. Ну, советский русский обед, по моим понятиям, состоит из таких постоянных элементов: первое блюдо, нулевое — это крошево, то есть салат по-нынешнему. Это не обязательно, нулевое блюдо не обязательно. Второе обязательно. Первое блюдо— хлёбово. Суп всегда пол-литра. Советский классический суп до середины ХХ века всегда был пол-литра. Неужели вы этого не помните?! Потом в столовых было введено полпорции. И все говорили: мне целую или полпорции.
Ю.С.: Это я помню.
Б.Р.: Так вот, полпорции — это 250 (грамм), маловато. И наконец, уже устоялась нынешняя, по-моему, примерно 0,3 литра. Вот это нормальный размер супа, который я сейчас дома ем. Сейчас я уже не могу себе представить, чтобы я съел супа пол-литра. А тогда всякий, не только взрослый, но и подросток, за исключением детей в детском саду, и школьники ели суп по пол-литра. Некоторые разновидности супа назывались борщ или щи.
Ю.С.: А третий элемент какой?
Б.Р.: Нулевое блюдо — это (я по-своему так называю) крошево, первое блюдо — хлёбово, второе блюдо — месиво. Ну, это каша, котлета с кашей. Котлета большей частью из хлеба, но все-таки мясная котлета, или рыбная, или куриная. Конечно, она обязательно была, но она из хлеба состояла большей частью, но все-таки запах какого-то мяса. Каша или лапша, картофель, подливка. Боже мой, ну ты же всё это прекрасно знаешь! И третье — это пойло. Это, как правило, компот из сухофруктов, а может быть, из свежих. Из свежих — это хорошо. Вечером, на ужин, и утром был чай, а так — компот. Теперь что касается, пили ли мы кофе. Мы в советское время пили кофе среднего рода. Оно из цикория состояло, по-моему, на 80%, там была какая-то доля кофе, видимо без кофеина, обязательно с молоком. Что такое черный кофе, было мне неизвестно. Считалось, что это надо с молоком пить утром. Но ничего вкусного в этом нет. Чай был нормальный. Чая в СССР было три сорта или четыре: грузинский, краснодарский, цейлонский — редко, индийский, китайский. С чаем проблемы не было. Масло, как я уже сказал, было всякое. Лепёшки пекли дома, видимо, получали муку по карточкам, дома пекли лепёшки, оладьи. На масле этом экзотическом, на соевом, скорее всего. У нас иногда останавливались всякие проезжие. Они какими-то знакомыми были, что ли, или коллегами моей тетки по Наркомзему. Какая-то семья эвакуированных направлялась не куда-нибудь, а в Салехард. Они тоже у нас ночевали. Потом к нам как-то на постой прислали одного мужика. Дело было просто, администрация решала. Прислали, он у нас ночевал несколько дней, просто командированный, куда-то ехал по своим делам. И тут я впервые познакомился с вшами. Ты когда-нибудь вшей видел живых? Ну вот, я тоже. Но я скажу, на мне вшей не было. Блох, вшей не было на мне. Что касается клопов, то я с ними всю жизнь прожил, в том числе и в Москве до недавнего времени, а вот вшей не было. Но я видел вшей там. Меня мама позвала, когда этого мужика не было: «Иди посмотри — вши!» Я взял огромную лупу (у меня лупа была), смотрел, подсчитывал, сколько вшей на квадратном дециметре. Много, в общем. Я всегда был склонен к статистике.
Вернёмся к лету, к походам в детскую столовую. На этой почве заводились знакомства. Когда мы уже пообедали, мы часто возвращались вместе, потом расходились уже по местам жительства по дороге. Я в те дни, когда не надо было ходить в столовую (она же была не круглый год, прикрепили на месяц — и то слава богу, облегчение), я ходил в центр города читать газеты. Это было очень интересно. Дело в том, что центр резко отличался от остальной части. Центр, центральное ядро города, которое было в диаметре около километра, оно отличалось резко. Во-первых, в здании, где был почтамт… Я ходил, как на праздник, в центр города. Я читал там газеты регулярно висящие, все газеты читал. Какие тогда были газеты: «Правда», «Известия», «Труд», «Комсомольская правда». Это я всё регулярно читал, следил, конечно, за военными действиями. Потом, я уже не помню, в деревне или тут, висела карта, на которой флажки ставили, по мере того как уже началось наступление Красной Армии. Мы ставили флажки на карте, отмечали. Так что я был в курсе всех военных действий в том виде, как их подавали нам тогдашние средства массовой информации. Я ходил на почтамт, прекрасное здание высокое, этажей пять. Внизу был почтамт, наверху что-то еще, наверх я не поднимался. Дальше там было очень много городских парков, не меньше семи. Все они были рядом, один в другой переходил. Хорошее старое здание МВД или ОГПУ, или как там назывался предшественник КГБ, как-то иначе...
Ю.С.: НКВД.
Б.Р.: Прекрасное здание НКВД. И потом центральная улица Ленина, бывшая Любинская, она была уставлена старинными дореволюционными домами в два-три этажа, очень красивыми. И там были роскошные, по моим понятиям, магазины. Я ходил туда смотреть на товары. Меня больше всего интересовал комиссионный магазин, в котором меня интересовали чертёжные принадлежности. Готовальни там были, барометры, манометры, курительные приборы, письменные приборы из латуни, всё это было так красиво! Я мог подолгу смотреть на эти товары, никто не гнал. Готовальни замечательные. Потом был магазин, где продавались географические карты. Это мы купили. Карты Омской области и карты Соединенных Штатов Америки, карта СССР, все это мы за гроши купили, и когда у меня только представилась возможность ещё в деревне где-то повесить, я это вешал на стену. А если нельзя было вешать на стену — карты были многолистные, — то, не знаю, склеивали мы эти листы или нет, я просто на столе их стелил и по ним путешествовал, все эти географические названия я знал. Хотя карты были, к сожалению, по большей части политико-административные, поэтому, даже изучая Соединенные Штаты, я не представлял себе рельефа. Так что лето проходило неплохо в таких вот делах. Я в основном один был, в основном гулял. Гулял по этим паркам, никаких проблем там с хулиганством не было. Я не помню, чтобы я самостоятельно ездил на трамвае, не помню. Длинный трамвайный маршрут, который вёл к нам, был отменён в связи с войной, он существовал только одну осень и зиму, а летом его уже не было. Так что я ходил пешком. До вокзала нет, я не доходил, потому что до вокзала было семь километров от центра.
Значит, вот эти магазины, красивая улица, бывшая Любинская, улица Ленина, и по ней всегда было приятно пройтись.
Ю.С.: Раненых, военных много было?
Б.Р.: Военных было много, но я же в госпиталь не заходил. Конечно, военных много было. Были военные на улице. У нас вообще всегда было повышенное количество военных на улице. Я могу вспомнить такой вот эпизод, это было в 1980-х годах, 1985-й, наверное, год, не позже, может, 1980-й. У моего коллеги Славы Шупера, который сейчас в Институте географии работает, тогда была какая-то француженка подруга. А может быть, я это рассказываю о другой девушке… В общем, она приехала в Москву в первый раз. Остановилась где-то в центре. Когда утром вышла, увидев столько военных на улице, она решила, что началась война. Это было в наше время, совсем недавно. А тогда [в годы войны] это было обычно. Такого, чтобы пройти по улице и не встретить военного, командира, по-нынешнему офицера, такого, конечно, невозможно представить. Они были везде, хотя в тылу что им особо делать, я не знаю.
Значит, поход за газетой, чтение газеты, переживание её содержания, что там написано. Я очень много читал газет. Я стоял там (мы дома газет не получали), всё это в себя впитывал. Ты можешь себе представить: прочитать всю газету — это же много, почти как целую книгу. Так день проходил. И так прошло лето. И вот осенью, примерно в октябре или сентябре, мою тетку переводят в деревню, и мы все должны покинуть Омск и поехать в село Колосовка Омской области, которое расположено к северу, недалеко от города Тара. Мы покинули нашу эту квартиру, нас повезли на пристань, и мы сели на пароход. А пароход шел примерно сутки от Омска до Тары, может быть, километров триста было расстояние, опять же карты нет перед носом. И вот мы сели на пароход. А мы же с мамой имели большой опыт путешествий по воде. Мы по всей Волге шли на пароходах, и по Днепру, и по Чёрному морю, так что маме это очень понравилось. Мы сели, значит, на теплоход. Пассажиров было мало. Пароход скорее, а может быть, теплоход, двухпалубный. Вдохнули немножко аромат прошлого. Хороший чистый ресторан-салон.
Б.Р.: Пароход колёсный?
Ю.С.: Нет, не колёсный, скорее винтовой. А вообще я не знаю, может, и колёсный, но тогда я не обратил на это внимание. Колёсные были обычно. Скорее всего, колёсный. И вот мы сидим в салоне-ресторане, нам подают обед, суп с вермишелью. Просто вода, вермишель и, может быть, ложечка масла растительного. Ну, как тогда люди питались? Дело в том, что по карточкам получали продукты, а когда ты ехал куда-то, тебе выдавали рейсовую карточку, и по ней ты отоваривался, получал пищу в дороге.
И вот мы утром приезжаем в сибирский город Тара.
На этом я сегодняшний рассказ заканчиваю.
4 апреля 2013 г.

ТРЕТЬЯ БЕСЕДА
5 апреля 2013 г.

Об обеде в столовой райкома партии, побеге из пионерского лагеря, сексуальном просвещении и возвращении из эвакуации

        Третья беседа с выдающимся ученым-географом Борисом Борисовичем Родоманом посвящена жизни в эвакуации в селе и районном центре Колосовка бывшего Тарского округа  Омской области, где он оказался с матерью, тётей и двоюродным братом в конце 1942 года. Память Бориса Борисовича уникальна и избирательна; все, что произвело на него впечатление, он вспоминает и описывает в мельчайших подробностях. Будучи двенадцатилетним мальчиком, не испытывающим особенного интереса к сверстникам, но уже начавшим интересоваться девочками, он пережил в эвакуации самый яркий, по собственному признанию, отрезок детства. Описания простых людей, встреченных им, воспоминания об эвакуационном быте и собственном взрослении исключительно честны и начисто лишены сентиментальности. Борис Борисович подробно описывает рацион эвакуированных, свои гуляния в лесу, обучение в деревенской школе, не очень грамотных учителей, которых он ловил на ошибках, и открытия, которые городскому начитанному мальчику приносила сельская жизнь. Заканчивается беседа рассказом о возвращении семьи Родомана в Москву в октябре 1943 года.

Борис Родоман: Этот период моей жизни — самая яркая часть моего детства. Самая яркая — не значит самая хорошая, не значит, что я хотел бы вернуться хотя бы на минуту к той жизни в прошлом. Не поэтому, а потому, что просто яркие впечатления, экзотическая среда, жизнь в деревне уже не в качестве дачника, а в более тесном общении с местными жителями, и с другой стороны — это большая экзотика по сравнению не только с Москвой, но даже с жизнью в Омске.
Итак, в начале октября 1942 года — или в конце сентября — мы на пароходе прибываем в город Тара, это на севере нынешней Омской области. Тогдашняя Омская область простиралась до Северного Ледовитого океана. Нынешняя Омская область маленькая. Ее северной половиной [нынешней территории] был Тарский округ, но в то время, когда мы приехали в Тару, она уже не была окружным центром, она была одним из многих районных центров, но оставалась центром узлового района, и к ней тяготела вся северная половина нынешней Омской области. Тогда это был ее крохотный кусок, потому что область была гигантских размеров.
Название своё город Тара получил от реки. Есть река Тара, но устье этой реки находится от города далеко. Река эта течет с востока, из Новосибирской области, так что она почти никакого отношения к этому городу сейчас не имеет. Город Тара находится на левом берегу Иртыша, он стоит на холмах. Ну, холмами там считаются только высокие коренные берега долины, не более того. Никаких других гор и холмов в Западной Сибири (кроме относительно высокого коренного берега долины, возвышающегося над поймой) нет и быть не может.
И вот вышли мы с пристани, с дебаркадера. Я не помню, кто наш багаж вёз, мы не могли его тащить, конечно, на себе. Видимо, на какой-то телеге его отвезли отдельно, или на грузовике. Но мы шли пешком. Первое мое впечатление было — ужасная, чёрная грязь. И тут же у меня такое теоретическое представление сформировалось, что грязь бывает двух типов: отнимающая у тебя обувь и налипающая на неё. Если налипающая, то может и пять килограммов налипнуть. Я сейчас не могу вспомнить, что за обувь была на мне. По-видимому, сверху были галоши, без галош тогда люди не жили. Это были, конечно, не сапоги, и, видимо, в галошах у меня были все-таки не валенки, а ботинки. Видимо, я не в носках ходил в галошах, как туркмены обычно ходят — галоши поверх носков.
В общем, я помню, что эта ужасная грязь все время отнимала у меня галоши, все время галоши оставались в грязи. И так вот по этой черной грязи мы поднялись на гору. Город мне понравился. Он показался мне достаточно живописным. Там были красивые деревянные дома, как водится на Севере и в Сибири, не обязательно одноэтажные. Много двухэтажных изб. Один из этих двухэтажных бревенчатых домов был гостиницей, в которой мы остановились.
Нам предстояло ехать до села Колосовка, куда назначили на службу мою тётку. До Колосовки было по автодороге сорок километров. Нам предстояло ехать сорок километров на грузовой машине в село Колосовка из Тары, но эти сорок километров мы не смогли проехать сразу, потому что началась осенняя распутица. Когда в последние годы я смотрел какой-то русский перевод англоязычного словаря по географии, я нашел там тринадцать слов, заимствованных из русского языка без перевода. Это «спутник», «колхоз» и «распутица». Там было немножко неправильно написано, что распутица — это такое время года в России. Это неверно, это не время года, это состояние. Конечно, оно больше всего связано с осенью и весной, но не обязательно. И вот это была осенняя распутица. И вот мы в городе Тара, в гостинице ждали, когда подмёрзнет грунт, — семнадцать дней! Вот какие тогда были темпы передвижения. Я думаю, что сейчас туда автодороги с твердым покрытием проведены. Я думаю, что сейчас из Омска до Колосовки (расстояние километров двести восемьдесят по автодорогам или триста) можно доехать за четыре-пять часов на автобусе. Тогда ничего такого не было, конечно, никаких автобусов. А на пароходе мы ехали сутки. Река извилистая. Если напрямик, то, может быть, километров двести пятьдесят по глобусу будет от центра Омска до села Колосовка, но ехали мы сутки на теплоходе по реке. Восемнадцать дней в сумме.
Это был очень приятный, на мой взгляд, город. Красивые деревянные дома, добротные, сибирские.
На нижнем этаже гостиницы — полуподвальная пивная. Очень много пива там люди пили. Может быть, потому, что пивоваренный завод был. У меня создалось такое впечатление, что мужики напиваются пивом, а не водкой. Пива там было очень много, раздавались песни из пивной всю ночь.
Ю.С.: И что, каждый день так? Вы же там семнадцать дней жили.
Б.Р.: Да, у меня создалось такое впечатление. Почему бы нет? Дальше, на высокой части города, была площадка, там был рынок. Там мне запомнились два товара: брюква и репа. Мне казалось, и сейчас я не успел проверить в Интернете, что брюква белая, а репа оранжевая. Это так? По вкусу они мало отличались, но они были вкусные, и это был главный продукт питания там. Это ещё идет из древнерусских времен, когда-то же не было в нашей стране картофеля. Что же люди ели? Репу и горох. Они вместе взятые заменяли им, видимо, то, что они потом стали получать от картофеля. Так что все время вот это: пиво и брюква с репой…
Дальше — светлый момент в нашей жизни. На один раз нам дали талоны на посещение столовой райкома партии. Тётка у меня всё-таки партийный немного работник. Я не сказал бы, что мы там каждый день питались. Видимо, в качестве подарка нам это дали. Это на меня произвело ошеломляющее впечатление. Во время войны начальство номенклатурное себя не обижало. Они кушали хорошо. Я ещё лет десять назад помнил меню этого обеда. Сейчас, к сожалению, не помню, но у меня есть материалы в дневниках, всё записано. Сейчас копаться некогда, я только помню, что среди дичи, которую мы там ели, был тетерев. Наверное, там были компоты из лесных ягод, в общем, нормальный обед, хороший. Но дичь там главная была. Столовая очень милая: небольшая комната, в ней один или два стола на четыре места. Вот мы своей семьей заняли один из этих столов. Вкусный суп, и всё хорошо. Такие вещи в такое не полуголодное, но недоедливое время военное надолго запоминаются.
И наконец, семнадцать дней прошли, мороз ударил, сковал льдом грунт, и мы поехали, на грузовой машине. Как всегда в таких случаях, и вещи, и люди сидели наверху. В кабине мужик тоже сидел. Я в кабине не сидел. Наверху были лавочки. Нас четверо ехало и ещё, как бы это назвать, две девки или девушки деревенские (очень деревенские) ехали с нами. То есть нас было там шестеро. И вот эти девушки, оказывается, ехали с курсов к себе домой как бы на каникулы или на праздники. Они были деревенские из Колосовки. И их послали оттуда учиться на машинистов паровозных, чтобы они паровозы водили. Понимаете, как в СССР интересно было. Очень любили, чтобы женщина вдруг стала сталеваром или шахтёром. А они в детстве росли, ведь они не видели железной дороги никогда, никогда в ней не нуждались. Разве что только в кино. Вот их из этой деревенской среды завербовали, послали. Они учились даже не на помощников машинистов, а, по-моему, на машинистов. Это, конечно, было дико, мне казалось очень странным. Вот эти две девушки, не знаю, сколько было им лет, очень простые, деревенские. Ну, едем мы на машине долго. Ведь эти сорок километров мы не час, не два ехали, гораздо дольше, ведь это грунтовая дорога, хотя и подмёрзшая. Долго ехали. А девушки стесняются попросить шофера, чтобы машину остановил. Это же известная история. Ведь в то время люди были очень стеснительные, а во время депортации чеченские девушки погибали в товарных вагонах, потому что не могли делать при других людях, а что же тут делать? И вот они все стесняются и стесняются, с мамой моей обсуждают этот вопрос. При мне, но при мне никто не стесняется. И вот так мы едем и вдруг, в конце концов, одна из девиц не выдержала, и ее моча залила все наши вещи, и лужа образовалась прямо в грузовике. После этого, конечно, грузовик остановили, достали тряпки и стали все это вытирать. Вот такая дикая история.
Приехали мы в село Колосовка, село большое — это районный центр. Сейчас, на начало века там пять тысяч жителей, я думаю, и тогда было не меньше. Видимо, численность населения там не уменьшилась, могло быть и больше жителей: это районный центр. Расположен он в зоне как бы северной лесостепи или мелколиственных лесов, это одно и то же. Если вы представляете себе типичную западносибирскую низменность, то там преобладает открытое, необлесённое пространство, но на понижении там рощицы такие, колки березовые. Понятно, да? Известно вам, Юра, это?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Вы представляете эти колки?
Ю.С.: Да, более или менее.
Б.Р.: Если вы где-то на широте Омска или Петропавловска, то там они островами, но чем дальше к северу, тем эти колки всё больше и больше, и постепенно уже становится их больше, чем необлесённых пространств. Вот там, где мы были, в Колосовке, там, возможно, было пополам. И  очень причудливая такая картина: если южнее леса — это острова лесов среди полей, то тут поля как бы острова или пополам. Это очень причудливые очертания, надо только нарисовать. Лес только из берёзы и осины. Есть примесь ещё какого-то лиственного дерева, но они единичны. Никаких хвойных. Поэтому там у меня главное чувство было — тоска по хвойным, я их не видел практически всю зиму, за исключением одной пышной елки, которая росла на участке или перед домом одного крестьянина. В деревне была одна пихта или ёлка. А в Таре их было полно, в Таре эти пихты или елки стояли на улице и очень украшали городишко.
И вот Колосовка. На севере, на северной стороне деревни, рядом с полями, стояло здание, которое называлось… Да, ещё я не сказал…
Наш грузовик, который нас привез, был газогенераторным. Он не на бензине работал, а дровами отапливался. Дрова эти назывались чурки. Вы сталкивались с этим когда-нибудь? Нет? Надо было подкладывать в газогенератор все время дрова в виде чурок. А чурки — это были такие кубики из дерева, мелкие очень. Они были заранее напилены, нарублены.
Ю.С.: Надо было останавливаться?
Б.Р.: Конечно останавливаться. И машина по размеру была меньше нынешних грузовиков. Сейчас что-то открытых грузовиков вообще нигде нету, отказались от них, что ли?
Ю.С.: Нет, очень много.
Б.Р.: Много? Ну если что-то наваливать, насыпать, а чтобы люди ездили… Ну ладно. В общем, приехали в Колосовку. На севере этого села стояло здание, которое называлось общежитие. В отличие от всех остальных обыкновенных изб, это называлось «общежитие». На самом деле это был продолговатый дом, который состоял из четырех квартир. Та квартира, в которую нас поселили, сразу же стала коммунальной, потому что нас поселили к людям, которые там уже жили. Во время войны с этим не церемонились: к любому человеку могли вселить кого угодно в качестве временного жителя.
Через село протекала, около него, река Оша. Судоходного значения она не имела. Я мало с ней сталкивался. Когда лёд появился, помню, что я ходил по льду, не по реке, а по озёрам маленьким. Рисковал, конечно, провалиться и утонуть, потому что, мне кажется, только-только ведь замёрзло, и без родителей, то есть без мамы, я свободно гулял по окрестностям, сколько хотел.
И вот это здание, четыре квартиры, четыре крыльца. И фамилии, как мы называли хозяек: Строчиха, Курилиха, Турчиха и Любимиха. Первые были Строгины, вторые — Куриловы, третьи — Туркины и четвертые — Любимовы. Я это как стих все время напевал: Строчиха, Курилиха, Турчиха, Любимиха. Нас вселили, значит, к Строчихе. Это была молодая женщина, очень даже молодая, лет двадцати, с мужем, которая рожала при нас и до нас родила уже второго ребенка, по-моему. Это типовая квартира, она состояла из трех комнатушек. Одна, которая побольше, осталась за хозяевами, там они и жили. Ну, не хозяева, казенный дом, видимо от колхоза, для колхозных служащих. Остальные две комнатушки, одна ближе к кухне, а другая уже за нею, за проходной, — это была наша. С мамой я жил в комнатушке метров шесть по площади, а тетя Марфа с сыном в проходной, по площади метров десять. Стены были побелены, просто побелены. Пол деревянный, дощатый. Стояла русская печь на кухне. Блюдо, которое они ели, самое распространенное, называлось «картовник». То есть это мятый картофель, не до состояния пюре, но мятый, залитый молоком, если возможно, каким-то маслом, поджарен и всё. Вкусно, есть можно, если со сметаной ещё… Чем питались? Картофель, сметана, молоко, чёрный хлеб и какие-то мясные продукты в виде исключения, но я о них скажу позже.
Свиньи бегали по двору. Я ещё занимался тем, что свиней отгонял, я бил их оглоблей. Свиньи бегали везде свободно. Это была как бы свободная застройка. Наше общежитие было окружено: рядом с ним параллельно располагалась линия сараев и нужников, то есть уборных, а так каких-то примыкающих домов не было. Дальше, за нужниками, уже поля. Рядом школа.
Ю.С.: Забора вокруг не было?
Б.Р.: Нет. Где-то, может быть, заборы были. Я не помню высоких заборов в этой деревне, не помню, видимо, в них не было необходимости. А вокруг нас был простор. С юга вообще площадь или пустырь, можно сказать, улица. К западу не помню что, тоже простор. К востоку, в пятидесяти метрах, здание начальной школы, где я учился. Здесь мне не пришлось тоже пальто в школу носить. Шапку только надевал. Тоже пробегал. Тут уже пятьдесят метров. Если в Омске метров сто пятьдесят было до школы, которые я пробегал без пальто, то здесь всего пятьдесят. Рядом находилась школа: добротное одноэтажное здание. Я поступил туда в четвертый класс, дело было уже в конце октября. Тогда обучение было ступенчатым, и первые четыре класса — это начальная школа. То есть все ступени школы были устроены таким образом, чтобы дать человеку более или менее законченное образование, но на каком-то уровне. Четырехлетняя школа давала человеку комплексное законченное образование, но на элементарном уровне: мы научились читать, писать, считать, а также сведения об окружающем мире. Там не было истории и географии, но было естествознание. Я не знаю, как сейчас, но курс естествознания давал представление об окружающем мире: о том, что Земля шарообразна, о том, что она окружена космосом, что она вращается вокруг Солнца, — это всё было сказано. Из географических карт был и атлас географический, там были рисунки Земли, планет. В общем, атлас этот у меня сохранился, он за спиной в шкафу — долго рыться. Там была главная карта мира в виде полушарий и карта СССР. Карта СССР физическая, на ней Москва была изображена, с гипсометрической раскраской. Короче говоря, если человек усваивает 100% того, чему его учат в четырёх классах школы, это совсем не плохо. Но таких людей мало. Я о себе могу сказать точно: я на 100% всё это усвоил, и не от учителей, а из учебников. У нас был один учитель, как положено. Учитель этот был серый человек. Он был недостаточно стар, следовательно, он был поколения не гимназистов. Потому что учителя среднего и пожилого возраста в годы моего детства — это были интеллигентные люди, окончившие дореволюционные гимназии, хотя гимназии Сибири, может быть, даже уездного центра, но всё-таки гимназии. Этот человек был не очень грамотный, и, конечно, он был смущён моим присутствием, потому что я позволял себе разные высказывания в адрес учителя, и мне он казался тоже недостаточно грамотным: если я что-то знал лучше него, я поправлял, и ему это, конечно, не нравилось. О детях я могу сказать так: ничего я конкретно о них не запомнил. Была одна девочка, я уже забыл, как её зовут, на которую я положил глаз, но опять же ни с кем из них, в том числе с этой девочкой, я вне школы не общался. Я, видимо, не нуждался особенно в них. У меня под боком был двоюродный брат, какое-то общение, книги, какие-то соседи были. Я пользовался каждым случаем, чтобы не ходить в эту школу, чтобы ее прогулять, это, естественно, никак не отразилось на моей успеваемости. Учебники я, как правило, все прочитывал сначала. Так было в младших классах. В старших классах, когда была химия и математика, там дело другое. Потому что ты посмотришь учебник алгебры заранее, и ничего это тебе не даст. А тут эти все учебники, я их любил, и географические атласы… То есть, короче говоря, школа мне ничего не дала в смысле учебы и информации. Я старался туда ходить пореже. А чтобы не ходить, нужно было (так же, как в Москве и Омске) то ли записку от родителей, то ли устно просто передать «живот болел», «голова болела». Вот чередовалось то живот, то голова. На самом деле ничего у меня не болело, но не хотелось ходить. Вот так.
Школ было у нас две. Ближайшая школа была начальная, а подальше, в центре села, — средняя школа, полная, с десятилеткой. Там были очень интеллигентные учителя. По-моему, у директора там тоже, если у меня не произошло какого-то смещения в памяти, естественного в моем возрасте, по-моему, ее тоже была фамилия Колосовская, этого директора. Это была директриса интеллигентная, говорила она хорошим, правильным русским языком. В той школе преподавали английский язык. Это тогда была редкость. Тогда, как правило, преподавали в школах немецкий язык, на втором месте стоял французский, английский реже. Ведь, как вы знаете, мы изучали язык будущего врага, с которым Россия будет воевать, но представление о том, с кем мы будем воевать, всегда запаздывающее, поэтому мы изучали немецкий язык и продолжали его изучать и после окончания войны с Германией, хотя надо было тогда начинать изучать английский. Потом все стали изучать английский, как язык будущего врага.
Из других заведений я ещё помню столовую. Я не могу сказать, что мы регулярно питались в столовой. Не знаю, по каким-то талонам или нет, но однажды или несколько раз мы в столовой ели. Чем это было интересно? Мы там ели зайцев и куропаток, потому что эта дичь была вокруг, всегда её просто поставляли в столовую: кто-то настреляет, принесёт — это нормально. Зайцы и куропатки были главным источником мяса для нас. Потом там еще подавали, я не знаю, как это называется (это не очень нравилось), кисель из овощей. Мы же привыкли кисель из ягод. Вот этот кисель, в котором морковь… ну, я не могу сказать, чтобы картофель, но морковь или репа плавает вареная, это как-то не очень нравилось мне.
Ну и наконец я выбрался погулять в лес, в эти лиственные леса. Конечно, у меня к ним чувства были двойственные. Они очень однообразные, скучные, и очень трудно ориентироваться в них, потому что такие совершенно причудливые овальные очертания лесов чередуются с полями. Поля покрыты кочками все. В лесу лежат какие-то орешки в огромном количестве, все круглые, твердые. Я их набрал целый мешок, принес домой. Оказалось что это заячий помёт, можно представить, сколько зайцев…
Это была северная лесостепь, или зона мелколиственных лесов, потому что для лесостепи уже слишком много лесов. Я примерно знал по географическому атласу, что совсем рядом с нами начинается зона тайги, чуть севернее уже будут хвойные деревья, и мне так хотелось дойти до этой зоны. Но я вряд ли дальше пяти километров на север отходил. Потом была опасность заблудиться, никаких деревень не было на этом пути моем к северу. Там же большие села, но расположены редко, и можно заблудиться. Компас у меня был, а может быть, еще не был, я не помню, и никаких ориентиров. И мне казалось, что ещё несколько шагов я пройду и увижу наконец хвойные деревья, уже начнется зона тайги — но нет… Так что тоска по хвойным деревьям, а также по какому-нибудь рельефу, потому что там очень было плоско, у меня была.
В школе я ещё что помню… Класс у нас как класс, сидели за партами, но самым притягательным местом у нас была печка. Я не скажу, чтоб нам было там холодно, но за сорок пять минут сидения дети немножко замерзали. Они, конечно, в валенках, мы все в валенках сидели в школе. Но я не могу сказать, что были одеты, наверное, на мне были какие-то рубашки или свитер, хотя настоящего шерстяного свитера у меня не было, и пальто тоже на мне не было, я без пальто бегал. Значит, там нормальная температура была, но немного прохладно. Когда объявлялась перемена, многие или все кидались к печке. И тут начиналась борьба за место у печки. К печке надо было прислониться спиной, чтобы ощутить тепло.
Ю.С.: А тетради, бумага была, чтобы писать?
Б.Р.: Да, это очень хороший вопрос. С этим обстояло дело плохо. Бумаги новой нам не давали, поэтому использовались газеты старые. Учителя принимали эти тетради. Просто поверх этих газет ты пишешь своими чернилами. Журналы, у кого что было.
Ю.С.: А учебники были?
Б.Р.: Учебники были, хорошо напечатанные. Они иногда были подержанные, они же ещё до войны напечатаны. С этим обстояло все хорошо.
Ю.С.: Учебники в школе давали?
Б.Р.: Да, давали в школе, потом мы их возвращали. Какая-то часть учебников у меня оставались, и где-то они сейчас у меня есть. С учебниками было все нормально.
Я не могу сказать, что в школе меня дразнили. Хотя одно прозвище у меня все-таки было. Дело в том, что когда я гулял по деревне, каждый встретивший меня мужик спрашивал: «Ты чей?» Мне это было очень странно. Я отвечал: «Сам свой!» Поэтому у меня возникло прозвище «Сам свой». Ну, прозвище, конечно, не обидное.
Самым ужасным сооружением, с которым бы современный человек никогда не примирился, было то, что сейчас называют «туалетом», и что никоим образом не заслуживает такого названия — «уборная» или «нужник». Ведь это же зима, и все ходят туда зимой. И взрослый человек при любом морозе выходит на двор. Тогда это было естественно, но сейчас воспринимается с ужасом. А ведь то, что там замерзает… А что вы пожимаете плечами, разве вам это не знакомо?
Ю.С.: Я это воспринимаю нормально.
Б.Р.: Ну вот и хорошо. Я тоже раньше воспринимал нормально, но сейчас уже нет. И это все замерзает, и образуется такой пик, такой конус, и нужно на него взбираться. Конечно, я пользовался горшком, но на двенадцатом году жизни горшок — это уже как-то тоже неудобно. Ну, брат помоложе. Конечно, я и моя мама не пользовались этим обледенелым нужником, а просто ходили в поле рядом с домом, за домами. В поле, когда уже зима, снег, прокапывалась тропинка, и там, в конце нее… И вот, бывало, едет мимо мужик на санях и говорит: «Бог в помощь». Когда ты сидишь на корточках, или моя мама, например. А мужик проезжает, говорит: «Бог в помощь».
Ну, теперь из таких физиологических особенностей деревни. Незадолго до нас (это мне известно, конечно, по рассказам, я свидетелем этого не был) наша молодая хозяйка Манька, которой было лет девятнадцать, вряд ли больше, родила, кажется, второго ребенка, или первого, я уже не помню, родила девчонку по имени Галька. Рожала она в коровнике, где работала. Нам говорили, что для сельского жителя это нормально: баба на сенокосе родила, пуповину перегрызла, ребенка положила и продолжает работать. Ну, ребёнка во что-то завернули. Здесь это всё описывалось со смаком и с весельем: она стоя родила ребенка в коровнике, и пуповина не была отрезана. Она пошла, раздвигая ноги, а ребёнка несли сопровождавшие люди между её ног. Так она доковыляла до дома. Там уже какое-то родовспоможение было. И вот родила она эту Гальку. При нас эта Галька была грудным ребёнком, но так как её уже, видимо, учили говорить… Дети когда начинают говорить, в каком возрасте?
Ю.С.: По-разному…
Б.Р.: Ну как, в год, что ли?
Ю.С.: Года в два, бывает, в три с половиной…
Б.Р.: Не говорить, а просто вякать отдельные слова какие-то. Нет, ей было не больше, чем полтора. И вот эта девчонка голая, грязная… Ну не грязная, но голая, по полу же ползает, а пол всегда грязный, козявки какие-то, мухи, она их в рот берет, естественно. По нашим комнатам она тоже ползает, голая такая, маленькая девочка…
Ю.С.: А половики были на полу?
Б.Р.: Не было в наших комнатах. В их комнатах не помню, не заходил. Половики — это лишняя пыль только. И какает жидким, она же ест растительную пищу. За ней убирают со смехом. Вот она ползает… Вот такое у меня отношение к народу — смесь жалости с брезгливостью. Меня это очень занимало и волновало. Потом её учат говорить. И вот собираются мужики вокруг и учат ее матерным словам. Мы опять возвращаемся к теме мата. Вот тут на меня прямо нахлынула эта стихия мата: там матерились все. Но я протестую против того, когда мат называют руганью. Дело в том, что он употребляется в качестве ругани не намного чаще, чем многие другие слова. Это просто народные наименования некоторых частей тела. Я не понимаю, почему народные простые наименования каких-то частей тела должны считаться сами по себе неприличными и бранными. А разве те, которые нам навязывает культура, медицинские и другие наименования, разве они не нелепы? Наименование, скажем, женского органа среднего рода в русском языке… это всё смешно и дико, поэтому неправильно так говорить. Но я не берусь об этом рассуждать, у нас теперь это всё исследовано лингвистами. Но я скажу, что меня эта тема заинтересовала. Я сразу же изучил все эти матерные слова, потом убедился от своей мамы, что они ей тоже знакомы. Никогда, конечно, она ничего мне об этом не говорила. Значит, с мамой я тоже это стал обсуждать. Я их ранжировал по степени пристойности, классифицировать пытался, всякие производные от них слова… У меня был всегда интерес к языку. Я обнаружил, что и учителя в школе тоже матерились, не исключая и нашего учителя, то есть тут уже интеллигентности не было. Но я думаю, что директор школы не материлась. Той, большой школы — конечно нет. Это, может быть, одна из немногих. А так все остальные. Мы — нет, мы не употребляли этих слов в качестве ругательств никогда.
Чем я занимался? Я выходил на улицы гулять. Я читал книги. И вот про меня как-то мама сказала, что мальчик читает книги запоем, но это неправда. Я не читал книги запоем, я прочитал не так уж много книг, но я их читал с чувством, с толком, с расстановкой и не беспрерывно. Я, прочитав что-нибудь, откладывал и начинал обдумывать. Поэтому для меня все книги, включая так называемую художественную литературу, прежде всего были материалом для обдумывания. То есть, прочитав что-то, я представлял себе тот мир, о котором я прочитал. Потом этот прочитанный я в свой мир переселял. У меня свой параллельный мир был, где я был  Великим Волшебником или королем. И всё это я очень хорошо усваивал таким образом. Я за эту зиму помню, какие книги читал. Я уже заканчивал чтение, точнее говоря, изучение и освоение однотомника Мопассана, к которому возвращался много раз. Не просто так, что я прочитал и отложил. Там новеллы я все прочитал. Что касается романов — не всё было мне достаточно интересно. Я очень хорошо изучил роман «Милый друг». Почему? Потому что главным героем этого романа для меня был не Дюруа, а Париж как город. Он вошёл в мою жизнь с тех пор. Поэтому меня очень интересовала вся эта инфраструктура, все эти фиакры, пневматическая почта, вот эти все детали, не только из этого романа, но и из других произведений Мопассана. У Мопассана был ещё замечательный рассказ «Пышка», он занимал особое в нашей жизни место, поскольку входил в репертуар моего отца как чтеца и значился в афише: «Ги де Мопассан — "Пышка"». Причем на старых афишах еще писали «Гюи де Мопассан». В то время это звучало, антинемецкая направленность этого рассказа, она в советское время сыграла свою роль. Дальше я прочитал книгу Яна «Нашествие Батыя». Возможно, сейчас она называется как-то иначе, но мне она запомнилась именно под этим заглавием.
Ю.С.: Сейчас, наверное, просто «Батый».
Б.Р.: Да, скорее всего «Батый», а там почему-то «Нашествие…» А почему так оно изменилось вдруг? Конечно, это я тоже усвоил.
И наконец, там я прочитал в академическом издании, то есть в подробном, «Робинзон Крузо». Причём, что я сейчас хочу отметить, был же ещё второй том — путешествие Робинзона Крузо через Сибирь. Я думаю,  что Даниель Дефо, в данном случае, решил, что после того как он стал известен и колоссальным успехом пользовался его роман про Робинзона Крузо, решил продолжить свою литературную деятельность. Он поступил подобно нашему Солженицыну, который не удовольствовался тем успехом, которое его основное произведение дало, а решил продолжать свою писательскую деятельность. Его имя уже позволяло ему дальше это делать. И он [Дефо] написал, по сути дела, по каким-то компилятивным источникам информации путешествие Робинзона через Сибирь в конце XVII века, когда мало кто что знал об этой стране. Да и при чём тут Робинзон, он вообще не путешественник. Но Робинзон же обогатился: пока он был на острове, проценты его вклада росли где-то в Бразилии, поэтому он вернулся очень богатым человеком. Ну понадобилось Даниелю Дефо сочинить эту, в общем, самую слабую часть своего романа… Но мне-то что, к чему я это говорю? А потому, что там описывается, как они проезжали через Восточную Сибирь, но там даже не поймешь: Байкал, не Байкал, о нём ничего не знали. И там были тунгусские идолы: Шал-Исар и Чам-Чи-Тонгу. И были какие-то картинки с изображениями этих ужасных идолов. Поэтому я решил, что этим идолам мы будем поклоняться, сейчас установим религию для младшего брата. Дело в том, что мой маленький брат Юра был существом, над которым я доминировал. Но это мягко говоря. Я могу сказать, что я немного над ним издевался, потребность доминировать, потребность власти, в моей жизни я был в этом всегда ограничен, у меня никогда не было младшего существа, никого. У меня не было сестрёнки, которую можно было бы любить, хотя не факт, что я бы над ней тоже не издевался. Не знаю, что бы из этого получилось. Но вот у меня был под боком мальчик в моей семье. Естественно, что я над ним доминировал. Я его пугал этими идолами. Я изображал… Мы освещались с помощью коптилок. Коптилки — это были такие аптечные бутылочки, наполненные керосином. В них опускался фитиль самодельный, просто лента из тряпок, и они зажимались зажимом металлическим, похожим на зажим для белья. Он ставился на горлышко бутылки, фитиль располагался выше зажима, и они давали копоть. Но освещали: одной-двух коптилок достаточно было, чтобы книги читать, в том числе мелким шрифтом написанные. И вот я своего брата таким образом пугал: я изображал тень этого идола, а брат как положено вёл себя. Если нужно было плакать, он плакал, изображал ужас. Вот такая игра. Но потом я пугал его ещё вот чем. У нас вокруг деревни располагались скотомогильники, там были гигантские залежи костей скота. Можно было прийти туда, ещё если снег не лежал в большом количестве, и играть этими костями, черепами. Сколько черепов коровьих там лежало! Я доставал коровий череп, показывал своему брату и говорил: «Куси, куси, волк!» — и он от меня бежал и рыдал. Я помню, что слезы его были, может быть, в какой-то степени притворные. Но кто знает, может быть, я этими своими играми немножко подорвал психику своего младшего брата, могло так быть? Потому что вырос он человеком не совсем нормальным. Он сейчас еще жив, он 1937 года рождения. Ненормальность его состояла в том, что он, видимо, все понимал буквально. И нравственность, и вообще всё он понимал очень даже буквально. Он как сын тётки с хорошей анкетой и старой большевички, без проблем со своим средним техническим образованием был устроен на хорошую работу в почтовый ящик, который находился в восточной части Москвы, около метро «Семёновская». Что там делали, не знаю. Готовились к уничтожению человечества с помощью средств массового уничтожения, чем наше государство занималось в основном. И он там работал очень хорошо. Но беда его была в том, что он работал слишком хорошо, и он требовал этого от своих сослуживцев. Ведь как люди работали в почтовых ящиках: они, боясь туда опоздать, заранее приходили, получали пропуск, ключи, запирались на своем этаже, играли в домино, в карты и говорили о бабах целый день. А он этого не выносил. И вот он требовал от своих сослуживцев по комнате, чтобы они работали, а не занимались черт-те чем. Он требовал от них, не будучи их начальником. Ну, скажите, Юра, разве это нормально? Нет. И они сдали его в психушку. А его мама, тетя Марфа, она в это сразу поверила. И после того как он побывал в психушке — всё, для него работа в ВПК была закрыта. Ему пришлось работать в мастерской ремонта телевизоров, где его очень высоко ценили. Его хобби — это радио, радиотехника. Там он и продолжал работать. А в психушке сёстры в него влюблялись. И любовник этой тёти Марфы, когда она была директором совхоза [«Проводник»] под Москвой  своих дочерей ему в постель клал, моему брату Юре, чтобы его окрутить, чтобы они стали москвичками, эти девушки из Коломенского района. Нет, он сказал: «Без любви я не буду!» — и остался девственником на всю жизнь. И сейчас он человек одинокий, живёт один в квартире, ничьей помощи не принимает, у него практически нет ни мебели, ни домашнего белья, он ходит на лыжах, играет в шашки, и радиолюбитель он. В общем, живет твёрдо, не лечится ни от чего. Сказал, что надеется только на свои силы. Я его уважаю. Так что вырос вот такой мальчик.
Вот, возвращаемся, значит, к этим играм. Мы также с ним ходили на лыжах. Лыжи я там освоил под конец только. Кончалась уже зима, конец зимы, он же солнечный. Это были простые лыжи: валенки и крепления из ремней, ничего больше, никаких специальных креплений. А палки просто берёзовые, сам спилил, вырубил. И вот так мы ходили довольно долго с ним на лыжах.
Эта зима была временем моего сексуального просвещения. Мне уже шёл двенадцатый год, и всё это во мне просыпалось. Тут я уже начал, собственно, понимать — только на двенадцатом году жизни, и то не до конца. До конца мне многое было неясно. Потому что каких-то источников в виде мальчишек, которые бы мне рассказали, не было вокруг меня. Я уже говорил, что у меня не было друзей среди местных мальчиков, а о девочках уже говорить не приходится. Поэтому источники моего сексуального просвещения были следующие: первое — это художественная литература. Но художественная литература, как вы знаете, она этот вопрос обходила, русская художественная литература обходила полностью, а в художественной литературе переводной советскому читателю можно было ознакомиться с такими словами, как «любовница» и «проститутка». В нашей литературе и это доступно мне не было. Ну, Мопассан, ещё что-то. «Любовница», «проститутка», выражение «ты с ней спал» — только вот такие скудные источники. Ну, любовные истории разные… Да, у Мопассана есть кое-что. Рассказ «Сабо», про эти деревянные башмаки. Знаешь, да? Просто девушка пришла, уже с большим животом, не понимает, что с ней произошло. Ну, в общем, тупая деревенская девушка. Она была служанкой у хозяина. Вот её спрашивают в приличных выражениях, что у неё с ним было, она даже не может объяснить, она тупа, не понимает, что спрашивают. Она говорит, что да, ну вот в одной комнате вы ночевали или нет, спрашивают, с хозяином. А сабо — это деревянные ботинки. Ну, тогда у неё спрашивают: «А не ставили ли вы вечером рядом свои сабо, когда ложились спать?» Она отвечает: «Да, ставили». Ну, вот таким образом. Когда читаешь это в детстве, все прекрасно запоминается. Первый источник — слабый.
Второй источник — словарь-справочник по животноводству. Ведь моя тётка как-никак была зоотехником, хотя и кабинетным. Я не помню такого, чтобы она непосредственно с животными общалась. Такого не помню. При ней всегда был портфель и бумаги. Ну, обычно в советское время сельское хозяйство так и управлялось. И вот там кое-что можно было почерпнуть. Кое-что… Ну опять же, не всё было ясно, но многое, в общем. Во всяком случае, искусственное осеменение, бык, корова, станок случной. Представляете, о чем я говорю? Случной станок… Ну как, быка же обманывают. Во-первых, есть случной станок, где бык покрывает корову. Ее ставят в станок. А ещё у быка же нужно сперму забрать для оплодотворения других коров. Бык несчастный, он же ничего не понимает. Вот стоит корова в случном станке, готовая, у нее течка. Бык на нее забирается, а тут зоотехник (которым часто является девушка; и не только часто, а как правило! мой друг Левинтов написал порнографический рассказ на эту тему). Тут бык, понимаешь, собирается вставить свою штуку в корову, но тут эта самая девушка-зоотехник подхватывает его пенис и подставляет ему пробирку. Описания всех этих вещей мне по словарю-справочнику по животноводству в детстве уже были известны. Тут уже недолго методом экстраполяции перейти к людям.
Третий источник — это на улице свиньи и собаки. Тут уже видно было совокупление свиней и собак на улице. Они это делали публично, вокруг собирались мальчишки, смотрели на это дело, как это все выглядит, очень интересно. Для деревни это тоже яркое зрелище.
И наконец, четвертое. Была у нас там такая девушка шестнадцати лет, Маруська Лилль, поэтому я называл ее «цветок среди навоза», потому что «лилль» по-эстонски значит цветок. Эстонского происхождения деревенская девка. Вот она с моей мамой советовалась. У нее там начиналась половая жизнь, она с парнями встречалась. С моей мамой как со старшей женщиной она советовалась. Это всё при мне обсуждалось, я свои слова тоже вставлял, она хихикала.
Такие вот источники, так во мне это всё пробуждалось. Но я хочу сказать, что, конечно, всё это я представлял себе туманно.
Теперь, так сказать, немного об общественно-политической обстановке. В конце 1942 года немцы наступали на Кавказ. Это вызывало, конечно, какую-то тревогу, мы за этим следили. Но всё равно, как я говорил, у нас почему-то не было сомнений, что наша страна победит гитлеровскую Германию и мы нормально вернемся в Москву. Как я вам уже сказал в прошлый раз, это был результат хорошей пропаганды.
В конце 1942 года интересное событие. Газеты же к нам приходили, большие газеты. Изменилась форма Красной Армии. Введены погоны: золотые погоны для боевых офицеров, а для интендантских — серебряные. Куда делись? Сейчас я никаких таких интендантских не вижу. Их отменили, да? А тогда были. Интендантские — серебряные, а те золотые. Опять слово «офицер», «золотопогонник» — опять к нам возвращается. Это было в диковинку. Мне это было, конечно, очень интересно. Я всё это сразу же изучил, газету эту я сохранил, я все эти погоны стал рисовать, они очень красивые. А вот прежние знаки различия (вы помните: ромбы, шпалы?) я не знал. Причем прежние знаки различия не делали различий между младшими офицерами, собственно офицерами, которые обер-офицерами назывались до революции, и теми, которые до революции штаб-офицерами назывались. То есть там было три ступени. А ромбы и шпалы этого не отражали. Потом логики никакой не было: чем шпала лучше кубика или квадратика, чем она роскошнее? А тут все было ясно: звезды маленькие, потом звезды большие, фуражки, всё… И первого человека в этой форме я все-таки увидел в Колосовке. Почему-то там появился офицер, видимо, в отпуск приезжал. Никаких гарнизонов там не было. За ним, конечно, мальчишки бежали, было очень странно.
Дальше Сталинградская битва. Я не могу сказать, что мы так за ней следили, но характерно всё-таки то, что как только закончилась битва, все поняли, что это решающий поворот в войне и уже заторопились обратно (хотя под оккупацией, сам понимаешь, ещё оставалась огромная территория). И поэтому уже стали шевелиться, чтобы обратно вернуться.
И вот кончается зима, уже больше солнца, 8 марта. И где-то в моем дневнике написано, что это случилось именно 8 марта, а может быть, я немного спутал с коровой, но моя тетка принесла домой поросёнка. Но не живого, а дохлого. Она принесла дохлого поросёнка в портфеле. Портфель слегка раздулся от этого. Поросёнок был похож, по-моему, на полупрозрачную лепешку, он был сжат с боков, дохлый, прессованный. Но тем не менее это было что-то, мы ели его, что-то вроде студня. И вот, кажется, именно 8 марта (это точно 8 марта) к нам привели корову. 8 марта у нас появилась своя корова, не в собственности конечно — колхоз дал в пользование, выделил. Ее звали Норма. Так что с тех пор я сочинил сказку: жил-был римлянин по имени Талон, и были у него две дочери — Норма и Порция. Но это впоследствии уже, когда я ознакомился с историей и с латинским языком. Корова Норма. Мы, конечно, ее полюбили, и в первый же день она дала нам молока. Как вы думаете, сколько? Пол-литра! Ровно пол-литра. И потом я, конечно, это всегда вспоминал, когда наш учитель Николай Николаевич Баранский… то есть профессор Баранский, учитель — не в смысле «школьный». Он сам сибиряк из Томска, он неоднократно говорил на лекциях, что сибирская корова даёт меньше молока, чем сибирская баба. Так оно и было. Наша корова дала нам в первый день молока пол-литра. Но потом она каждый день прибавляла, каждый день, равномерно, и в день моего рождения, 29 мая, как раз когда мы расстались с нашей коровой и уехали из деревни, она дала ровно пять литров. Пища наша улучшилась, в том смысле, что мы это молоко с чёрным хлебом ели. А именно: мы в тарелку наливали молоко и туда крошили чёрного хлеба. Это не так уж плохо. Я думаю, что я и сейчас не отказался бы такое поесть, чёрный хлеб в молоке. Но я бы сейчас все-таки сливки бы налил, молока бы я не стал наливать. А если сливки, то это я даже и сегодня могу проделать и вас угостить. Так вот мы стали питаться, у нас появилось как бы своё молоко. Но доить-то корову кто должен? Дело в том, что моя тетка Марфа, зоотехник, она коровы боялась. Она не могла к ней прикоснуться, она доить корову не умела. Пришлось моей матери доить. Моя мама тоже ведь не совсем сельский житель. Она мещанка, так сказать, по старинному сословию, дочь железнодорожника, она жила в городе. И в детстве она как хорошенькая девушка себя никакой работой не утруждала. Её в семье ничего не заставляли делать. В детстве она порхала, как мотылек. Но тут, понимаешь, пришлось моей матери корову эту доить. Вот и результат был, было молоко. Но тем временем, значит, коровник-то ведь наполнялся, и надо было его чистить. А кто это будет делать? Решила мама, что кого-то надо нанять. Ну,  как нанять, чем платить? Наверное, едой, потому что есть люди более бедные и голодные, чем мы, они, значит, могут на нас работать. И вот я рекомендовал, что наш коровник вычистит старик по фамилии Бахтухтин. Пригласили этого старика… Ну я не знаю, мы в детстве могли ведь стариком считать человека чуть старше пятидесяти. Я не знаю, сколько на самом деле ему было лет. Для меня это был дедушка, старик, у него была борода. А он вообще был скромен очень, ни на что не жаловался, но был очень голоден. По-моему, он умирал с голоду, вот такое было впечатление. Поэтому когда он пришел к нам, прежде всего его надо было накормить. Ему дали поесть хороших щей с хлебом. И эти щи его так разморили, что у него впервые за много дней заработал желудок, и он пошел в наш нужник, или туалет, и там и провел остаток дня. Чистить коровник ему в этот раз не удалось. Но моя мама решила, что она его пригласит в следующий раз. И вот прошла неделя или две, мама решила пригласить старика Бахтухтина чистить наш коровник, а нам сказали, что старик Бахтухтин умер…
Тем временем уже, значит, растаял снег, началась весна. Весна в Сибири очень быстрая, как в странах с континентальным климатом, снег быстро растаял. Солнышко светит. И вдруг, несколько дней прошло, бам — страшный буран, опять налетает снег, и этот снег опять толстым слоем, но уже лежит только два дня, потом тает. Ну уж когда этот второй снег растаял, началась весна. Я очень полюбил лес, я с нетерпением ждал, когда же я увижу лес, когда на нем листья распустятся. В то же время сокрушался, что хвойных деревьев нет и это не те леса, к которым я привык в Подмосковье. И болото, там же мокро сразу становится, это как бы сплошное болото. Земля оттаяла, ходить по лесу, строго говоря, без сапог резиновых нельзя. Но я очень любил лес, и мне хотелось своей маме его показать, чтобы моя мама увидела этот лес и полюбила его. Она не хотела туда идти, это было неинтересно. Наконец я с огромным трудом свою маму вытащил и повёл в лес. Она там зафыркала, сказала: «Ой, не могу! Что это за гадость?!» А вокруг комары на нее накинулись, козявки какие-то зелёные, кузнечики прыгают. Она оттуда убежала. В общем, мы с этим лесом не соприкасались. Тем временем началась весна, а тётя Марфа уже схлопотала пропуск, чтобы покинуть деревню и возвращаться в Москву. И нам выдало местное отделение милиции пропуск, по которому можно было ехать. И мы поехали как раз не позже 1 июня, видимо, в день моего рождения, 29 мая, мы отдали корову колхозу, сели на машину и на этот раз без приключений доехали быстро до города Тара. По дороге я, правда, помню такую сцену: купающиеся подростки, мальчики и девочки. Купаются голыми, потому что в деревне не было никаких купальников. Пятнадцать лет всем. Они вылезут из воды, срамное место горстью прикроют и в кусты бегут одеваться.
Город Тара на этот раз промелькнул быстро и запомнился мне только одним: когда мы проходили через санпропускник. Знаешь, что это такое?
Ю.С.: По литературе.
Б.Р.: Санпропускник — это баня с отделением, где дезинфицируется одежда. Не знаю, как остальные вещи, не могу сказать. Нельзя было сесть на поезд дальнего следования, на пароход, не пройдя санпропускник. Надо сначала было его пройти, справку получить. Я не знаю, где в это время находились наши вещи, там ведь и книги у нас, чемоданы. Не знаю, проходили ли они дезинфекцию. Но одежда вся снималась, мы все догола, естественно, все четверо вместе. Проходим через санпропускник, там обычная баня. Одежда наша прожаривается. В энциклопедии это всё описано: вошки-блошки уничтожаются. После этого мы садимся на пароход, о котором у меня никаких зрительных впечатлений из-за отсутствия новизны не осталось, и прибываем в город Омск. В Омске у нас никакого жилья нет. Прибываем в Омск и тут же, как только мы предъявили документы, у нас НКВД их отобрало. Сказали, что они недействительны, мало ли что там у вас в районе выписали. У нас тут область. Короче говоря, не выпускают нас из Омской области, пропуска отобрали. Куда хочешь, туда и девайся. Опять же моя тетка Марфа, видимо, устроилась на работу в свой родной наркомат, она же продолжала быть служащей. А нам-то с мамой куда деваться? Мы же иждивенцы. Мы жили на шее тети. А где нам ночевать? И опять, значит, с этим проблемы вроде не было. В части города Омска, которую сейчас уже можно назвать вполне центральной, где среди деревянных односемейных домов было немало домов двух-трехэтажных с коммунальными квартирами, нашелся такой дом, мрачный с виду, двух-трехэтажный, наверное. Я никогда не был на втором этаже. Рядом был брандмауэр (это такая стена от пожаров), и в комнатах, в которых мы жили, никогда не видели солнечного света. Но мы там временно оказались. И там жила еврейская семья с очаровательной фамилией Ивановы. Кто они были нам? Катя, глава этой семьи, была другом тетки Марфы по какому-то там заведению, или по наркомату, или по сельскохозяйственной академии. Этого было достаточно, и мы туда вселились. Там и без нас было полно людей. Сначала кухня с одним окошком, но перед окном, через метр, стена-брандмауэр высокая. Дальше идет комната довольно приличная, но опять же большое окно, а перед ним стена. Солнце никогда не возникает. Еще одна, третья комната, светлая, там много окон, но она маленькая. И там жил белорус по фамилии Краузе со своей женой. Он за свою фамилию поплатился, сочли, что он немец, но зато и в армию не взяли, и он оказался в Сибири. А у белорусов был такой обычай: свои фамилии, которые они считали некрасивыми, которых они стеснялись, переделывать на европейский лад. Например, Гастыло стал Гастелло (такой лётчик был). Ну и так далее. Потом удвоенные «л» делали, Войшвилло,  и так далее. Может быть, был просто Войшвыло, но это неблагозвучно. Удваивали какую-нибудь букву на итальянский лад.
И вот этот несчастный мужчина страдал от чирьев, у него был фурункулёз. У него на теле были гигантские фурункулы и карбункулы. Карбункулы — это такие многоголовые чирьи, там несколько дырок, и из них гной течет. Мы всё это видели, это его несчастное тело. При нём была жена. Надо сказать, что и у меня весь этот период тоже были чирьи на теле. Я об этом как-то не упоминал, но у меня тоже чирьи были приличные, и они были всегда в единственном числе. Как только кончался один чирей, начинался другой. Один ещё только-только прорвет, как уже начинается второй. Но пока первого чирья не прорвало, второй не начинает расти. Карбункулов у меня не было. Но, кажется, у меня однажды была под мышкой разновидность чирья, которая называется «сучье вымя». Это разновидность карбункула, такой гнойник под мышкой. Вот что дала мне война. Она дала мне чирьи. В дальнейшем они у меня бывали, и в Москве бывали, а иногда нет. Последняя волна чирьев у меня была довольно поздно: в 1974 году, а уже с тех пор не было.
И вот эта семья Ивановых. Там были дети: мальчик и девочка. Мальчик семи лет и девочка девяти лет. Девочка девяти лет — Люда. И об этих детях нам сплетни передали, что эти дети нехорошие, что они между собой кое-чем занимаются, причем я об этом узнал от своей мамы, которая это узнала у соседей. Нам заранее насплетничали. Ну, это можно понять: дети целый день беспризорные, мать на работе, мать ходила, видимо, в Наркомат земледелия работать. Спали мы на полу. Мы же просто вселились к людям в ту же комнату. Эта Катя, ее двое детей, мы туда же, все на полу, там и спим, всё нормально. Кухня рядом. Так вот, такая жизнь была. Вот я утром проснулся. Люда просыпается, ей говорят: «Люда, познакомься, вот новый мальчик». Она говорит: «Какой же это мальчик? Он маленький». Тут я встал, вытянулся во весь рост, тогда она посмотрела на меня с восхищением. Тут я приклеился к этой Люде, но мне мешал её брат.
Я не надоел уже вам на сегодня?
Ю.С.: Нет-нет, идёт все. Я просто смотрю.
Б.Р.: Значит так. Её брат Толик вел себя как бешеный щенок. Он защищал свою сестру, не давал мне к ней прикасаться, поэтому в его присутствии мне невозможно было общаться с Людой. Но ведь он ребёнок, он бегал во двор. Когда он уходил, мои отношения с Людой становились достаточно тёплыми. Ну, я ее целовал, на кровать валил. Она даже говорила: «Вот, Александра Михайловна, смотрите, как Боря меня любит». В общем, всё так чудесно у нас было, но когда возвращался Толик, она отходила в сторону и соблюдала нейтралитет, а Толик на меня нападал. А так как семья эта всё же была еврейская, и они, конечно, как и все, страдали от антисемитизма, Толик принял такую оборонную стратегию: он сам всех называл жидами. Понимаешь? И в разгар драк (а мы дрались вениками) этот мальчишка кричал: «Жиды! Хаимы!» Вот такая интересная деталь.
А моя мама поступила в артель инвалидов. Мама моя не была инвалидом, но артель такая была. Там пекли пряники, делали морс и квас. Сейчас морс у нас очень даже дорогой напиток, дороже грейпфрутового сока. А тогда морс и квас были два обычных напитка. Еще газированная вода с сиропом. Вот, и пряники. И там это делали, и зарплату платили этим. Моей маме в качестве зарплаты десять литров кваса полагалось, десять литров морса и пряников мешочек, ну еще что-то. Дело в том, что деньги как таковые тогда роли не играли. Видимо, каких-то денег хватало, чтобы выкупить паёк. Паек к тому времени был таким. Хлеба иждивенцам полагалось… Хлебные нормы были такими: самое большое количество хлеба у нас получали шахтёры, сталевары. Огромное количество хлеба, чуть ли не до килограмма в день. Наверное, они делились со своими иждивенцами, но и их иждивенцы тоже больше получали. Ну, пайков было много самых разнообразных. А мы как иждивенцы получали хлеба в начале войны, может быть, только в начале — полкило, потом скорее четыреста пятьдесят грамм, а к концу войны мы уже, кажется, получали триста пятьдесят грамм. Так что хлеба мы там получали грамм четыреста в день. Конечно, на карточке были ещё какие-то продукты: растительное масло, соль, сахар, спички, мыло, но не более того. И вот я этими продуктами тоже пытался соблазнить Люду, то есть купить её этим морсом, чтобы она отдалась мне за какое-то количество морса. Но Люда пожаловалась моей маме. Моя мама сказала, чтобы я к Люде не приставал, потому что она пожалуется отцу моему. А отец мой был в Москве, но он уже был на горизонте где-то. Ну, в общем, меня оторвали от Люды и отправили в пионерский лагерь, первый в моей жизни пионерский лагерь.
Пионерский лагерь находился к югу от города Омска, в семи километрах от железнодорожного вокзала, и до вокзала было от нас семь километров, итого четырнадцать километров. Первые семь километров от дома до железнодорожного вокзала я со своей мамой проехал на трамвае. При мне была котомка, что-то типа рюкзака, лямки были, видимо, на спине. Котомка, так сказать. Там были сложены какие-то вещи. На ногах у меня, по-моему, никакой обуви не было... А нет, может, была, я не помню. Я знаю, что очень многие дети были босиком. Огромное количество детей (ну, может, не огромное, человек сто — сто пятьдесят) собрали у вокзала. Я не помню, видимо, я там распрощался с мамой. Без родителей мы пошли пешком колонной. Вот мы идем пешком по грунтовой дороге пыльной. Идем семь километров. Место это находится к югу от Омска, я посетил его тридцать лет спустя. Ничего особенного там не видел. Там хорошие леса, сосновые. Сосна и береза. Хорошее место для пионерлагеря: песок, сосна и береза. Но лагерь окружён колючей проволокой. Мне как-то это не понравилось. Деревянные спальни, очень хорошие, удобные. Окна закрыты плотными сетками. Не марля, а сетка. Как ты думаешь, от чего? От летучих мышей! Там было чудовищное количество летучих мышей, и они залетали в комнату. Ну, о них говорили сказки, что они вампиры, кровь сосут. В общем, это было замечательно, я их видел, дохлых особенно. Ребята мучили этих мышей, таскали их за собой. В спальне я был, конечно, последним. Я подвергался там не то чтобы издевательствам (я ничего такого плохого не помню), но чему-то в этом вроде. В лагере ещё был один еврей, над которым весь лагерь издевался, так что там был последний человек, над которым издевались все, но я был близок к этой роли. Я сейчас уже не помню, как мы в столовой питались. Я там выдержал только четыре дня. Потому что свобода… И вот я в один прекрасный день — это было скорее после обеда — в чём был, а именно в одних трусах… Никакой обуви на мне не было. Я не знаю, брал ли я с собой туда какую-то обувь, может быть, какие-то сандалии брал. Но я помню, что я был босиком, это точно — босиком, в одних трусах. Тогда это никого не удивляло, если мальчик в одних трусах босиком по городу идет. Абсолютно никого не удивляло. В Москве можно было года до 1944-го так ходить. Мне тогда двенадцать лет уже стукнуло, дело было летом. И вот я пошел, побежал домой. Это мой первый в жизни такой большой поход — четырнадцать километров. Босиком, очень быстрым шагом. Семь километров до железнодорожного вокзала, а дальше можно было сесть на трамвай, но у меня же денег нет, кто меня впустит в трамвай, так что я так же семь километров бежал мимо какого-то сада, мимо парка, где музыка играла в таком лирическом настроении, по центру города, по асфальту. Прибежал к маме, кинулся в объятья, и, по-моему, это был последний в моей жизни такой момент, когда я у своей мамы искал защиты как ребёнок. Она меня не поняла. Она, конечно, сразу на меня накинулась, но она была права. Ну что же такое, я же на целый месяц избавлял… то есть нет, на три недели избавил бы ее от необходимости меня кормить, а тут опять проблема, чем меня кормить. Мама меня стала уговаривать, что мы пойдем, сейчас я тебя отведу обратно. И пришлось мне с мамой весь этот путь обратно проделать. И маме моей пришлось идти пешком семь километров от вокзала до лагеря. Но я отказался на территорию лагеря входить. Мама моя разговаривала с дирекцией, с администрацией, там её уговаривали, через маму мне передавали разные заверения, что меня здесь никто не будет обижать, что все здесь хорошие товарищи, но я наотрез отказался. Больше я в это лето с пионерлагерем дел не имел.
Дальше уже конец лета. Это была территория очень смешанной застройки: там были дома капитальные с коммунальными квартирами и односемейные с приусадебными участками. Всё это страшно намешано. Этакая западная часть от центра города. Рядом река Иртыш, на ней всякие склады и горы соли обыкновенной пищевой, которая под открытым небом лежит. И там я в последний раз купался в Иртыше в совершенно голом виде, на правах ребенка. Ну, может быть, мне нравилось дразнить девочек, которые были вокруг.
И вот там моим дружком на время стал некий Юра Лященко, 1931 года [рождения] или 1930-го. Он был сын военнослужащего. Мы, естественно, с ним обсуждали вопрос о девочках, потому что девочки — это то, что всегда интересует мальчиков в подростковом возрасте, и вы мне не говорите, что их может интересовать что-то больше, я в это никогда не поверю. Он немножко отличался от меня своими взглядами, он говорил, что его девочки уже пытались соблазнить два или три раза, но он на это не поддался. Не поддался, потому что был очень нравственный мальчик. Я бы на его месте, конечно, поддался. Первый раз одна юная пионерка лет тринадцати заманила его к себе в постель, стала перед ним раздеваться и всё ему объяснять, а ему тогда было лет семь или восемь. Но он отказался и на эту девочку пожаловался родителям. А последний случай соблазнения был здесь, в этом же дворе. В этом же дворе жила семья служащих какого-то правительства из тех многочисленных правительств, которые были эвакуированы, республиканских, союзных... И он говорил с восхищением, что у них такой паек и что им однажды торт принесли величиной с противень. И конечно, эта девочка, которая положила глаз на Юру, она его старалась соблазнить этим тортом, и даже повела его однажды в дальний угол двора и стала перед ним раздеваться. Но он отказался этим воспользоваться, потому что он говорил мне: «Подожди, Боря, вот мы станем взрослыми, тогда всё это у нас будет, а сейчас мы еще несовершеннолетние и нам нельзя этим заниматься». Он так мне говорил, нравственный мальчик. А я ему говорил: «Юра, когда мы будем взрослыми, мы будем со взрослыми девушками встречаться, а с такими, как сейчас… Это в нашей жизни пора такая, она пройдет навсегда, и никогда мы их больше такими не увидим, какими мы их любим сейчас». Вот так я рассуждал, очень даже правильно.
От Юры я узнал кое-что. Он был сын военнослужащих и был в войсках, которые, как теперь принято говорить, «освободили» Бессарабию. Это было в 1939-м или 1940 году, в результате пакта Риббентропа—Молотова: наши войска вошли в Бессарабию  (Румынию), сразу же отхватили, разумеется, с разрешения и благословления Гитлера, который считал, что всё равно потом всё будет ихнее. И вот когда наши войска туда вошли, местным жителям обменяли деньги, но по какому курсу! У нас тогда что можно было купить за рубль? Ну может быть, коробку спичек или чего-то еще… Хотя, может быть, спички стоили десять копеек, может, я путаю, но за два рубля можно было купить кусок хлеба или батон. А там им обменяли это по такому курсу как золотой рубль, там можно было за пятнадцать рублей советских на рынке купить золотые часы. Его мама, жена командира, по-нынешнему офицера, шла на базар и брала с собой один рубль советский и накупала целую корзину продуктов. И конечно, там у них появилась прислуга за такие-то деньги. И я понял, как происходит так называемое «освобождение» Западной Украины, Западной Белоруссии и Бессарабии, и как они были ограблены, по сути дела, вот таким способом. Причем они же были изолированы от остального СССР пропускным режимом, без пропуска все равно никто никуда не мог проехать. И хотя эти территории были присоединены к СССР, но вплоть до середины ХХ века всё равно без пропуска никто, в том числе из Москвы, туда приехать не мог.
Скоро мой рассказ кончается, еще минут пятнадцать, десять, и мы уже закончим с Омском, потому что уже приближается время покинуть его навсегда.
И вот этот Юра Лященко научил меня считать по-румынски до скольких угодно, даже я и сейчас могу считать. (Считает по-румынски.) Вот так вот я научился от него. Это потом мне пригодилось, когда я посещал Румынию.
Так мы друг друга просвещали. И наконец, у нас на горизонте появилась еще местная девочка по имени Лида, тринадцати лет. Она уже, говорят, встречалась с парнями. Мы во дворе устраивали игры в свалку. Тут главное было, чтобы к девочкам прикасаться, чтобы можно было полежать на девочке, когда я ее валю на землю. Я, конечно, не помню, кто кого на землю валил — я девочек или они меня. Но все равно мне это было приятно. А эта Лида мне очень нравилась, у неё были стройные ноги. Она несла два ведра на коромысле, ведь это не каждый из вас может нести это так свободно, два ведра. Водоснабжение какое там было — из колонки брали воду. Это не значит, что не было водопровода, водопровод был на улице, как во всех городах того уровня. Говорили, что она уже отдаётся парням и что хулигану Герке она заплатила пять рублей за то, чтобы он её трахнул, как говорят теперь, — тогда этого слова [в таком значении] не было. Там очередь выстраивалась у брандмауэра, чтобы с ней встречаться. Вот ходили такие слухи. Я смотрел на неё с некоторым уважением. Вот такая сибирячка, я представлял, какая из неё вырастет плотная баба кустодиевского типа.
И тут ещё вопрос возникал, что же нам делать дальше. В августе было даже не ясно, что с нами будет, нас же не пускали в Москву, и мы решили, что, может быть, мы в Москву уже никогда не вернёмся. И тогда мы с мамой стали выбирать место жительства, где будем жить, если нас в Москву не вернут. Я, опираясь сугубо на свои географические знания, сказал, что мы поедем в Фергану. Я решил, что там климат для нас самый подходящий, что, собственно говоря, не лишено некоторого смысла, потому что там не так уж плохо: предгорье.
Дальше, кончается лето… Кажется, я был ещё и в каком-то детском лагере летнем на базе школы. То есть там была школа, в которую мне предстояло пойти учиться осенью. Там были интеллигентные мальчики, с которыми я встречался. Я помню одного мальчика, у которого была, кажется, двойная фамилия: Шор и Понер. Я посмотрел в Интернете: фамилия Шор встречается в нашей стране, Понер — нет, ничего такого. Какие-то мне рассказывал интересные истории, в общем, тоже интеллигентный мальчик, который мне запомнился, тоже начитанный. Мы гуляли в основном по паркам: там были какие-то военные игры, но городские парки в центре Омска очень обширные, очень просторные, там хорошо проводить целые дни. Видимо, если мы в школе в качестве летнего лагеря как-то питались, то, наверное, мы в основном по парку гуляли. Я очень много ходил босиком по городу. Меня дразнили «Аршин проглотил!» за мою своеобразную фигуру, потому что я ходил, то ли чего-то не сгибая, то ли я руки держал, не махал руками во время ходьбы. В общем, как-то держался я ненормально. А дети очень остры на прозвища.
И вот, значит, наступает 1 октября, хорошая, тёплая золотая осень. Учебный год начинался 1 октября, а не 1 сентября во время войны, потому что дети должны работать, помогать родителям, некоторые вообще работали уже. 1 октября, школа, одноэтажное здание деревянное в центре Омска на улице Третьего Интернационала. Мне дети там понравились. Уже я видел девочку, на которую положил глаз, думал, что в неё буду влюбляться. Рыжая девчонка с косой. И французский язык, так интересно! В школах тогда изучали один иностранный язык, большей частью немецкий. Мне попался класс французского языка, чистая случайность. Вот уже мне выдали учебник французского языка. Первые слова: «la carte», «la date» и еще «Papa fume sa pipe» — папа курит свою трубку. Сейчас бы такое не написали: курение нельзя пропагандировать ни в какой форме. Ну вот, значит, эти все глаголы. Ну, какие там глаголы — только настоящего времени, конечно, пока. Мне очень понравился этот учебник, он остался при мне. Но тут приезжает отец. Вырвался он из Москвы и за нами приехал. Я в этой школе был только один раз. На следующий день уже приехал отец, и всё. Мне было немного жалко расставаться с этой атмосферой, ведь я уже привык к этой жизни. И вот он нас забрал, и мы едем в Москву. Как это ему удалось, как удалось с пропусками, может, кого-то «подмазали», я не знаю всей этой механики, но, короче говоря, выхлопотал он для нас пропуска. Но пропуск нам дали не в Москву, а в город Дмитров. Но ведь в город Дмитров только через Москву проедешь из Сибири, а по дороге мы должны будем где остановиться? В своей собственной квартире? Так зачем нам из неё дальше выходить, в Дмитров ехать? Вот такая была логика. Так мы поехали в город Дмитров, но не доехали до него, а приехали домой, в свою квартиру. Но это случилось не сразу.
Сначала мы из Омска поехали до Свердловска, который называют теперь (и раньше) Екатеринбург. Поехали в обычном пригородном вагоне, набились. Когда сажали в вагон, был крик и гвалт, в общем, интересно, как по железной дороге возили, были ли билеты, платили ли за это, я не знаю. Может быть, так же, как во время Гражданской войны, бесплатно ездили. Посадка была, конечно, ужасная: все лезли с баулами, с огромным количеством вещей, лезли в узкие двери пригородного вагона, вагон для парового поезда. Тут моя мама закатила истерику, она была притворная, эта истерика. Она кричала чего-то, и я тоже, меня же тоже подначивали. Я тоже бился в истерике, изображал из себя то ли больного, то ли умирающего. Как полагалось, в общем. С таким скандалом, с криком мы в этот вагон всё-таки проникли. Там было настолько плотно, что многие стояли. Дети, может, на руках у кого-то спали, но вагон был набит. Ещё мой отец там для развлечения публики или для заработка читал повесть Гоголя «Тарас Бульба», работал как чтец. И вот так, через сутки, не больше мы прибыли в Свердловск. В Свердловске мы пробыли четыре дня в ожидании следующего поезда. Погода была хорошая, солнечная. В восприятии города погода очень много значит. Отец сразу показал мне дом, в котором расстреляли царскую семью. Это было главной достопримечательностью Екатеринбурга, то есть Свердловска тогдашнего. Были эпохи, когда об этом говорили с гордостью, были эпохи, когда об этом говорили полушёпотом, но все это знали. Дальше меня поразило то, что когда мы проходили через вокзал, некоторые люди прямо в уборной ночевали на полу. Люди тут же мочились, испражнялись и тут же, рядом ночевали. Ну, им некуда было деваться. А мы на вокзальных лавках прекрасно трое суток ночевали среди множества людей.
Ещё мне запомнилось, когда мы шли по городу, как сейчас помню: солнечная погода, улица, продаётся газированная вода с сиропом. Я попросил, мне налили. Но вкус у этого сиропа был до того странный, что он запомнился мне на всю жизнь! Когда много лет спустя я чертил свои картоиды и взял красную тушь, оказалось, что это была красная тушь. В ней сахар тоже содержится, она использовалась в качестве сиропа.
Потом мы сели в товарный вагон, но уже не двенадцать, как в тот раз, а четыре дня мы ехали в товарном вагоне. Тоже без всякого туалета. С нами ехали какие-то бандиты, которые называли себя партизанами. Они пристали к моему отцу и хотели его даже немного зарезать, но он им что-то объяснил, и они его резать отказались. Вот такие детали. Мочиться можно было на ходу из вагона, а ходить по-большому никак нельзя. Так четыре дня я и не ходил. Поэтому когда пришел в свою квартиру я, прежде чем войти в комнату, пошел в то, что сейчас называется туалетом. Это было 9 октября 1943 года.
Вопросы если есть какие, я отвечу с удовольствием.
Ю.С.: С вокзала до Москвы быстро добрались, Москва изменилась как-то? Было ощущение, что Москва изменилась?
Б.Р.: Никаких воспоминаний не осталось, по-видимому, не было. Добирались не на извозчике, извозчиков уже не было. Никак не могу сказать, но не на такси. А на чем же тогда? Я что-то не помню. Вещи же мы на чем-то везли. Не исключено, что мы на трамвай погрузились. Дело в том, что был трамвай «Б». Сейчас, когда у нас пытаются изобразить старый трамвай для какой-нибудь киносъемки, они же не понимают, какие раньше были вагоны, меня это возмущает, когда на Бульварное кольцо тащат четырехосные вагоны, где двенадцать окон с каждой стороны. Никогда по Бульварному кольцу такие вагоны не ходили. По Бульварному кольцу ходили вагоны с прицепом, и в моторном вагоне, и в прицепном было по восемь окон с каждой стороны. А вагоны четырехосные, с двенадцатью окнами с каждого бока, ходили по маршруту «Б», иначе он назывался неофициально «вокзальный»: он обходил все вокзалы. Там была задняя площадка, можно было не только чемоданы везти, но даже целую козу или свинью можно было запихнуть, потому что там очень было много места для багажа. И от Казанского вокзала до нашей 1-й Мещанской — остановка была в трехстах метрах от нашего дома — мы могли прекрасно доехать на трамвае «Б», остановок шесть-семь всего по Безбожному переулку, и все эти вещи перевезти. Можно было через всю Москву провести огромное количество багажа на трамвае.
Ю.С.: А тётушка ваша где-то осталась или вместе с вами вернулась?
Б.Р.: Тоже хороший вопрос, где же тётушка осталась? Дело в том, что моя мама ухитрилась с ней перессориться, и последние месяцы, недели, когда была эта Люда и семья Ивановых, я свою тетку уже не помню: она со своим сыном Юрой от нас отвалилась. Мы с ней расстались: моя мама с ней перессорилась. Но не значит, что навеки, потом опять, в Москве, сошлись.
Ю.С.: То есть она в Москву вернулась не вместе с вами?
Б.Р.: Нет, немного позже нас, но, думаю, не позже конца 1943 года. А что касается этой девочки Люды: я ее видел два года спустя в Москве мельком в туберкулезном диспансере. Я всю жизнь как ребёнок, предрасположенный к туберкулезу (а тогда все дети были под диспансеризацией), почти всю жизнь, лет до сорока, мне приходили эти бумажки, чтобы я явился в диспансер на флюорографию. Сейчас уже на всё плюнули, сейчас этого нет. Я приходил, я всю жизнь был предрасположен к туберкулезу, но никогда у меня туберкулеза не нашли. И вот там я встретил эту Катю со своими детьми. Люду эту я мельком увидел: боже ты мой, это была уже почти тётка, ей уже было, может быть, тринадцать лет — совершенно неузнаваема! Но она же крупная была…
Ю.С.: Значит, вы в Москву вернулись и пошли в пятый класс, а я-то думал, что мы сегодня дойдем до десятого класса. Ну, значит в следующий раз.
Б.Р.: Обещаю, что дойдем, потому что там меньше впечатлений.
5 апреля 2013 г.

ЧЕТВЁРТАЯ БЕСЕДА
15 апреля 2013 г.

О том, как пересылать недозволенные вещи в книгах, о самоуправляющемся пионерском лагере и первой влюбленности
        Очередная, четвертая беседа с географом Борисом Борисовичем Родоманом посвящена его детству после возвращения из эвакуации. Учёный рассказывает о том, как сформировались интересы, приведшие его в науку, о своих детских увлечениях и фантазиях, об энциклопедиях, чтение которых было ему интереснее, чем общение со сверстниками, об обучении в раздельной школе, жертвой которого он себя считает. Часть беседы отведена рассказу о поездке в пионерский лагерь: он подробно освещает взаимоотношения детей, иерархию авторитетов и лагерное самоуправление. Не менее тщательно учёный описывает коммунальную квартиру, в которой жил с родителями: хозяйство, взаимоотношения соседей, их судьбы. В конце войны Борис Борисович на полгода попал в интернат для детей с ослабленным здоровьем, где и встретил долгожданную Победу.

Возвращение в Москву из эвакуации в октябре 1943 г. Чтение книг и обдумывание прочитанного. Переписка с отцом и военная цензура. Пересылка недозволенных вещей в книгах. О своей реформе русского алфавита и планировавшейся реформе орфографии при Н.С. Хрущеве. Вычерчивание многоконечных звезд и раскраски как предшественники картоидов Б.Б. Родомана. Неотения. Многоступенчатое районирование. Поступление в 273-ю школу Москвы. Раздельное школьное обучение. Знаменитые ученики 273-й школы. Об учительнице немецкого языка. О советских энциклопедиях. «Всеобщая история» в четырех томах Оскара Йегера. Увлечение архитектурой. Систематическое изучение Москвы летом 1944 г. О работе отца. Сеть узкоколейных железных дорог Московской области. Пионерлагерь под Шатурой, система самоуправления, занятия в лагере, первая влюбленность. Остаток лета 1944 года в Москве. О соседях по коммунальной квартире. Американское продовольствие и одежда во время войны. О своей фотографии в одной из центральных газет. «Лесная школа» на окраине Москвы, отношения с учениками. О своей второй детской любви, В.С. Краснопольской. День Победы. Дальнейшая судьба Краснопольской. Второе лето в пионерлагере под Шатурой.
 
        Юрий Вадимович Самодуров: Прошлая встреча хронологически кончилась, насколько я помню…
Борис Борисович Родоман: ...Моим возвращением из эвакуации в октябре 1943 года. Самая тяжелая часть войны осталась позади. Мы вернулись в полной уверенности, что победа будет за нашей страной, хотя впереди было ещё долгих два года войны, и что надо налаживать нам свою жизнь в Москве. Мы были первой волной тех, кому удалось вернуться из эвакуации. Потому что, с некоторой хитростью, пропуск нам выписали в город Дмитров. Чтобы проехать туда, надо было ехать через Москву, а в Москве у нас были комнаты в коммунальной квартире, прописка постоянная. Поэтому мы, естественно, дальше не поехали. Хотя были такие вернувшиеся из эвакуации люди, которые нашли свою жилплощадь занятой другими, и жили даже в землянках в Московской области. У меня была одна такая девушка [знакомая].
Мне хотелось бы сделать шаг назад и еще вспомнить моё пребывание [в сибирской деревне] зимой 1942/43 года по той причине, что один из главных сюжетов моего рассказа о детстве – это объяснить, каким образом и в каком возрасте у меня сформировались интересы, которые сделали меня научным работником. Я считаю, что в двенадцать-тринадцать лет уже всё это у меня сложилось. И год жизни в деревне был тоже очень плодотворным. Как я уже говорил, посещение начальной школы меня не очень затрудняло: школа была рядом, всё, что там изучали, мне было известно давно, все учебники я давно прочитал. То, что говорил учитель, не было для меня интересным. Кроме того, я под любыми предлогами пропускал занятия, даже под предлогом мороза. Хотя самый большой мороз, который я пережил на улице, был только минус сорок пять. Самый большой мороз, который я пережил заочно, глядя сквозь стекло окна, – минус пятьдесят. При пятидесяти на улицу не выходил. Более суровых морозов в моей жизни не было. В Сибири морозы переносились легко.
Итак, деревня. Были кое-какие книги, потому что в эвакуацию мы взяли много книг, и запас книг как-то пополнялся. Книжные магазины работали во время войны, книги можно было купить. Как я уже сказал, хотя обо мне и говорили, что я мальчик, который много читает, читает запоем, — это неправда. Я читал мало книг, но я обдумывал их. Главный мой умственный труд был — обдумывание прочитанного. Прочитав сколько-то страниц, я откладывал книгу в сторону, начинал воображать себя живущим в этом мире, или героя книги живущим в моем мире. То есть у меня строился параллельный воображаемый мир, в котором я, естественно, играл роль бога, царя, императора и расставлял всех на свои места. Это была какая-то утопическая картина мира, очень похожая на реальную. Большую роль в моей литературной практике играла переписка с отцом. Тут у меня была возможность и необходимость много писать. Письма проходили через цензуру, на каждом письме был штамп: «Проверено военной цензурой». И некоторые строки, которые не нравились цензору (я могу сейчас судить по письмам, полученным от отца), были зачеркнуты, не одной линией, а плотным рядом волнистых линий — очень здорово были зачеркнуты. Но всё-таки на почте  не выбрасывали эти письма в корзину, как это сделали бы сейчас. Письма с фронта тоже проходили цензуру, а переписка [с фронтовиками] была бесплатная. Можно было посылать бандероли; посылки нельзя, тем более с продовольствием, а бандероли можно. Бандероли шли довольно быстро — ну, до Сибири, может быть, недели две, сейчас дольше идут. И даже в этих бандеролях умудрялись пересылать непозволенные вещи. Однажды отец прислал большую толстую плитку шоколада. Для этого был взят том сочинений не то Маркса, не то Энгельса. Представьте себе, часть тома перелистали, дальше вырезаете прямоугольную ямку, а края страниц остаются целыми. Туда вкладывается шоколад или еще что-то, потом закрывается, и обычной бандеролью это идет. Второй раз отец прислал мне то, о чем я всю жизнь мечтал: готовальню. Таким же образом. Там был транспортир и циркуль — то, что нового добавилось. Линейки у меня были, и они тоже сыграли большую роль в моей жизни. Циркуль, транспортир, карандаш сделались моими главными орудиями. Бумага, откуда бралась бумага?
Ю.С.: В книжке вырезал, что ли, тоже?
Б.Р.: Да, совершенно верно. Это было сочинение не Сталина, не Ленина, но, видимо, Энгельса или Маркса. Цензура тоже, видимо, формально к этому относилась. Строго говоря, если подумать: зачем человек посылает один том какого-то Энгельса или Маркса в Сибирь во время войны? Кому это нужно? Но, видимо, они халатно относились к своим обязанностям. Они понимали, что делают то, что положено, а сверх этого ни во что не лезут. Так и дошло. Готовальня эта лежит у меня в ящике, рядом со мной.
Бумага. Я думаю, что с бумагой дело обстояло, может быть, и неплохо, потому что была чистая бумага, как сейчас помню. Откуда она бралась? Моя тётка работала зоотехником в районном отделе сельского хозяйства. Там, наверно, давали какой-то минимум бумаги. Видимо, она бумагу и приносила. Мне много не требовалось. Мой умственный труд был такой: я начал с того, что реформировал для себя русский алфавит. Я приш`л к выводу, что русский алфавит нелогично построен, потому что там смягчение согласных обозначается двумя путями: или когда после согласных стоят буквы «я», «ё», «ю», или когда стоит мягкий знак. И в этом есть противоречие, и в этих противоречиях мы путаемся… Я не буду сейчас в это углубляться. Короче говоря, когда всё это понял, я убрал из русского алфавита лишние буквы. Потом убрал мягкий знак там, где он не так произносится.
Ю.С.: А какие лишние буквы? Это же интересно.
Б.Р.: «Я», «ё», «ю». Сейчас я не убираю «ё», наоборот, я его люблю… Я не нарушаю сейчас орфографию: в пределах той орфографии, которая сейчас принята, я всегда букву «ё» [ставлю]. Но, строго говоря, она необязательна... Я, по сути, сделал то, что сделал основоположник сербско-хорватской письменности Вук Караджич. Он использовал российский опыт, он же был заочным член-корреспондентом Российской Академии наук, в России жил. Он довёл до конца то, что при Петре не смогли сделать, все-таки люди тогда не очень разбирались, для них это ново было. Наш алфавит унаследовал много таких вещей. А Вук Караджич идеально использовал кириллицу. Когда сейчас читаешь тексты на сербском языке, видишь, как там всё здорово.
Ю.С.: А когда он жил, Вук Караджич?
Б.Р.: Он жил в первой половине XIX века. Забегая вперёд, скажу, что когда в 1964 году при Хрущеве — может быть, по его инициативе — решили реформу орфографии провести… Хорошо, конечно, что её не сделали, — это было бы безумие, гораздо более вредное, чем медведевские часовые пояса сейчас. Тоже предмет самодурства: когда диктатор думает, чем бы ему ещё войти в историю, что бы такое сделать? И он уже протянул свои лапы к русской орфографии, но его вскоре скинули, слава богу. Так вот, в 1964 году были дискуссии на эту тему. Мариэтта Шагинян написала, что русскую орфографию нельзя менять, потому что люди к ней привыкли. Действительно, её замена очень дорого бы обошлась, страшно дорого. Все книги заново печатать, обучать… Но Мариэтта Шагинян оказалась не права, когда приводила в пример Великобританию. Мол, в Великобритании существует недесятичная система счисления денег: фунт стерлингов делится на 20 шиллингов по 12 пенсов. Неудобно: двести сорок пенсов, но англичане к этому привыкли. Был у неё такой аргумент. Но не успела Мариэтта Шагинян это сказать, как англичане [в 1971 г.] провели реформу: упразднили шиллинги, и у них фунт стерлингов теперь делится на сто пенсов. Так что её аргумент не сработал. Тем не менее этот аргумент правильный по сути дела. Так вот, я имел наглость выступать даже в Доме книги на дискуссии, что русский алфавит устарел, и его надо реформировать (в присутствии самого Дитмара Эльяшевича Розенталя, автора множества учебников по русской орфографии). Но я выступал в пределах регламента, как сумасшедший с улицы, никто, конечно, серьёзно к моему выступлению не отнесся. Хотя я работал в том же здании в издательстве «Географгиз». Вот это, так сказать, была вторая отрыжка того, что я в двенадцатилетнем возрасте придумал.
Дальше. Так как у нас стены были выбелены просто мелом, мне бумага не нужна была. 
Ю.С.: В избе, где вы жили?
Б.Р.: Это не изба — общежитие, дом бревенчатый на четыре квартиры. Мы одну из квартир занимали. В одной из квартир мы четверо занимали две комнаты, в остальных комнатах ютились постоянные жители, которых уплотнили, когда мы приехали. У меня над кроватью была целая стена, несколько квадратных метров площади, там я писал карандашом: самые первые чертежи, самые разнообразные… Надо сказать, что мои чертежи и надписи — это вершина айсберга, у меня девяносто процентов всего в воображении прокручивается. Если написал одну-две вещи, один-два чертежа, то это ничтожная часть того, что у меня в воображении. Оно и так у меня в воображении держится, совершенно не обязательно все изображать. Поэтому собственно документов мало.
И вот со второй бандеролью — или с первой, до шоколадки — пришла готовальня. Значит, циркуль, линейка. Моим любимым занятием стало вычерчивание многоконечных звезд. Это моё хобби. Вы представляете себе, что такое пятиконечная звезда? Чтобы нарисовать правильную пятиконечную звезду, нужно нарисовать окружность, разделить ее на пять частей при помощи транспортира, хотя есть и другие способы, и соединить линиями. Ну а большее число? Меня увлекало большее число. Я придумал себе флаг, голубой флаг, на его фоне золотая звезда семиконечная. Ну вот. Дальше я делю окружность на любое количество частей. Особенно сложно, когда они нечётные. Нужно делить 360 градусов на нечетное число, и соединять линии. Если я соединяю все соседние точки, у меня получается просто многоугольник. Но если соединяю через одну — через две, получаются более-менее остроконечные звёзды. Если нечётное количество, то прежде чем эта линия вернется в ту точку, с которой начата ломаная, она должна… Короче, там закономерности уже какие-то. Звёзды с любым количеством зубцов. А в пересечении линии образуются контуры треугольные, и эти треугольные контуры я закрашивал цветными карандашами. Я закрашивал их не просто так, а со смыслом. Или чтобы у меня треугольники, входящие в одну зону по расстоянию от центра, были выкрашены в один цвет. В другую зону — другой цвет. То есть, я придумываю систему, по которой треугольник окрашивается цветными карандашами. Я мог часами заниматься такими вещами. Это всё потом сыграло свою роль, потому что первая курсовая работа, которой я обратил на себя внимание руководства нашего факультета и кафедры называлась «Районирование и качественный фон». Качественный фон — один из главных способов изображения на тематических географических картах. Контуры, которые равномерно закрашиваются, но со смыслом. Вот этот стало первым, вот откуда идут корни. Хотя могу сказать, если раньше корни идут, — там и детская игра в раскраску разных контуров, и наконец классические диснеевские рисунки книги «Три поросёнка», которые тоже, в основном, состоят из раскрашенных контуров. Таким образом, в своем художественном развитии, в изобразительном искусстве я остановился на уровне младенца. То есть я нахожусь в состоянии неотении. Вы знаете, что такое неотения?
Ю.С.: Нет, Борис Борисович.
Б.Р.: Нет? И мало кто знает. Неотения — это такое явление, когда организм всю жизнь живёт в зачаточном, личиночном состоянии. Это бывает, конечно, не у млекопитающих, а у земноводных, у насекомых. Организм всю жизнь живет в виде личинки, а взрослым становится или перед смертью, или вообще никогда. Но в этом состоянии он размножается.
Ю.С.: А, вот это важно.
Б.Р.: Вот это неотения. К людям это никто не применял, но я могу к себе применить. Я могу сказать, что я неотеник, то есть такой человек, у которого не было взрослого и зрелого возраста. Я всю жизнь перехожу от детства к старости. То есть элементы старости были ещё и в детстве, какие-то черты поведения. Элементы детства сейчас, конечно, налицо тоже. Более того, я отвергаю взрослое состояние. Эта взрослая маскулинность, солидность, это умение формально общаться с начальниками, с подчинёнными… Нет у меня этого, я этого не умею. Все люди — или мои приятели, или они мне чужие совсем... Раскраска. Это, так сказать, предшественники моих картоидов. Что касается географических карт, то у нас их было немного, мы их купили в магазине в Омске, они сыграли тоже большую роль в моей жизни. Это была карта Омской области огромная, я гордился размером этой карты и размером области. Вторая — карта Соединённых Штатов Америки, политико-административная. Поэтому я, к сожалению, не знал рельефа, Скалистых гор — все это было мне чуждо. Но то, что было на карте написано (там много чего было написано), я выучил, конечно, наизусть. Я знал наизусть все штаты. Сейчас, может быть, не все, но тогда знал все. Более того, они были там разрайонированы, объединены в три большие группы. Эти группы, по-моему, американцы придумали. В общем, это называлось «ленинское районирование» Соединенных Штатов: индустриальный Север, бывший рабовладельческий Юг и колонизуемый Запад. Кроме того, они делились на девять или десять традиционных американских районов — Новая Англия и другие. То есть это было трехступенное районирование. Первая ступень — Соединенные Штаты в целом, вторая ступень — три больших макрорайона, третья ступень — эти вот районы, как Новая Англия. Четвертая — это сами штаты. В дальнейшем я только этим и занимался, таким многоступенчатым районированием. Я описывал разные формы районирования, по числу ступеней и по виду разных исключений. Это стало моей специальностью во взрослом состоянии и остается ею. Главная моя заслуга перед наукой не в том, что я как публицист что-то писал по охране природы, или о том, что с автомобиля надо на трамвай пересесть, не это же главное в моей жизни. А чистая наука, которой я занимался, — это теория районирования, которая является разновидностью теории классификации. То есть чисто формальные вещи, которые являются как бы продолжением математики. Вот это было во мне заложено. По приезде в Москву в октябре 1943 года я продолжал эти занятия у себя дома.
Сейчас вернемся немного к школе. Итак, в 1943 году я поступил в 273-ю школу города Москвы, которая находилась на 1-й Мещанской, ныне Проспект мира. Наш дом находился между Колхозной площадью, бывшей Сухаревской, и Крестовской заставой, ныне площадь Рижского вокзала. А ровно между Рижским вокзалом и нашим домом на правой стороне улицы, в глубине, стояло здание этажей восьми, кирпичное, очень высокое по тем временам, где помещалась наша 273-я школа. Нам часто приходилось учиться на верхних этажах, на восьмом или девятом. Я часто смотрел на море лесов, которое простиралось у нас за окнами. Я мечтал и фантазировал о том, что к северо-востоку от нашей школы до самого Северного полюса нет ни одного города и ни одного многоэтажного здания.
Ю.С.: То есть лесов не строительных, а лесов природных?
Б.Р.: Да, конечно. Это были Сокольники, Яузский лесопарк, Лосиный остров, другие леса. Один Лосиный остров, по моим подсчетам, с примыкающими к нему массивами девяносто квадратных километров занимал. Потом, когда был постарше, изучал это всё. Если мы проведем на северо-восток линию, она же пойдет… Дело в том, что в советское время, при Сталине, в областных центрах не строили многоэтажных домов. Во всем СССР исключением были, по-моему, Харьковские «Дома госпромышленности», где действительно очень высокие здания были, этажей по двенадцать или десять. А больше нигде. Ни в Кирове, который раньше назывался Вяткой. Ни в Молотове, который раньше назывался Пермью. Даже если бы моя линия туда попала на северо-восток (а она туда не попадёт), не было бы таких домов, никогда. Первый многоэтажный дом в Московской области был в 1966 году построен в Орехово-Зуеве. Туда мальчишки со всего района сбегались, чтобы кататься в лифте, их никак не могли выгнать, потому что для них это было очень ново. В Петербурге по другим причинам. Может быть, отчасти потому, что там, на благо Петербурга, берегли его архитектурный облик. Тогда ещё не было спальной периферии Ленинграда. Поэтому я так думал, что вот смотрю туда, и наша школа самая северо-восточная. А в километре от нас, между железнодорожными путями Ярославской дороги и Октябрьской, корова жила, кто-то корову держал. Травы было достаточно на обочинах железнодорожных. Наша школа… Да, это была школа мужская: началось раздельное обучение. Для меня раздельное обучение было колоссальным ударом, я считаю себя жертвой раздельного обучения. Оно искалечило мою жизнь, потому что я со своей стеснительностью не мог заводить знакомства с девочками в какой-то неестественной обстановке на улице. Я с ними знакомился в порядке повседневного сотрудничества в классе, и мне было легко и приятно учиться на глазах у девочек. Потому что при них не хотелось ударить в грязь лицом, и они меня вдохновляли, так же, как и сейчас. Никакой разницы. И тут вдруг на тебе! Как половину моей окружающей среды отрезали. Понимаешь, так нагло! Раздельное обучение могло пройти только в крупных городах, в областных центрах и столицах. В Москве это проделали. Школа стала в среднем вдвое дальше от дома каждого из учащихся, понятно. Но это не главное. Главное — психологическая атмосфера. Мальчишки — злые, грязные, готовые всегда меня ударить, всегда обругать. Я не могу сказать, что в школе меня били и что меня там обижали. Но все равно я там был как какой-то чудак, к которому иногда снисходительно относились, покровительственно. Я не могу сказать, чтобы там была дедовщина. Но элементы её были, конечно: издевательство над более слабым. Но даже не это было главное — противно было смотреть на мальчиков. Они матерятся (тут уже мат был вовсю), грязные, они жуют жвачки, уже появились к тому времени жвачки в Москве. Что-то такое изо рта  вынимают, плюются. Некоторые уже курят, но в уборной, я туда никогда не ходил. Это всё, конечно, было тягостно. Начался такой более однообразный, мрачный период моей жизни. Хотя, собственно, не школы в этом заслуга, но школа может гордиться, что из неё вышли несколько знаменитых людей. На первом месте из тех, кто в ней учился, Владимир Высоцкий. Но он учился только в первом и втором классе, поэтому школа его не помнит. Он в то время учился, когда я. Вот сейчас там висит подобие… Школа уже ликвидирована, самодельное подобие мемориальной доски висит об этом. Остальные не упоминаются. Следующим по степени знаменитости был писатель Борис Носик, он прославился своей книгой «Альберт Швейцер» из серии ЖЗЛ. Он написал много книг, но то, что в советское время ему удалось такую замечательную книгу издать — «Альберт Швейцер», не без трений, — это сразу позволило ему на белом коне въехать в советскую литературу. И дальше он писал одну за другой разные книги, он и сейчас пишет, живёт за границей [Умер в 2015 г.]. Этот самый будущий писатель как-то съехал с перил и меня сшиб, вот этим я его запомнил. Следующим был мой одноклассник Вадим Бованенко, первооткрыватель газовых месторождений Сибири. Наша страна своим благосостоянием обязана Вадиму Бованенко, моему однокласснику. Его именем названы улицы, месторождения, о нём можно почитать и в отраслевых энциклопедиях, и в Википедии. Был приятный, скромный юноша, мягкий, интеллигентный — вот такой знаменитый человек, который дал нашей стране благосостояние, за счёт которого мы с вами сейчас живем, но который вряд ли получил от неё что-нибудь, кроме незначительной прибавки к зарплате. Я сейчас забыл, где он погиб, кажется, чем-то заразился в Пакистане. Во время командировки в Пакистан подхватил неизлечимую болезнь. И наконец, Владимир Ильин, известный математик, академик, ныне работающий в МГУ. Он 1929-го, а может быть, 1927 года рождения, но скорее 1929-го. Он не только учился в нашей школе, но ещё и жил в нашем доме. Не могу сказать, что я его когда-либо видел, но слава о нём ходила уже в школе. Когда я учился в МГУ, он уже диссертацию защищал кандидатскую.
Ю.С.: Я хорошо знаю его дочь, мир тесен. 
Б.Р.: Владимир Ильин жил в нашем доме, и наш дом им гордился, и наш двор, и наши соседи знали, что Владимир Ильин — золотой медалист и аспирант, все это было известно. Вот всё, я думаю, найдутся еще люди такого масштаба, но я их просто не знаю.
Дальше. Моей отрадой был еще немецкий язык. Дело в том, что я с немецким языком познакомился, как я уже говорил, до школы, то есть учебник у меня был еще до войны. Не знаю, тот это учебник или не тот, или предыдущее издание того, по которому я учился, но разницы там не было. Поэтому, во-первых, я до войны уже знал, правописание немецкое, что означают те или иные буквы, сочетания букв, как их произносить. Это я знал еще до десяти лет. Из учебника немецкого языка я помню первые фразы. Первая фраза: Anna und Marta baden (Анна и Марта купаются). Вторая фраза: Anna und Marta fahren naсh Anapa (Анна и Марта едут в Анапу). Первая страница учебника. И меня сразу же полюбила учительница Марья Ивановна Смирнова. Это была очень интеллигентная, робкая женщина, возможно, что и несчастная. У неё не было семьи, она любила учеников. Она особенно любила меня, и особенно она обижалась, когда я ей что-нибудь говорил не то, а такие случаи бывали. Я мальчик был не то что грубый, но хамоватый. Я рос в недостаточно интеллигентной семье, где, как уже говорил, моя мама позволяла себе в адрес соседей разные прозвища хамские, и вообще: я жил в атмосфере мелкого хамства. Марья Ивановна Смирнова, конечно, была более интеллигентной. Но тем не менее считалось, что я лучший ученик по немецкому языку. Это меня самого удивляет, потому что я немецкий язык здорово с тех пор забыл, и сейчас, будучи в немецкоязычных странах, ничего не могу сейчас сказать. Мне это не помогает в смысле устной речи, но письменная — другое дело. Как ни странно, мой дружок Костя Шилик, с которым я сидел за одной партой и который в настоящее время живет в Гамбурге — он туда эмигрировал, по еврейской линии, потому что у него жена еврейка, — говорит, что мне многим обязан тем, что сейчас, на восьмом десятке сносно научился говорить по-немецки. Что он мне этим обязан! Это настолько замечательно! Одна из моих теток работала в Воркуте в качестве вольнонаемного инженера. Неплохо там устроилась: и любовник у нее был из заключенных, и питание хорошее. Когда Марья Ивановна узнала, что у меня тетка в Воркуте работает, она очень осторожно и робко попросила меня узнать, нет ли там одного товарища, назвала его фамилию: Бёме Эммерих АлександрОвич. Моя тётка, конечно, сказала, что такого она не знает. Так что можно думать, что робкая Марья Ивановна Смирнова косвенно как-то причастна к репрессиям, видимо, она пострадала. Каково было её прошлое, мы не знаем. Об остальных учителях расскажу позже, когда дело дойдёт до старших классов. Там есть что сказать.
Так. Что прибавилось у меня дома? Дома я по приезде обнаружил, что среди нашей мебели, которая пережила войну и которой не топили печку-буржуйку… Возможно, печку-буржуйку топили книгами. Печки-буржуйки уже не было, печка-буржуйка знаешь что такое — с трубой через стекло. Отец пережил войну, вернее, первую часть войны с этой печкой. И он говорил всегда, что был дистрофик, не доедал, возможно, это способствовало ранней смерти в семьдесят лет. Отец у меня 1887 года рождения. Ему было пятьдесят шесть, когда мы вернулись. И вот добавился к нашей мебели так называемый американский шкаф. Юра, он у вас за спиной, если у вас вертится шея, посмотрите, вот он.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Чем отличался? Эти полки поднимаются и вставляются туда.
Ю.С.: У меня на даче такой же.
Б.Р.: У вас он уже на даче, сослан туда, и скоро будет дровами, а у меня он один. И он был уже не пустой. Он был частично, а сейчас почти полностью заполнен энциклопедиями. Вы можете сейчас видеть (я вам предлагаю еще раз напрячься, повернуть шею): здесь Большая советская энциклопедия, первое издание в красных переплетах, главный редактор Отто Юльевич Шмидт. Первое издание Малой советской энциклопедии — это не что иное, как краткое извлечение из Большой. Потом Словарь Ушакова орфографический, очень важно. Большая советская энциклопедия издавалась с 1927-го по 1946 год, и понятно, что уже репрессировали половину авторов, много раз менялось это всё. У меня на полке, которая сейчас не застеклённая, а фанерная, есть Литературная энциклопедия. В ней всего вышло одиннадцать томов, они все у меня есть. Всё это я читал, всё читал. Это не значит, что я читал все подряд, я, естественно, плавал от одной статьи к другой, через ссылки. Я мало читал мировой литературы, но зато Литературную энциклопедию почти всю прочитал. Только не подряд, не от «А» до «Я». Я блуждал по ней. Там, конечно, довлела марксистская точка зрения. Например, «Дон Жуан» был результат разложения дворянства. Там было крупное дворянство, мелкое… Гоголь, конечно, — певец мелкопоместного дворянства. Мелкопоместное дворянство в оппозиции к крупнопоместному, этим объясняется всё творчество Гоголя и так далее. Всё это понятно, но тем не менее это же винегрет. И этих потом репрессировали, которые это всё писали. Интересно, что эта энциклопедия, один том в ней все-таки не был написан. Они споткнулись: неясно было, что писать о Сталине. Как только дошли до слова «стансы»… А нет, «стансы» — это уже одиннадцатый том. Видимо, девятый том споткнулся на букве «С», окончанием буквы «С». А дальше уже том, который должен начинаться со статьи «Сталин Иосиф Виссарионович». Никто не может этот том издать, никто, потому что все боятся, не знают, что писать, как писать. Тогда было принято мудрое решение: перейти сразу к одиннадцатому тому, а десятый не издавать. Десятый том отложили и, одиннадцатый том начинается со слова «стансы», оканчивается словом «Фортегуерри». Дальше должен быть завершающий двенадцатый том — от чего-то на «Ф» до «Я», но этот том тоже не вышел, всех разогнали к тому времени. Так что двух томов нету, их не было в природе. И ты можешь, Юра, конечно, догадаться, что мне хватало этого, чтобы заполнить всё мое свободное время. Я на улицу выходил мало, не гулял во дворе, с ребятами во дворе не играл. Мама меня всячески выставляла во двор, чтоб я там поиграл с ребятами. Не было у меня никаких друзей вне школы. В школе у меня, как правило, был один какой-нибудь приятель. Но в пятом и шестом классе я не помню, чтобы у меня был приятель, который был мне близок. В старших классах были такие. И в третьем классе, во время эвакуации, были, а в первом и втором тоже не было. Так что я был одинок. И конечно, никаких девочек. Книги были моей отрадой. Да, и наконец… Это не наконец, но ещё одна книга колоссальную роль сыграла в моей жизни: это Оскар Йегер «Всеобщая история» в четырех томах. Я не знаю, известно ли вам это имя, Оскар Йегер? Нет, наверное. И действительно, в советское время оно никому не было известно. Но недавно я посмотрел в Интернете и увидел, что он недавно переиздан у нас и продается, конечно, за очень большие деньги. [65 тыс. руб. за дореволюционное издание в январе 2017 г.]. Не знаю, как он переиздан, я бы его переиздавал только факсимильно. Потому что один текст — это только половина, там были замечательные иллюстрации, великолепные! Это четырехтомная всеобщая история немецкого профессора, который, конечно, от России был далёк. Того, что он писал о России, там [в русском издании] не было. Она была дополнена главами, написанными для россиян на русском языке, издана, кажется, в 1911 году [в 1894] на мелованной бумаге. И российская часть тоже была прекрасна, адекватно представлена. Замечательные гравюры, замечательные цветные рисунки с позолотой, с участием золотой и серебряной краски, которые были прикрыты папиросной бумагой. Вам знакомо это? Какие замечательные картинки! Все эти картинки я запомнил. Эти средневековые замки, и гербы… конечно, я читал и тексты, я читал много текстов, но сказать, что прочитал всё... Это невозможно. Но какие картинки: восстановленный Форум римский… То есть так, как он воображаемым образом восстановлен архитекторами. Обязательно идут линии с надписями. Сейчас я редко встречаю такие картинки, в которых были бы надписи. А там всё это написано, никакая деталь архитектуры, никакое здание не осталось без пояснения: где пропилеи, где что. Восстановленный Форум, восстановленный Акрополь, Галикарнасский мавзолей, как он должен был выглядеть, египетские пирамиды… Это чёрно-белые чертежи. Потом чудесные фотографии, рисунки художников. Венский конгресс — еще тогда, наверное, не было фотографий, значит, это рисунок художника: стоят все эти главы государств, монархи, везде написаны фамилии, где кто. И другие всякие конгрессы. Потом, когда уж появились фотографии тем более. Наши все дипломаты, князь Горчаков… Конечно, и российская история тоже подана как положено, в монархическом духе: Смутное время, Иван Сусанин — всё это есть. И трагедия в Боголюбове, к востоку от Владимира, там что-то такое тоже произошло. Всё это прекрасно. И всё эти прекрасные картины: унижения в Каноссе, там написано: «Царь просит  аббата и умоляет  Матильду» [«Rex rogat abbatem, Mathildam supplicat atque»]— стоит на коленях император перед папой. Или, например, текст на готском языке — единственный письменный памятник готского языка, написанный алфавитом, который епископ Ульфила придумал для готского языка. Я запомнил  фразы из «Отче наш» на готском языке: «Varthai namo Theins. Quimai thiudinassus Theins. Hlaif unsarana tana da uns intheinan». Немного на немецкий похоже. Вот этим я питался. Потом у нас появилась книга: Грабарь «История искусств», ещё что-то, дальше в мою жизнь вошла архитектура, архитектурой я страшно интересовался. Появились в моем альбоме, который я могу показать, рисунки зданий, составленные из классических ордеров. Дорические, ионические, коринфские колонны вместе с антаблементом, всё это было мной изучено, и из них можно было составлять готовые здания, чертежи. Я тогда этим тоже немного занимался. Нарисовал не больше трёх таких зданий, остальные у меня были в воображении, потому что и так мне все было ясно. Потом, трансляция радио играла большую роль в нашей жизни. Не в этом году, не в 1943-м, но три или два года спустя появилась знаменитая радиопередача «Клуб знаменитых капитанов». Юра, ты помнишь это? Много лет мы с мамой это с восторгом слушали. А для моей мамы радио было университетом. Она знала всех артистов, всех дикторов, она всё знала, но их никогда не видела. Никогда в нашей семье при жизни моей мамы, которая умерла в 1983 году, не было телевизора. Так что она никогда не видела своих любимых артистов, не представляла, как они выглядят. Меня артисты мало интересовали, но были любимые радиопередачи.
Пятый класс школы мне тоже мало что дал в смысле образования, я школу пытался пропускать, по-прежнему с записочками «живот болел», «голова болела». Ничего не мог придумать более яркого. Отец где-то достал, принёс довоенные самоучители иностранных языков по методу Туссэна и Лангеншейдта. Это были папки, в которых были сложены тетради, они даже не были переплетены, специально было так сделано. Метод был такой: человек берет текст и сразу начинает его читать. Начинает читать, потому что есть подстрочник. Таким образом он усваивает. Никакой грамматики, ничего. Ну и там какие-то настоящие литературные тексты, написанные писателями, неадаптированные. Мало ли какие есть методы изучения иностранного языка. Каждый автор считает, что его метод лучше. Ну вот, так прошла зима. Наступило лето, начался новый этап моих, так сказать, географических открытий. Я стал изучать Москву. Первое лето, когда я стал систематически объезжать Москву. Для меня это было географическое…
Ю.С.: 1944-й?
Б.Р.: Да, лето 1944 года. Объезд Москвы на трамвае. Я проехал по всем трамвайным маршрутам. Потом я их наносил на план города, а с этим обстояло дело плохо. Один-единственный жалкий план Москвы, но очень драгоценный для меня, я и сейчас в него заглядываю, сохранился в Малой энциклопедии. В Большой энциклопедии тома на букву «М» у меня не было. А в Малой сохранился, я там карандашом точечками наносил… Я, конечно, очень сожалею, что хорошенько не запомнил, как выглядел район, в котором сейчас живу. Я его проезжал на трамвае, но он не привлек моего внимания. Я же не предполагал, что буду там жить. Тут была деревня, Коптевские выселки, но трамвай уже ходил. Я уже был в том возрасте, шёл уже тринадцатый год, меня отпускали. А были линии очень дальние, которые выходили за пределы Москвы. Например, Нагатинская линия. И потом ещё, которая идёт на северо-восток, к северу от нынешнего метро «Щелковская», кажется, «Метрогородок» или как-то ещё. Обе эти линии были однопутные с разъездами, остальные двухпутные. Увлечение старой Москвой было. У меня появились кое-какие книги. «Прошлое Москвы в названиях улиц», ещё какие-то книги, в которых были фотографии дореволюционной Москвы, до 1917 года. Это всё тоже очень изучал тщательно. Наконец, среди знакомых моего отца сохранился его бывший тесть. У моего отца моя мама была третьей женой. А первой женой была некая Наденька, родившаяся уже в XX веке, в начале его, и, по-видимому, безвременно умершая, потому что с ней он венчался в церкви уже в советское время. Видимо, не позже 1919 года. Её папа был настоящий замоскворецкий купец и жил он действительно в Замоскворечье. Когда мой отец водил меня к нему в гости году в 1944-м, он жил уже… Ему было уже лет семьдесят, и жил он тоже в Замоскворечье, но уже не в том, классическом, гораздо дальше. Там сейчас то ли Донская застава, то ли Донской монастырь. Это метро «Тульская», недалеко. Он жил в деревянном доме и строил себе дачу. Меня очень удивляло, что человек семидесяти лет строит дачу: зачем она ему? Я очень удивлялся, но он её все-таки построил, после этого умер. И вот почему я его вспоминаю: он мне показывал много старых фотографий, открыток, я уже увлекался стариной, историей Москвы. Систематически увлекался. Особенно, конечно, меня увлекала зональность Москвы: Китай-город, Кремль, Белый город внутри Бульварного кольца, Земляной город внутри Садового кольца, Камер-Коллежский вал, то есть сеть застав. Все было мной изучено, все это я видел в натуре, изображал на бумаге. И это пригодилось мне в дальнейшем. Когда я водил экскурсии иностранцев по Москве, я прежде всего им это втолковывал: зональность Москвы, как она шла кольцами.
Ну вот наступает лето. Где же мой отец работал? Он был профессиональный актёр, но больше в годы войны как чтец подвизался. Он потерял один глаз в 1938 году и уже не годился для сцены. По-моему, если не ошибаюсь, он одно время даже замещал кого-то в качестве диктора Центрального радио. Но это было временное явление. Они ездили на гастроли, в основном по госпиталям. Он мне рассказывал трогательную картину, может быть, я в прошлый раз уже говорил: когда они выступали в госпиталях, где лежали люди с ампутированными конечностями, то они объединялись, чтобы ему аплодировать. У кого сохранилась одна рука, у другого другая рука, и они их объединяли и таким образом хлопали артистам. Это самое трогательное из его воспоминаний. К моменту нашего возвращения из эвакуации мой отец уже перестал работать в качестве профессионального актёра, хотя кое-где выступал в качестве чтеца. И поступил на государственную службу в качестве инструктора по культработе при профсоюзе Министерства работников электростанций... При профсоюзе работников Министерства или Народного комиссариата электростанций. Наша жизнь отныне была связана с добычей торфа. Это был профсоюз, в котором мой отец работал в качестве инструктора. Его работа состояла в том, чтобы организовывать кружки художественной самодеятельности, а также писать, конечно, отчеты о том, как продвигается культура… В его распоряжении была центральная библиотека ВЦСПС, которая находилась не где-нибудь, а на третьем этаже Колонного зала Дома Союзов. В этой библиотеке я одно время бывал по его читательскому билету. Это была роскошная библиотека, в которой практически не было читателей. Там были замечательные книги, там было очень хорошо. Роскошная библиотека, я одно время ею пользовался. Но уже потом, когда поступал в вуз. Отныне он [отец] был связан с торфоразработками. Центром целого мира торфоразработок у нас был город Шатура. И выяснилась такая перспектива: летом меня везут в пионерский лагерь около города Шатуры. Юра, представляете себе, что такое Шатура? Нет? Сейчас она известна только тем, что там «Шатура-мебель». Город Шатура был построен из посёлка рабочего, название мордовское, от слова «шат» — болото, кажется. Или «ур» — болото, не важно. Посёлок был построен немецкими инженерами в конце 1920-х годов. Там были прекрасные кирпичные дома с квартирами для служащих. Расположен он на восточном берегу Святого озера. От Москвы сто с чем-то километров, в те годы туда пригородные поезда не ходили, слишком далеко. Московская область ещё не была охвачена пригородными поездами, как сейчас. До Истры ходили пригородные поезда, до Звенигорода через Голицыно, а там [на востоке,] возможно, что до Куровской, но не далее. Чтобы доехать до Шатуры без пересадки, надо было ехать поездом дальнего следования. Это мог быть поезд, идущий в Сибирь и чёрт знает куда. Но для того, чтобы в военное время ехать на поезде дальнего следования, надо было получить пропуск в милиции. А для того, чтобы это обойти, надо было ехать иначе. Вот так мы и ехали. А именно: на пригородном поезде три часа до города Егорьевска, а дальше четыре часа по узкоколейке Шатурской ГЭС. Итого мы семь часов добирались до Шатуры, хотя на поезде дальнего следования могли бы за четыре с половиной часа доехать. И сейчас на электричке за два с половиной часа можно доехать. Излишне говорить, что железная дорога в том направлении не была электрифицирована. И вот мы на поезде пригородном едем до Егорьевска. Светлые вагоны, с одной стороны два места на деревянной скамейке, с другой — три. Не три и три, как на электричках, а два и три. Вагоны были немного уже. Но уже, видимо, четырехосные, и вел их паровоз. Поезд не очень набит, дело было в июне 1944 года, и едет какая-та группа с музыкальными инструментами. Мне отец сказал, что это артисты едут на гастроли. Среди них — Лидия Андреевна Русланова, он мне её показал. Лидию Андреевну Русланову очень любили во время войны. Но потом с ней что-то случилось, говорят, она вместе со своим возлюбленным маршалом, забыл его фамилию, слишком много хапнула трофейного добра, которое текло из Германии, что они якобы целый поезд заказали. Пришлось ей побывать в заключении. И там она, в общем-то, жила вроде неплохо, её там любили. А так мы часто в кино видели её выступления. Ну вот, я её видел живьём, но сейчас уже не помню, как она выглядела.
Дальше началось самое интересное: четыре часа по узкоколейке. Расстояние-то небольшое, километров сорок. Но узкоколейка идет медленно… Это целая сеть узкоколейных железных дорог, которая простиралась на западе от Орехово-Зуево или от Ногинска и уходила на восток во Владимирскую область. Сейчас поселок там Уршель, а также Гусь-Хрустальный. И всю эту огромную территорию, которая по площади равна острову Корсика, то есть восемь тысяч квадратных километров, обслуживала одна сеть узкоколейных железных дорог, ширина колеи вдвое меньше нормальной — 75 сантиметров. Вагоны очень просторные, шириной до двух метров. И там тоже были диваны, по два: два слева, два справа. Хорошие вагоны нашего производства, Коломенского завода паровозы. А с 1957 года уже были импортные вагоны-паровозы, сделанные в Польше на предприятии «Пафаваг». Еще в 1970-х годах эта железнодорожная сеть процветала, сейчас от неё ничего не осталось. Многие хотят сейчас сохранить хоть что-то в качестве памятника истории культуры, но всё растащили, всё, безжалостно. Но есть музеи таких узкоколеек около Переславля-Залесского, я там был в прошлом году, даже катался на дрезине. Но мало что осталось. На дрезине можно было проехать всю восточную часть Московской области. Вот мы едем, там и мягкие вагоны есть, и посередине поселок, называется Вождь Пролетариата — одно из имен Ленина. Мы знаем, что Владимир Ильич Ленин имел много имен, и каждое из имен имело самостоятельное значение для топонимии. Ильич — это одно, Владимир Ильич — это другое, Ленин — это третье, Ульянов — четвертое, Ульянов-Ленин — пятое, Вождь Пролетариата — шестое. И каждый поселок, город мог называться одним из этих имен Ильича. И вот Вождь Пролетариата. Там остановка на обед, час стоит поезд, мы обедаем в столовой. Каким образом мы обедали? Дело в том, что при малейшей поездке выдавали рейсовые карточки — это такие карточки, которые можно было отоваривать в столовой. Я помню, что мы ели даже не там, а в Шатуре. Нам подавали что-то типа рисовой каши, и в ней лежал колбасный фарш импортный, который мы получали от американцев. Но об этом, что мы ели во время войны, во что одевались, я скажу отдельно, если успею. Потому что люди об этом совершенно не помнят. Ну вот, мы ели колбасный фарш из консервной банки, рис или вермишель. Суп, может быть, тоже, картофельный. Пообедали и едем дальше. И вот прибываем в город Шатура. Город мне очень понравился, много зелени, много сосен, вороны летают между соснами, прекрасные кирпичные дома, построенные немцами в конце 1920-х годов, мощное здание электростанции с трубами. Ну и железнодорожная станция, которая, кажется, называлась Святое озеро. Там еще нормальной колеи вокзал, и мы идем к сборному пункту, к какой-то школе. Нас сажают в грузовики, и мы едем под открытым небом. Это дети из Шатуры. Я был в лагере единственным москвичом, единственным. Никогда до меня в этом пионерском лагере не видели живого москвича, поэтому я был достопримечательностью. Каждый ребёнок, проходя мимо меня, кричал мне то ли обвинительно, то ли уважительно: «Москвич!» Все собирались вокруг меня, тыкали в меня пальцами, кричали: «Москвичка в жопе тычка!» (Смеется.) И так далее. Я не скажу, чтобы ребята меня обижали, но нечто уничижительное было в их выкриках. Отец меня сдал на руки руководству лагеря, с которым он был в приятельских отношениях. По-моему, даже договорился какой-то свой концерт там устроить или чтения. Пионерлагерь на меня произвел хорошее впечатление, мое отношение к нему амбивалентное. С одной стороны, я чувствовал себя уже чуть ли не заключенным, потому что, как вы знаете, я очень не люблю ни коллективы, ни дисциплину. Но с другой стороны, я не мог не полюбить этих ребят и вообще всю эту обстановку, которая была очень хорошей даже по нынешним временам. Поэтому амбивалентность так на всю жизнь и сохранилась. Это был, конечно, яркий период в моей жизни, он длился недолго, несколько недель.
Ю.С.: А чем обстановка нравилась?
Б.Р.: Это была республика, управляемая самими детьми. Мы практически не контачили со взрослыми. Это было замечательно. Это то, что было заложено в основу скаутского движения, что было заложено в основу пионерского движения. Сейчас уже следа от этого не осталось. Сейчас детьми командуют взрослые люди, у которых свои интересы. Они не понимают детей, а дети не понимают их. Там же этого не было: нами командовали пионервожатые, даже помощницы пионервожатых. То есть нами, мальчиками двенадцати-тринадцати лет, командовали девочки пятнадцати-шестнадцати лет, помощники пионервожатых. И только старшая пионервожатая была взрослой дамой. Я пионервожатых-юношей не помню. Может быть, они там и были. Девушки-пионервожатые восемнадцати-девятнадцати лет. Лагерь представлял собой довольно чистое барачное здание. Это был длинный барак с длинным коридором, одноэтажным, на торцах были застекленные спальни. Ты можешь себе представить застекленные спальни на торцах? Посередине коридора по бокам — обычные комнаты, на торце каждой — одно окно. А тут, понимаешь, застекленные.
Ю.С.: А в лагере девочки и мальчики?
Б.Р.: Да, конечно, вместе, ну а как же. Многие себе не представляют, как люди жили во время войны. 1944 год еще, решающий год войны. Значит, длинный коридор. На северном конце спальня застекленная, там живет элита мальчиков — первое звено первого отряда. Все очень просто: первый отряд — мальчики, второй отряд — девочки. Первое звено первого отряда — старшие мальчики, двенадцать-тринадцать-четырнадцать лет, старше не берут в пионерлагерь. Первое звено второго отряда — девочки — элита по возрасту и социальному положению: девочки двенадцати-тринадцати лет. Остальные — так называемая мелюзга. Этих никто всерьез не считал, и они знали свое место. Была такая иерархия, они нас уважали. Во главе этой иерархии стоял Толя Трутко, председатель совета дружины — потому что всё объединение пионерлагеря называется дружиной. У него совет, состоящий из пионервожатых и старших пионеров. И вот, по сути, всем этим детским коллективом управлял прирожденный советский работник номенклатурный Толя Трутко, который в возрасте двенадцати с половиной лет уже обладал всеми несомненными чертами советского руководителя. Я бы это сказал даже в положительном смысле. Он был сын первого секретаря райкома шатурского, то есть он был наследный принц. Я бы сказал, что начальство лагеря было с ним на равных. Может, оно ему даже и подчинялось в чём-то. Дружеская атмосфера была, и там не было дедовщины, было покровительство. Толя Трутко всем распоряжался. Там были дети, нуждающиеся в покровительстве в разном смысле. Я нуждался в том, чтобы меня не обижали как москвича. Поэтому Толя Трутко, естественно, запретил меня дразнить, и ко мне относились хорошо. Там были дети, которые побирались, нищими были, у которых обуви не было, ходили босиком. Мы помогали как могли. Так сказать, общественная обязанность этих элитных пионеров была о них заботиться. Санитарно-гигиенические условия были той эпохи. Там был нужник во дворе, это уж такое время было. Вечером мы все мыли ноги в тазах. Тазы мы ставили… Ну, может, быть и вы, Юра, это помните? Приходили вечером, кто босиком бегал, кто в обуви — все равно ноги грязные. Чтобы носки носили — это вряд ли. На ногах были какие-то сандалии, кед тогда не было. В общем, все становились в эти тазы, иногда выпихивая друг друга из них. Полоскали ноги, скажем так. Вот спальня, где я живу: моя кровать сразу у входа, потому что по иерархии я все-таки был последний. Толи Трутко кровать в красном углу, понятно: вперед и налево. В углу, между стеклами, дальше, более приближенные дети: Толя Райков и другие. Был у нас и свой хулиган, которого, однако, они держали в узде. То есть он матерился, говорил разные гадости, но тем не менее подчинялся общему руководству, никаких эксцессов с его стороны не было. Он был натуральный хулиган. Такие, как Толя Трутко и некоторые из его свиты, никогда не матерились. Они вели себя культурно.
Дальше. Аналогичная атмосфера была и у девочек. И вот чем же занимались… Барак стоял посреди поля, но рядом был лес. Причем песок был настолько белый, что можно было вообразить, что это не песок, а снег. Очень белый, но это был не мел, не меловой песок. Это был силикатный песок, но очень светлый. Прекрасный сосновый лес. Это к западу, а к востоку — Святое озеро, пляж для купания, а за ним [за озером] Шатурская ГЭС со своими трубами. К северу узкоколейка, к югу — железная дорога нормальной колеи. Чем же там занимались, в этом пионерлагере? Мое впечатление было такое: там занимались любовью. Все без исключения занимались только любовью. У меня такое впечатление. Влюблялись, писали записочки, назначали свидания. Это делали все поколения, каждое по-своему. Начнём сверху. Самый верхний этаж — это взрослые. Взрослых было мало: начальник лагеря, повариха, военрук и старшая пионервожатая. Я не сомневаюсь, что те двое мужчин, максимум двое… один из них точно был ранен, с фронта. Другой тоже, потому что просто так здоровых мужчин не было в тылу, за исключением, может быть, секретаря райкома, отца Толи Трутко. У них там были какие-то женщины, конечно. Какие-то женщины были любовницами этого военрука, или начальника лагеря. Это верхний этаж. Следующий этаж –  пионервожатые, их личной жизни мы не знаем, может быть, там был хоть какой-то юноша или кто-то среди них. Пионервожатые и их помощницы, от шестнадцати до девятнадцати лет. И третий этаж сверху — это мы, двенадцати-тринадцатилетние мальчики и девочки. Вот как развлекались: ночью, как только отбой провозглашался в десять вечера, начиналась общественная жизнь, никто не спал. По крайней мере, из наших. Начиналось буйство сплошное. Девочки врывались в нашу спальню, стаскивали с нас одеяла. И там была одна девочка, Лариса Самсонова, которая с меня стащила одеяло одиннадцать раз за одну ночь. То есть буйные девчонки с криками и воплями, изображая дикарей, — а расстояние было большое, ведь длинный коридор, как бы два полюса, — метров сто они пробегали с воем, врывались в нашу спальню, с кого попало стаскивали одеяла и бежали назад. С меня стаскивали одеяло не потому, что я привлекал внимание, а потому, что я с краю лежал. До Толи Трутко они же не доберутся, он в углу лежит. Ну я и влюбился в эту Ларису Самсонову, которая с меня одеяло больше всех стаскивала. Я в коридорных забавах участия не принимал по робости. А кончалось это тем, что мальчики и девочки брали свои матрасы с подушками и с ними отправлялись спать в коридор. Они стелили эти матрасы в коридор и в течение первой половины ночи, пока сон не свалит, сползались. Сползались, понимаешь, навстречу друг другу со своими матрасами. А тут прибегает пионервожатая их разделять. Она сама умирала со смеху, а они ей давали честное слово, что дальше не подвинутся. Они говорили: «Мы вот здесь будем лежать». А она им: «Ну хорошо, хорошо, мальчики, только ради бога, не подводите меня!» — «Да, мы понимаем, Рита!» В общем, что-то такое. Рита передавала любовные записки, самой Рите было лет девятнадцать. Помощница у неё тоже была Рита, помоложе, поэтому этот наш парень, хулиган, — я сейчас забыл его фамилию, но у меня в дневнике записано, —сочинил такую частушку: «Как у нашего сарая, у нашего озера, не скажу, какая Рита, жопу отморозила». Тут был намёк, наверно, и на позу, что она лежит, видимо, на спине, не одна, возможно, кто-то сверху лежит на ней. Видимо, это парень имел в виду, когда сочинял. Конечно, нашим пионервожатым эти частушки были известны. В общем, мы практически не видели взрослых, как-то всё так улаживали. Ну а я, как человек робкий, только лежал в своей кроватке, и, видимо, мечтал, чтобы Лариса в двенадцатый раз прибежала, сдернула одеяло. Тем не менее Лариса, другие девочки, они уже лежали там [в коридоре]… Потом как-то мальчики ночью ворвались в спальню к девочкам. Тоже эти элитные верхние звенья. И там под знамя спрятались, потом бежала пионервожатая, знамя это рухнуло. Вот так они флиртовали. А потом, после нескольких часов этого шабаша, я вышел, мне нужно в уборную сходить, прежде чем попытаться уснуть. Я выхожу, они сидят при луне, наши пионеры двенадцати-тринадцати лет, хорошо одетые, в ботиночках высоких со шнурками, в платьях розовых (девочки штаны тогда не носили). В общем, сидят при луне, все так чинно, гуляют. И, конечно, нижний этаж любви — это малыши, мелюзга, которые тоже из себя что-то изображали, но мы их презирали. Вот Толя Трутко, кем он потом стал? Он стал директором института полупроводников. Окончил МЭИ, Московский энергетический институт, был там, конечно же, секретарем комсомольской организации института. Потом возглавил одну из очень важных, актуальных отраслей, полупроводники, и сейчас это предприятие называется «Пульсар». Сведений о том, что Толя Трутко умер, нет. По-видимому, он жив, по-видимому, ближе к руководству. Очень приятный мальчик белорусского происхождения, белокурый — в общем, он был, можно сказать, идеалом настоящего пионера. То есть если взять то, что писали Аркадий Гайдар, другие, вся эта литература, — перед моими глазами был такой. Ко мне он относился очень хорошо, я находился под его покровительством. Он всегда меня спрашивал, как я себя чувствую, не обижает ли меня кто-нибудь, всё это пресекал. В разгаре этого дела я влюбился в Ларису Самсонову. Эта девочка, конечно, казалась мне бесконечно красивой, это такая первая любовь, влюбленность. В предыдущем году я клеился к Люде в эвакуации, то то была даже не любовь, а просто половое влечение в голом виде, а здесь это было настоящей романтической любовью. Мыслей о сексе непосредственно не было, это была типичная любовь. Я через некоторое время написал записочку Ларисе: «Моя дорогая, я люблю тебя безумно, не могу уснуть, а когда засыпаю, то вижу тебя во сне». Замечательный текст. Этот текст я передал мальчику семи лет. Он, готовый к услужению, немедленно помчался на противоположный конец поляны, где девочки сидели под деревьями. Я видел издалека, как он вручил ей эту записку, как они все сгрудились, как рыбки на брошенный кусок хлеба, и некоторое время они эту записку изучали. Потом отодвинулись. Что было после этого? Всё было очень чин-чином, хорошо. Это стало достоянием, конечно, не всего лагеря, только элиты. Этим двум звеньям стало известно. Никто ничего мне об этом не говорил, но все смотрели на меня с некоторым интересом. Потом устраивались посиделки: мы сидели на крыльце, на перилах, болтали ногами. И как-то старались, чтобы я сидел поближе к Ларисе, чтобы я мог ее видеть. И мы украдкой друг на друга смотрели. И все были довольны, за исключением одной девочки, которая почему-то… Я на неё, естественно, не обращал раньше никакого внимания, она не была красивой, конечно. Почему-то, проходя мимо меня, она ни с того ни с сего вдруг отвесила мне пощёчину. Так это для меня осталось загадкой, что она хотела этим сказать. Можно только гадать. Вот, собственно говоря, всё, мне оставалось только любоваться Ларисой, там же были концерты, самодеятельность. В танцах я не участвовал, а концерты, конечно, смотрел с удовольствием. У меня есть групповая фотография, есть на что посмотреть. Девочка как девочка, белокурая, высокая, стройная, всё как надо. У нас были интересные походы утилитарного характера: нас посылали собирать ягоды. Ягоды мы сдавали, из них варили всем кисель или компот. Всем хватало. Болота были чудовищно богаты ягодами: черника, голубика. Я собирал плохо и нормы не выполнял, но ребята, видя это, обязательно мне отсыпали, чтобы норма у меня была. Еще по дороге были купания, там было место, где узкоколейка пересекала реку, вытекающую из Святого озера (не столько река, сколько канал). Там купались, причём тогда ещё малыши купались лет до двенадцати нагишом. По-моему, я свою возлюбленную тоже видел в голом виде, потому что она девчонка как девчонка, двенадцать лет. Сейчас это немыслимо, но тогда это было в порядке вещей, у детей никаких купальников не было, они считались детьми. Как сейчас помню, и она прекрасно плавала, а я же плавать не умею… В общем, мне оставалось только ею любоваться и восхищаться... Потом у нас были военные игры. Военные игры всегда были в те годы, меня они интересовали с одной стороны. Меня не интересовала война как таковая, и я, конечно, ненавидел войну. Меня интересовали церемониальные стороны войны, а именно: плен, капитуляция, парламентеры. Вот что меня больше всего интересовало. Это то, чего так мало было в настоящих войнах, которые вела наша страна. А в старину этого было много. Возьмем войну с Наполеоном, там галантности было достаточно, судя по кинофильмам и спектаклям, которые мы смотрим. В общем, сейчас, если посмотреть, какой была война 1812 года, это сплошная оперетта, как мы знаем по «Гусарской балладе». Ну даже по роману Толстого «Война и мир». Меня такая война устраивала. А когда воевали мальчики с девочками, моя мечта, конечно, была сдаться в плен девочкам. Так что ни в каких боевых действиях я не участвовал. И вот однажды мы… А там был ещё развалившийся деревянный дом, и, оказывается, этот дом раньше принадлежал попу. Церковь давно снесли, возможно, она была деревянная, а дом остался. И мы залезли на чердак этого дома, там лежали старые газеты. Там я обнаружил газету 1912-го года, и её клочок долго в моем архиве лежал. Сейчас я не знаю, как его найти, мой архив очень велик, большей частью под моей двуспальной кроватью находится. Я не знаю, как найти. И там я прочитал: 1912-й год, меню комплексного обеда ресторана «Прага», дневной комплексный., обед, по-нынешнему бизнес-ланч. Слова «комплексный обед» тогда не было, «бизнес» не было, «ланч» не было. Но это был обед дневной, стандартный, на всю жизнь моя детская душа была поражена этим меню. На первое — суп-крем Руанский, на второе — консоме Тамбаль, на третье — лососина Жуанвиль, четвертое — груша Дюшес. Цена: 1 рубль. Мне представлялся этот старый рубль серебряный, у меня дома они есть и сейчас в моей коллекции.
Ну вот, всего три недели этой жизни. Да, кажется, там я совершил все-таки один хулиганский поступок, или это было на следующий год? Когда я загнал шахматную пешку в пионерский горн, и этот горн не мог затрубить, потому что там была мною загнанная пешка. И как я выкрутился из этого положения. Все кричали: «Москвичу наряд! Москвич будет мыть нужник!» — и так далее. Больше ничего особенного со мной не было. Отец приезжал вместе с другими родителями или один, разговаривал с руководством. А главным отчетным результатом лагеря, я ведь отчеты держал в своих руках, и некоторые тетради, которые у меня дома лежат, — не что иное, как с вырванными страницами эти же отчеты пионерских лагерей. Главным показателем был суммарный привес пионеров за сезон, за три недели. А я эти показатели нарушал, я не поправлялся. Ну и нельзя сказать, чтобы я худел. Ну что мы там ели: пшённую кашу, сливочное масло давали. И вот встал вопрос: останусь ли я дальше? У меня была полная возможность остаться ещё на два сезона: первый сезон начинается в начале июня, последний кончается в конце августа. Между ними пересменка, как и сейчас, когда лагерь убирают. И я, конечно, не остался. Я колебался, но пришел к выводу: мне жалко было расставаться с этими людьми, жалко было, что я, возможно, никогда уже и Ларису не увижу. В то же время я отказался. А ведь это был удар по моим родителям, представьте себе, ещё меня кормить, лишних шесть недель. Это же вечная головоломка, чем меня кормить во время войны. Это было нехорошо с моей стороны, если учесть, что там не так уж и плохо было. Меня ж там никто не обижал, там была любовь у меня. И, видимо, моё упрямство, вот эта моя идеология свободы перевесила. Хотя трудно сказать, какая там свобода нарушалась. Я же там был под покровительством Толи Трутко, этих прекрасных мальчиков. Ну, и меня отец увёз. И вот отец меня ведет по городу Шатуре через жилой квартал, где живет Лариса Самсонова — она тоже ввиду пересменки оказалась дома на неделю, но потом опять поедет туда. Там всего две школы было, в Шатуре, все друг друга знали, замечательная атмосфера. И вот эта Лариса стоит, и я иду мимо, делая вид, будто я её не замечаю, а сердце бьётся... Я вернулся домой, а что дома? Коммунальная квартира, кирпичный дом, во дворе зелени никакой, на улице, конечно, уличное движение. Продолжать путешествовать по Москве, читать книги — но ведь это же лето, лето… Тоскливо, в общем. А у нас были большие подоконники шириной чуть ли не 60 сантиметров, из настоящего мрамора. Жара стоит, я из спринцовки наливаю лужи на подоконник, и смотрю на эти лужи, как они высыхают. И вот я воображаю, что эти лужи — острова, то есть суша, а окружающее их сухое пространство — океаны. Как менялись контуры лужи, как они распространяются. Потом воображаю, что у меня будет маленькая железная дорога игрушечная, как она пройдет по всем этим подоконникам, как я проведу тоннели от одного окна к другому, через межоконные пространства. В общем, книги… Так проходит остаток лета.
Я ещё могу некоторые бытовые подробности… У нас есть время сегодня, да? Значит, мы живём в коммунальной квартире, вернулись к тем же соседям, продолжаются отношения не очень хорошие, которые были до войны. До войны у меня мама была министр иностранных дел, она решала вопрос, как наша семья относится к остальным, мы с папой в это дело не вмешивались. Если моя мама с кем-то не разговаривала, я автоматически с этими людьми не разговариваю, с этой семьей. И вот, значит, у нас живут соседи. Мы занимаем две лучшие комнаты в квартире, которые получили от её бывшего владельца Мищенко в результате обмена. Когда мои родители съехались, когда они решили все-таки жить вместе и когда в конце концов, в 39-м году, я сходил со своими родителями в загс. Мои родители зарегистрировали свой брак при мне, это было году в 1938-м — 1939-м, перед тем как я пошел в школу. И дали мне фамилию отца, которая причиняла мне потом некоторые неприятности. Но в конце концов я этим доволен. Был бы я сейчас Ткачёв, никто бы меня в Интернете не нашёл, потому что Ткачёвых на свете как собак нерезаных. А с этой фамилией  [Родоман] людей мало. Зарегистрировали они свой брак, и моя мама взяла фамилию моего отца. Хотя в паспорте у нее было написано «украинка», а у отца было написано «русский». Ну, значит, мы занимаем две лучшие комнаты, третья комната в виде гостиной, тоже красивая, но там напротив построили уже дом те же хозяева, еще в 1906 году, там темная всегда комната, там живет семья. Во главе ее Фёдор Николаевич Хазов, волынского происхождения мужик с русской фамилией, не знаю, какое он отношение имел к Волыни… которого моя мама называла алкоголиком. Я о нём уже немного говорил, сейчас ещё напомню: он каждый день выпивал четвертинку водки, всю жизнь. И дожил до девяноста двух лет, в возрасте девяноста двух лет его сшиб мотоцикл. После этого он еще три месяца пролежал в больнице, ему в составе апельсинового сока ту же водку носили, и он эту водку пил уже с апельсиновым соком. Так он прожил еще три месяца. Сколько бы он ещё жил, я не знаю, если бы его не сшиб мотоцикл, но если человек живет долго, он рано или поздно попадает под машину, точно вам скажу. Поэтому задача сделать людей бессмертными… Даже если вы сделаете потенциально жизнь человека продолжительностью тысячу лет, то уж под машину он обязательно попадёт. Я больше всего боюсь именно этого. Фёдор Николаевич Хазов по прозвищу Алкоголик, его жена Наталья Степановна, женщина довольно приветливая. Но моя мама вообще всех презирала, она говорила: «Ти-ти-ти, мать твою ети!» — или: «Без мыла в жопу лезет». В общем, когда человек мягкий, незлобный, она, так говорила: «Ти-ти-ти, мать твою ети!», «Без мыла в жопу лезет». Но с ней она не могла поссориться, потому что Наталья Степановна так себя вела, что с ней невозможно было поссориться. Фёдор Николаевич у нас был старостой квартиры, все-таки администратор. Поэтому с этой семьей у нас были хорошие отношения... И их сын Коля непутёвый, который в конце концов спился. С этим Колей тоже была история. Однажды он дома очень сильно буянил, и мой отец вынужден был вызвать милицию. Когда вызвали милицию, Колю милиционеры засадили в тюрьму на семь лет. Не за то, что он дебоширил в квартире, а за то, что сразу не сдался в руки милиции, а начал сопротивляться. Он семь лет отсидел и вернулся в нашу квартиру. И ты что, думаешь, он стал врагом нашим? Ничего подобного, он стал лучшим другом нашей семьи и подарил нам на память мисочку алюминиевую мятую, с которой не расставался все эти годы. И когда у меня была первая жена, мы уже получили квартиру в Марьиной роще, в 1981 году, мы пригласили этого Колю в качестве мастера на все руки, чтобы он нам сверлил бетон. Этого он не смог, он был настолько уже алкоголик, у него руки дрожали, он не мог уже работать, бедняга. Умер, конечно: спился. Значит, это первая семья. Следующая семья: всего десять квадратных метров, и там жили до войны четыре человека. Отец семейства, которого моя мама называла «припадочным», Семён. Он был бухгалтер, бедный человек, несколько толстый, она его называла «припадочным», у него пена изо рта. Он умер, по-моему, во время или после войны, точно не помню. Его жена, которую моя мама называла «Крыса». Её имя я уже забыл настоящее, она у нас фигурировала под именем «Крыса». Юра, что вы так удивляетесь? Хамская семья, я себя вовсе не считаю таким уж интеллигентным.
Ю.С.: Нет-нет. Чем вызвано прозвище?
Б.Р.: Неприязнью, которую моя мама к ней питала. Наверное, у моей мамы как яркого представителя простого народа были свои соображения. Простой народ, он даёт очень хорошие клички, не случайно же. Я своими кличками тоже доволен. У меня в школе было мало кличек, но в московской школе меня называли «профессор» и «буквоед», ну, это же правильно? Как будущий как бы профессор, это же ясно. Хотя профессором я, строго говоря, никогда не был. «Буквоед» — действительно, я был редактором. В общем, ничего. Были прозвища похуже, я потом скажу, но ничего особо неприятного. Вот, Крыса, значит, была. Её дочери, моя ровесница Зина 1931 года рождения. Мне так внушили неприязнь к этой семье, что я с этой Зиной всю жизнь не разговаривал, хотя она была из моей квартиры, моего возраста девочка. Она и выросла на моих глазах, и состарилась, так я с ней и не разговаривал. А её младшая сестра Тася. Для моей мамы они были «сопля» и «сцыкуха». Но дело в том, что моя мама всех девочек так называла: «сопля» или «сцыкуха»: «У-у-у, сцыкуха! У-у-у, сопля!» Наконец, следующая комната, чуть побольше, метров четырнадцать. Уж не помню, кто там жил, кроме этой женщины, но там жила некая Александра Семеновна по прозвищу «Дегенератка». Моя мать называла ее не иначе как «Дегенератка». Но с Дегенераткой, правда, бывали периоды, когда мы с ней общались. Дегенератка меня учила на кухне посуду мыть. Она говорила, что когда я мою посуду… Её же в тазике мыли. Обычно дома [в комнате] мыли посуду, но иногда на кухне. На кухне, в коммунальной квартире… Не знаю, Юра, вам приходилось жить в коммунальной квартире? Там стояли столы деревянные, каждая семья имела свой стол, четыре стола стояло, в углу — газовая плита. Кажется, во время войны газ был отключен. У нас были примусы, керосинки. Примус —ужасная вещь, керосинка — тоже. Видимо, газ тогда был отключен, иначе почему же они у нас были? Вот она меня учила мыть посуду, говорила: «Обратную сторону посуды тоже надо мыть, ведь ты жопу свою моешь, вот у посуды тоже жопа, ее надо мыть». Так говорила Александра Семеновна. И потом, когда она умирала, уже в 1970-х — нет, скорее, в конце 1950-х, ещё отец был жив, она перед смертью просила прощения и, кажется, признавалась, что делала какие-то гадости в нашу кастрюлю. Ну, как обычно, в коммунальной квартире. И была по-христиански прощена моим отцом. Он её простил, она умерла в мире и согласии. И на её место вселилась еще одна семья, о которой расскажу позже. Так мы жили в коммунальной квартире. По возвращении из эвакуации в 1943 году нас встретил наш пёс Самбим. Он благополучно пережил первую часть войны, когда всем было не до собак. Не могу сказать, что мой отец его выгнал на улицу, но он не мог о нем заботиться, он же ездил на гастроли в прифронтовую полосу. Его взяла к себе соседка по дому по фамилии Стабульникова. Мы ее называли Стабульня, она его выходила, она его держала всю войну, она его любила. Он был кастрированный, помесь шпица с сибирской лайкой. Очень нервный, как я уже говорил, моего отца он очень любил. Говорили о ней не без осуждения, что в голодное время, достав курочку, бульон ела она, а курочку — собачке. А это было непросто, курочку достать. Самые голодные годы мы были в эвакуации, сейчас уж стало немного легче. Почему стало легче с едой? Потому что нам помогали американцы. Помощь американская — для всей страны вряд ли, но для москвичей она огромную роль сыграла. Мы носили шмотки, которые теперь называются «секонд-хенд». Тогда такого не было, американское. Мы ели американскую еду, которая как-то давалась дополнительно, что ли, к нашему пайку. Прежде всего это свиная тушёнка, вкусная очень, вкуснее той, которую ты у меня будешь есть сейчас по окончании нашего интервью, точно могу тебе сказать. И главное, надпись там была такая «ТYШОНКА». Там «тушёнка» писали через «О», а не через «Е», как сейчас. И вместо «У» была буква «Y». Этого никогда не забудешь — как выглядела этикетка. Мы регулярно получали из каких-то источников эту свиную тушёнку. Дальше, мы получали бЕкон или бекОн, точно не знаю, как правильно [ставится] ударение, прекрасный американский бекон, мраморный. Сейчас я нигде такого не найду, нигде. Я вижу или сало, или шпик, это всё другое. Ветчина — это другое. Видимо, у нас нет такого откорма свиней, как у них был. Ну, мы его по-украински, а не по-американски,  с чесноком ели, очень вкусно. Колбасный фарш, баночки маленькие. Фарш такого же типа, как у колбасы любительской или докторской, но более пряный, острый. И с тех пор я не могу понять, зачем колбасу делают в шкуре. Я не понимаю, почему её не делают в консервных банках. В консервных банках она бы вечно сохранялась. Колбаса — это наследник той эпохи, когда… это кишки животных, фаршированные мясными продуктами. Но сейчас же они безвкусные, оболочки, почему нельзя этот фарш мягких колбас вареных просто запаять в банку, он бы там вечно сохранялся. Ну и колбасный фарш мы ели, сгущённое молоко.
Ю.С.: Что значит ели? По карточкам всё это?
Б.Р.: Да, конечно… Дело в том, что помимо карточек, которые отоваривались в магазине, на работе тоже были свои каналы. И время от времени каждому служащему что-то выдавали, какие-то продовольственные заказы, сверх карточек. А как же люди выжили во время войны? Я не могу себе иначе представить. Я не могу сказать, что мы голодали, недоедали. Я не знаю ничего такого. Во время войны не было понятия «купить», не было понятия этого — «я купил». Ни одежду, ни продовольствие не покупали. Их получали или доставали. «Получали» — это скорее более легально, «доставали» — уже менее легально. «Достать» — это среднее между «получить» и «украсть». Вот суфле. Это такая жидкость, похоже на расплавленное мороженое, на сахарине. Мороженое без карточек, на сахарине. Была еще одежда нашего происхождения, кирзовые сапоги например. Но это уже в более старшем возрасте. Какие-то ботинки я носил американского происхождения, но это скорее относится году к 1946-му. Американские шмотки, френч американского морского офицера, прекрасный френч — моя Татьяна выкинула только в 2000 году, когда мы переезжали на эту квартиру. У меня в чемодане лежали два френча суконных. Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня такие куртки были — одни карманы чего стоят. Двенадцать карманов, в них можно тетради целые положить. Правда, с отложным воротником, на галстук рассчитанным, но можно и в китель переделать. Настоящее сукно, оно непромокаемое, на него лей водой из чайника — она не просочится. Вот это была у нас одежда. Пальто у меня было очень странное, тоже американского происхождения, с каким-то бархатным воротничком. Никто на это не смотрел до первого курса, если не до второго. А я поступил в университет в 1950 году.
Итак, начался уже шестой класс.
Ю.С.: А скажите всё-таки: про пионерлагерь когда вы рассказывали, у вас рассказ, как книжка Гайдара. Но ведь это же была война, и какие-то… Политинформация?
Б.Р.: Конечно.
Ю.С.: Что-то связанное с войной было?
Б.Р.: Мы были в курсе, каждый день слушали сводки Информбюро. Как можно было этого не знать? И каждый день радовались победе, наступлению. Дело в том, что это была уже эпоха сплошного наступления, по сути дела, отступления кончились нашей армии. Это значит передвигание флажков на карте. Везде, где только можно висели карты, и флажки все время передвигались. Салюты, 1943-й год, большое впечатление это производило. Салюты, по-моему, по случаю взятия Курска или Белгорода, и того, и другого. Если мне не изменяет память, уже с лета 1943 года. А дальше без конца салюты, без конца. Обычно двенадцать залпов из 144-х орудий. Конечно, жили в приподнятой атмосфере. В пятом классе нам преподавали античную историю, у нас была очень хорошая учительница истории в пятом классе, она потом Конституцию преподавала. У нас очень разная дисциплина была в школе, всё зависело от загадочных свойств учителей. У некоторых учителей не было дисциплины, над ними издевались даже пятиклассники. Над старыми учителями просто издевались. А эта женщина, забыл её имя-фамилию, у нее все по струнке сидели, никто никогда ничего... У меня были одни пятёрки, ни одной четвёрки не получил. Она как-то сказала… Пифия такая была в Дельфах. Мы недавно были в Дельфах, три года назад, с Лялей, мы видели расселину, из которой исходили газы, которые опьяняли Пифию. Вот, и она спросила: «Ребята, если бы встретились с Пифией, какой бы вы задали ей вопрос?» Весь класс хором ответил: «Когда закончится война?» Расставание моё с пятым классом произошло очень знаменательно: обо мне написали в газете «Московский большевик» [21 мая 1944 г.], она есть у меня, эта газета, ксерокопия её. Меня, отвечающего на экзамене по географии... Я как географ в первый и последний раз в жизни запечатлелся в центральной газете, будучи учеником пятого класса.
Ю.С.: А как это произошло?
Б.Р.: Некая Вера Ивантер, журналист, написала в том стиле, который тогда полагался: слащавую статью о том, что в то время, как герои на фронтах войны — их дети тут сдают… Главным героем она избрала некоего Валю Пряхина, потому что у него отец на фронте. С меня что возьмёшь? У меня отец не на фронте. Дальше такие слова: ««У пятиклассников география. Мальчик говорит: раньше думали, что земля плоская... (Мальчик говорит это со снисходительным упрёком по адресу невежественных предков)». Мальчик в тексте по имени не назван, но это я, моя там фотография. «Это пятиклассник Боря Радоман» (она так написала мою фамилию. Наша фамилия так тоже писалась). Он отвечает по географии». И меня сфотографировали, я держу глобус в страшно неестественной позе. И в Википедии, если обо мне статью посмотришь… Она хорошо составлена, статья в Википедии. По-моему, это Каганский начинал, а закончила Герасименко. Она привела в порядок мою статью в Википедии — с моим участием, конечно. И там есть такой раздел в конце, «О Родомане», и там первый источник этот назван. Там мало источников, всего, может быть, восемь. [Теперь, в феврале 2017 г., уже 28]. Но на меня с тех пор ни центральные газеты, ни радио, ни телевидение внимания не обращают. Вот так я расстался с пятым классом, а после пятого класса я поехал в пионерлагерь в Шатуру. По окончании опять унылое полугодие, шестой класс. Опять одни мальчики, все это скучно. Я не знаю, на сегодня все или можно продолжать?
Ю.С.: Ну, как вы сами.
Б.Р.: Я могу ещё. Итак, идет зима 1944/45 года. Я продолжаю учиться в 273-й школе, в несколько унылой обстановке среди одних мальчиков. Тем временем война неумолимо продвигается к концу. Наша армия в 1944 году впервые вступила на зарубежную территорию. Это было для нас совершенно ново, необычно. Кажется, это произошло в Румынии. Даже показано было, как румынские крестьяне в меховых шапках встречают нашу армию. Это произошло в районе города Яссы, если не ошибаюсь.
Ю.С.: Показано в кинохронике, да?
Б.Р.: Нет, в газете фотографии, как сейчас помню. И в кинохронике, видимо, тоже. Я не могу точно вспомнить. Мы ходили в кино редко. Понятно, что просмотр фильмов начинался с кинохроники, но я очень мало ходил в кино в детстве. Я, похоже, вообще не ходил в этом периоде своей жизни в кино, с пятого по десятый класс. Но газеты мы получали. Ну и радио мы слушали, следили за сводками. Ничто из этих политических и военных событий — в той интерпретации, как нам подавала советская пропаганда, — ничто от нас не ускользало. Мама моя считала себя в этом отношении очень подкованной, она все это воспринимала на 100%, как положено советскому человеку. И вот наступила середина зимы, 1945 год. И тут у моего отца появилась возможность меня отправить на целых полгода в заведение, которое называлось «лесная школа» для детей с ослабленным здоровьем. А где вы найдете детей с неослабленным здоровьем во время войны? Через профсоюзы, разумеется, всё это делалось. Как вы знаете из моих рассказов, несмотря на войну,  какой-то порядок был. Я не идеализирую ту эпоху, но должен признать, что был порядок: и снабжение, и эвакуация, и забота о детях. И детские столовые тоже были, я о них позже скажу. Как-то людей поддерживали. Отвезли меня в лесную школу, она находилась на далекой окраине Москвы, которая ныне ближе к центру, чем мой дом, где мы сейчас с вами сидим. Это был район недалеко от моего нынешнего дома. Если бы не заслоняли некоторые здания, я бы его видел в окно. Соломенная сторожка, Астрадамский проезд, улица Вучетича, где 50-ая больница сейчас. Там была лесная школа. Этот квартал сохранился, сейчас там кадетский корпус, потом ещё какой-то пансионат, к западу от него лесопарк Тимирязевской академии, которую мы с вами видим в окно. Эта территория была присоединена к Москве еще в 1917 году, но полностью застроена не была, и нас от Москвы отделяли обширные поля, помню это как сейчас. Трамвай проходил там ещё до революции, до 1923 года это был паровой трамвай. Там ходил паровоз, несколько прицепных вагонов, и кондуктором работал Паустовский. Знаменитая эта его история, когда он был кондуктором, и какой-то старик ему всё время давал сторублевую бумажку, и он не мог ему дать сдачи. Наконец он пошел в банк, разменял и дал старику 99 рублей 95 копеек сдачи. Старик забрал деньги и больше на трамвае не ездил. Но с 1923 года там ходит обыкновенный электрический трамвай, который доходил до Тимирязевской академии. Этот квартал я с удовольствием бы сейчас посетил, но туда не пропускают. Что там находится, не знаю. Тогда там было прекрасное двухэтажное здание в виде особняка или дачи. К нему был пристроен широкий коридор, который служил актовым залом. Коридор и зал, застеклённый с двух сторон. А за ним еще один деревянный корпус. Там с 1936 года жили дети, которых привезли из Испании. И часть учителей, которые обслуживали ещё испанских детей, сохранялась в этой лесной школе. Поэтому и до нас доходили какие-то испанские песни, что-то ещё. Это интернат, в котором с января по май я жил. Меня сначала поместили в большую спальню, а потом как мальчика  болезненного или, может быть, благодаря хлопотам моих родителей, поместили в более элитную комнатку, где было всего пять кроватей. С одной стороны, это было лучше, с другой — хуже, потому что среди этих ребят я оказался, естественно, последним, и они надо мной немножко издевались. Как положено, какое-то подобие дедовщины. У меня было прозвище Бревно, или Полено — вот они там двигаются, а я, полено, лежу. Издевались надо мной, гадости разные говорили, бздели, так сказать, пердели около моего носа. Все как положено, в общем. Моей отрадой были друзья, приятели более младшие. Поскольку я в этом коллективе, как и во всяком коллективе ровесников, был последним, с той лишь разницей, что моя роль последнего в пионерлагере Шатуры была неплохой благодаря покровительству Толи Трутко и других хороших пионеров, здесь было похуже. Но доминировать и изображать из себя более старшего я мог только с младшими, поэтому у меня сразу же появились один или два приятеля классом меньше, то есть из пятого класса. У меня появились друзья, с которыми я общался, что-то им рассказывал, они ко мне тянулись. Но самое прекрасное было, что мы учились с девочками. Опять после полутора лет ужасной разлуки, не считая пионерлагеря в Шатуре, — всё-таки не совсем это была разлука — я опять оказался в коллективе среди девочек, нас с девочками было пополам. В классе я чувствовал себя хорошо. Я чувствовал себя хуже гораздо в спальне, но в классе, на переменах я чувствовал себя нормально. Я, естественно, не был подвижным ребенком, не носился по залу, не играл. У нас была там художественная самодеятельность, и мы пели разные песни, случайно унаследованные нами то от испанских детей, то ещё откуда-то. Песни были очень странные, была какая-то песня польского происхождения на русском языке с такими словами: «Война идет, война идет, огонь не угасает… Нас комсомол ведёт вперед…». Что-то такое в таком вот духе, это была песня польских революционеров. Действительно, по ритму она была польская. И потом, как ни странно, у нас исполняли блатную песню хором: «А я бедный Халиджан, на копейку бедный, мало ел и мало пил и ходил весь бледный». У нас был один мальчик, наш, так сказать, классный хулиган, который всегда экстремальные поступки совершал. К нему покровительственно относились педагоги. И вот он эту песню притащил, которую мы исполняли хором: «А я бедный Халиджан, на копейку бедный, мало ел и мало пил и ходил весь бледный. Ой, хали, халитангли, джон-и-мангли, джон-и-мангли, нема нишо, нема нидэ, нема, нема!» А дальше: «Я придумал один штук, как мне быть с деньгами — я поехал в Эсентук, там, где много дами. Ой, хали-халитангли, джон-и-мангли, джон-и-мангли, нема нишо, нема нидэ, нема, нема!». И дальше он говорит ей: «Ой ви, дам, ой ви, дам, можно вас влюбляться? Давай сядем на трамвай, будем прокататься». (А действительно, в Пятигорске есть трамвай.) «Ой, хали-халитангли, джон-и-мангли, джон-и-мангли, нема нишо, нема нидэ, нема, нема». В общем, он её повез туда. И: «ушёл она домой,  бледный, как сметана», — а дальше,  в настоящем-то тексте говорится: «и с разорванной ****ой, и с пустым карманом». Но там, конечно, пели как-то иначе, какое-то приличное слово было. А «с пустым карманом» — да. Я эту песню как сейчас помню, это было с разрешения педагогов, снисходительного. Была однажды исполнена на сцене в этом актовом зале, который представлял собой очень широкий коридор с окнами по сторонам. Вот там мы жили в преддверии Великой Победы, следили за сводками, настроение было приподнятое. В классе были девочки разные, среди девочек была одна очень крупная. Возможно, она была и старше года на два. Это уже шестой класс, мы шли тогда в возрасте тринадцати лет, а не двенадцати как сейчас. Возможно, ей было уже пятнадцать — это уже, понимаешь, тётка, и она была полная очень. Говорили, что за ней ухаживает какой-то майор. Её фамилия была Баклан, и ребята сочинили такую песенку или басню, по Крылову: «На солнышке Баклан с майором,  лёжа, грелись». Потом там была девушка по имени Инга Беленькая, то ли евреечка, то ли армянского вида, знойная такая, куталась в шаль. Я своим родителям запретил меня навещать, я ничего не ел из того, что… Мне ничего не приносили есть, как то и в армии [у тебя, Юра] тоже было.  Я решил, что мне это не нужно. Зачем нарушать, я же живу в этом мире, не надо мне родителей… По-моему, я так и не видел родителей, хотя им ничего не стоило проехать на трамвае. Но мы были оторваны от Москвы, мы чувствовали себя совершенно вне Москвы, совершенно. Хотя на трамвае было доехать не так уж трудно с одной пересадкой до моего дома, меньше чем за час. Там появилась девочка, в которую я тоже влюбился, но прежде чем говорить о ней скажу, как нас осматривали врачи. Там были хорошие врачи, хорошее отделение медицинское, изолятор, всё это было. И ватерклозет был у нас настоящий, хотя в деревянном доме. И раз в две недели, мальчиков и девочек отдельно, прогоняли через большой зал, раздевали всех до гола, полностью. Ни одежды, ни обуви, все в сторону. Одежда своя была верхняя, а бельё казённое. Значит, меняли нам бельё. Всех раздели догола, потом всех конвейером: объём легких, вес, какие есть жалобы. А диагноза два: если болит живот, то объелся (тем, что родители приносят). Если что-то ещё – влюбился. Два только диагноза: объелся и влюбился. Так всем ставили. Однажды я получил условно чистое бельё, у которого подмышками было что-то мокрое и черное. То ли не до конца выстирано, то ли чей-то пот. Такие вот вещи. Я там был средним по здоровью, даже скорее ослабленным. В классе я положил глаз на одну девочку, ее звали Влада Краснопольская, Владилена Семеновна Краснопольская, родилась она 1 октября 1931 года, а я 29 мая 1931 года. Это была очень правильная девочка, перфекционистка, как говорят по-нынешнему. Она стремилась, чтобы всё было правильно, чтобы всё было идеально и совершенно. Конечно, такая девочка не могла не обратить на себя моё внимание. Она была достаточно хорошенькая, она была очень умная, рассудительная. Она любила двух людей: свою маму, которая незадолго до этого умерла от туберкулёза, и Владимира Ильича Ленина. Она могла говорить только о них, с утра до вечера. При ней была еще Светочка Нежданова, младшая подруга, но Влада была доминирующая. Влада Краснопольская была очень грамотная, она не позволяла никаких неправильных выражений, например, если я скажу «ихние», ещё чего-то, это её шокировало, уже тогда дети были очень грамотны, во всяком случае, окружавшие меня. Это её шокировало, она сразу же поправляла. Если она видела где-то что-то неправильное, она немедленно возражала, немедленно. Она была очень строгой. Она считала себя грузинкой, хотя на самом деле отец её был еврей, а грузинкой была только мать. И она всю жизнь в паспорте писалась грузинкой, даже в милиции её уговаривали сменить национальность: мы вам «русская» напишем, только не надо вот этого. До последнего времени она в паспорте числилась грузинкой. Её идеалом была царица Тамара, но она никогда не была в Грузии. Что ей мешало, уже позже, приехать туда? Это, конечно, загадка. Никогда она не была в Грузии, никогда не была на родине своей мамы, хотя она и сейчас жива. Но я уверен, что она не прочитает и не услышит того, что я говорю сейчас, потому что это поколение людей далеко от Интернета, они в ужасе даже от одного упоминания о нём. И жизнь её сложилась соответствующим образом. Отец её был на фронте, не знаю, в каких частях он воевал, Семен Краснопольский. Может быть, был интендантом, может быть, в тылу работал, много чего у него было во время войны. И когда он вернулся, жена спросила: «Семён, а у тебя там была какая-нибудь женщина?» — три года же, не меньше. Он им попросту сказал: «Да, была», — и она якобы этого не выдержала и умерла. Ну, по легенде Влады. Об этом я узнал уже позже гораздо, не тогда, не в тринадцать. Ясно, что такая девочка захватила моё воображение. Я стал считать себя в нее влюблённым. Это была вторая детская любовь, по моим подсчетам. А во взрослом состоянии было пять больших неразделенных любвей, но о них я говорить не буду, потому что это уже не относится к нашему разговору. Вот про детские увлечения ещё сказать можно.
Тем временем приближается Победа, а наш дом почему-то осаждают хулиганы. Этих хулиганов мы называли «типы», нам всем сказано было на улицу не выходить. Какая-то банда нас осаждает, кто-то выбегает на крыльцо с палками в руках — и я тоже, — угрожать этим типам. У нас был такой Хоменюк, не хулиган, но остряк. Еврейского происхождения мальчик, я потом его встречал, но в Интернете не нашел. Видимо, из него не получился известный человек. Он мне всё время грозил, чтобы я во время своих путешествий не ходил на улицу Истоминка, потому что там со мной расправятся. И часто, когда мы гуляли, говорил: «Истоминка близко!» А Истоминка — это улица 8-го марта, там ещё есть то ли 6-ая улица 8-го марта, то ли 8-ая улица 6-го марта. Вообще говоря, их немножко переименовали, но туда наш трамвай ходил 27-й, это на другом конце Тимирязевского лесопарка. Были у нас там военные игры, в Тимирязевском парке, где я тоже мечтал скорее сдаться в плен. Уже идёт весна, уже ходят слухи, уже 8-го мая был слух, что война кончилась. Ну и, наконец, нам сообщили с опозданием на день, чтобы День Победы устроить 9-го, а не 8-го, как во всей Европе. Но тут, когда узнали, начался сплошной крик. Все стали просто кричать во весь голос, никто никому не мешал кричать, все кричали, шумели, тарабанили палками. Надо было ехать в Москву, а я был дисциплинированный мальчик, и нам нельзя было покидать территорию школы. Но в этот день никто ни за кем не следил, поэтому все нормальные ребята поехали, а я не поехал. Я не видел Дня Победы. А что можно было видеть на окраине Москвы, в лесопарке? А нормальные дети все съездили в город на трамвае, со своими родителями увидели этот замечательный праздник, День Победы, который я считаю единственным настоящим праздником, не календарным. Тем временем я вдруг заболел малярией. У нас через дорогу от нашего дома была изба, которая служила изолятором, там не было ватерклозета, а было ведро. Я вообще не представлял, как можно пользоваться ведром. Там я несколько дней пролежал и в бреду написал любовное письмо Владе Краснопольской. Это уже была не записочка, а целое письмо, тетрадь. Что я писал в этой тетради? Как бы я хотел сейчас это прочитать… Я, как всегда, не посмел непосредственно передать, а передал через Светочку Нежданову. Насколько я понимаю, Светочка не передала письма, потому что Влада это отрицает, она ничего такого не помнит. Как целомудренная девушка, сейчас ей восемьдесят два скоро будет [и 85 исполнилось 1 октября 2016], она осталась такой же, она, разумеется, всё это категорически отрицает. Она даже и слышать ничего такого не хочет. Как же сложилась судьба этой замечательной девушки? Она осталась правильной советской девушкой до сегодняшнего дня, и нетрудно догадаться, что у неё не было детей, не было семейной жизни. А когда ей всего этого захотелось, было уже поздно, потому что она немного созрела только к пятидесяти годам. До пятидесяти лет она была еще незрелой. Вот тебе пример советского развития. Отца своего она, по сути, загнала в гроб, потому что всю жизнь его попрекала тем, что он загнал в гроб её мать. Она жила с отцом и каждый день пилила его за то, что он маму не сберёг. Как сложилась дальше ее жизнь? Она хорошо училась в Тимирязевской академии, ей прямая дорога была в аспирантуру, но она сказала: «Я не достойна, пусть мое место займет более достойный человек», — поступила работать младшим лаборантом на 600, а впоследствии 60 хрущёвских рублей. Я потом ее случайно встретил на ВДНХ, она в соответствующем павильоне дежурила. Я несколько раз пытался её вовлечь в наши лыжные прогулки, уже когда ей было тридцать с чем-то, потом однажды с ней разговаривал долго по телефону. У меня не было своего телефона, я стоял в телефонной будке, и она меня спросила: «Что же тебе нужно в смысле жены и любимой девушки?». Я ей полтора часа объяснял, мне уж тогда было около тридцати, а потом пришел домой и всё это записал. У меня получился трактат «Идеальная подруга», который и сейчас у меня лежит в разрозненном виде. Будет время, я его переведу в электронный вид. [Закончен и опубликован на «Проза.ру» под заглавием «Идеальная девушка]. Там четырнадцать глав, вступление, заключение, идеальный портрет, всё там написано — благодаря разговору с этой девушкой. Её личная жизнь не сложилась. Что у неё было, я не знаю, но когда ей исполнилось пятьдесят или больше, она захотела всего, захотела любви, захотела стать матерью, но было поздно. И меня она уже никак с этой точки зрения не волновала. Даже когда пыталась ко мне как-то протянуть руку или прикоснуться, я не испытывал ничего, кроме неловкости. Сейчас с ней общаться исключительно тяжело, исключительно. Не знаю, как она осталась с образом Владимира Ильича Ленина, потому что эти годы постсоветские сыграли всё-таки свою роль, и любовь к Ленину она куда-то упрятала вглубь. В советское время её однажды выпустили в ГДР, больше она никогда за границей не была. Живёт она очень бедно, сейчас построила «дачу». Да, у неё на старости лет был друг Сережа, при ней жил. Возможно, можно считать его её мужем. Он тоже микробиолог был, и когда он был уже пенсионером, ему разрешали приходить на рабочее место и бесплатно работать в институте по специальности. Она была микробиологом. Но она с пенсионного возраста там не работала. Недалеко от Рублево-Успенского шоссе, в водоохранной зоне они построили нелегальный дачный поселок. Построили его буквально из мусора, там нет ни запирающихся дверей, ни запирающихся заборов, какие-то плетни. И там она, человек с биологическим образованием, разводит замечательные фрукты, овощи, меня она туда иногда приглашала. Три года назад я у неё был. Надо сказать, что это общение не способствует улучшению настроения. Я был у неё последний раз года три назад, а через несколько дней я позвонил, и она сказала, что её друг Сережа умер. Сейчас она живет одна, о смерти говорить ни в коем случае не хочет, боится. Она много лет ездила играть в волейбол, около остановки Ромашково, что ли, есть такая станция по пути к Рублеву, там очень много москвичей собиралось. Но потом это место застроили коттеджами. Она не унывает, бодро живёт.
Ю.С.: Верующей стала, нет?
Б.Р.: Нет, не стала. Она не впала ни во что, не рерихнулась, она не впадала в православие, нет, с этим хорошо у нее. Я думаю, что у нее гуманистически-материалистическое представление, такое же, как у меня.
Ну вот, значит, День Победы. И опять меня везут в пионерлагерь Шатуры. Уже война кончилась, все, так сказать, опомнились. Дети отчасти тоже, но новость: со мной еще тринадцать москвичей. Уже никто не посмеет сказать: «Москвичка, в жопе тычка!» — и так далее. Теперь нас, москвичей, уже четырнадцать человек. А остальные те же: и Трутко, и Лариса Самсонова. На этот раз я жил не в той большой спальне, а в соседней комнате. И там у меня появился друг, Геня Левин [Лощаков]. Это была моя любовь, первая в моей жизни и последняя любовь к мальчику. То есть задним числом, конечно, можно рассматривать это как гомосексуальную любовь. Потому что это любовь была настоящая. Ну, может быть, это было в пику девочкам. Ещё потому, что это было на глазах у Ларисы Самсоновой. Она опять появилась в моей жизни, а я же до этого во Владу влюбился, значит, я должен был как-то переживать расставание с Владой. А тут Лариса Самсонова, моя позавчерашняя любовь. Она уже проявляет ко мне гораздо больший интерес, чем раньше. А я в пику ей влюблён в мальчика Геню Левина. Это был замечательный мальчик, он был моложе меня, я мог в какой-то степени, как старший, доминировать. Но в моральном отношении он был выше меня, он меня часто утешал. Он был юный барабанщик. Мне очень нравилось его лицо, я не скрываю, мы с ним целовались. Я его целовал с огромным удовольствием, мы часто лежали в постели, но не более того, мы не раздевали друг друга. Там вообще эротическая атмосфера была, потому что ещё в прошлые годы многие мальчики спали вместе. Надоест спать одному — спали вдвоём. И я тоже с одним переспал ночью. В общем, тут у меня уже возлюбленный мальчик Геня Левин. Он меня всячески утешает, мне нравится его внешность, я нахожу его бесконечно красивым. У нас были какие-то любовные сцены, мы чего-то там делили, ссорились. А в основном мы проявляли друг к другу нежность с налётом счастья. После обеда полагалось лежать в кроватях — мы лежали в кроватях. Не можем же мы спать днём, я никогда днём не спал. Дальше интересная пикантная особенность. Я в то время достал или прочитал две книги, по тем временам очень важные для сексуального просвещения. Вересаева «Записки врача», а также «За закрытой дверью», воспоминания одного врача венерических болезней. За неимением другой литературы я эти книги не только хорошо прочитал, но ещё и рассказывал мальчикам, которые в этой комнате со мной жили (в этой комнате еще были мальчики, нас всего четверо там было). И вот однажды я, лежа на кровати днём, рассказывал мальчикам содержание одной из этих книг, а за тонкой стеной лежала девочка по фамилии Эпштейн. Она всё это запомнила и рассказала другим девочкам. Так просачивались какие-то скудные данные о половой жизни. Однажды, помню, мы лежали с Геней в кровати, проявляя друг к другу нежность, а тут появилась Лариса Самсонова. И она стала дразнить нас, как бы в окно к нам лезть, открывать. Обстановка была уже какая-то… менее скованная. Тут тоже был Толя Трутко во главе. Опять встал вопрос: что делать дальше, оставаться там? И я опять отказался оставаться, несмотря на то, что мне не хотелось расставаться ни с Геней, ни с другими, и Геня меня уговаривал со слезами, чтобы я остался. Он был чей-то приёмный сын, еще чего-то. Во мне опять… Я не могу это сейчас объяснить. И опять я вернулся в Москву…
Я думаю, сейчас мы на этом закончим. Впереди у меня с седьмого класса по десятый включительно самый мрачный период моей жизни: грубые мальчишки, отсутствие девочек — это больше всего меня удручало.
15 апреля 2013 г.

БЕСЕДА ПЯТАЯ
16 апреля 2017 г

О школьном диссидентстве, одиночных прогулках по Подмосковью и «ментальной революции»

        Юрий Вадимович Самодуров: У нас очередная встреча с Борисом Борисовичем Родоманом. Ну, Борис Борисович, идём хронологически дальше.
Борис Борисович Родоман: Мы остановились на 1945-м годе, когда, как известно, закончилась Великая Отечественная война, а для меня начался, как это ни парадоксально, самый мрачный период моей жизни, самый тяжёлый, мрачный морально: это класса с седьмого по десятый, то есть четыре года подряд. Обучение в мужской школе, в одной и той же школе, и с одними только мальчиками, потому что я очень страдал от отсутствия девочек. Именно когда начинался такой возраст, когда ими все интересуются, у меня возможности общаться с ними не было. Наши проклятые руководители, чиновники придумали раздельное обучение, точнее, восстановили его, надеясь сделать примерно то же, что было в дореволюционных гимназиях. Они после того как разлучили мальчиков с девочками, стали их опять случать, но только уже по-своему, а именно: стали спаривать мужские и женские школы. И немедленно после ведения раздельного обучения были прикреплены школы мужские и женские с тем, чтобы ходили друг к другу в гости и чтобы устраивали вечера общие. То есть вместо естественного сотрудничества повседневного, которое я уважаю и признаю, начинается какая-то игра в знакомства, балы. В женской школе устраивались балы и танцы, туда приходили мальчики из мужской школы, знакомились с девочками. Сначала, церемонно, им прививали манеры. Видимо, это делали люди, которыё ещё сами родились до революции — год у нас 1945-й шел, и люди среднего возраста были выпускниками дореволюционных гимназий. Вот там устраивались балы, знакомства. И мне это всё было очень неприятно.
Ю.С.: Вы ходили?
Б.Р.: Нет! Никогда в жизни, никогда, ничего!
Ю.С.: Даже не попробовали?
Б.Р.: Не пробовал. У меня был такой характер: если я что-то не решался делать или из-за робости, или из застенчивости, я этого и не делал. Потом я внушал себе, что мне это не нужно, хотя, возможно, от этого страдал. До меня доходили какие-то слухи, я всё знаю по рассказам. Были романы у мальчиков с девочками, кто-то даже травился или вешался у порога возлюбленной. Так всегда бывает в виде исключения: когда много молодёжи, с кем-то что-то такое случается. И всё это только по слухам. Я знал, какая школа имеется в виду, шестьсот какая-то, тоже недалеко от моего дома. Там училась из моей квартиры соседка Зина Кочергина и ее сёстра Тася из нашей же квартиры. Я никогда не был в этой школе, никогда туда не ходил. Мне это чуждо: церемонии, знакомства. Я должен сказать, что я до сего дня этого не люблю. Я не люблю, когда меня кому-то представляют, когда кому-то обо мне что-то говорят, ведь после этого я должен себя вести соответствующим образом, а я не умею. Если кто-то скажет: «Вот это Борис Борисович Родоман, известный учёный». «Известный» говорят о человеке, который, как правило, неизвестен тому, кому об этом говорят.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну вот, это уже само по себе дико. А потом, я же с этого момента должен вести себя как известный учёный. А я говорю совсем о других вещах. Например, часто говорю о сексе, который меня интересует больше, потому что наука для меня — это интимная тема, и я с кем попало о ней разговаривать не буду. Я разговариваю на такие темы, которые объединяют разных людей. А люди потом вообще в шоке от моих манер.
Ю.С.: Ну мы о науке-то поговорим?
Б.Р.: Сейчас?
Ю.С.: Нет-нет, попозже.
Б.Р.: Я не знаю, что у меня получится из этого вашего предложения. Ну, посмотрим. Во всяком случае, я не думаю, что попытки мои популяризировать теоретическую географию во время этого интервью возымеют хоть какой-то успех.
Ю.С.: Да нет, просто рассказ о проблемах…
Б.Р.: Для этого существуют опубликованные сочинения, и пусть люди их читают.
Ю.С.: Рассказ о проблемах, которыми вы занимались.
Б.Р.: Да, это будет, конечно.
Ю.С.: Больше ничего.
Б.Р.: Есть материал, всё есть. У меня же много, из того, что я говорил сейчас, уже опубликовано, даже и мои мемуары опубликованы в разных формах, но об этом я скажу потом. Так вот, с седьмого по десятый класс. Седьмой класс — это ещё ступень неполного среднего образования, а с восьмого по десятый — уже последняя ступень. Поэтому восьмой — десятый класс — это результат объединения, часть же отсеялась. Но нам повезло: в том классе, где я учился, классным руководителем по-прежнему была Мария Ивановна Смирнова, учительница немецкого языка. Она и в седьмом классе была, в прежнем составе, классным руководителем, и в восьмом классе, в который я попал, она оказалась классным руководителем. А в параллельном классе классным руководителем была учительница литературы и русского языка. Я, как мальчик близорукий, ещё не носивший очков, но уже предрасположенный к тому, чтобы этими очками обзавестись, сидел на первой парте. Чтобы видеть, кто сидит сзади, мне нужно было оглядываться, вертеть шеей. Я сидел перед носом у учителей и часто реплики разные отпускал, которые не всегда им нравились. Иногда я вставлял какие-то свои слова в то, что они говорили. Но к конфликтам это не приводило. Моим соседом по первой парте оказался Костя Шилик, который стал моим главным другом. Он белорусского происхождения. Родился в глубине Белоруссии. Его отец упал с лошади и ушиб себе грудь до такой степени, что скоро скончался от чего-то вроде туберкулеза. Он [Костя] жил с двумя или тремя тётками в трущобе недалеко от школы. Там ещё сидел какой-то дед, любовник этих трёх теток, на скамейке сидел, никуда не ходил, несколько лет сидел. В общем, такая вот семья была. Естественно, что моя семья, мой отец как актёр, книги наши… это уже было как-то повыше, так сказать, социально, культурно. Он ко мне тянулся. Он считается моим другом и сейчас. Жизнь его сложилась очень ярко. Он, как и большинство окончивших нашу школу, пошел в военно-промышленный комплекс, потому что наша школа (я ещё об этом скажу) готовила, в основном, в этом направлении. У нас был Клуб юных мастеров, Клуб юных техников, то есть у нас было настоящее политехническое обучение. Но я к этому никакого отношения не имел. Вот, Костя там занимался. Естественно, он пошел в эту отрасль — ракетную или чего-то ещё, подготовка гибели всему человечеству. Ну чем же у нас занимался военно-промышленный комплекс? На что шли основные ресурсы Советского Союза? Я считаю, что до сих пор весь мир расхлёбывает последствия этой гипермилитаризации, которой был охвачен Советский Союз. Ее последствием являются и конфликты региональные, и оружие, которое продолжает расползаться по всему миру. Чрезвычайно милитаризованная страна. И вот все туда, конечно, шли работать, за редким исключением.
 Про меня говорили, что я мальчик с гуманитарным уклоном, то есть я этим выделялся. Я и еще Юра Погодин, остальные все были с техническим. И вот Костя Шилик пошёл туда работать, но у него было хобби: нумизматика, история, он всё это очень любил. И он стал профессиональным археологом. Это был редкий случай. Он внедрился в археологию как автор геофизических методов разведки. Он распрощался со своей секретной отраслью, она очень-очень была засекречена. Нужно было, чтобы прошло некоторое время, чтобы эти секреты устарели. Так как женился случайно на внучке академика Карпинского, он оказался жителем Ленинграда. Работал он в соседнем здании с Эрмитажем, в Институте археологии, где стоят атланты. И вход к нему был среди атлантов. Войдёшь туда, в институт — там экспериментальные орудия первобытных людей. Есть которые изготовлены сотрудниками: они проверяли, можно ли это изготовить, сколько времени нужно. Археологи никак не признавали его за своего человека, никак! И только признали после того, как он открыл несколько подводных городов на Чёрном море, вблизи побережья. Это было связано с трансгрессиями в море, опусканиями, поэтому ему удалось защитить диссертацию, всего лишь кандидатскую, кандидата географических наук (не исторических). Он соединился с нашими палеогеографами, и по линии палеогеографии, палеогеоморфологии, по-моему, в нашем Институте географии он защитился на кандидата географических наук. После чего он стал признанным археологом, о нём писали. Сейчас он доживает свой век в Гамбурге, куда эмигрировал со второй женой. Вторая жена у него еврейка, сам он никакого отношения по происхождению к евреям не имеет. Она утащила его туда, и он по квоте поселился в Гамбурге. Вот он говорит, что под моим влиянием вспоминал немецкий язык и, в общем, теперь это якобы ему много дало.
Ю.С.: А первая жена умерла?
Б.Р.: Нет, он разошелся с ней. У неё был очень странный характер. Мы так далеко уйдем в сторону, но это тоже интересная семья, потомки академика Карпинского. Дело в том, что потомки были очень побочными. Сын академика Карпинского, Александр Толмачев, геоботаник, в Крыму сошёлся с обыкновенной местной тёткой. И там у него родились две дочери. У него была побочная семья в Крыму. Они, с одной стороны, внучки академика Карпинского, но с другой стороны, когда мы были в Крыму, мы обнаружили там тётку, которая газированной водой торгует в посёлке Орджоникидзе. Это и была мама этих двух девочек, которые являются внучками академика Карпинского, от этой побочной семьи. Но поселились они потом в Ленинграде, и сейчас на всех юбилеях, посвященных Карпинскому, выступают как его внучки. И эта Лена Толмачёва оказалась очень капризной, заносчивой. Она не могла простить Косте Шилику его глубоко плебейское происхождение. В общем, это долго тянулось. У них один общий сын, который живет в России, а другого сына и дочь он сделал, Шилик, уже в преклонном возрасте со второй женой, с той самой еврейкой, с которой эмигрировал в Гамбург. Недавно я поздравлял его с восьмидесятилетием по электронной почте, но он не откликнулся. Может быть, уже впал в уныние и... Мне другая коллега моя, которая там, в эмиграции, живет, сказала, что он жив. Возможно, впал в пессимизм. Еще за что я уважаю Костю Шилика — он так же, как и я, совершенно не впал ни в какие заигрывания с религией. Никогда! Мы остались совершенно непреклонными атеистами. Шилик написал книгу об Атлантиде, в которой просто доказывал, что никакой Атлантиды нет и быть не могло, что всё это условные чисто фразы в тексте Платона. Но это ведь не выгодно. Дело в том, что отрицать что-то и не предлагать ничего своего не выгодно, а нужно же людям, так сказать, запудривать мозги, рассказывать разные сказки, легенды. Шилик ещё написал книгу «Мифы ХХ века», она у меня есть, в которой он объяснял механизм появления сказок и мифов, что место ангелов заняли инопланетяне, то есть эти ниши существуют в культуре. И это яркий пример, как самолет в годы Второй мировой войны случайно сел в джунглях. Знаешь, да? Он сел там, зарос травой, соломой. Его обожествили, а летчик этот, который там приземлился, — посланец неба. Ну и так далее. Так что Шилик начисто всё это отрицал. У него было очень всё аргументировано. Но это публику не интересует, публика хочет, чтобы Атлантида была, поэтому поставить точку в проблеме Атлантиды Шилику не удалось, его работа не пользуется широкой известностью. Естественно, её вытеснили те, кто не отрицает существование Атлантиды.
 Другим моим другом-приятелем стал некий Толя Брагин, который не далее как сегодня утром мне звонил по телефону. Он уже очень плох в смысле здоровья: у него болезнь Паркинсона. Тем, что так я живу и процветаю сейчас, он завидует и возмущается, ему это очень не нравится. Не нравится, что у меня сейчас и путешествия, и любовь. Он никак не может понять, за что меня девушки любят в таком преклонном возрасте. Он вообще этим возмущается, как совершенно ненормальным, безобразным явлением. В школе я был чуть ли не последний в классе, а сейчас все почти умерли, а я остался. Ну так вот...
Ю.С.: А чем он занимается?
Б.Р.: Да, конечно, пару слов скажу и о нём. Тоже его очень уважаю, интересный. Он всю жизнь мечтал стать геологом, хотел поступить в Геологоразведочный институт, но не прошёл, потому что мама у него была слегка репрессированной. Почему я говорю «слегка»? Это была не кампания 1937 года, а его мама оказалась в западной части Московской области, по-видимому, на даче... Мы были тоже в Звенигороде, но мы ускользнули от оккупации, поехали в эвакуацию, а они, видимо, застряли. Пришли немцы. Его мама (о, ужас!) разговаривала с немцами по-немецки. Этого было достаточно, чтобы по доносу репрессировать. У него мама отсидела семь лет, потом её допустили жить в «Александровском кармане», где граница Московской области ближе всего приближается к Москве. Таких два места было: Балабаново и Александров, Александров Владимирской области. Там она жила за 101-м километром, пока не дождалась или окончания срока или уже полной реабилитации. Реабилитация позже пришла, сначала просто вышел срок.
Ю.С.: Таруса ещё была.
Б.Р.: А?
Ю.С.: Таруса еще была.
Б.Р.: Да, конечно, но Александров был очень доступен, удобно на электричке было ехать. И он [Толя Брагин] туда ездил. Но это не всё, не всё ещё. Значит, он не смог поступить в Геологоразведочный. Тогда он поступил в Пушномеховой институт, который находился в Балашихе, под Москвой. А потом этот же институт перевели в Иркутск, о чём мы сегодня с вами, Юра, вспоминали. Но он ещё здесь кончал вуз, в Балашихе. И вот там он нашёл свою первую, единственную и последнюю в жизни любовь, другую студентку, которую звали Оля. Значит, Толя Брагин — это единственный мужчина, из которых я знаю, который всю жизнь живёт только с одной женщиной. Никогда он ей не изменял. Он не представляет себе, что можно ещё что-то другое. И это продолжается до сего дня, и так они живут, как одуванчики восьмидесятилетние. Но не всё так просто!
Брагин был настолько непоколебим в своих моральных убеждениях, что из-за своей жены убил человека. Это было в экспедиции под Салехардом. Они как настоящие натуралисты-студенты, естественно, ни дня не задерживались в Москве, а по распределению направились туда, где должны были служить Родине в качестве охотоведов, то есть в Салехард. И там сразу экспедиция по Оби, по рекам. И вот его жена отправилась в экспедицию. А вокруг что за народ? Рабочие — это же бывшие зеки. Вот один из зеков, вернувшись в свой барак... Значит, это когда было? Мы школу кончили в 1949 году, это было около 1950 года, ещё всеобщей амнистии не было. Уголовный это был зек, не политический, чисто уголовный. Уголовникам там всегда лучше жилось. Ну, так вот, возвращаясь из экспедиции в бараки, очень недвусмысленно рассказывал своим приятелям о том, что он якобы совершил с женой Толи Брагина, то есть с Олей. Толя Брагин был подвержен аффектам. И он, понимаешь, взял и первой попавшейся табуреткой этого зека убил на месте. Сразу. Надо сказать, что тут вся общественность была на стороне Толи Брагина, потому что, во-первых, его там уважали, во-вторых, всё было совершенно ясно как день, в-третьих, он избавил человечество от бандита, который терроризировал. Поэтому за него, по-моему, не только суд, но и прокуратура, — все старались, чтобы его выгородить, и в результате ему семь лет только дали. Мало, да?
Ю.С.: Много!
Б.Р.: Много? Всё-таки много, Юра, да, могли бы и меньше дать. Но... Я всё говорю все-таки не точно. И он отбыл эти семь лет в лагере в центре республики Коми, недалеко от железной дороги. Вплоть до того, что когда я в 1957 году отправился в самостоятельное путешествие по реке Печоре, потом Нарьян-Мар посетил, потом, по-моему, шли до Архангельска. Я за две недели уложился. Замечательно один путешествовал, навещал там своих друзей и подруг среди геологов. Он тоже надеялся, что я к нему в гости туда заеду, а это было возможно, мы переписывались с ним.
И что же в результате? Кандидатскую диссертацию защитил с опозданием лет на десять—пятнадцать. В Лапландском заповеднике работал, изучал птиц. Какие-то приборы под гнездо подкладывал, которые температуру улавливали. Но он не смог заняться своей любимой темой — обонянием. Эта тема была засекречена, потому что всё, что можно, у нас шло на военные нужды, надо было «вынюхивать» противников. Не случайно у нас дельфинов разводили в Чёрном море, хотели использовать как торпеды. Человек с испорченной анкетой и судимость имеет — ему нельзя заниматься обонянием. Конечно, он стал кандидатом биологическим, защитился. Работал в основном по заповедникам. Потом под Москвой, в Приокско-Террасном заповеднике долго работал. Сейчас он давно уже пенсионер. Ну вот, взгляды у него такие. После всего этого он был, по-моему, очень даже ярым коммунистом. По-моему, и сейчас коммунист, коммунистические у него взгляды. И он со своими коммунистическими взглядами живёт в неплохом коттедже, построенном его внуками, которые занимаются бизнесом. Очень типичная картина. Полно внуков, правнуков. Часть правнуков уже «за бугром», в Канаде. Но я заметил, что у нас у всех более-менее преуспевающих москвичей потомки «за бугром». У кого где: у кого в Израиле, у кого в Канаде, в США или в Новой Зеландии. Новая Зеландия, Австралия, США и Канада — это самые любимые места тех, кто по известным причинам не поехал в Израиль. Те, кто не имеет отношения к Израилю, в основном, в этих странах, у них там живут потомки. Такая вот история.
Значит так. Дома меня встретили новые книги, не только энциклопедии. Дело в том, что одной из моих настольных книг была книга «Дон Кихот Ламанчский». Она была адаптирована для детей. Очень толстая книга, с прекрасными рисунками, страниц шестьсот, большой формат. Это хорошая адаптация для детей. А теперь я видел книги издательства «Академия»: и «Дон Кихот Ламанчский», и Жюль Верн, и всякие другие вещи. Это совершенно другое дело! «Робинзон Крузо»! Они же — полный текст, это совсем другое дело. Я, можно сказать, свою любимую книгу — «Дон Кихот Ламанчский» стал изучать заново. Во мне проснулся исследовательский интерес: я стал выписывать действующих лиц, чтобы посчитать, сколько их. Эта задача была сложная, потому что помимо основных действующих лиц там были элементы толпы. Там были погонщики, каторжники... Как определить, какое их количество? Я определял, так сказать, спекулятивно: примерно прикидывал, сколько их должно быть, таким вот образом. Как если бы я был сценаристом этого фильма, я бы тоже думал, сколько мне людей-статистов нанять, чтобы изобразить. У меня сохранилась тетрадь, где всё это записано. Я до конца все-таки не довёл, потому что очень толстая книга, по-моему, два тома насчитывает издательство «Академия». Я занимался такими вот вещами. Так что у меня всегда любовь была к анализу.
Дальше. Я стал географом. Я говорил о том, как закончился замечательным экзаменом по географии пятый класс. Кто нам преподавал географию в пятом классе, я не помню, возможно, тот же, но, скорее всего, не тот учитель, который был в последних трёх классах. География у нас была в восьмом и девятом классе. В восьмом и девятом классе нам преподавал географию очень странный человек, Георгий Львович. Фамилию я не помню. Это был очень с виду светский, интеллигентный человек. От него попахивало чем-то дореволюционно-белогвардейским, возможно, он был офицером или что-то такое — какие-то у него были манеры. Жизнь у него была в прошлом очень яркая, но не ясно, какая. Известно, что он что-то делал в Манчжурии. Может быть, он был из тех харбинцев, может быть, что-то другое.
Особенность у него была такая: он, когда приходил в класс, приказывал убрать со столов всё: никаких тетрадей, ручек, ничего, чтобы были абсолютно пустые парты. После этого он начинал монолог. И он нам говорил нечто, не имеющее ни малейшего отношения к предмету географии и к уроку. Все слушали его, разинув рот. Так продолжался целый урок. Иногда, как бы спохватившись, он вдруг это прекращал и говорил: «Вот, к следующему разу такие-то и такие-то параграфы из учебника»...
Ю.С.: А о чём же он с вами...
Б.Р.: Я сейчас точно не могу вспомнить, но это какие-то связные истории были из его жизни. Он был в Манчжурии. Но мне-то было известно, что... Я знал, что китайцы и корейцы едят собак и кошек. Поэтому меня стал мучить вопрос, а Георгий Львович ел ли когда-либо собак и кошек. И однажды я ни с того, ни с сего, без всякой связи с тем, что говорил Георгий Львович, вдруг его спросил: «Георгий Львович, а вы собак ели?» Он обалдел, конечно, на меня накинулся, что я такие глупости ему задаю. У этого учителя я не проявил ни малейшей склонности к географии. Он не заметил во мне никакого интереса к географии, и интересовался ли он ею сам — я в этом не уверен. У меня при нём были четвёрки. Видимо, он задавал вопросы потом, которые мало кто понимал, реагировал на них только оценкой. Вот он задаёт вопрос, ему что-то отвечаешь, а он, ничего не говоря, оценку ставит. Больше ничего.
Дальше, был у нас историк. В отличие от той дамы, которая преподавала нам историю в пятом классе, а потом конституцию в седьмом… В восьмом классе, или в седьмом, я не помню уже, кажется, в восьмом, это был человек недалёкий и, по-моему, просто глупый. Я всегда его ловил на том, что он рассказывает хуже, чем в учебнике, и ошибается по сравнению с учебником. Учебник был очень ёмкий, очень информативный. Там много было картинок. Учебники истории я читал, как я уже говорил, до начала учебного года, и от учителя мне ничего интересного ждать не приходилось. И учитель тоже понимал, что я не глупее его — он меня стеснялся.
Дальше, русский язык и литература — новая учительница Татьяна Фёдоровна Шилова, молодая. Я тогда не мог оценить, насколько она молода, но мне кажется, что она только что окончила пединститут. Это была некрасивая женщина, но молодая, для нас-то она всё-таки взрослая тётенька, мы же дети. Но, так я понял, поскольку она скончалась совсем недавно, лет пять тому назад, что, наверное, она была старше нас не больше, чем на десять лет. Тогда же всё  проходили в историческом порядке. Не знаю, как сейчас. В этом есть какой-то парадокс: в пятом классе начинаешь античную историю. В старших классах мы проходим полный курс русского языка и литературы, и, по курсу литературы, первый урок в восьмом классе, начало трёхлетнего курса, мы начинаем со «Слова о полку Игореве». А я был единственный в классе, кто не только знал о существовании «Слова о полку Игореве», но и прочитал его. У меня дома было «Слово о полку Игореве», как подлинный текст на древнерусском языке, так и его переводы на современный язык. Всё это я уже читал. А она нам задала доклады подготовить. Я страшно обрадовался, потому что я знал и любил это произведение. И вот наступил второй или третий урок... Она всегда любила загадочно улыбаться. Ее звали Татьяна  Фёдоровна… пожалуй, так. Ну, это всё можно проверить, она в Интернете есть. У неё много благодарных учеников, она была заслуженным учителем. Так сказать, память о ней не пропала. Тот, кто случайно, может быть, услышит то, что я говорю в этом интервью, всегда сможет мне возразить. А возразить есть на что. Так вот, я-то с удовольствием сделал доклад, она улыбается и, не говоря ни слова, ставит мне двойку. Ни слова не говоря. Продолжая загадочно улыбаться. То есть я, видимо, говорил совсем не то, что она ожидала. А чего она ожидала, я же не знаю. Я её вижу, можно сказать, второй раз в жизни. Я ей сказал: «Что это, вам надо угождать? Я вам угождать не намерен». И я бойкотировал этот предмет целых два с половиной года, а именно устную литературу. Я отказывался отвечать, но не отказывался писать сочинения. Дело в том, что я скоро понял, что, во-первых, оценки «отлично» мне совершенно не нужны, потому что они не имеют ничего общего с дальнейшей биографией человека, школьные оценки. И тратить свои нервы на то, чтобы в школе успевающим считаться и получать какие-то оценки... Я уж к такому выводу пришёл. «Ну, — говорят, — мальчик переходного возраста, всё понятно... Раньше был паинька-мальчик, а теперь переходный возраст, ломается характер...» Дело в том, что я очень хорошо писал сочинения. Но оценивалось не это, оценивалось отсутствие ошибок грамматических и пунктуация. Тогда я был грамотней, чем сейчас, у меня бывали тексты совсем без ошибок. Многие мои сочинения считались хорошими, они вслух зачитывались в классе как образцовые. А я понял, что пятёрка за сочинение в сочетании с... В общем, так: двойка в сочетании с любой оценкой, которая отличается от двойки, дает тройку в итоге. И всё! И два с половиной года у меня были тройки по русскому языку и литературе. Просто… именно благодаря этой позиции. Она меня особенно не терзала, Татьяна Фёдоровна. Она считала, ну, мальчик, переходный возраст, мало ли что. Это предусмотрено педагогикой. Опрос у нас вёлся редко, потому что она нас донимала своими лекциями. Она решила лекционным способом преподавать нам литературу, что, собственно говоря, меня ещё больше возмутило. Потому что, зачем мне эти ее малограмотные пересказы, когда у меня, во-первых, учебник есть, а, во-вторых, дома у меня литературы — библиотека целая. В общем, она диктовала без конца эти лекции, испортила почерк нам, записывать это было за ней бессмысленно и трудно. И у неё было мало времени на опросы. Опросы были редко. И она меня не мучила опросами. Она периодически говорила мне: «Родоман». Я говорил: «Что?» Она говорила: «Пойдём отвечать». Я говорил: «Нет, не пойдём». Тогда она ставила точку в журнале. Это было предупреждение. «Родоман (на следующем уроке), ну, как? Пойдём отвечать?» Я говорю: «Нет, не пойдём». Тогда она со своей обычной улыбкой ставила двойку. И так это продолжалось систематически в течение двух с половиной лет. Но не всех трёх. Так вот продолжался бойкот.
Следующим предметом моего бойкота была химия. Об этом я сожалею. Я до сих пор не знаю, что такое окислы, основания, кислоты, соли. Я очень, очень в этом раскаиваюсь, ведь я же всё-таки почвоведение изучал, и такие пробелы у меня в жизни. Я сейчас посягаю на экологические проблемы. Это, конечно, плохо, плохо. Здесь не было конфликта с учительницей, учительница у нас была хорошая. Она была даже кандидатом химических наук. По тем временам... Правда, не сразу, она потом защитилась, но всё равно, даже если она защитилась через пять лет после окончания нами школы. В 1950-х годах звание кандидата наук значило очень много. И даже мой учитель Николай Николаевич Баранский говорил, что есть два способа повысить свое материальное благосостояние: украсть или защитить диссертацию. Сейчас это уже не так. Вот, получилось так, что я как бы был признан негодным, непригодным для химии.
Что касается математики, то кое-как. Геометрия у меня шла лучше, алгебра — очень плохо. Ну, это понятно, геометрия — это же все-таки пространство, воображение.
И, наконец, черчение...
Ю.С.: Физика ещё.
Б.Р.: Да, с физикой тоже плохо было. Я думаю, четверки у меня были, может быть, и тройки. С физикой... С физикой были не очень хорошие отношения. С другой стороны, многое меня там интересовало. Конечно, я разбирался в электротехнике, в механике. Потом, я же любил, например, железные дороги, и некоторые отрасли техники я люблю: паровые машины… Ну вот. Автомобили я ненавижу, так что, допустим, я не люблю двигатели внутреннего сгорания, но паровые машины люблю.
И, наконец, черчение. Такие предметы, как черчение, рисование, физкультура и пение — они всегда, во все времена, были где-то на обочине. То они были, то их нет, то они не учитывались, то учитывались в аттестате. Юра, ты представляешь себе, что такое черчение в школе, эти форматки, вот это всё. Я тоже оказался совершенно неспособным. Вот, как это ни парадоксально, но сейчас начерченные мною чертежи — они все опубликованы в книгах, и они прекрасно выглядят. Я же всё это сам рисовал, мне никто не помог, никакая лаборантка, никакой техник не начертил для меня ни единой линии! Я все чертил рейсфедером, а также прибором для черчения штрихов, штрихприбором. Я этим овладел. Овладел я циркулями с большим радиусом, вставки разные — всё это я научился делать сам. Но тут этого не требовалось, тут что-то другое требовалось, и это у меня никак не получалось. Этот шрифт их очень важный, чертёжный шрифт. И тут нужно сказать, что черчение мне не пришлось бойкотировать, потому что бойкотировал весь класс. А почему? Просто не хотелось этим заниматься, и они этим не занимались. К нам пришел молодой учитель, армянин, по фамилии Мецоян. Он был очень молод, ему было не больше двадцати четырех лет. А нашим лбам в восьмом классе... Если мы кончали школу в восемнадцать лет, значит, сколько нам было? Нам было от пятнадцати до семнадцати лет. Многие мальчики были не то что хулиганами, а достаточно наглыми, отпетыми. И один только мой друг Костя Шилик, тот, который пошёл в ракетную отрасль, а потом стал археологом, любил черчение. И он один занимался с этим Мецояном. Они сидели с ним вдвоем, занимались. А когда входил Мецоян, мы кричали: «Костя! Пришёл твой учитель!» Костя и Мецоян садились в уголок и умоляли, особенно Мецоян умолял ребят, когда стреляют в них из рогатки, только чтоб не в глаз. А ребята без конца их обстреливали из рогаток. В рогатки они вкладывали вместо пулек изогнутые проволочки. Тебе это известно? Изогнутая под прямым углом проволочка и был такой обстрел, об доску, все время, понимаешь, такая канонада шла. Мецоян только глаза прятал. Они вполне могли его и покалечить. А ребята эти не только стреляли, они «наяривали» джаз. Они сидели на «галёрке», весь урок ударяли кулаками по крышке парты, и как я выяснил тогда и записал в своих дневниках, что моих одноклассников интересуют три вещи: джаз, порнография и футбол. Футбол я не любил, никакого отношения к нему не имею. Джаз — я тоже не понимал… Что касается порнографии, то это были какие-то переснятые сто раз с каких-то открыток, чёрт знает с чего, фотографии любительские, сделанные чуть ли не уборной, чуть ли не в нужнике деревенском. Какие-то очень некрасивые бабы, голые, конечно. И это все ходило по рукам. Иногда я это видел, иногда мне говорили: «Отойди, тебе нечего, ты у нас ничего в этом не понимаешь». Ну и так далее.
Да, и был ещё такой у нас учитель, военрук. Ты знаешь, что была такая должность «военрук» в школе? Да, военрук, военная подготовка. Часто это был раненый, демобилизованный, даже не офицер, это мог быть и сержант. Во всяком случае, тот, который к нам пришёл, скорее на сержанта смахивал. И, естественно, это был человек, мягко говоря, несколько тупой, и сам он страшно стеснялся своей работы. Всё-таки городские дети, хотя и не очень интеллигентные, но есть и такие среди них. Вадим Бованенко тоже среди нас был, первооткрыватель газовых месторождений. Так что дети всё-таки не такие уж тёмные. Вот он пришел, начал нам разводить такую антимонию: «Вот, вы все настоящие советские ребята, патриоты своей Родины. С вами можно пойти в разведку... Все вы патриоты, никто из вас, так сказать, не предаст свою Родину, не предаст своих товарищей». Это все он разводит, эти свои антимонии, а ребята смеются всё больше и больше. Он говорит: «А что вы смеетесь?» Он говорит: «Нет среди вас ни одного, который был бы способен предать своих товарищей, струсить». Они кричат: «Есть у нас один такой, есть!» — «Кто же это?» — «Вот он!» — и показывают на меня. Я встаю и чуть ли не раскланиваюсь, говорю: «Да, это я, я такой». Ну, как он обалдел, этот сержант! Не знал, что сказать. Вот тебе, Юра, яркий пример.
Ю.С.: А комсомол?
Б.Р.: О, дойду, Юра, дойду до комсомола! Тем временем один за другим все становятся комсомольцами. Я — нет, пока нет. Да, теперь что ещё. Ещё ребята чем развлекались, они выбивали филёнку дверную. Знаешь, что такое филёнка?
Ю.С.: Створка двери.
Б.Р.: Филенка — это не створка, это тонкая часть двери. Дверь состоит как бы...
Ю.С.: Каркас и филенка.
Б.Р.: Каркас есть, или рама, и филенка. Филенка может быть из толстой фанеры, просто фанерная, а каркас двери — это из досок делается. Но это же высокое помещение, еще дореволюционное, это не то, что во времена Хрущёва, как двери стали делать. Ребята развлекались тем, что выбивали дверную филенку и меня протаскивали через неё. Протаскивали взад-вперед, а я был тогда в сапогах. Дело в том, что за неимением другой обуви я ходил в школу в кирзовых сапогах. На мне был, так называемый по нынешнем временам американский секонд-хенд, френч, брюки — морского офицера форма, американского, только без погон, из сукна добротного. Вот это я носил. А на ногах у меня были советские кирзовые сапоги. И тоже я помню какие-то картинки то ли в стенгазете, то ли ещё чего-то, как меня протаскивают. У нас там была стенгазета в старших классах. Я предложил, как ее назвать. Ее назвали необычно — «Наше зеркало». Ну, и уже по моему подражанию есть же такие газеты за рубежом, они тоже так называются. Я не знаю, как по-немецки «зеркало», Юра, ты не помнишь? Но какая-то такая газета тоже есть там. Но это название продержалось только один учебный год, а потом начальство решило, что так газету называть нельзя. Ее назвали более тривиально. Ну вот, по-моему, там тоже была карикатура узнаваемая, кого протаскивают через дверь. А потом ребята по указанию учителей собирались и дружно чинили эту дверь, оставались после уроков. Я в этой починке не участвовал, но потом они уже с полным правом её опять вышибали.
В течение войны мы получали по карточкам определённую норму хлеба. Все получатели делились на разные категории. Больше всего получали сталевары, шахтёры. У них было чудовищное количество хлеба — до килограмма в день. Не знаю, как они съедали это, делились ли со своими членами семьи. Их члены семьи тоже получали больше. Ну, это из таких, не секретных пайков. А уж какие были пайки для номенклатуры и академические, из воспоминаний других людей можно узнать. А мы как иждивенцы служащих. У меня отец служащий по сословию был. В советское время были сословия: рабочий, служащий. А, и колхозники, кажется. Ну вот, мой отец служащий, мы с мамой как иждивенцы служащих… Во время войны немножко уменьшалась эта норма, начали, по-моему, с полкилограмма, кончили триста пятьдесят. По-моему, к концу войны мы получали по карточкам всего триста пятьдесят граммов хлеба в день. Но школьникам полагалось еще пятьдесят граммов, всем школьникам. Это давали не в магазине, а в самой школе. На большой перемене всем выдавали по куску хлеба, как правило, белого, весом пятьдесят грамм. Иногда вместо этого давали бублики или баранки. Дело в том, что я не привык питаться в школе, как ты знаешь, и в лучшие времена я просто не брал туда никакой пищи. Я вполне мог без этого обойтись. Голодным бы я себя при этом не чувствовал. И потом, я не помню, чтобы это чем-то запивали — чая же нам не давали. Но хлеб мне полагался. И вот, значит, приносит дежурный — из наших же ребят — большой деревянный лоток. На нем лежит гора по числу наших школьников... В классе тогда у нас было человек двадцать — двадцать пять, может быть, чуть больше. В конце было мало — уже семнадцать — восемнадцать, не знаю, куда делись. Может быть, я говорю еще по седьмому классу. И вот он приносит этот лоток. Нужно всем раздать по кусочку этого хлеба. Но тут возникает такое волнение вокруг. Что-то такое назревает, и тут один кричит: «Шарап!» — и все накидываются, хватают, мгновенно, кто сколько наберет. Ну так, по десять штук — кто больше набирал. Но это не значит, что они это всё сами ели. Они потом делились. Я никогда не участвовал в шарапе, но никогда не оставался без своего куска хлеба. Кто-то из главных «бандитов», который организовал «шарап», обязательно мне мой кусок давал. Ну что, думаешь, они все сами будут есть? Так что с этим проблем у меня не было, я получал свой кусок.
Из всех предметов у нас особенно выделялась «Конституция СССР». Ее вела эта дама, которая идеально владела классом, идеально: никто не вдохнул, не шелохнулся. Я не могу это понять. Какие-то психологические особенности. Над другими учителями издевались, им стреляли в глаза — здесь сидят как по струнке. Я у неё получал только пятерки, я считался у неё лучшим. Ну, Конституцию я изучил так хорошо, что и свою Конституцию написал дома, для своего королевства, там у меня тоже была Конституция. Она и сейчас есть. [Опубликована на "Проза.ру"]. Могу показать, но сейчас мы этим не занимаемся. И был у нас такой... Мы задавали ей каверзный вопрос. И был у нас такой Касавин, то ли Юра, то ли Игорь, еврей, в общем, неглупый. Он задавал кое-какие вопросы. Он ей сказал: «Вот скажите, а почему большинство этих космополитов — евреи? Это как, случайно или нет?» Она ответила очень спокойно: «Национальность не имеет значения». Дальше, её спросил кто-то другой: «А крымские татары куда девались? Была же Крымская АССР». Она ответила: «Они вели себя нелояльно». И больше ничего, не придерёшься. Больше никаких вопросов я политических не помню.
Ещё там выделялся один мальчик у нас, Вася Грановский. У него была интересная судьба. Он родился, возможно, во Франции. А может быть, он родился в СССР, но во Франции жил с родителями. И вот в 1941 году, когда был пакт Риббентропа—Молотова (вскоре после этого). он через Германию со своей семьей… они как советские граждане через Германию проехали в СССР. Холокост их не коснулся, они вовремя успели проехать. Когда он приехал сюда, он учился говорить по-русски на наших глазах, но, конечно, этим выделялся. Многое от него я услышал, конечно, и о жизни во Франции. От него я научился песни в подлинном виде «Мальбрук в поход собрался», на французском языке. Он мне всё это написал, и как это произносится. Я хоть сейчас... Сейчас я петь не собираюсь, но, в общем, серьезная трогательная песня. Мальбрук собрался на войну, неизвестно, когда вернется. Обещал вернуться к Пасхе, но Пасха проходит, вот уже Троица, а его нет. Ну, и так далее, в общем, трогательная песенка. Ну, я от него много такого слышал...
Ю.С.: Мальбрук — это кто всё-таки?
Б.Р.: Мальборо, по-моему, это английская фамилия, какой-то английский полководец. Но всё это можно узнать же в Интернете, это старинная песня народная. А в России она крутилась шарманщиками. Потом у него [у Васи] была сестра. А меня очень интересовал вопрос, как мальчики относятся к своим сестрам. Дело в том, что у меня всегда были эротические мечтания. Я думал, что если бы у меня была сестра, то, наверное, я любил бы эту сестру, как мальчик любит девочку, а не просто как сестру. Меня это всегда мучило, вот этот вопрос, как бы я относился к своей сестре.
Ю.С.: Как египтянин.
Б.Р.: Да, конечно, я думаю, что да, потому что примеров таких много, очень много. Бывает и любовь и ревность, бывает и половая связь. Я думаю, что я бы не удержался. Ну вот, я к нему так с этим приставал, что он мне однажды ответил... Мы будем выражаться современным языком, а не тем глаголом, который он употребил. Он говорит: «Ты трахаешь свою мать?» Он мне так ответил. Я сразу от него отстал. То есть это мальчик был культурный. Я сожалею о том, что я иногда его дразнил, и вообще… Я бы сейчас охотно перед ним извинился. У меня была какая-то надежда, что он меня услышит, если он ещё жив. Так вот... У нас был такой период, когда мы все почему-то начали писать стихи, всем классом. Раньше я считал, что я совершенно не умею писать стихов, и вдруг на нас что-то нашло. Причем интересно, мы все стали писать, а я в это время вообще не ходил на занятия, притворялся больным. И дома я составил целую тетрадь стихов, они у меня есть, 1948 года. Ты, Юра, получил эту мою «Оду Замятину», да, которую я тебе послал? Ты не стал ее читать, она тебе не интересна.
Ю.С.: Чуть-чуть.
Б.Р.: Так вот, она написана абсолютно так же, как я писал, будучи школьником, тот же стихотворный размер.
Ю.С: Ну, не крупный поэт.
Б.Р.: Ну вот. И я это всё писал. И ещё написал стихотворение про Васю Грановского: «...Что это за космополит прибыл к нам через Тильзит...» Но самое-то удивительное, чему ты не поверишь: ведь я употребил слово «космополит» за две недели до того, как оно прозвучало в нашей стране. Дело в том, что в это время, кроме меня, вряд ли кто ещё знал это слово, оно никого не волновало, а тут получалось так, что через две недели это всё прозвучало. И, конечно, я его невольно этим обидел. Я думаю, что он обиделся на меня на всю жизнь, потому что я, со свойственной мне бестактностью, никогда себя не ограничивал, когда мне хотелось над кем-то посмеяться или кого-то задрать словесно. Обо мне даже говорили, когда был скандал в Географгизе, где я работал, где что-то такое тоже написал про кого-то... Мне мой оппонент и однокурсник, во время этого скандала, сказал, что есть хулиганы разных типов, вот Родоман — это словесный хулиган. И он написал в стенгазете статью: «Призвать к порядку Родомана». Был такой инцидент, с кошкой, с котятами... Но я это потом расскажу, когда я ещё работал в издательстве. Так что иногда со мной бывали такие эксцессы, я допускал такие хамские, хулиганские поступки, в которых раскаивался. Как человек, не способный к физической драке и защите, я гадил людям своим языком. Это естественный вид самозащиты. Я не могу сказать, что я на кого-то клеветал. Я не клеветал, не доносил, не ябедничал, но открыто я мог человека слегка унизить и облить грязью. И об этом я немного сожалею. Я изживал в себе эти качества, сейчас давно уже за мной ничего не водится.
Итак, наша школа. Значит, в нашей школе был замечательный «Клуб юных мастеров», он же «Клуб юных техников», я не знаю точно, как он назывался. Большое очень помещение, целый зал. Это было рядом с нашими классами. Мы в разные годы в разных помещениях занимались. Я помню, как в старших классах мы учились в одном из самых верхних этажей, и соседняя дверь была туда. Я ни разу туда не зашел, ни разу! Ну почему у меня не было даже любопытства, любознательности, когда все мои одноклассники туда ходили? И они ходили не зря, изо всех них выросли инженеры военно-промышленного комплекса, кроме меня и Юры Погодина.
У нас было два таких, немного отщепенцы: я и Юра Погодин. Это был тоже циничный мальчик с гуманитарным уклоном. Он стал адвокатом потом. Это циничная профессия, адвокат, тут профессиональная ложь обязательно должна присутствовать. Но мы с ним сошлись. Мы с ним сошлись в негативизме, в критическом отношении ко всему окружающему. И примерно в восьмом-девятом [классе] мы с ним иногда гуляли по улице… Я, как сейчас помню, когда мы шли по Безбожному переулку, мы друг другу признались, что мы считаем, что советский режим и гитлеровский — они окраской только отличаются, тут свои нюансы есть, там, а, в общем, это однотипные режимы. И тут и там террор, пытки, концлагеря и, в общем, никакой свободы. Вот так мы между собой рассуждали, поэтому мы находились как бы в оппозиции и к учителям, и к программе школьной, и более или менее это демонстрировали. Но нужно отдать должное нашим учителям, они относились к нам снисходительно. Правда, мне мой одноклассник, Толя Брагин, который звонил мне сегодня утром, говорил, что его приглашали, кто там резидент МГБ в школе: ему предлагали стать осведомителем, но он отказался. Мне никто такого не предлагал, но кто-то этим занимался в классе, конечно.
Ю.С.: А комсомол?
Б.Р.: Ну вот, хорошо… Значит, все мало-помалу вступили в комсомол, остались только мы с Юрой Погодиным. Два отщепенца, мы держались до середины десятого класса.
Ю.С.: А как же вас потом приняли? Должны были уже не принимать!
Б.Р.: Подожди, ты меня не перебивай. Я потом скажу, ты мне напомни. Сейчас нужно ещё о чем говорить?
Ну ладно, я сейчас скажу насчет комсомола. Значит, в середине десятого класса уже, остаётся полгода учиться, мы с Юрой поговорили и решили, что надо вступать в комсомол, иначе мы в вуз не поступим. Мы договорились: в комсомол вступаем, я прекращаю бойкот литературы, химии. Учителя страшно обрадовались, что такие вот два мальчика тоже… и пошли нам навстречу. И когда я сдавал химию, мне учителя помогали — за меня они, собственно, экзамен сдали. Но надо сказать, что органическая химия была в десятом классе — она мне больше нравилась, потому что эти пространственные формулы, это не та валентность, а совсем другое — это мне нравилось, чуть ли не полимеры. Мы подали заявления в комсомол. Но комсомольский билет я получил уже после окончания школы, потому что все это так долго тянулось, что фактически мы ни в каких комсомольских собраниях не участвовали. Я его получил в индивидуальном порядке в райкоме, без всяких церемоний, потому что я же школу кончил. Так что с этим мы капитулировали, из страха, что не поступим в вуз. По той же самой причине мой отец из католической веры перешел в православную, потому что ему надо было поступить всего лишь в телеграфное училище, иначе бы на государственную службу в царской России его не взяли.
В последние годы обучения... жизни школьной я ознакомился с Библией. У меня всегда был интерес к религии, ко всем религиям, всё это меня очень интересовало. Я всегда относился к религиям спокойно, как к художественным произведениям, как к сказкам, которые нужны взрослым людям, но в основном отсталым, конечно. Психически нормальный человек никогда не будет верить в бога в том виде, как его преподносят это Писание, буквально. Библия свободно продавалась в советских магазинах.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Тебе кажется, что не свободно? Нет, она продавалась! Но она была большой редкостью, она стоила дорого, очень дорого, рублей триста, на сталинские деньги, это тоже много очень. Она была потрёпанная, у букинистов она свободно продавалась. Ну, её так мало было, мало у кого она была. И вот мне как-то достали ее. Я почитал. Не могу сказать всё — она же огромная. Конечно, от меня, от моего внимания не ушли самые яркие вещи, и такая вещь, как Песнь Песней, однако, и с подачи Куприна, потому что и Куприна я уже читал к тому времени. Я пришёл к выводу, что это скучный протокол склок народов, которые там жили. Вот если в нашей коммунальной квартире изо дня в день описывать, кто что сказал, кто кого как обругал, тоже получится примерно такое, на протяжении нескольких веков. Я к этому относился очень скептически. И с Новым Заветом я познакомился тогда поверхностно, а хорошо познакомился уже позже.
Теперь лето. Как мы проводили лето. В 1948 году... В 1945-м я был в пионерлагере, но не всё лето. Как же я проводил лето 1946-го и 1947 года? Довольно скучно. Меня родители возили в Останкино, там мы проводили выходные дни под деревьями, отдыхали на траве. Мой отец к тому времени был уже не профессиональным актером, а чиновником. Он работал, как я уже сказал, по линии профсоюза, занимался художественной самодеятельностью. У него был выходной день воскресенье, суббота была рабочим днем. И по воскресеньям папа, мама и я садились на трамвай № 17, ехали до конечной остановки «Останкино», там был чудесный Останкинский парк, пруд, который сейчас рядом с Телецентром, огромная дубовая роща. Эта дубовая роща самая большая в Московском регионе. Нигде больше я в Подмосковье, ни в ближнем, ни в дальнем, не видел такой хорошей дубовой рощи, уникальной, которая есть на территории Москвы. Её, конечно, со всех сторон застраивали и вырубали, но от нее многое осталось. Но было ещё больше. Нужно сказать, что и к югу от нынешнего Телецентра тогда тоже была та же самая дубовая роща, она уже была вытоптана, но там и грибы можно было собирать. К северу от пруда, за дворцом, был прекрасный регулярный парк, где кроме дубов были липовые аллеи. Да, и музей сам останкинский нам был хорошо знаком, мы часто его посещали. Вот мы проходили через этот парк по аллеям, доходили до системы прудов, а дальше был уже дикий лес, который сейчас занимает Ботанический сад Академии наук. И под этими дубами, которые ближайшие к прудам, мы расстилали одеяло и там целый день лежали и сидели. Это было, конечно, скучно. Я мальчик уже пятнадцати лет. Знаешь, Юра, о чём я думал? Я думал, конечно, о девочках. Я думал о том, как мои ровесники проводят время, а мне это было не доступно, я это не умел, не общался с ними. И мне было неловко и тягостно в обществе родителей. Я читал книги, это было утомительно. Книг я читал мало. Моим любимым чтивом была книга Льва Гумилевского «Железная дорога». Это научно-популярная книга, она у меня и сейчас есть. Дело в том, что ещё в дошкольное время я хорошо познакомился с железной дорогой, так как у меня родственники были железнодорожники, в Конотопе меня пять раз поднимали на паровоз, пять раз я посещал паровоз, мне объясняли все его детали, но я просил не гудеть при мне, потому что гудков я не выносил. Мама мне всегда зажимала уши, когда паровоз приближался. Вы, Юра, помните паровозы? У меня дядя был машинист, дедушка был столяр вагонного депо, и все они были железнодорожники. Поэтому я читал книги популярные о паровозе, знал, кто такой Тревитик, кто такой Стефенсон, и первая железная дорога Стоктон — Дарлингтон — всё это было мне известно. Но тут у меня уже толстая книга «Железная дорога». Был Лев Гумилевский, популяризатор техники. Я недавно в Интернете видел, что книга эта есть в электронном виде, нашлись любители, которые её спасли, переложили. Вот это я помню. Потом мы ели все тот же бЕкон или бекОн из банки, с чесноком, пили что-то... Ну вот эти дубы. Говорят, дубы выделяют фитонциды, полезные для сердца, а сосна — для лёгких, сосновый лес там тоже был. Эти дубы существуют и сейчас. Там сейчас асфальтированная аллея проходит. Вот так на трамвае мы туда ездили.
Ю.С.: В Москве ведь много музеев.
Б.Р.: Да, ну и что? А что, думаешь, я их посещал?
Ю.С.: Не знаю.
Б.Р.: В общем, нет. Вот, Юра, в Москве много было, чего я не посещал. Я тебе говорю, что я вовсе из себя не строю человека культурного и хорошо образованного. Я тебе рассказываю как есть. Какие-то музеи я посещал, видимо, с отцом. А какие-то не посещал. В моей жизни есть огромные пробелы в этом направлении.
Ю.С.: А вот вы ничего о биологии не сказали, об этом предмете.
Б.Р.: А что я хотел сказать о биологии?
Ю.С.: Как он у вас шел?
Б.Р.: Предмет «биология»?
Ю.С.: Да. Как-то интересовал?
Б.Р.: Ничего, средне. Интересовал. Я должен сказать, что меня к биологии... А! Вот как. Дело в том, что у меня дома была пятитомная... одно из многих изданий Брема «Жизнь животных». Так что одной из моих настольных книг был пятитомник советского издания Брема «Жизнь животных», его я читал. Меня больше всего интересовала — опять же близко к моим будущим занятиям — именно классификация. Классификация и систематика до такой степени интересовала, что я ее выписывал, поэтому латинские названия животных... Вот с систематикой растений у меня обстоит дело хуже, где там голосеменные, покрытосеменные. Но с систематикой животных у меня дело обстояло неплохо, особенно все эти классы позвоночных мне были известны. Все семейства млекопитающих, все классы позвоночных. Но, опять же, Юра, это идёт скорее по линии филологии, чем по линии собственно естественно-испытательной, потому что натуралистом я никогда не был. Я был скорее как филолог, повторю. Меня больше всего... именно названия интересовали. Я впоследствии не овладел умением определять растения по определителю, а ведь это входило в наше образование на геофаке, каждый должен был этим овладеть. Но я думаю, что и мои коллеги тоже не умеют этого делать. Теперь собирать гербарий — всё. У нас ботаника была в пятом классе. Я гербарий собирал во дворе рядом с домом на своем проспекте Мира, потому что тогда ещё были там руины какого-то дома деревянного, пустырь был, на нем что-то росло. Я это всё делал. Но учительница очень отнеслась скептически к тому, что я собрал. Она поставила мне какой-то зачёт. Все это было, конечно, сделано плохо и неправильно. Так что не стал я натуралистом, не привилась у меня любовь к растениям. К животным больше, но не привилась. Скорее, я это всё как-то платонически, со стороны, люблю, но я в этом не копался руками, непосредственно я этого не трогал. Я в это не вошёл, я об этом рассуждаю как философ-дилетант, когда я занимаюсь проблемами охраны природы. На самом деле, я страшно невежествен в этих вещах, страшно невежествен! Я этого не отрицаю.
Да, ещё, правда, была одна вылазка. Мы с Толей Брагиным отправились на Учинское водохранилище — это огромное искусственное озеро площадью девятнадцать квадратных километров около города Пушкино, где определенная стадия накапливания питьевой воды для Москвы. Это, конечно, запретная зона, хотя правительство наше родное там все-таки устроило себе какие-то резиденции, но простых людей туда не пускают. Мы с Толей Брагиным туда пошли, на нас налетели милиционеры, стали требовать у нас, чтобы мы им свои рыболовные принадлежности выдали. У нас не было никаких рыболовных принадлежностей. Они нас положили на землю, уже готовы были выпороть, но потом всё-таки отпустили. Нагнали на меня такого страха, что я в последующие шестьдесят лет боялся даже приблизиться к этому водохранилищу. Я приблизился к нему только в этом году зимой. Я со своей подругой отправился туда гулять, посетил эти места, где еще в 1948 году на меня милиционеры нагнали смертельный страх. Тогда мне казалось, что местность эта была не очень облесенной. Сейчас там высокие деревья. Но за эти годы они и выросли. Большинство домов и деревьев, которые окружают меня, моложе меня.
И наконец, 1948 год. В 1948 году в моей жизни произошло очень важное событие. Мой отец достал, можно сказать, украл, притащил с места своей работы крупномасштабную карту Московской области. Это по тем временам была чудовищная редкость. Карта эта была для служебного пользования, на ней не было рельефа, но на ней были все деревни и села, все до одного. В одном сантиметре три километра. Я ею всю жизнь пользовался, до 1990 года! Она уже вся истлела, порвалась. Сейчас боюсь ее доставать из тубуса, но она колоссальную роль сыграла в моей жизни. Я, руководствуясь ею, потом обошёл, объехал всю Московскую область. В 1948 году началось мое систематическое исследование Московской области, которое продолжается до сего дня. То есть у меня задача была увидеть, посетить вс, что только доступно моему посещению.
Началось это так. В 1948 году у нас опять возобновился обычай ездить летом на дачу. Конечно, дачи своей у нас не было, но мой отец, опять же по линии художественной самодеятельности, был почему-то связан с ведомственным пионерским лагерем, возможно, от того же профсоюза, хотя там торф не добывался. Надо сказать, у нас ещё с торфом были связаны огороды. Нам на торфяных полях давали огороды. Первый раз на территории нынешней Москвы, где сейчас стоит автозавод Ленинского комсомола, станция метро «Текстильщики» — Сукино болото. Вот на этом Сукином болоте были ещё вагонетки, узкоколейки, но торф уже был выработан. У нас там был огород. Второй раз огород у нас был в Косино, мы на электричке ездили. И третий около Храпунова. Три огорода у нас было, причём по случаю войны и голода там сажали не целые картофелины, а только кусочки с глазками. Но потом это всё прекратилось, в 1948 году этого уже не было, чтоб картошку свою сажали. И мы поехали в село Торбеево Загорского района, сейчас Сергиев Посад. Поехали на грузовой машине по старому Ярославскому шоссе. Я там держал на ветру эту бумажную развёрнутую карту Московской области. Ее же мог унести ветер, она могла порваться! Но я по ней следил. И как только мы приехали туда (я старался, конечно, делать карандашные копии), я совершил свой первый большой поход загородный. В один прекрасный день, а именно в воскресенье — это не случайно, почему именно в воскресенье, я объясню — я покинул деревню, пошел один. Я пересёк вот этот знаменитый полигон Красноармейский. Там такая есть трасса, которая тянется на северо-восток километров на 35—40, уходит уже во Владимирскую область соседнюю, трасса артиллерийская. Она огорожена проволокой, и мы вдоль неё с вами гуляли. Ты помнишь это? Ну так вот, я её пересек тогда, потому что в выходной день там не было выстрелов, и местным жителям туда разрешалось ходить орехи собирать. Орехов там было чудовищное количество, там и дубов было много, хотя не было дубравы такой, как в Останкино, но орехи там в качестве подлеска, видимо, к дубам всё-таки были. Там мешками собирали орехи... Я её пересек, потом встретил очень странных людей, которые ехали на телеге. Как выяснилось, это были немцы, трофейные, которых завербовали на работу из Германии. Это год был 1948-й. Очень много немецких специалистов у нас завербовали на работы, они нам космическую промышленность тут делали, ракетную. Из Германии их привезли. Они жили в хороших условиях, им хороший паек давали. Потом вернулись в ГДР. Что, ты первый раз слышишь об этом?
Ю.С.: Да, о военнопленных знал...
Б.Р.: Нет, это не пленные...
Ю.С.: Знал, что в 1930-е годы, а что после войны — не знал.
Б.Р.: Нет, это не пленные, нет-нет, это принудительно-добровольно. Историю острова Удомля почитай в Интернете, там тоже сказано, как их руками все было создано, этих немецких специалистов. Они нам помогали в этих отраслях. Но это артиллерийская отрасль.
Ю.С.: Не знал. Думал, что только до войны.
Б.Р.: Нет-нет, до войны по другой линии. Опять же, извиняюсь, я не могу так квалифицированно всё это рассказывать, но... Меня можно простить за некоторые неточности, но всё это описано, книги на эту тему вышли.
Ну вот. Сидели такие вот немцы. Потом я пересек трассу, познакомился с городом Красноармейском, там замечательная Пирожная гора. Потом вышел на узкоколейку, которая соединяла город Красноармейск со станцией Софрино магистральной железной дороги в нормальной колее. В Красноармейск тогда ходила только узкоколейка. Проехал по этой узкоколейке одну остановку, пешком вернулся в свою деревню Торбеево. Так прошел километров восемнадцать за день. Это был мой первый загородный подмосковный поход в одиночестве. А в следующее лето я уже совершал пачками такие походы, тоже один ходил, уже систематически обходил разные районы Московской области. Осенью того же года я один поехал осматривать город Ногинск, потому что там была трамвайная линия, меня это интересовало. Там я очень архаические строения вагонов трамвая видел, так что город я изучил уже осенью. И с нами в поезде пригородном паровом ехал священник, который обсуждал вопрос о том, как ему электрифицировать храм. А мне всегда казалось, что если священники отрицают научно-технический прогресс, то пусть они одеваются так, как во времена Христа, и пусть они пользуются только теми достижениями техники, которые существовали не позже этого самого Воскресения Христа. На остальное они не имеют никакого морального права. Вот так я примерно рассуждал. Меня, конечно, это очень удивляло тогда... Сейчас меня раздражают они со своими мобильными телефонами. Они сидят за компьютерами, эти попы, которые отрицают науку, пользуются ее плодами. Они не имеют никакого морального права пользоваться плодами науки и техники, которую они всегда принимали в штыки, включая нынешние времена.
Конец десятого класса, весна. Я уже подал заявление в комсомол. И тут первая повестка в военкомат. Десятиклассников уже в военкомат, предварительно. Я посещаю военкомат. Мне, конечно, страшно. Один туда пришел, не мама за ручку повела. И там какие-то девушки. Я одну из девушек назвал тётенькой, по детскому обычаю. Не знал, как к ней обратиться. Там, говорят, раздевают до гола, и там у призывника бывает даже эрекция, а его по члену палочкой бьют резиновой, чтобы эрекцию сбить. Я до такого сладкого момента не дошёл, потому что уши. У меня же была операция за ушами... у меня сейчас ямы за ушами. Я формально глухой, хотя я вас слышу, слава богу, но, с точки зрения военкомата, я глухой вроде бы. Там меняются категории: то я годен к нестроевой службе, то не годен; то у меня «белый билет», то «красный», только нестроевой. Значит, я после «ушника» уже никуда не шел, меня отпускали, но все равно на каком-то учёте я там был.
Я кончаю десятый класс, наступает время решать, куда я дальше поступлю. Я, мальчик, как все говорят, с гуманитарными интересами. Так пишут обо мне в характеристиках, так учителя ко мне настроены. К нам приходят в школу представители разных вузов: из МВТУ им. Баумана, куда пошло большинство учиться, из Физтеха в Долгопрудном. К нам пришёл человек из Института востоковедения. Я сразу за это ухватился. Я решил, что буду поступать в Институт востоковедения. Он мне понравился своим расположением: он находился в лесу, трамвай мимо проходил, в Сокольниках, на берегу Яузы. Знаешь такое место? Он и сейчас там есть, там что-то сейчас есть такое же. Потом там был вечер открытых дверей, День открытых дверей, я туда пошел. Я решил, что буду поступать... Там было два факультета: лингвистический, или как-то он иначе назывался, и страноведческий. Конечно, в том и другом факультете язык был главным, но все-таки страноведческий факультет — понятно что такое, все-таки не одна лингвистика, поэтому я решил, что поступаю на китайское отделение страноведческого факультета. Я выбрал, конечно, самое трудное, но тут же ведь Китай! Ведь к этому времени что? В 1949 году в Китае уже произошла победа Красной Армии? Или в 1948-м? В 1949-м? Да, в 1949-м. С 1 октября 1949 года у них там, мы за газетами следим и видим, какое великое будущее Китая, мы понимаем, что Китай — это перспективно. И я решил туда поступать.
Я подал заявление, заполнил огромную анкету. Анкета очень большая. Ни я, ни мои ближайшие родственники на территории, оккупированной немецкими захватчиками не находились. Ни я, ни мои ближайшие родственники не были репрессированы. Все это правда. Ни я... и так далее, в общем, всё. Были ли колебания в проведении партийной линии? Нужно полностью ответить, неважно, когда ты родился. Кем вы были до... до революции, Октябрьской, что ли? Тоже нужно полностью ответить. Ни в коем случае нельзя отвечать «да», «нет», нужно полностью писать: «Ни я, ни мои ближайшие родственники в проведении партийной линии не колебались». Ну, примерно в таком духе. Я не точно это передаю. Я заполнил эти огромные анкеты. Всё, «ждите результата». Медицинскую комиссию прошел. А результат такой был: «Вас не пропустила медицинская комиссия». Ну и всё. Кого готовил этот институт? Разведчиков же он готовил, в основном. Дипломатов отчасти. Но тогда ведь как было: не поступил в вуз — год пропал. Никакого варианта, ни в какой другой вуз ты не поступишь, ни в какой. А тут же можно еще и тунеядцем считаться, и в армию загреметь. Куда деваться? Я сижу на шее у родителей ещё год. Никуда поступать на работу не собираюсь, мне это и в голову не приходит — как же, где же это я буду работать. Я — ребёнок родительский, я не привык. Меня решила моя мама отправить к моей тётке в Лубны, на Украине такой город есть. У моей мамы было девять братьев и сестер, никто из них не умер в детстве, все они дожили до преклонного возраста. Один, правда, с петлюровцами ушёл, умер немножко рано, остальные все дожили минимум до восьмидесяти лет мужчины, минимум до восьмидесяти пяти женщины. И, значит, я туда еду, к тетке в Лубны, вместо того, чтобы поступить в вуз, еду в разорённую войной Украину. Год 1950-й, раны войны там ещё не залечены. Еду я туда сначала в обычном плацкартном вагоне, а потом в товарном вагоне. Между Киевом и Полтавой в качестве пассажирского поезда 4-го класса товарные вагоны ходили. Я приезжаю в Лубны. До войны я их видел более-менее приличным городом. Теперь это сплошные руины. Среди этих руин стоит кирпичный дом, половину которого занимает моя тётка, Екатерина Михайловна Ткачёва. И вот на попечении своей тёти я прожил там осень. Сначала была хорошая золотая осень, река Сула. Туда ко мне приехал мой двоюродный брат, которому было семь лет. Я очень любил своего двоюродного брата семилетнего. Мне тогда было сколько лет уже?... Восемнадцать. Очень я его любил, катал на лодке. И он меня очень любит до сих пор, он меня просто обожает. Он в Киеве, бывший инженер, тоже из этой области ВПК, то ли «Антонов», то ли чего-то ещё, в Киеве это очень развито. Он меня очень любит сейчас, почитает очень. Звонит нам иногда, и с моей Татьяной у него отношения прекрасные... Книги. Откуда взялись там книги?
Дело в том, что у меня ещё была одна тетя, Мария Михайловна Ткачева. Она была настоящим филологом. Если бы не война, она, конечно, была бы учёным, была бы и кандидатом, и доктором наук. У неё тоже судьба сложилась очень трагически. Эта судьба меня тоже взволновала. Она со своим мужем, который был доцентом или профессором Харьковского университета, у них была хорошая перспектива заниматься филологией. И у них был замечательный сын, ребенок-вундеркинд, имя которого сейчас уже забыл, год рождения у него был перед самой войной, может быть, 1937-й, какой-то ещё. Да, по-видимому, или 1935-й. Но тут война все разрушила. Пришли немцы в Харьков. И этот самый Николай, муж моей тётки, к немцам на службу поступил. Он, оказывается, выполнял задание наших, то есть он стал разведчиком. Он работал на наших, на Красную Армию, но немцы ему доверяли, он сумел их обмануть. И вот он, пользуясь большим доверием и уважением немцев, у них работал. И они жили при немцах внешне хорошо. Но мой маленький брат проявил неосторожность, он гулял там, где не положено, а немецкий часовой автоматически в него выстрелил и прострелил позвоночник. Немцы очень извинялись за это дело перед ним. И взяли его в свой госпиталь. И три недели немецкие врачи, один из которых профессор Розе, мы помним его фамилию, боролся за его жизнь, но спасти его не удалось. Три недели, и он в страшных мучениях умер. Следующий мой двоюродный брат, который сейчас в Киеве живет, он, по-моему, или только что родился или еще не родился. Он, по-моему, родится только в 1943 году, там в разгар всего еще и беременность. Ну вот, и этот Николай, Коцюба его фамилия, Николай Коцюба работает на немцев, на самом деле он советский разведчик. И тут немцы его разоблачили. Библиотеку конфисковали, его и мою тетю арестовали. Но потом состоялся какой-то суд, и ему удалось оправдаться! Немцы его реабилитировали и вернули имущество, вернули библиотеку, и он продолжал им служить и работать на нашу Красную Армию. После чего немцы его разоблачили второй раз, уже окончательно. Его расстреляли, мою тетю арестовали. Тетя моя уже к тому времени родила второго ребенка. Ребенка этого спасли, где-то его спрятали. А ее, значит, резиновыми дубинками избивали полицаи, какие-то пытки в тюрьме. Это были наши соотечественники, полицаи, немцы грязную работу выполняли с помощью наших соотечественников, зачем им самим кого-то убивать или пороть. Всегда находились тут у нас. И вот, с большой ненавистью к немцам и гитлеровской оккупации, осталась моя тетя, Мария Михайловна Ткачёва. И после всех этих мучений её, в обстановке, когда она потеряла уже своего сына второго, первый сын погиб, второй пропал без вести — это тот, который сейчас, Женя Коцюба, — её угнали в Германию, на работу. Там она была у какой-то хозяйки. Жизнь в Германии не прошла для неё даром, она много там интересного увидела, положительного даже. Немецкий язык, и всё. Дальше-то что? Когда она вернулась, прошла фильтрацию, ей уже не было пути в науку. Нельзя было. Она стала всего лишь школьной учительницей русского и украинского языка и литературы, того и другого, в школе города Гребёнка, по-украински Гребінка. А мальчик этот, Женя, был водителем тепловозов, потом электровозов, потом работал в ОПК. Сейчас он пенсионер. Вот так сложилась трагически судьба этой семьи. Ну, война — по всем у нас прокатилась.
Ю.С.: Вы упомянули, что книжки. Книжки — это из её библиотеки?
Б.Р.: Да-да, из ее библиотеки это были книжки. Всякие филологи, словари. Это было очень важно, времени-то у меня было свободного навалом, 100% времени. В качестве физического упражнения я вымостил к нужнику, то есть к уборной, вымостил кирпичом дорогу, чтобы можно было ходить. Потом поэму писал, «Мердиаду», в которой воспевались отхожие места и говно, потому что мы жили среди говна, и это, конечно, как в прямом, так и в переносном смысле слова, не могло меня не волновать. Стихотворный размер у нее такой же, как у «Илиады» и «Одиссеи»:

Ныне, о Муза, воспой злоключенья того, кто, покинув
Стены московской квартиры, удобств её многих лишившись,
Многие грады Великой и Малой России увидев,
Всюду о благоустройстве отхожих мест сокрушался.

Забегая немного назад, хочу сказать, что в 1946 году, в разгар Нюрнбергского процесса, у нас было такое приключение. К нам приехали родственники с Западной Украины. Приехала бабушка Анна Антоновна Осташевская, просто так, повидать моего отца, и тётя Лёня, Леонида Иосифовна Самусь. Они прибыли в Москву, у нас жили неделю. А папа потом спрашивает: «Мама (они на «вы» называли родителей), а у вас есть какие-нибудь документы?» Оказалось, что у них только документы, выданные оккупационными властями – аусвайсы. Ничего больше. И вот так, с одной стороны, вроде бы и на поезд дальнего следования нельзя было сесть без пропуска. С другой стороны, может быть, на старух, на баб не обращали внимание. Папа мой страшно испугался. А там же у нас дядя, в Конотопе был. Дядя поступил на службу к немцам, а потом его дом сгорел. И он вместе с немцами, с отступающей германской армией эвакуировался на запад. Прихватил с собой бабушку мою Анну Антоновну, то есть свою мать, и свою сестру Леониду. Но те не поехали далеко, а на своей родной Западной Украине остались. Они уцепились за свою родину, где они родились. А дядя, как мы считали, пропал без вести. Это нам так приятно было думать. На самом деле, как я недавно узнал, он без вести не пропал, а жизнь свою закончил очень хорошо. Он с немцами эвакуировался и осел в Германии. И еще при Гитлере продолжал работать по специальности, строил мосты и аэродромы. Потом, уже в одной из западных зон оккупации, он до 1946 года эти же аэродромы и мосты восстанавливал. Потом он был в Тунисе, в Министерстве мелиорации или чего-то, и с 1951 года жил в Соединенных Штатах Америки. Там он закончил свою жизнь, не имея никакого потомства.
Ну вот, из Конотопа наш коллаборант бежал вместе с немцами, а участок-то земельный остался. Мы сейчас говорим, что в советское время не было частной собственности на землю. Собственности на землю-то не было, но люди как-то покупали и продавали участки, на которых дома стояли. Ведь не забывайте, что у нас 90% жилого фонда в стране были одноэтажные, односемейные дома. Считалось, что люди покупают и продают дома, а земля — она ничего не стоит. Но там-то дом сгорел, значит, это были руины. И вот эти руины каким-то образом были оформлены в продажу за тридцать тысяч сталинских рублей. И отец мой туда приезжал под той же фамилией, что этот коллаборант, Анатолий Родоман, всё ничего. И суд справедливо постановил, что мой папа и его сестра тётя Леня наследуют участок... И они продали его за тридцать тысяч рублей. Эти тридцать тысяч рублей, видимо, наличными, оказались в руках у тети Лёни, она их хапнула и с ними и со своим мужем Макаром бежала в пограничную зону, в Измаил, от нас. И там жила. А пограничная зона была для нас недоступна, но её никто там не собирался преследовать. Она жила на берегу Дуная, глядя через Дунай на Румынию, хату там они купили. И там она жила, пока её муж Макар не скончался. Мой папа разразился красноречивым письмом. Я дорого дал бы, чтобы прочитать это письмо! Чего там только не было! И «господа Головлевы», и «змеюшник», как он называл своих родственников, и любимая его «фея Берилюна», которая тоже заимствована была из какого-то фольклора. Ну что, вот он написал это письмо, пишущих машинок тогда не было у нас, копий нельзя было оставить. Собственно, мы и не претендовали на это наследство особенно, потому что мы этим не владели. Через некоторое время в нашу квартиру внезапно вошёл агент МГБ. Просто так в квартиру прямо к нам вошёл, и моей матери сразу: «Где ваш муж Анатолий Родоман?». Она говорит: «Мой муж не Анатолий Родоман, а Борис Родоман. А Анатолия Родомана мы с 1937 года не видели, не знаем, где он». Он это записал и ушел. И с тех пор наши родные органы ГБ нас не беспокоили.
Ю.С.: А скажите, послесталинское время... Послевоенное, прошу прощения. Ведь там же был и 1946 год, и потом начались... Вот этот космополитизм.
Б.Р.: Да.
Ю.С.: В школе-то у вас как все это было?
Б.Р.: Я же вам сказал, вот один только Игорь или Юра Касавин задал такой вопрос. А что касается слова «космополит», оно очень быстро перешло в анекдот, появился ребус.
Ю.С.: В школе это никого не касалось?
Б.Р.: Лично нет! Евреи у нас были в классе, но их было мало, и они, собственно...
Ю.С.: То есть не трогали их?
Б.Р.: Нет, детей не трогали. Но это же не было прямыми репрессиями. Это потом, когда касалось врачей. А что касается истории врачей, так это уже было после, это не космополиты, это было, когда мы были уже на втором курсе геофака, это особая история. Потом мы, в следующий раз к этому подойдём. А тогда — тогда это воспринималось как дискуссия в газетах, там всё это без конца поливали. Потом Зощенко и Ахматову полоскали. Я сейчас точно всё не помню, но зачем мне это говорить, когда все знают. Так что, конечно, нас это поразило, что почему-то Зощенко полощут. Мы же очень любили его.
Ещё интересно, что выпускной вечер у нас был омрачён, у нас он не состоялся, потому что, по-моему, в этот день умер Георгий Димитров, и никаких празднеств в школе не было из-за этого. Так что в моей жизни как не было 1-го сентября, так не было и выпускного вечера. А в этот день, ещё помню, числа 5-го или 6-го июня, шёл снег. У нас бывает раз в несколько лет в начале июня, как раз числа 5-го или 6-го, снег идет, бывает жуткое похолодание. Но он сейчас же тает.
И вот кончается 1949 год, я нахожусь у тетки. Наступает зима. Тут, значит, у меня два события: я изучил очень хорошо Новый Завет. Там среди этих книг был, он у меня сейчас за спиной, именно этот экземпляр, но много и других. В общем, я до такой степени тщательно изучил Новый Завет, то есть Евангелие, что сам стал писать не то что пародии, а в таком же духе. Я написал о себе самом сочинение, которое называется «Деяния антихриста». Там я совершенно точно вот этим языком, которым написано Евангелие, описал, как я приехал в город Лубны к своей тетке: «И сказал мне Ангел Господень: «Встань, возьми постель свою и поезжай». И спросил я: «Куда, о, Господи?» И был его ответ: «В Лубны, в Лубны, в город предков твоих поезжай!» И внял я...» И всё так пронумеровано. И так далее. Там в одной комнате со мной ночевала некая девица Юлия Федоренко. Она была угнана в Германию во время войны, но девственность свою сохранила. Очень тёмная деревенская женщина. Девушка, скажем так. Сколько тогда ей было лет? Может, двадцать с чем-то, но девственность она сохранила и очень её берегла. По ночам она видела эротические сны, ей казалось, что сатана её искушает, что её насилует сатана. Она с нами этим делилась. Я это всё сюда же приплел. Есть такой альманах, называется «Светский союз», я это опубликовал, у меня эта повесть полностью опубликована, «Деяния антихриста». Это первое. Так проходила зима.
И второе: я начал писать мемуары. И сейчас самое главное — то, что я вам сейчас рассказываю... Ведь обычно как бывает? Человек, косноязычно, невнятно, как я, рассказывает свою жизнь, а журналист или кто это записывает потом всё литературно обрабатывает, иногда даже из этого книгу делают. Сейчас всё обстоит ровно наоборот. Я в возрасте восемнадцати лет уже всё написал, то, что я вам сейчас рассказываю. И написал я это гораздо лучше, потому что я больше люблю письменный текст, чем устный. Я не очень уважаю устный текст, не очень уважаю лекции, рассказы, беседы. Я этого не очень люблю. Я вынужден иногда говорить. Я больше люблю писать. Я всё это приличным языком описал в нескольких тетрадях. Эти тетради у меня есть. Более того, они есть в Интернете, потому что ими интересовалась кафедра психологии детства Российского Открытого университета. Некто Безрогов у меня их брал, их выставили в Интернете. Я не успел их исправить, мои детские мемуары, где я поливаю грязью своих родителей и соседей по коммунальной квартире — всё это есть в Интернете современном. Но это никому не нужно, и слава богу, никто посторонний туда не лезет. Вот я стал писать мемуары. Теперь думаю, что их можно как-то привести в порядок под заглавием «Мемуары восемнадцатилетнего», потому что психологов и педагогов интересует не само описание эпохи, а то, как юноша мог писать о своём детстве, почти ребёнок, как он сам своё детство описывает. Потому что мемуаров, дневников, написанных детьми, не так уж много, они все ценны для истории педагогики. И вот в этих мемуарах я критически относился к своим родителям, я несправедливо обвинял их во всём, бичевал самого себя за то, что оторвался от коллектива, за то, что я не умею жить,  как все советские дети, и так далее. То есть я дошёл до самых крайностей в этом обвинении.
И наконец, в январе 1950 года я решил произвести над собой, как бы это сказать, ментальную революцию. Я решил принять окружающий мир. Я решил полюбить комсомол, коммунистическую партию и стать таким, как все мои товарищи, потому что я зашёл слишком далеко. Я своим отрицанием нашего режима и скептическим отношением ко всему окружающему, которое подогревалось, естественно, тем, что девочек не было вокруг меня, ненормально проходившим половым созреванием, которое не находило адекватного удовлетворения... Всё это не случайно. В январе, в один прекрасный день, как сейчас помню, я решил всё это принять, я решил полюбить это всё. Забегая вперед, скажу, что в течение примерно двух-трех лет я был настоящим идейным, советским юношей. Я любил коммунистическую партию, любил Сталина, но не очень глубоко, не очень. Этого хватило не надолго, потому что критический ум и всё оставались при мне. Видимо, я проделал то же, что сейчас многие интеллектуалы, которые впадают в православие. Они остаются интеллектуалами, они остаются учёными, но в то же время впадают в эту бредятину. Они начинают... Как один доктор исторических наук сказал: «Но я же православный, я должен в это верить». То есть он нормальный вполне человек, в то же время он говорит: «Я православный, я должен в это верить». Он стал православным, только что крестился. Тоже, видимо, я над собой провел такое коммунистическое крещение. Я достаточно уже был подкован во всём, я был хорошим учеником и по Конституции, и всё, и всё понимал.
Ю.С.: Как вам это удалось?
Б.Р.: Да никак, усилием воли, потому что я решил, что в своей жизни очень далеко ушёл... Вот и Брагин, и Шилик, все мои друзья, они тогда были настоящими советскими мальчиками, настоящими патриотами нашей Родины они были. Они во всё это верили на 100%, а я выделялся тем, что я всё критиковал, всё хаял, над всем смеялся. Понимаешь, я всё ошельмовывал, всё поливал грязью. Я был не только антисоветским элементом, я был антиобщественным элементом. Я всё поливал грязью, во всём сомневался. Я был крайним, крайним скептиком. То есть я и сейчас таким частично являюсь...
Ю.С.: Это вы в Лубнах решили?
Б.Р.: Да, в Лубнах, только вот произносите правильно: ЛубнЫ, ни в коем случае не ЛУбны. Да, в такой вот обстановке. В чём это проявлялось? Я стал ходить в кино, а до этого я десять лет в кино не был, потому что не хотелось смотреть советские фильмы. Потом стал ходить, все эти примитивные советские фильмы, про нахимовцев, ещё чего-то такое, чёрно-белое. Я стал пай-мальчиком на время. Забегая вперёд, скажу, что я, конечно, не был ни яростным сталинистом, ни фанатичным комсомольцем. Но однажды я толкнул такую речь на комсомольском собрании, что все обалдели и так толком не поняли, я «за» или «против» чего-то, даже не помню чего. То есть мою речь хвалили как те, так и другие. Даже было такое у меня. Даже я своего друга Олейникова журил за отрыв от коллектива на комсомольском собрании. Но, забегая вперед, скажу...
Ю.С.: Это в институте, что ли?
Б.Р.: ...это быстро закончилось со смертью Сталина...
Ю.С.: Это в институте?
Б.Р.: Уже в институте [в МГУ]. Я в институт поступил комсомольцем. Я как приехал, или перед этим, или весной получил комсомольский билет. Ну вот, проходит зима, и вдруг – повестка в военкомат. Мать мне присылает телеграмму, что мне повестка в военкомат пришла. А я неизвестно где. Пришлось из-за этого вернуться в Москву. Мне пора было, конечно, с тёткиной шеи уже слезать, мне мама, конечно, присылала какие-то деньги. Вернулся я в Москву, прошёл через военкомат. Там та же история: только до ушного врача, дальше — всё, дальше ты свободен. И что теперь? Уже второе лето, опять надо куда-то поступать. Лето у меня прошло так: я уже ходил один в походы по Московской области, уже я систематически её обходил. И вот мне запомнилось очень 26 апреля 1950 года. Чем именно? В 1950 году было исключительно холодное лето, и самый теплый день в году был не в июне, не в июле и не в августе, а 26 апреля. Было двадцать шесть градусов тепла. И в это время я ходил в воскресенье по Дмитровскому району. Как сейчас помню: жара, я иду в одной рубашке, а тут снег лежит в овраге. Вот так запомнил. К тому времени, когда поступил на геофак, я в своей автобиографии-характеристике писал, что я во всех районах Подмосковья побывал, административных. Ну не во всех, но во многих.
И тут я уже поступаю на географический факультет МГУ. Поступаю я с улицы, потому что я не был в кружке «Юный географ», во-первых. Во-вторых, у меня не было никаких родственников там. Я туда поступаю. Это уже начинается новая большая эпоха в моей жизни, она отражена в приложении к моей книге «Территориальные ареалы и сети», поэтому то, что я буду рассказывать в дальнейшем, может вас разочаровывать, но это будет устным живым пересказом того, что давно не только написано, но и опубликовано. На сегодня мы закончим на этом, а дальше мы перейдем к периоду, когда я был профессиональным географом, начиная с первого курса географического факультета МГУ. Там уже, забегая вперёд, скажу, что ни о родителях, ни о личной жизни ничего не будет. Там в основном будет о профессиональном становлении, об экспедициях и взаимоотношениях с коллегами. Но вопросы я хотел бы сейчас выслушать.
Ю.С.: Как поступили-то? Вы об этом упомянули…
Б.Р.: Поступил хорошо. Я скажу, поступил так: я перед этим основательно подковался. Я пошел в библиотеку ВЦСПС по читательскому билету моего отца и просмотрел много книг, имеющих отношение к геофаку МГУ. Я решил идти на специальность «Геоморфология». Почему? Потому что объект геоморфологии, собственно, сплошной. Меня же интересует ландшафт. А где больше всего ландшафта? Я не натуралист. Геоботаник — это недоучившийся ботаник, геоморфолог — это недоучившийся геолог, так считается, в общем. Короче говоря, мне показалось, что я на «Геоморфологию» пройду. Я изучил работы Эдельштейна, который тогда ещё не был репрессирован, его как раз репрессировали в том году. Геофак МГУ тогда находился в центре Москвы, рядом с Геологоразведочным институтом, во двор только проходишь. Сзади остаётся Геологоразведочный институт, справа — Медицинский институт, анатомический корпус, дальше идет пятиэтажное здание. Сейчас там, может быть, философский факультет, что-то ещё, тогда там был геофак на пятом этаже, под крышей...
Ю.С.: Психологический там, психфак.
Б.Р.: Да, психологический. Да, бывал потом на психологическом. Вот там пятый этаж, туда я подал заявление. Пять экзаменов. Значит, тут две было препоны: медицинская комиссия... А им же было указано отсеивать, разными путями. Надо же кого-то отсеять, конкурс всё-таки. Медицинская комиссия, врач засомневалась в том, что я пригоден. Я, по-моему, слезу пустил. Она меня пожалела и пропустила. Ну это индивидуально, тет-а-тет. Дальше сначала шли хорошие оценки на экзаменах, потом стали резать. На чем-то, по-моему, на литературе, уже четвёрка была: надо было, чтобы было меньше очков. Я по очкам был, так сказать, на грани. А когда на грани приёма по очкам, тут пускают в ход разные другие соображения. И вот к 1 сентября выясняется, что я на дневное отделение не тяну. Меня на заочное отделение могут взять, а на дневное — нет. Но тут мой папа кое-что сообразил. Он пошёл в деканат и показал там свое славянское лицо, удостоверенное печатью в паспорте, то есть надписью в паспорте. И Веденеева, замдекана, с радостью исправила ошибку. И меня уже 1 сентября перевели... То есть я не успел ещё поступить, я был на заочном отделении всего несколько часов, если не минут, 1 сентября. Ну а я, как человек законопослушный, как только мне 31 августа окончательно объявили, что я буду учиться на заочном отделении, решил: хорошо, я гуляю ещё месяц. И я пошел гулять в буквальном смысле слова. Утром 1 сентября я отправился на большую прогулку по Москве. В этот день я изучал юго-восточную часть. Я посетил место завода имени Сталина, ЗИС, нынешний ЗИЛ, другие места. И стал я там гулять. К вечеру прихожу домой, меня ждёт письмо с географического факультета. Юра, обратите внимание: письмо утром было отправлено с географического факультета МГУ, вечером это письмо было у меня на столе. Я прошу вас особенно это заметить, как тогда работала почта. Значит так: письмо, опущенное в Москве и адресованное в Москву, если оно было опущено до двенадцати дня, обязательно доходило к концу дня до адресата. Письмо, опущенное после двенадцати дня приходило на следующее утро. Письмо из Москвы в Ленинград, опущенное в почтовый ящик до двенадцати дня, приходило в Ленинград на следующий день до двенадцати дня. Оно шло так же, как и человек, который решил сесть в поезд. Сейчас нет ничего подобного.
Ю.С.: Что было в письме?
Б.Р.: В письме было написано: «Уважаемый Борис Борисович, вы переведены с заочного отделения на дневное. Вы обязаны явиться на занятия...» И уже 2 сентября я пришёл на занятие. В моей жизни никогда не было «Первого сентября», по разным причинам. Я в первый класс опоздал, потому что задержался с родителями в Крыму. Во время войны учебный год часто начинался 1 октября. В 1943 году мы вернулись из эвакуации в октябре. Так никогда в моей жизни не было... На геофаке учебный год никогда не начинался 1 сентября. На первом курсе начинался 1 сентября, но я же пропустил, на втором курсе 15-го и так далее... А некоторые студенты вообще только к зимней сессии возвращались, потому что они были в страшных экспедициях где-то в Арктике. Им, конечно, всё это прощалось, они возвращались как герои. А так 15 октября... Я думаю, то же было и у вас, к 15 октября возвращались из поля. И вот, когда я стал студентом геофака, я очень полюбил его с первого же дня. Во-первых, эта вся романтика, во-вторых, девочки вокруг. Я же всю жизнь... Я до этого был совершенно лишен общества девушек, а теперь, наоборот, оказался... Их было большинство: у нас на пятьдесят мальчиков было сто девочек. Но, я думаю, что об этом лучше поговорить в следующий раз. На вопросы, если есть, я сейчас отвечу.
Ю.С.: Тогда в следующий раз.
Б.Р.: Но это будет нескоро, это будет в мае только.
Ю.С.: Значит в мае. Спасибо. Ну, один вопрос.
Б.Р.: Сколько угодно.
Ю.С.: Один хотя бы. Задним числом, оценивая свою подготовку в школе... Когда вы кончили школу, как вы её оценивали?
Б.Р.: Я и тогда и сейчас оценивал школу примерно так: мне не нужны учителя, мне не нужны одноклассники, мне достаточно было учебников и книг. Хотя, конечно, первый класс... всё-таки что-то там было в смысле навыков, умения. Но немного.
Ю.С.: Вы же все-таки переживали из-за отсутствия общения...
Б.Р.: Да, переживал, но в этом есть... Юра, но это противоречие какое-то диалектическое. В том, что я говорю, и в том, что думаю о себе, много противоречий, неразрешимых и необъяснимых Ну, не мое...
Ю.С.: Ну да-да.
Б.Р.:, Не моё это дело, снова себя так анализировать. Конечно, противоречие было, безусловно, была тяга к коллективу. И был даже культ коллектива и некоторые его внешние признаки: эти все марши, построения, барабаны, пионерские отряды. На определённом этапе моей жизни вся эта эстетика коллектива — она тоже играла свою роль. Я тянулся к коллективу, но в то же время понимал, что я в нём изгой. Я не умел драться, не умел постоять за себя. Правда, меня никто и не бил, так мне повезло, ребята порядочные были. Я, например, не умел камни кидать по-мужски. Я и сейчас не умею.
Ю.С.: А как родители к вашему поступлению отнеслись?
Б.Р.: Куда, на геофак?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну конечно положительно! Они очень огорчались, что меня не взяли в Институт востоковедения...
Ю.С.: Им все равно было, куда вы поступите? Просто важно высшее образование?
Б.Р.: Нет, не все равно, мне очень хотелось именно на это, хотя... Я по любви поступал на географический факультет. Хотя люблю писать. Меня в географию привела любовь к путешествиям и к географической карте.
Ю.С.: То есть они чувствовали, что вам это... хорошо.
Б.Р.: Да, конечно. Любовь к путешествиям и к географической карте привела меня на географический факультет.
16 апреля 2013 г.

ШЕСТАЯ БЕСЕДА
17 августа 2013 г.

О том, как стал патриотом геофака, открыл для себя девушек и в одиночку проехал автостопом весь Крым
        Шестая беседа с Борисом Родоманом посвящена периоду обучения на географическом факультете МГУ, которое было связано для рассказчика с открытием трёх главных увлечений, определивших дальнейшую судьбу  –  девушки, путешествия и наука. Примечательно, что общение со сверстницами в 1950-е годы было во многом ограничено раздельным школьным образованием. Замечательный педагог, фронтовик, Борис Беклешов, организовал при факультете Школу молодых географов, которая привлекала в поездки очень многих, в том числе и Бориса. И почти сразу после поступления будущий ученый, влюбленный в ландшафт, выбрал себе специальность – геоморфология. 
        Основная тема беседы – атмосфера на факультете, неформальные кружки, однокурсники-фронтовики и студенческие поездки второго курса, в которых молодой учёный участвовал: геодезическая практика в Красновидово (в которой он уронил теодолит и пропустил главное событие – похороны галчонка Потенота) и общегеографическая практика в Крыму – непрестижная, потому что лёгкая и комфортная (часть которой Борис провел в больнице, подавившись рыбной костью). По завершении практики молодой учёный отправился в одиночное путешествие по Крыму: освоив поездки автостопом лет за сорок до появления в русском языке этого слова.
 Шестая беседа с Борисом Родоманом посвящена периоду обучения на географическом факультете МГУ, которое было связано для рассказчика с открытием трех главных увлечений, определивших дальнейшую судьбу – женщины, путешествия и наука. Примечательно, что общение со сверстницами в 1950-е годы было во многом ограничено раздельным школьным образованием. Замечательный педагог, фронтовик, Борис Беклешов, организовал при факультете Школу молодых географов, которая привлекала в поездки очень многих, в том числе и Бориса. И почти сразу после поступления будущий ученый, влюбленный в ландшафт, выбрал себе специальность – геоморфология.

Основная тема разговора – атмосфера на факультете, неформальные кружки, однокурсники-фронтовики и студенческие поездки второго курса, в которых молодой ученый принимал участие: геодезическая практика в Красновидово (в которой он уронил теодолит и пропустил главное событие – похороны галчонка Потенота) и общегеографическая практика в Крыму – непрестижная, потому что легкая и комфортная (часть которой Борис провел в больнице, подавившись рыбной костью). По завершении практики молодой ученый отправился в одиночное путешествие по Крыму: освоив путешествия автостопом лет за сорок до появления в русском языке этого слова.

Неудачная попытка поступить в Институт востоковедения и поступление на географический факультет МГУ. Атмосфера на факультете и студенты-однокурсники. Борис Беклешов, первый поход на станцию «Турист» и Школа «юнг». Девушки-однокурсницы и любовь к ландшафту. Объединение студентов в группы для походов. «Дружная шестерка» и взаимоотношения в ней. Однокурсники-фронтовики. Как и почему вступил в комсомол. Геодезическая практика в Красновидове. Задача Потенота и галчонок Потенот. Выбор специальности. Коллективная работа по Тибету. Поездка в крымскую экспедицию. Восхождение на Аюдаг. Как подавился рыбьей костью и попал в больницу. Возвращение на базу и история со сливочным маслом. Одиночное путешествие по Крыму.

Начало учебы на втором курсе. Похороны галчонка Потенота. Курсовая работа. Больница и операция. Долгожители-географы. Курсовая «Структура географического описания». Воспоминания о Николае Николаевиче Баранском. Взаимодействие НИИ и факультетов МГУ. Структура факультета и НИИ географии МГУ. Воспоминания об Андрее Николаевиче Ракитникове. Поездка в Прикаспийскую экспедицию МГУ от НИИ Географии МГУ. Описание Астрахани и окрестностей. Система географических и геоморфологических зон. Этническое разделение труда среди населения в низовьях Волги. Курсовая «Типы населенных пунктов в дельте Волги». Реферат и занятия по марксизму-ленинизму. Нелегальный журнал «Пылесос». Смерть Сталина. Учеба на третьем курсе. Карта районирования Кавказа. Защита курсовой по типам населенных пунктов в дельте Волги. Поездка в Бурят-Монгольскую экспедицию СОПС АН. Смерть Александра Вертинского и воспоминание о его концерте. Арест Берии. Описание Улан-Удэ. Плата участникам экспедиции. Поездка на рудники в Холтосон и Баянгол. Одиночный поход через Хамар-Дабан. Поездка в Иркутск. Агитпоход по бедным подмосковным деревням. Студентки, вышедшие замуж за дипломатов. Открытие нового здания МГУ. Жизнь в новых студенческих общежитиях. Поездка в Ленинград и Хибины. Курсовая работа «Районирование и качественный фон».
 
         Юрий Вадимович Самодуров: Сегодня у нас 17 августа 2013 года. В наших встречах с вами был перерыв с апреля. Я рад, что они, во-первых, возобновились, а, во-вторых...
Борис Борисович Родоман: Что предмет встреч жив.
Ю.С.: А? Ну, предмет, предмет встреч жив. А во-вторых, мне очень интересно, очень приятно, что вы только что вернулись из совершенно необычного громадного путешествия, были в Исландии, в Гренландии. Не каждый человек может этим похвастаться. И даже не каждый географ. Так что вы больше, чем живы. Вы ещё сейчас на такой вершине некоторой… побывали, почти на полюсе мира. Вот. Но… если хотите, конечно, мне было бы интересно узнать что-то об этом путешествии, вот, ну, как оно сложилось и чем вам оно запомнилось. Если хотите, а если нет, то можем просто продолжить.
Б.Р.: Я могу несколько слов и о путешествии сказать, но как после этого мы будем и когда продолжать...
Ю.С.: А вот тогда же, просто после этого... Вы скажите о путешествии, а потом мы продолжим.
Б.Р.: Ну, я скажу, что я ездил с помощью туристской фирмы. И поездки в эти страны сейчас для россиян уже не бог знает что. Если раньше посещение высоких гор, тропических лесов, Арктики, Антарктики было достижением скорее моральным и физическим, то сейчас это свидетельствует только о платежеспособности туриста и о том, что он готов тратить деньги на это, а не на что-то другое. Сейчас вас за ваши деньги куда угодно, в том числе и в космос, доставят с комфортом и с тем, без чего человек жить не может в наши дни, а именно, с роскошным чистым ватерклозетом. Так было и в случае со мной. Ну, конечно, для самоутверждения личного моего подобные путешествия очень значительны, потому что я родился в то время, когда о таких местах, как Гималаи или Гренландия, можно было говорить только с каким-то большим придыханием, и мало кто надеялся, что в своей жизни он их увидит. Вот эта мечта сбылась. Я, конечно, не намерен говорить какие-то подробности об этих странах. Но я скажу главное, что я скажу об Исландии: это одна из скандинавских стран (генетически по своему происхождению), и так же, как и другие скандинавские страны, для меня это прежде всего страна нормальных людей. Вот я даю такое определение. Это люди, которые спокойно живут и работают в рабочее время, никого не обманывают, не воруют, в свободное время отдыхают. Там нет душевного надлома, нет мучений за судьбу своей страны, за будущее. Нет борьбы отчаянной за выживание и так далее. Люди просто живут в своё, как бы, удовольствие. Может быть, нам, россиянам, это не подходит, потому что мы привыкли мучиться, страдать, надеяться, мечтать, разочаровываться и так далее. Я не вижу этого всего в их [скандинавов] повседневной жизни. Тем не менее, жизнь там бьёт ключом, люди веселятся, и туристов там очень много, и страны эти популярны для туризма, и число туристов в сезон туризма кое-где превышает численность местных жителей. Так что у меня остались самые прекрасные впечатления, и от кольцевого тура по Исландии, и от кратковременной поездки в Гренландию, где нам особенно повезло с погодой, потому что, как это ни парадоксально, самые тёплые, солнечные дни были у нас в Гренландии. К сожалению, это путешествие последнее в моей жизни, несомненно, потому что больше у меня никогда не будет средств ездить за свой счёт. Я ездил таким способом, что накопил просто деньги от своей обычной очень маленькой зарплаты за восемнадцать месяцев. Умножь восемнадцать на двенадцать тысяч рублей, которые я получаю в месяц, ну,  получается почти четверть миллиона рублей. Ну, теперь, я думаю, что это мне уже не светит никогда, но я достаточно много поездил, и список моих путешествий, который прилагается к моим разным сочинениям, биографиям и сборникам, достаточно внушительный. Так что я считаю, что последние годы моей жизни прошли и, может быть, ещё пройдут достаточно ярко. Но сейчас мы должны, кажется, вернуться к далёким 50-м годам.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Так это?
Ю.С.: Да, да, да.
Б.Р.: Ну, и с чего там... Помните ли вы, на чём мы остановились? Я помню, но помните ли вы это?
Ю.С.: Ну, мне кажется, что вы уже поступили в Университет.
Б.Р.: Нет, ещё только собирался поступать. Значит, я напоминаю, что обычно я говорю, что я стал географом из любви к путешествиям и географической карте. Однако, будучи школьником, я, как и подавляющее большинство, точнее говоря, как все советские люди, не представлял себе, что есть такая наука «география» в наши дни и что можно быть географом вообще как-то, а не учителем географии, что есть ещё такая наука. Этого я, как и все школьники, не знал, поэтому география, видимо, не входила в мои планы как специальность. Я по окончанию школы поступал... пытался поступить в Институт востоковедения на страноведческий факультет, или, скажем так, на страноведческое отделение китайского факультета или на китайское отделение страноведческого факультета.
Ю.С.: Поступили, нет?
Б.Р.: Нет, конечно. Меня туда не взяли якобы по состоянию здоровья. А тогда, если ты в один вуз провалился, ты не мог поступить ни в какой другой, нужно ждать целый год. Поэтому зиму я провёл на Украине у своей тётки, где я пересматривал свою жизнь, вот, многое переосмыслил и, как это ни странно, писал мемуары. Первые в моей жизни мемуары написаны, которые я писал...
Ю.С.: Напомните, какой это год?
Б.Р.: Это была зима с 49-го по 50-й год. В 50-м году я стал поступать на географический факультет МГУ, но так как там был конкурс примерно пять человек на место, то надо было людей как-то отсеивать. Поэтому меня там отсеивали по каким-то предметам. Я всё-таки не сразу туда поступил, а с опозданием на один день. А именно, оказалось, что я не попал в число поступающих на дневное отделение, но меня приняли на заочное. Это произошло в самом конце августа. Но я не очень от этого тужил, я решил, что теперь я ещё погуляю, а с 1 октября заочников призовут на какую-то сессию, ну, я там начну учёбу. Но оказалось, что моему отцу удалось изменить эту ситуацию. Им надо было людей отсеивать по каким-то признакам, поэтому они, значит, отсеивали по разным признакам, в том числе и по фамилиям. И моему отцу пришлось явиться лично в деканат и показать там своё чистокровно славянское лицо, удостоверенное надписью в паспорте. И тогда там с радостью изменили своё решение, потому что не от них же это зависело, на них давили сверху. И меня быстро перевели из заочного отделения на дневное. Это произошло буквально 31-го августа.
Но интересно, что 1 сентября... в моей жизни, к сожалению, никогда не было настоящего 1 сентября. Я поступил в школу в первый класс в 39-м году с опозданием, потому что мы отдыхали в Крыму. Меня привели в класс как новичка уже в конце сентября. Во время войны учебный год начинался 1 октября. И тут тоже, значит… Оказывается, остальные товарищи, которых приняли на заочное отделение, явились 1 сентября на занятия вместе с очниками, А я соблюдал все правила: раз я на заочном отделении, я гуляю ещё месяц. Я пошёл гулять по Москве. Как обычно, я гулял по Москве, объезжал её на трамваях, вернулся к вечеру. Вечером меня ждало письмо из деканата, которое извещало о том, что я принят на очное отделение, и мне надлежит завтра явиться на занятия.
Ю.С.: Почта работала замечательно.
Б.Р.: Вот именно это я и хочу сказать, дорогой Юра, именно это я хочу сказать – то, во что никто не может поверить в наши дни. Было такое правило, что письмо, отпущенное в Москве до двенадцати дня, должно в тот же день дойти до адресата. Деканат отпустил это письмо утром, и вечером оно было у меня дома. Что касается Ленинграда… если до середины дня вы опустили письмо в Москве, адресованное в Ленинград, через сутки оно будет у адресата в Ленинграде. Сейчас этого нет. Чем сейчас занимается почта, я не знаю. Она занимается чем угодно, но в последнюю очередь доставкой писем людям. Домой она письма не доставляет.
И вот, значит, так это всё было просто, я явился на занятия. В моей жизни наступила совершенно другая эпоха. Я сразу стал патриотом географического факультета. Меня сразу захватила эта жизнь. Тогда географический факультет помещался в старой части Москвы, на Моховой, которая некоторое время называлась проспектом Маркса, но, по-моему, после этого.
Ю.С.: После, после.
Б.Р.: Там был и физический факультет, и многое другое. И там был Медицинский институт, который отделился от Университета в первые годы советской власти. И рядом с Медицинским институтом стояло тоже такое же красное кирпичное здание, четыре или пять этажей, и на самом верхнем этаже, четвертом или пятом, помещался геофак МГУ. Очень простая планировка была: коридор и по бокам аудитории. И вот в торце этого коридора было окно, которое выходило на анатомический корпус. И мы видели, как там грузили трупы, вот, привозили на грузовиках голые тела мужчин и женщин, что особенно нас, конечно, развлекало. И клали их друг на друга: один слой головой в одну сторону, следующий слой головой в другую сторону, так, чтобы голова вышележащего трупа лежала между ног у нижележащего. И вот на эти голенькие трупы мы взирали с окна пятого этажа. У нас была пятьдесят шестая аудитория, одна общая аудитория. Сколько о ней было сочинено песен и стихов! Сидели мы там, конечно,  в тесноте, но все помещались. 
Дальше нас взял в свои руки – нас, первокурсников – некто Борис Беклешов. Он был бывший фронтовик, и он был из разряда людей, которые любили возиться с молодёжью и школьниками. Он сразу нас стал привлекать к туристским походам...
Ю.С.: Он какой-нибудь парторг был или что-нибудь?
Б.Р.: А?
Ю.С.: Какой-нибудь комсорг, парторг...?
Б.Р.: Вот именно его несчастье было в том, что он не был ни комсоргом, ни парторгом, и, как вы догадываетесь, Юра, его в конце концов «съели». Такому человеку, не только в советское время, но и в наше, разумеется, просто так существовать не дадут. Его загнали в гроб впоследствии за его эту активную деятельность. Он действительно любил молодёжь. Ну вот, он возил нас в туристские походы.
Первым походом у нас был поход в это... в район станции «Турист», бывшая до революции станция «Влахернская», известное место «Парамонов(ский) овраг». Сейчас там бобслей и горнолыжный спорт, около станции «Турист». И потом водил нас в пещеры Сьяновские на реке Пахре. Тоже было очень интересно, потому что нас целый курс, а пещера узенькая, полдня мы туда, полдня обратно проталкивались через «шкуродёр», там были недолго. Ну, о Беклешове стоит, конечно, вспомнить. Вот он... Конечно, его журил деканат за «беклешовщину», за какую-то самодеятельность, и, конечно, приписали ему и аморалку, без этого никак нельзя, потому что, конечно же, были девушки, которые были в него влюблены, и не одна, школьницы, вот. «Школа юных географов» же была у нас такая, «Школа юнг», юных географов. Я в ней-то не был, но некоторые мои товарищи были в ней ещё до поступления на геофак, в старших классах школы. Даже коллега Каганский побывал в «юнгах», это тоже очень существенно. Я, конечно, когда был школьником, ни в каких кружках не был, о существовании «юнг» не знал. Может быть, это давало даже какие-то преимущества при поступлении,  потому что «юнги»-то уже были там своими людьми. «Юнги» – значит, «юные географы». Ну вот, Беклешов. Конечно, все эти песни у костра, эти походы. Ну, а самого Беклешова «загнали в гроб», он умер от рака уже значительно позже, в 57-м году. Однако он... Интересно, что в 56-м году в нашей стране были приоткрыты немножко границы, и разрешили людям ездить за рубеж, в том числе в Финляндию. Беклешов был первым, кто туда поехал, а я по его следам уже поехал несколько месяцев спустя, под влиянием его поездки. О нём  написала  «Повесть о Борисе Беклешове» писательница  Любовь Рафаиловна Кабо. Она было дочерью известного географа Рафаила Михайловича Кабо, но она не знала своего героя, она Беклешова не видела, а писала о нём книгу по рассказам.
Важнейшим «географическим открытием» тех лет для меня были девушки. Дело в том, что я жертва раздельного обучения, и в возрасте от четырнадцати до почти девятнадцати лет я очень страдал от того, что среди моих знакомых не было девушек. Окружение мальчиками в школе на меня действовало угнетающе: эта грязь, мат, грубость, вот, всё это очень мне не нравилось. А здесь было как раз наоборот, даже очень наоборот, потому что у нас девушек было почти сотня, а мальчиков только около пятидесяти. После пяти лет обучения я кое-как выучил имена и фамилии только мальчиков, а девушек всех  невозможно было запомнить. Ну, короче говоря, на меня это действовало хорошо. Я, конечно, не умел с этими девушками обращаться, я смешивал влюблённость с дружбой. Да и они тоже все были, как правило, девственницы, очень задавленные этой моралью. Были разные проблемы. Но, конечно, после школы с её казарменной грубостью этот женственный геофак показался мне очень приятным местом. Я обрёл источники вдохновения. Я считаю, после мрачного периода старших классов школы у меня начался период светлый, обучение на геофаке. В моей жизни такие периоды, светлые и тёмные, чередуются. Геофак был для меня ярким в годы обучения, светлым, периодом.
В те годы студенты, особенно первокурсники, не замыкались на своих кафедрах. Чёткое деление студентов по кафедрам – это продукт более по3дних лет, уже 60-х – 70-х годов, а тогда  [в 1950 г.] кафедры так не доминировали. Первокурсники ещё не делились на специальности. При поступлении я подавал заявление на «геоморфологию», но это было предварительно. Это заявление не имело никакой силы, а нужно было только для ориентировки. На «геоморфологию» я подавал заявление, потому что считал эту дисциплину наиболее географичной. Ведь в отличие от всех остальных так называемых компонентов географической среды рельеф присутствует везде, он занимает сплошь всю планету. И топография, и геология с ним тесно связаны. А я, конечно, любил не отдельные объекты – растения, животные, а именно ландшафт. И, конечно, к ландшафту ближе всего из этих географических дисциплин геоморфология. Ну, это... впоследствии... Ну, я всё-таки подковался по геоморфологии, читал труды Щукина и Эдельштейна, такого репрессированного геоморфолога, он же и геологом считался.
Ю.С.: Да, у меня учебник его есть.
Б.Р.: Один из немногих репрессированных геологов. Геологам всё-таки повезло в этом плане.
Ю.С.: Нет, геологов очень много репрессировали.
Б.Р.: Ну, на чём мы остановились?
Ю.С.: На том, что было много девушек на факультете...
Б.Р.: Да, конечно. И надо сказать, что они иногда очень помогали мне даже учиться, потому что когда у меня как-то что-то не получалось, что они брались за меня и, окружив меня, добивались того, что я...
Ю.С.: А как было построено вообще, обучение?
Б.Р.: На первом курсе преобладала, к сожалению, лекционная форма обучения. И лекции были совершенно разные по своему качеству.
Ю.С.: Ну, кого-то можете вспомнить, вот, как плюс, так и минус?
Б.Р.: Да, конечно, я могу вспомнить. Дело в том, что, например, нам в течение всего года читали курс геодезии. Он был абсолютно бесполезен, не потому что он никому не понадобится в дальнейшем, это само собой, а потому что в отрыве от практики он совершенно не воспринимался. А практика наступала... Ты, Юра, конечно же, изучал геодезию?
Ю.С.: Да, у нас была геодезическая практика месяц.
Б.Р.: Конечно, у всех была. Ну вот, у нас, к счастью, была на лоне природы, а не асфальте улиц московских. Ну вот, значит, когда практика наступила, я нашёл там много интересного. Я понял, что зима прошла для меня бесполезно, потому что я ничего, из лекций абсолютно ничего не усваивал. Но, видимо, лектору это было безразлично. Лектор был Дензин, вот, такой, в общем, закоренелый геодезист. Вот он и бубнил своё в течение зимы. Никто ничего не понимал. Все сидели, как могли: кто молчал, кто занимался своими делами на галёрке. У нас был такой журнал «Пылесос» нелегальный, орган Галёрки. Интересно, что, вот, в 50-е годы у нас был свой нелегальный журнал, который высмеивал... в тетради его писали, рукописный, который высмеивал преподавателей, в том числе марксизма-ленинизма. О Дензине было написано: «Не диво, что всегда студентов клонит в сон  / На лекциях его. Но то одно, что он / Сам не заснул от собственного чтенья, гораздо большего достойно удивленья».
Ю.С.: Ну, это почти как у Пушкина.
Б.Р.: Да, конечно, язык пушкинский. Как я сказал, студенты не замыкались в своих кафедрах, пока ещё, на первом курсе кафедры как бы не имели над ними власти, а было что-то такое общее, факультетское. Масса студентов была не аморфна, она была структурирована. Была какая-то самоорганизация: студенты образовывали какие-то самостоятельные микрогруппы, которые сразу же появлялись. Это были микрогруппы приятелей, которые собирались вместе независимо от специальности. Одной из причин появления таких групп были туристские походы. 7 ноября много студентов с нашего курса отправилось в туристский поход. 7 ноября – это ведь довольно холодное время...
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Палаток ни у кого не было. Ну, мы ночевали, правда, в избах. Тогда деревенские жители беспрекословно пускали горожан на ночлег, даже не было такой речи, чтобы не пустить – они были обязаны это делать, это был такой обычай у нас в стране. А мы, значит, организовывали, вернее, нам организовали такой «звёздный» туристский поход в том смысле, что начинали в разных местах, а должны были прийти в какую-то точку на Рогачёвском шоссе. Моя группа из шести человек (ну,  не в смысле, что я был руководителем, я был участником), она начала от станции Яхрома, потом мы шли, ночевали в нескольких сёлах, в конце концов оказались на Рогачёвском шоссе, за эти три дня. Ночевали мы в избах, в тепле: один раз в сельском клубе, в другой раз в жилом доме, даже однажды на сеновале, где было холодно и утром там кого-то из нас чуть не проткнули вилами. Есть дневник одной девушки, которая всё это описывает.
И вот возникла такая группа. Я оказался в так называемой «Дружной шестёрке», которая состояла из трёх юношей и трёх девушек. Можно сказать, что они как-то сплотились с какими-то намёками на любовь, но, в конце концов не было среди них пар, которые потом поженились. Потом всё... жизнь расставила людей иначе. Но какая-то такая вот... подобие какой-то такой дружбы было. Какие-то пары, и потом эта «Дружная шестёрка», как я её называю, из неё вышли достаточно яркие люди. Например,  гляциолог Владимир Ходаков. Он давно уже умер, но о нём есть хорошее воспоминание в книге, изданной в Институте географии Академии наук, где он работал всю жизнь. Ботаник Сергей Иконников, который был уникальным специалистом по флоре Памира и б;льшую часть своей жизни проводил на Памирской биостанции. Дальше Михайлов, в последствии ландшафтовед, почвовед и северовед. Но наибольшее влияние на меня оказывал Игорь Николаевич Олейников. Это был самый молодой студент нашего курса, вундеркинд. В то время, как у нас средний год рождения был 32-й, у меня 31-й – меньшинство было 31-го, 33-го было меньше ещё, а 34-го года рождения был один только Игорь Олейников. Он был вундеркинд, знавший четыре иностранных языка, сын провинциального интеллигентного врача-психиатра из Пензы. Он, в общем, оказывал на нас большое влияние именно своей образованностью. Он был явный оппозиционер, конечно, по своим взглядам... Талантливый африканист, который написал  несколько книг по Африке, но не успел в Африке побывать. Скончался он очень рано, примерно в 1976 году, даже не дожив до пятидесяти лет, потому что вёл нездоровый образ жизни, а именно, сидел в комнате, курил и писал свои сочинения, на улицу почти не выходил.
Ю.С.: А, вот, всё-таки по поводу... по поводу тех курсов, которые запомнились, если такие были.
Б.Р.: Да, были, конечно.
Ю.С.: Ну вот, что-нибудь, просто назовите. Ну, «геодезия» – понятно, не тот курс.
Б.Р.: Ну, как же, там всё было: и «Почвоведение», и «Ботаническая география» с элементами геоботаники.
Ю.С.: Хорошие лекторы были, кого вам хочется вспомнить?
Б.Р.: Я не могу сказать, что именно на первом курсе были… Ах, да, да, да, конечно! Значит, для всех первокурсников всегда существовал один яркий лектор – Борис Павлович Орлов. Он был такой, в общем, человек с таким как бы морским уклоном, гидрометеорологическим. Он читал «Введение в физическую географию». Его держали, потому что он очень ярко говорил, его слушали все как зачарованные. Его лекции были как сказки. Слушали его с огромным удовольствием. Говорил он так смачно, красиво. У него был такой недостаток с точки зрения деканата: он никак не мог написать ни одной научной работы, которая нужна была хотя бы для того, чтобы поддерживать свою докторскую степень или чтобы получить её, я не помню, когда он стал доктором. [Стал доктором в 1936 г., а академиком АПН в 1947 г.]. В справочнике Краснопольского есть, там всё написано. Ну, в общем, с ним общаться было приятно. Я помню, когда сдавал ему экзамен, может быть по гидрологии, он спросил меня: «Что такое «озеро»?» Я сказал, что это углубление в земной коре, заполненное водой. Он спросил: «До краёв ли заполненное?» Я сказал: «Нет, конечно, не обязательно до краёв». В это время он сосал какую-то конфетку. Вот, он кивнул головой, поставил мне «пятёрку». Дальше... потом, много говорил, там терминов из морской жизни. «приглубый», «мористее» – вот такие всякие термины и в том числе, конечно, что «ветер всегда дует в комп;с». Вам понятно, что это значит?
Ю.С.: А, да.
Б.Р.: Вот, дело в том... я объясню тем, кто не понимает. Дело в том, что обычно о ветрах говорят... направление ветра – откуда он дует. А вот течение – куда, вот. Поэтому,  есть такая тонкость. «Ветер всегда дует в комп;с», то есть он... откуда он дует, та часть света и называется. Причём моряки не случайно говорят  «комп;с», потому что по-латыни «комп;ссус» произносится, вот, поэтому... Ну, моряки должны другое ударение ставить, чем гражданские лица, это, как правило, всегда так.  Такие вот вещи запоминаются. Конечно, о таких лекторах всегда запоминается что-то анекдотическое. Вот, например, по поводу формы Земли, потому что Земля имеет форму геоида, строго говоря. Ну, Земля в первом приближении имеет форму шара, во втором приближении она имеет форму сфероида, в третьем она имеет форму трехосного эллипсоида, и, наконец, она в последнем приближении имеет форму геоида. Геоид – это фигура, которая образуется от мысленного продолжения уровня Мирового океана. Всё это довольно сложно, не так просто всё это. И вот  один студент ему задал вопрос, что если Земля имеет форму геоида, то, значит, огурец имеет форму огурцоида, и он почему-то очень возмущался этим вопросом. А я считаю, что студент был прав, что по сути дела так и есть. Ну вот, такие  вещи, конечно, запоминаются. Я любил «Общее Землеведение», любил книгу Станислава Викентьевича Калесника «Основы общего землеведения», хотя не могу сказать, что я её освоил.
Ю.С.: Ну, дальше, наверное, была практика после первого курса. Что-нибудь...
Б.Р.: После первого курса была, конечно, практика. Да, дело в том, что у нас уже на первом курсе писали курсовые работы.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Сейчас этого нет. В последующие годы, когда я был сотрудником геофака МГУ, курсовые работы начинались только на втором курсе. Это, возможно, был один из последних годов, когда курсовые работы писали на первом курсе. Потом от этого отказались. А тогда вывесили на стене темы курсовых работ примерные. Я взял тему, которая была ещё не разобрана и которая меня привлекала, это «Российско-Американская компания и её географическая деятельность». Это было по истории географии. Дело в том, что я до этого прочитал книгу некоего Маркова «Юконский ворон» об освоении Аляски русскими.
Ю.С.: Да, я её читал.
Б.Р.: Ну вот, значит, я уже был подкован. Поэтому я с радостью взял эту тему и пошёл в библиотеку. Но дальше я в этом увяз. Дело в том, что я, как это ни странно, не понял задачу. У меня получалась какая-то компиляция из всех тех книг, которые я там читал. А ведь надо было... Что такое «географическая деятельность»? – показать, что было нового именно в сфере географических открытий, а не просто так. Вот, кажется, я с этим не справился. Но вот интересно, что эта работа так и осталась ненаписанной, и как-то получилось, что никто меня за это не преследовал. Я, окончив геофак, не написал, не сдал не менее пяти разных обязательных экзаменов, не написал одной курсовой работы. Как это получилось, я не знаю. Значит, объяснялось так, что было меньше формализма в то время, но, вот, я её так и не написал – и ничего.
Ю.С.: Но вы были хорошим студентом?
Б.Р.: Значит так, на первом курсе я был неизвестным студентом, я никому ещё не был известен и никто не мог сказать, хороший я студент или плохой. Я был сам по себе, у меня не было никаких опекунов. Ну, меня знали в разных группах какие-то преподаватели, но не более того. Я стал... я стал известен своему руководству только уже после второго курса, когда я написал, там, одно сочинение, вот тогда уже я сразу же вошёл, въехал в науку, так сказать, на белом коне. А на первом курсе... Вот я не могу сказать, чтобы меня кто-то вообще знал. Меня знали ближайшие товарищи, вот и всё. У меня проблем никаких не было. Ну, я записывался в какие-то кружки, в парашютный даже записался. Сказали, что со слабым зрением не берут. Может, оно и к лучшему.
Ю.С.: А вот, мне кажется, это такая общая что ли и не зависит от времени ситуация, ну, для молодых людей, которые поступают в институт, если они приблизительно ровесники. У вас, вот, после...  ну, фронтовики были в группе?
Б.Р.: Да, были, конечно, это очень существенная часть.
Ю.С.: Вот они как-то выделялись?
Б.Р.: Да, конечно, они выделялись. И они часто выбирались, конечно, и в качестве комсоргов, и лидерами они были, были моральными лидерами. Они, конечно, совершенно иначе смотрели на жизнь. Для них мы были дети...
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Вполне понятно. И наши эти всякие, там, комсомольские разборки, там, вот, казались им, конечно, детским лепетом. Но они были членами партии, как правило.
Ю.С.: А вы комсомольцем-то были, когда поступили?
Б.Р.: Значит так, с комсомолом дело обстоит так. В школе, в средней школе я был очень оппозиционен по отношению к режиму, и мы с моим другим, как говорили, «растленным типом» из моего класса, Юрием Погодиным, который стал адвокатом (тоже довольно циничная профессия), считали... одно время пришли к выводу, что между нашим режимом и фашистским разницы нет принципиальной. Просто фашизм – это немецкий тоталитарный режим, а наш – это, в общем, вот. Ну, как я вам уже сказал, я немножко пересмотрел свои взгляды. И так как я понял, что моя... я слишком далеко разошёлся со своими ровесниками, то я решил принять эту самую идеологию. Я примерно с восемнадцати лет до двадцати двух как-то всё-таки придерживался этой идеологии советской, но не долго, до смерти Сталина. К концу десятого класса мы с Погодиным, два «растленных типа», которые ещё не вступили в комсомол, решили, что надо поступиться принципами и  вступить. Мы подали заявления, все, конечно, обрадовались, учителя и школа...
Ю.С.: И вас приняли?
Б.Р.: Да, приняли. Чистая формальность, но комсомольский билет я получил уже после окончания школы. Я зашёл туда очень смущённым, мне его там выдали, в райкоме. Но я его получил. Прикрепили меня не знаю куда, чуть ли не к ЖЭКу, вот, куда-то надо было же, какая-то организация, но я не помню, туда ни разу не явился. Но потом я с этим билетом поступил на геофак. Это было нормально, я был комсомольцем, вот и всё. Комсомольские собрания у нас были, мы занимались там перевоспитанием, в том числе и этого нашего друга, Игоря Олейникова, который оторвался от коллектива.
Ю.С.: А второй курс чем-нибудь запомнился?
Б.Р.: Ну, конечно, мне каждый курс запомнился! Всё своим чередом... Подожди, до второго курса ещё была практика в Красновидове, геодезическая, очень яркая. Совершенно бесполезная для последующей жизни, но... Это было событие яркое и долгожданное. Красновидово и сейчас существует на берегу Можайского водохранилища. Тогда водохранилища не было, была обыкновенная Москва-река с красивым пейзажем и, что очень важно для нас, с полным набором геоморфологических элементов: пойма, терраса и так далее. Это было базой для нашего обучения и для геодезический практики.
Ю.С.: Вы жили в палатках, в домиках?
Б.Р.: Мы жили в палатках. Но я сейчас всё по порядку скажу.
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: «Красновидово» было бывший дом отдыха, ещё до революции построили Дом ветеранов-железнодорожников – той дороги, которая сейчас называется Белорусской. На этой базе там что-то ещё возникло, а рядом было село Аксаново – совершенно классическое село, оно ещё в кинофильме «Председатель» фигурировало. А Красновидово – посёлок, к нему сплошной примыкающий. Там было два кирпичных здания. В одном помещался Дом отдыха МГУ, в другом база географического факультета, там лежал какой-то инвентарь, канцелярия находилась. Там было два этажа и одна лестница, которая их соединяла.
Студенты размещались в палатках армейских, на кроватях. Там то ли двадцать, то ли сорок человек в каждой палатке помещалось. Ну, может, двадцать. Если двадцать, то, значит, по десять кроватей с каждой стороны, причём тогда ещё не было этих портативных раскладушек алюминиевых. Кровати были просто разборные металлические, пружинные. Стояли кровати справа и слева. Один из студентов обязательно должен был дежурить ночью. Когда мне это досталось, я, конечно, засыпал очень.
Ну вот, так мы поселились там. Конечно, построения, линейки. Нас разбили на бригады. Каждая бригада должна идти по полигону. Возможно, что полигон был один у всех, но чертёж, съёмка была у каждой бригады своя. В результате мы должны были создать топографическую карту этой местности, этого клочка земли. Причём, сама карта была в самом конце, а собственно геодезия занимала 90% времени. И тут я, как член той «Дружной шестёрки», с которой мы ходили в ноябре в поход,  как-то надеялся, что буду вместе с ними. Но так как я в этой группе оказался всё-таки последним, вот, видимо, не самым любимым, а бригада, должна была насчитывать пять человек, то я в эту группу не вошёл. И ко мне пристегнули ещё пять девушек, а меня, естественно, сделали бригадиром, потому что я был лицом мужского пола. Это в моей жизни был первый и последний опыт командования какими бы то ни было людьми. Первый и последний. Я, естественно, не понимал таких, в общем-то, никаких  гендерных отличий мужчин и женщин, и девушек. Ничего я в этом не понимал, вот, но мне почему-то, конечно же, по... по наивности понравилось то, что я, там, главный. А почему? И всё-таки, и вопреки всему, в нашей бригаде было шесть человек, потому что одну девушку надо было куда-то пристегнуть. Вот, под моим началом было пять ярких девушек. На первом месте в моём понимании стояла красавица Галя Постоленко. Я с ней и сейчас поддерживаю дружбу, может, завтра ей позвоню по телефону. Ей далеко уже за восемьдесят лет, но её маме только что стукнуло сто лет. Не знаю, жива ли её мама, весной была жива, когда ей было... 16-го, что ли, мая стукнуло сто. Мама у неё очень здоровая, весёлая, кофе нам подаёт даже, когда я к ним прихожу в гости. [Скончалась в 2015 г. в возрасте 102 лет]. Ну, и сама Галя – это красавица с косой яркой, которая... Впрочем, я не могу сказать, что я был в неё влюблён, но я был поклонником её красоты, естественно. Замужем она не была, детей у неё нет. Она до сих пор действующий доцент геофака МГУ, геоморфолог.
Вообще, достойно удивления, какое количество окончивших студентов принимает свой же факультет. Просто я не знаю, как это так, ведь не растёт же он без конца! На кого ни посмотришь – все там же и остаются работать, где они учились, и я в том числе тоже одно время работал на геофаке МГУ. Галя Постоленко. Потом была некая Нина Говорова, до этого она плясала в ансамбле Моисеева, но так как её... Она была склонна в полноте и у неё там уже намечался порок сердца, её по состоянию здоровья убрали из ансамбля, она стала географом. Потом была некая Беба Давыдова, которая разговаривала таким козлиным тоном. Она мне часто говорила: «Баа-рис, ты становишься просто невына-аси-и-имым!» (с «козлиной» интонацией). Интересно, что эту фразу я рассказал своим нынешним девушкам и жёнам, и они тоже мне её говорят. И, наконец, там была некая Наталья Сивохо. Она почему-то вообразила, что я в неё влюбился, и это, оказывается, было пороком. Она мне этого до сих пор не может простить.
Ю.С.: . Что не влюбился.
Б.Р.: Нет, что я в неё якобы влюбился тогда...
Ю.С.: Да?
Б.Р.: ...якобы, да. А я на самом деле был влюблён в совсем другую девушку, Лену Маркову, которая была в другой бригаде. Лена Маркова, возможно, тоже ещё жива, но она меня не любит. Ну, вот, такая была ситуация. Дальше нам выдали... Это интересно вообще?
Ю.С.: Да!
Б.Р.: Дальше нам выдали инструменты – я же бригадир, отвечал за всё – незнакомые мне инструменты. Главное, центральное место занимает теодолит. Он тогда ещё был сделан из латуни. Это сейчас уже эпоха пластиковых, да, трубок всяких и всё, а тогда была ещё латунь.
Ю.С.: Сейчас вообще цифровые.
Б.Р.: Ну да, тем более, вот, сейчас, сегодня это никому не нужные...
Ю.С.: Лазерные.
Б.Р.: Ну, да, «сейчас» – я имею в виду сорок лет назад. Ну, хорошо, а это было давно. Значит, из латуни. Красиво все эти верньеры, нониусы. Знаешь, да?
Ю.С.: Да, да, работал.
Б.Р.: Ну да, всё это очень красиво и интересно: треножник, все эти винты, вот.
Ю.С.: Рейки.
Б.Р.: Да, ну, рейки – само собой. Ну, сейчас мы пока сосредоточились на теодолите. Вот теодолит, значит, конечно… я решил, что он же подзорная труба, в него можно рассматривать звёзды. И вот, значит, я поставил вечером теодолит на берегу Москвы-реки и стал смотреть Венеру. Ну, я не могу сказать, что я что-то там интересное увидел, но  выстроилась очередь тоже смотреть. И при этом я что-то уронил. Уронил я, кажется, вообще весь этот теодолит, его трубу, вниз, потом опять это как-то водрузили. Дело в том, что я спутал те винты, которые прикрепляют теодолит к штативу и те винты, которыми регулируется положение штатива. И вот таким образом у меня теодолит от штатива отделился и упал на землю. Я это скрыл. Потом разбиралось как мой проступок, но, забегая вперёд, скажу, что, несмотря на всё это, невязка у нас была не выше нормы. Знаешь, что такое «невязка»?
Ю.С.: Да, ещё бы!
Б.Р.:  Но, конечно, центром всей геодезии была пресловутая задача Потенота.
Ю.С.: Это я не знаю.
Б.Р.: Вот. Задача Потенота – это сложная задача, я сейчас не могу сказать, что это такое. Но, в общем, там нужно шестнадцать раз поворачивать трубу вокруг оси, записывать что-то – в общем, сложная задача. Никому это никогда не понадобилось в жизни, но с этим были связаны кое-какие воспоминания. Да, вот, значит, потом мы приступили к работе и начали свой полигон обрабатывать. Ну, и... начальник я никудышный, но моя задача была в том, чтобы, значит, следить, когда подойдёт преподаватель, чтобы девицы оделись, которые загорают, в общем. Они загорали в основном, и надо вам сказать, что в те годы купальники, состоящие из двух частей, из трусов и бюстгальтера, были в Европе ещё редкостью. В Европе Западной за это, по-моему, не то Брижит Бардо, не то кого-то, чуть не забрали в полицию, потому что её спросили... Когда ей полицейский в Испании сказал: «Мадам, в нашей стране не принято загорать в купальнике из двух частей», она его спросила: «Какую же часть вы предлагаете мне снять?». А у нас девушки уже носили такие купальники. И вот они в этих купальниках, бюстгальтерах и трусах, в общем, там загорали, а я стоял на стрёме и смотрел в трубу, не идёт ли преподаватель, чтобы их предупредить. Наташа Сивохо решила, что я в неё влюблён, она велела мне не смотреть на неё даже в трубу. Так мило мы проводили время там. Ну, мы работали, что-то делали.
У нас были выходные дни. Я как энтузиаст туризма, выходные дни использовал очень интенсивно: я уходил далеко и шёл пешком много. И вот там ещё у нас поблизости было озеро, которое называлось Пионерское, это название было дано москвичами. Оно находилось при какой-то деревне. Идти туда было далеко, много километров [кажется, 12, к северо-востоку от Красновидово]. Поэтому я в одно из воскресений пошёл туда совершенно один. Дошёл до этого озера – и обратно. На это у меня ушёл целый день. Конечно, я не обедал, но я пожалел, что я туда ходил. Тем временем в нашем лагере произошли потрясающие события… Несколько дней до этого наши мальчики, особенно бывшие фронтовики, подобрали какого-то хромого галчонка, в смысле птицу. Его выхаживали там, его назвали Потенотом в честь этой самой геодезической...
Ю.С.: Задачи.
Б.Р.: ... задачи Потенота. Его назвали Потенотом. Там была какая-то Белая палатка, она была более выцветшая – потом это всё разбирала комсомольская организация, всю эту историю, – и там была «свобода слова», то есть там матерились, в общем, и выпивали. И галчонку этому тоже давали пить спиртное, и он вскоре околел. И тогда ему устроили такие грандиозные похороны, которым ничего подобного я в своей жизни никогда раньше не видел. Все люди, понимаешь, превратились в каких-то актёров. Там были настоящие рыдания,  была гигантская похоронная процессия...
Ю.С.: «Священник»-то был?
Б.Р.: Ну, кто-то, может быть, и его изображал, хотя тогда это был век атеизма. Но могли обойтись и без этого. Примкнули, участвовали все студенты первого и второго курса, а также отдыхающие из Дома отдыха. А также местные крестьяне. Все, все очень серьёзно отнеслись к этому. Там были настоящие рыдания, там были крики (сквозь смех): «Пустите меня к нему!» То есть желание упасть в могилу, вот, всё это было. Но я этого не видел. Почему же я этого не видел? Потому что в этот день я пошёл на Пионерское озеро. Я этого не видел, но я всю жизнь потом слышал рассказы об этом. Я слышал такие рассказы, как будто я это видел. Там был бывший фронтовик Женя Страдомский, он давно уже умер, спился, но он успел побыть сотрудником Института географии, и о нём тоже вспоминают благодарные ученики. Ну, и так далее. Там много было ярких у нас фронтовиков бывших. Как ни странно, именно они этим делом заправляли. Причём, под влиянием этой странной... этого спектакля оказались все преподаватели. Они тоже в этом участвовали. Со всей серьёзностью преподаватели участвовали. Они пели и, конечно, эту песню похоронную «Умер наш дядя, как жалко нам его...» Ну, знаешь этот похоронный марш?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Нет, ну, какой похоронный марш, какая у него мелодия?
Ю.С.: Ну, я не могу...
Б.Р.: Ну, вот эта... слова такие: «Умер наш дядя, как жалко нам его... / Он нам в наследство не оставил ничего.../ Тётя хохотала, когда она узнала, /Что он нам в наследство не оставил ничего...» Ну, все заплачут сразу же, рыдания... Рыдания были натуральные, слёзы текли. Все преподаватели, все, все примкнули, вот. И были эти похороны... Салют из ружей, всё было, значит. А я этого ничего не видел, мне рассказывали, пришёл поздно вечером.
Ю.С.: И чем дело кончилось?
Б.Р.: Пока ничем, а осенью, как же, партком, комсомольское бюро – осенью было такое дело! Такое дело! Я даже произнёс яркую речь на комсомольском собрании, все мне аплодировали. Речь – я даже не понял, в чью же защиту я произнёс, вот.
Ю.С.: Потенота! (смеется)
Б.Р.: Нет, не совсем. Вот так прошло это яркое лето. Но это... Мне кажется, что это всё-таки была первая часть лета, и не всё. Вторая же часть лета у нас какая была практика? Ладно, сейчас я это не помню.
Теперь, значит, так, наступал второй курс. У нас занятия начинались на каждом курсе с опозданием на некоторое время: первый курс – 1 сентября, второй курс – 15 сентября, третий курс – 1 октября, и так далее. А уж на пятом курсе многие вообще не успевали из экспедиций вернуться, чуть ли не до февраля, но им всё прощалось, потому что они же работали. Там, кое-кто и на полюсе, и погибшие у нас стали появляться люди. У нас несколько человек погибло за годы обучения, несколько...
Ю.С.: В экспедициях?
Б.Р.: Да, в экспедициях, вот. Один спускался слишком быстро с гор на Тянь-Шане, порок сердца, значит, вот. Кто-то на пожаре моторной лодки – или это уже было после окончания геофака. Две девушки провалились на тонком льду в какие-то ямы в районе Салехарда. Но это начиналось, в основном, уже не на первом курсе, а позже. Были трагические гибели и потом, но это особая тема. Я так думаю, что, вот, в годы обучения, а также в первые пять лет после них у нас человек двенадцать погибло.
Ю.С.: Много.
Б.Р.: Ну, не так уж много, ну, десятая часть, примерно. Кроме того, значит, два или три человека умерли от болезни. Вот одна девушка умерла от порока сердца. И вот наступил второй курс, и передо мной, значит, встала задача выбора специальности. Я выбрал «Экономическую географию СССР».
Ю.С.: О, господи!
Б.Р.: Почему я это выбрал? Потому что я реально оценил  ситуацию. Во-первых, как полевой работник я всё-таки чувствовал себя неуверенно, мне было, видимо, всё-таки тяжело, потому что, хотя я и... Правда, я с детства считался болезненным, но оказался живучим, вот, поскольку сейчас мне уже восемьдесят два года с половиной, от меня этого не ожидали мои ровесники. Ну, они, кстати говоря, уже и не ожидают, они почти все умерли. Но, в то же время не было у меня этих спортивных навыков, этого умения жить в коллективе в полевых условиях – не было этого во мне, вот, во-первых. Во-вторых, я тяготел к комплексной географии... Я любил единую географию, а тут нужно было разделяться. А в экономической географии было больше комплексности, потому что, во всяком случае, корифеи экономической географии, такие, как Николай Николаевич Баранский, они любили физическую географию, ценили её. Они понимали, что без физической географии экономическая география не может существовать. Экономическая география была для них не отрасль экономики, как сейчас для многих, а была частью географии, почти единой науки географии, которую объединяют методы: это картография, географическая карта, так сказать, географическая специфика и так далее. Поэтому, значит, я, поскольку решил, что география... экономическая география или сейчас как её называют социально-экономическая, она более комплексная, она больше отвечает моим потребностям. Во-вторых, я выбрал СССР, потому что я понимал, что поездки за границу мне не светят. В те годы надежды попасть за границу было мало, хотя, конечно, возможно, было бы интересней заниматься зарубежными странами. Но заочное изучение зарубежных стран,  в библиотеках только,  меня не привлекало, потому что я хотел видеть объект своего изучения своими глазами.
Но всё-таки я отдал дань зарубежным странам. В начале второго курса... Интересно, что в начале второго курса мы по своей инициативе, никого не спрашивая, вот, но, правда, потом заручившись поддержкой администрации, мы, «Дружная шестёрка», которые ходили в ноябре прошлого года в поход, решили совместно писать коллективную курсовую работу для описания Тибета. Мы решили, что Тибет – это самая, в общем, экзотическая и перспективная страна. В то время Китай как раз прибирал к рукам Тибет, Ну, мы тогда, наверное, были на стороне Китая в этой проблеме. Сейчас-то я сторонник освобождения Тибета, конечно, но тогда, вот, коммунистический Китай триумфально прибирал к своим рукам регионы окраинные, вот, и он... армия китайская вошла в Тибет. И вот мы тоже, значит... О Тибете скудные были сведения, и мы сколотили группу для комплексного описания Тибета силами пяти студентов разных кафедр, вот. Всё это по нашей, студенческой, инициативе. Это мы придумали, члены этой шестёрки, никто нам не подсказывал. Среди них был и ботаник и гидролог. Нашим руководителем согласился стать профессор Пётр Иванович Глушаков из МГИМО. Я тогда съездил в МГИМО, институт, который, я помню, дипломатов готовил, вообще, что-то такое, международных отношений.
Ю.С.: Как вы его нашли?
Б.Р.: Ну, как! Нашли, вот. Мне сказали, я приехал, поговорил.
Ю.С.: Вы с ним разговаривали?
Б.Р.: Да, я с ним разговаривал. Что, на меня не похоже, да? Ну, я, может, в молодости был и более активным, нормальным, чем сейчас. И вот... Но к новому году, 52-му, наша группа распалась, и мои товарищи занялись кафедральными темами. Но два человека сохранили верность Тибету: Иосиф, Оська Михайлов и, как её звали, Энергия Васильевна Рогачёва. Была у нас такая девушка, Энергия Васильевна Рогачёва. И она была очень энергичной. И она стала и доктором наук, и сейчас она, по-моему, жива, и детей рожала одного за другим. О ней можно найти сведения в Интернете. Вот они подготовили что-то о Тибете, и в конце концов это пригодилось как стенд в Музее землеведения МГУ, уже в 53-м году, когда Университет переехал в новое здание. Значит, это не пропало. У меня остались кое-какие воспоминания о Тибете. Ну, время шло, а у меня не было никакой курсовой работы. Вот как-то интересно было, что тогда никто персонально мной не занимался из администрации. Я жил, в общем, ходил на занятия. И вот идёт уже второй курс, уже миновал Новый год, а у меня нет никакой курсовой работы, и никто об этом не знает.
Да, я забыл сказать, что после геодезической практики у нас была в Крыму общегеографическая практика. Геодезическая практика была только в первой половине лета, продолжалась она около месяца. Дальше мы все поехали в Крым.
Ю.С.: Ну, это было вообще, наверное! Впечатлений!
Б.Р.: Конечно! У нас было очень хорошее обучение. И в Крыму... Мы приехали в Крым... Мы поехали в Крым поездом скорым «Москва –  Севастополь», но сошли в Джанкое, потому что нам надо было ещё ознакомиться со степями, со степным ландшафтом. Представляешь, где Джанкой?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну, в поезде я помню, как, там, наши девушки крутили романы с моряками из Севастополя, и один из этих романов... Нет, два, два этих романа принесли плоды.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Да, уже тогда, они уже успели выскочить за них и впоследствии вышли замуж. И даже их я навещал во Владивостоке много лет спустя.
Ю.С.: Вот это да!
Б.Р.: Но обе они уже умерли. Вот так они, шустрые какие были. Так и должно быть, конечно. Ну, вот, в Джанкое нам что-то показывали, какие-то солончаки или такыры, неприглядный какой-то район, что-то показали. Ну, потом дальше – Бахчисарай. Ну, конечно, там посещение ханского «парка культуры и отдыха» тоже было, но у нас там база какая-то была, по-моему...
Ю.С.: У вас база в Бахчисарае была?
Б.Р.: Нет, где-то дальше, по-моему...
Ю.С.: В Прохладном, наверное?
Б.Р.: В общем, где-то по дороге там. Надо сказать, что у меня тогда ещё имелась старая довоенная карта Крыма с татарскими названиями, она где-то у меня и сейчас есть, большая редкость. Ну, дальше мы пошли пешком от этой базы... Может быть, Соколиное называется, я уже не помню сейчас название, не имею возможности сейчас всё проверять, все факты. Если бы я писал, я бы, конечно же, сейчас всё проверял.
Ю.С.: Ну, понятно.
Б.Р.: У нас был чудесный маршрут пеший, в июле-августе, очень приятный. В крымскую практику я тоже попал не случайно, потому что меня мои любимые друзья опять  путём интриг выпихнули из других, более престижных практик. У нас все были большими романтиками, все стремились испытывать трудности, а Крым считался самым непрестижным местом.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: На первом месте были Хибины. Те, кто туда попал, уже чувствовали себя элитой. На втором месте был Западный Кавказ, а на третьем Крым. Наша группа состояла из пяти мальчиков, из коих три, кажется, минимум три, были бывшими фронтовиками, что очень полезно для нас, и тридцати девушек.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: Эти девушки шли пешком в купальниках двухчастных...
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: То есть, да, вот, в трусах и бюстгальтерах, в каких-то тапочках...
Ю.С.: Фантастически!
Б.Р.: ...Три дня подряд. Вещи вёз грузовик
Ю.С.: Фантастически!
Б.Р.: Да, вещи везла грузовая машина. К месту обеда и к месту ночёвки она подходила, вот. Это очень хороший способ путешествия: машина шла по шоссе, а мы... и Большой каньон прошли. Знаешь, что такое Большой каньон?
Ю.С.: Я в нём был, да.
Б.Р.: Мы прошли Большой каньон снизу вверх. Прошли мы его, конечно, за несколько часов, не за весь день. И расположились ночевать около метеостанции на горе Ай-Петри. Я очень серьёзно относился и к дневнику, и ко всему, я шёл обвешанный, по-моему, всякими сумками полевыми. Не знаю, лучше всего, если бы на мне был просто хороший рюкзак, но тогда было... всё это как-то иначе выглядело, в те годы как-то очень ценились всякие полевые сумки, всякие, там, сбруи, портупеи...
Ю.С.: Ну, после войны, конечно.
Б.Р.: Да, после войны. И у меня висел ещё, по-моему, полевой дневник на верёвочке, но кончилось тем, что я его там потерял, сразу же потерял. Дальше у меня с записями дело обстояло очень хреново. Ну, мы прошли Большой каньон без труда, поднялись и к вечеру пришли ночевать на базу на Ай-Петри. Ну, а утром надо рано вставать, смотреть на восход солнца. Нашими руководителями были Людмила Алексеевна Михайлова, физико-географ зарубежник, специалист по Африке, и Юрий Павлович Пармузин, исследователь Сибири и сибиряк, в общем-то, по своим интересам, а может быть, и по происхождению. Вот, утром, значит, я встал восхищаться этим  восходом, а вышел Пармузин, что-то почесал себе и сказал: «О, ерундово тут».
Потом мы стали стремительно спускаться вниз, в Ялту. Это было довольно утомительно. Я тогдп пришёл к выводу, что подъём тяжёл для сердца, а спуск для ног. Ноги, конечно, ныли. Мы быстро спустились в Ялту, за полдня. По дороге мы проходили какие-то бетонные баки большие, врытые в землю. Я открыл крышку, а там лежат дохлые собаки, с которых снята шкура. Ужасно! Можно себя представить туда провалившимся, а потом крышку захлопнут над тобой, и всё. Там нашей базой стал Магарач – это такое место, связанное с виноделием,  к востоку от Ялты. Сейчас всё это входит в черту Ялты. Там была школа, мы спали на полу между парт. Наше руководство на каких-то квартирах. И вот... Конечно, впечатлений была масса. Это год 51-й. Ботанический сад...
Ю.С.: Голодные были, нет?
Б.Р.: Голодноватые мы были. Мы питались, конечно, дрянью, аппетит же у нас был. Очень много ели баклажанной икры. О ней потом песня была: «Нам, туристам, всё равно, что повидло, что баклажанная икра». После практики у нас осталось восемьдесят банок из-под баклажанной икры, стеклянных. Ну, у меня было много приключений ярких, есть о чём рассказывать. Ещё у нас было другое  место, потом мы из Магарача переместились в Гурзуф. Мы ходили по Крыму только пешком. Гурзуф недалеко, может быть, в часе ходьбы. Ну, ты представляешь, где это? Гурзуф там, где «Артек». И вот расположились на базе в Гурзуфе, мы там ночевали,  занимались камералкой, надо было обработать результаты наблюдений. А меня манила гора Аюдаг...
Ю.С.: Да, это всех...
Б.Р.: Мне обязательно надо было взойти на её вершину. Поэтому я, никого не спросясь, отправился (может, сказал только товарищам, но не руководству), отправился на Аюдаг один. Это было нарушение дисциплины.
Ю.С.: Ну, это понятно.
Б.Р.: Я позволял себе такие поступки. Я стал подниматься на Аюдаг с крутой стороны, со стороны...
Ю.С.: Со стороны моря, что ли?
Б.Р.: Нет, нет, со стороны суши.
Ю.С.: Со стороны суши там и есть тропа наверх.
Б.Р.: Да, но я не по тропе шёл, а полез прямо по склону.
Ю.С.: Ох, ты, господи!
Б.Р.: Я не знал тропы, тропа потом, когда уже на вершину выйдешь, тогда ты видишь тропу и спускаешься комфортабельно вниз, но там-то мне ничего не было... Но это, конечно, был глупый поступок. Я лез просто так, понимаешь, цеплялся за скалы, за камни...
Ю.С.: Это сложно там!
Б.Р.: Сложно, сложно. И вот тут-то я обнаружил, что я потерял, в общем, сумку поясную или кошелёк со всеми документами и деньгами. Я спустился вниз, нашёл её и опять полез.
Ю.С.: А, нашли всё-таки?
Б.Р.: Нашёл и полез дальше. Здесь я стал огибать вершину и по горизонтали приближаться к морю. И вот я, наконец, оказался над морем. И я  держался за какие-то кусты, за какие-то камни, и внизу было море. Вот оттуда уже, с морской стороны, я вскарабкался на вершину.
Ю.С.: Ух, ты!
Б.Р.: На вершине там были камни, лежали записки...
Ю.С.: Крепость там.
Б.Р.: Да, ну, развалины, конечно. Там была уже комфортабельная Партенитская тропа, которая шла...
Ю.С.: Ну, это вниз туда.
Б.Р.: Да. Ну вот, я был на вершине. Там лежали записки свежие от восходителей, в основном писали дети. Но там одна записка была примерно такого содержания, что «...мне было идти тяжело, но дядя Серёжа сказал, чтобы я шёл, меня подбадривал, и вот мы пришли наконец-то...» и так далее. Эти записки я изъял, свою оставил взамен и повёз это всё в Москву. Где-то у меня, возможно, в архиве они лежат, но найти что-то в моём архиве уже мне некогда, и никто, наверное, уже не найдёт. Ну, вот, после этого я по Партенитской тропе, комфортабельной, быстро спустился в сторону этого населённого пункта...
Ю.С.: Там с этой стороны не по Партенитской тропе можно подняться...
Б.Р.: Я в сторону Алушты...
Ю.С.: Ну, я понял.
Б.Р.: Я в сторону Алушты спустился. Потом я вышел на шоссе и голосовал. Меня попутная машина повезла в Гурзуф...
Ю.С.: Я поднимался много раз...
Б.Р.: ...но был же уже вечер. Вечером было темно. Значит, я явился. Ну, что, с каким лицом и куда явился? Все молчат, ну, что можно сказать здесь, все молчат.
Ю.С.: Ну, что, в Москву вас не отправили? простили?
Б.Р.: Нет, не отправили, ну, я сейчас расскажу это подробно. Значит, первый такой поступок. Ну, на следующий день – собрание, так и так, мол, за такие поступки мы отправляем, с практики исключаем. Но так как Родоман говорит, что он под влиянием своего энтузиазма и любознательности [это совершил], то мы его оставляем, но с условием таким: все идут пешком, а Родоман едет на машине. И дальше... Но это ещё не всё. Следующий пункт перемещения, это нам нужно подниматься на гору Чатырдаг, и около... у подножия Чатырдага следующая база. И, значит, наказание такое: они идут пешком и по дороге ведут наблюдения, а я еду на машине с девицами, у которых в этот день «критические дни». Так как девиц было тридцать, то, естественно, что у какой-то их части ежедневно было это, и вот они ехали на машине. И я с ними. Так нас перевезли быстро на следующий пункт, и там уже был вынесен окончательный приговор: все поднимаются на Чатырдаг, а Родоман остаётся внизу.   Дальше мы перебрались через Алушту в место, которое называлось в то время Рыбачье. Оно и сейчас так называется. Татарское его название Туак. Там жили греки. Помню, один грек по имени или по фамилии Хроня. И вот вечером мы там расположились, купили рыбы и на костре стали её варить.
Ю.С.: А вино-то покупали?
Б.Р.: Я скажу потом. К вечеру напились там, многие напились к вечеру, но это потом уже, вот слушай. Это же существенно – то, что со мной связано. Я там  вина,  вроде, не пил, но наши фронтовики,  конечно же, устраивали  это дело. И шофёр у нас был... И вот, значит, наелись рыбы, а я не привык есть рыбу с костями, мне мама всегда что-то готовила такое без костей, какие-то котлетки. Значит, я не успел утолить свой голод. Было очень голодно, целый день ничего не ели. И так я ничего, собственно, и не съел. Я только взял в рот это, и моё всё горло наполнилось огромным количеством костей. Я подавился рыбьей костью.
Ю.С.: Ой, господи!
Б.Р.: Сейчас, значит, ко мне отношение изменили (я был теперь не преступник, а пострадавший),  особенно девицы. И все загалдели: «Что делать? Надо везти Родомана к врачу!» А шофёр уже напился, ведь когда кончается рабочий день, все...
Ю.С.: Ну да.
Б.Р.: ... все напиваются мужики, и шофёр напился, а тут надо меня везти. Куда? В Алушту, в больницу, в поликлинику. И вот, повезли, Дорога грунтовая такая, горная дорога, плохая, никакое это не шоссе. И... А особенность грузовика была, что в нём в середине бочка с бензином. И эта бочка плохо привязана, она катается от одного борта к другому. Не знаю, насколько наполнена эта бочка, но это чудовищно. Мы ночью, значит, мчимся по горной дороге, полной серпантин, шофёр пьян, и ребята-фронтовики, двое или трое, которые меня сопровождают, тоже пьяны. Они выпили, по-моему, по триста грамм чего-то там или побольше, возможно, даже не вина, а водки.  И эта бочка, которая катится с одного борта до другого. Меня везут закутанного в одеяло. У меня тогда и спального мешка не было, я был слишком беден, но одно тонкое одеяло я с собой возил, байковое. Вот меня везут, привозят в поликлинику в Алуште. Уже ночь, не меньше, чем двенадцать часов. А врачи говорят «Молодой человек, инструментов для извлечения рыбьих костей в Алуште нет, вам надо ехать в областной центр, в Симферополь». Что же делать? Телефонов тогда не было мобильных,  ребята сами приняли решение: меня не мешкая везти в Симферополь. Вот повезли меня опять, и ночью я видел «Кутузовский фонтан». Это на перевале такое место, где Кутузов потерял [кажется, только повредил] глаз, когда он там участвовал в боевых действиях в Крыму.
Ю.С.: Разве он там потерял?
Б.Р.: Да. Сейчас это место отдельно расположено, сейчас трасса проходит не так, а тогда это было единственное шоссе...
Ю.С.: Я думал, он потерял глаз где-нибудь под Измаилом.
Б.Р.: Нет, он, говорят, там потерял. Но это всё можно проверить. То, что я говорю, конечно, не на 100%, но я думаю, это проверить можно хоть сейчас. Вот у нас Интернет под боком. Где Кутузов потерял глаз, сейчас тебе это скажут. Ну, значит, так. Вот этот фонтан Кутузовский, он промелькнул при свете фар нашего грузовика. Грузовики тогда были маленькие, открытые сверху, на них были скамейки поперёк. Ну, ты помнишь это. Привезли уже засветло, в Симферополь, в больницу. Врачиха потом вспоминала:
– Ночью приехали пьяние, говорят, ми рибаки,  ми подавились рибьей костью.  – Название-то населённого пункта – Рыбачье.  И, обращаясь ко мне: – Простите, ви, кажется, били трезв.
Меня положили на операционный стол и стали загонять широкую трубу мне в глотку, чтобы моя глотка, пищевод и, очевидно, прямая кишка, и задний проход – все были на одной прямой. Я уже, дар речи потерял, что-то мычу, ребята смотрят на меня с жалостью. Ну, трубу извлекли, ничего не нашли, сказали, что я остаюсь в больнице. Я ребятам только успел сказать или написать записку: «Родителям не сообщайте». И они чуть ли не со слезами  со мной расстались. При мне был паспорт и, конечно, какое-то количество денег. И всё, и я остался в больнице. Но вот, я в этой больнице пробыл дня четыре. И что я там делал? Я там ничего не делал, и никто на меня не обращал никакого внимания. Это было лето, больница... При больнице был хороший сад, по нему гуляли больные. Мужчины гуляли в кальсонах, в белых кальсонах и белых рубашках, а женщинам выдавали какие-то халаты. Может быть, они были поверх нижнего белья. Но мужчинам не давали халаты. И они флиртовали в таком вот виде. Мужчины флиртовали с женщинами, крутили там любовь, хотя они были в кальсонах белых. Время от времени приходила сестра, находила каждого из нас в саду, ничего не говоря, задирала кальсоны и делала укол.
Ю.С.: И ничего не вытащили у вас?
Б.Р.: Так вот, в конце концов я стал говорить, что, в общем, вроде, я уже не так чувствую эту кость, что, возможно, она уже переварилась. Ну, и я стал требовать, чтобы меня из больницы выписали. Меня выписали:  диагноз – вопросительный знак, выписывается по собственному желанию. Ну, я собрал свой рюкзак и отправился на дорогу, стал голосовать. И какой-то шофёр взял меня и привёз почти в Ялту. По дороге он мне что-то много рассказывал. Оказалось, он из Феодосии. Я Феодосию, как известно... это город моего зачатия, Феодосию я очень любил. В общем, денег никто никаких с меня не брал тогда, всё бесплатно. И меня привезли. Куда же мне идти теперь? Идти в Магарач, это наша база основная. Где сейчас наши студенты, я не знаю, связи с ними никакой нет. Ну вот, и я пошёл пешком в Магарач, но тут наступила ночь, наступила тёмная ночь. Местность, вообще, густонаселённая, вокруг неизвестно что, какие-то дома, сады, собаки. Я расстелил своё одеяло, переночевал чуть не на камне.  Утром я проснулся, увидел, что осталось несколько сот метров только до Магарача. Пришёл в Магарач. Кто-то дал мне ключ, я открыл эту школу, поселился один в пустом классе. Есть мне было нечего, ну, а тут люди, окружающие, заметили меня, спросили, куда-то привели, накормили, в общем, обедом. И тут вдруг... Где наши студенты – неизвестно, ушли куда-то в район... может быть, в Коктебель. Естественно заканчивать там, потому что весь Южный берег Крыма нами изучался. Ну, не весь, но восточнее Ялты. Но тут вдруг пришла телеграмма «Триста рублей переведены Гурзуф телеграфом»  от родителей, они  почувствовали, что мне деньги нужны. Я пошёл в Гурзуф пешком, получил деньги. Помню, там по дороге разные парочки лежали, и даже голые. Ну, уединённые места, где людей было мало. Ну, я вернулся. И наконец, я воссоединился со своими студентами, кажется, это произошло в Гурзуфе или в том же самом Магараче. Тут меня  приняли с распростёртыми объятиями, все меня любят, но большую часть практики я потерял. Уже всё заканчивается. Людмила Алексеевна Михайлова, очень добрая женщина, Пармузин, все люди приятные. И, значит, сейчас мы стали сдавать посуду. Восемьдесят банок из-под баклажанной икры привезли в магазин, сдали, восемьдесят банок! На эти деньги купили сливочное масло пять килограмм, дали это масло нести мне. Я спросил: «А во что же его завернуть?» Продавщица сказала, что кроме маленького  куска бумаги, она ничего дать не может, не положено. И я нёс пять килограмм сливочного масла, прижав их к груди, ни во что не завёрнутые. Вот, я шёл так по жаре. Масло расплывалось, я его подбирал, и так я его как-то донёс. А на мне была какая-то чуть ли не самодельная рубашка, возможно, сшитая даже моей мамой из грубого серого холста. И на этой рубашке от этого сливочного масла образовалось жирное пятно диаметром сантиметров сорок. Я это отстирал в море без мыла, может быть, и в масле жира никакого не было, я не знаю, но это уже два случая было в моей жизни, и оба они были в Крыму, когда мне без мыла простой водой нужно было отстирать остатки или масла или супа.
Ю.С.: Практику-то вам зачли?
Б.Р.: Зачли. А зачли так. Так вот, это же не просто для меня прошло. Сейчас я закончу всё, вот. Эта же практика в моей жизни сыграла колоссальную роль. На её базе и выросло сочинение, которое впоследствии сделало  из меня теоретика-географа. Именно на базе этой практики, именно в попытке написать отчёт, который я так и не написал. Вместо этого я написал сочинение о том, каким должно быть географическое описание. Но это было уже зимой. А сейчас мы... Я скоро закончу, значит, лето для меня и путешествие по Крыму ещё на этом не кончилось. У меня ещё были какие-то деньги – ведь родители прислали триста рублей. Ну, сейчас трудно сказать, много это или мало, но...
Ю.С.: Прилично.
Б.Р.: Ну, это «сталинские» триста рублей. При Хрущёве они были обменены на тридцать рублей, тоже прилично. Ну вот, какие деньги были при Хрущёве, тоже помню. Ну вот, значит, это были «сталинские» триста рублей. Значит, деньги были. Ну, я же ездил бесплатно! Я объехал Крым на семнадцати попутных машинах после этого. Я распрощался со своими студентами, с преподавателями, обещал, что напишу отчёт осенью, вот, всё, и... Тепло с ними распрощался, а с Людмилой Алексеевной Михайловой ещё переписывался, писал ей письма, она мне отвечала. Почта тогда работала хорошо, и даже во время путешествия я мог не только написать письмо, но и дожидаться ответа «до востребования» в следующем пункте, который я назвал. Сейчас это немыслимо. Ну, я отправился в свою родную Феодосию. Я посетил, по-моему, и Судак, и Старый Крым, и Феодосию. В Феодосии я поселился сначала в школе, меня пустили, тогда всех пускали. Я предъявлял документ, что я студент геофака МГУ – меня пускали ночевать в школе. Но потом в школе начался учебный год. Я тут вставал утром на балконе, брюки натягивал, а школьники уже выстроились на линейке. И меня взял к себе ночевать один шофёр. Он мне вообще говорил, чтобы я у него жить остался, он меня очень полюбил. Но это мне никак не подходило. В Феодосии я, конечно, хорошо осмотрел окрестности. Есть знаменитые горы... Дело в том, что в Феодосии во время дождей бывают такие сильные потоки воды, что они текут через город, там строят такие мостки. Это тогда так было. Потом на горах там устроены ещё при генуэзцах  конденсаторы воды, росу собирать – очень много собиралось росы на камнях, она сливалась. Воду экономно использовали. Потом очень яркий объект: самая восточная гряда Крымских гор, она там заканчивается, у местного народа называется «Жопа мадам Бродской», потому что была такая купчиха,  и вот эта гора, она действительно напоминает задницу со щелью посередине. Об этом местный шофёр мне рассказал. Ну, этот шофёр меня очень полюбил, и я у него ночевал, ну, не знаю, может быть только одну ночь, а, может, две на крыше. Хорошая крыша, плоская была. Но я от него просто сбежал, потому что мне, ну, неловко было с ним расставаться. Я сел на какую-то грузовую машину, которая шла в Керчь, и  на ней доехал до Керчи. Да! Перед этим я совершил такой подвиг: я пересёк за один день перешеек, прошёл двадцать пять километров от Чёрного моря до Азовского и возвращался на попутной машине с Арабатской стрелки, по которой тоже прошёлся.
Потом я на следующий день поехал на грузовой машине в Керчь. Шофёр сказал: «Турист, плати деньги!», а я ответил: «Во-первых, я не турист, а во-вторых, денег у меня нет» и убежал. Приехали  в Керчь вечером, после знойного, жаркого дня. Где ночевать? Я полез на памятник, который там был, советским воинам. Там на скамейке шириной двенадцать сантиметров я пытался уснуть, ничего из этого не получилось. Утром я как-то оказался на рынке,  или на базаре. Я пошёл ещё смотреть, не выспавшись, на грязевые вулканы. Они располагались к северу от Керчи. Я нашёл эти грязевые вулканы,  или «блеваки», как их называли местные жители, но по литературе, сам  я этого не слышал. И вот я дошёл, значит, до одного из этих вулканов и сунул туда ногу. Моя нога туда погрузилась, в общем, я чуть не утонул в этом вулкане. И вся левая брючина или правая у меня была покрыта грязью. Я оттуда как-то по-пластунски выполз, и теперь мне, прежде чем вернуться в цивилизованный мир, надо хотя бы брюки отстирать. Рядом, за холмом было Азовское море. Я пришёл туда и переночевал в стоге соломы. А на утро я полдня отстирывал свои брюки и пил воду из Азовского моря. Там солёность только тринадцать промилле или что-то, небольшая, поэтому пить можно. Но особенно же я не упивался этой водой, но так, всё-таки, немного. И вот, когда я всё это отстирал, я пришёл в Керчь на вокзал и сел в поезд, который шёл в Феодосию. Тогда использовались трофейные вагоны, которые привезли из Германии. Это были короткие двухосные вагоны, на их концах были открытые площадки под навесами, и на одной из таких площадок я «зайцем», никому ничего не платя, не предъявляя ничего, так доехал до Феодосии. В Феодосии я сел на автобус, который шёл в Москву. Тогда впервые было автобусное сообщение. Оно было с ночёвкой в Харькове. В Харькове люди могли или спать в автобусе, на полу, где хотят, или идти в гостиницу, Я поехал на этом автобусе. Были очень примитивные, такие же, как в городе, городские, не было там никаких особенных кресел. И вот я доехал так... Пассажиры автобуса заметили, что я ничего не ем, и стали меня кормить. В Харькове мы остановились. Я немножко погулял по Харькову. Потом я вынул подлокотники из сидений и там переспал в этом автобусе. И так я благополучно приехал в Москву.
На этом я сегодняшний рассказ заканчиваю. Могу сказать, что подобных приключений у меня в дальнейшем было очень много.
Ю.С.: Да. А вот вокруг в то время всё-таки... Ведь... татар ведь выселили...
Б.Р.: Конечно, татар выселили, мы об этом знали.
Ю.С.: Только что выселили. Вы знали об этом?
Б.Р.: Конечно. Но об этом не принято было говорить. Среди нас была одна девушка, Роза Мажитова,  она была казанская татарка, но нам сказали, что при ней эту тему не нужно развивать.
Ю.С.: А сами-то между собой как-то обсуждали?
Б.Р.: Конечно, обсуждали эту тему, конечно. И меня особенно возмущал... У меня была карта старая Крыма, и я прекрасно знал... Я же в Крыму побывал, если вы помните, в прежнем интервью говорил, в 39-м году. Там я ел татарские чебуреки, пил татарскую бузу, я знал старые татарские географические названия, Карасубазар, теперь  Белогорск. Там были даны дурацкие советские названия типа Приветное, Светлое, Радостное, Солнечное...
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Очень убогий запас представлений наших чиновников, когда они придумывали географические названия.
Ю.С.: Ладно, спасибо за беседу...
17 августа 2013 г.

СЕДЬМАЯ БЕСЕДА
20 августа 2013 г.

О том как сдавали сотни страниц курсовых работ, написанных чернилами, о «Венеции из щепок» и предсмертном концерте Вертинского
Начало учебы на втором курсе. Похороны галчонка Потенота. Курсовая работа. Больница и операция. Долгожители-географы. Курсовая «Структура географического описания». Воспоминания о Николае Николаевиче Баранском. Взаимодействие НИИ и факультетов МГУ. Структура факультета и НИИ географии МГУ. Воспоминания об Андрее Николаевиче Ракитникове. Поездка в Прикаспийскую экспедицию МГУ от НИИ Географии МГУ. Описание Астрахани и окрестностей. Система географических и геоморфологических зон. Этническое разделение труда среди населения в низовьях Волги. Курсовая «Типы населенных пунктов в дельте Волги». Реферат и занятия по марксизму-ленинизму. Нелегальный журнал «Пылесос». Смерть Сталина. Учеба на третьем курсе. Карта районирования Кавказа. Защита курсовой по типам населенных пунктов в дельте Волги. Поездка в Бурят-Монгольскую экспедицию СОПС АН. Смерть Александра Вертинского и воспоминание о его концерте. Арест Берии. Описание Улан-Удэ. Плата участникам экспедиции. Поездка на рудники в Холтосон и Баянгол. Одиночный поход через Хамар-Дабан. Поездка в Иркутск. Агитпоход по бедным подмосковным деревням. Студентки, вышедшие замуж за дипломатов. Открытие нового здания МГУ. Жизнь в новых студенческих общежитиях. Поездка в Ленинград и Хибины. Курсовая работа «Районирование и качественный фон».
        В седьмой беседе Борис Борисович Родоман рассказывает о похоронах галчонка, о том, как на втором и третьем курсах Геофака МГУ он находил темы курсовых работ в коридоре, а первая курсовая позволила студенту «въехать в географическую науку на белом коне» и попасть в Бурят-Монгольскую республику. Там юный ученый прошел за два дня 80 километров через хребет Хамар-Дабан, за что ему был объявлен выговор. В экспедиции Родомана переодевали в женское платье и фотографировали, а юноша наблюдал за странной игрой в «гоп-доп» По слухам, в день, когда умер Сталин, должны были гудеть все заводы и фабрики, Родоман вместо похорон пошел на «прослушку» и  не  был  потрясен ни звуками советской промышленности, ни смертью Сталина. В беседе подробно описывается открытие нового здания МГУ на Ленинских горах в 1953 году, тогда специальные бригады пытались предотвратить секс в общежитии: спасаясь от консерватизма некоторые студенты прятались на карнизах, предоставляя пищу для будущих анекдотов и  рискуя своей жизнью. Борис Борисович Родоман уже в студенческие годы много путешествовал, побывал в нищих подмосковных деревнях и в Шлиссербургской крепости — родине русского почвоведения.

        Борис Борисович Родоман: Мы остановились на том, что я вернулся на автобусе из Крыма после того, как закончилась практика.
        Юрий Вадимович Самодуров: Это после первого курса.
        Б.Р.: Да. И уже на второй курс мне идти. Занятия начинались с 16 сентября. Наш учебный год начался с того, что стали разбирать похороны галчонка Потенота. Это дело постепенно обрастало и дошло до парткома. Там оно уже приняло другой оборот, как какое-то идеологическое нарушение. По этому поводу было комсомольское собрание всего курса, на котором я вякнул какую-то очень яркую, но странную речь. Содержание я не помню, но помню, что она понравилась обеим сторонам. Мне очень аплодировали как защитники, так и осуждавшие. Видимо, я там поднимал какой-то моральный вопрос. Предметом разбора была так называемая «Белая палатка», где жило повышенное количество ветеранов, то есть участников Отечественной войны, которые были уже взрослые мужики. Они себе позволяли  «свободу слова», то есть мат. Вот  они-то и устроили похороны галчонка, в которых участвовало, по слухам, людей больше, чем на похоронах Станиславского. Не помню, когда были похороны Станиславского.
        Ю.С.: Зд;рово, что у взрослых людей есть потребность в такой игре.
        Б.Р.: Да-да, это случайно получилось. Случайно. В моей жизни было несколько таких вещей, когда я видел, как люди вдруг внезапно, самодеятельно, без всякой программы организовывались и веселились. Это бывает очень редко, потому что, как правило, в нашем обществе всё, что заранее запрограммировано, бывает скучно. Ну вот, и тут начали это дело раздувать. Я не знаю, может быть, выговора были кому-то. В общем, поставили на вид, что идеологическая работа не на должной высоте.
        Тем временем я приступил к обучению уже по специальности «Экономическая география СССР» на соответствующей кафедре. Как я уже говорил, я выбрал экономическую географию, потому что она была более комплексной — экономгеографы того поколения разбирались в физической географии и любили её — и потому,  что я хотел видеть объект своего изучения, то есть СССР, своими глазами. На то, чтобы стать выездным в зарубежные страны, у меня надежды не было. Я всё еще находился под впечатлением от крымской общегеографической практики. Мне надо было о ней написать простой отчёт, но вместо этого отчёта я написал сочинение о том, каким должно быть комплексное географическое описание. Там и региональный его аспект, и систематический, и классификационный. Это стало моим основным сочинением на втором курсе, хотя параллельно мы взялись писать коллективную курсовую работу о Тибете, которая потом рассыпалась, как я уже говорил, но два человека это сохранили. В общем, в отношении курсовой работы я находился в каком-то подвешенном состоянии. Скажу, что до весны следующего года у меня никакой официальной курсовой работы не было. Кафедра ещё обо мне как бы не знала. Я не был ещё известен кафедре, кроме как по формальным спискам, но списками-то ведал не заведующий кафедрой, а кто-то там чином  пониже. Что касается отчета о крымской практике, то Людмила Алексеевна Михайлова всем, кто написал отчёт, поставила пятерки, а тем, кто не написал, четвёрки. На этом дело закончилось для меня. Никакого отчета о практике я не написал, но с Людмилой Алексеевной Михайловой я сохранял дружеские отношения. Вот так прошла для меня эта зима. Я писал трактат о том, каким должно быть для меня комплексное географическое описание. Прошла зима…
        Ю.С.: Настало лето, спасибо партии за это.
        Б.Р.: Нет, ещё не настало, но в конце зимы у меня была такая неприятность: я попал в больницу с осложнением на уши. У меня хронический отит был ещё в детстве. Он опять почему-то дал о себе знать тогда. Мне опять сделали операцию, за левым ухом на этот раз, не за обоими. Я познал, так сказать, благо товарищеских отношений и дружбы: меня навещали товарищи и даже, кажется, деньги собирали для меня, моим родителям вручили. Это всё тогда было в порядке вещей. Совершенно нормальный поступок. Была там одна девушка, которая меня навещала, и, конечно, по её поводу в больнице мужики стали говорить гадости. На самом деле, это была только дружба, ну а потом она стала женой моего друга Юлия Григорьевича Липеца. И умерла раньше его. Лера Панфилова. Ну, о ней мы тоже как-нибудь вспомним. Она была из этой самой «Дружной шестёрки», которой мы ходили в поход, такая микрогруппа. Помимо нашей «Дружной шестёрки» у нас были разные микрогруппы студентов. Наконец, были такие группы, которые выглядели как семьи, у них была мать и дети, такие  были роли у них. Иногда мать была с более старшего курса, но не обязательно. Никаких особых событий на втором курсе я больше не помню.
        Вот наступает весна, и мои товарищи защищают курсовые работы. Я пришёл послушать, а у меня никакой курсовой работы нет, и никто об этом не знает. Профессор Степанов, такой пылкий очень, холерического темперамента человек, который, между прочим, прожил сто лет с половиной. У нас среди географов есть несколько долгожителей: Степанов жил сто лет, Щукин, профессор-геоморфолог — сто лет, Мария Альфредовна Глазовская, которой в этом году идёт сто второй год, она ещё жива. [Скончалась в 2016 г., не дожив два месяца до 105 лет]. Ещё у нас есть Долгушин, гляциолог, четвёртый долгожитель, и он ещё жив, ему уже за сто лет. По крайней мере, весной этого года было.
        И вот защищают они [студенты] курсовые работы. Тогда к этому относились очень серьёзно. Курсовые работы, во-первых, всегда были уникальными. Никто никогда не списывал те работы, которые были раньше. Во-вторых, они хранились в архиве неопределенно долгое время, никто их не выбрасывал. В-третьих, их объём не был регламентирован. Были такие гении, которые писали курсовые работы и по много десятков, и по сотни страниц, и никого это не пугало. И в-четвертых, их начинали писать с самого начала курса, а не спохватившись где-нибудь в феврале, только перед защитой. В-пятых, их защиты бывали довольно поздно, в апреле, в самом конце. В-шестых, они были уже у первокурсников, а не только второкурсников. На первом курсе, как вы знаете, я не написал курсовую работу, потому что я в ней увяз, увяз в литературе, не понимал, что от меня требуется, не умел ещё выделить главную идею, генерализовать материал. Теперь же я написал трактат.
        Ю.С.: А почему вы называете это трактатом?
        Б.Р.: Ну потому что,  как это назвать? Это же не монография всё-таки. Я сейчас вам покажу ее физически. Она вот лежит у меня, тетрадь. Сейчас покажу. Она была примерно толщиной в пять тетрадей, общих тетрадей. Наверно страниц 150 тетрадных, вот так примерно. Я во время этого интервью не отвлекался на то, чтобы показывать какие-то книги, сочинения. Вот я покажу сейчас, достаточно шкаф открыть… Значит так, профессор Степанов говорит: «Кто следующий? Да-да, вы, — мне говорит. — А у вас какая курсовая работа?» Я говорю: «Никакой». — «Как никакой? А вы откуда, из какой группы?» Я говорю: «Да вот, я из этой». — «Как это так?» Я говорю: «Вы знаете, тут у меня есть одно сочинение, я вот его всю зиму писал». — «Да-да. Так покажите его скорее, покажите!». Ну вот я так и сделал. Я показал это сочинение Юлиану Глебовичу Саушкину, нашему заведующему кафедрой, который был учеником, любимым, конечно, Николая Николаевича Баранского. Николай Николаевич Баранский уже, кажется, к этому времени не был заведующим нашей кафедрой. Уже не был и директором Географгиза, то есть, он командовал, когда что-то начинал. Но он был самым авторитетным профессором на Геофаке МГУ. Ему все подчинялись, его все слушались. Никто ему не смел перечить. И вот Саушкин воодушевился, увидев это сочинение, и понёс его к Баранскому. Мне это сразу же зачли задним числом как курсовую работу, зачли в мае или в июне, это не составляло труда. Конечно, пятёрку поставили. Ещё я должен сказать, что в начале второго курса я чуть-чуть дружил со своим однокурсником Юрой Макаровым, и он мне сказал, что он прочитал в «Вопросах географии» статью Баранского на тему «Больше внимания искусству географического описания!». О том, что искусство географического описания забыто в наши дни, никто не может, конечно, написать, как когда-то писали классики, а все заняты мелкими темами. Но эта задача-то остаётся. Географического описания нашей страны сравнимого с тем, что было при Семёнове-Тян-Шанском, нету сейчас. И меня это воодушевило, и мы с Юрой тоже пришли к выводу, что этим надо заниматься. Под влиянием этого разговора я и писал вот этой свой трактат, который Саушкин озаглавил «Структура географического описания».
        Что было дальше: Баранский, увидев эти тетради, отправил их на то, чтобы их перепечатали на машинке. Я красными чернилами разметил всё необходимое для машинистки, написал подробную инструкцию. Мне в машинописном бюро её за счёт Баранского перепечатали, переплели. И она у меня теперь есть как в переплетённом виде, так и в рукописном. Баранский очень уважительно отнёсся ко мне. Он сразу ошарашил меня вопросом: «Знаете ли вы французский язык?» Конечно, я не знал. Читал ли я Видаля де ла Блаша и других классиков? Ничего этого я, конечно, не знал. Но, тем не менее, с тех пор я стал фаворитом кафедры, и в награду за проявленную склонность к  научной работе меня отправили на лето не на учебную практику во Владимирскую область, где под руководством доцента Ковальской студенты разъезжали по этой области и описывали её предприятия разные, колхозы. Отправили меня сразу в Прикаспийскую экспедицию НИИ Географии МГУ.
        Но сначала я покажу эту работу, с которой на белом коне я въехал в географическую науку. Вот как она выглядела. «Нашедшего тетрадь прошу вернуть владельцу по адресу…» Дальше красным инструкция для машинистки. Вот содержание: введение, предмет географии, сущность страноведения, прямые задачи страноведения, примерный план географического описания, основные разделы плана, единство анализа и синтеза, взаимосвязи, историзм, линейный порядок изложения, региональные части географического описания, метод маршрутов, метод очагов, метод районов, принципы комплексного районирования, отличия страны от района, о неравномерности географического содержания территории, оценка полноты содержания географического описания, карты, люди и цифры, язык, практическое значение географического описания, источники и авторы географического описания. Итого здесь в оригинале было около 150 страниц.
        Ю.С.: Борис Борисович, это ведь компиляция была или нет?
        Б.Р.: Нет! Какая же это могла быть компиляция! Это моё собственное сочинение, я высказывал свои мысли.
        Ю.С.:  Оглавление очень какое-то взрослое, продуманное.
        Б.Р.: Я написал это потому, что я думал о том, в каком порядке… Вот этот текст. Можно посмотреть.
        Ю.С.: Вот вы сказали, что въехали в географическую науку. Это значит, что дальше это осталось каким-то…
        Б.Р.: Ну это же развивалось в моих последующих статьях, которые я уже писал в более взрослом состоянии.
        Ю.С.: Но вы возвращались мыслями к этим идеям, которые у вас тогда возникли?
        Б.Р.: Конечно, всю жизнь возвращался. Районирование, то, что есть три способа описания. Очаговый — когда отдельные точки. Ты описываешь тот город, тот поселок, а заодно ты к нему приписываешь окрестности, то есть представляешь себя перемещающимся... Как блоха, ты перескакиваешь из одного пункта в другой. Эти пункты можно располагать по-разному: и так, как ты реально ездил, и наоборот, как-нибудь иначе, даже в алфавитном порядке. Другой — это маршрутный способ, когда ты описываешь как бы воображаемый маршрут, но маршрут этот тоже дискретный, он состоит из отдельных точек. И районный способ — когда все заранее делится на районы, и каждый район полностью описывается. Так, что не остаётся никаких пробелов. Они, конечно, диалектически сочетаются, эти способы. Они же переходят один в другой. Ещё такая была идея, что каждый способ, доведенный до крайности, превращается в свою противоположность. Зачатки всех этих идей были. Потом у меня были опубликованы статьи. Чего-то там о задачах единой географии, «Философские вопросы естествознания», какой-то том там, в пятьдесят девятом году было опубликовано. Значит, эта тема развивалась в моих научных статьях и в дальнейшем.
        Ю.С.: А вот вы упомянули вашего однокурсника, Маркин?
        Б.Р.: Юру Макарова.
        Ю.С.: Юру Макарова. А он был знаком с вашей работой?
        Б.Р.: С этой работой он был знаком, поскольку с ней были знакомы мои однокурсники.
        Ю.С.: А однокурсники были знакомы?
        Б.Р.: Да, некоторые. Но не более того. Он стал географом-зарубежником, у него есть какие-то опубликованные работы. Сам он родом из Самары, и в Самару он вернулся. Никакой дружбы с ним в дальнейшем у меня не было, ничего о нём не знаю, в Интернете ничего о нём не нашел.
        Ю.С.: Понятно. А вот вы сказали, что некоторые ваши однокурсники знали эту работу. Ну, какое-то впечатление это произвело?
        Б.Р.: Впечатление сразу произвело, что Родоман — гений и так далее. Причем это воспринималось двояко, наполовину насмешливо. Потому что однажды, когда я шёл по улице недалеко от университета, то на улице была такая сцена: меня остановили двое или трое студентов и стали предо мной шляпы снимать и изображать, что они встретили великого учёного, так улыбаться. Ну мне было как-то несколько странно. Так что да, я сразу же прославился на своем курсе. В основном отношение ко мне было доброжелательное. Я не исключаю, что, может быть, Макаров или кто-то ещё это прочитал, что я дал ему это почитать. Теперь же вот, когда это напечатали на машинке, это выглядело прилично. Вот как это выглядело (показывает).
        Ю.С.: Ну а как развивалась дальше ваша университетская жизнь?
        Б.Р.: Ну, ещё бы! Развивалась интересно. Значит, у меня появилась репутация. Меня отправили в экспедицию.
       Ю.С.: А вот смотрите, как интересно. Вот здесь на титульном листе сначала руководитель Саушкин…
        Б.Р.: Потому что я думал сначала, что Саушкин, но потом оказался Баранский. Саушкин меня как бы ему передал. Но это было лучше. Саушкин был заведующим кафедрой, а Баранский был богом, который был выше этого. Он сидел там у себя дома, в основном, он был уже старый. О Баранском много интересного можно сказать, но наверно всё-таки это не наша тема сейчас.
        Ю.С.: Я думаю, что наша.
        Б.Р.: Наша, да? Ну хорошо. Николай Николаевич Баранский был урожденный сибиряк, но потомок ссыльных поляков. Фамилия у него все-таки польская. «Бараньски», так, если писать по-польски. И хотя себя он, собственно, поляком не считал, но он был ультрамарксистом, и считал, что марксизм и коммунизм не совместимы ни с какой этничностью. То есть он не признавал «национальность» у людей вообще. Он был сибирский самородок. У него было очень крепкое телосложение. Он был богатырем. Он был основателем Социал-демократической партии Сибири, которая потом слилась с РСДРП. И произошло это на Таммерфорсской конференции, где он познакомился с Ульяновым и с Джугашвили, по-моему, или с кем-то из них. Я сейчас, конечно, уже историю партии так хорошо не знаю. И раньше не особенно  интересовался. В общем, он был их соратником. Конечно, всегда задают вопрос, почему он не был репрессирован. Вот почему-то  не был. Может быть, Сталин его любил. Сам Баранский о себе говорил так…Да, надо сказать, что к моменту Октябрьской революции Николай Николаевич Баранский уже изрядно отошёл от партии. Возможно, что он уже и вышел из той РСДРП, которая была до революции. И проявлял уже себя как экономист. Он написал изумительное монографическое описание села Чистюньки в Алтайском нынешнем крае. Это тоже считается шедевром. Вплоть до отдельного человека, до каждой коровы, до каждой курицы. Это ведь тоже не всегда бывает. Всё это было опубликовано. Потом он как экономист и экономгеограф как самоучка был, потому что — я не знаю, что он там кончил, — он мне рассказывал, как он, будучи в своем родном, кажется, Томске или где-то, он убил человека в первый раз в жизни. Я у него спросил: «Убивали людей?». Он сказал: «Да». Он говорит, что за ним шёл какой-то там шпик, и он его завел в место, где было много оврагов. Потом, говорит, его стукнул как следует кулаком и спихнул труп в овраг. И сказал: «Вы знаете, ну хоть бы какие-нибудь угрызения совести  у меня были. Хоть бы он приснился мне. Нет, убил, как муху, и не сожалею об этом». Но одна из его жён, Лопатина, говорила: «Нет, врёт он всё и вообще придумывает». Так что я не знаю, как относиться к этим рассказам, но скажу вам, что когда Баранский рассказывал это, а он рассказывал это многим, особенно, девицам, которые приходили к нему в качестве курьерш, а иногда и оставались у него после этого, то это, конечно, звучало. Вид у него был соответствующий, у него были пышные усы. Рассказывали, что когда ещё он жил в одном из московских арбатских переулков и уже страдал пороком сердца, он увидел, как какие-то хулиганы пристают к молодой парочке, он их тоже своими кулаками укротил. Но после этого, правда, сел на тротуар и за сердце схватился. В общем, Николай Николаевич Баранский был основателем издательства Географгиз. О себе он также рассказывал, что на него писали очень много доносов, у него было много врагов. И когда, говорит, доносов стало столько, он показал вот… (показывает) Сталин сказал: «Баранского не трогать». Вот так он уцелел. Но всё-таки полным академиком его не сделали, он был членкором. Когда мы за год до его смерти навещали его в Узком, в санатории, где он был на птичьих правах и где горничные намекали ему, что он всё-таки не академик, а всего лишь членкор, и соответствующим образом ему хамили. Он тогда уже был на отдыхе от всякой работы. Он тогда уже терял память. В моем возрасте нынешнем, в котором я сейчас, мне 82 года, он был уже несколько менее трудоспособен. У него склероз уже был. Поэтому когда к нему приходила моя однокурсница Юля Ласис, он её спрашивал: «Девушка, а чем вы занимаетесь? А кто вы?» — «Да, Николай Николаевич, я ваша аспирантка». — «Да-да-да. А чем вы занимаетесь? Пишете ли вы что-нибудь?» Вот в таком духе был разговор. Надо сказать, что последний год или два, но не более, жизни у него на столе было уже пусто, и он смотрел телевизор.
        Ю.С.: Как я.
        Б.Р.: До этого я ещё не дошел. Юра, тебе 60 лет, ты мне сейчас говоришь, что человек, который внезапно отстранён от работы, быстро умирает. Я не знаю, если ты был привычен к тому, чтобы быть директором и командовать. Для меня, например, переход на одну пенсию абсолютно не означал бы никакого изменения в моей жизни. Я как не ходил ни в какие учреждения, так и ходить не буду. Я оттого, что мне будут меньше звонить и дергать, нисколько не помру.
        Ю.С.: А у вас с Баранским какие-то разговоры о науке были?
        Б.Р.: Да, были разговоры о науке. Его замечательные слова я помню. Запомнились только афоризмы. Он говорил: «Учёный и чиновник не совместимы. Ученый стремится к независимости, а для чиновника это качество гибельно». У него было самое сильное ругательство — это «чиновник». Он страшно не любил бюрократию. Он слово «чиновник» произносил с омерзением, хотя в те годы, может быть, бюрократии было гораздо меньше.
        Ю.С.: Но он ведь сам командовал: он был зав. кафедрой много…
Б.Р.: Да, как видите, так, в общем…
        Ю.С.: …директором Географгиза.
        Б.Р.: Да, это было так. Но в этом есть какой-то парадокс, конечно. Но не так уж много он командовал, скоро он это передал Саушкину. Но характерно, что вот отзывы на нашу работу, на мою работу — они писались просто чернилами, на обыкновенной бумаге. Нигде не заверялись, ничего, и все это… может быть, в этом экземпляре нету нигде? Формальностей было меньше.
        Ю.С.: Ну, понятно.
        Б.Р.: Так, значит. Я поехал в Прикаспийскую экспедицию МГУ. От НИИ географии МГУ. Дело в том, что в те годы наука была отделена от факультетов наполовину. На каждом факультете был научно-исследовательский институт. На геологическом факультете — НИИ геологии МГУ, там работали те же преподаватели, но структура это была как бы автономная. Ну, потом это дело ликвидировали, распределили по кафедрам. Ну, в общем, как существование этого института — НИИ географии, так и его ликвидация — это яркий пример того, что чиновники у нас без конца занимаются реорганизацией: то сливают, то разделяют одни и те же, вот, всякие структуры. И они продолжают это делать и в наши дни. И вот, тогда был НИИ географии МГУ. И в нём были все те же отделы, аналогичные, что и кафедры. Вот, у нас было десять или двенадцать кафедр: океанологии, гидрологии суши, экономической географии СССР, экономической географии зарубежных стран, картографии, геоботаники и так далее. И в НИИ географии МГУ тоже были такие же отделы. Но помещался он отдельно, потому что маленькое было здание геофака МГУ, а НИИ помещался в другом конце университетского корпуса,  на улице Герцена.
        И вот, меня послали. Моим начальником был аспирант Крючков. Он был бывший фронтовик. Ко мне он относился скептически. Умер недавно, в прошлом году, но своё отношение ко мне он не изменил за восемьдесят лет своей жизни ни в малейшей степени. Он считал, что я несерьёзен, в путешествиях я как турист и, конечно, я неглубокий человек, в общем, и он был прав по-своему. По-своему, он был прав.
        Ю.С.: Ну, а вы как-то пересекались с ним по жизни, по работе потом? По науке?
        Б.Р.: Ну, у нас с ним хорошие отношения были. Я ещё… уже в возрасте пятидесяти лет в одной лаборатории с ним сидел: он писал своё, я своё. Он крупнейший специалист по географии сельского хозяйства, ученик Андрея Николаевича Ракитникова. Андрей Николаевич Ракитников, по-моему, даже немножко замешанный чуть ли не во Временном правительстве, в общем, в годы революции сидел тише мыши в ожидании ареста. Он прожил всю свою жизнь, не женился, сидел тихо. Он был соратником Чаянова и Кондратьева, был из той плеяды. Ну, тоже почему-то уцелел, и он под арестом никогда не был. Но сидел тихо, в партию не вступал. Был старшим научным сотрудником. Формально, возможно, даже не был профессором, или стал им очень поздно. Скорее всего, в те годы, когда я учился, он ещё профессором не был, он был доцентом. Но это считается крупнейший специалист по географии сельского хозяйства. Конечно, приспособленный к той, социалистической экономике, но содержащий в себе… но ведь и кондратьевские многие идеи тоже были приспособлены именно к социализму. Поэтому содержащий в себе множество ярких идей, которые до сих пор не реализованы, невозможно быть реализованными ни при рыночной экономике, ни при социалистической, но с такой, с эколого-биологической, гуманистической точки зрения очень, так сказать, сильные идеи. О том, что каждый регион, как и каждый человек, должен заниматься, прежде всего, тем, чем может заниматься только он один. А уже всё остальное… То есть, короче говоря, не надо  рубить тропические леса, чтобы помидоры выращивать. Потому что помидоры можно в другом месте выращивать, а такие уникальные тропические леса есть только в данной точке земного шара. Мы знаем, что рыночная экономика не следует этому правилу. Он полагал, конечно, что, может быть, при идеальной социалистической экономике всё возможно. Мне трудно оценивать, конечно, его работы, я только хочу сказать, что Андрей Николаевич Ракитников был очень честным…
        Ю.С.: А вы его лично знали?
        Б.Р.: Ну, конечно, Андрей Николаевич Ракитников был нашим руководителем научным, в нашей Прикаспийской экспедиции МГУ. В Прикаспийской экспедиции МГУ было много светил науки из института, из Тимирязевской академии. Это была очень комплексная экспедиция, с целью, видимо, подъёма хозяйства Прикаспийской низменности. Там и геологи были, в общем, всё было серьезно.
        Ю.С.: А вот, извините, а кто в то время… академическая география в Академии наук была?
        Б.Р.: Тоже, она тоже процветала.
        Ю.С.: А вот как-то с вашей экспедицией сотрудники Академии…
        Б.Р.: Мне трудно сказать сейчас конкретно, но, по-моему, что-то пересекалось. В общем, я какой-то конкуренции… Но эта экспедиция, в данном случае, она была…
        Ю.С.: Нет, какие-то связи, я имею в виду.
        Б.Р.: Конечно, были. А из кого состояло, как это сказать, поголовье людское Института географии? Исключительно из выпускников Геофака МГУ. Откуда же ещё они брались? Перед каждым учёным была альтернатива: или остаться на геофаке МГУ с преподавательской нагрузкой, или без таковой, что гораздо лучше, работать в Институте географии. Конечно, они постоянно переплетались. А в составе Ученого совета Института географии, наверное, одна треть была людей с геофака МГУ, и наоборот. Поэтому Институт географии наш родной, параллельное учреждение. Мы в нём тоже принимали участие во всём.
        И вот мы изучали дельту Волги. Это было изумительно, потому что дельта Волги — это такой район природный, как и вообще все дельты, который совершенно неизвестен подавляющему большинству нашего народа и наших чиновников. Они вообще даже не мыслят себе ничего подобного, насколько это все своеобразно. Вот эта дельта Волги, которая тогда подвергалась паводкам, которые заканчивались только в конце июня. И к этому времени девяносто процентов территории было занято водой, а вся жизнь, люди, находились на бэровских буграх — это на таких глинистой поверхности холмах. Тебе понятно, что это такое?
        Ю.С.: Ну, не для меня: бэровские бугры, скажите просто… Вы их назвали…
        Б.Р.: Это геоморфология, конечно, Карл Максим Бэр, который одним из первых учёных исследовал этот район, он их так и назвал. В центральной части дельты бэровские бугры представляют собой такие вытянутые в основном с юго-запада на северо-восток очень крутосклонные холмы глинистые. А на вершине холмов, где нет практически никакой растительности, располагаются дома, деревни. Все деревни наверху. Всё остальное заливается. А в остальное время это плодотворные луга. Луга, на которых пасется скот, рыба ловится.
Волга прежде, чем впасть в Каспийское море, согласно хрестоматии, разделяется на пятьсот рек. Пятьсот рек. Каждая… пятьсот проток, каждый из которых называется рекой. И каждая течет к Каспийскому морю дальше и дальше. По названию их не менее пятисот. Главная — это река Бахтемир, она через Астрахань течет. Не знаю, сейчас… пользуются ли сейчас астраханцы этим названием…
        Ю.С.: Бахтемир?
        Б.Р.: Да, это персидское название. Бахтемир — это главный рукав Волги, которая течет… Астрахань находится на левом берегу. Город Астрахань, конечно, существовал и до русской колонизации как Хаджитархан, немножко в другом месте. Там кремль один из старейших, XVI века. Астрахань — это, как я её назвал, «Венеция из щепок».
        Ю.С.: Из щепок?
        Б.Р.: Да. Потому что это был город тогда совершенно деревянный. Все деревянные дома. Лес очень дешев. Понятно, почему?
        Ю.С.: Ну, сплав? Его разбирают…
        Б.Р.: Конечно. Товары-то поступали на баржах, а баржи разбирались не только на дрова. Они строились с таким, видимо, расчётом, чтобы быть проданными на стройматериал. Поэтому, значит, масса деревянных домов. Сейчас, когда это говоришь, люди не понимают, они этого не знают. Не знаю, знают ли это сами астраханцы. Моя жена, Таня Казарова, несколько раз ездила в Астрахань. Но её эти мои рассказы совершенно не трогают, ничего подобного она там не видела.
        Тогда, помимо этих рек, остров, на котором стояла Астрахань, весь был изрезан каналами, искусственными и естественными, которые назывались «ерики». Во множественном числе, правда, «ерика», они говорили. В единственном числе — «ерик». И вот на берегу этих ериков стояли избы. В каждом доме был ветряк, ветряной двигатель, который качал воду для орошения, потому что всё было только поливное, ничего сверху, на дожди рассчитывать нельзя. Вот эти самые непосредственно с помощью механической передачи… это был не электродвигатель, не электрогенератор, а просто механически.
        Ю.С.: Это что, ещё во времена вашей практики вы всё это застали?
        Б.Р.: Да, в пятьдесят втором году, этих ветряков были тысячи и десятки тысяч. Они везде были, абсолютно везде. Вот. Я не знаю, кто сейчас это знает, кто это видел…
        Ю.С.: Никто не знает, ничего не видел.
        Б.Р.: Ну, вот, я же не виноват, что так наша жизнь устроена. Пятьдесят второй год это был. И вот, значит, эти «ерика»… у всех лодки, конечно. И такие, гребные, и моторные, с моторами. То есть это такая прямо Венеция. Правда, это не такого типа Венеция, как сама Венеция, где дома на сваях стоят в самой воде. Этого нет, они стоят на суше. Но все равно они связаны с такими каналами.
        Ю.С.: Вы упомянули, что лодки моторные?
        Б.Р.: Да, они тогда уже были. Моторные-то лодки были, конечно. Я не знаю, сколько… ну, парусных я особо не видел. Ну, рыболовство. В низовьях… Значит, астраханская кухня. Обычный обед — это рыба жареная, картофель отварной, помидоры. Если суп — то, конечно, уха. И арбуз. Наша база, наша экспедиция помещалась не в самой Астрахани, а на правом берегу, который тогда формально не входил в Астрахань. Это место называлось Трусово.
        Ю.С.: Село?
        Б.Р.: Село Трусово. Село большое, как везде на юге. Там много улиц, стоят дома. Никаких мазанок, никаких хат. Все дома деревянные, крыши тоже чуть ли не из досок. Большие дворы, растительности на улицах почти никакой.
        Ю.С.: А дома такие, солидные? Или…
        Б.Р.: Солидные дома, из брёвен, как на севере. И конечно, когда я побывал в Архангельске, как я их сравнивал, боже мой! Потому что Астрахань и Архангельск — это как бы два полюса, но как они похожи! Вот у них эти самые деревянные дома, деревянные тротуары тогда были, как здорово, и они на концах одной водной системы. И как хорошо прокатиться от Архангельска до Астрахани. Такое счастье было только моему отцу дано, когда он на барже «Немирович-Данченко» проехал… прошёл, вернее, по воде в тридцать восьмом году от Архангельска до Астрахани. А мы с мамой участвовали только в отрезке от Нижнего Новгорода до Царицына (от Горького до Сталинграда).
        Так что, конечно, Астрахань меня, прежде всего, потрясла как город. На правом берегу в Трусове какая-то улица, я забыл, дом 12, наш завхоз Храмов снимал двор, крестьянский, у местных жителей. Храмов был неизменным завхозом многих экспедиций Геофака МГУ. Описываемые события в пятьдесят втором году происходили.  Я также с Храмовым был в экспедиции в аналогичной в шестьдесят первом году. После этого ещё. Был это человек, на мой взгляд, конечно, пожилой, поскольку я ещё был студент. У него… я думаю, может, ему не больше шестидесяти было, или даже пятьдесят только. Но он всегда снимал очень мастерски базы экспедиций. Это вам интересно слушать?
        Ю.С.: Да!
        Б.Р.: Снимал так. Чтобы там хозяйкой была женщина, ещё не очень старая. Ну, может быть, сорок пять лет — сорок семь, так. И чтобы у неё была молодая дочь, тоже взрослая. И он жил с обеими. Да, он был любовником обеих этих женщин. У него такая была установка. Так было в Астрахани, так было и в Павлограде, уже в 1961 году. Вот. Храмов…
        Ю.С.: Ну, он был такой красивый дядька?
        Б.Р.: Ну, я же не могу судить за женщин. Наверное, им нравился он. Ну, крупный. В общем, он был властный человек. Но с местными отношения у него были нормальные, ничего, собственно, он с ними не пересекался.
        Ю.С.: А экспедиция большая была, сотрудников много?
        Б.Р.: Да, очень большая. И всех я никогда не видел, потому что они все были в поле. Никогда они не собирались вместе в одном доме, никогда… мне, собственно говоря, и неизвестно было, кто там ещё задействован. В какой степени там привлечены люди с других организаций, с Тимирязевской академии, из Института кормов, из ВАСХНИЛ и, может быть, из Института географии. Колоссальное количество литературы вышло, колоссальное! Я думаю, что сотни томов.
        Ю.С.: Ну, вот, вы конкретно работали: был какой-то отряд небольшой?
        Б.Р.: Да, экономико-географический отряд, мы изучали колхозы.
        Ю.С.: Ну, вот сколько вас там было, в этом отряде?
        Б.Р.: Нас там было три или четыре человека. Значит, был… Или, может быть, даже трое. Сева Крючков, я и девушка Алла. Вот. С девушкой Аллой у меня хорошие, дружеские отношения установились, ничего такого. Она меня тоже как-то опекала. Она на меня смотрела, естественно, не как на мужчину, а как на такого мальчика, сопляка. Какие-то сложности я доставлял, в целом, в общем, не всё было гладко.
        Крючков не был доволен мною. Он считал, что я отвлекаюсь на ерунду, что я тщательно и серьёзно не исследую колхозы. Меня заносит куда-то. На самом деле меня и заносило в сторону теоретической географии. Потому что главным моим открытием в это время была универсальная пространственная зональность. А именно: я объединил в своих представлениях все виды зон и все виды слоёв, включая геологические и почвенные, включая антропогенные, пригородные зоны в одну систему. То есть это такие части пространства, качество которых меняется в зависимости от положения. Они всегда вытянуты в виде каких-то полос. Как правило, на идеальной модели, как я потом открыл, они концентричны. Они все концентричны, по сути дела, иными они быть не могут.
        Ю.С.: Это положение относительно друг друга?
        Б.Р.: Нет, относительно центра. У них всегда есть центр. Или это центр Земли, или это… ну для всех горизонтальных слоев, собственно, центр Земли. А то, что мы видим в жизни, — это результат деформации. То есть под влиянием различных сил они деформированы. Но в идеальной модели они концентричны.
        В дельте Волги было что? Во-первых, сам регион, как сейчас говорят, был частью такой природной зоны по берегу, и другой частью природной зоны полупустыни. Есть такая природная зона. Есть зона пустыни, полупустыни и зона сухих степей. Или подзоны. Но это первая. Первый вид зональности. Второй — это зоны различной продолжительности паводка. От этого очень многое зависит. Есть территории, которые никогда не затрагиваются паводком, есть которые затрагиваются недолго, есть которые долго. Везде свой тип растительности. Дальше — зоны, которые зависят от пасторальной дигрессии, вокруг колодцев. Это уже в степной части территории. Не в дельте, а в степной части, которая в то время была в Астраханской области. Сейчас она частично возвращена Калмыкии. Калмыков не было, они были в это время в депортации. От них оставался только калмыцкий чай, которым нас угощали. Калмыцкий чай мне очень понравился: я сразу выпил целый литр.
        Ю.С.: А кто ж там, русские были?
        Б.Р.: Да. И казахи. Население дельты Волги состояло из русских, казахов и татар. По литературе мне известно, что до революции у них было замечательное разделение труда: каждый из них занимался своим делом. Всё это я тоже учел, и до сего дня я развиваю эту идею, а именно, об этнической специализации. В нашей стране, как и во многих восточных империях, существовало хорошее этническое разделение труда: разные этносы занимались своим делом.
        Ю.С.: Ну, вот, какой пример для дельты Волги?
        Б.Р.: Дельта Волги — пример блестящий. Русские занимались рыбной ловлей. Это их любимое занятие — рыболовство. Это этническая специализация, склонность русских. Вы знаете, что на досуге у нас все начальники,  бюрократы — они, прежде всего, ловят рыбу. И сам Путин недавно поймал щуку, но говорят, он завидует Лукашенко, потому что Путин поймал щуку в десять килограмм, а Лукашенко сома подбросили из КГБ весом в пятьдесят килограмм. Поэтому говорят, что Путин волнуется и хочет перекрыть рекорд Лукашенко. Итак, мы знаем, что наша, так сказать, кондовая бюрократия — она обожает ловить рыбу. Значит, так. И именно рыболовство было стимулом присоединения Астрахани и всего Поволжья к России. И оно является причиной того, что река, которая впадает в Каспийское море, называется Волга. Потому что Волга — это название финское, которое употреблялось для  реки, которая течет, ну, по крайней мере, до Нижнего Новгорода. А дальше живут другие народы. Но особенно после впадения Камы — это уже река,  известная  у тюркских народов, как Идель.
        Ю.С.: Итиль?
        Б.Р.: Да. Идель — это тоже вариант слова «Итиль». Мы привыкли к слову «Итиль» по учебникам географии. Так поэтому, по некоторым данным, река Идель, или Агидель — она начинается там, где река Белая, а потом она… По другим вариантам, который в Перми сейчас очень популярен, река великая начинается в Перми, что это Кама, а в Каму справа впадает Волга. А по некоторым данным, что вообще Ока — это главная река, потому что… ну, это вопрос скорее лингвистический. В Нижнем Новгороде говорят, Ока имеет б;льшую мощность, чем Волга. Это, собственно говоря, не географическая проблема.
        Русские тогда в погоне за рыбой... потому что русская колонизация — это всегда снятие сливок... Это не для того, чтобы что-то поднимать [хозяйство]. Это соболь в Сибири и рыба на Волге. Рыба к царскому столу, икра. Вот, за этим гнались, и название «Волга» продлили просто, продлили до Астрахани. И в русской географии она стала Волгой называться, хотя у тюркских народов она и сейчас называется по-разному. Идель…
        Ю.С.: А татары?
        Б.Р.: Значит, русские — рыболовство. Татары занимались огородничеством: они снабжали всех овощами и фруктами. Бахчевые — особенно…
        Ю.С.: При вас это было в пятьдесят втором?
        Б.Р.: Да, это уже было. Причем, было в той степени…
        Ю.С.: Вернее, не «уже», а «ещё» было?
        Б.Р.: Не «еще»… в отношении казахов — это было на сто процентов…
        Ю.С.: Нет, казахи — скотоводство…
        Б.Р.: Конечно, и никто другой их заменить в этом не мог.
        Ю.С.: А татары?
        Б.Р.: Ну, татары от русских уже мало отличались. Тут уж в моё время это роли большой не играло.
        Ю.С.: То есть в пятьдесят втором году, вот, у них была какая-то специализация, что они овощеводы — татары?
        Б.Р.: Это уже было, как и у русских, уже не было никаких различий особо…До революции было больше так. А тогда уже всё одинаково. И русские от татар мало отличались по своему образу жизни. Не говоря уже о том, что никаких мечетей там не было: в советское время это не позволялось, никакие мечети. Так что татары свинину ели, потому что у них и свиньи в деревнях татарских были, те ещё свиньи! Казалось бы, как это с исламом сопрягается? Свиньи ужасные, чёрные, тощие, мохнатые, худые! Потому что я помню, правда, это был уже следующий год… то есть не следующий, а через два года, когда я был в Прикаспийской экспедиции вторично, но у нас тоже был случай, когда шофер наш  зайца подстрелил. Да, у нас же ещё шофер был, я забыл сказать, в экспедиции. Ведь за рулем не сидел сам Сева Крючков, хотя он имел, видимо, право. У нас был шофёр местный. От шофера очень многое зависит, но не мне тебе об этом говорить, Юра.
        Ю.С.: Да.
        Б.Р.: Всё зависит от того, какой у тебя шофер. Если бы я был руководителем экспедиции, разве я мог бы руководить отрядом? Там шофёр же бы командовал. И девок всех шофёр бы перетрахал, конечно, с их согласия. Так что, да, у нас был шофёр. Сева Крючков, я, и эта вот Алла, кажется, Добровольская, её фамилия. Она потом работала долго в Институте географии, и, может быть, она и сейчас ещё жива. Почему бы ей не быть живой? Ко мне она относилась хорошо.
        Ю.С.: Ну, вот это ваше открытие — оно вас как-то… собственно, вот вы думали в эту сторону, а вам же надо было описывать эти колхозы?
        Б.Р.: Да, но одно другому не мешало. Ну, вот, слушай, я потом скажу. То есть вначале действительно казалось, что от меня толку никакого не будет в этой экспедиции. И, конечно, ворчал этот самый… я вёл себя как турист. Я писал письма, в основном, своей любимой девушке, в которую я влюбился, Юле Ласис, она потом вышла замуж за Хорева. В основном я сидел, занимался тем, что писал ей огромные письма. Вы знаете, что в то время почта очень хорошо работала. Поэтому из любого села в любое село можно было написать письмо и получить ответ.
        Ю.С.: Но утром надо было встать, отряд куда-то едет, вы должны были ехать…
        Б.Р.: Это же очень просто. Везде была почта, везде почта хорошо работала, вы не можете сейчас представить. А Юля Ласис находилась в другом месте: она была в районе Енотаевска, она была на правом коренном берегу реки Волги, в Енотаевске, недалеко от того места, которое сейчас уже опять принадлежит Калмыкии. Но Енотаевск был и остался в России. Вот, там она была тоже в экспедиции, я писал ей туда письма. Но это не значит, что я получал от нее ответы: она не склонна была мне отвечать. Я, конечно, много сейчас дал бы за то, чтобы эти письма достать, но я не знаю, где они, потому что… я должен вам сказать, что мои сочинения опубликованные — только вершина айсберга, а большая часть моей литературы — это письма разным девушкам, которые пропали вместе с ними.
        Ю.С.: Но эти письма были такие, как бы…
        Б.Р.: Они были не любовные, я в них описывал эти зоны и вообще всё, конечно, все эти свои идеи. Что я сейчас говорю — это бледный лепет, по сравнению с тем, что я мог сказать, когда я был моложе.
        Так вот, эта зональность. Но это еще не всё. Потом зональность вокруг бэровских бугров. Есть вершина бугра, есть его склон, есть подножие, шлейф, делювиальный шлейф внизу. Делювиальный шлейф, потом пойма, потом пойменная терраса разного уровня. И как это интересно, когда ты едешь на машине или идёшь по лугам, вокруг простираются луга, и вдруг по ним огромный пароход двигается. Воды не видишь, а пароход видишь. По всем этим рекам, по многим рекам дельты Волги ходили пассажирские суда, они развозили людей — это же был главный вид транспорта.
        Мы ездили на нашем грузовике. Но это значит, что мы ежедневно пользовались паромами. Паромы состояли из плота или баржи, огороженной перилами, через которые… на стороне, на борту с одной стороны были ролики, через эти ролики проходил канат. Трос. Концы троса были опущены в воду, основная часть троса была в воде. Лежал на дне. Ну, вот эта часть троса, которая проходила через паром. Все люди, которые ехали на пароме, — это не составляло для них никакого труда — брали крючки. Крючок этот они клали на трос и, опираясь на этот крючок… Ты это видел вообще?
        Ю.С.: Нет.
        Б.Р.: Ну, вот. Шли вдоль парома по направлению, кажется, к тому берегу, от которого двигались, то есть задом. Ну, все. А потом, дойдя до конца парома, со своим крючком, они возвращались на другой конец парома, опять клали крючок на трос. Причем крючок за трос вовсе не цеплялся: он просто клался на трос, и немножко надо было нажать. То есть, это было одно удовольствие. Конечно, если людей мало, то это было потяжелее. И вот однажды был случай, когда я, не спросясь Крючкова, один стал переправлять нашу грузовую машину. Машина стояла на плоту, я взял крючок и начал ее двигать этим паромом. И в это время паром с одного ролика сорвался. И чуть было я вместе с машиной не уплыл в район Каспийского моря. Как-то его остановили, в общем, всё. Но так больше никаких особенных приключений со мной не было. Да, ещё я там заболел аппендицитом, врача вызывали. Пытался я по телефону разговаривать с некоторыми нашими друзьями. Дело в том, что у нас очень было понятие дружбы развито в те годы. Дружба, дружба. Мы все очень дружили. Наша группа, наши факультеты — это все было, так сказать, совершенным таким…
        Ю.С.: А куда звонили? Все же на практиках?
        Б.Р.: Ну, вот именно. С одной Майей Криницкой я как-то пытался тоже позвонить по междугородному телефону, но почти ничего не было слышно. А чтобы с родителями — ничего. Родителям, видимо, я писал. Маме письма, да, и папе. Ну, вот, в общем, так это все хорошо прошло.
        Ю.С.: Но вам надо было какой-то отчёт защищать?
        Б.Р.: Конечно, конечно, отчёты. Так, значит, сейчас…
        Ю.С.: Ну, хорошо, отчет вы опять защитили такой, обычный, или…
        Б.Р.: Ну, подожди, подожди, здесь не мой отчет. Здесь мне предстояло писать курсовую работу по материалам практики. Отчёт — это не моё дело, отчёт Крючков писал.
        Ю.С.: Понятно.
       Б.Р.: Ну, подожди, ещё не всё. Завершилось это несколько странно. В общем, я сейчас… дело в том, что я могу немножко перепутать этот год со следующим, потому что я ещё и в пятьдесят четвертом году был в Прикаспийской экспедиции. Значит, в общем, там я, по-моему, задержался до сентября. Но нам разрешалось же, у нас учебный год начинался позже.
        Я написал курсовую работу «Типы населенных пунктов в дельте Волги».  Я делил эти населенные пункты по этническому принципу и по административному. Не только по административному, да, и по хозяйственному значению. Это были центры колхозов, центры колхозов, центры совхозов, просто административные центры, села русские, казахские, татарские, естественно, со смешанным населением. И как ни странно, эта работа профессору Ракитникову очень понравилась. И поэтому я был реабилитирован в глазах Крючкова, что я был… Это было очень важно. На данный учебный год моим руководителем оказался Андрей Николаевич Ракитников. Он был для нас в смысле честности, порядочности просто идеалом человека. И поэтому мне очень лестно и сейчас. Я эту курсовую работу не только сохранил, но она у меня в электронном виде есть сейчас. Я её уже в электронный вид перевел и даже послал некоторым коллегам. Конечно, сейчас её публиковать бессмысленно, но многое там есть. Но меня, конечно, что смущало: я очень хотел всё это изобразить на карте. Но не было картографической основы. Эти карты были засекречены. А даже если бы я получил допуск или нарисовал бы такую карту, я бы сам не мог ей пользоваться, она бы лежала в спецчасти. А мне хотелось… как сейчас я представляю, зависимость этнического состава: красным цветом обозначить, там, русские населенные пункты, желтым — татарские, и так далее. Причем размеры кружков пропорциональны численности населения. Масштаб — в одном сантиметре три километра…
        Ю.С.: Ну, это вроде бы общепринятые такие вещи?
        Б.Р.: Да, но нарисовать такую хорошую карту… Ну и потом сил уже не было. Приняли у меня без карты работу. Причем тоже в рукописном виде, тогда можно было так сдавать, чернилами работа. Потом я тоже её перепечатал на машинке и переплёл,  себе на память. У меня есть… и такого рода экземпляр тоже есть. Я все свои сочинения берёг.
        Ю.С.: Дальше начался третий курс…
        Б.Р.: И вот так. Значит, весна пятьдесят третьего года. Какой это у меня курс? По-моему, ещё второй. Значит, так. Пятидесятый, пятьдесят первый… Так, второй, да? Вот. Так, это, значит, был у меня третий курс.
        Ю.С.: Ну, пятьдесят третий год — умер Сталин.
        Б.Р.: О Сталине, пожалуйста, ради бога, сейчас скажем.       Пятьдесят второй год… так, я пошел в экспедицию, значит, в пятьдесят втором… значит, год с пятьдесят второго по пятьдесят третий. Сталин, «Дело врачей» — всё это, так сказать, мы помним, прекрасно помним. Вся эта… вот, газеты читал я в те годы.
        Ю.С.: А как это вот в университете было, на географическом факультете? Были же какие-то политзанятия…
        Б.Р.: Ну, конечно же, конечно. Значит, были политзанятия. А, да, конечно, я что могу сказать: основы марксизма-ленинизма. Ну, у нас по вторникам на первом курсе был семинар, там, какой-то, в общем… мы… покойный друг Игорь Олейников писал, что, вот, «пессимисты ноют, что их заела среда, а нас заел вторник». Потому что это было одно из немногих занятий, на которое надо было являться и заниматься этими вещами. Ну, и писали, конечно, всякие рефераты на тему о коммунизме, о том, что будет в дальнейшем. Причем, даже в одном я так и записал… не знаю, сейчас это можно только иронически к этому относиться… вы же знаете, наверное, что тогда было ежегодное снижение цен. Представили?
        Ю.С.: Ну, было…
        Б.Р.: Ну, как-то же все ухитрялись: с одной стороны, цены снижали… ну, всё это можно и сейчас проделать, если бы они захотели. Вот, значит, так. Снижались. Ну, я и посчитал, что когда-то  совсем всё станет бесплатным. Вот так, на полном серьёзе. Эта самая преподавательница, с одной стороны, кивала головой, но с другой стороны, как-то тоже было понятно, что я зашёл слишком далеко в таком неправдоподобном [предположении]… Ну, при коммунизме же всё будет бесплатно? Ну вот, значит недолго осталось ждать.
        Ю.С.: То есть, вы рассчитали, когда будет коммунизм?
        Б.Р.: Ну, да, примерно так вот. Пользовался брошюрой какого-то Лапина, который на эту тему что-то написал.
        У нас преподавателем марксизма-ленинизма была некая Акиндинова, это татарская фамилия. Она отличалась тем, что свои седые волосы красила. Ну, в те годы же не было хорошей краски. Она красила их раз в две недели, в течение двух недель она линяла.
        Потом у нас уже на втором курсе был нелегальный журнал «Пылесос». Он был в тетради. Тетрадь эта у меня сейчас  сохранилась, но не весь журнал. Там всякие стихотворения писались. Я говорил на прошлом своем выступлении перед тобой, что преподаватель геодезии Дензин — о нём было стихотворение в журнале «Пылесос»: «Не диво, что всегда студентов клонит в сон / На лекциях его. Но то одно, что он / Сам не заснул от собственного чтенья — / Гораздо большего достойно удивленья».  Журнал этот высмеивал и преподавателей марксизма, Акиндинову тоже: «Акиндиниха что-то бормочет…» Про её линяющие волосы было. Ну, и разные там наши личные пикирования были, в этом журнале. Акиндинова была, конечно, очень примитивной женщиной. На втором или третьем курсе ее заменили на Зою Петровну Игумнову. Это была, все-таки, как-то получше, поинтеллектуальнее. Она была, по-моему, женой какого-то нашего министра Но она нам очень картинно рассказывала, как Ленин умирал, и как все рыдали, и сама при этом слезу пускала.
        Теперь что касается смерти Сталина. Я решил, что… Значит, так. Я в эту толпу никоим образом не кидался, которая, там, Сталина хотела хоронить… У меня был другой план. Странный, конечно, очень план. Так как мы вспомнили, что… вернее, там было объявлено, что в тот момент, когда Сталина будут опускать в гроб, то будут гудеть все заводы и фабрики.
        Ю.С.: Да.
        Б.Р.: Ну так вот, мы тоже решили, что это нельзя пропустить, и с моим приятелем Витей Тихомировым поехали в Автозаводский район Москвы, где больше всего заводов и фабрик. Чтоб послушать это гудение. В общем, странно: в этот момент мы были на мосту. Ничего особенного там не было.
        Ю.С.: Не слышали?
        Б.Р.: Не, ну, что-то слышали, но абсолютно никакого впечатления. Так что мы не лезли никуда.
        Ю.С.: Ну а… не лезли — это понятно. А что говорили между собой? Ну, я не знаю, дома? С папой? С мамой?
        Б.Р.: Ничего особенного не говорили…
        Ю.С.: Ну, все же, вроде, это восприняли…
        Б.Р.: Ну, ахали немножко, что же будет дальше. Но ничего особенного. Я сейчас не могу припомнить. В первую очередь, преувеличивают значение этой политики в жизни людей. Ну, ничего. Газеты читали, да, частично была реабилитация…
        Ю.С.: В воспоминаниях Сахарова — там он… вот, как смерть Сталина — это было просто…
        Б.Р.: Что? Потрясением?
        Ю.С.: Да, да, да.
        Б.Р.: Особенным потрясением не было это для меня. Не могу сказать. Теперь, значит, что? Возвращаемся немножко… Вот, как раз весна пятьдесят третьего года была событием в моей творческой жизни. Значит, как я пишу в своих воспоминаниях, что весной пятьдесят третьего года я шел по уставленному столами широкому коридору старого здания Геофака на Моховой улице, где теперь, потом помещался психологический факультет. И там я увидел, как Александра Ефимовна Федина, хорошенькая аспирантка, фаворитка, так скажем прилично, профессора Гвоздецкого, чертила карту районирования Кавказа. Там на Кавказе было выделено десятка два разных провинций физико-географических. И она раскрашивала эту карту. Акварелью. Вот, я посмотрел, как она раскрашивает, пришёл к выводу, что раскрашивать надо иначе. Потому что Кавказ… а мы уже слушали к тому времени физическую географию Кавказа, такой курс. Дело в том, что… ну, это было, в принципе, правильно: бессмысленно преподавать студентам в подробностях географию всего мира — это невозможно. Хорошо выбрать какие-то регионы, на примере которых… И вот, Кавказ был таким. Дело в том, что Кавказ очень симметрично устроен. Там с одной стороны на северо-западе — Таманский полуостров, с другой стороны, на юго-востоке — Апшерон. Аналогия есть. Есть аналогия в геологическом строении: там поднимается хребет, тут опускается. Кавказ четко делится на западный, средний, восточный. Большой Кавказ делится. Теперь аналогично провинции Кавказа, на северном склоне и на южном склоне, большого Кавказа. Потом дальше, на юге, в Закавказье мы видим с одной стороны, как у нас на западе, Колхидская низменность треугольником зеленым, на гипсометрической карте, на востоке — это Кура-Араксинская низменность, тоже зеленым треугольником на гипсометрической карте. Дальше, там идет Малый Кавказ. Все это до такой степени симметрично! Значит, аналогичны в какой-то степени Кура-Араксинская низменность и Колхидская. Аналогично, в какой-то степени, с субтропическими зарослями (неразборчиво) [Колхида и Ленкорань?], хотя они разные. Четыре аналогичные провинции, по обе стороны хребта. И так далее. То есть там не меньше пяти или шести разных линий, по которым можно аналогии... И всё это надо наглядно изобразить на карте. Раскраской, чтобы эта раскраска была не случайной, чтобы она показывала эту симметрию. И вот, я этим увлёкся, я стал по-своему эти карты Кавказа рисовать, на базе контурных карт. Сейчас тоже можно их, наверное, найти. И вот, это  стало темой моей новой большой научной работы, которая называлась сначала «Районирование и качественный фон». «Качественный фон» — это способ изображения на карте, когда контур…
        Ю.С.: Ну, получается, что вы себе все ваши курсовые, которые стали вашими работами такими, — вы их сами себе придумали?
        Б.Р.: Конечно, сам себе придумал. Я сам только, абсолютно ни у кого тем не заимствовал. Сам придумал, а что в этом такого?
        Ю.С.: Ну, обычно студентам дают темы.
        Б.Р.: Ну, вот, не давали, мне и на первом курсе не давали. Я взял, прямо никого не спросив, с коридора…
        Ю.С.: На втором тоже придумали…
        Б.Р.: Возникла такая тема, которая впоследствии называлась «Формы районирования». Ну, собственно, под этим заглавием из двух слов никакая моя работа до сих пор не опубликована.  Монография на эту тему вряд ли будет когда-либо  написана. Она разошлась по частям, по многим статьям.
        Ну, хорошо. Пока о чём идет речь? Весна, у меня только задумана эта работа. Только задумана. Весна уже. А курсовая работа у меня весной пятьдесят третьего года защищается успешно по типам населённых пунктов в дельте Волги. Защищается курсовая работа, и дальше возникает вопрос, чем мне заниматься дальше, в смысле, практикой. И вот именно романтические устремления, а не тематические, меня привлекли теперь ехать в Забайкалье.
        Ю.С.: Ну, романтические — просто природа?
        Б.Р.: Просто захотелось мне там побывать. И это вполне понятно. Что же это такое? Это тоже очень интересно и даже смешно. Это комплексная, Бурят-Монгольская экспедиция СОПСа. СОПС — Совет производительных сил при Академии наук.
        Ю.С.: Да. Который Вернадский придумал.
        Б.Р.: Да. Значит, тебе понятно, что такое СОПС.
        Ю.С.: Ну, сначала был КЕПС, потом СОПС.
        Б.Р.: Да, ну, хорошо. Я не знаю, для кого мы этот текст составляем…
        Ю.С.: Мы этот текст составляем для тех, кто не знает, что такое СОПС, поэтому лучше сказать.
        Б.Р.: Понимаешь, в чём дело, я сам тоже сейчас… для меня было бы слишком утомительно рассказывать ещё об истории этого учреждения…
        Ю.С.: Да не надо об истории…
        Б.Р.: …Которое называется СОПС. Пусть смотрят в Интернете. Потому что если мы будем так на всё отвлекаться… Короче говоря, Совет производительных сил. Очень солидное советское учреждение. Оно и сейчас существует.
        Ю.С.: Ну, это академическое, нет?
        Б.Р.: Академическое, конечно, при Академии наук. При Академии наук СССР. Республика, в которую мы едем, тогда называлась не Бурятская, а Бурят-Монгольская. Потом из неё Монголию убрали, чтобы не связываться с той Монголией, где столица Улан-Батор. Но бурятский язык, по-моему, от монгольского отличается не больше, чем карельский от финского. То есть,  короче говоря, это тот же язык, и народ этот тот же. Видимо, так монголы, которые живут на территории России, называются бурятами, если они на этой территории родились.
        Едем мы в конце мая, поездом, который идёт от Москвы до Хабаровска…
        Ю.С.: Вы говорите «мы» — это несколько человек?
        Б.Р.: Конечно, конечно. Целый ряд, большое количество студентов с нашего факультета отправились в БМКЭ — Бурят-Монгольскую комплексную экспедицию Академии наук. Самых разнообразных специальностей: почвоведы, физико-географы, геоморфологи и экономгеографы. Из экономгеографов был я и Евгений Страдомский, бывший фронтовик. Он ненамного старше нас, всё-таки, молодой сравнительно. И, возможно, ещё кто-то. Вот, мы так и поехали в эту экспедицию. Вот мы едем поездом. Очень интересно. Ехать дней пять надо было от Москвы до Улан-Удэ, столицы Бурятии.
        И пока мы ехали, и в те дни, когда мы собирались, произошло много событий. Например, умер певец Вертинский. Как раз, по-моему, в те дни, когда мы ехали. А мне посчастливилось его видеть на его предпоследнем концерте. Я, конечно, очень далёк от всего этого, но меня девушка, к которой я тогда клеился, сводила на это мероприятие. И мы с ней… Он выступал в каком-то клубе, где-то в центре Москвы, и, на мой взгляд, он уже не пел, а бормотал. Хотя, впрочем, у него песни такие были, речитативные, они не вполне же были песни. Но впечатление было такое, что он шептал и бормотал уже что-то. Ну, может быть, не от немощи, может быть, у него это такой стиль был. А потом я узнал, что после этого у него было только одно выступление в начале мая, в какой-то московской школе. И вот как раз мы ехали в поезде, что-то такое. Потом ещё, то ли во время нашей езды, то ли уже по прибытии в Улан-Удэ мы узнали про арест Берии. Это же было летом пятьдесят третьего года. Я сейчас точно не помню, когда мы ехали: в конце мая или в июне.
        Ехали мы весело. С нами ехала ещё представитель спецчасти, Ира Капуста. Но она приказывала называть ее Ка;пуста. Потому что многие люди с такими фамилиями — стараются их облагородить. И я помню, я на своих чемоданах наклеил везде свою фамилию и адрес домашний. Она велела, как представитель спецчасти, немедленно это убрать, потому что нельзя такие вещи... Враг не дремлет! И я ещё что-то там сказал про Берию. Сказал, что вообще говоря, что там творится в Москве, на месте ли правительство, власть не изменилась ли? Вы знаете, что когда находишься далеко от Москвы, всегда иначе воспринимаешь события, которые происходят в Москве, всегда они кажутся какими-то более тревожными. Ты знаешь это на примере того, когда был девяносто первый год, те, которые были далеко от Москвы, им тоже непонятно было, что тут творится. У меня в девяносто первом году одна знакомая, которая была на стажировке в Соединенных Штатах, прилетела в Москву, а тут путч! Она в ужасе немедленно, в тот же день назад улетела. Из страха, что её больше никогда не пустят в Соединенные Штаты. Так что её можно понять. Ну, и тогда тоже. Но Ира Капуста мне воспитательно сказала, что нельзя говорить такие вещи.
        Бурят-Монгольская экспедиция Академии наук, как и всякая экспедиция Академии наук, хорошо была обеспечена. И она мне нравилась тем, что туда можно было приехать абсолютно голым. Всё, что тебе нужно, там тебе дадут напрокат. Всё! Начиная с нижнего белья. Правда, нижнее бельё не нужно нам, потому что оно может быть солдатского типа, кальсоны и рубашки. Но, пожалуйста, и это дадут. То есть, я теоретически,  мог бы, в чём мать родила, выпрыгнуть с подножки поезда, и мне бы тут же всё бы дали. Я получил в свое распоряжение какую-то спецодежду, какие-то брюки, какую-то куртку, хотя у меня и с собой это было. Я уже не говорю обо всём остальном.
        Другие товарищи, экономисты, с которыми я ехал... наши были начальники Зубков и Тарасов, Григорий Львович Тарасов, который впоследствии или стал, или должен был стать членкором, доктором экономических наук. И при нём еще какая-то дама. Они ехали туда исследовать промышленность. Я был в промышленном отряде, а совсем не в том, где мне хотелось.
        Поселились мы в палаточном лагере, на окраинах города Улан-Удэ. Раскинули там свои палатки хорошие, там кровати стояли нормальные. Это место называлось Заудэ или Зауда и, строго говоря, по-настоящему, — Заудье. Но местное население говорило не так: Зауда и Заудэ. Вокруг была малоэтажная застройка, пески, но центр города выглядел пышно. Там был большой памятник Ленину, по-моему, в виде головы и, по-моему, всадник там, типа Сухэ-Батора стоял, или ещё что-то, в центре. Роскошное здание Совета министров.
И вот нам, живущим в палатке, носящим какое-то «х/б», какую-то одежду, «х/б, б/у» она называлась. «Б/у» — «бывшая в употреблении». То есть, носившим какие-то дурацкие холщовые штаны и куртку, надо было каждый день приезжать на работу. У нас же промышленный отряд? Вот, в Совет министров, в очень хорошее здание. Обедать в их столовой, в ведомственной, где хорошо кормили. И переписывать от руки народно-хозяйственный план Бурят-Монгольской АССР.
        Ю.С.: Ой, бред!
        Б.Р.: А потому что больше не знали, чем занять коллекторов. Я был коллектором. Хорошо, что хоть не препаратором: препаратор — это более низкая должность. Иногда спрашивают: «Что вы там коллекционировали и что препарировали?»
        Начал я переписывать от руки чернилами народно-хозяйственный план. Он был напечатан на бумаге плохой, такой, машинописным способом. Потом надо было приходить на завод, с анкетой. Меня посылали на паровозо-вагонный завод знаменитый, который существовал там, в Улан-Удэ. Паровоз состоит из 5500 деталей. Почему мне цифра эта запомнилась? Она [приблизительно] совпадает с числом лет, прошедших от сотворения мира до Рождества Христова. Если вы к нашему христианскому летоисчислению прибавите 5508 лет, то получится, сколько сейчас лет от сотворения мира. Раньше такой календарь у нас был в допетровское время. И вот, приходишь на этот завод с анкетой из пятнадцати пунктов. «Как называется ваше предприятие, почтовый адрес, какую продукцию вы производите…» Ну, правда, на заводы меня послали потом: сначала они просто не знали, чем занять коллекторов. Там, в одном отряде со мной была девушка, Алла. Тоже Алла, но уже не Добровольская, а Дымская.
        Ю.С.: Тоже на «Д».
       Б.Р.: Да, тоже на «Д», и тоже, в общем, такая, несколько фифа. Даже больше [фифа], чем Добровольская. Ну, конечно, ей в паре со мной работать было непрестижно. Ей тоже не нравилось, как я там себя вёл, мои манеры, всё такое. Что-то она мне за обедом сказала: «Что ты всё время давишься?» Ну, конечно, как я жевал, как кашу ел, как я носом сопел, всё было у меня всю жизнь так. Но потом, получая… вот  нас очень забавляло это выражение — «б/у», «х/б б/у». Получая, значит, список, чего мы получили, там, одежда… Тебе знакомы эти термины, да?
        Ю.С.: Ну, конечно.
        Б.Р.: «Х/б б/у».
        [Тут я собирался, но забыл сказать о такой сцене. Женя Страдомский как-то слегка обнимал Аллу и сказал: «Смотри, Боря, хорошая девочка, правда?» А я ответил: «Да, хорошая – б/у». Она возмутилась].
        То есть, мы были снаряжены, как полевые работники, а ходили в Совет министров, в ресторане питались. Иногда даже в хорошем ресторане.
        Ю.С.: Но вас кормили за казенный счет?
        Б.Р.: Да, да. Теперь насчёт оплаты. Мы получали «полевые», которые регулярно выплачивались. Стипендия шла в Москве. «Полевые»… тогда на «полевые» можно было что-то заработать. То есть по приезде в Москву кто-то себе что-то хотел купить: мотоцикл или велосипед, или, там, какой-нибудь музыкальный комбайн — он мог это себе позволить. Мы все смеялись, что там много разных добавок. Например, там всё учитывалось: климат, север (крайний север), и добавки всякие северные… то есть мы говорили «полевые», «чаевые», «комариные» и «безбабные» деньги. Значит, всё учитывалось, за всё были надбавки. Причем интересно, что надбавки эти шли по административному делению. И очень выгодно было, чтобы административные единицы были крупными. А Бурятия — страна очень разнообразная. На юго-востоке её – пустыни, зимой снега не бывает, на севере там всё совершенно наоборот. А вся эта самая… как не административные районы внутриобластные, а вся республика сразу же причисляется и к «высокогорным», и к «пустынным», и к «безводным», и за всё это идут надбавки.
        Я уже сказал, работники экспедиции могли брать любое снаряжение и инвентарь. И вот Страдомский, мой однокурсник более великовозрастный, а также Зубков, по-моему, Анатолий, экономист, они взяли себе охотничьи ружья, лошадей. И в определённое время они поехали охотиться на крупных зверей в горах, на западе Бурятии, к югу от Байкала. Но это было не в то время, а потом, попозже.
        Вначале мне не нравилось, я готов был бунтовать, что мне эта работа кажется бессмысленной. Я оттуда написал письмо Баранскому. И Баранский мне быстро ответил. Его письмо у меня тоже, конечно, есть в архиве. Что он мне очень сочувствует, и чего-то он там рассуждал… Я ему сказал, что я хочу заниматься другой темой, вот, географией хочу заниматься. А Георгий Львович Тарасов говорит: «Ну, зачем вам география? Вы опишите конкретные предприятия. А географию вы спишете с книжки, так все делают». Меня это, конечно, очень оскорбило. То есть я себя в этой экспедиции не находил. Но местность-то меня очень интересовала.
        И тут вдруг, видимо, и нашему начальству это было необходимо, чтобы развеяться, мы едем. В дальнюю поездку, в Холтосон: вольфрамо-молибденовые рудники на юго-западе Бурятии. Замечательная поездка. Мы сели в грузовую машину, запаслись множеством всяких вещей. Страдомский и Зубков запаслись охотничьим оружием с тем, чтобы потом от нас отделиться и охотиться на каких-то изюбрей или маралов.
        Поехали мы замечательно: по пустыне ехали. Проезжали такие глухие места, где люди безропотно ждали попутной машины по несколько дней. Стоит человек и голосует на шоссе. Его не берут. Стоит дня два-три. Наконец, кто-то его возьмет. Проехали Гусиное озеро: столько природных зон разных! Поехали на запад, приехали в Холтосон, где были вольфрамо-молибденовые рудники. Но там всё было засекречено. И там говорили «первый металл» и «второй металл». Так они назывались в стенгазете.
        Побывали мы на этих рудниках. Впечатление от рудников я не помню, но я помню впечатление от угольной шахты. Дело в том, что в нескольких десятках километров от Холтосона, который был в сухой и привлекательной местности — там на южных склонах растительность степная, а на склонах, обращённых к северу, лиственницы растут, прямо как отмывка рельефа на карте, с самолета особенно яркая картина,  –  Баянгол находился. Наша поездка была, в сущности, увеселительная, экскурсионная. Потому что нельзя сказать, что какие-то серьёзные конкретные дела были у наших начальников, не говоря уже о нас. Так что довольно дружно все так ехали, в своё удовольствие. Конечно, наши начальники что-то там записывали, какие-то вопросы задавали. Перед ними стояла задача карьеры, докторской диссертации
        Мы приехали в Баянгол, а там шахты угольные,  принадлежат не соответствующему министерству, а руднику, обслуживают Холтосон только, поэтому очень убогие. Там были настоящие слепые лошади, о которых я читал только в книгах. На глубине триста метров. На эту глубину мы спускались по лестнице, которая там была. Ну, по молодости, может быть, это было мне [не так уж тяжело]… по каким-то трапам, по лестницам. В общем, конечно, я побывал в шахте. Но я сказал себе, что хотел бы здесь поработать дня три в своей жизни, чтобы уж это всё испытать. Но не более того. Место это было проклятое, по мнению тех, кто туда завербован на работу, потому что бесконечно шли дожди. Это местная, чисто местная особенность, связанная с рельефом, с гидрографией. Как в тропиках: каждый день утром жара, вечером дождь. И в одном из нужников, то есть, в уборной, я обнаружил там замечательную надпись: «Чтоб вечно здесь сидел и срал, кто в Баянгол нас вербовал». Так мы поехали обратно, за исключением Зубкова и Страдомского, поехали на грузовой машине в Улан-Удэ. Сколько эта поездка длилась? Может быть, неделю, не больше. У меня есть дневник, там записан каждый день.
        Я написал Баранскому, что раскаиваюсь в том, что выбрал эту специальность, экономическую географию, что, может быть, мне надо было быть физгеографом. Подробности я сейчас уже не помню, что он мне ответил. После моей смерти останется в архиве всё это, но попробуй найди все эти письма. У меня писем, которые я получал, целый такой ящик, и в алфавитном порядке они разложены. Одна из этих коробок лежит вот там. И вот, после блестящей, но недолгой поездки к рудникам Холтосона я возвращаюсь опять в Улан-Удэ, в этот лагерь. Теперь меня вот тут-то и посылают на паровозо-вагонный завод с анкетой из пятнадцати пунктов.
        Ю.С.: Ну, да, тоска…
        Б.Р.: Да. Это ещё не все. Вернулся я в этот лагерь, и меня страшно тянет опять куда-то. И вот, я сделал следующее. В те годы суббота была рабочим днем. Я не имел права прогуливать, а должен быть на работе, хотя работа у меня, как сами понимаете, называется «будь готов слону яйца качать» (БГСЯК). То есть, вот, по сути дела, ничего не делать, но тем не менее...
        Ю.С.: Я не слышал этой присказки. Как это? «Будь…»
        Б.Р.: «…готов слону яйца качать».
        Ю.С.: А сокращенно?
        Б.Р.: БГСЯК. Так мы говорили.
        Ю.С.: Это у вас, на географическом?
        Б.Р.: Ну, да, где-то… нет, вообще, в это время так говорили. То есть, короче говоря... и вот, значит, я воспользовался воскресеньем. Я совершил подвиг: я за эти выходные дни пересек хребет Хамар-Дабан, за один день. Как это выглядело. В субботу я, никого не спрашивая… ну, кому-то сказал, ребятам, все-таки, сказал, куда я еду. Воспользовался выходным днем. Я сел на скорый поезд, на один из многих скорых поездов, которые шли из Владивостока в Москву. И, кажется, в тамбуре я проехал до остановки… до станции Мысовая, город Бабушкин — это находится на южном берегу Байкала. Озера Байкал. Ну, и на территории Бурят-Монгольской, но ещё не Бурятской республики. Переночевал там, на скамейке. Не переночевал, а немного поспал, до шести утра. В шесть утра я пошел на юг, и пошел по старому Мысовскому тракту. Это дорога, по которой когда-то везли чай из Китая в Иркутск. В Иркутске же чаеразвесочная  фабрика до сих пор существует. Это был торговый тракт для связи России с Монголией и Китаем. Он исчез, потому что провели железную дорогу через Кяхту потом. Но он тоже шёл через Кяхту. Но сейчас этот путь идет по железной дороге, по шоссе, через Улан-Удэ. А раньше он шёл оттуда. И вот, я пересек этот хребет за шестнадцать часов. Я шёл, в общем, с шести утра до десяти вечера.
        Ю.С.: Ну, это километров сорок?
        Б.Р.: Нет, восемьдесят.
        Ю.С.: Восемьдесят?!
        Б.Р.: Да. Значит, я шел пятнадцать часов, час отдыхал. И вот, в первой части пути — это было немножко меньше половины, может, тридцать-сорок процентов маршрута — я дошел до заимки Уляты, где жило двое стариков. Значит, там жили старик и старуха в этом уединенном домике вблизи перевала. Они выселились из Польши ещё до Октябрьской революции. И жили там вместе вдвоем с тех пор. После Октябрьской революции сколько лет прошло? Тридцать шесть, что ли. Пятьдесят третий год. Старика в это время не было дома. Он пошёл, как обычно, пешком вниз, то есть в город Мысовую, Бабушкин. Он туда всегда ходил за хлебом, вообще, за едой. Видимо, охотой он промышлял, пенсию получали. Она приняла меня достаточно радушно, но угостить меня ей было нечем. Она дала мне попить молока и чёрного хлеба кусок, может, даже последний. Так, я с ней там час провел времени в избе. Настоящая была изба. У меня не было никаких запасов продовольствия, только полевая сумка была, в которой лежал сложенный плащ. Полевая сумка, в которой плащ лежал — она была очень раздувшаяся. И всё. На ногах у меня были обычные городские ботинки. Не было тогда ни кед… Полуботинки обычные. Забегая вперёд, скажу, что они практически развалились  после этого перехода. И носки тоже на мне сгнили.
        После этого я пошёл дальше. Как сейчас помню, что я вынужден был идти очень быстро, чтобы избавиться от насекомых. Потому что там же туча была,  так называемая мошк;. Они назывались пауты, там были и слепни, чёрт знает кто ещё, и комары. В общем, мелкие. И надо было хотя бы шесть километров в час идти, то есть, я шел быстрым шагом, сложив локти, вот так вот шел. И это немножко спасало меня. А потом, я временами раздевался, кидался в ручьи. Там слегка  обмывал себя и шёл дальше. И к вечеру… старуха эта мне сказала, что тут три дня назад туристы прошли. И наконец, к вечеру я увидел признаки жилья человеческого, свернул в сторону и попал в лесхоз Тарбагатай. Там никто не удивился моему появлению: они решили, что я один из этих туристов. Туристы там уже были. Они затратили три дня на этот переход. Ну, это понятно: они же рюкзаки тащили, палатки. Я тоже там с ними, рядом с ними. Я переночевал на голом полу, подстелив под себя этот плащ. Ничего не ел. Или, может быть, меня там все-таки эти туристы или местные жители чем-то накормили. Скорее всего, второе. Так закончилось воскресенье. Это был уже понедельник, день прогула моего в экспедиции. День прогула. Я сел на попутную машину, которая вывозила лес. Она привезла меня на железную дорогу, которая уже тогда существовала, Улан-Удэ — Улан-Батор. И сел я на товарный поезд, на его площадку, товарного вагона. Поезд вез…
        Ю.С.: Ну, то есть, сели просто незаконно.
        Б.Р.: Да, конечно. У меня был плащ, я его надел. Издали я с полевой сумкой и в плаще выглядел как железнодорожник. Видимо, никого это не смущало. Просто сел и поехал. Поезд иногда делал остановки, но к вечеру понедельника я, всё-таки, прибыл на окраину Улан-Удэ, где я соскочил с поезда и побежал в свой лагерь. Ну, там уже, в общем, ясно, какое было отношение ко мне. Мне что-то советовали... На следующий день собралось начальство..., я как-то отделался выговором. И  после этого…
        Ю.С.: Ну, вы им рассказали о своем маршруте? Наверное, он произвел впечатление?
        Б.Р.: Конечно! И девочки все: «Это такой подвиг!» Конечно, все ахали, безусловно. Некоторые симпатизировали мне. Но надо же со мной что-то делать. Выговор был мне, видимо, вынесен, с каким-то предупреждением, что меня отправят в Москву. А мне только этого и надо было: мне уже тут надоело. Меня уже тянуло в другие места.
        Ещё там было интересно: там был самый весёлый день в моей жизни в те годы. Там была, в частности, вот одна из моих девушек, Галя Пушкина. Моей она стала позже. Да. Еще кто-то… И, в общем, мы там развлекались, видимо, тоже в выходной день, или после официального рабочего дня. Среди сопок и дюн — там были песчаные сопки — меня переодевали в женское платье и фотографировали. Тогда ведь женщины одевались очень дико: они носили комбинации, чулки, которые были пришпилены к специальному поясу. Всё это на меня надели, фотографировали. Всё это, конечно, было очень смешно. В общем, развлекались, как могли.
И вот тогда-то меня и послали на паровозо-вагонный завод, с анкетой из пятнадцати пунктов. Ну, я им сказал, что хватит, я такой работой заниматься не буду больше. Ну, тут меня и уволили. Но с оплатой за обратный проезд! И я довольно хорошо, в конце августа поехал в Москву. Что было довольно необычно и вообще неприлично: никто из тех, кто уже третий курс закончил, не возвращался из экспедиции так рано. Возвращаться было принято в октябре, а то и в декабре, если кто в Арктику заехал. Это нормально. А тут, значит, в общем, я так ярано… Мои однокурсники-экономы и девушка, которую я любил, Юля Ласис, были в Иркутске. Я с ней переписывался, я ей писал много писем. Я ей за всю жизнь написал, кажется, сто восемь писем. Не знаю, где они сейчас: может быть, у её потомков хранятся. А потомки её, как и потомки всех преуспевающих людей, уже давно живут за океаном – в США или в Канаде. Так у нас принято. Кого не посмотришь — все там, уже у всех внуки, правнуки. Я думаю, у твоих друзей так же?
        Ю.С.: Ну, у родственников есть…
        Б.Р.: Сама Юля Ласис ещё жива, но мной она не интересуется. Она совершенно оглохла, но в Соединенные Штаты она ездила, ей там не понравилось. [Оплата её медицинского обслуживания оказалась для её родственников непомерно дорогой, поэтому она вернулась в Россию]. Так вот ей я писал, писал и другим тоже. Получал ответы на эти письма. Переписка у меня была живая с Иркутском. В Иркутске же была ещё Восточно-Сибирская экспедиция, по-моему, Института географии Академии наук. Это что-то совсем другое. И тоже там было полно наших однокурсников. И тоже в их жизни это большую роль сыграло. Такие студенты,  как Варламов, Кобылковский, — они потом стали заметными учёными. Минимум кандидатами наук они все были. А некоторые — докторами. Ну, вот, они продолжали быть где-то… в самом Иркутске я их не видел, а я поехал на поезде с остановкой в Иркутске. Я в Иркутске остановился, чтоб посмотреть этот город. То есть сначала я ехал на каком-то второстепенном поезде до Иркутска, а от Иркутска я уже ехал чуть ли не в мягком вагоне в Москву.
        Ю.С.: И как вам Иркутск того времени немножко?
        Б.Р.: Да, в Иркутске того времени были признаки старины. Там были деревянные дома в центре. Значит, что меня особенно интересовало, там была узкоколейная железная дорога, которая проходила по улицам города, по его мосту, от главного железнодорожного вокзала, вернее, от главной железнодорожной станции к фабрике, возможно, как раз чаеразвесочной. А может, какой-то другой. И по ней пропускали товарные поезда ночью. Сейчас этого, наверное, нету. Так что, конечно, тогдашний Иркутск я хорошо обошел и объездил. Но, надо сказать, после этого я был в Иркутске раза два или три: я уже ничего не помню из того, что было раньше, ничего я не могу уже сейчас признать. Иркутск я очень плохо знаю.  Я был там года три назад, тоже проездом: плохо я знаю его.  Потом я поехал…
        Ю.С.: Ну, он, всё-таки, вот… ну, как сказать: вот это время пятьдесят четвертый год…
        Б.Р.: Это был пятьдесят третий год.
        Ю.С.: Пятьдесят третий год. Ну, вот эта послевоенная бедность сильно бросалась в глаза?
        Б.Р.: Послевоенная бедность бросалась в глаза гораздо раньше, а в это время она мне в глаза не бросалась.
        Ю.С.: Не бросалась?
        Б.Р.: Да. Ну, была ли она послевоенной? Она, скорее всего, в сельской местности ещё была просто повсеместной. Скорее повсеместной. Конечно, я потом скажу впечатления о Можайском районе. Да, но тогда надо ещё сказать, что в пятьдесят втором году, как раз, по-моему, в декабре, я поехал в так называемый агитпоход в Красновидово. Дело в том, что был День Конституции, 5 декабря. И устраивался агитпоход, местному населению напоминать о Конституции и о Советской власти. И вот, в пятьдесят втором году я видел нашу деревню в самом убогом состоянии. Я видел настоящую, натуральную подмосковную деревню со следами войны, пребывающую в полном убожестве. Пожалуйста, я сейчас об этом расскажу.
        Ю.С.: Расскажите.
        Б.Р.: Возвращаемся немного назад, 5 декабря, кажется, 1952 года. Была чудовищная оттепель: вдруг снег растаял, а он был до этого в большом количестве. Потекли реки, начался настоящий паводок. Ну, а мы на маленьком автобусе типа ПАЗ — «Павловский автозавод» — но старой конструкции, представляешь, да, девятнадцать мест в нем? Туда направились весело, со своими песнями, агитпоход. Я был агитатором. И мне, конечно, было интересно в самую дальнюю деревню. Там, первая деревня была Аксаново, она была близко совсем [от Красновидово]. А то была какая-то очень далеко деревня. То есть туда надо было идти по грязи: полдня туда, полдня обратно. А там провести в избе какую-то беседу. Но зато я тут, конечно, столкнулся с этой… Эта вонючая, грязная изба, эти убогие, в общем, люди, которые одеты в лохмотья. Сейчас ничего общего, сейчас даже трудно узнать, а тогда женщины, девушки ещё не носили городскую одежду, носили деревенское платье. Вот, стал я рассказывать про великие стройки коммунизма. Вот, и эта женщина мне сказала: «Зачем нам всё это? Расстреляли бы нас, что ли… Лучше бы было». Вот это замечательные слова, которые мне надолго запомнились.
        Так что, Юра, из того, что ты хотел услышать от меня вот о той эпохе, вот несколько таких фраз, ярких впечатлений всё-таки было. Да, это на меня произвело большое впечатление, потому что впоследствии я смотрел кинофильм «Председатель». Вот был такой кинофильм, его можно и сейчас по Интернету посмотреть.
        Ю.С.: Я его помню.
        Б.Р.: Что меня там возмущало? Там все действие как раз и снималось в этих деревнях. Они ж далеко не ездили. Всё в Можайском районе снималось. Но когда всё преобразилось, и когда новый председатель, всё-таки, покончил с этими недостатками, они показали обновлённое село. Но оно было снято уже где-то в Воронежской области. Но нас же не обманешь: там же был совершенно другой ландшафт. Тот ландшафт никуда не делся. Вот так. Так что, к этому времени, это было значительно позже, село ещё внешне выглядело так, когда фильм снимался. Оно было ещё вполне натуральным. В фильме показали железную дорогу, уже электрифицированную. Меня это возмутило: тогда дорога до Можайска не была электрифицирована. Она была электрифицирована до Кубинки, а может, даже и ближе, до Голицыно. Туда ходил паровой поезд, в нём пригородные вагоны. В этих вагонах с одной стороны три места, с другой стороны — два. Деревянные скамейки.
        Ну, вот, этот агитпоход. На обратном пути мы весело очень ехали. Возможно, что мы ехали до самой Москвы на автобусах, в электричку нас не пересаживали. Там я сидел рядом с девушкой, которую звали Иветта Бирина, и тискал её грудь. Она не возражала.  Тогда мы были еще девственные мальчики: это первый, по-моему, случай, когда я тискал девичью грудь. Она потом оказалась красавицей, её какой-то фотокорреспондент сфотографировал на обложку журнала. После этого её жизнь изменилась круто и навсегда. Ей стали писать письма солдаты, она вышла замуж за дипломата, прожила большую часть жизни в Швейцарии.       
        Ю.С.: Ну, не так плохо.
        Б.Р.: Да, неплохо. Ещё одна хорошая девочка, с нашей группы Юля Елхова, очень хорошенькая была, добрая, наивная, приятная во всех отношениях. Никак к ней не придерёшься. Ей тоже повезло. Её буквально выдали замуж за дипломата, которому надо было жениться, потому что было такое условие: если ты окончил… да, надо быть женатым. Вот, они выбирали невест. Часто на поварихах женились, потому что очень это удобно, когда живёшь за границей. Поэтому говорят, что эта дипломатическая школа высшая и/или МГИМО, они были спарены с каким-то кулинарным училищем. Ну, в данном случае, на девушке с геофака... Она безбедно, счастливо прожила в Ираке б;льшую часть жизни. Причём, она о нашей стране почти ничего не знала, она была всем довольна. Я думаю, она жива и сейчас и так же счастлива. Это одна из пяти или шести счастливых женщин [среди моих знакомых], я могу таких назвать... Я думаю, что моя нынешняя спутница жизни тоже принадлежит к этой категории, которые, в общем-то, прожили свою жизнь счастливо. Таково было воспоминание об агитпоходе и о деревне.
        Сейчас мы на чём остановились? Остановились мы на том, что я с удовольствием уволился из Бурят-Монгольской экспедиции…
        Ю.С.: Вернулись в Москву.
        Б.Р.: …и вернулся в Москву в конце августа, в самом конце. А тут происходит великое событие: университет переселяется на Ленинские горы, то есть, на Воробьевы. И торжественное открытие нового здания МГУ было 1 сентября 1953 года. Я его описал в своих воспоминаниях.
        Ю.С.: Но вы участвовали? Видели?
        Б.Р.: Видел, конечно. Я был участником. Я стоял внизу, рядом со мной стоял Лёня Серебрянный, который был на курс старше меня. Леонид Рувимович Серебрянный, геоморфолог, но, в то же время зарубежник, знаток языков иностранных. Но геоморфолог. Или физико-географ. Вот, он был свидетелем. Я это, конечно, не только написал, я это сразу же послал в письмах своим друзьям. Для меня это было важно — им рассказать: они же были вдали.
        Как это выглядело? Сначала был митинг, на улице, с той стороны, где Москва-река. То есть с парадной. Потом нас пропустили внутрь здания, распределили там по потокам. Мы имели возможность увидеть свой факультет. Я присутствовал на вводной лекции профессора Юлиана Глебовича Саушкина, заведующего нашей кафедрой. Хотя это не мой учебный год, и не мой курс. В общем, он там разливался соловьем. У меня записано, что он говорил. Он говорил, что, поскольку Земля — это обитель всех людей, то отсюда следует, что география есть самая главная наука. Ну и так далее. В общем, всё здорово, красиво он говорил. Но я к тому времени уже несколько скептически к этому относился,  я понимал, что это песня, так сказать, для первокурсников. Это было отражено. Ну, у меня тоже, так сказать, любовно-романтическое отношение было. Вот эти лифты, вот это всё странное здание, когда ты находишься на двадцать первом этаже, а чувствуешь себя чуть ли не под землей, потому что окон не видно…
        Ю.С.: А быстро привыкли к новому зданию?
        Б.Р.: Да, привыкли, полюбили сразу же. Ну, это потом было. Ну, это потом.
        Ю.С.: А о старом здании не жалели?
        Б.Р.: Нет, не очень жалели, мне кажется. Ну, заходили туда. Я  заходил, когда там был психфак, даже с докладом выступал. Но это относится уже к новейшему времени.
        Ю.С.: Интересно, что не жалели. Вроде бы, привязываешься к тому, где ты начал.
        Б.Р.: Нет, молоды были ещё. А потом этот восторг… а как же? Странное, конечно, здание. Говорили, архитекторы мои знакомые этого не подтверждают, но говорили, что Щусев его проектировал как гостиницу. То есть, было вначале ясно…
        Ю.С.: Сначала его проектировал Иофан.
        Б.Р.: Главное, вначале было ясно, что нужно увенчать Ленинские горы огромным, величественным зданием. А что в этом здании должно быть внутри — это вопрос второстепенный, архитектора это меньше интересовало. Говорили также, что от проекта гостиницы наше новое здание унаследовало шесть тысяч санузлов. Но блоки, конечно, эти… при каждом блоке. Нет, блоки, конечно, приводили в восторг, что студенты, каждый студент получает отдельную комнату. Потом началась борьба с сексом, который там процветал, естественно.
        Ю.С.: Что значит, «борьба»?
        Б.Р.: Ну, так, борьба была. Самая яростная.
        Ю.С.: Каким образом?
        Б.Р.: Как каким образом? Были комсомольские дружины, которые заглядывали в окна, где свет горит ночью, врывались туда, заставали людей совокупляющихся. Это всё было неофициально, так сказать, не по закону. Но были такие эксцессы, очень даже страшные. То есть временами, как всегда в нашей стране бывает, какие-то кампании. И вот, разворачивается кампания за нравственность. Дружинники, или, как они назывались, может быть, бригадмильцы — бригада содействия милиции, или они назывались  иначе. Причём, как правило, это юноши были сами девственные, малоопытные в сексе. Потому что студентки тогда не каждому, конечно, отдавались, но были кое-где какие-то романы, была ж какая-то любовь. И вот, значит, был такой случай, что они там… ну, это, может быть, было уже не в пятьдесят третьем году, может быть, и позже, в пятьдесят пятом. Но наткнулись на негра… сейчас слово «негр» неприличное, африканец, вот. Они наткнулись там на африканца. Африканец этот им всем… достаточно их всех избил за это дело. Ему ничего за это не было, естественно. Был случай более анекдотический и страшный. Ворвалась эта комиссия, вот проверять. И девушка своего любовника пыталась куда-то спрятать, он решил спрятаться за окно. И повис там. Ты догадываешься, чем дело кончилось? Но не сразу, не просто так. Он там сидел и повис, за окном. Тут пришла комиссия. Ну, все, смотрят — его нигде нет. И один смотрит… решил посмотреть за окно. И увидел его там висящим. Решил его не выдавать и сказал, что его там нет. И услышав это,  девица закричала. И он тогда от страха сорвался и погиб. Вот как это, реально или сказка?
        Ю.С.: Ну…
        Б.Р.: Я думаю, что кто-то это знает. Какая-то есть книга, какие-то легенды. И о том, что там, конечно, бросались, время от времени, и что весной была маленькая такая эпидемия самоубийств, кто-то кидался.
        Ю.С.: Ну, всегда неудачная любовь, бывает.
        Б.Р.: Мало ли по какой причине? И ещё: студенты, по-моему, физфака… физфак-то был малоэтажным. Но они забрались в высотное здание и какую-то пудовую гирю скинули, чтобы посмотреть, что будет. Я им очень сочувствовал: я тоже люблю такие вещи делать, мне тоже хочется сейчас что-нибудь скинуть с балкона…
        Ю.С.: И что было?
        Б.Р.: Ну, она, вроде, в землю вошла. А что им было? По-моему, их за это по голове не погладили. Ну, не знаю, исключили их, или они отделались выговором. Или, может быть, им это зачли как научную любознательность, любовь к экспериментам. Для мальчиков совершенно естественно — что-нибудь взорвать или поджечь. Я всегда это любил тоже, я и сейчас люблю.
        Ю.С.: Ну, наверное, вы о старом не жалели, потому что новое поражало воображение, было роскошным…
        Б.Р.: Да, совершенно верно, Юра. Оно поражало воображение. Но суди сам: как это всё было устроено. Двадцать первый этаж, у нас кафедра… нашему Геофаку повезло, в отличие от геологов: наш факультет занимал пространство с восемнадцатого этажа по двадцать второй, причем, по-моему, на семнадцатом немного было. Наша кафедра на двадцать первом этаже, какая-то ещё кафедра на двадцать втором. Мы свободно ездили на лифте наверх, заезжали в Музей землеведения, ходили по нему совершенно свободно. Но выше ехать  было нельзя: там  часовой стоял. Так, откроется дверь лифта — там стоит часовой. Надо назад. Но на шпиль лазили в процессе строительства. Дело в том, что когда его строили, у нас был субботник. И мы были на этом субботнике. Я помню, там меня даже носили на каких-то носилках, которые для кирпича были предназначены. Себя эффективно работающим я не помню, но, скорее всего, это была весна пятьдесят третьего года. Потом там же военнопленные немцы работали. Вот, тоже разные легенды были о немцах.
         Ю.С.: Но это до открытия?
        Б.Р.: Да, да, до открытия. Но когда мы учились ещё в старом здании, на Моховой, мы ходили  на субботник работать. Вот, и тогда, кажется, наши ребята добрались и до шпиля, то есть побывали там, куда потом не пускали. Но я себя побывавшим на шпиле не помню. Нет, не был я там. Ну вот, когда здание открыли, значит, интересная стратификация атмосферы московской: над Москвой всегда стоит смог. Но смог, как таковой, еще с двадцать первого этажа не виден. А когда поднимаешься на тридцать третий этаж, то видишь с ужасом, что в самый ясный, солнечный день Москва покрыта непрозрачной, черной тучей. Это видно сверху. Но нужно на достаточную высоту подняться. Когда я некоторых своих товарищей водил туда, до тридцать третьего этажа, то есть, видимо, это был верхний балкон, Музей землеведения, то мы с ужасом видели эту картину. Потому что в Москве, когда хороший, солнечный день безветренный, сразу же набирается этот смог. Вот он виден немножко сбоку и сверху. А просто снизу, так, не видно.
        Ю.С.: А с Останкинской, может быть, тоже? Может быть, тоже с Останкинской?
        Б.Р.: Ну, тем более, Останкинская ещё выше. Я на Останкинской башне был один раз в пасмурную погоду. Вот так, значит, новое здание МГУ. Но это потом. Что же после этого я сделал?  Я самостоятельно отправился в путешествие в Хибины. Ну а как же? Время же ещё есть. Я ещё не был в Ленинграде никогда, и даже моя мама говорила, что, все-таки, как-то неприлично ещё не быть в Ленинграде, что пора уже ликвидировать этот пробел. К тому времени я уже побывал кое-где сам, из моих рассказов знаешь: на Кавказе, на Чёрном море, на Украине, в Поволжье и в Бурятии. Да, и в эвакуации в Омской области. А в Ленинграде я еще не был.
        Я решил поехать в Ленинград. Это было чуть ли не второго или третьего сентября, то есть буквально на следующий день после открытия, скорее, даже второго. Ехал я туда не обычным путем, а с Савёловского вокзала,  поезд шёл до Ленинграда ровно сутки. Он вечером из Москвы выходил и вечером в Ленинград приходил. Шёл он через Сонково, как они у нас тут… Савёлово, Сонково, поворот в Весьегонск и дальше. Вот, он шёл сутки. На него легко было достать билет, а на главное направление сразу же билет быстро достать неудобно. А мне интересно было всё это. Я спокойно сутки ехал. Природа там хорошая по дороге.
        Поезд этот прибыл на Витебский вокзал, он на Московский вокзал не приходил, насколько я понимаю. И там я остановился ночевать у родителей своего друга, приятеля, Бориса Павчинского, с которым я познакомился в Бурят-Монгольской экспедиции. И он всё там продолжал в этой экспедиции работать, по-моему. Хотя он был экономгеограф. Я так прямо и заявился туда в ватнике, я тогда ходил в очень грубом ватнике, доставшемся мне с военных времен. Ватник был оторочен мехом, воротник был какая-нибудь цигейка. И шапка-ушанка потом, зимой была. Вот так я и явился. А они, жили, конечно, в коммунальной квартире типичной питерской, где-то около Обводного канала, в том районе, где все улицы названы по уездным городам России, ты знаешь, да? Я уже не помню, как называлась их улица, но она носила имя одного из уездных городов России. Ну, надо же было как-то называть улицы, и географический принцип наименования улиц был и в дореволюционном Санкт-Петербурге. Ну, там, коммунальная квартира… ты представляешь, что такое питерская коммунальная квартира? С окном во двор, захламлённая, заставленная старыми вещами, все-таки, это комната в коммунальной квартире, все эти абажуры, столы под скатертями. У меня был план быть там ровно десять дней: пять дней осматривать Ленинград, пять дней — окрестности.
        Ю.С.: Но это вы их напрягли…
        Б.Р.: Я не уверен, что они меня кормили, но я вот не помню.
        Ю.С.: Нет, в смысле, вообще, вот…
        Б.Р.: Да, конечно, ты прав. Я их напряг, и они были не очень рады мне. Ну, вот, сначала подряд пять дней — это Ленинград. Потом подряд пять дней — окрестности. Я, конечно, охватил всё, что только можно было. И Карельский перешеек вначале, этот Сестрорецк…
        Ю.С.: А вы ездили с возвращением?
        Б.Р.: Да, конечно, с возвращениями. И ночевал только в этой квартире. Каждый день ночевал там. И Павловск, и Петергоф, и до Ладожского озера. И в Шлиссельбурге с его крепостью, конечно, побывал. Туда проще было с паромом. И по крепостным стенам я походил. Известно, что российское почвоведение зародилось на крепостных стенах Шлиссельбурга. [По другим сведениям – Копорья или Старой Ладоги].
        Ю.С.: Каким образом?
        Б.Р.: Это пример того, как учёный, а именно Докучаев, побывал на обыкновенной экскурсии. Но то, чего не видел никто, увидел Докучаев. Раньше думали, что почва, на которой растут растения, — это геологический феномен. Он является верхней частью земной коры, что его происхождение геологическое, этой почвы. А Докучаев доказал, что почва есть продукт деятельности растений. И увидел на кирпичных стенах крепости, там растения растут, как они сами себе сформировали почву. Известно, что на кирпиче очень хорошо всё растёт, и руины кирпичные хорошо зарастают деревьями и травой. Берёза растет. Я помню, даже у нас, на карнизе десятиэтажного дома, который стоял в нашем дворе на проспекте Мира, бывшая Первая Мещанская улица, за годы войны берёзы выросли. Карниз этот был шириной сантиметров десять, если не пять. На нём берёзки выросли трёхметровые. Это вот увидел Докучаев, его осенила гениальная идея, это была его «эврика». Оттуда родилась русская школа почвоведения, которая долгое время была незыблемой и принята во всём мире. Но сейчас в Америке давно уже другая школа почвоведения, совершенно другая классификация. Нашим это, конечно, очень не нравится. Так это всё родилось на Шлиссельбургской крепости [возможно, что не на Шлиссельбургской, а на Староладожской, надо проверить.]. Теперь я не помню, по-моему, я добрался до Приозёрска, бывший Кексгольм. Всё, в общем, очень интенсивно…
        Ю.С.: До чего?
        Б.Р.: До Приозёрска, бывшего Кексгольма [Кякисалми] на берегу Ладожского озера. То есть все окрестности Ленинграда я охватил. Ближайшие, по крайней мере. После этого я поехал в Хибины. В Хибины я доехал скорым поездом до станции Апатиты.
        Ю.С.: Но опять у вас, собственно говоря, ничего нет в руках, кроме плаща?
        Б.Р.: Нет, у меня вещи были. У меня был рюкзак, и на мне был надет ватник, у меня была шапка-ушанка, на ногах у меня были байковые шаровары. Ботинки у меня были городские, со шнурками. Никаких кед. Пока ещё кед не было, кроссовок не было.
        Ю.С.: Спальник был?
        Б.Р.: Нет. Он мне был недоступен по цене, и вот было ли со мной какое-то одеяло — я не помню. Я приехал в Апатиты, потом на электричке в город Кировск, потом на автобусе в Юкспорйок, где Юкспорйок, где была географическая станция университета. Там часть наших студентов, в том числе, один из моего курса, Володя Бутьев, тоже находились на практике. Там был студент, моложе меня на год, Алик Осетров, Александр Евгеньевич. Я с ним дружу до сего дня. Недавно мне звонил по телефону.
        Ю.С.: Ну, то есть, вас как-то там приняли за своего?
        Б.Р.: Меня приняли там нормально. Это казалось совершенно естественным. Меня зачислили на довольствие, то есть я вносил деньги и питался вместе со всеми. И конечно же, я участвовал в разных маршрутах. Когда Бутьеву надо было куда-то идти, я с ним шёл. Когда надо было идти Алику — я шёл с Аликом. Это была долина, заросшая елью. Мне объяснили, что ель там, кажется, вытеснила сосну. Потому что сосна более неприхотливая и сосна первая селится как в сухих очень местах, так и в очень влажных — там селится сосна. А ель её постепенно вытесняет. Ель-то сама менее устойчива: она от ветра падает со своими корнями, как известно. Ну, вот, она, так сказать, паразитическим образом как-то сосну вытесняет. Ну, там была какая-то концепция на этот счёт. Юкспорйок — это деревянный дом, построенный в долине, барачного типа, спальни. Было где спать, было где есть, был большой деревянный стол. Они ходили в маршруты по долине, поднимались на гору Юкспор, метров девятьсот, по-моему, над уровнем моря. Оттуда открывался великолепный вид на рудник, комбинат, откуда по путям железнодорожной широкой колеи шли поезда с рудой. Апатиты там добываются. Прямо из тоннеля выходили, никакие не узкоколейки. А там, наверху, на Юкспоре ещё была какая-то станция, может быть, метеорологическая. И туда каждый день ходили носильщики, старики, другого способа связи с ней не было. Возможно, что был полевой телефон или радио. Видимо радио было. Полевой телефон требовал проводов. И мы видели этих стариков, они между нас сидели. И это были именно пожилые люди, но крепкого телосложения, и каждый из них нес пятьдесят килограмм, и они с этим…
        Ю.С.: Русские?
        Б.Р.: Да. И с этим самым…
        Ю.С.: Пятьдесят килограмм?
        Б.Р.: Да, так нам сказали.
        Ю.С.: Но это…
        Б.Р.: Ну, не знаю, я видел: сто килограмм по горизонтали старики-носильщики в Стамбуле несли. Так мне сказали, причём главной частью их груза был какой продукт, угадай?
        Ю.С.: Они часто ходили?
        Б.Р.: Каждый день. Может быть, у них были выходные.
        Ю.С.: Понятно. Я не представляю… взрывчатка? Тол?
        Б.Р.: Зачем? Это же не рудник, это метеостанция наверху.
        Ю.С.: Ну, тогда не представляю.
        Б.Р.: Уголь. Печки топить.
        Ю.С.: Понятно.
        Б.Р.: Ходил я с Аликом, ходил с Бутьевым, фотографии даже сохранились. Потом мне запомнился весёлый такой момент. Я говорил, что в Бурятии, в экспедиции, был у меня очень веселый день, один из самых смешных в моей жизни, когда меня раздевали девочки и наряжали в женское платье. Здесь был тоже очень весёлый день такой, смешной, второй такой. Всего у меня три дня таких было в студенческие годы. Не за студенческие, а вообще, за первую половину жизни. Три дня настолько смешных, что у меня был заворот кишок от смеха. Здесь была игра в гоп-доп. Была такая студенческая игра в гоп-доп. Не знаешь такую игру?
        Ю.С.: Ну, я помню название…
        Б.Р.: Игра эта была… не знаю, в чём она состояла, в выполнении каких-то крайне нелепых действий. А после этого проигравшие должны были сделать, совершить очень нелепый поступок. Очень нелепый, граничащий с хулиганством. Но проигравшие не могли от этого отвертеться.
        Ю.С.: Но это играли все вместе, и женщины и мужчины?
        Б.Р.: Да, конечно. Но ничего эротического в этой игре не было, тогда не было этого, эротики не было. Нужно было… скамейка была вдоль стола, надо было по этой узкой скамейке идти на четвереньках. И сзади идущий толкал впереди идущего в зад головой. А тот, кто шел первым, толкал носом монету. А монета должна была в конце скамейки упасть в блюдечко. А потом… ну, это, кажется, играли мальчики с девочками. И вот это мальчики, то есть мужчины уже взрослые проделывали. А когда проиграли девочки, они должны были облизать друг другу носы и волосы языком. Одна из них была Наташа Грошенкова, она потом стала очень большим учёным, доктором наук. Другая была преподавательницей, она, естественно, давно умерла.
        В общем, там я с Аликом Осетровым познакомился. Впоследствии я стал ходить с ним  в походы вдвоём. Потом мы ходили в походы, в коллективные уже, с туристами, и так далее. Так что он тоже стал моим другом на всю жизнь. Хибины мне многое дали. Наташа Грошенкова [Н.Г. Судакова], конечно, мне очень нравилась, я даже одно стихотворение написал. Но она никогда не обращала на меня никакого внимания.
        Ю.С.: А скажите: вот за этот год, за эту дурацкую практику вы же поехали… вам же тоже нужно было какую-то работу сдать, написать…
        Б.Р.: Где? У них там?
        Ю.С.: Нет, вот за этот год…
        Б.Р.: Так вот же, я и вспомнил о том, что я весной по коридору шёл и придумал. Это-то я сделал своей курсовой работой уже на этот, следующий год. Я договорился с Баранским, он это одобрил. Хотя он толком не понимал, но сказал… Я эту тему «Районирование и качественный фон» сделал своей курсовой работой на 1953/1954 учебный год.
        Ю.С.: Как называется?
        Б.Р.: «Районирование и качественный фон».
        Ю.С.: Это вот когда с раскраской вы увидели?
        Б.Р.: Да, но раскраску-то я увидел весной пятьдесят третьего. А осенью пятьдесят третьего года, уже в новом здании МГУ, я сделал это своей курсовой работой.
        Ю.С.: Понятно.
        Б.Р.: Сейчас мы её посмотрим. Вот она, как выглядит.
        Ю.С.: Ух ты!
        Б.Р.: Это курсовая работа. А приложение еще картографическое — вот это. Это я показывал. Конечно, это что-то феноменальное.
        Ю.С.: Да, это вот курсовая?
        Б.Р.: А вот это к ней приложения. Вот это к ней графическое приложение, вот так оно выглядит.
        Ю.С.: Это курсовая студента?
        Б.Р.: Это курсовая, это не дипломная. Это ещё только курсовая.
        Ю.С.: Да-а…
        Б.Р.: А в дальнейшем, я хочу сказать, что я только ухудшал свои работы. То есть, как я люблю говорить, я написал курсовую, ухудшил  — получил дипломную. Еще ухудшил, много лет спустя — получил кандидатскую.  Еще ухудшил через много лет — получил докторскую. И, в соответствии с общей деградацией культуры и науки, я, ухудшая свои прежние сочинения, продолжаю функционировать в качестве ученого.
        Ю.С.: Понятно.
        Б.Р.: Так оно и есть.
        Ю.С.: Неплохо.
        Б.Р.: Неплохо. То, что я говорю сейчас, записываете?
        Ю.С.: Конечно.
        Б.Р.: Ну и хорошо, пускай это знают люди.
        Ю.С.: Так,  ещё раз, просто: как это звучит в классической формуле?
        Б.Р.: Ну, заглавие же тут есть.
        Ю.С.: Нет, нет, вот ваша идея о том, что… Ну, надо же, таких курсовых в жизни не видел!
        Б.Р.: Главное, чтобы это как-то сохранилось после моей смерти, на свалку чтобы не пошло.
        20 августа 2013 г.

ВОСЬМАЯ БЕСЕДА
23 августа 2013 г.

Тарантул в Астрахани, одиночное восхождение на Памире, сельхозработы в Подмосковье и защита чести невесты друга
        Основная тема этой беседы — путешествия и экспедиции географа Бориса Родомана в 1952—1954 годы. Ближе к окончанию географического факультета МГУ Родоман вместе с однокурсниками и друзьями совершил несколько интересных поездок — например, в Астраханскую область, где он чуть не был укушен тарантулом, или на Центральный Кавказ, куда он отправился сразу после операции по удалению аппендицита, рискуя тем, что швы могли разойтись. Более комфортной, но не менее познавательной была поездка в Латвию, Литву и Эстонию, благодаря которой Борис Родоман сумел увидеть особенности менталитета прибалтийских народов. Сделанные им наблюдения дали возможность географу поразмышлять об особенностях русского народа и о возможности самоопределении малых народов в СССР и за рубежом.
        После окончания геофака Родоман получил распределение в издательство «Географгиз», но не сразу приступил к работе по профессии, так как был отправлен на сельхозработы в Можайский район Подмосковья. Наблюдения за жизнью колхозников в небольшом селе, за их дикостью и отношением к приезжим москвичам также дали немало материала для размышлений географа, которыми он делится в этой беседе. Наконец, ещё одна история — о том, как Родоман отправился на теплоходе с невестой своего друга, чтобы защитить ее от недвусмысленных притязаний другого ухажера. «Вот так мы едем, я лежу на верхней койке, она на нижней, мы лежим вдвоем в двухместной каюте, спим… И я сейчас тоже не могу этого понять. Люди были другие, было естественно для меня, что это невеста моего товарища, и почему я должен к ней приставать? Ничего такого не было. Десять дней мы так плыли», — вспоминает он,
        Все факты Родоман описывает со свойственной ему дотошной подробностью так, словно они случились совсем недавно, хотя события эти произошли больше полувека назад. Это не просто описание произошедшего — для нашего собеседника это повод переосмыслить прошлое и сделать выводы и обобщения о теоретической географии, своих научных работах и исторических процессах, происходивших в нашей стране, которым он был свидетелем.  В этих историях — приключения, бесшабашные поступки, тяжелый экспедиционный быт, друзья и как всегда многочисленные возлюбленные.
        К сожалению, из-за технического брака эту беседу мы публикуем без видео.
________________________________________           Юрий Вадимович Самодуров: Сегодня у нас 23-е августа 2013 года. Очередная встреча с Борисом Борисовичем Родоманом у него дома. Продолжаем, Борис Борисович, ваш рассказ.
        Борис Борисович Родоман: В прошлый раз мы остановились на осени 1953-го года, когда я в течение этого лета побывал в Бурятии, потом осенью ещё самостоятельно съездил в Хибины и к октябрю вернулся для продолжения обучения на Геофаке МГУ, и первый учебный год в новом здании. Но до этого я хочу вернуться к Прикаспийской экспедиции 1952-го года, потому что я не упомянул там две несомненно яркие вещи и, возможно, интересные для слушателя.
          Первая вещь касается теоретической географии. Б;льшую часть лета 1952-го года, то есть ещё в сталинские времена, я провёл в дельте Волги. Но последнюю часть лета я оторвался от дельты Волги и поехал в город Енотаевск на правом берегу Волги и там некоторое время был в экспедиции, которая работала в степи под руководством профессора Андрея Николаевича Ракитникова. Вот там, вокруг одного из колодцев, я наблюдал явление, на которое обратил мое внимание Андрей Николаевич Ракитников.
Колодец находился на стыке ареалов трех различных видов почв и растительности. В то же время вокруг этого колодца убывала степень вытоптанности его скотом, потому что около самого колодца было тырло, то есть место, полностью вытоптанное скотом, а дальше – всё реже, реже, реже, и уже таким образом появлялась растительность какая-то, и вот эта растительность была совершенно различной на трёх этих секторах, потому что эти секторы, вот на стыке которых стоял колодец, они отличались по своему почвенному составу. И вот, значит, – пример наложения концентрической зональности, когда есть центр концентрации какой-либо деятельности, и от него во все стороны постепенно концентрические зоны расходятся, а с другой стороны три сектора, и каждая из этих зональностей преломляется по-разному, в зависимости от того, на какой она ложится сектор.
Ю.С.: Да, красивая модель.
Б.Р.: Так вот эта модель была потом мной использована для моделирования центральной России и Московской области, потому что Москва стоит,  неизвестно почему, на стыке трех физико-географических районов: к северо-западу простирается Московская возвышенность, к востоку – Мещёрская низменность, a к югу Москворецко-Окская эрозионная равнина.
          И вот, мы видим три типа культурного ландшафта, которые отличаются своей интенсивностью и застройкой по мере удаления от Москвы. И вот вам пример теоретической географии, которая может объединить и необъединимое до того в одну модель, то есть теоретическая география может говорить о центре вообще, она может говорить о потоке вообще, она может строить такую модель, в которой автомобильная дорога и река совершенно аналогичны, если отвлекаться от некоторых факторов, от некоторых особенностей. Допустим, дорога не так меандрирует, но тоже есть, есть и этого элементы, когда строятся дороги-дублёры и так далее, обходные дороги. 
Таким образом, теоретическая география – это описание такого вот идеального мира, который, с одной стороны, похож на земной мир, но похож  в той степени, в какой мы это сходство сами устанавливаем, потому что предметом теории в науке являются идеальные объекты, а не реальные. Идеальные объекты употребляются для объяснения реальных объектов. Если в механике и физике для объяснения одного явления можно пользоваться одной моделью математической, то в гуманитарных науках и в географии это невозможно, поэтому там в подспорье этим моделям приходит все-таки интуиция человеческая.
Ну ладно, на этом мы закончим экскурс в теоретическую географию. Но в том же, пятьдесят втором, году осенью я быстро покинул Енотаевск.  Я ездил туда отчасти потому, что там девушка, в которую я был влюблен, Юля Ласис, Юлия Вильгельмовна Ласис, она там работала, и мне было некоторое счастье с ней там пообщаться. Потом я обратно на пароходе прибыл в Астрахань, уже в одиночестве на пароходе ехал.
Ну, вы можете спросить, почему я пользовался такой свободой и что я вообще там делал. Ну, можно сказать, я мало что делал для экспедиции. Я набирался своих собственных впечатлений, и никого это не пугало, никто мне особенно не мешал. И вот я один приехал на базу нашей экспедиции в село Трусово, которое находилось против Астрахани на правом берегу Волги. Никому я там не мешал, никому не был лишним, меня, естественно, сразу же там кормили, поставили на довольствие, как положено работнику экспедиции. Ну, вычиталось что-то из зарплаты. Зарплата, то есть полевые, шла, всё было, как следует. Я там дожидался, видимо, распоряжения, куда мне дальше двинуться. Еще был конец августа или начало сентября, время самое-самое хорошее, для того чтобы работать в экспедиции в дельте Волги. А сейчас мы перейдем к истории яркой и смешной.
Среди нас был один студент, Вадим Сметанич, он, к сожалению, скончался давно, ещё в советское время. [Не совсем так: кажется, его годы жизни 1930 – 1996]. Я думаю, если бы он дожил до наших дней, то очень хорошо применил бы свой талант, потому что он был коммерсантом от рождения. В советское время он проворачивал всякие аферы: он спекулировал, как это говорили тогда, то есть он что-то покупал и что-то перепродавал. Научился этому от своих родителей, которые ещё в буржуазное время были, видимо,  просто нормальными еврейскими коммерсантами. И в экспедиции работу он совмещал со своими торговыми оборотами, например, старыми книгами торговал, ювелирными изделиями. Понятно, что для меня всё это звучало  совершенно дико, тем более, что он был болтлив и  хвастлив, когда  рассказывал о своих подвигах, – о том, как его бандиты приняли за своего где-то в Астрахани, и как он разговаривал с ними, на их языке, ботал по фене. На всё это, конечно, я только рот разевал, смотрел на него с восторгом, как на забавный фрукт. Он был, видимо, годом старше меня. В дальнейшем с ним было опять чудовищное приключение.
 И вот мы с ним оказались вдвоём в Трусове, на этой базе, где завхоз Храмов жил с двумя бабами, с хозяйкой и её дочерью, по своему обыкновению. И там в одной из комнат этих просторных сушились укосы – образцы растительности, у нас же был отряд ботанический. Ботаника и кормовые составляющие были одними  из главных компонентов нашей Прикаспийской экспедиции в те годы её существования, а существовала она лет десять в 50-х годах ХХ столетия.
И вот там сушились укосы – в марлевых мешочках образцы растительности. Укосы – это когда отмеряется обычно один квадратный метр в каком-нибудь подходящем репрезентативном месте и всё-всё, что там есть, состригается ножницами. Потом всё это кладётся, а дальше идёт статистика, определение по видам и подсчёты, может быть это в гербарии идёт, может быть как-то иначе. Марлевые мешочки на подоконниках были сложены в большом количестве, и из них выполз паук. Я  не обратил бы внимание на него, но Сметанич сказал: «Это тарантул! Но меня он не укусит!» –  «Почему?» –  «Потому что я – алкоголик, а тарантул, укусив алкоголика, погибает». Ну,  значит так мы и запишем: «Из гербария выполз тарантул и хотел укусить Сметанича, но, почуяв в нем алкоголика, от укуса отказался». Вадим говорит: «Безобразие, эти ботаники развели тут тарантулов, я мог погибнуть или ты. Надо жаловаться». Я говорю: «Ну, давай пошлём телеграмму начальству экспедиции», а он говорит: «Всё что хочешь, только за твой счёт». Я говорю: «Пожалуйста, что мне, жалко телеграмму оплатить». Я составил текст телеграммы, она адресовалась руководству экспедиции, которое находилось в это время в селе Килинчи недалеко от Астрахани в центре волжской дельты. И вот я составил телеграмму от имени Сметанича: «Укушен тарантулом гербария требую наказания Соколовой Цаценкина». Соколова была очень милая старушка, уже тогда старушка, Нина Леонидовна наша, ботаник. Она всю жизнь жила в гербарии и скончалась сравнительно недавно, до ста лет не дожила, но до девяноста точно дожила. [Нет, не точно: 1896 – 1983]. А Цаценкин был профессор, кормовед.
Ю.С.: Шуточки у вас дурацкие.
Б.Р.: Да, а что здесь дурацкого? Я составил телеграмму от имени Сметанича, а дальше мне нужно было ехать, мне пришло предписание ехать именно в эти Килинчи, то есть я, значит, отправляю телеграмму, но я туда же и еду. Добираться туда ну полдня нужно было, учитывая тогдашний медленный транспорт. Сметанич не возражал, я составил текст телеграммы…
Ю.С.: Но тарантул же не укусил?
Б.Р.:  Нет, не укусил.
Ю.С.: А в телеграмме написано, что укусил.
Б.Р.: Что укусил… 
Ю.С.: Шуточки дурацкие!
Б.Р.:  Да, это было хулиганство. И инициатором его, по сути дела, был я. Так ведь, да?
Ю.С.: Конечно.
Б.Р.:  Ну вот. Ну, значит, дальше что. Я собираю свой рюкзак, ну, он у меня был небольшой, и прощаюсь со Сметаничем, еду. Я иду пешком по селу Трусово несколько сот метров до парома, я переезжаю на пароме Волгу (Бахтемир), потом я сажусь на трамвай, еду на восточную окраину Астрахани. Нет, сначала я захожу на почтамт, и там отправляю эту телеграмму. Потом я сажусь на трамвай, еду на восточную окраину Астрахани.
По дороге мне с груди отвинтили значок спортклуба МГУ, которым я очень гордился. Дело в том, что всегда хотелось показать, что я не кто-нибудь, а студент Московского университета имени Ломоносова, но значка специального для всех студентов не было, а был значок «Спортклуб МГУ», поэтому я его носил.
Астраханский трамвай был такой же древний, как московский, те же восемь окон с каждой стороны, та же длина салона шесть метров. Но у нас-то стулья стояли поперечно, поэтому было двадцать мест, включая восемь угловых, одно из которых занимал кондуктор, а там, значит, были просто две лавки вдоль, на каждой помещалось по пятнадцать человек, так что там тридцать мест было сидячих, ну, одно из них занимал кондуктор. И вот, когда… Я же любил в окно смотреть! Я сидел, а шея у меня ещё тогда гнулась, шея у меня была повернута в окно, и кто-то у меня с груди этот значок свинтил.
Ю.С.: Бог наказал за телеграмму!
Б.Р.: Ну вот, правильно, бог. Дальше, значит, я сошел с трамвая: там  идут огороды, пойма, и мне нужно ещё пройти километра два по пойме, по огородам, по широкой тропе, где все люди ходят. И дальше на пароме, на лодке, и я уже в селе Килинчи. Ну, значит, полдня у меня ушло, я ещё, наверное, в столовой пообедал, если не в ресторане, в центре Астрахани.
И вот я под вечер туда пришел и смотрю, там все очень печальные, строгие. Уже ночь наступила, при свете керосиновой лампы читают какую-то бумагу, никак не могут понять, что это такое. А было дело так, значит: телеграмма – как она передавалась? Она ж по телефону передавалась. И вот телеграмму передали по телефону в село, которое находится на другом берегу от Килинчей, соединено с ним паромом, то есть совсем рядом с Астраханью находится. Туда по телефону передали текст этой странной телеграммы. А дальше там его записали местные фиолетовыми чернилами и на лодке привезли на другой берег, и там вручили.
А там, вообще, татары жили. Им, конечно, трудно было понять. И вот, значит, они от каждого слова оторвали что-то и прицепили к следующему слову. Получилась полная галиматья.  Одно только понятно: требую наказания. Это всем было понятно в СССР. Вот люди сидят, значит... Когда я пришел, всё им объяснил. Будто  это сам  Сметанич послал, и всю историю им рассказал. О том, что я это придумал – ни слова. И на меня никто не подумал, никто меня ни в чём не обвинял. И они смеялись, как говорится в сказке, я точно не могу сказать, три дня. Допустим, они три дня смеялись, а на четвёртый день они рассердились.
Такой вот яркий пример: сначала люди участвуют в хохме, как было в похоронах Потенота,  а потом начинают о партийной совести думать.  Цаценкин, профессор закричал: «Безобразие! За это хулиганство надо исключать из университета». А на меня никто ничего не подумал. Значит, что хулиганом был я, да? Так получается?
Ю.С.: И не просто вы были хулиганом, а вы ещё как-то подставили вместо себя...
Б.Р.:  Нет,  ему ничего не было, всё замяли. Обычно это как сгоряча что-то решается. Сметанич отличался, о нём стоит рассказать, кое-какими подвигами. Например, на дальней практике, видимо, в Центрально-Чернозёмных краях, он надел на электрическую лампочку презерватив, потому что она была слишком яркой. А тогда же знаете какая была нравственность? Девочки у нас девственными были, не положено было вообще знать, что такие штуки есть. Вот девочка приходит и говорит: «Ах, мальчики, как у вас в комнате уютно!» – всё такое. Вдруг: «Ах!» Кто-то сообразил. Вот. Тоже за это ему чего-то… но выговора не было.
Ну и, наконец, когда он со своими странностями окончил Геофак, его, разумеется, ни в какую аспирантуру, никуда в хорошее место, не могли направить по многим причинам, в том числе и по графе в паспорте. И его направили в провинцию учителем, но не в какую-нибудь, а в Дагестан. Но это ещё советский строй. Человека из Москвы направить учителем в Дагестан! Ну что, и  что дальше может быть?
Но он и там отличался эксцессами. Он там купил осла и на нём ездил в школу. Толпы, конечно, собирались людей вокруг него. Он доказывал, что он имеет право на осле ездить. Потом он обыграл в шахматы министра то ли образования, то ли внутренних дел этого Дагестана. Но он с этим министром подружился, и тот ему помог оттуда убраться.
Естественно, он убрался в Москву и конечно, он в Москве не сразу устроился на работу, как все, в общем, в таких случаях. Потом как-то получил отдельную квартиру, ещё жаловался на то, что домочадцы не разрешают ему в своей квартире ходить в одних трусах. Ну и так далее, в общем, это уже типичная жизнь советского человека. К сожалению, он скончался рановато.
Ю.С.: Ну, в общем, себя он как-то не нашел.
Б.Р.: Ну, как сказать, он работал экономико-географом чуть ли не в СОПСе. Нет, почему же. Тот же СОПС или КЕПС. Но в Институте географии его, по-моему, не было,  а может быть это был Институт транспортный, у нас, может быть, даже ЦЭМИ… Нет, ЦЭМИ, нет, Экономико-математический институт, по-моему… Но всё это можно проверить. И я, так сказать, прошу прощения у всех кто, может быть, это услышит: то, что я говорю в смысле фактов и точности, конечно же, не стопроцентно, а проверять всё это… Если бы я писал мемуары, я, конечно, проверял бы всё.
Ну ладно, это отступление касается осени 52-го года, но в прошлый раз мы остановились уже на осени 53-го года. Итак, я, по сути дела, сбежал из Бурятской экспедиции, побывал в Хибинах,  а тут наступает зима. И на какую же тему мне писать курсовую работу? Как полагается, по материалам практики – нет, ничего мне такого летняя практика не дала, это была не практика. Но я договорился с Баранским, что вот у меня такая тема: районирование и качественный фон, то есть та тема, которой я загорелся весной 53-го года, когда ещё по коридору старого здания шёл и видел, как там раскрашивали карту Кавказа.
И вот я совершенно самостоятельно начал это писать и писал всю зиму. Но работа-то большая, толстая, в прошлый раз я её тебе показывал. Мне всё уже ясно, как эта работа будет закончена, а времени не хватает. А тут наступает уже апрель. В апреле у нас курсовые работы уже защищаются, по-моему, в марте защита ещё начиналась, гораздо раньше, а я не прихожу на защиту. Я пишу дома, мне некогда. На занятия не хожу, естественно. Ни на какие занятия не хожу. Там уже начинают мои друзья беспокомиться, обычно они всегда, мои друзья, заботились, чтобы я непосредственно с деканатом дела не имел, сначала на разведку домой ко мне приходят, спрашивают, что же я делаю. Я говорю: «Вот-вот…». Они говорят: «Ну, на экзамен ты же должен явиться!». Я говорю: «Да, конечно, но вот у меня работа не готова». Наступает весенняя сессия, с первых дней мая, а я не прихожу на занятия, потому что я ещё не кончил вот эту свою гениальную работу, которую я тебе показывал, ту самую, толстую курсовую работу.
И вот наступает уже число 12-е мая, может быть даже 15-е. А я не прихожу вообще на факультет, потому что я занят, я пишу вот эту работу. И тут меня третий и последний приступ аппендицита схватил, как к счастью. Скорую помощь вызвали, у меня санитары уже стоят в дверях, а я последнюю точку ставлю на своей рукописи и говорю: «Передайте Баранскому», – вот, родителям говорю. И меня в больницу.
Ничего страшного, в больнице аппендицит вырезали, мочу там спустили. Ребята, конечно, ахают, ко мне приходят, чем-то помогают мне. Ну, значит всё, сессия отпадает. Но остаётся вопрос: хорошо, аппендицит. Но это вторую половину сессии. А первую половину сессии почему же все-таки на занятия не ходил? Ну тут, конечно, лично Баранский помог. Говорят, что он стукнул кулаком – но это всё легенды – по столу стукнул… Что так приказал меня не трогать. В общем… Ну и деканат смолчал... перенёс мне эту сессию на осень… Вот значит, всё, я закончил этот курс, четвёртый курс закончил. Вот эту свою гениальную работу я Баранскому дал. Я сейчас точно не помню, когда именно она перепечатывалась на машинке, но это уже другое дело. Я, видимо, принимал участие в её оформлении…
И что же дальше? Наступает июнь. У меня аппендицит только-только же вырезали, но я, несмотря на это, отправляюсь в туристский поход через Центральный Кавказ. У меня был закадычный друг Костя Шилик, которого я очень любил, и он был мой одноклассник ещё по периоду с восьмого класса по десятый. Он ещё жив, сейчас живет в Гамбурге. Вот, Костя Шилик, он белорус настоящий, но по еврейской линии эмигрировал вслед за своей женой… в каких-то годах в Германию. Сейчас живёт в Гамбурге. Он археолог, хотя начинал как инженер-ракетчик, но очень любил археологию. И археологи его, конечно, никак не хотели принимать за своего, никак. Но когда он им устроил геофизические методы и с их помощью нашёл несколько античных городов в прибрежной зоне Черного моря, они его признали. Ему пришлось защититься, ну, он кандидат географических наук по палеогеографии. 
Он в вузе сразу же проявил себя как предводитель туристских походов. И вот я отправился со студентами МВТУ имени Баумана во главе с Костей Шиликом в замечательный поход через Центральный Кавказ. Мы не просто шли так, а мы и проехали, например, сначала по Военно-Осетинской дороге до Рокского перевала, потом мы вернулись немножко назад и… Заромаг… в общем, там есть какая-то такая долина замечательная... [Цейская].
Ю.С.:  А что ж, никаких учебных как бы заданий уже не было? Всё?
Б.Р.:  Нет, я обещал приехать на работу опять в Прикаспийскую экспедицию. Но сначала мне нужно было вот это провернуть – моё личное дело, мой поход, а после похода я обещал сразу же оттуда, с Кавказа, прямо явиться в Прикаспийскую экспедицию и опять присоединиться к работе. Так я договорился с кафедрой.
Вот, ну тут, конечно, были некоторые волнения: а не разойдутся ли у меня швы, но как же можно так после операции сразу. Нет, швы не разошлись. Правда у меня там почему-то был приступ ишиаса, и я даже одно время хромал, но потом он прошел. 
Ну вот, значит, доехали мы до этого Рокского тоннеля, потом немножко назад, потом на запад в эту яркую долину, которая здесь была…  Значит так, вот мы посетили Орджоникидзе (Владикавказ, Дзауджикау), а от Владикавказа мы поехали по Военно-грузинской дороге до самого перевала, до самой границы с Грузией, мы видели это… И назад, назад, в Грузию не поехали. Потом мы поехали по Военно-Осетинской дороге. Даргавское ущелье посетили, это место, где мумии там, трупы мумифицируются сами по себе, вот, перевал Кахтысар, городок мёртвых, Даргавс, (?), Архонский перевал и так далее. (?), Цей, ледник (Цейский ледник), (?), была такая долина, там мы побывали, потом, значит, мы оттуда пошли, пересекли Большой Кавказский хребет, но по малоизвестному перевалу Бах-Фандак. И потом мы попали в ландшафт похожий на Шпицберген. Вот, такое плоскогорье [Кельское нагорье], снег лежит пятнами. Оттуда, там увидели внизу где-то  Дарьяльское ущелье, в самом низу, вот мы в него спустились. То есть, я, конечно, благодарен Шилику, маршрут был очень нетривиален, и, с одной стороны, мы поездили, где надо, и машиной воспользовались, а с другой стороны, пешком перешли всё-таки… Это была Южная Осетия, мы Южную Осетию пересекли в самом глухом её месте.
Ю.С.: Группа-то большая была?
Б.Р.: Да, человек восемнадцать. Была там и девочка, конечно, на которую глаз клал, ну это мелочи. Но там был  замечательный парень, Орест Шлёнский, он стал профессором, по-моему, сопромат или что его специальность. [Горение и взрывы]. Ну, у него много монографий, по данным Интернета он ещё жив. После этого, значит, я расстался со своими друзьями… Да, мы побывали в Тбилиси, где-то ещё, по-моему. Нет, в Гори нет, но где-то там в Мцхета,  видимо, да, и в Тбилиси… Я с ними там расстался, стал один путешествовать по Грузии.
Ну, у меня первое впечатление о Грузии было сложным. С одной стороны, там люди очень гостеприимные, и если ты чей-то друг, или друг друзей ихних, то перед тобой всё открыто, тебя на руках носят. Но если ты просто так ходишь, там всё ужасно дорого, в общем, невозможно, как-то очень… Ну вот, такой странный парадокс, наверное, одно другим компенсируется.
А я в те времена очень любил бриться в парикмахерской, тогда это стоило десять копеек. [До 1961 г. 1 рубль, а после 10 коп.]. Сам дома не брился, ходил в парикмахерскую часто, и меня там брили. Сейчас это немыслимо, сейчас нет этого ничего. Ну вот, в Тбилиси  я зашёл бриться в парикмахерскую, меня бреет там, парикмахер, как всегда, разговаривает, потом говорит: «Вы, наверно, думаете, что я грузин?» Я говорю: «Я ничего не думаю» – «Нет-нет, молодой человек, вы скажите, правда, вы, наверно, думаете, что я – грузин?»  Я говорю: «Да нет, я ничего не думаю, мне это безразлично». Он говорит: «Я не грузин, я – еврей! Вы, пожалуйста, не думайте, что я грузин».
Дальше, значит, я поехал по железной дороге, и не куда-нибудь, а в Баку, мне ж потом надо было в Астрахань направляться. В Баку мне ночевать негде, денег почти нету, я зашёл (там вахтера раньше не было) в общежитие университета, лёг на диван и там спал. Утром вокруг меня собралась толпа: вот, уже выясняли, кто я такой. Ну, когда выяснили, когда я им показал бумаги, на них подействовало, меня отпустили.  Дальше взял билет, сел на самолёт. Это был первый мой в жизни полёт на самолете. Летел я не из Москвы куда-нибудь, а летел из Баку в Астрахань, самолет был обыкновенный, винтовой, летел он…
Ю.С.: А что не на пароме?
Б.Р.: Из Баку в Астрахань, это нельзя назвать паромом. Паром это поперек, Красноводск, он же очень долго… Нет, мне неизвестен был такой вообще-то путь, корабль… Сомневаюсь, что он вообще существовал. Вот и, значит, на самолете. Самолет винтовой, ничего, хорошо было видно Каспийское море. Ничего со мной не случилось, рюкзак так был при мне. Летели в Астрахань, там, я помню даже, врач выходил на лётное поле. Тогда ещё самолеты были не столь распространены, поэтому, когда прилетали, всегда врач присутствовал или скорая помощь на всякий случай. Ну, всё хорошо.
А потом, я явился в своё Трусово, на эту базу два года спустя, и мне  предложили, вернее, я сам примазался к тем, кто едет в степь на Чёрные Земли, к западу от Астрахани. Это был центр Калмыкии нынешней, вот, и прежней, но тогда там калмыков не было,  они были в депортации. И там хотели какое-то хозяйство делать, я думаю, чтобы в качестве чабанов использовать казахов. Кто ещё мог этим заниматься? Ну, были там такие сцены как погоня на машине за сайгаками, в общем, сайгаков было много еще. Сейчас, наверно, их уже нет
Ю.С.: А почему такое название – Чёрные Земли?
Б.Р.: Вот это название хорошее. Дело в том, что на них зимой снега мало, конечно, и это зимнее пастбище. Летние пастбища в горах. Ведь это же всё нарушено, вся  система пастбищ на Кавказе нарушена. Ведь было же так, что, я там не берусь судить этнические все эти вещи, но существовали какие-то коридоры и проходы, где совершенно инородные этносы шли, они скот перегоняли ежегодно. Значит, скот летом пасся в горах, а зимой на Чёрных Землях, потому что там снега было мало [и земля чёрной казалась]. А если снега выпадало много, и скот не мог достать корм, тогда начинался, как это надо говорить… падеж или падёж.
Ю.С.:  Падёж.
Б.Р.:  Падёж, да. Или называлось это иначе, по-моему, – джут. Потом, сделали так, что к Дагестану, «Стране Гор», приделали ужасно огромную равнинную территорию, в пределах своей республики. То же самое с Чечнёй проделали. То есть вот по какому пути пошли – прирезали земли, которые никогда не населялись горскими народами, никогда. Ни чеченцы, ни дагестанский народ там не жили. Они там только скот пасли, а теперь, к ним прирезали равнинную территорию, изменили административную границу. А это была территория Астраханской области. Калмыкию поделили между Ставропольским краем, Астраханской областью, и, возможно,  Сталинградской. Эта часть Чёрных Земель принадлежала Астраханской области.
Ну, вот я присоединился к этой экспедиции. У меня были кое-какие обязанности. Там измеряли дебит колодцев, расход воды в колодцах, очень варварским способом: нужно было подъехать к колодцу, замерить его уровень, потом вылить из него двести ведер воды, просто на землю рядом, и опять замерить. Двести первое ведро – на себя, потому что жарко. Но от жары я страдал не очень. Да, конечно, чабаны возражали, вообще, что это варварство. Дальше, значит, я не очень страдал от жары. Я понял, что пить надо немного, воды. Ни в коем случае просто так воду не хлебать целый день. Я утром выпивал два гранёных стакана чаю. В обед тоже два гранёных стакана чаю и так же на ужин, и всё, больше ничего. Очень интересно там было дело с туалетом, ведь это же была степь. Ну, у кочевых степных народов там халаты длинные, там все иначе. Женщины там без нижнего белья, и они мочатся вообще стоя. Но у нас же ведь, у цивилизованных людей всё это не так. Это делалось при помощи автомобиля. Значит, утром все мужчины садились на грузовик, он отвозил их далеко-далеко, за много километров от лагеря. Потом они садились на корточки вокруг какой-то ямы, вот, все вместе. Женщины оставались в лагере, они шли пешком за бугор. За бугор тоже шли метров триста, а то и больше.
Ю.С.: Что же, лень было сделать туалет?
Б.Р.: Это никому и в голову не приходило. Никому и в голову о том, что может быть какой-то передвижной туалет.
Ю.С.: Да не передвижной, а просто...
Б.Р.: Теперь езда на грузовой машине, конечно, очень запомнилась. Стоит жара, а машина эта типа фургона, она продувается. Теперь так, если спереди эту машину закрыть брезентом, то ведь ничего же не видно, мне же нужно смотреть вперед, а мы все сидим на передней скамейке, от этого сразу жутко холодно. Мы сидим в ватниках, на голове тоже какие-то шапки, а как машина останавливается, сбрасываешь ватник и тут уж жара 40 градусов. Ну и, тем не менее, я очень полюбил, конечно, Чёрные Земли, и мы проехали по ним много, всю эту часть юго-восточную, которая к Каспию примыкает, и западные, подстепные ильмени, и те места, где бэровские бугры уже не окружены лугами, а тоже окружены песчаными понижениями какими-то. Ну, в общем, сложная там геоморфология, очень интересная, много об этом было написано.
Ну и потом я поступил все-таки в распоряжение эконом-географического отряда, который, в общем, формировала наша кафедра. Я же был экономико-географ. Поступил я, и мы поехали. У нас был отряд. Что он изучал? Ну, колхозы, по-моему, совхозы… Работа у меня была самая сложная – это переписывание от руки колхозного отчёта. Но редко я этим занимался. Ну, чем-то занимался, не могу сказать, чем. В общем, отряд был хороший, во главе его стояла некая Анна Андреевна Перцева, женщина тогда ещё молодая, но она старше меня, естественно, что её уже сейчас в живых нет. Дальше, значит, там была Лена Январева, картограф. Лени(ни)ана Фёдоровна Январёва.  Сведений о том, что она умерла, нет, по-моему, она сейчас в возрасте гораздо более преклонном, чем я, по-прежнему плодотворно работает на кафедре картографии географического факультета МГУ. Доктором она вряд ли была, а кандидатом она была. Много у нас таких людей... Дальше, следующая была студентка, моя однокурсница, Юля Ласис, Юлия Вильгельмовна Ласис.
Ю.С.: Власис?
Б.Р.: Ласис. Она была дочерью литовского немца, который, видимо, превратился в литовца, чтобы избежать какой-то там депортации или чего-нибудь. Может быть, поэтому ей приходилось усиленно заниматься комсомольской работой: она была комсоргом курса. Звали ее Юлия Вильгельмовна, а брат у неё был, его звали Вильгельмом. Он потом стал машинистом и электрички водил некоторое время. Она... я в нее, значит, был безответно влюблён, ещё на первом-втором курсе. Сейчас [в 1954 г.] это уже была другая эпоха, и эта Юля была уже невестой или женой моего однокурсника Бориса Хорева, потому что…
Ю.С.: Бориса как?
Б.Р.: Хорев. Тоже видный учёный был, очень, о нём много есть в Интернете, у него много учеников… Но он тоже умер. Ну, если бы он не пил много, то не умёр бы. Он не был алкоголиком, нет, но употреблял водочку. Такие люди долго не живут, которые водочку время от времени пьют.
Ю.С.: Это вы в мой адрес…
Б.Р.: Да-да, это в твой адрес, не пей, просто так не пей. Ну вот, Хорев… У Хорева была какая простая задача? Ему надо было стать москвичом. Он был из города Кашина. Город Кашин помнит своего учёного Хорева, он упоминается, есть там сведения в краеведческом музее. Ну, город небольшой, великих людей мало, вот они его и… Фиг ты попадешь в краеведческий музей в Москве, даже если бы были по районам, но всё равно это не так, потому что население  по районам не закреплено. А так город Кашин гордится своим славным сыном. Кашин – это в Тверской области.
Вот, ну, Хореву надо было, конечно, стать москвичом, и мне их жаль, конечно, они жили в ужасных жилищных условиях: то есть, это комната десять квадратных метров, где Юля жила со своим братом и с мамой, ещё тут и Хорев вселился. Ну,  это невероятно, в общем.... Ну, тебе же это знакомо, я думаю.
Ю.С.: Ну… знакомо.
Б.Р.: Ну, ты немножко моложе, ты уже… не было в то время ещё хрущёвских отдельных квартир, не было.
Ю.С.: Ну, до четвертого класса я жил в коммунальной.
Б.Р.: Ну вот. Так она уже была рядом со мной, бывшая любимая девушка, она была уже, как бы сказать, женой Бориса Хорева, с которым у  меня отношения были, конечно, не очень приятные.
Ю.С.: Уже не ваша.
Б.Р.: Нет, не очень, но… Ну, она моей никогда не была. Несмотря на это, у нас были прекрасные товарищеские отношения, девушки обо мне заботились в бытовом смысле. Вот, всё было хорошо.
И, конечно, главным у нас там был шофёр Лёша. На этот раз нам попался очень хороший шофёр, женщины его любили. Это был молодой парень, даже ласковый в какой-то степени… Ну там, проявлял какую-то эротику, в общем, к девушкам… Они его любили, он их слушался. Так что жили мы душа в душу. И, наконец, там ещё один был интересный студент, Густав Апетауэр. Он из Чехословакии, настоящий чех. У нас учились студенты из других «стран народной демократии». И кореец у нас был Кан Сек Хён на курсе… И был у нас румын Апэвэлоайей,  вот такая у него была фамилия, из города Яссы. Был я в Яссах [в 1998 г.], но его там не нашёл.
Густав Апетауэр фамилию получил от эльзасских немцев, которые были среди его предков. Мне интересно было с ним, он  много мне рассказывал. Например, такие удивительные вещи, что в Чехословакии нет деревни, которая бы отстояла дальше трёх километров от автобусной остановки. У нас такого тогда же не было. Сейчас у нас, пожалуй, так, но зато у нас деревни, которые не дождались автобуса, просто исчезли.
Потом на меня тяжёлое впечатление произвели нужники, то есть уборные сельские. Уж таких мерзких, таких грязных я нигде в жизни не видел. В это лето, у меня уже не было научных идей по теоретической географии, которые бы я черпал из ландшафта, это в  прошлые два года, а тут не было. Я решил, не составить ли мне такой нужнико-географический профиль, то есть изобразить такой обобщенный нужник, грязный, деревенский, с червями, которые в нём копошатся, но сделать из него профиль, как бы охватывающий всю Европейскую часть СССР от Арктики до Кавказа.
Ю.С.: А что значит «сделать профиль»?
Б.Р.: Я как-то особо в это не вникал. Ну, какой-то обобщенный… Я сейчас точно не помню. Ну, не стоит в это вникать… Это можно понимать как  жанр «Учёные шутят».
Вот так мы с Апетауэром, и  так хорошо проехали на машине по правому берегу Волги, от Астрахани чуть ли не до Сталинграда, потом переехали через Волгу на паромах, побывали в Волго-Ахтубинском займище – это такой рай там: и арбузы растут, и деревья  такие высокие. Побывали в Капустином Яру, при том что Капустин Яр – это центр гигантского полигона военного, но это нас не касалось, это всё было так засекречено, что этого мы не видели… Вот и там проехали тоже, по тому берегу. То есть это было довольно ярко. Вот список моих путешествий…
Ю.С.: Брат моей бабушки там провёл много-много времени.
Б.Р.: У меня девушка есть, у которой завтра день рождения, она уже глубокая старуха, она тоже отдала свою жизнь Капустиному Яру. И в конце концов, уже без возврата в Астрахань, мы поехали в Сталинград. Он тогда так назывался – Сталинград. А на мне были единственные брюки сатиновые.
Ю.С.: А как он тогда выглядел, Сталинград?
Б.Р.: Он уже хорошо отстроился, в нём уже ничего довоенного не осталось. На него были брошены все деньги. В отличие от других городов, о которых я сейчас скажу, вот, он выглядел как куколка, но уже Волга там была совершенно не та, всё это выглядело совершенно иначе. Театр там был построен в сталинском стиле. Но сохранилось здание универмага, по-моему, в котором брали в плен Паулюса, вот… Ну что-то такое я там узнал. Я в одном из своих предыдущих выступлений что-то говорил о посещении Сталинграда довоенного, но послевоенный Сталинград ничего общего не имел с довоенным. В довоенном Сталинграде Волга была как бы недоступна для прогулок, она была огорожена целой цепью всяких там элеваторов, дебаркадеров, всего такого. Сейчас свободна, потому что уже в послевоенное время была сделана набережная, фонари стояли такие витые, по-моему... Волго-Донской канал когда был построен, в 52-м что ли?
Ю.С.: Не скажу…
Б.Р.: Ну, в общем, он тогда был.
Ю.С.: Сейчас есть Исинбаева, знаменитая наша спортсменка, она из Волгограда родом, и она вот только что сказала, сейчас вот прямо, что это такая дыра, где даже жить нельзя, и «дыра-дыра-дыра-дырой» и «я там жить не хочу, буду жить в Монако…»
Б.Р.: Монако, да?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну, я могу ещё что сказать... Про довоенный Царицын. Есть же хорошие у Сергея Меча описание Сарепты, где жили немцы. Он просто с восторгом описывает город Сарепту, как там всё было чисто, как было культурно. Там жили немцы, они разводили горчицу, многое такое… Могу тебе дать эту книжку. Мало ли что было, всё это забыто, бесследно исчезло. То, что она считает это дырой – да, к сожалению... Ну, мне об этом, конечно, судить трудно, но я представляю, что сейчас нигде жизни нету в России, видимо, кроме Москвы и Питера. Ну, вот так люди думают, да. 
Так, в общем, вернёмся. Какие у меня там были яркие впечатления? Во-первых, я впервые там побывал на садовом участке, типичном,  – шесть соток. Они тогда только начались, только в те годы они получили развитие... это год 54-й.
Ю.С.: Это Хрущёв дал.
          Б.Р.: Это ещё не Хрущёв. 54-й год – это переход, так сказать, к Хрущёву. Значит, раньше это было, видимо, да, раньше, Хрущёв ещё как-то не в полную силу был.  Ладно, не будем в политику, в историю углубляться.
Значит, уже были эти садовые участки классические. Там  были родители нашей одногруппницы, однокурсницы, Юли Елховой. Она была очень хорошая милая девочка, как котёнок, такая нежная, красивая, и она, как я уже сказал, вышла замуж за дипломата и всю жизнь прожила в Ираке. Но тогда ещё она была не вышедшей замуж, и вот мы у её родителей были в гостях. Она же лето там, видимо, проводила, или остаток лета. Я там впервые познакомился с маленькими помидорами в виде слив, они мне ужасно понравились. Нас этими помидорами угощали… То есть, весь наш отряд был там у них в гостях, возможно, мы там и ночевали.
Ю.С.: Я о таких помидорах узнал только вот в 2000-е годы.
Б.Р.: Они были как слива, но не кругленькие, как ты сегодня у меня видел, а продолговатые… да… вот такие примерно, сладкие, что же их не было раньше… Так вот, что я хочу сказать, значит, на мне во время всего этого путешествия вообще были только одни штаны, только одни.
Ю.С.: Как всегда.
Б.Р.: Да… Не совсем, сейчас это джинсы – они же прочные, а это были сатиновые. Вот ты представь себе сатиновые трусы семейные...
Ю.С.: Ну, у меня были шаровары сатиновые, я и в поле ходил в них...
Б.Р.: Вот это и были сатиновые шаровары и ничего больше, под ними ничего не было.
Ю.С.: Вот это неправильно…
Б.Р.: Ну, кроме трусов.
Ю.С.: Трусы должны быть.
Б.Р: Трусы были, да. Но уже наступали холода, осень, и вот мы ехали на грузовой машине, сохранилась фотография. Я… на Кавказе мы все приобрели войлочные шляпы белые, знаешь такие?
Ю.С.: Знаю.
Б.Р.: На мне была куртка х/б, по-моему,  какая-то всё-таки была из экспедиции. Сидел в сатиновых шароварах, в куртке х/б, подняв кверху (на машине всё-таки сидел, не  прятался от ветра) воротник. На мне была здесь шляпа и поверх нее полотенце, я, как пленный фриц, в общем, все лицо закутал полотенцем, которое у меня было, от ветра. И мало того, что эти штаны были такие тонкие сатиновые, они же ещё и полиняли сзади, в них была дыра, потому что мы на пятой точке по траве съезжали с какой-то горы на Кавказе. Там я очень большое расстояние проскользил по траве сверху вниз. И вот в этих штанах я пошел в  театр.
Ю.С.: Ай-я-яй…
Б.Р.: Мы пошли в театр, видимо, оперы и балета, вот, я так стыдливо прикрывал сзади рукой эту дыру. И ничего, после этого мы поехали в Москву. Но был ещё только сентябрь, а занятия начинались 15 октября. Как я уже говорил, на каждом курсе занятия начинались на пятнадцать дней позже, но, может быть, это было неточно, что на каждом прибавлялось пятнадцать. Но, во всяком случае, в 54-ом году занятия начинались 15 или 16 октября, а я вернулся в начале сентября или в середине… Да нет, может, даже в середине сентября… Да, в середине. Я вернулся в Москву, а у меня ж ещё впереди каникулов осталось немного, и я решил поехать смотреть Прибалтику, я же раньше там никогда не был. Вот, родители дали мне деньги, и у меня началось замечательное путешествие по Советской Прибалтике. То есть я пересек Эстонию, Латвию, Литву, Калининградскую область...
Ю.С.: Ну, я уже надеюсь, одеты были прилично?
Б.Р.: Да, там я был уже не в этих шароварах, я был в городских брюках. Кроссовок тогда не было, на мне были городские ботинки. Вот, я сел на поезд Москва –Таллин, который шел через Тарту. Один такой через Псков, в Тарту. Утром я сошел с поезда в Тарту. Ты был там?
Ю.С.: Нет, к сожалению.
Б.Р.: Жаль-жаль. Это большая потеря. Конечно, как я сейчас буду говорить тебе о Тарту, если ты не имеешь о нём представления зрительного… Вот, что меня поразило. Какой-то очень странный запах там стоял. Запах этот немножко напоминал запах, может быть, сланца или угля, но он везде, по всей Эстонии стоял. Наверно, там им топили печи. Не знаю, я не могу сказать, что запах неприятный, но какой-то очень странный. Также мне очень понравился эстонский хлеб чёрный, белого там, вроде, не ели. Как я уже говорил, что если бы был такой же хлеб, как в Эстонии и Финляндии, я бы здесь белого хлеба не ел.
Сразу же, без всяких проблем, устроился в гостиницу, в какой-то «Парк-отель» или «Парковый» назывался, всё очень дёшево. Гостиницы тогда дешёвые были. Вот, за три или два рубля отдельный номер можно было получить, за семьдесят копеек – общежитие. Если там три человека, то по рублю с койки. Ну, может быть, рубля полтора-два. Но это потом уже, когда эти деньги при Хрущёве обменяли, а тогда,  до 61-го года, это было пятнадцать – двадцать рублей сталинских. И я прекрасно этот город осмотрел. К сожалению, там наши разбомбили центр города и построили там ещё уродливое здание гостиницы. И там стоял военный гарнизон, которым впоследствии командовал генерал Дудаев, которого сейчас сделали прямо героем Эстонии, хотя тогда он был оккупантом. Река Эмайыги, много интересного… Вот гора, на которой находится  обсерватория, старинное здание университета, прекрасная столовая, где хорошо кормили котлетами…
Ю.С.: А как вас воспринимали? Вы же тоже русский оккупант.
Б.Р.: Хорошо меня воспринимали. Я сразу устроился в общежитие университета без всяких проблем. Нет, здесь я был в гостинице, и меня принимали хорошо. Никто ничего плохого мне не говорил.
Ю.С.: Вы же русский?
Б.Р.: Ничего такого я там не заметил. Ничего. Конечно, бывали разные истории с моими друзьями, а со мной никогда ничего такого не было. А уж потом, когда я прославился как учёный, то меня вообще в Эстонии обожали. Там у меня четырнадцать работ опубликовано. Вообще, мне даже, когда выгоняли из МГУ, сказали, что я так часто публикуюсь в Эстонии, что мне надо туда и убираться и нечего мне делать в Москве в МГУ. Нет, с самого начала… Ну, тогда ещё я им не был известен. Значит, прекрасный отель. Да, я остановился там в гостинице в этой... Значит, всё это я посмотрел, я свободно вошёл в университет, я обошёл его, видел актовый зал, всё это было легко-свободно. Там одна из улиц названа именем хирурга Пирогова, который там учился, ещё несколько каких-то русских оттуда вышло, но, в основном, оттуда вышли наши великие русские учёные, такие, как Эмиль Христиан Ленц, Карл Фридрих Ледебур и другие, которые создали в России науку...
Ю.С.: Карл Фридрих Бэр.
Б.Р: Максим. Карл Максим Бэр.
Ю.С.: Вы кого упомянули?
Б.Р.: Ну, бэровские бугры, потом сила Кориолиса, асимметрия берегов, закон Бэра-Бабине. Знаешь такой?
Ю.С.: Там памятник Бэру, по-моему, работы Опекушина, а, может быть, нет… Автора памятника Пушкину...
Б.Р.: Вот-вот, что-то там есть, какой-то монумент 300-летия Романовых. В общем, прекрасный город, я, конечно, прокатился по реке Эмайыги до самого Псковского озера, или озера Пихква, как по-ихнему называется. Я много раз потом был в Тарту. После Тарту я поехал в Таллин. Из Тарту ещё съездил в Отепя. Это такое замечательно место, за один день съездил, там озеро красивое Интересные там ещё застал места, где не было электричества, на отдельных хуторах ещё керосиновые лампы были. Да, ну, это только на хуторах. Так, Тарту...
А потом я приехал в Таллин. Там я устроился в каком-то общежитии или в гостинице, скорее всего, в общежитии, вот, видимо, в северной части города, такой, более трущобной. И русские как раз жили там [в Копли]. Ну, ничего, всё было нормально, проблем не было. Там я стал объезжать окрестности… Там уже железная дорога была электрифицирована, и по ней ходили так же, как и в Подмосковье в 50-х годах (но их потом убрали) в качестве электрички трофейные вагоны берлинского метро. Но это, возможно, было не подземное метро в нашем смысле, а надземная линия S-bahn. Они были уже наших вагонов, так что с нашими платформами приходилось слишком много перешагивать. Сидения, по-моему, там были простые жёлтые, двери просто открывались без тамбуров, двери как в метро – по краям и посередине. Я помню, как мы по Павелецкой дороге ездили, и там они ещё сохранились.
Вот, я посмотрел, конечно, все эти окрестности: и парк Кадриорг, и этот замок, который там стоит. Парк там был назван Петром Первым в честь своей жены Екатерины – Кадриорг. Вот он так у эстонцев называется, видимо, он назывался у немцев Катериненталь, наверное, потому что «таль» –  это долина, «орг» – это долина, а по-немецки – «таль». Значит, это, видимо, был Катериненталь. Ну, знаешь Екатерину Первую,  жену Петра?
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: С сомнительным её прошлым. Ну, в общем, проститутка неизвестного этнического происхождения.
Ю.С.: Ну, яркая…
Б.Р.: Яркая, конечно. Она была президентом Академии наук, вроде нашего директора Института Наследия нынешнего: читать и писать не умела, но президентом Академии наук была. Так что в России замечательная традиция. А мы удивляемся, что директором нашего института стал человек без учёной степени. Ничего страшного, то ли ещё будет, это наша традиция. Ну вот, и в честь этой бабы назван и город Екатеринбург, который претендует на звание третьей столицы.
Ю.С.: Ну, вот, видите.
Б.Р.: Я надеюсь, вы знаете, что в честь Екатерины Первой, а не Второй. Екатерину Вторую-то я очень уважаю всё-таки. Ну ладно, не будем отвлекаться. Вот, значит, Таллин…
Ю.С.: Да, Екатерина Вторая была честная женщина.
Б.Р.: Нет, Екатерина Вторая очень мой восторг вызывает по-прежнему. Я где-то прочитал, что у неё был определенный стимул деятельности: оставить о себе хорошую память потомкам. Действовала она в соответствии с идеями французских просветителей – Вольтера и других, но признавала трезво, что в России это невозможно (демократия и всё такое), но всё, что можно, она делала. Естественно, она не шла поперек дворянских устремлений, с Пугачёвым она расправилась, а что ей оставалось делать? Справедливо, вполне, с её точки зрения. Ну вот, так что нет, это замечательная личность! Я вообще восхищаюсь… Какая-то немецкая девочка, которой было всего четырнадцать лет. Как она всё это смогла?
И ещё пример исторический, как человек, абсолютно чуждый какой-то стране и совершенно её не знающий, и не знающий ни её языка, ни культуры, вдруг, волею судьбы, становится во главе этой страны и как он начинает себя вести. Иногда очень даже хорошо, как патриот. Вот, Наполеон. Он был корсиканец… В данном случае это была просто часть итальянского этноса, потому что Корсика всё-таки… и её язык – диалект итальянского языка. И сам Наполеон разделял идеи корсиканских сепаратистов. И даже он, когда учился в военной академии или в училище во Франции (потому что это было такое училище самое лучшее, он мог бы учиться в другой стране, но это было самым удобным для него), он ненавидел Францию, и был корсиканским сепаратистом. Но когда произошла революция, когда он волей судьбы выдвинулся, так он наоборот стал ярым патриотом Франции и задушил корсиканский сепаратизм под корень. И вот, эта  Софья Анхальт-Цербстская  была любимицей прусского короля, и он хотел её внедрить в Россию, чтобы она проводила там его политику, а в результате, получилось всё не так.
Ю.С.: Борис Борисыч, но мужа-то она всё-таки убила.
Б.Р.: Да, ну конечно, я же этого не отрицаю. Но вот Адольф Гитлер, который, правда, не был австрийским патриотом, не очень любил Австрию, но всё-таки он до конца 20-ых годов не имел даже немецкого гражданства. Он даже когда был уже крупным партийным деятелем, должен был заработать себе гражданство Германии. Он был иностранец, тем не менее,  он со своей родной Австрией, когда встал во главе Германии, так расправился, что запретил даже упоминать её вообще.
И, наконец, Иосиф Сталин. Как он в конце своей жизни хотел быть не грузином, а русским! Как он всячески всё это подчеркивал, как он хотел продолжить именно линию русской культуры, русского самодержавия. Очень яркие поучительные примеры.
Теперь мы возвращаемся к путешествию моему по так называемой Советской Прибалтике. Конечно, это было яркое путешествие. И, конечно, интересно было чувствовать, что государственных границ больше нет, я могу три бывшие страны, и даже четыре, проехать без всяких пропусков, без всяких пограничников…
Ю.С.: Ну а что запомнилось, что отличало Прибалтику, грубо говоря, от Центральной России?
Б.Р.: Ну как же что? Значит, чистота огромная, и кухня гораздо лучше, и дома более добротные, ландшафт ухоженный, и порядка больше. Ну, то же, что и сейчас и, наконец, просто архитектура, потому что Таллин, как я уже сказал, один из хорошо сохранившихся средневековых городов Европы, и я убедился на своём опыте, что ни в Стокгольме, ни в Копенгагене нет таких замечательных кварталов средневековых.
Ю.С.: Ну, вы себя комфортно чувствовали? Всё-таки это не русское…
Б.Р.: Я себя чувствовал комфортно. Я не знаю, почему возникают такие вопросы.
Ю.С.: Ну, интересно, это же не русская культура.
Б.Р.: Ну почему же? Русские люди там тоже попадались, вот, я помню, что я там на берегу любил играть… Я пришел на пляж, а там, значит, речка какая-то впадает в море, а когда маленький ручей, впадает в море, он делает меандр,  не просто прямо впадает через пляж, ты знаешь да?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Я снял пальто (это было в октябре) и стал канавку делать, чтобы русло спрямить. Знакома тебе такая игра? Ну, вот, и ко мне присоединился один эстонец, немолодой [местный бухгалтер], с эстонской фамилией, по-русски хорошо говоривший, и тоже вместе со мной стал это делать.
Ю.С.: Не было ощущения, что вы там чужой?
Б.Р.: Нет, у меня не было такого ощущения, но я понимал, что это другая страна и что она заслуживает, конечно, независимости.
Ю.С.: Вы тогда понимали, что она заслуживает независимости?
Б.Р.: Да, конечно, я это тогда понимал. Я всё детство всегда мечтал о том, чтобы все эти территориальные единицы, которые есть в СССР, стали независимыми государствами. Мне это нравилось, потому что это интересно. Конечно, я всегда был мультинационалист, то есть я и сейчас так же, я поддерживаю…
Ю.С.: То есть вы воспринимали так вот, когда вы были и в Бурятии?
Б.Р.: Да, и в Бурятии я тоже хотел, чтобы она или была независимым государством, или присоединилась к Монголии. Хотя при этом она перерезала бы нам Транссиб.
Ю.С.: При этом что? Я не расслышал.
Б.Р.: Транссиб, железную дорогу, перерезала бы. Но у неё тоже очень причудливые очертания, у Бурятии. Значит, я всегда был на стороне малых народов. Я всегда хотел, и сейчас хочу, чтобы все этносы получили свою независимость, потому что чем больше они получат её, тем скорее их государства станут фактически административными единицами Всемирного государства, которые, в общем-то, не такие уж и независимые.
Ю.С.: Ну, я не слышал такой идеи.
Б.Р.: Ну, почему ты не слышал. У меня такая идея. И чем больше на свете так называемых суверенных государств, тем меньше их суверенитет на самом деле, потому что они вступают в союзы, типа Европейского Союза, имеют общую валюту, общую оборону, ну и так далее. Вот это и есть путь объединения человечества, поэтому нужно дать всем возможность… Почему, например, Якутия – три миллиона квадратных километров – почему она не является независимым государством? А Исландия, вот, где всего триста тысяч жителей, а Гренландия, где всего пятьдесят тысяч, она уже на шаг от независимости, и у неё уже все права на недра, и всё есть.
Ю.С.: Ну, вот вы примерно, как Сахаров, в этом смысле, его Конституция, так же...
Б.Р.: Да я так думал тоже, что лучше понятие СССР упразднить и назвать Конфедерация, как это, Восточной Европы и Северной…
Ю.С.: У него это страны Европы и Азии. Как-то так.
Б.Р.: Конфедерация Восточной Европы и Северной Азии, сокращенно КВЕСА. Вот, у меня такая идея была.
Ю.С.: КВЕСА.
Б.Р.: Да. Ну, видимо, у Сахарова тоже была. Но я так же думал, чтобы не было никакого национализма, нужно быстрее переходить на международный язык эсперанто, чтобы каждый человек знал только два языка. Для выражения местной специфики – родной язык, а для выражения всего технического, всего коммерческого, всего стандартного – только эсперанто, международный язык. Но таким языком стал английский, а он, конечно, очень удобен зрительно для понимания, но неудобен для произношения, вот, неприятен. Потом, английский язык есть результат варварского искажения старофранцузского языка и чего-то ещё там, детьми. Мне это объяснял Гумилёв, как это было. Детский лепет, понимаешь, но тут завоеватель, замки, а дети-то вместе играют. Дети завоевателей играют вместе с детьми завоёванных, и [завоеватели] трахают, конечно, женщин местных, всё мешается. И получается  ужасный варварский какой-то лепет, дикое искажение той же латыни или  каких-то других языков. Ну, вот, например, английский язык тоже так возник, путем дикого варварского искажения старофранцузского языка на одну треть, а на две трети он имеет германское происхождение.
Ю.С.: Вот вы упомянули Гумилёва, вы были знакомы?
Б.Р.: Да, я был с ним знаком, но недолго –  я сидел с ним рядом. Я ему рассказал о своей…
Ю.С.: Рядом – это где?
Б.Р.: На диване у Юлия Григорьевича Липеца, в его квартире. Я ему рассказал, как в дельте Волги я наблюдал этническое разделение труда: татары там занимались земледелием, киргизы (казахи) скотоводством, а русские ловили рыбу. И он воскликнул: «Великолепно! Так и должно быть!». Ну, вот. В царской России было такое разделение труда, особенно в западной части нашей страны, и особенно в черте так называемой оседлости или вообще на территориях, взятых у Польши...
Ю.С.: А какие-нибудь книжки Гумилёва вас когда-нибудь интересовали?
Б.Р.: Да, конечно! Я никогда не дал себе силы всё прочесть, но «В поисках неведомого царства» или что-то ещё я, конечно, посмотрел. «Этногенез и биосфера Земли», всё время перелистывал, но полностью так и не прочитал, у меня есть эти издания.
Ну, значит, давайте вернемся к путешествию по Прибалтике. Оно было, конечно, тоже очень поучительным. Вот, дальше я сел на автобус, который шел из Таллина в Ригу. В течение дня я должен был проехать из Таллина в Ригу. С остановкой в городе Пярну.
Ю.С.: Автобусы были как у нас или чем-то отличались?
Б.Р.: Нет, автобусы были советские, никаких специфических автобусов там не было. Правда, от буржуазного времени там, в местном пригородном движении, сохранялись автобусы, особенность которых была в том, что багаж у них был на крыше, поэтому всякие мешки и лыжи перевозили. Но в данном случае это были советские автобусы, ничуть не комфортабельнее пригородных, такие обтекаемые. Они по Москве по городу ходили, и там сидело по два человечка на диванчике сбоку, и с другой стороны. Они были не очень комфортабельные. И вот, значит, первый автобус, которым я ехал от Таллина до Риги, шёл целый день. По дороге я остановился в городе Пярну. Стоянка у нас была небольшая, может быть, не больше получаса, но за это время я успел сбегать на железнодорожный вокзал, потому что из Таллина в Пярну шла узкоколейка. Большинство железных дорог в этих странах были тогда узкоколейными. Это была узкоколейка, шириной, видимо, около семидесяти пяти сантиметров, хотя вместо семидесяти пяти сантиметров ширина колеи может быть два с половиной фута. Это не одно и то же, но приблизительно, если они на футы строили.  И я зашёл в спальный вагон! Дело в том, что сейчас на автобусе можно часа за три доехать из Таллина в Пярну, а тогда паровой поезд шёл шесть – семь часов, узкоколейный. И в Таллине был вокзал «Таллин-Вяйке» – узкоколейный. И вот я зашёл в этот спальный вагон – очень интересно. Вот представь себе купе плацкартного вагона, что ты идёшь между полками, по всему вагону. Вот так по бокам, просто боковые полки, обыкновенные боковые полки – всё, и посередине проход.
Ю.С.: Интересно.
Б.Р.: Но вагоны такого типа я и в Таиланде видел. Там, правда, не такая узкая колея, а метровая. Ну вот, это всё я застал, понимаешь? Спальный вагон был в пределах Эстонии! Но сейчас это совершенно немыслимо, потому что, когда в следующий раз я ехал там по этой железной дороге, она уже была перешита на широкую колею, и там были нормальные вагоны, нормальный тепловоз.
Вот, потом я приехал в Ригу, в Риге я предъявил тоже какие-то документы и меня поселили, причем бесплатно, в общежитие университета местного. У меня было письмо от Московского университета с просьбой оказывать мне содействие, поселять меня где-то там и меня везде поселяли. Что, ты устал?
Ю.С.: Нет-нет. Это вам Баранский?
Б.Р. Нет, Баранский тут не при чём, просто в деканате бумажка была дана.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Причём тут Баранский? Чего его беспокоить по пустякам? Это тогда было в порядке вещей: билет студенческий Московского университета открывал дорогу по всей стране. Все относились к этому с почтением, с уважением…
Ю.С.: А, между прочим, стоимость проезда для студентов была с какими-то скидками или нет?
Б.Р.: Нет, она не была со скидкой. Может быть, что-то и было, действительно, но я такого не помню. Ну вот, Рига. Я не помню, сколько там ночей ночевал, ночевал ли я там вообще в этот раз. Следующий автобус у меня был от Риги уже прямо, по-моему, уже до Калининграда. Всего лишь второй автобус и всё – Калининград, бывший Кёнигсберг. Да я даже не помню, ночевал ли в этот раз в Риге. Сейчас мы посмотрим.
Ю.С.: Интересно, а от Кёнигсберга…
Б.Р.: Сейчас, сейчас я посмотрю. Таллин, Пяэскюла, Пярну, Рига… А, правильно, Пярну, Рига… Ага. Так, значит, в Риге я ночевал, потому что у меня тут написано, что я ездил на электричке в Кемери, Пумпури, Майори, то есть я на электричке съездил, осмотрел Рижское взморье, ну как же я мог пропустить Рижское взморье?
Ю.С.: Когда приехали в Кёнигсберг, это что, это развалины? Выглядело как Сталинград?
Б.Р.: Да-да, сейчас я скажу. Конечно, конечно, в отличие от Сталинграда. Значит так. Ну вот, значит, я ночевал в Риге, я побывал на Рижском взморье. Как положено всё, электрички там мне понравились, они были такие же, как в Подмосковье, потому что они там же и делались, на РВЗ, Рижский вагонный завод, но там не было высоких платформ, это было очень удобно, ступеньки были хорошо устроены, и можно было спокойно ходить через пути. Не было этих мучений: перехода, тоннельного перехода. Ну вот, я переночевал в Риге и поехал дальше на автобусе прямо до Калининграда. Литву проскочили практически без остановок, не считая выхода в туалет.
Литва отличалась от Латвии. Она была и грязнее, и люди там имели более крестьянский вид: на них ещё были какие-то тулупы, попадались какие-то шапки, то есть что-то похожее на Белоруссию  было. Сейчас этого нет, конечно. Литву мы проехали в стороне от Вильнюса, ближе к морю, через Шяуляй. 
В Калининград приехали вечером, и в общежитии университета я остался ночевать. Калининград выглядел, грубо говоря, так. Трамвай узкоколейный, вагоны немецкие, похожи на наши московские старые, но чуть поменьше,  ходит по середине улицы, а по сторонам от трамвайных рельсов сразу склоны огромных груд битого кирпича – одни развалины. Он был хорошо разбомблён. Правда, некоторые здания разбомбили с трудом, потому что глыбы кирпичей были очень крупные. В общем, везде сплошные руины и стоит немецкая надпись: «Strassenbahn.  Schritt fahren», то есть «Трамвай. Ехать медленно». Вот, для автомобилистов надпись старая ещё, покосившись, стоит.
Ю.С.: Ещё старая надпись?
Б.Р.: Да-да. В 54-м году. А у нас народ очень ленивый, я же видел под Москвой случай, когда железная дорога разобрана, а светофор ещё горит, потому что всем на всё наплевать. Ветка, которая идет из Нахабино в Павловскую Слободу, не только заброшена, но уже и застроена коттеджами. А светофор горит.
Ю.С.: «Сталкер», прямо, можно сказать.
Б.Р.: Ну, ты же сам удивлялся, когда мы позавчера на прогулке видели эту девушку. [В парке при церкви в селе Товарищево]. Почему она не интересуется, ей даже в голову не приходит поинтересоваться, где она находится, кто этот парк устроил, в котором она работает, – даже в голову не приходит. И так же, видимо, простые люди, в отличие от меня, от тебя, от нас с тобой, они могут этого не замечать. Для них это не существует, что вот горит светофор много лет или много месяцев. Ну, видимо, в этом и состоит особенность русского народа, почему, собственно, он такой своеобразный. Ясное дело, что в Западной Европе такие вещи невозможны. И вот, значит, представь себе эти все развалины, и посреди всего одно чистенькое ухоженное место. Угадай, что это?
Ю.С.: Ну, горком, наверное...
Б.Р.: Нет. Это могила Канта! Но для этого потребовалось задним числом сделать такую легенду, что Кант был российским учёным, потому что был подданным императрицы Елизаветы, но сколько дней он был подданным, я не знаю, успел ли он это оформить. Ну, ты знаешь, эта война Семилетняя, что Кант с удовольствием хотел перейти на русскую службу…
Ю.С.: Но, по-моему, он не перешел.
Б.Р.: Да, тогда ведь с радостью вручали ключи от города победителю. Вот Наполеон удивлялся, где ж ключи от Москвы, что ж ему их не несут. Вот, видимо, было так принято. Ну, тут проклятый, как говорится, Пётр Третий, миротворец, ему не могли этого простить, взял и прекратил эту войну, а то да, Кант был бы русским учёным. Ну, если Наполеон чуть не стал российским полководцем…
Ю.С.: Это я не слышал.
Б.Р.: Когда Наполеон закончил военную академию, ему было в сущности всё равно, где служить. Он не был тогда патриотом Франции особенно, он охотно и против неё воевал бы… А тут как раз приехал какой-то князь из России набирать на русскую службу. И Наполеон уже хотел поступить, но тут Екатерина прислала такой указ, чтобы набирать с понижением в чине, то есть, например, если он окончил там, допустим, говоря нашим языком, лейтенантом, то его возьмут в России младшим лейтенантом, а Наполеон оскорбился и отверг такое предложение. Так и написано, что Россия потеряла великого полководца.
Ну вот, значит, Калининград… Я, конечно, не ограничился, собственно, этим городом, ездил по окрестностям. Потом я сел на поезд и приехал в Вильнюс.
Ю.С.: Ну вот вы когда во всех этих поездках, вам приходилось хоть с кем-нибудь там разговаривать?
Б.Р.: Очень мало. Ты же знаешь, я человек не общительный.
Ю.С.: Ну это сейчас, а раньше?
Б.Р.: И раньше я не был особенно общительным. Я не помню никаких таких, случаев, чтобы я завел какое-то знакомство. Ну, были какие-то случаи, что кто-то давал мне свой адрес где-то в поезде, возможно, я ему даже писал одно-два письма, но это не сохранилось.
Ю.С.: Да, то есть для того, чтобы вам стать общительным, должен был появиться Интернет.
Б.Р.: Посредник должен появиться. Не Интернет, а рядом со мной другой человек, более разговорчивый.
Ю.С.: Понятно. Ну, давайте ещё немножко продолжим...
Б.Р.: Да-да, сейчас. Это путешествие, я же ещё не закончил. И дальше я поехал по железной дороге в Вильнюс. В Вильнюсе, значит, была моя однокурсница Гедре Каружайте.
Ю.С.: О!
Б.Р.: Да, она тоже подруга Юли Ласис. Тогда всё это было просто, я без всяких разговоров к ним в гости внедрился. Я ночевал у них, они меня кормили, а с Гедре  я ездил в Тракай, это замок такой на берегу озера. Тогда он был весь в руинах.
Ю.С.: Это Литва?
Б.Р.: Да. А потом же его восстановили, сейчас он как куколка, но он же новодел сейчас. Я выяснил, что Гедре, родившаяся в 30-ом году, успела побывать в Кёнигсберге, ещё когда он был в Германии, то есть она ещё в каком-то году, в 39-ом или в 40-ом, ездила туда с родителями, а больше нигде за границей не была. Её родители были очень почтительны со мной. Она сделалась  научным работником в Литве, вышла замуж, её фамилия стала  Каружайте-Юодишене. Сейчас она с моими однокурсниками никакой связи не поддерживает, сколько ни пытались, ничего она, не откликается, ей, видимо, до лампочки.
Ну и, наконец, после этого я сел в поезд и приехал в Подмосковье. Проснулся я в холодном вагоне, в купейном я вагоне ехал, не в плацкартном. Вот, и Бородино. Я сразу ж увидел памятник французам, который там стоит у железной дороги, так здорово.  Памятник французской армии у нас там один, а остальные все…
Ю.С.: Французской армии это такой орёл вот, где…
Б.Р.: Да-да, именно орёл, вот именно орёл, это я увидел сразу. Потом поезд остановился в Кубинке...
Ю.С.:  Там братская могила.
Б.Р.: И вот я так прибыл на Геофак уже в 54-ом году. Дальше что… У меня не сдана сессия весенняя. Столько я гулял, что… Ну и от меня деканат ждёт, что я сессию эту сдам, а я… мне не хочется этим заниматься. И так они ждали меня до самого Нового года. Наконец, под Новый год деканат всё-таки издал указ о моем исключении. Тут уж я не знаю, что бы тут Баранский делал, я его не хотел подводить. Но у нас на курсе девушки заволновались. Была одна такая Донара Юрченко, она ко мне приклеилась в этом смысле, заставила меня сдать экзамены. Ну, повлияла на меня.
Ю.С.: Так приказ-то уже был.
Б.Р.: Да, приказ был уже, я сам его читал.
Ю.С.: Ну так как же…
Б.Р.: Ну как вот сейчас, тоже приказ в институте, что я увольняюсь по сокращению штата. А теперь, сегодня, я звонил в отдел кадров, они сказали: «Не волнуйтесь, приедете 9-го [сентября], заявление подадите о переводе в другой отдел». Так что видишь, приказ, как-то его затормозили. Я сдал экзамены довольно прилично, чуть ли не одновременно с зимней сессией. Вопрос отпал, а дальше уже…
Ю.С.: Ну вы все эти годы, значит, последние два года жили без стипендии?
Б.Р.: Некоторое время я был лишен стипендии, было такое время, но не всегда.
Ю.С.: Ну как, ну вы же ничего вовремя не сдаетё.
Б.Р.: Ну иногда да, вот тут ты прав. Иногда я получал стипендию, иногда не получал.  Бывало так, да. Ну, дальше, видимо, я стипендию получил, и вот, наступает 55-ый год. Второй семестр, весенний. В это время студенты у нас на занятия уже не ходили.
Ю.С.: Диплом пишут, да?
Б.Р.: Да, пишут дипломные работы. Как я не люблю говорить  «диплом»!  Диплом пишут те, которые продают его в подземном переходе. Ну вот, значит, так, что же мне теперь делать? Та работа, великолепная, огромная моя уже была в прошлом, а теперь что, у меня больше никаких идей нет? И мне предложили, значит, сократить эту работу так, чтобы из неё вышла статья для научного сборника «Вопросы географии». Я её сократил, я приспособил ее к черно-белой печати, я убрал то, что невозможно издать. Вот, и я подал вариант дипломной работы уже гораздо меньше, страниц на сорок машинописных.
Ю.С.: То есть вы из той курсовой сделали дипломную работу?
Б.Р.: Да, сделал в виде статьи в «Вопросах географии».
Ю.С.: А это можно было?
Б.Р.: Это можно… всё можно было. Эта статья есть, я сейчас тебе её покажу, она опубликована. Сейчас прямо покажу. И вот таким образом, значит, я сделал статью. В этом моя работа и состояла, что я сделал хорошую статью научную из толстой курсовой работы. Это очень поучительно для меня, я научился кратко выражать свои мысли.
Ю.С.: Но это была… от вас требовало это какого-то такого труда  серьезного, да?
Б.Р.: Ну серьезного труда это требовало, конечно. Ты же видел, сколько я чертежей сделал своими руками, у меня же полно здесь всего...
Ю.С.: Нет, чтобы сократить.
Б.Р.: Конечно. Но это же было удовольствие – писать такую работу.
Ю.С.: Вы не поняли. Мой вопрос относится не к курсовой работе вот к этой, которую я фотографировал, а к дипломной, к статье. Вот эту статью было ну легко, как бы, сделать из толстой, или…
Б.Р.: Конечно, легко, информации-то много, есть из чего отбирать.
Ю.С.: Понятно. А как прошла защита?
Б.Р.: Защита, по-моему, блестяще прошла. А там как  было: один авторитетный человек, там – Саушкин  или Баранский – говорит, остальные с ним соглашаются и молчат, и всё. А как еще?
Ю.С.: Ну вы должны что-то рассказать перед ними.
Б.Р.: Ну, конечно, я что-то рассказывал. Всё нормально было. И оппонент был. Ничего невозможно сейчас уже вспомнить. Ну вот, окончили мы, значит, 55-ый год, мы заканчиваем...
Ю.С.: Университет заканчиваете? Торжественное дело.
Б.Р.: Да, университет я заканчиваю. Тут банкет какой-то, чего-то я не помню, был я на банкете или нет, что-то студенты там, преподавателей шампанским обливали, чтобы нагадить им. А меня распределили в Географгиз, Государственное издательство географической литературы.
Ю.С.: В аспирантуру не взяли?
Б.Р.: Нет, значит, было совершенно ясно, заранее известно, в аспирантуру берут только комсомольских работников. Видимо, тех, кто  сотрудничает с КГБ, вот, прошу это запомнить. Все понимали, что в аспирантуру меня не возьмут, но  надо меня устроить в хорошее место.
Ю.С.: А вот с вашей группы в аспирантуру брали кого-то?
Б.Р.: Да, брали как раз товарищей, которые были комсомольскими работниками и сотрудничали с КГБ.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Вот. Как они там сотрудничали с КГБ, я не знаю, но знаю, что у них с ними были хорошие отношения. У Баранского была целая плеяда, небольшая группа любимых учеников. С моего курса много у него было любимых учеников, это я, потом Юля Ласис, потом Витя Варламов и Борис Хорев, который стал мужем Юли Ласис, так что кафедра очень радовалась, что и свадьба такая, и семья эконом-географическая, Ласис и Хорев, вот, и Варламов. Что с ними было дальше? Варламов был сын партийного работника из Оренбурга.
Ю.С.: Его в аспирантуру взяли?
Б.Р.: Да, его взяли в аспирантуру. Но взяли его таким вот образом, значит: в тот момент, когда было распределение... вот, ну когда меня на распределении рассматривали, там что-то говорили, было заранее известно, куда я иду, я только говорил «да-да» и всё там подписывал, что положено. А Варламов сказал им… Нет, Саушкин сначала,  своим голосом, поставленным, сказал: «Виктор Сергеевич, мы направляем вас учителем в Читинскую область. Вы согласны?». Тот говорит: «Да, я согласен» – «Мы пошутили, вы остаетесь в аспирантуре Геофака МГУ». А если бы был не согласен в присутствии посторонних товарищей, сидящих в комиссии, то могли бы и не взять в аспирантуру.
Ю.С.: Ну и шуточки!
Б.Р.: Да, такие были шуточки. А Лёня Серебрянный, тот человек, студент, с которым я случайно стоял в толпе на открытии нового здания МГУ 1-го сентября 53-его года, он кончил в 54-ом году университет, его тоже хотели загнать куда-то в учителя. А он и иностранные языки знал, и знаток был, вообще-то говоря, физической географии Западной Европы. И он отказался официально от распределения. Так о нём даже газета «Правда» писала, как он нехорошо поступил.
И, конечно, год-другой он то ли был безработным, то ли работал не там, но все равно он выкарабкался, и сейчас в этой монографии, в книге, посвящённой ученым, уже покойным, Института географии, о нём тепло отзываются, у него были ученики. И несколько лет назад, зайдя в Институт географии, я увидел, что дорогу мне перегородила похоронная процессия: это Лёню несли на кладбище. Прожил он, может, лет семьдесят пять, меньше меня. Так что вот таких случаев сколько было. Липец Юлий Григорьевич, мой друг лучший, женившийся потом на моей однокурснице Лере Панфиловой, тоже не сразу попал, тоже отказался от чего-то и год где-то болтался, чуть ли не безработный. Вот, таких было немало, но почти все они выплыли.
Ю.С.: То есть всё-таки народ как-то отказывался от распределения? Это можно было разве?
 Б.Р.: Ну, можно было. Я сейчас не помню деталей … И вот распределились, кто куда, а я, значит, в Географгиз. Государственное издательство географической литературы возникло, если мне не изменяет память, в 1946 году. Возникло оно на волне советского патриотизма. Надо вспоминать о российских учёных, о российских географических открытиях, надо писать об этом книги, книг мало на эту тему, народ не знает. Это была прекрасная волна, книг было написано много. Была серия «Путешествия, приключения, фантастика», были другие серии, много серий было. Ну и, наконец, возникли научные сборники «Вопросы географии». Каждый год они выходили, они были не систематические… не периодичны в том смысле, что не обязательно так это в какой-то определенный срок, но в год их выходило два-три. Они были тематическими, и меня, в основном, посадили на научную литературу, когда я…
Ю.С.: Ну вы пришли в Географгиз,  как это все выглядело? Вас..
Б.Р.: Я сейчас… Это рано говорить, я ещё до этого побывал на Памире, это тоже существенно. Конечно. Вот, после того, как весной стало ясно, что я поступаю в Географгиз, который помещался по адресу Ленинский проспект, дом 15... Я думаю, что сегодня мы наш рассказ закончим именно тем, как закончилось это лето...
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: А сам Географгиз – уже другое. Ну вот, значит, я спокойно, распределился в Географгиз и  отправился на Восточный Памир.
Ю.С.: Ну на Памир поехать, это же, вроде, дикие деньги.
 Б.Р.: Хорошо, я сейчас расскажу, как я ехал. И вот, значит так, на Памир. У меня был мой друг… Нет, до этого же ещё было очень яркое моё путешествие – кругосветка по Волге-Оке! Дело в том, что у меня из той самой «Дружной шестерки»  ребят был закадычный друг Сережа Иконников. Про него говорили, что он родился с определителем растений в руках. Он был настоящий учёный, настоящий ботаник, настоящий натуралист, в классическом смысле слова, теоретиком он не был. И вот шла… Шёл уже май месяц, я, значит, хорошо уже и распределился, и свою работу дипломную защитил,  освободился к концу апреля от всех обязательств перед Геофаком. Ну, впереди ещё были госэкзамены, но к ним я не относился серьёзно, мне было  всё равно, какую я получу оценку.
Ю.С.: Госэкзамены – это же был там научный коммунизм и по специальности?
 Б.Р.: Ну что-то такое. А научный коммунизм не хочется вспоминать. Ну, вот, значит, так: я 30-го апреля отправился в яркий поход подмосковный, и там было пять девушек: Арманд, Беликова, Бондарева, Краевая, Лопатина и примкнувшая к ним Дайнеко.
Ю.С.: И один мальчик?
Б.Р.: Нет, были и мальчики ещё. Но эти девушки стали моими приятельницами. Арманд, дочь Давида Львовича Арманда; Беликова;  Бондарева, впоследствии жена Лёни Смирнягина, видного ученого; Краевая, которая на Камчатке была и там умерла, и примкнувшая к ним Лена Дайнеко, потому что Лена Дайнеко была школьницей, а они были студентки третьего курса. А я вообще как-то дружил с младшими студентами, видимо, поскольку во мне были всё-таки задатки доминирования, а доминировать над своими однокурсниками я не мог в силу слабости характера, поэтому ещё со школьных лет я  дружил с младшими. Вот был такой яркий поход.
Ну, я там влюбился в девушку, которую звали Нина Беликова, а остальные все тоже стали моими обожаемыми приятельницами. То есть всех я их любил, всех пятерых, вот со всеми я дружил. Об Алёнке Арманд у меня тоже воспоминания написаны, с Ольгой Лопатиной потом по Прибалтике путешествовал [в 1957 г.], уже [для меня] второй раз. А С Ритой Бондаревой я  познакомился в Прикаспийской экспедиции в 1954 г. Так что всё так ярко. Потом, значит, там ещё была девушка, в которую я тоже начал влюбляться… Ну, ладно, не буду я тебе забивать этим голову,
Ю.С.: Ну это был какой-то серьёзный поход?
Б.Р.: Нет, совершенно не серьёзный, от станции Луговая до Клязьмы, ближайшее Подмосковье.
 Ю.С.: А сколько воспоминаний!
 Б.Р.: Ну а как же, там же школьники были, молодежь…
Ю.С.: Такой кусочек маленький, а на всю жизнь!
Б.Р.: Школьники, молодежь, ну это так приятно, такие…
Ю.С.: А смотрите, как устроена память интересно, на всю жизнь...
Б.Р.: Ночевали в палатке одну ночь.
Ю.С.: Одна ночёвка!
Б.Р.: Да. Мы шли пешком и до этого, и после.
Ю.С.: Ну и что. Ну, что же, двадцать километров, одна ночёвка – и вся жизнь.
Б.Р.: Ну, для меня это был один из первых походов таких вот, вне экспедиции, потому что такого туризма молодёжного у меня было мало тогда.
Ну, значит, поехали на Памир. Сергей Иконников, ботаник, с Памирской станцией был связан, и он сказал, что летом я к нему… он может устроить мне поездку на Памир, то есть что меня там примут хорошо, на Памирской биостанции Академии Наук.
Ю.С.: Где она расположена?
Б.Р.: Она расположена в урочище Зор-Чечекты,  это Памирский тракт, который идет через Восточный Памир из Оша, Андижана, начинается он в Киргизии, потом за Алайским хребтом он попадает на территорию Горно-Бадахшанской автономной области Таджикской ССР, не доходя Мургаба, в Мургабе я не был. Восточный Памир я знаю, Западного я не видел, ни Хорога, ни этих тропинок, которые называются оврингами, этого я не видел. Восточный Памир не похож на Западный. Это высокогорное плато, над которым возвышаются горы, не столь уж высокие относительно, но очень высокие по абсолютной высоте. Так вот, ехали мы туда четыре дня [поездом Москва – Андижан].
Ю.С.:  Вы, когда вы говорите «мы», значит, вы вместе с кем-то?
Б.Р.: Всё по порядку. Конечно же, все тебе объясню. Сергей Иконников нашёл мне товарища, его звали Сергей Кахидзе,  он был сыном какого-то очень большого ученого, физика. Вот я не знаю, надо посмотреть в Интернете, фамилию я помню, Кахидзе. Мне говорили, что этот его отец парализован с 26-летнего возраста, и что он лежит в постели, продолжает там заниматься научной работой, причем пишет он, держа карандаш в зубах, потому что он парализован. Я этого человека видел, он бодрый лежал в белом белье, то есть в рубашке и в кальсонах, полулёжа в кровати. Вот, жили они на Песчаной улице, в относительно новых домах...
  Ю.С.: То есть у него руки тоже парализованы?
  Б.Р.: Ну я же что помню, то говорю. И вот Сергея Кахидзе мне дали в проводники, и вот мы с ним вдвоем едем. И мы оказались в поезде не то, что в плацкартном вагоне, а в комбинированном, вот такие были вагоны комбинированные.
  Ю.С.: Вы на свои деньги-то ехали?
  Б.Р: Да, на родительские, ну и стипендия ещё. Дешёвые же тогда были билеты, очень же дешёвые. Ты, конечно, не представляешь, какой транспорт был бесплатный в советское время. Я объездил весь СССР благодаря двум факторам: дешевизне билетов, которая сейчас совершенно немыслима… Ну, хорошо, ты помнишь брежневские деньги хотя бы? Которые были в 70-ых, 80-ых...
   Ю.С.: Ну, конечно, помню.
   Б.Р.: Ты знаешь, что плацкартный вагон от Москвы до Ленинграда стоил семь с чем-то рублей? Ну, в сталинское время это могло быть в десять раз больше... семьдесят, пятьдесят… Билеты у меня все сохранились. У меня все в коробках лежат, все железнодорожные билеты, кому это интересно.
   Ю.С.: Это?
   Б.Р.: Вот, пожалуй, есть у меня, все сохранились билеты железнодорожные.
   Ю.С.: Это какой-нибудь музей РАО «РЖД».
   Б.Р.: Где этот музей? (?) Он же у меня не для этого.
   Ю.С.: Надо узнать.
   Б.Р.: Сделайте так, чтобы никто это не выбросил после меня. Я не выбрасывал даже театральные билеты. Я в театр мало ходил, но они все сохранились. А что касается железнодорожных билетов, то картонных билетов, вот, у меня целая коробочка такой толщины. Они же были картонные тогда. Ну вот, значит, и мы там едем, и в каждом так называемом купе этого вагона, общего, плацкартного по своей конструкции, там, значит, помещалось девять человек. Значит так, вот считай, коек, значит, лежачих четыре, так? Еще наверху багажные, это уже сколько?
   Ю.С.: Шесть. Два сбоку.
   Б.Р.: Да, сбоку два и еще третий на багажном.
   Ю.С.: Девять.
   Б.Р.: Девять. Хотя могло быть так, чтобы ещё на полу спали. Но в данном случае было девять. И там была одна молодежь. И это так было весело, так приятно. Мне ничего там не перепало, в смысле девушек, вот, ничего не перепало, но Кахидзе влюбился там в какую-то девушку, и к моменту нашего приезда в Андижан он уже твердо решил, что на Памир не поедет, а с этой девушкой, как её там звали, Нина или Галя, останется. Ну, так он и сделал, он меня предал. Я поехал один. Ну, были у меня какие-то бумаги. Дело было в том, что у этой экспедиции же была база, видимо внизу, в Андижане.
   Ю.С.: Ну там же вообще уже пограничники начинаются.
   Б.Р.: У меня был пропуск. А как же. Значит, тогда было так: если в командировку едешь, то тебе быстро выписывают пропуск. Ты же помнишь это хотя бы? 
   Ю.С.: Ну да.
   Б.Р.: Если частным образом… Значит, видимо, у меня была командировка от географического факультета. Но командировка эта была без оплаты, она была только для получения пропуска. Этим мы широко пользовались. Я думаю, и с тобой такое уже бывало.
   Ю.С.: Ну, я только по работе...
   Б.Р.: Ну вот. Значит, так видимо как-то все это было, и пропуск, конечно, вот, проходили через пограничников.
   Ю.С.: А как вы поехали дальше?
   Б.Р.: На грузовой машине, на открытой грузовой машине.
   Ю.С.: Просто нашли сами, попутную?
   Б.Р.: Ну почему же попутную? Я явился на базу представителей этой экспедиции, этой станции в городе Оше, по моей бумаге, всё, меня туда погрузили, и мы поехали с ночевкой по дороге. Ночевки было две, по-моему, по дороге у нас. Но вот я помню, первый раз, когда мы пересекали, кажется  Алайский хребет, я впервые соприкоснулся с высокогорьем, я почувствовал, что горной болезни ещё нет, но дышится уже как-то иначе, это было три с половиной тысячи метров перевал.
   Ю.С.: Да, места конечно...
   Б.Р.: Потом спустились, ну, значит, картина: пересекли Алайский хребет, там Заалайский. Панорама Заалайского хребта. Я насчитал там двести пятьдесят снежных вершин. Ну, почти каждый зубец считал. И среди них пик Ленина, но который, конечно, не видно оттуда. [Видно прекрасно, но не известно, который из них – пик Ленина]. И вот мы пересекаем Заалай. И поднимаемся мы уже на Памир. И вот тут уже на высоте… приехали мы, значит, на один из самых... кажется, самый высокогорный перевал, Кызыларт, что ли, в нашей стране, самый высокий автомобильный перевал, по-моему, четыре тысячи с чем-то, вот, сейчас точно не помню, я... Всё это можно узнать. (Смотрит маршрут по карте). Ну, сейчас мы тут проверим. Значит, Андижан, Ош, Суфи-Курган, Сарыташ, Караарт… так, это потом уже. Вот, значит, въехали на Памир, и тут уже ухнули как бы, вот, в какой-то... Вот тут я чувствую, что-то не то. Я сижу наверху... сон…
   Ю.С.: Холодно?
   Б.Р.: Нет, не в том дело, что холодно… Ой, как мы здорово одеты! На мне был ватник, а сверху бараний тулуп местный, который мне дали, бараний тулуп на металлических крючках, с капюшоном, а внизу у меня мой собственный ватник, с которым я никогда не расставался, с меховой оторочкой. Штаны там не одни были на мне, низ был закрыт каким-то одеялом или спальным мешком. На мне был казённый бараний тулуп. А как же? Рукавицы были. И вот, значит, я чувствую, значит, уже какая-то сонливость, вот, что-то такое нереальное, хочется как-то уснуть или умереть. Всё как-то в тумане проходит. Сошёл с машины, вот уже как-то ноги не так идут, аппетит пропадает. И к вечеру мы прибываем на метеостанцию, которая называется Караарт на озере Каракуль. Тут, значит я...
   Ю.С.: Нет на карте его...
   Б.Р.: …спал уже с высоким изголовьем, то есть полусидя, в общем, как положено. Ну, утром… с нами там был один студент,  бывший повар, он накормил меня хорошим блюдом – азу – и как-то всё у меня это прошло уже. К вечеру следующего дня горная болезнь прошла. Я прибыл на эту станцию, которая находилась в урочище Зор-Чечекты, Памирская биостанция. И там сидели коллеги Сергея Иконникова, а его самого там не было, на мою беду.
   Ю.С.: А биостанция – это один домик, два, несколько?
   Б.Р.: Несколько, не меньше двух. Дело в том, что Иконников ещё кончал какие-то свои дела в Москве. А с его дипломной работой была история, аналогичная моей. Она очень была серьёзная, и ему дали отсрочку. Поэтому он только в конце мая её защитил.
А сейчас мы вернемся ещё к интересной истории, которая была в мае этого года. Дело в том, что Сергей Иконников был очень занят своей дипломной работой, а наука для него была выше всего. Дипломная работа – это научная работа в наше время была, очень серьёзная научная работа.
   Ю.С.: Я уже не застал...
   Б.Р.: Не знаю я ничего, не застал, я тебе говорю, как было. Я не хвалю ту эпоху, ни в малейшей степени, я тебе говорю, как было. Ну вот, а у Сергея Иконникова была невеста, Лера Панфилова. То есть это была девушка из нашей же «Дружной шестерки». Они дружили, она была девственницей в то время, и он тоже был девственником. Ну, вот считалось, что она вроде как бы его невеста, об этом никто ничего не говорил. Так не принято было об этом говорить, ну, считалось, что, в общем… родители так смотрели.  Она, видимо, так думала, но об этом же никто открыто не говорил, там все была дружба, там дружба, все мы друзья, все товарищи. Товарищи, прежде всего. Вот, товарищи в советском смысле слова. Апрель. Идёт апрель, я уже развязался со своей дипломной работой, уже там у меня поход был с девочками этими яркими, недолгий, двухдневный. Вот, а перед этим, да и после этого... Вдруг появился один юноша, по имени Феликс Коган, который стал ухаживать за Лерой Панфиловой. И причём Коган себя вел по-настоящему, как мужчина. Он не тянул тягомотину там какую-то, с  наукой или с чем, а он цветы ей преподносил, домой ходил. Он ей понравился как мужчина. А родители встрепенулись: как же так? Вот, да ещё и еврей, а они были антисемиты, как и большинство русских. И вот они  придумали такую комбинацию, что Леру надо спасать. Ещё немного и свершится непоправимое. А Сергей Иконников не может заняться своей невестой, потому что он дописывает дипломную работу, свою научную работу о флоре Памира. Она вышла потом как монография. Ну не эта, другая вышла, но на базе её. Он настоящий был учёный, настоящий ботаник, натуралист. Я очень таких уважаю. Ну вот, и он… И тогда, значит, он и родители Леры придумали такую комбинацию: меня с Лерой отправить на теплоходе в круиз, чтобы я спас её от Феликса Когана и хранил её девственность там… А я был именно такой человек, потому что с Лерой у меня были товарищеские отношения. И вот нам вручили билеты, проводили нас...
Ю.С.:  Родители?
Б.Р.: Да, и посадили на теплоход. И в начале мая, в очень холодное время мы плывём на теплоходе. Нас всего двое на весь второй класс. Ну, ресторан нам готовит какую-то еду, но это не удивительно, они ж сами себя кормят там, команду, никого не волнует.  И мы едем, в пальто закутанные. Она мне рассказывает про свою любовь к Феликсу Когану, я рассказываю про свою любовь к Нине Беликовой, которая, впрочем, мне тоже была достаточно чужая, вот. Ну, вот так мы едем, я лежу на верхней койке, она на нижней, мы лежим вдвоем в двухместной каюте, спим. Сам её [будущий муж], Юлий Григорьевич, не мог никак понять, ну как же так? И я сейчас тоже не могу этого понять. Люди, знаешь, были другие, как-то было естественно для меня, что это невеста моего товарища и, собственно, почему я должен к ней приставать?  Ну, ничего вот такого не было.
Десять дней мы так вот плыли. В Нижнем Новгороде мы сменили судно, и на другом уже пошли в Москву. Ну, а что же стало с Коганом? Он, как всегда, каждый день к ней ходил. Он явился с очередным букетом цветов к ней в квартиру, а родители сказали: Она уехала. Куда? По Волге. С кем? С одним молодым человеком. Больше он никогда не приходил. Но след его не пропал: вскоре по радио передали о молодом инженере Феликсе Когане, который строит то ли Ангарскую ГЭС, то ли чего-то там… В Сибирь уехал.
Ю.С.: Вот так вот.
Б.Р.: Вот так меня использовали, как средство. Ну ладно, я приехал, сдал…
Ю.С.: Вы разрушили жизнь Феликсу Когану.
Б.Р.: Да, я разрушил. Видишь вот…
Ю.С.: А Иконников-то на ней хоть женился?
Б.Р.: Нет, конечно. Но это выяснилось в следующем году, когда он её пригласил-таки на Памир и окончательно убедился, что она для полевой работы и в качестве жены учёного-полевика не годится.
Ю.С.: Ай-яй-яй!
Б.Р.: Она была слаба немножечко, ей хотелось и хороших духов, и чулок, и как-то жить по-женски. А мой друг Юлий Липец ей всё это дал.
Ю.С.: А как фамилия?
Б.Б.: Как? Её – Панфилова.
Ю.С.: Нет, вот вашего друга.
Б.Р.: Липец.
Ю.С.: Географ?
Б.Р.: Да, экономгеограф.
Ю.С.: Вот такая судьба.
Б.Р.: Ну и теперь мы немножко вернемся к Памиру, есть о чём рассказать…
Ю.С.: Трудно выбрать мужа.
Б.Р.: Да. Ну вот, значит, мы на озере Кызыларт ночуем, дальше приезжаем на биостанцию Зор-Чечекты. Ну,  я,  опять примазался, меня там кормят, я деньги внёс на питание, как положено в экспедиции. Вот, романтика такая, но ходить особенно некуда
Ю.С.: Ну, а чем заниматься-то?
Б.Р.: Вот именно, чем заниматься? Значит, надо же чем-то заниматься, так? Ну, помогать им, вроде, – нечего там было делать… Я, конечно же, не сидел на месте (я там недолго был), я сразу отправился в поход. Я ничего не взял с собой, по-моему, никакой, даже воды (в горах она есть), и стал подниматься на соседний пик, который назывался Мукор. Кажется, так. Сейчас мы это проверим… Да, пик Мукор. Пики Комарова и Мукор. Вот, значит, поднимался я на пик Мукор, относительная высота была не очень большая, но абсолютная высота была такая же…
Ю.С.: Ну, относительная высота – метров триста?
Б.Р.: Вот, слушай: абсолютная как у Монблана – четыре восемьсот. А станция, по-моему, была на высоте три восемьсот или три шестьсот. Сейчас трудно вспомнить. Есть дневники, есть записи, всё есть...
Ю.С.: Ну вы поднялись?
Б.Р.: Всё есть, Юра, всё есть. Невозможно сейчас всё это вспомнить.
Ю.С.: Да нет, ну вы залезли?
Б.Р.: Да-да. И я пошёл в обычных ботинках, тогда не было у меня никаких ботинок, кроме городских, и в ватнике своём, в общем, стал подниматься. Ну, поднялся я  на этот пик уже под вечер. Темнота сейчас наступит, а я там. О чём я думал вообще? Как? Что я? Ну, я им, видимо, сказал что-то, куда я пошел. Ну вот, ну...
Ю.С.: Ой, дурдом!
Б.Р.: Юра, ты видишь? Я, вот, не идеальный человек. Ну да, я там, а что оттуда видно? На востоке видно Музтагата, которая в Китае, на юге виден Каракорум, или что-то ещё, который находится в Пакистане, а где-то там Гиндукуш. И тут темнота мгновенно наступила, и вокруг меня полный мрак. Где звезды видны – это небо, а где не видны – значит, это скала. И больше ничего, даже контуров скалы не видно. Я стал вниз спускаться раком, так сказать, задом, немножко спускаться стал, а в одном месте скалы обледенели, понимаешь, вот скользят. И что же делать? А я пячусь и так вот постепенно спускаюсь. В одном месте я слегка сорвался – и вниз. Но оказалось немного, метра два всего.  И так я, в общем-то, спускался. Тем временем, значит, внизу уже сигнал тревоги, там уже мигают огни, спасателей нашли,  т  +

+
 ам уже переполох. А рядом была ещё станция физиков, они там ловили космические лучи.
Ю.С.: Она и сейчас есть, наверное.
Б.Р.: Ну, вот видишь? Есть и сейчас… Так сейчас в Таджикистане она?
Ю.С: Да, там моя работает знакомая, дочка Виктора Викторовича Чердынцева, моего первого начальника.
Б.Р.: Ну, вот видишь, как здорово. Ну вот, значит,  в четыре часа утра только спустился вниз, ещё темно было. Ну, спустился, видишь, благополучно. И первые, с кем я имел дело, были пограничники на погранзаставе. Ну,  или я к ним пришёл, или они меня нашли, я всё им описал, рассказал. Они позвонили по полевому телефону. Ну, был рассвет, я пришел на станцию на свою, ну, что тебе сказать? Какими глазами я смотрел и что в общем…
Ю.С.: Какими?
Б.Р.: Ну, трудно сказать, какими. Я, значит, лёг отдыхать, я съел, по-моему, чуть ли не полкило сахару, запивая его водой просто. Вот так быстро восстановил свои силы. Ну, потом собрались они и сказали мне, чтобы я немедленно покинул...
Ю.С.: Покинул?
Б.Р.: Да-да.
Ю.С.: То есть отправили вас?
Б.Р.: Вон, да. Да, вон с этой станции. Ну, правильно они же сделали.
Ю.С.: Правильно. Ну и как? И вы вон?
Б.Р.: А у меня было два с собой чемодана, вот я с ними поехал на попутной машине обратно. Да, приехал в Андижан. Потом я на этом не успокоился. У меня, между прочим, тогда чуть ли не впервые в жизни был фотоаппарат (а у меня с этим очень плохо обстояло дело, до сих пор), и чуть ли не киноаппарат узкоплёночный, 8 мм был. Мне что-то удавалось им снять, но это было напрасно совершенно, потому что в  Ташкентё милиционеры мне плёнку засветили.  Да, я же проехал Ташкент,  Самарканд ещё, только вот в Хиву не заехал.
Ю.С.: Поехали дальше в Ташкент, Самарканд?
Б.Р.: По железной дороге. Тогда можно было брать общий железнодорожный билет и по нему сколько угодно выходить или входить. Это мне было известно. Тарифное руководство номер пять, плацкартный вагон. Значит, я побывал в Ташкенте и потом в Самарканде.
Ю.С.: А какое впечатление, вот… Ташкент же тогда был после землетрясения 49-го года?
Б.Р.: Я не заметил там следов землетрясения. Я, видимо, мало с ним имел дела, с Ташкентом… Я помню базар, помню, как на базаре холодную воду…
Ю.С.: Но землетрясение-то…
Б.Р.: Да, останавливался я в Ташкенте, ночевал…
Ю.С.: Ой, это не Ташкент, в Ташкенте позже было землетрясение…
Б.Р.: Да, позже…
Ю.С.: То в Алма-Ате...
Б.Р.: Наш профессор Саушкин выскочил в одних кальсонах.
Ю.С.: В Алма-Ате это было. [Возможно, что в Ашхабаде].
Б.Р.: Я помню общежитие в Ташкенте, очень простое: во дворе стояли кровати под навесом и без конца лился холодный душ, в общем, ничего: кровати и душ, ничего я там тоже не платил. Вот, я был в Самарканде и я, сейчас мы посмотрим, в этот же год я был…
Ю.С.: Ну какое-то есть это в памяти?
Б.Р.: Так. Сейчас-сейчас-сейчас, подожди. Андижан, Ташкент, ах, нет – в тот год я там не был ещё.  Значит, в тот год я не посещал Самарканд, прямо из Ташкента  поехал в Оренбург [тогда, в 1938 – 1957 гг.  – Чкалов].
Ю.С.: А Ташкент, вот просто интересно, вы же впервые всё-таки там были?
Б.Р.: Да, впервые был.
Ю.С.: Средняя Азия такая настоящая.
Б.Р.: Очень слабые воспоминания.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Да. Ничего особенного там не помню. Была саманная застройка, такая, советская – ничего особенного, вот, не помню, в окрестности не выезжал. В Оренбург почему? В Оренбурге жил Витя Варламов, мой однокурсник, которого в аспирантуру распределили, сын партийного работника. И сейчас там моя знакомая, Таня Герасименко, она от меня узнала о существовании Варламова, выяснила – да, там живут его потомки, они его помнят, родственники, вернее, типа племянников. Он сам жил в Москве, так что его память восстановлена. А в Москве, значит, Варламов поступил чуть ли не в какой-то отдел ЦК КПСС. А в ЦК КПСС тоже свои отделы, там тоже есть всё: и экономика, и все, что хочешь…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: И он там экономической географией занимался в недрах… ЦК КПСС, возможно, настолько засекречено, что о нём никто ничего не знал, и доктором наук он не стал, был только кандидатом.  Ну, два закадычных друга: Варламов и Хорев.
Так, вот в Оренбурге я у него остановился. Там дом был  деревянный, такой сибирский... И потом приехал благополучно я в Москву. И было уже… Мне нужно было с первого августа в Географгиз на работу поступать, но я, конечно, опоздал и поступил примерно девятого или десятого августа [9-го].  И только я поступил на работу в, как сейчас же меня отправляют в колхоз. Это же очень важно было им, чтобы в колхоз кого отправить, да? Ну, продолжать дальше? Сейчас…
Ю.С.: Всё, на сегодня всё.
Б.Р.: Почему? Я хочу ещё про колхоз…
Ю.С.: А, давайте!
Б.Р.: А Географгиз потом.
Ю.С.: Да, давайте.
Б.Р.: Так что не пришлось мне в Географгизе ни дня работать, сразу в колхоз отправили, к концу августа примерно это было. И вот нас посадили…
Ю.С.: Вас много было?
Б.Р.: В колхоз набрали людей из разных издательств. Вот, это был так называемый «Дом книги», Ленинский проспект, дом 15. Там было и по-моему… Потом туда попал и «Госполитиздат», сейчас там...
Ю.С.: «Наука», наверное?
Б.Р.: …«Соцэкгиз»… Нет, издательство «Наука» никогда там не было, оно было в районе Курского вокзала, было и остаётся там. И помню, мы поехали на открытой машине по родному и знакомому Минскому шоссе, потому что Можайский район был у нас подопечным районом. И вот, значит, там среди нас был один человек, молодой человек очень, который почему-то ехал в хорошем городском костюме. А он был пьян и поэтому, когда его немножко укачало, он весь этот костюм заблевал, а заодно и весь грузовик… Я что сейчас ещё не сказал… Дело в том, что еще, по-моему, прежде, чем поступить в «Географгиз», явиться туда, я с Витей Варламовым совершил путешествие в Тулу и Ясную Поляну... Нет, это были пять дней выходных с отгулом после колхоза. 
Ю.С.: А там в каком состоянии в то время это всё было?
Б.Р.: Ясная Поляна – в нормальном состоянии, а Тула – в центре очень трущобная. Мы останавливались в общежитии Тульского пединститута...
Ю.С.: Там же все-таки немцы были.
Б.Р.: В Ясной Поляне – да. Вот, мы доехали на трамвае до города Косая Гора, а потом уж пешком до Ясной Поляны.
Ю.С.: Вот смотрите, какая у вас масса поездок. Эти поездки, они… Вот скажем так, мотивированы молодостью?
Б.Р.: Любознательностью, я хочу побывать ...
Ю.С.: Ну, чисто молодостью и любознательностью?
Б.Р.: Ну, как сейчас. Для чего я ездил только что в Исландию и  Гренландию?
Ю.С.: Ну, при этом могли быть какие-то, я не знаю, научные  соображения тоже?
Б.Р.: Все эти знания, которые я получал в путешествиях, они косвенно отражались на моей теоретической географии. Косвенно.
Ю.С.: А так, когда ехали, никаких особых не было?
Б.Р.: Нет, когда ехал, – ничего особенного, я просто впитывал окружающее, и в дневнике я отмечал только техническое: где я был и с кем. А каких-то таких наблюдений нет, я не записывал. И сейчас, когда я ездил с Таней летом  в Исландию и Гренландию, она по моей просьбе вела сама дневник, а я его не вёл. Сейчас, правда, я его редактирую.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р: И вот мы едем в колхоз. Тут было ещё одно моё соприкосновение с деревней. Нужно сказать, что с настоящей деревней я в жизни мало соприкасался.
Ю.С.:  Ну в детстве-то?
Б.Р.: В детстве на даче раза два были, да, вот, но Клязьма – это не деревня. Да, были мы под Истрой в деревне на даче, ну вот и это тоже я считаю. Значит, я хочу сказать, что всякое соприкосновение с настоящей деревней, и в эвакуации тоже, всегда было шоком, всегда, потому что эта жизнь была ужасна. Жизнь деревенских жителей настолько отличалась от нашей, они нами воспринимались как совершенно другой мир: то есть это смесь жалости, отвращения и ужаса у меня как у городского жителя. Тебе понятно, что это было?
Ю.С.: Понятно. А у них к вам? Как-то проявлялось в разговорах?
Б.Р.: У них хорошее отношение было. Я не могу  пожаловаться, что кто-то нас травил где-то. Такого не было. Вот, особенно старухи деревенские, бабки, всегда к нам хорошо относились.
Ю.С.: Вот видите, как интересно.
Б.Р: Да, а я не знаю, чего ты ожидал, и что ты имеешь в виду.
Ю.С.: Ну, я имел в виду, что с неприязнью. Вот, приехали буржуи из Москвы.
Б.Р.: Ну, это немножко, конечно было, безусловно какое-то… Понимаешь, у колхозников, конечно, было с одной стороны, презрение к горожанам, что они ничего делать не умеют, а они, паразиты, живут. Но с другой стороны, сами же колхозники тоже уже разучились работать, ведь почти все годы советской власти уже послевоенного времени они избаловались, потому что к ним без конца горожане приезжали. Здесь же помощь – это прекрасно, что под конец вообще в колхозе они не работали, а ждали, когда им из Москвы пригонят людей.
Ю.С.: Ну, это в Подмосковье.
Б.Р.: Да, ну, так об этом я и говорю, мы же были в Подмосковье. Ну, как известно, все юго-западные районы Москвы, типа МГУ все, были прикреплены к Можайскому району, он был подшефный, поэтому и Университет, и всё.. У Можайского района было много опекунов и шефов, очень много. Ему сильно повезло. И вот нас повезли к югу от Можайска в село, кажется, Арбеково оно называлось.
Ю.С.: Хорошее название, как у Лермонтова.
Б.Р. Да. И вот, значит, это было село низшего уровня, потому что есть более высокого уровня – это центр сельсовета. Дальше ещё какой-то центр совхоза, а это уже было совсем село низкое, у него, по-моему, даже не было центра. Вот, значит, нас поселили в избе. Люди эти оказались переселенцами из Белоруссии. Дело в том, что после войны у нас были самые разнообразные переселения и вот, если где-то не хватало  жителей, брали из другого места. Вот и, казалось бы, люди с востока должны были переселяться на запад, на места, опустошенные, Смоленщины, но нет. В данном случае из Смоленской области, причем из ее западной части, вот, к нам переселились…
Ю.С.:  Она же тоже опустошенная...
Б.Р.: Ну вот я не знаю, но, в общем, в селе Арбекове жили выходцы… Вот эти избы, конечно, возникли не тогда – они были и раньше, но, видимо… может быть, война, может быть, погибли жители вот этого села Арбеково во время оккупации, но на их место люди тоже из бывших оккупированных земель, то есть из Белоруссии, были переселены. У них были характерные фамилии. У нас, например, был бригадир по фамилии Абрамович. Он был настоящий белорус, но с такой фамилией, конечно, в советское время жить было не очень удобно. Но он был мужик простой. И он очень здорово матерился. Вот мы развлекались тем, что на бёдрах кобылы писали матерные слова. Дело в том, что, когда по шерсти лошади проведешь пальцем, то остается след.
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Ты знаешь это?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну, вот мы там писали любимое слово из трёх букв. Значит, нас как-то развлекала дикость, мы наслаждались вот этой вот дикостью, тем, что тут вокруг все матерятся, что мы тоже можем материться здесь, что мы пойдем буквально там… Можем срать...
Ю.С.: А, в смысле голода...
Б.Р.: Срать можем, где захотим, и что это здесь – норма. Это нас развлекало.
Ю.С.: А, в смысле, вот, голода? Ну,  вы где ночевали? В школе? В избе?
Б.Р.: Мы ночевали не в школе, в данном случае, а в избе. Мы ели всякую дрянь. Кто такие мы? Я и Недосекин, мой однокурсник, и две девочки. Одна – я забыл, как ее звали –  очень была неинтересная, некрасивая, а другая была полукитаянка. И она была, видимо, побочной дочерью Дэн Сяопина, а не кого-нибудь, вот. Жила она в Москве, в литерном доме. Там, значит, где сейчас Государственная Дума… вот, когда идешь по улице Горького – Тверской –  идешь, первые три дома, они не имеют нумерации, они были А, Б и В.
Ю.С.: Да, этого я не знал.
Б.Р.: Ну, вот, и там жила элита. Там были даже биде в квартирах. И вот эта, значит, скромная девочка, Галя Савёлова, а по-китайски Дэн Чжиго, была дочерью майора медицинской службы Савёловой, которая в китайской красной армии работала еще в 38-ом, что ли, году. И Галя помнит там даже расстрелы китайцев японцами и разные такие драматические сцены. Вот, и она была, значит, побочной дочерью одного из этих товарищей. Не знаю, то ли Дэн Сяопина, то ли другого. Но когда перед первым октября, перед годовщиной китайской революции, было объявлено, что в Китае вводится звание маршала, было введено десять маршалов, десять новых. Она сказала спокойно, что «один из них – мой отец».
Ю.С.: А мама-то русская?
Б.Р.: Да. Мама умерла к тому времени. Конечно, я к каждой девушке клеился, но вот, я, значит… Да, работа у нас была очень интересная… Стояла хорошая погода… Да, деревня-то эта была… настоящая изба, и вот что же нам давала эта… Говорили они на смоленском диалекте: «Што вы, девки хоитё, граитё, поитё, мяне спать не даитё?». Вот, например, хозяйка нам давала суп, который состоял из одной картошки, сваренной просто в воде и всё – естественно, мы нос воротили, а она нам говорила: «Ну, штой-то  вы, ребята ништо не жритё?», вот, искренне говорила бабка, у которой мы жили. Конечно, она к нам тепло относилась, и к Гале этой, конечно, тоже. Мужики местные там были еще.
И вот у нас там было бабье лето, там ещё существовало льноводство, вот, работа была легкая, приятная даже, в том смысле, что мы иногда на машине лён разбрасывали, то есть мы должны были… Ты это знаешь вообще, что такое, нет?
Ю.С.: Как лён разбрасывают – нет.
Б.Р.: Ну, вот это я тоже не знал. По грунтовой дороге разбрасывали лён, вот машина идёт, и надо его сбрасывать, на дорогё он ложился.
Но самая интересная у нас была работа, самая распространенная – это крутить ручку от веялки, вместо двигателя. Ну, надо же было чем-то занять людей. Нас же столько народу из Москвы нагнали, они ж не могут без дела сидеть. И вот каждый крутил от тридцати одного до тридцати четырех раз. Вот сильный мужчина мог крутануть тридцать четыре раза, а я – только тридцать один, и всё. И вот стоит очередь из мужиков московских, и вот значит я кручу, тридцать один раз крутанул, отошёл. И  потом в очередь опять выстраивались, так целый день мы крутили ручку от веялок. Вот, и была чудесная погода, только в конце немножко испортилась. Ну и, тем временем, я, значит, уже проникаюсь нежностью к Гале Савёловой. Она нам рассказывает про Китай, она по-китайски говорит, очень простая девочка, очень она была к нам внимательна, она нам всё там, и посуду мыла, и….
   Ю.С.: А что она кончила-то? Почему её к вам присоединили?
   Б.Р.: Она работала корректором в издательстве «Госполитиздат».
   Ю.С.: А, ничего...
   Б.Р.: Конечно, из Дома книги, в хорошем месте она работала. Видимо, Госполитиздат, нет, не «Русский язык»...
   Ю.С.: Ну, то есть образования не было у нее?
   Б.Р.: Как не было? У неё уже высшее образование было, она была на год старше меня.
   Ю.С.: Высшее образование – корректором была?!
   Б.Р.: А с этого начинают. Может быть, младший редактор, конечно. 
   Ю.С.: Серьёзно?
   Б.Р.: Может быть, уже младший редактор. А корректор, почему же нет. Конечно было время, когда корректорами работали с десятилетним образованием, сейчас это невозможно. Она работала в нашем же Доме книги, в конце коридора, в другом месте. Где она именно работала, в какой комнате, я потом узналл. Ну вот, познакомился я с ней в деревне. Ну, значит так, мы живем душа в душу.
Ещё была там одна с нами девочка, я забыл, как её звали, она от нас уехала досрочно. Поэтому драма некоторая такая началась, когда мы остались так вот: я, Недосекин и Галя.  Вот втроём мы там остались. Это была наиболее острая ситуёвина.
А когда ещё эта была с нами первая девочка (она почему-то от нас раньше уехала), с ней тоже была интересная история. Она была немного того, она была шизо, и той же осенью кинулась с моста  Крымского в воду. Мы знаем, что у нас есть мост самоубийц, а именно Крымский мост, кидаться всегда хорошо с него. Там есть специальный дежурный, который их ловит. Её быстро выловили. Она отделалась там, два дня в больнице полежала. И вот, значит, её спас милиционер, который там дежурил. Потом этого милиционера пригласили в издательство и подарили ему в награду комплект географической литературы. Ах, как это всё было трогательно! Ну, значит вот эта девушка, имя которой я уже забыл, она нас покинула. Мы остались втроем с Галей: я, Недосекин и Галя. Недосекин конечно, как мужчина, был более нормальный, чем я, все-таки с девушками обращался как положено. Нет, ничего там он с ней не достиг. Но однажды меня, когда я остался в избе один… Да, я как-то помню, я робко как-то залез на печку, где спала Галя, и поцеловал её в щечку. Потом, значит… Она на это никак не прореагировала, видимо, сделала вид, что этого не было, а потом мне как-то показалось, что вот там на крыльце сейчас Дима Недосекин и Галя Савёлова, возможно, целуются, а я сижу здесь в избе. И у меня от ужаса поднялась температура. Это был один редкий случай в моей жизни, у меня от приступа ревности температура поднялась до сорока градусов. Меня уложили в кровать, и Галя за мной ухаживала. Температура у меня к следующему дню спала. 
   Ю.С.: Да, неплохо.
   Б.Р.: Ну вот. Сейчас мы уже близки к окончанию моего рассказа. Тем временем, значит, погода портится, наступает настоящая осень и грязь. У нас уже работы никакой нет, нас никуда не шлют вроде. И тут, значит, мы видим такую картину: на горизонте какая-то грязь в поле, по нему идёт китаец в кремовом костюмчике светлом, жёлтых ботиночках.  Он идёт к нам. Значит, дело было так: машина ЗИМ, как это? Такая машина была с флажком…
   Ю.С.: ЗИС или ЗИМ…
   Б.Р.: ЗИМ – машина посольская, да, дипломатическая, с пятизвёздным флажком, доехала только до райцентра, дальше дорога не позволяет. Дальше поднялся переполох, выделили машину легковую, потом чуть ли не трактор, довезли до ближайшего села, а дальше уже и трактор-то проехать не может. Он [китаец] пришёл к нам пешком. Очень вежливый, очень сладкий молодой человек.
   Ю.С.: За Галей.
   Б.Р.: Она выдала его за своего брата. И они по-китайски, по-китайски разговаривают. Мы его угощаем, он пить не может, водка ему не... Я там выпил самое большое количество водки в своей жизни. Как ты думаешь, сколько? Всего лишь двести пятьдесят грамм, и закусывал салом и солёным огурцом. Больше я никогда в жизни, столько не пил. Дальше ещё был случай, когда стакан выпивал, но с тех пор нет. Ну, тут мужички местные говорят: «Галя-то ещё целочка. Вы её тут испортите». Значит, китайцы заволновались. Потом не прошло двух-трех дней, опять явился китаец и её увезли досрочно. Ну, ладно, ну мы тут прониклись, конечно, чувствами дружбы к Гале Савёловой. Вот мы вернулись на работу, наконец, то есть приступили  к службе в Географгизе. У нас там рядом был Парк культуры через дорогу, и мы обычно в обеденный перерыв ходили туда гулять. Причём часто мы свое пребывание там очень затягивали, то есть бывало, что мы полдня гуляли в Парке культуры. И тут же Галю вызвали Савёлову. Ну и она – ти-ти-ти, так держится как-то осторожно, ничего, ни бэ ни мэ, так конкретно не говорит, ни на какие приглашения не откликается. И однажды, когда я как-то хотел её застичь в коридоре, она от меня сбежала, шарахнулась. Короче говоря, там ею распорядились – чтобы никаких знакомств.
   Ю.С.: То есть Китайская Народная Республика её как-то...
   Б.Р.: Да. Она была членом семьи вот этой, какого-то маршала китайского, возможно даже Дэн Сяопина. И дальше жизнь сложилась трагично. Она жила на две страны. Она вышла замуж, конечно, за китайца, и возможно, именно за этого. Она там рожала детей китайцам. Сначала была дружба, потом была вражда между Россией и Китаем.  Как её жизнь закончилась, я не знаю, я не исключаю того, что она живёт в России. По-моему, она все-таки Россию больше любила. Но она была как бы пленницей китайцев. Ну а мы, значит, я, Недосекин и еще Чижов, приступили к работе в Государственном издательстве географической литературы. Начался новый период моей жизни, о котором я буду рассказывать в другой раз.
   Ю.С.: Спасибо, Борис Борисович. Спасибо.
   23 августа 2013 г.

ДЕВЯТАЯ БЕСЕДА
28 августа 2013 г.

Юрий Вадимович Самодуров: У нас сегодня 28 августа 2013 года. Очередная встреча с Борисом Борисовичем Родоманом. Будем продолжать…
Борис Борисович Родоман: Очередная встреча из серии бесконечных встреч, которые… до конца которых я вряд ли доживу. С такой скоростью… ну, что поделаешь. Вот. Мы остановились на 1955-м годе, когда мы вернулись из колхоза и наконец-то приступили к работе в родном издательстве, «Географгиз», Государственном издательстве географической литературы, основанном Николаем Николаевичем Баранским. В это время…
Ю.С.: Незадолго до того, наверное, да?
Б.Р.: Незадолго до того. Ну, а может быть, и задолго. То ли в 46-м, то ли в 48-м году. Скорее всего, в 46-м году, когда была спущена директива поднимать приоритет России, в том числе в географических открытиях. В России всё было изобретено: и паровоз… и «Россия — родина слонов», и не нужно забывать о подвигах наших землепроходцев, первооткрывателей. В общем, Антарктиду русские открыли… и так далее. Этим была открыта большая дорога для географической литературы разного рода. Была серия «Путешествия,  приключения, фантастика», прекрасная серия. И даже труды Рокуэлла  Кента и Джека Лондона у нас издавались. Ну, а у меня была литература другая, научная литература. С первого же дня работы в издательстве я был посажен на мое любимое дело: на редактирование научной литературы.
Ю.С.: А много помимо вас редакторов работало?
Б.Р.: Много работало, их там сидело человек пятнадцать в одной комнате.
Ю.С.: То есть, вот, на научной литературе?
Б.Р.: Всякой. Дело в том, что у нас не было разделения на литературных и научных редакторов, как в некоторых издательствах. Поэтому всё кустарно, с божьей помощью, делали, в общем, что хотели и что умели. Издательство выглядело патриархально, весь редакторский состав помещался в одной большой комнате. Но было немало других комнат, где сидели прочие: корректоры, там, и всякий другой персонал, машинистки, секретарши, директор. Значит, главным редактором был географ Юсов, который написал какую-то брошюру о Тибете. Он был трусливый и осторожный человек, всего боялся. Но человек, в сущности, добрый. Но когда речь шла о том, чтобы чего-то побояться, то он, конечно, мог и предать, и, в общем-то, стушеваться. Ну, это понятно. Директором у нас был добрый мужик по фамилии БурлакаА. Это фамилия сибирская. Не надо говорить БурлаАка, как сейчас многие думают, [И склонять эту фамлию не надо]. Это родительный падеж. Сибирская фамилия. Отвечает на вопрос «чей?» И дочь у него была, Надя Бурлака, хорошая. Это был добрый человек, который прекрасно понимал, что он особенно не смыслит в работе  редакторов, поэтому он им полностью доверял. Это был такой человек, который мог быть директором и бани, и банно-прачечного комбината — чего угодно. Он из номенклатуры. Видимо, ему за что-то положена была вот такая должность. Он руководил этим маленьким издательством. Ну, я ничего плохого о нём сказать не могу. Обстановка была такая тёплая. Я пришел туда, как уже известный ученик Николая Николаевича Баранского. Ко мне уже все относились с очень большим почтением. И никто почему-то не сомневался в том, что как же мне можно с первого же дня давать редактировать географическую литературу. Но это ещё не все. Несколько пунктов удивительных. Первый, что в должности я был, правда, младшего редактора. Мне ещё нельзя было давать должность редактора с окладом сто двадцать рублей, а нужно было с окладом… ну, тогда это было тысяча двести. Значит, это было еще до 61-го года. Значит, нельзя мне давать оклад тысяча двести и звание просто редактора, а старший редактор, там, тысяча триста, и так далее. А назначалось за восемьсот восемьдесят, младшего редактора. Так, я в течение года был младшим редактором за восемьсот восемьдесят. Но обязанности у меня были настоящего редактора — и литературного, и научного. Но это ещё не все. Одной из первых книг… ну, первой моей книгой была брошюра некоего Хижняка, которая называлась «Нижнее Приднепровье». Она была проста по своей структуре. Это было экономико-географическое описание. Оно начиналось… каждая, там, глава начиналась такими словами: «Больших успехов достигло хозяйство такого-то района за годы советской власти. Построено того, того, того, того, столько-то, там, заводов, столько-то таких-то фабрик, столько-то такого». Умалчивались, конечно, главные отрасли нашей страны в военно-промышленном комплексе. Экономическая география была… писалась и преподавалась таким образом, как будто этой отрасли вообще не существует. Как можно было это скрыть? Так вот мы без этого и жили. И так и преподавалось. И экономические районы тоже строились с таким видом, как будто этого не существует. Как хотите — так и понимайте. Дальше, всё это строилось по шаблону. И я, конечно, старался искоренять общие места, потому что того, что есть везде, в географии не должно быть нигде. Поэтому я жестоко убирал повторения и те места, где само собой подразумевалось, что, вот… ну, в каждом у нас населенном пункте есть средние школы, есть клубы, есть библиотеки, особенно тогда. В советское время всё было очень стандартно. Поэтому такие вещи я убирал. Конечно, я следил за языком, чтобы не было повторяющихся слов: «является», «характеризуется». Я их выявлял очень просто. Я их подчеркивал цветным карандашом. После того, как подчеркнёшь цветным карандашом, увидишь на одном машинописном листе двенадцать раз слово «является». Вот… потому что если автору покажешь — он в ужас придёт. Но, конечно, согласится. Ну, я их и убирал. Вот, по сути дела, многие книги стали написаны моим языком. А специфика моего языка состоит как раз в том, что там нет этих глаголов (нрзб), очень часто  употребляется местоимение «это», и другие особенности. Но это была проба. А дальше после этого вскоре… ну, у меня есть список книг, которые я редактировал. Вскоре ко мне поступил сборник «Вопросы географии». Вот, это был мой любимый жанр литературы. Это серийное издание, тематический сборник. И мне поступил на редактирование вот этот сборник, «Вопросы географии». Тема его — «Физико-географическое районирование».
Ю.С.: Прямо ваша любимая.
Б.Р.: Да. И в нём была опубликована моя статья, она же дипломная работа, которую я писал специально для публикации в этом сборнике. Сборник «Физико-географическое районирование». Физико-географы, нельзя сказать, чтобы  меня любили и признавали. Я же был с кафедры экономической географии. Но председателем редакционной коллегии был Николай Николаевич Баранский. А также Юлиан Глебович Саушкин был членом этой редколлегии. Поэтому, значит, возражать никто не собирался. Ещё, правда, и Пётр Николаевич [Никитич?] Бурлака, директор издательства, тоже был в редколлегии. Но так ему положено по чину. Кроме того, один из ответственных редакторов этого сборника, Николай Иванович Михайлов, — я с ним был в хороших отношениях, я ходил слушать его лекции по физико-географическому районированию. Хотя сам Баранский мне говорил: «Что вы там слушаете эти лекции? Это же всё ерунда». Но я возразил, что это не ерунда, это мне полезно. И вот, значит, этот сборник, «Физико-географическое районирование». Моя работа. Посвящен он [сборник] был Ивану Семеновичу Щукину, геоморфологу. Хотя тогда он был ещё не очень стар. А прожил Иван Семенович Щукин сто лет. Он родился в 1885-м, а умер в 1985-м. Несмотря на то, что он был горбатым, у него был сломан позвоночник, говорят, потому, что ему на шею прыгнула очередная молодая жена, вот, тем не менее, он прожил сто с чем-то лет. После того, как он прожил сто лет, он выполнил свою задачу и в течение года он умер, как и почти все люди, которые доживают до ста лет. Хотя у нас Мария Альфредовна Глазовская уже перешла через сто один год. [Прожила 104 года с половиной: 1912 – 2016]. Несколько у нас было географов-долгожителей. Так вот, одной из первых в этом сборнике была моя статья. Значит, надо мной не было никого: я всё писал, как хотел. Это парадокс. Эта самая первая в моей жизни научная статья была и самая большая по объему. Никогда с тех пор мне не удалось опубликовать статью большего объема, чем эта, самая моя первая статья. Много было парадоксов. Я делал с ней, что хотел. Там были карты, пригото… сделанные на вклейках. Эти карты… ведь вы не представляете, как тогда готовились карты. Они же… для них же делались клише — деревянные бруски, на которые наплавлялся рельеф из гарта — типографского металла. То есть это были рельефные вещи из металла. Но, Юра, ты-то, надеюсь, это знаешь, что была раньше высокая печать. Или ты ничего этого не знаешь?
Ю.С.: Ну, как-то смутно.
Б.Р.: Ну, значит, так. Ну, как готовился текст? Для текста отливали строки из гарта, из типографского металла, самый легкоплавкий металл, смесь олова с цинком. И был линотип или монотип. Монотип — это каждая буква отдельно отливалась, потом они складывались полуавтоматически в строки. А линотип — это отливали строки целиком. А потом уже это всё правил корректор. И опять всё это заново отливалось… каждая иллюстрация — это свинец, это олово, вот. И всё это было сделано для моей статьи, как и для других статей. Дальше, такой парадокс. За эту статью я потом получил гонорар. Дело в том, что это был последний год в нашей стране, когда за научные статьи платили гонорары. Это была такая практика. И там написано даже в конце, по-моему, кто сколько получил, в оглавлении. Ты посмотри, нет ли там этой надписи?
Ю.С.: Есть, есть.
Б.Р.: Ну, вот. Я получил не больше, но и не меньше средней, конечно.
Ю.С.: Да, тысячу пятьсот…
Б.Р.: Это за лист, за лист. А за три листа гораздо больше.
Ю.С.: А-а…
Б.Р.: А у меня почти три листа. Если я получил тысячу пятьсот, значит, получил около четырех с половиной тысяч. На последующие деньги — это четыреста пятьдесят «хрущевско-брежневских» рублей. Это немало. Сейчас никогда ничего подобного ты не получишь. И вот, когда я получил этот гонорар, я купил на него две вещи. Первая — это толстое ватное пальто. Тогда носили пальто, шапки… на шапку уже не хватило. И второе — это пишущую машинку «Москва», которая служила мне верой и правдой до позапрошлого года. В позапрошлом году я отдал ее одной из старых женщин, своей приятельнице, которая хочет на старости лет писать мемуары, но компьютером не владеет. У меня дома еще осталась машинка, кажется, «Оптима», большая пишущая машина. Есть у моей жены еще пишущая машинка. У нас их хватает. Последний раз, по-моему, я в 2010-м году я пользовался пишущей машинкой, когда находился вне дома.
Ю.С.: Какой-то отклик был на эту статью?
Б.Р.: Да, был немножко среди географов, там, кто-то… дело в том, что мой термин — «индивидуальное районирование» — он вошёл в науку. А так, больше никакого особенного отклика не было. Но интересно, как тогда всё было известно. Я потом проследил, куда попал этот сборник. Оказывается, о каждом экземпляре книги имелись сведения, куда он был направлен. В какой город сколько экземпляров пошло. И я составил карту методом кружков, кружки красные, пропорционально числу экземпляров. Там, два экземпляра в Южно-Сахалинск пошли, сколько, там, пошло в Душанбе, сколько, там, в Свердловск, сколько в Новосибирск…
Ю.С.: Ну, тираж две тысячи — довольно приличный.
Б.Р.: Да. Сейчас это никому и не снится, такие тиражи. Этот тираж считался маленьким, как раз для научной литературы. Сейчас научная литература — тираж триста экземпляров. Вот, как правило. Сейчас бы такое издали тиражом триста. Причем, боюсь, что и триста бы не издали. Так вот, эту статью я же переиздал: в 2007-м году, она тоже вошла в мой сборник. Вот, я переиздал её, она тут есть. Конечно, здесь мы немного упростили карты, вклеек тут нету, конечно. А я, так сказать… и все меня слушались. Не были моими подчинёнными ни картографы, ни корректоры. Но все они моих указаний слушались, делали то, что я им говорю. У нас очень были хорошие картографы: они могли делать наглядные карты географические скудными средствами. Потому что искусство заключается в том, что можно немногими средствами достигать многого. Несколько штрихов… бумага была не глянцевая, печать была не офсетная, не нынешняя. И тем не менее, они с помощью штрихов, там, других вещей достигали наглядности хорошей географических карт, этого качественного фона. Конечно, я не мог сделать в статьях цветные иллюстрации: их никогда не было, и сейчас нет. Хотя, сейчас технически это возможно. Но, тем не менее, я издал свою первую работу, научную. Которая была, как я уже сказал, объёмом три и одна десятая авторских листа. И с тех пор никогда не печатал статью такого крупного объема.  Дальше, значит, я редактировал разную литературу. Эти книги у меня тут лежат за спиной, но проще посмотреть список книг, которые я редактировал. Вот в этой книге — моей книге «Территориальные ареалы и сети» есть приложение. Там написано, сколько я… какие книги редактировал. (Листает книгу). Но преимущественно, это были книги научные.
Ю.С.: Какие-то из них запомнились вам по какой-нибудь причине?
Б.Р.: Все запомнились. Все. Их же было мало. Вроде, для редакторов уже существовала какая-то норма. Но в те годы она ещё не сложилась. Я работал в «Географгизе» с перерывом лет пять. До аспирантуры и после. И вот, за эти пять лет я отредактировал очень мало книг. Очень мало. Потому что я делал это не спеша. Всего двадцать три.
Ю.С.: Действительно, немного. И начальство это как-то принимало?
Б.Р.: Да, начальство это принимало. Значит, первая моя книга была — Хижняк, «Нижнее Приднепровье». Ну, такая жалкая брошюра. Дальше. «Физико-географическое районирование» — это уже вторая моя книга. Она вышла в 56-м году. Меня в 55-м году в издательство распределили, я приступил к работе в сентябре 55-го. В 56-м году уже это вышло. Вот эта книга — «Физико-географическое районирование». Летом-осенью 56-го года. Нормальный срок. Дальше. «Таджикская ССР: экономико-географическая характеристика». Эта книга — двести двадцать восемь страниц.
Ю.С.: Ну, автор — это был Таджикистан, или, все-таки, нет?
Б.Р.: Очень интересный вопрос. Авторов было два. Один автор был русский, а другой был таджик. Таджикский был академик по фамилии Нарзикулов. Я сразу же сказал, что автора этого я не хочу ставить, потому что он, на самом деле, не написал ничего. Понятно, что писал за него другой автор, наш, русский, я забыл его фамилию… Чумичёв, кажется. Я даже устроил небольшой скандал, но, конечно, меня «переломили» и, понятно, я был никто в этом отношении. Но опять же, никто меня не преследовал. Сказали, что, в общем… и сам автор, мне объяснил, что иначе нельзя. Но зато он мне подарил свою другую книгу с надписью «Борису Борисовичу Родоману, честному и мужественному». Это была так называемая «Синяя серия».
Ю.С.: По республикам была, да?
Б.Р.: Да, по республикам. Для РСФСР, конечно, очень толстая. Дальше, Гвоздецкий, «Сорок лет исследований и открытий». Это об открытиях географических, которые были в СССР. С 17-го года по 57-й. К сорокалетию Октября. Много интересного там. Ветреный Пояс был открыт, Арктика, остров Врангеля… Новосибирские острова, остров Визе и так далее. И много других, там, в пустынях чего нашли. Я тоже делал это с удовольствием. Потом опять «Синяя серия», Лаздынь, Пурин.  «Рига. Экономико-географический очерк». Дальше у меня был уклон в сторону Прибалтики, потому что я особенно любил редактировать книги, касающиеся Литвы, Латвии, Эстонии. По понятным причинам. Мне с удовольствием эти книги давали.
Ю.С.: А по каким таким «понятным причинам»?
Б.Р.: Ну, потому что я любил эти страны и понимал, что они рано или поздно добьются независимости. И потом, я же туда любил ездить. Я всего в Эстонии был раз четырнадцать потом, впоследствии, в связи с командировками и всякими вещами. Вейс, Пурин «Латвийская ССР: экономико-географическая характеристика». Надо сказать, что и Вейс, и Пурин, возможно, были не настоящие латыши с точки зрения латышей, а те, которые родились в СССР, или были посланы туда, чтобы там устанавливать советский режим. Захарова, Тугаринов «Таджикская ССР», ага…
Ю.С.: А вот, работа редактора — всё-таки, расскажите чуть-чуть?
Б.Р.: Работа редактора для меня состояла в том, чтобы, во-первых, язык исправить. Во-вторых, проверить разные цифры. В-третьих, чтоб была унификация, чтоб аналогичные вещи, цифры, сокращения были унифицированы, написаны однообразным образом. В-четвертых, проверить библиографию, иногда для этого приходилось в библиотеку…
Ю.С.: Вы даже цифры проверяли?
Б.Р.: Ну, конечно, иногда я проверял, если была возможность. «Качественный учет и оценка земель» — вот это уже… это какой год у нас? Уже 58-й. Это кадастры, земельные кадастры. В этом сборнике было огромное количество таблиц. И все эти таблицы я перерабатывал, потому что часто авторы давали таблицу, а без неё можно было обойтись. И сейчас тоже же вы увидите везде в Интернете огромное количество «ложных» таблиц. То есть таких… такой информации, которая не нуждается в табличной форме: её можно короче выразить словами… несколькими фразами. И во фразах поставить цифры. А люди дают это в виде таблиц. Потому что таблица должна быть оправдана: есть определенные причины, по которым текст группируется в таблицы. А есть такие, когда этих причин нету. Люди этого не понимают. Иногда наоборот, значит, нужно было текст переделать в таблицу. В таблицах были головка, боковик, они отделялись, как правило, двойными линейками, или как-то там, в общем…
Ю.С.: Борис Борисович, а кто, вас учил этой редакторской… премудрости?
Б.Р.: Никто, я сам это… сообразил. А потом нас послали на курсы. Но там не это нам читали. Осенью того же года нас послали на курсы повышения квалификации. Курсы эти в своем названии заключали двадцать одно слово. Значит, «Курсы по повышению квалификации работников… того, того, и телевидения, и радио… радиовещания, и телевидения, и чего-то ещё там». Вот. У меня всё это где-то записано. Всё записано. Если б я сейчас имел под руками весь этот архив (нрзб) жалеть. Вот, и мы туда ходили, начали там слушать лекции. «Горький как редактор», «Твардовский как редактор», чего-то ещё. Мне это надоело. Но единственное, что я там усвоил хорошо, — это правила корректуры. Я хорошо научился корректурным знакам. Никто из авторов сейчас этого не знает. И сейчас, когда я издавал свои книги, когда я пытался с помощью корректурных знаков править текст хотя бы своей книги, «Центральной России», у меня ничего не получалось, потому что нынешние люди не знают этих знаков и знать не хотят. Они ничего этого не понимают. Мы с Мишей Сигаловым издали три издания книги «Центральная Россия». И Миша Сигалов стоял над этими редакторами и совал им сторублевые… стодолларовые купюры, потому что книга эта, по сути дела, издана за его счет. Гонораров там нам дали меньше, чем проститутки за один час получают, за двадцать лет работы. Ну, это неважно. И всё равно, они не понимают того, что от них требуется. Потому что сейчас людей принимают на работу… сейчас нет профессионалов и специалистов, а человека принимают на работу по знакомству. Ему дают рабочее место, его сажают. Он спрашивает: «Что мне делать?» Ему говорят. Потом опять спрашивает: «Что мне делать?» Ему говорят. И таким образом постепенно учится. Так что… ну, а предполагалось, что, всё-таки, в старое время человек приходит на работу с запасом. Какой у меня был запас? У меня был запас грамотности, конечно, на уровне средней школы. Вот. Кроме того, я, когда читал всякую литературу, обращал  внимание на всё: не только на то, ЧТО написано, но и на то, КАК это написано, и как это расположено, всё, вплоть до шрифта, всё это я усваивал. Так что конкретное знакомство с конкретными книгами мне помогало тоже в моей работе. Ну, эти курсы я перестал посещать, никто меня не ругал за то, что я перестал на них ходить. Никакого диплома я от них не получил. Но когда у нас был конкурс на лучшее литературное редактирование — к нам кто-то приходил — то я был на первом месте. Всегда. Анонимно всё это подавалось, но, в общем, я был на первом месте. Именно по «отжиманию воды». Но дело в том, что иногда, когда «отожмёшь воду», то  вообще ничего не остаётся от текста. То есть он весь остается лишним. Но это уже пинок в сторону советской идеологии. Потому что именно такие вот идеологизированные тексты часто оказывались… такими, в сущности, пустыми. То есть они напоминали советскую дешёвую колбасу, которую можно есть в холодном виде, но при попытке её подогреть она на сковороде испарялась. Странно было. Ну, как же так? Она же существовала, мы собирались её жевать… И вот, аналогичные истории у нас происходили с книгами. К сорокалетию советской власти, к 57-му году, была издана серия брошюр по разным республикам, картонные брошюры. И вот, директор по простоте душевной сказал: «А зачем нам для каждой республики писать текст? Мы давайте составим один общий текст и будем туда подставлять только данные». С одной стороны, он был прав: именно так они и составляли книги. Но, с другой стороны… ну, в общем, я тоже возмутился, и кончилось тем, что меня отстранили от этого. Ну, согласились, что я этим заниматься не буду. Потому что это противоречит моим представлениям. Как видите, со мной в издательстве церемонились. Ну, вот, значит, сейчас какие ещё были книги? «Таджикская ССР» Захаровой, Тугаринова. Видимо, меня считали уже специалистом по Таджикистану. «Вопросы географии – Качественный учет и оценка земель», «География городских поселений» — тоже в «Вопросах географии». Дальше — Галактионов, «Бурятия: очерк природы». Козлов, «Советские субтропики». Советский Союз очень гордился своими субтропиками: у нас же их было мало. Но и так, если как следует их найти, то они находились в Крыму, на западном побережье Кавказа  В Колхидской низменности, в Батуми, в Ленкорани и немножко на юге Туркмении. Звонкова, «Изучение рельефа в практических целях». Никольский, «География транспорта в СССР». Вот это была очень толстая книга, написана профессором Никольским. Профессор Никольский был на геофаке. В общем, конечно, трудолюбивым профессором, но он был неинтеллигентного происхождения, и возможно, что он как-то сделал свою карьеру в 30-х годах тем, что с помощью доносов, кого-то потеснил и куда-то выскочил. Но писал он очень плохо. Я очень много работал над его книгой. Я в то время был внештатным редактором, потому что я был в аспирантуре. Я получил за это… за эту работу деньги. Я мог бы сделать это быстрее, но я делал это не халтурно. Сколько там фактов нужно было проверять, сколько… А эта книга потом выдержала еще одно издание. Сейчас о ней вспоминают, но меня никто не вспоминает. Никто даже не догадается заглянуть на последнюю страницу, где написано, кто был редактором книги. Большинство людей совершенно этим не интересуется. Наше имя всегда ставится в конце. Дальше «Природное  и сельскохозяйственное районирование СССР». Потом, Забелин, «Физическая география и наука будущего». Это уже 63-й год. Не 55-й, когда я поступил, а восемь лет спустя. Всего «брутто» я был при «Географгизе» десять  лет, а «нетто» — семь.. Из десяти  лет надо отнять три года очной аспирантуры.
Ю.С.: Борис Борисович, а вот… обычно считается, что работа редактора — ну, это такая, чисто техническая, довольно скучная… ну, для людей, которые на большее, в общем, не претендуют…
Б.Р.: Ну, сейчас этого уже нету. Сейчас без этого обходятся.
Ю.С.: Ну, сейчас вообще без этого обходятся. Но, всё-таки, раньше это была… ну, скажем так, работа людей, которые… ну, не смогли стать научными сотрудниками по каким-то причинам. Вот вам в этом скучно было?
Б.Р.: Я… не мог стать ещё научным сотрудником. Я им потом стал. Я не мог стать ещё потому, что я не был комсомольским работником и агентом КГБ. Поэтому меня нельзя было направить в аспирантуру. Но все понимали, что я молодой учёный и что моё будущее в науке. Это понимали даже в издательстве. И для меня это была прекрасная школа, потому что через меня, в качестве авторов статей, прошли десятки больших ученых. Среди них был и С. В.  Обручев, и многие геологи были, вот, которых, возможно, ты знаешь. Мы всех их можем найти их имена там.
Ю.С.: То есть вам эта работа, вот, много дала?
Б.Р.: Меня увлекала эта работа. Мне она была приятна.
Ю.С.: И она вам это много дала?
Б.Р.: Да, конечно, много дала. Я о многом получил представление. Это не значит, что я всё это помню, но это откладывалось во мне, конечно. Теперь, что ещё было с некоторыми монографиями? Вот, например… (листает)… Да, потом, когда издательство переимен… издательство наше вошло в издательство «Мысль», вот там… ну, я тоже продолжал там свою работу. Ну, мы ещё потом к этому придём. Я, например, считаю своей заслугой, что в 57-м году в книге Ростовцева и Тармисто «Эстонская ССР», я убрал слово «Эстонская ССР», со всей книги, кроме заглавия, аннотации и предисловия. И везде писал только «Эстония». Это было даже замечено начальством. В 57-м году. Ничего. Ну, книга же уже вышла, что ж скандал устраивать? Я думаю, что эстонцы мне за это «спасибо» не сказали, потому что сейчас там другое поколение людей. И этих, вот, и Ростовцева, и Тармисто они сейчас ни в грош не ставят, потому что это были коммунисты, в общем, и посаженные Москвой люди, и, я думаю, о них сейчас никто не вспоминает. Я боюсь, что эти книги они уже давно выкинули на свалку. Но я-то с любовью к Эстонии всё это делал! Я же убирал оттуда всякую чушь, всякие разговоры о том, что там при советской власти стало больше школ, ещё что-то  такое… оставлял только местные особенности.  Насколько это было возможно. Конечно, Эстонию я очень любил, я же впоследствии… и раньше туда ездил, вот. И вот, я считаю своей заслугой, что убрал слово «Эстонская ССР». А у них навязчиво было всё это: «ССР, ССР, ССР…», два «С». «Эстонская ССР». Вообще, меня это раздражало, когда «В Эстонской ССР идут дожди», «В Эстонской ССР такая-то тектоника», «В Эстонской ССР, там, так сказать, какие-то, может, литосферные плиты…» Ну, какое дело этим литосферным плитам до ССР, в общем? И когда эти «дожди» идут в республиках Прибалтики. Дожди не в республиках идут и не в монархиях. Ну и так далее, в таком духе. Так что, я старался, как мог.
И, конечно, это всё осталось… никому, собственно, неизвестным и никого сейчас не интересует. Но, сейчас мы должны, всё-таки, вернуться к хронологии, потому что речь идет о 55-м годе. А что было дальше? У меня ещё есть список моих путешествий, который поможет мне… немножко ориентироваться в том, где я бывал и что я делал. Мое пребывание в Географгизе состояло не только из работы… не только.  Я старался… меня… во-первых, я на работу с самого начала не являлся вовремя, со мной вели борьбу, как с человеком, который нарушает трудовую дисциплину, опаздывает… борьба была вялая. У нас была некая Раечка — тупая такая девица, но её обязанность была – следить за тем, чтобы переставляли… у нас на гвоздях висели… номерки, знаешь, что это?.. приходящий на работу должен переставить. Ну, конечно, со мной всегда были недоразумения… когда я… я опаздывал и, даже, коллеги стали график составлять, на сколько минут я в какой день опоздал. График этот неуклонно рос кверху. Потом, по возможности, меня осаживали после какого-то такого [события] и график… опять эта кривая снижалась, но, потом, постепенно она поднималась кверху. Опоздания мои достигали и полчаса, и час, часов таких всё больше и больше. Потом у нас были дни работы дома, и, иногда можно было, никого не спросясь, записаться в книге — работа дома. Собственно говоря, творческой работой можно только дома заниматься. Я что на работе? На работе, в основном, была трепотня, люди болтали без конца друг с другом, потом, они говорили: «Ну, давайте же помолчим, поработаем». Потом опять… в общем, мужчины, женщины, вот, глупо всё это выглядело, очень глупо, когда все сидят в одной большой комнате. Потом, я много злоупотреблял телефоном для личных разговоров, у меня дома телефона не было. У меня до 1981-го года не было домашнего телефона. До войны у нас был телефон, даже, помню его номер И 1-77-99, потом, во время войны телефон и радиоприёмник отобрали, а затем не восстановили. Я как-то не особенно этого хотел. Когда жил в коммунальной квартире на проспекте Мира вплоть до семьдесят какого-то года,  не было у меня там телефона личного. Без этого я обходился, а на работе я вовсю трепался, в том числе, и с девицами по телефону и довольно громко… голос у меня громкий, пронзительный. Потом, всячески мы там развлекались с моим приятелем Любимовым, который был гораздо менее грамотен, чем я, но его распределили на работу в издательство МГУ сначала, и там он редактировал учебник математики. Ну совершенно невероятно, ничего не поделаешь, если человека распределили. Не знаю, авторы как-то терпели, и куда было деваться, но он, видимо, не испортил, все-таки, этого учебника, авторам доверял. А потом у нас работал, но не помню в какие годы. Мы развлекались тем, что занимались общественной работой, которая была, по возможности, далека от коммунистической партии, от политики. В МГУ мы оба были общественными контролерами столовых. Но здесь мы тоже очень хотели, по-моему, одно время мы были общественными контролерами столовых, мы делали контрольные закупки, а потом разоблачали недовес и чего-то ещё… разоблачать было приятно. Я сейчас, рассказывая об этом, касаюсь разных лет работы, многого не помню, что когда было. Делали мы это не без интереса. Потом мы боролись с пищевыми запахами, которые проникали в наше помещение, из столовой
Ю.С.: Ну как с ними можно бороться?
Б.Р.: Писали письма в ВЦСПС, в Горком, получали ответы, потом продолжали писать. Дальше, мы боролись с запахом дохлого голубя, который попал во фрамугу и там протух. Фрамуга — это в толстой кирпичной стене такая в виде лабиринта отдушина, через которую проникает воздух. Очень хорошо было, чтобы проветривать помещение — не надо было открывать окно, форточку, надо было только открыть фрамугу. Но в нашу фрамугу голубь залетел и подох там, вот, мы боролись.
Ю.С.: А достать нельзя было?
Б.Р.: Нет, надо ж кого-то вызвать, чтобы кто-то достал.
Ю.С.: Тоже писали письма?
Б.Р.: Да, да. Конечно, писали… писали, что-то есть у меня, есть… сочинение.
Ю.С.: Ну, вообще, это похоже на что-то такое сумасшедшенькое…
Б.Р.: А почему бы нет… вот, ничего… ну и людям это нравилось… окружавшим, как юмор вносил в обстановку. Теперь у нас в газете, вообще… в нашем издательстве,  юмор существовал. Туда же приходили художники, которые в последствии, даже, прославились. Вот один по фамилии Жутовский, может знаешь такого?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну, вот видишь, тоже они начинали у нас обложки рисовать. У нас было много забавных историй и можно их без конца рассказывать. Например, редакторы коллекционировали разные фразы, которые были у авторов. Например: «Коровы стояли по пояс в воде». По чей, собственно, пояс они стоят? Ну, таких было масса случаев. Потом, какие у нас были там… да, теперь истории с телефонной станцией, с коммутатором, возможно, что это уже было в поздние годы, когда мы влились в издательство «Мысль», «Географгиз» был ликвидирован… и вошел в издательство «Мысль». О нём расскажу ещё отдельно. И вот в этом издательстве «Мысль», уже, когда мы работали, у нас был коммутатор… добавочный, вот, он  очень плохо работал и это, наконец, вывело нас из себя. И мы, значит… я и Игорь Любимов,  по поручению всего коллектива, но, взбесившись, доведя себя до белого каления, примчались на эту станцию устраивать скандал. И нас встречает такая хорошенькая блондинка, такая очаровательная красавица, которую мы никогда не видели. Мы сразу поджали свои хвосты, мы предали интересы общества, предали. Она нам всё объяснила… в чём дело, и мы вернулись её полными сторонниками. Это, конечно, было смешно. Потом, у нас была газета, которая называлась «Нумизмат, филателист, бонист». Дело в том, что у нас в издательстве была организована первичная организация общества филателистов. Мы имели на это право, у нас же было много разных обществ. Но оказалось, что эта первичная организация в силу талантливости её участников начала вырождаться во что-то другое. Ну, видимо, в какой-то клуб нелегальной литературы… что-то такое. У нас появилась стенгазета замечательная, в центре её был профиль женщины, девицы голой, конечно, с тугой  грудью, вот. Дальше были такие разные слова … телеграммы: «Без рукописи — как без рук и писи»… вот тому подобные вещи. И чем это кончилось? Конечно, разборкой в партбюро. Газету конфисковали, бюро ее забрало, одна половина пропала, другая где-то сохранялась. Может у моего друга Любимова, но он же тоже умер… давно. Много такого интересного. Потом у нас была такая сексуальная история. Был у нас редактор Коновалюк — член КПСС, он только что женился на женщине молодой из нашего же издательства, но его застали за прелюбодеянием, а, именно, он трахался с нашей секретаршей 19-летней девушкой, в общем. Они для своего секса избрали какое-то заднее помещение клуба, клуб постоянно был закрыт, но они имели ключ и туда ходили и там этим занимались. Раечка её звали, 19 лет… она была секретаршей, ну, конечно, без всякого высшего образования. Ну, вот, значит, Коновалюк там её трахал, имея молодую жену тут же под боком в издательстве, в нескольких метрах от… А там вдруг комиссия идёт проверять помещение, в нее входит, конечно, комендант, пожарный и  ещё кто-то. Вот они открывают дверь своим ключом и застают там Коновалюка и Раечку за самым интимным делом. Ясное дело, кто этим занимается? Этим занимается партия КПСС. Его, Коновалюка, убрали из издательства, ну, на другой работе он тоже продвигался… Может, в конце концов, стал корреспондентом какого-нибудь журнала, даже за границу поехал, не пропал человек. Его жена осталась тут, а Раечке по младости, по глупости простили, потому что её прорабатывала комсомольская организация, она у нас осталась. И, наконец, самым ярким… я любил разные хохмы, там, проделавать в издательстве. И вот самым ярким событием за годы моей работы в издательстве, помимо редактирования литературы, и скандалов, связанных с ним, у меня было вот такое, как распитие женского молока, вот… публичное распитие. Ну, женского молока, значит, в издательстве. Значит, среди наших работников, редакторов в издательстве была некая Светлана Капёлуш, она и сейчас жива, в Интернете, во всяком случае, она числится как живая. Во время студенчества… она была, конечно, красивой брюнеткой, очень знойной по своей внешности. С ней были разные сложные приключения. И после того, как она у нас работала в издательстве, и до этого. Например, она потом была в Африке, в какой-то экспедиции, ещё в советское время, густо советское, ну, она была членом партии. И она летела на самолёте с Бернхардом Гржимеком.  А на переднем самолёте летел его сын Михаэль, и ему в пропеллер попала птица, и он у них на глазах грохнулся и погиб. Она рассказывала, это было у нее на глазах. Потом, где-то, тоже, в одной из южноафриканских стран, их захватили какие-то дикари, людоеды, и собрались их уже кушать. А у людоедов был такой обычай, делать отбивную ещё из живых людей. И из них, по её рассказу, стали уже делать отбивную, довели до потери сознания, но другие племена напали на это племя и их отбили и повезли, чтобы продать за деньги, вернуть уже в качестве трупов. Но они оказались живыми, она говорит, что её выходили индийские врачи… зубы, конечно, вставили…все, ну, она жива до сих пор. Потом, 20 или 30 лет спустя, я пригласил её на нашу прогулку, мы ещё раз ее расспросили, она подтвердила, что всё это было. Но было не только это. При нас, работая в издательстве, Света Капелуш вышла замуж и родила двоих детей. Первый ребёнок, проходя через естественные родовые пути, скончался, а второй — родился живым, и молока Света  давала 4,2 литра в сутки. И она сказала: «Мне молока девать некуда, я на нём блинчики пеку, вот, папе давала пить и вам принесу, если хотите». Ну, вот, я ей сказал, конечно, Света, приноси, я буду пить твоё молоко. Только я не люблю тёплого, парного.  Она говорит: «Хорошо, я утреннего удоя, то есть, четырёхчасового, вот, поставлю в холодильник». И вот приносит она мне бутылочку, вот… ваточкой заткнутая такая бутылочка. Но мне главное — другим людям показать. Ну, вот, я взял эту бутылочку и говорю, что теперь я сэкономлю деньги на обед, я не пойду в столовую, а куплю калорийную булочку за 10 копеек, ты помнишь такие булочки?
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Ну, вот, и Светланино молочко я с этой булочкой скушаю. И вот я пошёл, купил калорийную булочку и стал ходить по разным отделам и показывать, как я кушаю калорийную булочку и запиваю Светланиным женским молоком. Ну, что люди? Люди не знают, как реагировать, знаешь, молчат, не знают — прилично это или неприлично, никак ничего не поймут. Ну, так проходит день. Потом, мой коллега Игорь Любимов, падкий на всякие хохмы, говорит: «Я тоже хочу». Она говорит: «Хорошо, я и тебе принесу». На следующий день она приносит молоко, его пьёт уже и Игорь Любимов. И тогда молодой редактор Юра Макаревич, которого только из студентов распределили, он, кстати, сейчас, кажется, работает редактором в нашем Институте Наследия, но я его в лицо не узнаю, а меня он, наверное, узнаёт, но, наверное, думает, что я его нарочно не замечаю, не знаю, так многие думают. Так вот… клуб любителей женского молока растёт… круг или клуб. Меня спрашивают: «Борис Борисович, а что вы чувствуете, когда пьёте молоко Светланы?». Я говорю: «Да, конечно, чувствую прилив сил, бодрости». — «А кем вы теперь приходитесь ее ребёнку? Молочным братом? И кем вы приходитесь ее мужу?». Ну, я говорю: «Не знаю, давайте решать». Ну, ладно, уже третий день идёт, и, наконец, Свету вызывают в партбюро. Ну, как же без этого, ну, всё же кончается, все пути ведут в партбюро. И бывает много раз… я тебе это говорю на примере похорон галчонка Потенота  и других историй… но, бывает, что люди увлекаются чем-то,  искренне веселятся и, действительно, ставят капустники,  выпускают какой-то сборник необычный,  книгу какую-то, какие-то истории, то какой-нибудь, там, «Метрополь»… И, всё равно, кончается тем, что потом спохватываются и начинают это всё душить и давить. Так же и у нас тоже в маленьком масштабе, но это было неизбежно. Её вызывают и говорят: «Светлана Исааковна, что это о вас говорят? Какое-то молоко? Что это всё значит?» Она выставляет свою грудь и говорит: «А что? У меня молоко пропадает. Я кормящая мать». –  «Светлана Исааковна, вы не только кормящая мать, но и член партии». Ну, точь-в-точь по анекдоту, у меня много было товарищей, которые просто анекдоты воплощали опять в жизнь, и у них это получалось. Ну, вот, значит… она говорит: «Ладно, собакам отдавать буду». Ну, этим разговор и закончился. Потом были у нас другие смешные истории. Например, уже при новом директоре Порываеве, тогда наше издательство ликвидировали, влили его, конечно, с убытком для географической науки в издательство «Мысль», то во главе издательства «Мысль» стал новый директор Порываев, который был раньше секретарем Грозненского обкома КПСС.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: И все было понятно — чеченцы вернулись из депортации, всё, значит, чеченцам надо давать посты… секретаря, а куда ж девать русского секретаря Грозненского райкома. Ясно, что человек был крутой, вот ему дали… для него сделали издательство большое, потому что надо дать человеку работу, а дать ему маленькое учреждение неприлично, это же не по чину ему, правильно? Нельзя ж его сделать директором бани, или маленького издательства… Для него объединили издательства — «Географгиз», «Соцэкгиз» и ВПШиАОН – Высшая партийная школа и Академии общественных наук… и он стал наводить свои порядки, мы потом ещё вернемся к этому… в соответствующей хронологии, но, забегая вперед, я скажу,  при нём была история… со слонами. На обложке были изображены слоны. Дело в том, что тогда копирайт ещё не соблюдался и наша страна беззастенчиво переводила зарубежных авторов, ты знаешь, да? Иногда, зарубежным авторам даже платили гонорары, если они любили Советский Союз, их приглашали в Москву, им платили, их тут окружали любовью, а так, как правило, не спрашивали их… сокращали, как хотели, убирали… никого это не касалось, и цензура работала вовсю. И, когда были книги о тропической Африке, нельзя было плохо отзываться о неграх, тогда же у нас негров любили… это [теперь у нас] расизм. Нельзя говорить даже о половой жизни животных… неприлично. Нельзя говорить о том, что бегемот, чтобы привлечь самку, испражняется, разбрасывая эти испражнения хвостом, как пропеллером, нельзя, это неприлично, это некрасиво. Советскому читателю это знать не положено. Нельзя писать о том, что, когда разделывали убитого слона, то девочек больше всего интересовали его половые органы, вот… как они их там рассматривали… О половых органах слонов, о совокуплении — это ничего нельзя писать. Вот всё это беспощадно вымарывалось, а если это не вымарывали, то всегда бывал скандал, всегда кому-то за что-то попадало. Я, может быть, вернусь к одной такой истории потом, потому что не собираюсь рассказывать только об этом... Ну, значит, только я закончу сейчас историю со слонами. Вот… ну, там, нарисованы слоны, небо не голубое, а жёлтое, ну ладно, директор Порываев уже смирился… современное искусство, небо может быть и жёлтым, яичного цвета. Это не важно, в общем. Но кто-то говорит, что это такое, это хвосты? И начинает подсчитывать: сколько ног — сколько хвостов… не сходится. Он говорит: «Это не хвост». А что же? «Это член». Художника вызывают… он говорит: «Это хвост»… Нет, говорят ему: «Это член, убрать». Заведующий редакцией  говорит, потом опять что-то художнику, тот доказывает, что это хвост, его  опять восстанавливают, потом опять убирают. Ну, и потом, с переодеванием негров… На фотографии изображены… тут, знаешь, права какие-то не у автора были, а у переводчика, потому что переводчик же заключал договор, и ответственность какая-то. Переводчик и художник имели права, вот, и они, иногда, их качали. И  вот… стоят там негры, голенькие, в чем мать родила. Директор Порываев говорит: «Нельзя, они голые, нарисовать им трусы». Значит, трусы нарисовали, приходит художник или переводчик и устраивает скандал. Ну, и так далее, в общем. Ну, ладно, мы пока в это не будем уклоняться.
И вот идут 50-е годы. Теперь, во время работы в издательстве я старался не порывать с наукой. Мне удалось опубликовать две или три статьи, очень фундаментальные, которые были развиты в моих курсовых работах. В сборнике «Философские вопросы  естествознания», о «единой географии» опубликовали огромную статью, вот потом… еще что-то. И, в общем, я… конечно, думал о том, чтобы, всё-таки, поступить в аспирантуру и вернуться к научной деятельности, каковой я по-настоящему занимался, только будучи студентом. Потому, что для меня пребывание на последнем курсе университета — это и было апогеем моей научной работы, что вполне естественно. Ну, вот дальше что? Дальше речь пошла о том, что мне нужно поступать в аспирантуру. Вот я в «Географгизе» примерно до 59-го года работал… или до 58-го… Году в 58-м я стал поступать в аспирантуру географического факультета МГУ на физическую географию, потому что моя тема «Формы районирования» была предназначена для обслуживания ландшафтных карт, чтобы они  были более наглядными, чтобы с их помощью можно было изобразить… как индивидуальные особенности, так и классификацию. То есть эти карты должны быть аналогичны  сочетанию  библиотечных каталогов – регионального и классификационного, вот. И вот по аналогии с этим я хотел создать такие тематические географические карты, но я работал в полном одиночестве, меня тогда никто не понимал. Первые 15 лет научной работы меня не понимал никто. Хотя у меня были покровители, свою работу дипломную, которая у меня… готовилась для публикации… была потом опубликована в «Вопросах географии»… я понес Давиду Львовичу Арманду в Институт географии. Я к нему, как раз, пришел туда в последние дни апреля, показал ему свою работу и так я с ним познакомился, а впоследствии в аспирантуре он был моим руководителем. А тут в 55-м году, когда я еще был студентом пятого курса… вот я впервые с ним познакомился. Он как-то мне в разговоре сказал: «А вы с моими детишками знакомы?» Я говорю: «Ну, да, я с ними завтра в поход иду». Так, что я и с его дочерью, в общем, познакомился в походе. Ну, это совершенно параллельно. И вот… в году в 58-м я поступал в аспирантуру географического факультета МГУ на кафедру физической географии. У меня были огромные пробелы в физико-географическом образовании, я ничего не смыслил в почвоведении, не смог я его освоить.  А ещё со школы я ничего не понимал в химии, я уже вам рассказывал об этом. Вот в почвоведении химия очень важна. И, конечно, не говоря уже о том, что и в геологии и минералогии я тоже ничего не смыслил. У меня огромные были пробелы, но ко мне отнеслись исключительно благосклонно, и профессор Глазовская, которая сейчас ещё жива, сейчас ей 101 год с  половиной, очень ко мне была благосклонна, и мне подобрали такие вопросы, которые соответствовали моему научному направлению. Это, Юра, это не то, что сейчас учебники для аспирантов, какие-то билеты, какие-то, там… нет, это совсем другое, это было собеседование старших учёных с молодыми учеными. А экзамен во всей его тупости и нелепости был, как раз, вот по марксизму-ленинизму, на нём-то меня и завалили, потому что, видимо, такая установка была, к тому времени у нас уже была не та Акиндиниха, которая линяла каждые две недели, а Зоя Петровна Игумнова, человек другой эпохи. Если Акиндинова была человеком сталинской эпохи, то Зоя Петровна Игумнова была человеком хрущёвской эпохи, хотя тоже  старая большевичка. Конечно, она по сравнению с Акиндинихой… была уже и либеральнее, и гуманнее, и прогрессивнее, но всё равно, она была такой кондовой тёткой. И меня там завалили на вопросах о том, какой там съезд партии  когда был. Я что-то на это ответил очень небрежно, в смысле, что какое это имеет значение… не тот, так этот, в общем. Всё, этим я себя погубил. Погубил всё, значит, завалили меня, ладно. Ну, может не поэтому, но завалили. Да, ещё… до неё что-то  дошло о том, как меня из Памирской станции удалили… вот за то, что поднимался на гору, хотя, казалось бы… всё это не имело никакого отношения к Московскому университету и мы живём не в деревне, но, тем не менее, это тоже было известно… И чего-то такое, в общем, кому-то я, конечно, там был не желателен… хотя я всего лишь ничтожный аспирант, но я уже был личностью известной, у меня были какие-то противники, и кто-то не хотел.  Это вполне естественно. Ну, вот и тут, значит, на помощь призвали мою тётку — старую большевичку, но это совершенно смешно. Она, Марфа Михайловна Ткачева…  не совсем старая большевичка, она в партии только с 1919-го года, но,  как я люблю о ней рассказывать, её вели вместе с любовником на расстрел, его расстреляли, а её, возможно, только изнасиловали. Я считаю, что для неё это было пустяковое событие, вот. И вот, значит, она была потом соратницей Розалии Самойловны Землячки, она мою маму устроила в Москве, вот почему моя мама стала москвичкой, благодаря тому, что Марфа Михайловна Ткачёва пошла к Розалии Самойловне Землячке, и сказала, что у меня сестра тут приехала. Землячка спрашивает: «Это наш человек?». Она говорит: «Наш». Ну, и Землячка ей на клочке бумаги выписала  ордер и моей маме дали жилплощадь в Москве. Ну, тогда это делалось просто. Эту жилплощадь я имею сейчас, то есть, что папе дали, папе дали благодаря Крупской, маме дали, благодаря Землячке, они объединили эту жилплощадь 15 + 15 =  30 метров и сейчас я имею 30 метров спального, и 20 метров прочего помещения… 50 метров квартира, ничего не увеличилась с тех пор. Помещение стало меньше по объёму, потому что тогда верх было 3,6 метра, сейчас — 2,5 метра.
Ю.С.: Потолки…
Б.Р.: Но нет, я не отрицаю, что жизнь, всё равно, улучшается неуклонно. Я когда-нибудь напишу книжку о неуклонном улучшении материального благосостояния моей семьи и меня лично. Ну, вот, эта моя тётка пришла туда, а эта тетка моя — она была и директором совхоза раньше, и жила где-то в деревне, где-то она там избу какую-то купила ещё в Можайском районе за 70 рублей, или 700 рублей тех, или 70 брежневских… У неё там крысы из под подола выскакивали, когда она спала, в общем… Любовник у неё был какой-то мужик, когда она была директором совхоза. Она иногда проходила улицу, специально нарушала… чтобы милиционер подошёл к ней, а потом она ему предъявляла документы, что она старый большевик, и милиционер с почтением отпускал. То есть вот как самоутверждались бедные люди. Ну, вот… но, тем не менее, значит, это не помогло, потому что не смогла она с ними найти общего языка… как партиец с партийцем она пришла поговорить. Но, понимая, что значила моя тётка, живущая в хрущевской трущобе, хотя она и персональная пенсионерка какого-то значения. Что значила эта Игумнова, которая была женой какого-то крупного министра, фамилия которого, по-моему, Кузнецов… какого-то советского, в общем, что-то такое было. Короче говоря, год пропал, но я остался в издательстве. В издательстве были рады, и я продолжал там работать. Но, как говорится, у нас так было принято в нашей науке. Если кого-то забракует Москва, то его принимает Ленинград. Если кого-то забракует МГУ, то его с радостью принимает Институт географии. Хотя в Институте географии работали выходцы только с этого геофака МГУ, но, тем не менее, между ними всегда было соперничество и антагонизм. В будущем году меня взяли в аспирантуру Института географии, в году в 59-м.
Ю.С.: И вы снова сдавали экзамены?
Б.Р.: Да, я там уже сдал вступительные экзамены. Там ко мне относились лучше, меня там не провалили. Что я там говорил, сейчас я уже не помню, но такого не было. Естественно, что и вопросы мне… это же просто было собеседование, в общем, естественно, нужно… Ведь никакого конкурса нет при поступлении в аспирантуру, всё  решается заранее.
Ю.С.: Ну, а историю КПСС где сдавали?
Б.Р.: Я не помню, у меня есть дневники, не могу сейчас вспомнить И я три года был в аспирантуре Института географии, с 59-го года по шестьдесят, видимо, второй, да, И я провел время очень легкомысленно…
Ю.С.: А кто был руководителем?
Б.Р.: Давид Львович Арманд, о нём нужно сказать ещё несколько слов. У Давида Львовича Арманда была яркая биография, он был из семьи фабрикантов Арманд, из той же, которой была и Инесса, она была его тётей… Эта семья фабрикантов французского происхождения, под Москвой у них было имение в селе Ельгидино Пушкинского района. И в Пушкино у них была фабрика. Город Пушкино получил своё название не от поэта Пушкина, там и раньше такое село было... Потом, конечно, экспроприировали... Ленин очень жестоко поступил с Инессой Арманд, она просилась уехать в Италию, но он её туда не отпустил, сказал: «Поезжайте лучше на Кавказ, там полечитесь», и она поняла, что это для неё смертный приговор, приехала на Кавказ и там умерла.
Ю.С.: Почему он её… не понятно?
Б.Р.: А это уж… не относится к теме моей, я не знаю — почему.
Ю.С.: Ну, Арманд, что-нибудь о ней рассказывал?
Б.Р.: Нет, ничего… это была тема, не любимая для него. А о самом Арманде известно кое-что, его первая публикация относится еще к дореволюционному периоду, до 17-го года. А, именно, он, будучи скаутом, что-то написал о скаутском движении. Он всегда тяготел к тому, чтобы быть активным членом общества, он был скаутом, он увлекался электротехникой, он мечтал об электрической лошади, то есть об электрическом тракторе. Потом поступил в электротехнический институт, Каган-Шабшая, ты знаешь о его существовании?
Ю.С.: Никогда не слышал.
Б.Р.: Никогда… и я никогда не слышал, я недавно нашёл в Интернете. Это был яркий электротехнический институт.
Ю.С.: Частный?
Б.Р.: Да,  потом стал государственным имени Каган-Шабшая, Он стал инженером, каким-то ведущим, на заводе «Динамо».
Ю.С.: То есть он кончил этот институт?
Б.Р.: Да, кончил… Закончил, он стал электротехником. Потом он сидел в тюрьме за отказ от военной службы, он сидел и всё… в тюрьме, но не то, чтобы сказать, досталинской…
Ю.С.: Ну, это до революции?
Б.Р.: Нет, не до революции, в советское время он сидел в тюрьме за отказ от военной службы по убеждению, в начале 30-х годов, это был еще не Большой террор, нет, это было другое.
Ю.С.: Это было возможно?
Б.Р.: Это было возможно, тогда ещё люди могли вернуться, были случаи, когда из Соловков возвращались. Потом уже Большой террор начался, такой классический. Это был ещё не классический Большой террор сталинский, это было нечто другое… когда была какая-то видимость соблюдения законов. Потом, он работал на заводе «Динамо», его аккуратность спасла его от гибели, потому что он всё записывал, а когда было очередное разоблачение каких-то диверсий, то тех, которые вовремя не записали, какие они там вещества использовали химические, их обвинили в том, что они готовили взрыв бомбы, и расстреляли. А у Арманда все документы были в полном порядке и это его спасло. Значит, Давид Львович Арманд был инженером, но он, в то же время, был туристом, он увлекался туризмом очень. Вот через туризм он пришел в географию, потому что по озеру Селигер ходил е на лодках, какие-то там были байдарки, вот лодки же были, все это было. Да это уже было перед войной, очевидно. А то было в 30-х годах, ну, может быть, в 36-м, 37-м.
Ю.С.: Ну, а как же его в этой среде приняли… это же…
Б.Р.: Хороший вопрос. Не сразу, не сразу, как всегда,  эта среда его много лет не признавала за своего. Это же обычная история, когда мой друг Костя Шилик — инженер-ракетчик стал археологом, настоящим хорошим археологом стал, его лет 20 тоже не признавали. Сейчас его признали, но ему же сейчас 83 года уже. Так же и с Армандом.  А Арманд талантливый человек, и вот он постепенно стал включаться, что-то он стал делать… возможно, он стал коллектором, ну, у меня всё есть о нем… написано. У меня о нем статья есть, его биографию я писал, сейчас я не могу всё это припомнить. Моя беседа не настолько подготовлена.
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Если бы я был подготовлен, пришлось бы целый год к ней готовиться… к тому, что я сейчас говорю. Поэтому, к сожалению, я могу говорить неточно… Насколько я понимаю, он, видимо, работал коллектором в экспедиции, скорее всего, так. И, в конце концов, он понял, что в этом его призвание, но он же пришел туда не без идеи, он же пришел со своими количественными методами, с инженерными, о том, что географию надо сделать наукой более точной, более инженерной. Надо влить вот это всё, чему он научился в той сфере… естественно, что его принимали в штыки. Но во время войны у него были поручения. Перед войной он уже стал, по-моему, научным сотрудником в Институте географии, во время войны у него были поручения… исследования уральских пещер. Конечно, для бомбоубежищ. Дальше, ему поручили писать монографию о Румынии, естественно, опять, с тем, что Румынию уже пора освобождать и быстро, давали же сроки невероятные, нужно было за несколько недель написать такую монографию. Да, она была написана и издана. Ну, конечно же, это военное задание. Значит, наша армия приближается к Румынии, а о Румынии никто ничего не знает. В штабе же надо что-то знать, они  звонят и требуют, находят учёного и он пишет. Ему это было легче, французский язык он знал с детства, о Румынии много литературы на французском языке. А уже румынский язык… конечно, он быстро им овладел… Для человека, который знает французский язык и эсперанто к тому же, румынский язык не составляет сложности. Написал прекрасную монографию… Но это не всё! Тут уже 45-й год идет, Советский Союз намерен отнять у Японии не только Южный Сахалин, но и остров Хоккайдо. Сталин был уверен, что остров Хоккайдо нам достанется. Да, вот такие аппетиты. И Арманду поручили написать монографию — «Остров Хоккайдо». Он её тоже написал. Потом у него была хорошая книга — научно-популярная — об ореховых лесах в Средней Азии, изданная Детгизом… То есть, это был очень талантливый человек. Затем он написал эпохальную статью о математических методах в географии, вот и все… задолго до всего [последовавшего в 60-х годах математического бума]. Потом, это уже при мне, в те годы, когда я уже был его аспирантом и после, он поехал… да, он написал книгу о полезащитных лесных полосах. У нас же был грандиозный Сталинский план преобразования природы и вся наша страна была покрыта лесными полосами, ты это знаешь, да? Вот, дело в том, что лесные полосы не выполнили своего главного назначения — повысить урожайность, но, в остальном, они сыграли положительную роль… У нас ландшафт преобразился, у нас вдоль дорог везде появились лесные полосы и сейчас они там существуют, то есть ландшафт просто преобразился неузнаваемо. Очень сожалею, что люди сейчас как-то это не помнят. Я поражаюсь, что такое коренное, действительно, преобразование нашего ландшафта сейчас никто не вспоминает. Эти лесные полосы, все-таки, своей главной задачи не выполняли, потому что они проводились чисто механически, чисто механически на клетки делили. Правда, не всегда понимали, что они те… уже существующие лесные полосы, которые существуют вдоль оврагов, они сохранялись, они включались в эту сеть. И вот Арманд решил этим заняться, как следует. Пришёл, все измерил и пришёл к выводу, что поля должны быть меньше, что лесополосы должны располагаться как-то ортогонально по отношению к изогипсам рельефа, то есть они должны идти не случайно, а как-то так или по склону, или, там,  поперек склона. Но всё это он уже вычислил, он написал замечательную монографию, но пока он её писал, всё изменилось. Уже и Сталина забыли, уже лесные полосы забыли, уже всё другое пошло. И эта книга так и осталась невостребованной.
Ю.С.: Ну, все-таки, вышла?
Б.Р.: Конечно, вышла, тогда в издательстве она выходила, тогда издательство Академии наук выпускало такие книги тиражом 800, примерно, экземпляров… максимум 1000. Было везде, в каждом большом городе, в магазине или киосках «Академнига», где всегда можно было купить. Дальше, значит, были годы дружбы с Китаем, его послали в Китай, надолго в экспедицию. Сколько он там собрал материала! Обычно же бывает так, когда натуралист едет в экспедицию, он в экспедиции несколько месяцев, потом, чтобы написать, обработать, ему нужно несколько десятков лет… Вот,  так поехал Гумбольдт, отправился в кругосветное путешествие, потом 30 лет писал, уже никуда не выезжая… на базе [этой информации]. Дарвин Чарльз, отправился  тоже на корабле «Бигль» один раз объехал…
Ю.С.: Ну, пять лет.
Б.Р.: Да. Что? пять лет путешествовал?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну, вот, а потом всю оставшуюся жизнь писал на базе этого, включая и происхождение видов. Это замечательно. А тут я вот  дневник какой-то обрабатывал, тоже гораздо больше времени уходит на осмысление впечатления от путешествия, чем на само путешествие… Даже, если это путешествие очень поверхностное, а уж, когда это исследователь.. И вот он [Д.Л. Арманд] много чего написал о Китае, это до сих пор не опубликовано. Может что-то где-то частично публиковалось, то есть это колоссальный архив Давида Львовича Арманда. Его сын Алексей Давидович Арманд сейчас известен уже не меньше отца…
Ю.С.: Тоже географ?
Б.Р.: Да, он ещё сотрудник Института географии. Он занимается тоже вопросами эволюции. У него есть заскок, он любит эти понятия «инь» и «ян» и везде их пихает. Вот вышла книга «Анатомия кризисов», которая одинаково ценна и для биологии, и для палеонтологии, и для экономики, и для политологии. Потому что одно время было, когда биологи, экономисты объединялись и доказывали, что одни и те же законы есть тут и там. Так, что, в общем, семья Армандов талантлива, а об Алёнке мы уже говорили, она по-прежнему там этим детским домом заведует, яркая, значит, такая. Но я-то провел годы аспирантуры совершенно безалаберно, не то, что безалаберно, я не могу сказать, что я был не организован., но у меня, во-первых… мне надо было в течение этого года сдавать кандидатский минимум. Меня, опять же, пугала вот это… марксизм-ленинизм, в общем... И я всё это откладывал бесконечно... Режим у меня был вольный.
Ю.С.: Ну, остальное-то сдали?
Б.Р.: Трудно сказать. Нет, ты знаешь, Юра, я тебе хочу сказать, что в те годы было принято, собственно говоря, что аспирант, как правило, не защищает диссертацию в течение трёх лет, которые ему даются, а занимается чёрт-те чем. А потом он может защищает, а может не защищает, там, как его жизнь сложится. Если очень прижмет, он потом защищает. Поэтому, я тебе скажу, забегая вперед, я не защитил диссертацию в течение этих трёх лет. Но я был не один такой, а как  большинство аспирантов… Эти годы я жил в своё удовольствие. Конечно, были и путешествия. Жил я исключительно бедно. Да, прежде всего, для поддержания своего материального положения, я сейчас же заключил творческий договор с издательством, из которого я вышел. Издательство меня, ведь, отпускали… не то, что неохотно, это была потеря для издательства, меня там очень ценили. Поэтому я сразу же стал внештатным редактором «Географгиза» и получал уже деньги по объему за отредактированные работы. Я прощался с Географгизом очень ярко. Когда я поступил в аспирантуру, году в 59-м, я решил там это отметить, отпраздновать. И коллектив отнёсся к этому очень благосклонно. А именно, рядом с той доской, на которой висели эти номерки на гвоздях, которые я должен был перевешивать, когда  приходил на работу, я поставил стол. На этом столе я разложилил филадельфийские бутерброды…
Ю.С.: А что это такое?
Б.Р.: Очень просто, это куски белого хлеба с соленым огурцом и сливочным маслом. И поставил бутылку водки, а также огромное количество крохотных стаканчиков. И всякий, кто приходил на работу и отмечался этими номерками, выпивал со мной водку  чуть-чуть. И сам директор тоже с удовольствием к этому присоединился. И все было так тепло по-товарищески, потом, собрав энное количество зрителей, я сорвал с гвоздей эти номерки, кинул их на пол и станцевал на них обезьяний танец… вот, я их топтал ногами. Ну, все, конечно, стояли, аплодировали. Так я отметил свой уход. А потом, когда я пришёл домой, я, прежде всего решил разобрать свой архив. У меня уже к тому времени, конечно, не на 500 папок, как сейчас, но на 50 папок накопилось. И всё это было в полном беспорядке, может быть, ещё у меня и по папкам не было разложено. Поэтому, я решил, что я всегда успею диссертацию написать, но сейчас я, прежде всего,  должен все бумаги разобрать. И вот я до сих пор не разобрал.
Ю.С.: Ну, всё-таки, вы делали попытки.
Б.Р.: Я делал попытки. Теперь, то, как я провел годы аспирантуры, лучше всего, значит, проследить по перечню моих путешествий. Они опубликованы вот в этой книге. Значит, сейчас мы начнем.
Ю.С.: Сейчас давайте сделаем перерыв на несколько минут.
Б.Р.: Тогда отключи.
Ю.С.: Вот сейчас… Вот, Борис Борисович, когда потом будете говорить о путешествиях, то, конечно, интересно не чисто технически — вот поехал туда-то, туда-то, а, ну какие-то впечатления.
Б.Р.: Ну, конечно же, ну, а как же… сейчас всё будет. Разве я раньше так…
Ю.С.: Может быть, выпьем чашку чая?
Б.Р.: Да, сейчас посмотрим, что  там написала Таня за это время, а может ты сам этим займёшься? Ты знаешь, где у меня чайник? Достать свежие пакеты… всё.
Ю.С.: Ладно, ладно.
Б.Р.:  Опустить все туда. Ёще чего-нибудь найди.
Ю.С.: Да, да. (Перерыв — время по таймеру 01:24:01 — 01:51:23).
        Ю.С.: Ну что продолжаем, да?
Б.Р.: Да.
Ю.С.: Наш… Что у вас там?
Б.Р.: Итак, я поступил в аспирантуру… со второго захода… в 58-м году меня провалили при поступлении… геофака МГУ… провалили по истории КПСС. Спустя год я поступил… в пику геофаку я поступил в 59-м году в аспирантуру института географии к Давиду Львовичу Арманду. Там тоже в отделе физической географии меня немного журили за то, что я с коллективом никак не общаюсь, прихожу только 19-го числа за стипендией. Тогда ещё аспирантам давали книжные деньги.
Ю.С.: А что это такое? Я раньше не слышал…
Б.Р.: А как же… полагалось в советское время каждому аспиранту деньги на приобретение книг.
Ю.С.: Серьёзно?
Б.Р.: Да. Один раз в три года ему давалась сумма, по-моему, равная его стипендии. Вот, чтобы он себе книги приобрел. Никогда я не видел, чтобы кто-то книги приобрел на эти деньги…
Ю.С.: Раз в три года?
Б.Р.: Покупал книги… пропивали, скорее всего.
Ю.С.: Ну, вы-то купили, надеюсь?
Б.Р.: Нет, тоже на эти деньги, я не могу сказать, что пришёл, накупил книг сразу же, нет, это не так. Я не могу никак сказать… конечно, эти деньги помогли мне в моей жизни, в бюджете. Значит, в аспирантуре я подсчитал, когда за вычетом… я жил вдвоем с мамой, отец у меня к тому времени уже умер, мама моя получала пенсию 24 рубля 50 копеек в месяц на брежневские деньги — половина от потери кормильца, вот. А я… ну, 245 тогда получается еще на хрущевские деньги, и я получал стипендию в 1000 рублей, или 100 рублей на  брежневские деньги, 1000 на хрущевские. Я подсчитал, что у меня от этой стипендии  оставалось только… а уже 61-й год, когда… Да, по 61-й год я получал стипендию 1000 рублей, то есть, 100 рублей, и от них у меня 22 рубля оставалось на жизнь только, за вычетом квартплаты, всего там, еды и прочего. То есть свободных денег у меня, практически, не было. Я жил в ужасной нищете. Я помню, любимой девушке в подарок решил преподнести набор карандашей стоимостью 80 копеек. Всё-таки, я его не преподнёс, я им и сейчас пользуюсь, вот он у меня лежит рядом. Ну, в общем, это всё ты не представляешь, как это было убого. Ну, я поддержал, всё-таки, своё материальное состояние тем, что я заключил договор с «Географгизом» и, в основном, моей работой в это время была толстая книга Никольского «География транспорта СССР». По-моему, я на ней заработал рублей 150 брежневских.
Ю.С.: Ну, вы же её долго делали?
Б.Р.: Конечно, долго,  Юра, я мало что от этого выгадал. Конечно, это меня отвлекло от аспирантуры. Ну, с «Географгизом» опять сохранялась любовь. Ну, вот, значит, после того, как я… стал аспирантом, то летом мне надо было поехать куда-то. Моя тема была «Формы районирования». Значит, надо мне было лучше всего поехать в экспедицию, где составлялись какие-то тематические карты. Чтобы я участвовал в этом деле в поле,  в практике, а не только, как теоретик рассуждал, потому что я в своей работе рассуждал, рассматривая уже готовые карты, как произведения. Я никогда не участвовал в их составлении, никогда. И всё это… собственно говоря, мои работы — они описывают только поздние стадии, операции, с тематическими географическими картами, относящиеся, может быть, даже к сфере их редактирования. Но первичное получение этих карт, съёмки в поле, это была не моя тема, мне надо было тоже к этому примкнуть. И вот, значит, меня отправили… я отправился в Днепропетровскую экспедицию географического факультета МГУ.
Ю.С.: Ну, вот это всё-таки за счёт академии?
Б.Р.: За счет университета.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Но меня же туда зачислили на работу.
Ю.С.: А, понятно.
Б.Р.: Да, получал полевые, всё, как положено. А от Института географии я получал стипендию. И вот меня на вокзале провожают в город Павлоград на Украине. Там была комплексная Днепропетровская экспедиция МГУ. И мой покойный друг Олейников написал поэму о моём пребывании в этой экспедиции по моим письмам. Я ему писал письма, и он по этим письмам успел написать поэму за тот месяц, пока я был в экспедиции. Эту поэму успели распространить уже по экспедиции, её  даже читали и пели, вот, на какой-то мотив. Ну, а начиналось это так: «Практики с теорией союза / Служит доказательством тот факт, / Что на разведенье кукурузы / Бросил свои силы геофак». Ну, это была кукурузная эпоха… Хрущев со своей кукурузой… И вот мы туда поехали в 61-м году.
Ю.С.: Это была большая экспедиция?
Б.Р.: Да… большая, как всегда, большая… и всех отрядов не видишь и не знаешь. Она была полностью аналогична Прикаспийской экспедиции МГУ и завхоз был тот же…
Ю.С.: О!
Б.Р.:  Храмов… и такие же бабы, опять, значит, мать и дочь, с которыми Храмов жил…
Ю.С.: Да здравствует Храмов…
Б.Р.: Обе были его любовницы, да. Был снят какой-то дом, правда, это дом был не совсем частный, это была какая-то школа, но хозяйка и её дочь были там налицо, видимо, они рядом тоже жили, а он арендовал несколько помещений рядом с этой семьей, мать и дочь, по его схеме. Я не разбирался во всех этих тонкостях. Город Павлоград меня поразил тем, что там по его главной улице проходил железнодорожный путь, прямо он проходил по улице по асфальту. Казалось, что тут ходит трамвай, но это не трамвай, а временами здесь шёл товарный поезд на мельницу. Ну, в старое время до революции всё было возможно, так он и сохранялся, этот путь.  А потом, он вдруг сворачивает с этого проспекта и упирается в какую-то мельницу или элеватор… ну, подъездной путь вот так проходил. При мне там поезда не ходили.
Потом на окраине города мы разместились в палатках. Это были большие палатки, армейского типа, в них стояли кровати-раскладушки, и всё как обычно, в экспедиции. А потом мы поехали под руководством моего друга Алика Осетрова, с которым я познакомился в Хибинах, заниматься почвенной съемкой в село Водяное, по-русски – Водяное…
Ю.С.: Почвенная съемка?
Б.Р.: Всего лишь почвенная.
Ю.С.:  Но, вы же ни бум-бум…
Б.Р.: Конечно, Юра, конечно, ну что мне толку от почвенной съёмки, ничего особенного… конечно, а что ж ещё. Ну, вот, собственно говоря, так оно и было, и, в конечном счете…
Ю.С.: Нет, а что вы делали на почвенной съемке?
Б.Р.: Юра, это хороший вопрос. Вот сейчас я и собираюсь рассказать, что я делал, это смешно, конечно. Ну, вот, значит,  приехали мы в село, которое называлось Водяное, по-русски, по-украински, Водянэ, а там иначе его произносили, как ВОдинэ. Вот, это овраг, гигантский овраг, вдоль него хаты стоят, село огромное, неизвестно, где его конец и никогда я везде там и не был… ну, вот. И живут там настоящие крестьяне во всей своем дикости и убожестве. Я тебе скажу, что более дикого, более далёкого от моей Москвы, от моей жизни, от цивилизации, от людей, с которым я общаюсь, в жизни моей не было места, чем это село! Не было ни на Камчатке, ни на Карпатах, ни в Мурманске, ни в Заполярье, ни где-нибудь, там, в Салехарде, я не встречал людей более далёких, более диких, более, мне непонятных, чем в этом селе.
Ю.С.: Ну, вот объясните…
Б.Р.: Настоящие крестьяне…
Ю.С.: Как… откуда это… что является основой вашего впечатления?
Б.Р.: Помню… это были люди, как с другой планеты, вот в чём дело. То есть, это была какая-то крестьянская…
Ю.С.: Не так одевались как-то?
Б.Р.: И одевались они не так, и разговаривать с ними было не о чем, и потом я расскажу некие дикие истории, чем это всё завершилось… Это был год 60-й, вот… 60-й год. Ты в каком году родился?
Ю.С.: В 51-м.
Б.Р.: Ага. Ну, вот, значит, 60-й год. Вот здесь настоящие хаты... Первое, что шокирует – в хате все окна заклеены газетой, сплошь, на всё лето. Туда совершенно не проникает дневной свет.
Ю.С.: Пол земляной? Деревянный?
Б.Р.: Да… пол земляной, вот, значит, всё… куры…
Ю.С.: А хата из чего?
Б.Р.: Ну, хата классическая, мазаная, какой-то каркас ещё есть, чего-то обмазанная из глины, да… всё это, крыша соломенная.  «Всё окно заклеено газетой», как писал в своей поэме Олейников. Вот там темно и страшно, и компот нам подают из вишневых веточек… вот, компот, не из косточек, а веточек.
Ю.С.: А это я не знаю, что такое — компот из вишневых веточек?
Б.Р.: А веточки от вишни, и почему-то из них компот готовят, «и куры наглые в тарелки гадят нам». Ну, понимаешь, мы отказались, вообще, жить в хате, мы жили под открытым небом, спали, только в хату мы приходили во время дождя… редко было. Мы, конечно, очень хорошо улеглись, но, может быть, с риском дождя, дождь был редко…
Ю.С.: Все-таки, компот не из ягод, а из…
Б.Р.: Ну, чего ты, из вишневых веточек там компот, я не знаю, почему… что-то такое… у меня [в письмах] так записано [и] в этой поэме.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Мы лежим там, спим, под открытым небом, постелив солому. Ну, там, в поэме такие слова: «Утром Осетралик говорит мне: / Хватит спать, мол, Боренька встаём,  / Нам будильник малогабаритный / Уж давно скомандовал подъём». Малогабаритный будильник — он у меня вот стоит на верхней полке, мне подарила одна девушка Невена Шеломанова болгарского происхождения, которая, видимо, хотела за меня выйти замуж. И тогда это тоже было значительным подарком, такой вот будильник, и он у меня работал до 2003-го года. Сейчас я его не могу выбросить, конечно…
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Она меня тоже туда провожала. И вот я с этим будильником… вот,  и моя работа была такая: нам надо было без конца рыть почвенные ямы. Ну, ты знаешь, что это такое?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Как?
Ю.С.: Никогда не был на почвенной съёмке.
Б.Р.: Значит, почва состоит из разных горизонтов, чтобы эти горизонты найти, надо вырыть почвенную яму, очень серьёзную, она не меньше человеческой могилы.
Ю.С.: Ну, это — шурф.
Б.Р.: Нет, у нас не шурф, называлась у нас почвенная яма, она не меньше человеческой могилы, то есть, она, конечно, не такого объёма, как могила. Там, где находится разрез, она должна быть глубиной большой, не меньше метра, вот, может быть, и глубже. Но с той стороны, куда она заходит, ступенька остается, чтобы в неё войти… ну это шурф у вас называется?
Ю.С.: В геологии — шурф.
Б.Р.: Ну, хорошо. Нам давали беременных баб, чтобы они нам эти ямы рыли, потому что других работников в колхозе не было, колхозу нужно выполнять план. Для колхоза тоже это было мученье, ему приказывают, ему спускают. Всё в советское время делалось командно…
Ю.С.: То есть бабы рыли, а вы описывали.
Б.Р.: Да, бабы рыли, а я описывал, да, именно, беременные бабы мне рыли ямы, а я описываю. А после этого они должны были её зарыть, не оставлять же так, туда же и трактор упадет…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Вот, ради того, чтобы я описал. И что же у меня получалось?
Ю.С.: Ну, вы описывали? Или зарисовывали?
Б.Р.: Да, я не зарисовывал, я только описывал, и чем больше я это делал, тем отвратительнее мне эта работа казалась. Всё это мне быстро, сразу…
Ю.С.: Но вы умели описывать? Ведь это же…
Б.Р.: Я сомневаюсь, что я умел. Ну, тут у меня Алик Осетров  был, он-то всё умел. И, короче говоря, когда я описывал, вот я, конечно, преувеличиваю, я, конечно, шучу, но, всё-таки, значит, примерно у меня было так. Чернозём средний, средне-суглинистый, средне-смытый, средне-выщелоченный.  И, по-моему, так я везде и писал, ну, как ни странно, карта была составлена потом по этим материалам, но уже без меня, вот как интересно. Значит, там я целый месяц просидел в этой деревне, я там оброс бородой, гораздо больше, чем сейчас, была, я обрёл довольно дикий вид. И вот однажды меня для разнообразия, что ли, поставили измерять… а, брать пробы воды из колодцев. А на мне была надета штормовка зелёная, очень грубого вида, примитивного. Ну, ты помнишь какие были штормовки? Выцветшие, скорее всего…
Ю.С.: Да, да.   
Б.Р.: Я не уверен, что она лично мне принадлежала, скорее, она была казенная…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: А уж как выглядели казённые штормовки, Юра, ты, наверно, помнишь?
Ю.С.: Помню.
Б.Р.: Вот, они, вообще, были выцветшие, иногда, белые даже. И вот, надев такую штормовку, обросший бородой, я пошёл с полевой сумкой и с какими-то пузырьками обходить село. Село было большое, хаты очень удалённые, меня там не знали местные жители, потому что мы жили достаточно изолированно, не все знали. И постепенно вокруг меня стала собираться толпа, и  дальше они [бабы ]стали кричать: «Не дадим травить колодцы! У нас мужики ушли, мы не знаем, кто вы такой, давайте»… в общем, меня там чуть не растерзали. Ещё ходили какие-то слухи, а в это время, как раз, летёл  летчик Пауэрс, его сбили. Знаешь эту историю?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Вот, и чего-то у них в голове смешалось, кто-то обо мне пустил слух, что моя фамилия Пауэрс и ещё чего-то такое. И в диких головах туземцев всё это смешалось. В общем, это был какой-то кошмар, я еле оттуда ноги унёс.
Ю.С.: Ну, хорошо, а вот жизнь в селе — она была… ну, грубо говоря, есть-то было чего?
Б.Р.: Нет, у них всё свое было, всё, что они выращивали, то они и ели.
Ю.С.: Ну вот вы, когда жили в экспедиции — голодали?
Б.Р.: Да, очень мы изголодались, я похудел. Мы питались чёрт знает чем, я не помню, что мы там ели. Ну, были ещё такие пикантные моменты. К нам приехала девушка Элла Кирик, интеллигентная... сейчас ее Одессер фамилия, она живёт в Гамбурге [умерла в 2016 г.]. Ну, вот, она меня тоже, конечно, любит, не в смысле, что она в меня была влюблена, но она ко мне очень тепло относится. Она была влюблена во внука Баранского — Колю, и приехала к нам  со своей скрипкой. Боже ты мой, а тут у нас нужник грязный, понимаешь, мыться нам негде. Ну, как мылись? Поливались из кружечки тёплой… Потом, мы там ели вишни в огромном количестве, а я стал замечать, что у меня в кишечнике что-то не то. Оказывается — часть косточек я проглатывал и огромное количество их  в моем кишечнике скопилось. И я решил проделать эксперимент, подсчитать, сколько ягод я съел и сколько косточек я выплюнул. Оказалось, что десятая часть косточек проглочена. Потом, как я избавлялся от этих косточек, как я их оттуда выковыривал пальцами, как потом я эти пальцы мыл! В общем, это всё кошмар сплошной. Ну,  а несчастная Элла сейчас же заболела и её отправили в больницу. То ли у нее с кишечником что-то было, то ли чего-то… ее отправили в больницу, мы её там навещали. Это была настоящая сельская больница. И там в этой больнице какой-то дед  умирал, он лег умирать, он лежит — ждёт, а смерть всё не приходит, а ему надо идти в туалет. Он встаёт, идёт на своих ногах в туалет.  Потом возвращается, опять ложится в кровать, опять ждёт смерти, а смёрть все ещё не приходит. Но умер, конечно, в конце концов. А тут ещё приехал этот Коля Баранский, в которого была влюблена эта Элла Кирик. Коля Баранский приехал, вообще, какой-то очень странный человек. Он был шалопай сплошной. В общем, так всё это было дико для меня, а потом я сидел среди кукурузы и обдумывал заглавие для своей кандидатской диссертации, как мне кажется, я 105 вариантов перебрал, прежде чем я остановился на этом заглавии, но оно, всё равно, было достаточно громоздкое. Вот так я причудливо там проводил время, я потерял интерес, вообще, по-видимому, за меня Осетров всё делал. В общем, толку от меня никакого не было, так месяц я там проболтался, а потом приехали в город Павлоград. И тут мне нужно было брить бороду, а тогда борода была большой редкостью. Если молодой человек был с бородой, это было очень в те годы странно, за это могли и в милицию забрать. И тут все решили, что я семинарист, я учусь на попа. Толпы вокруг меня собирались, когда я в парикмахерской брился, народ толпился местный, у дверей парикмахерской. Потом, мы без конца купались в реке Волчья, это был для нас такой оазис, там протекала река Волчья, река тёплая, хорошая…
Ю.С.: Это в вашем селе?
Б.Р.: Это уже в городе Павлограде, мы вернулись на базу в   Павлограде. И тут у нас были две девушки, вот, эта Элла Кирик, интеллигентная, и простая девушка Вера Абрашина из подмосковного города Лосинки, в общем, Лосиноостровский.
Ю.С.: Лосинопетровский.
Б.Р.: Город Бабушкин, не Лосинопетровский, город Бабушкин, станция Лосиноостровская, тогда город Бабушкин был только что присоединен к Москве.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Вот, и она оттуда была родом и, значит, эти две девушки… вот они купались, а у нас там был Володя Червяков, бывший фронтовик, бывший сержант, человек бравый, настоящий мужчина, конечно, по своим навыкам. Ну, он один только заметил, что эти две девушки тонут, никто больше не заметил. Я сидел, как дурак на берегу, а он их спас, вытащил из воды быстро. [Эллу после Веры вытащили уже бездыханной, её еле откачали, она сразу заболела пневмонией, и последствия этого несчастного случая у неё на всю жизнь остались]. А Вера Абрашина уже к зиме стала женой Володи Червякова, то есть жену он выловил себе из воды. До того я сам клеился к этой Вере. Но к кому я только не клеился, я уже это в подробностях рассказывать не буду. [Я в комнате школьной уже стащил с Веры бюстгальтер, но вошла младшая хозяйка из двух баб храмовских, и спугнула]. Короче говоря, с этого момента кровать, на которой лежала Вера,  переместилась в другую часть палатки [пространства под тентом], и моей соседкой стала другая. Червяков тоже стал заметным учёным, потом, мы с ним кое-где пересекались. У меня нет сведений о том, что он ещё жив. [Был жив в июне 2016 г.]. Когда  началось составление этих [почвенных] карт, я в нём совершенно не участвовал. Вот я не могу этого объяснить, понимаешь, меня уже никто ни к чему не привлекал. Я тогда сказал своим ребятам, что я поехал в Крым… мне тут надоело. И я без всяких вещей сел в поезд, у меня была только зубная щетка в кармане и, конечно, паспорт. и поехал в Крым в одной рубашке… без всякого рюкзака, безо всего. Ну, деньги в кармане были, паспорт. Сел в поезд, утром  приехал в Симферополь. К середине дня я прибыл в район Алушты, потом [на следующий день] я явился в тот дом отдыха, где отдыхала девушка Невена, которая подарила мне этот будильник, вот в том же году. Я её оттуда извлек и мы с ней поднялись на Чатырдаг. Когда мы спустились с Чатырдага, распрощались, я её проводил в лагерь, а в лагере я [накануне] переночевал очень просто. Я пришёл к студентам в спортлагерь Львовского университета, они меня к себе пустили, кто-то там, подвинулся, кто-то дал кровать, так всё это было просто. Ну, переночевал в спортлагере, а не у Невены, я же не мог у неё ночевать, я с ней погулял вечером, а утром я с ней поднялся на Чатырдаг, к вечеру… во второй половине дня с ней расстался, сказал ей, что я еду обратно. Ну,  это была неправда, я пошёл в гостиницу [у перевала], там переночевал. На следующее утро я с пересадкой поехал на автобусе в Коктебель, где была другая девушка, в которую я был влюблён. Невена за меня собиралась замуж, а  там [в Коктебеле] была другая девушка Лёка.  Я попал в какой-то странный дом без стёкол в окнах, вот, ветры там дули во все стороны и всё там мне было непонятно. Я не помню, где меня положили ночевать, но я понял, что я там лишний человек и сбежал, ехал на какой-то попутной машине, сел в поезд и ночью  приехал в Павлоград, чуть не остановил поезд стоп-краном. И ночью я прокрался в свой лагерь и лёг в свой спальный мешок и утром проснулся, как ни в чём не бывало, как работник этой экспедиции… И начальству, то есть, Кириллу Вячеславовичу Зворыкину,  [моё отсутствие, скорее всего, осталось незамеченным. Вот так моё пребывание в этой экспедиции] закончилось бестолково, но я устроил грандиозную компенсацию. Дело в том, что полевые-то мне же шли, платили. И я поехал… на Тянь-Шань, осенью этого года… август-сентябрь… я поехал на Тянь-Шань, турбазу Горельник. Ты был в Алма-Ате?
Ю.С.: Был.
Б.Р.: Ну вот, когда поднимешься туда, к Алатау, там есть турбаза Горельник, она выше там, я уже забыл, как это называется… до неё, по-моему, можно было на автобусе доехать. И я взял своих двух однокурсниц, Надю Крылову и Галю Цховребашвили, ехать, чтобы с ними втроем. И у нас в купе оказалась ещё одна девушка, совершенно случайно, но эта девушка мне тоже очень понравилась, и как мне было с ними хорошо! Мы ехали в поезде четыре дня. Там была жара, но мы были в одних купальниках, четыре дня, в общем, у нас была особая еда.
Ю.С.: Это студентки были? Да, бывшие?
Б.Р.: Они уже не студентки, у них отпуск, они ботаники, видимо, работали тоже в какой-то системе.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Ну, а другая девушка оказалась нам не знакомая, но она там с нами познакомилась в купе, она тоже абсолютно того же типа, тоже такая интеллигентная,  того же возраста, тоже научный работник. Нам так было хорошо, четыре дня мы ехали, открыли настежь окна, вот, так прекрасно.  Мы приехали на эту турбазу, там всё было хорошо, потом мы пошли в поход. Нас записали в первое прохождение хребтов Алатау под флагом ВЦСПС. Дело в том, что там испокон веков люди ходили в походы, они пересекали два Алатау и приходили на озеро Иссык-Куль. Но надо было это включить уже  в официальные плановые маршруты ВЦСПС. И наша группа была первой, которая туда пошла. На меня как навьючили рюкзак килограммов 30, в общем. Это был кошмар, я, по-моему, вообще, под ним упал, и его немножечко облегчили. Я шёл, конечно, с большим трудом… с большим. А Галя и Надя были более выносливые, но Надя — менее, а Галя — очень даже выносливая. [Что не помешало этим женщинам умереть намного раньше меня – Гале в 2009, а Наде в 2011 г.]. И так мы прошли через два хребта Алатау, пришли на озеро Иссык-Куль. Как место называется?.. сейчас расскажу… Ананьево, да. Конечно,  мы съездили в Пржевальск, а потом я решил, что мы… я уже не посмел идти обратно, надо было обратно идти через эти два хребта, я не пошел, Галя Цховребашвили  пошла, а я подговорил Надю Крылову и с ней мы поехали на машине в обход через город Фрунзе, ныне Бишкек, на автобусе. Ночевали на какой-то стройке, у сторожа где-то там, в общем, как тогда всё было просто. О гостиницах речи не было, в них же мест не было [для посторонних] никогда.  А на обратном пути, значит, я уже один поехал и посетил разные интересные места, а именно,  Самарканд, Бухару, Хиву.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: И на самолёте в Москву. Летим из Каракалпакии, и я надеюсь, что тебе эти места знакомы…
Ю.С.: Ну, а вот Самарканд, Бухара, когда вы говорите, Хива, это вот 60-е годы… ну, какая была… так сказать, в то время атмосфера…
Б.Р.: Атмосфера была очень яркая. Самарканд — это четыре  комплекса памятников. А в остальном, город более-менее современный, даже, трамвай есть. Но Хива — это сплошное средневековье и, именно, в старых стенах, это, вообще, что-то поразительное, понимаешь, вот это ни с чем не сравнимое. Хиву, конечно, я очень полюбил. И всё там было совершенно средневековое с виду.
Ю.С.: Но, в Хиве я не был, к сожалению.
Б.Р.: А Бухара — она почти посредине между Самаркандом и Хивой по степени ее дикости и, так сказать, азиатскости. Дело в том, что там есть еще Новая Бухара и Каган станция такая железнодорожная, а потом ты приезжаешь в Бухару. Я, видимо, там ночевал в гостинице, там трудно было дождаться места в гостинице…
Ю.С.: Ну к русским нормально относились…
Б.Р.: Нормально ко мне  относились, никаких претензий. Бухара, вот, это, конечно, очень яркая. Там же дворцы эти вот, загородные дворцы эмира Ситоре-и-Махи-Хаса,  это дворец, построенный в 1919-м году, то есть, понимаешь, эмир совершенно себе не представлял, что его ждёт. В 1917-м году у нас уже была революция, но там-то ещё не было. Там два года спустя всё смело, а до этого в 1919-м году были построены прекрасные мечети, у них там такое возрождение было свое... Какой-то прогресс, вот европейский дворец… с зеркалами, подражание Зимнему дворцу… Потом, знаешь, мастера, которые строили этот дворец,  пригодились на павильоне Узбекистана ВДНХ, они же его делали. Знаешь, этот павильон, да?
Ю.С.: Этот знаю.
Б.Р.: Вот, этот тоже, та же архитектура частично. Конечно, это поразительное впечатление, и Нукус, и  все эти дыни гигантские, по-моему, одну дыню я вёз. И вот с этого Нукуса мы летим в самолёте,  а с нами летит старая женщина, каракалпачка — она пришла в своем национальном костюме, возраст у неё очень преклонный, может быть, лет 80. По-русски она ни слова не знает, куда же она летит? Она летит в надежде спасти своего сына от смертной казни,  летит на приём в президиум Верховного Совета, надеясь, что там ей удастся выхлопотать помилование. Я не думаю, что это ей удалось. Ее сына приговорили к расстрелу по уголовщине. Но все пассажиры, конечно, о ней заботились. Ну, вот мы летим, летим, а у меня карта была, и я слежу, куда самолет летит, всё смотрю, а он что-то летит  не туда. летит. Ну, конечно, никто, кроме меня, этого не замечает. Приземлились в Пензе, значит, что-то там не ладно, Москва не принимает. Я тут поднимаю крик, скандал… а было такое правило, если самолет не может тебя доставить, то он должен дать тебе деньги на железную дорогу, чтобы в мягком вагоне доехать. Ну вот, я это всё потребовал, мой билет аннулировали и мне дали деньги, чтобы я в мягком вагоне из Пензы поездом поехал в Москву. Ну, я, значит, покинул аэропорт Пензы, пришёл на вокзал железнодорожный, а там такая очередь, такая очередь, инвалиды справки суют, большевики, там, старые… И мой журналистский билет там не сработал, мне ничего не помогло. Я опять  в ужасе поехал в аэропорт,ёа мой билет уже аннулирован, мне пришлось заново все покупать, и я прилетел в Москву, по-моему, только в Быково. Вот такие у меня были приключения. Но спрашивается, что это давало для моей научной работы? Всё только косвенно. Дальше опять была зима в аспирантуре, когда я, видимо, редактировал какие-то  сочинения для Географгиза.
Ю.С.: Ну, Арманд-то от вас ничего не хотел? Как-то…
Б.Р.: А Арманд уже беспокоился, его уже поругивали, вот в чём дело, я его тоже немного подвел. Это выяснилось особенно к концу аспирантуры. Ну ладно, теперь наступает год… значит, это у нас был год 60-й, теперь год 61-й… Лето наступает, ну, и  девушка, в которую я был влюблен — Лёка — Валерия Козленко, она мне говорит так легкомысленно: «Мы едем в Пярну , город в Эстонии, хочешь — приезжай к нам». Я, конечно, обрадовался. Дальше была такая картина… тогда почта работала хорошо. Я приезжаю в Ленинград, там до востребования мне открытка лежит: «Мы поехали в Таллин». Я приезжаю в Таллин, там на почтамте мне открытка лежит: «Мы поехали в Пярну». Я приезжаю в Пярну, там на почтамте лежит открытка: «Мы поехали в Коктебель». Ну, ты представляешь, какое легкомыслие, я, правда, будучи, в Ленинграде ещё успел к одной девушке съездить… и это у меня сочеталось с путешествием, то есть мне нужно было не просто куда-то поехать, а кого-то там посетить.
Ю.С.: Ну, всё-таки, это же денежки были.
Б.Р.: Да, были, но тогда транспорт был очень дешёвый. Я сейчас хочу вернуться к прошлому, расскажу, как я в 57-м году ездил, будучи работником, просто, в «Географгизе» в обычный четырехнедельный отпуск, у меня было всего четыре недели. Я его использовал полностью, то есть я поехал в пятницу или субботу перед началом отпуска и вернулся на работу в понедельник с поезда. И вот, значит, там моя задача… и посещал… и ездил же я по местам, не очень хорошо обеспеченным транспортом, а, именно, по реке Печоре, и за Полярный круг, и по Баренцеву морю.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: А как это получилось? Значит, я рассчитал, что я приезжаю в поселок или город Печора, который находится на пересечении железной дороги Москва — Лабытнанги с рекой Печорой…
Ю.С.: Вы один поехали?
Б.Р.: Да, один… в 57-м году. Но в километрах сорока от города Печоры на реке, по-моему, есть село Усть-Щугор, а недалеко впадает река Щугор в Печору, там, в экспедиции была Оля Лопатина, девушка из этой компании, вот этих вот моих «дорогих девчонок», та, с которой я в том же году, кажется, ездил потом по Прибалтике… в общем, осенью… Она не была никогда моей любовницей или чем-то  в этом роде. Там своя, конечно, была какая-то связь, я не очень там ей был нужен, но, всё равно, я туда ехал за  с приключениями. Сначала на пароходе, потом на моторной лодке, чтобы эту моторную лодку нанять, я же кого-то уговаривал и, конечно, что-то платил. Потом я бежал, высунув язык, чуть ли не сорок километров по тайге, а по тайге бежать было можно, она была хорошо проходима, потому что это были леса, не то сосны, не то лиственницы, а внизу только мох, ни подлеска, ни подроста. Так я бежал, ночь, конечно, белая, светлая.
Ю.С.: Ну, дорога была какая-то?
Б.Р.: Нет, не была…
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: Вот прибежал я туда, этот лагерь нашёл и там я перекимарил  с ними, ночью они сидели, лежали, курили, пьяные, ничего интересного. Я побежал назад, а у меня же всё заранее было расписано. Я послал телеграмму в Нарьян-Мар, что я вот с этим рейсом теплохода «Юшар» должен плыть из Нарьян-Мара в Архангельск, а он туда ходит чуть не раз в неделю или раз в десять дней теплоход, всё же было расчитано, просил забронировать для меня место в каюте второго класса… обычной телеграммой. Ну, подписался своим титулом, что я редактор «Географгиза». Тогда же все это действовало, все эти титулы, это Москва... Ну, значит, и… от Оли я возвращаюсь, бегу опять… в какое-то село, там я опять умоляю мужика, чтобы он меня на моторной лодке подвёз. Он меня подвозит, я пересаживаюсь на пароход, я прибываю в город Печору. Дальше мне надо пересаживаться на другой пароход, который идет из Печоры в Нарьян-Мар, идет туда, наверно, дня три. Ну, вот я… а наш теплоход опаздывает, тот пароход уже должен отходить и люди уже там спорят, пари заключают, успею я, или нет. И в последний момент меня как-то пересаживают с нашего теплохода на тот, и я, там, в общем, оказываюсь в каюте второго класса и мы должны идти по реке ещё двое-трое суток. Очень яркое путешествие по Печоре, я вижу эти села, с гигантскими избами, у которых я насчитал до 36 окон в каждой избе.
Ю.С.: Окон?
Б.Р.: Да, окон — 36. Вот, значит, так, ты представь себе — изба, вот. У нее два полных этажа и еще есть третий под крыше. Вот, в этом этаже нижнем — четыре окна — тут, четыре — тут, и посредине еще стена, вот, бревна торчат. Уже восемь окон, на следующем этаже — восемь, уже шестнадцать, дальше ещё четыре под крышей, это уже двадцать, так? Остальные окна — боковые. И как устроены эти избы? Я сам с ними потом познакомился… уже позже.
Ю.С.: Внутри были когда-нибудь?
Б.Р.: Только не в том году, да, в другом году мы бывали в Архангельской области. Это замечательные избы, колоссальные сооружения. Значит, на втором этаже живёт лошадь, на нижнем живет корова… Никаких уборных, туалетов — в нашем смысле — нету. А просто человек сверху какает, а вниз это падает, обязательно смешивается с коровьим навозом. Никакого запаха плохого нет.
Ю.С.: Сейчас. На втором этаже — лошадь?
Б.Р.: Да, лошадь, по пандусу заходит, да, лошадь живет на втором этаже…
Ю.С.: Это в какой-то задней части, а ведь – это окна — значит, сзади — горница…
Б.Р.: В задней части, в передней части живут люди, сзади — это крытый двор, или сарай… под одной крышей. И, там пандус построен, бревенчатый пандус, то есть, наклонная плоскость, лошадь туда и с телегой заходит, с телегой, она же везёт телегу полную сена, а оно сбрасывается вниз корове, всё очень рационально.  Внутри, там, всякая утварь, самовары… Ну, когда мы посетили эти избы позже, в 69-м году, то уже увидели, как всё это отмирает. Люди, которые там живут, не могут их поддерживать, ведь это же рассчитано на большие семьи. Многие избы уже были куплены музеями заранее. Но, я не знаю, что от них осталось. Это уже теперь по части нашего Института Наследия. Но об этом я расскажу позже, потому что об экспедициях и поездках тоже  интересно рассказывать. Но сейчас я задним числом рассказываю, что я проделал в 57-м году в обычном отпуске, по-моему, это было в августе. И вот, значит, мы идем на теплоходе или на пароходе, да, это был пароход — однопалубный старого типа. Там в середине было расширение — это была кают-компания и столовая, туда подавали еду.
Ю.С.: Колёсный пароход?
Б.Р.: Колёсный, да, это пароход, да, он ещё одноэтажный. Не знаю, может ты по картинкам знаешь, штурвал, палуба сверху, на которую пускают пассажиров. И вдруг… и там детский сад ехал, возвращался на север. Значит, для детского сада югом была республика Коми, они в ней лето проводили. А на зиму они возвращались в своё родное Заполярье, то есть в Нарьян-Мар — столицё Ненецкого округа. Ненцев там я не видел, не важно, ну всё равно, Нарьян-Мар. И тут что-то смотрю — наш пароход стоит, а дети мне радостно кричат: «Дяденька, наш пароход сел на мел». Вот наш пароход на мели ровно сутки сидел, ровно сутки. Для меня это было очень интересно, но я же опаздывал на свой пароход, который меня повезёт ещё по морям, тоже была напряженная обстановка. Я, конечно, нервничал, но сутки, сутки на одном месте... И тут, конечно, вызывали по радио...  и буксиры... И как трос цепляли, потом он  обрывался...  хлёст по всей палубе! если бы там человек был, его бы  убило или покалечило. Значит, всё стали разгружать, там были грузы, разгрузили, тогда он [пароход] поднялся и его сдвинули. Сутки так прошли. Мы теперь проезжаем Нарьян-Мар. Почти ничего, никаких впечатлений я от него не получил. Но дельта Печоры… реки все очень однообразны…
Ю.С.: Ну город-то был какой-то?
Б.Р.: Ну, как сказать? Это вид поселка, около райкома партии росли какие-то березы… в общем. А так ничего там не было, какие-то сараи и грязь,  и речной… и морской вокзал выглядел очень убого, какая-то будка… сарай какой-то. Я пришёл туда, и по моей телеграмме мне немедленно дали билеты. Я иду на пароходе «Юшар», я там почти один пассажир, потому что если кто-то ехал, то может в обратном направлении. И «Юшар» –  это единственный, знаменитый пароход, все жители Архангельска его знают, и, по-моему, может стоит где-то как памятник, давно  нет такого сообщения, только самолётом пользуются. Мы идём, значит, на пароходе, и кормят меня там — свиной гуляш без всякого, по-моему,  гарнира, больше мне ничего не готовили там. Но сама команда жрёт рыбу,а мне ничего… Но в хорошей каюте, конечно, я ночевал.
Ю.С.: Ну свиной гуляш, вы от голода не страдали.
Б.Р.: Нет, ничего, хлеб был. Потом остров Колгуев — это же так интересно, как мы подходили к острову Колгуев, туда же невозможно…
Ю.С.: Стоянка была?
Б.Р.: Да, ну, грузили меха, оленьи шкуры.  И на всех мешках был один адрес получателя — Вылко, это известная фамилия…
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ненецкая. Этот Вылко жил в Архангельске, ну, это, видимо, их барон, так я понимаю, ненцев король, князь…
Ю.С.:  Как-то, Тылку Вылко…
Б.Р.: Тыко Вылка? Да. Но мы посмотрим в Интернете, он там может и председатель сельсовета, но он — князь.
Ю.С.: Ну, нельзя же было подойти к Колгуеву?
Б.Р.: Нельзя, нельзя.
Ю.С.: Он же стоял вдалеке.
Б.Р.: Так мы же перегружали с лодок, там не можешь причалить к Колгуеву, что ты, он весь глинистый, мокрый, мелководный ужасно, Я читал недавно в  повести писателя Голованова, который друг Замятина, об острове Колгуеве.
Ю.С.: Голованов дружит с Замятиным?
Б.Р.: Да, он один из тех трёх, которых он [Замятин] почитает, Замятин боготворит Голованова, ещё там двух.
Ю.С.: Я его знаю, у меня его жена работала…
Б.Р.: Значит, Голованов, потом…
Ю.С.: И он мне помогал…
Б.Р.: Кто у них там? Рахматуллин…
Ю.С.: Этого я не знаю.
Б.Р.:  И Балдин, вот это три бога…
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Бога три, которых боготворит Замятин, он их выше себя ставит, и он их очень почитает… ну вот.  Ну, потому что Замятину  очень важно к писателям притереться, к художникам особенно… он же себя считает писателем, ему очень важно быть среди писателей. Ну, значит, так вот, да, Колгуев… Итак,  мы приходим в Архангельск. На меня тогда Архангельск произвёл огромное впечатление. Сейчас что-то рассказываешь о нём – уже никто этому не верит, и как-то это всё выглядит совершенно…
Ю.С.: Ну, вот расскажите, потому что я тоже был и был очень разочарован.
Б.Р.: Да, я знаю, что тоже ты и был, и ничего этого не видел, сейчас этого не увидишь.
Ю.С.: А вот что не видел?
Б.Р.: Конечно. С Архангельском я познакомился с моря. И, когда мы входили в него, я думаю, часа четыре, и он перед нами открывался постепенно. Эти бесконечные лесные биржи, эти склады, это всё так интересно. Я поднимался на самый верх, чуть не до клотика, поднимался на мачты, я стоял на самом верху, без конца это смотрел. Фотоаппарата у меня не было, я ничего не фотографировал. Потом, мы пришли в Архангельск, его деревянные тротуары, его странная планировка, он был изогнут в виде дуги, а  центра не было, там было болото, сейчас всё застроенное... Потому что Двина так изгибалась,  и получилось так, что город будто изогнут, а потом он был достроен. И тогда ещё… железная дорога ведь была на противоположном берегу, нынешний вокзал ещё не был построен. И на пароме туда перебирались. Деревянный тротуар, деревянные дома...  Я оттуда приехал поездом в Москву  в понедельник и прямо с вокзала явился на работу. Вот так вот легкомысленно проводил я время, это был 57-й год, когда я работал в издательстве. Теперь мы возвращаемся…
Ю.С.: Ну, подождите. Ну, вот это путешествие, вы что, всё заранее рассчитали?
Б.Р.: Да. Да, я заранее рассчитал все… без всякого Интернета, в справочном бюро узнал. Ведь тогда можно было пойти в справочное бюро… Это такой киоск, который стоял везде в Москве около каждой станции метро. Ты туда приходил, платил несколько копеек, и тебе через час-другой давали справку о расписаниях любого транспорта, обо всем. Последний раз я пользовался такими справками в 98-м году, вот уже в постсоветское время в городе Брянске, когда я нашёл там свою племянницу и место жительства своей двоюродной сестры. Мне в течение часа это нашли.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Ну вот, значит, сейчас мы остановились на…
Ю.С.: Приехали вы из аспирантуры… из путешествия…
Б.Р.: Да, значит, так, я погнался за этими девчонками в конце концов, оказался в городе Пярну в Эстонии, тогда там же узкоколейки не было, я уже с Таллина в Пярну ехал нормальным поездом дизельным. Потом я вернулся в Москву и мне надо было утереть нос…
Ю.С.: В Коктебель за ними не поехали?
Б.Р.: В Коктебель – нет, ну, что ты, куда уж дальше, сколько можно водить за нос… и чувствовать, что я там совершенно лишний. Ну, там, была Лёка, Люся-Марина [Кучерявенко], и ещё кто-то. Мне не вполне было понятно, что там у них за компания, конечно, такая богемистая... До конца всё это не ясно, но сейчас я дружу с Лёкой и с её мужем… они, конечно, тоже во мне принимают большое участие, ну, не всё мне было ясно, жизнь Лёки в девичестве… А Коктебель был мне памятен по прошлому году, как я оттуда сбежал, уже хватит мне этих впечатлений. И мне надо было им всем нос утереть. И я решил поехать куда-нибудь очень далеко. А я был, значит… дневным аспирантом Института географии. Я сказал, что я хочу поехать в Полярно-Уральскую экспедицию Академии наук. Я туда был зачислен заочно, я кому-то позвонил и мне сказали, что это возможно. И меня оформили, я получил в своем Институте географии необходимые бумаги, а к тому времени я был уже членом Союза журналистов. Я сел в поезд Москва — Воркута и приехал в Воркуту. По дороге, когда я ехал в этом поезде, я познакомился... ну, со мной в купе какая-то девушка… Я ей, конечно, что-то рассказал о себе и назначил ей свидание... через три месяца в октябре в Москве… в каком-то месте. Я был уверен, что к этому времени я в Москву вернусь, даже не в октябре, а, может в ноябре. И после этого я, значит, прибыл сначала в Воркуту, я предъявил свой журналистский билет и переночевал в гостинице. О Воркуте у меня впечатлений никаких почти нет в памяти, ничего интересного там я не заметил. Потом дальше я поехал по железной дороге уже в плацкартном вагоне или в общем пересекать Полярно-Уральский хребет и выходить на станции, которая называется… на каком-то полустанке, значит, надо было выходить… Так сейчас мы это посмотрим… 106-й километр.
Ю.С.: Это… вот эта северная дорога от Воркуты к Лабытнанги, что ли?
Б.Р.: К Лабытнанги, да, к Салехарду то есть.
Ю.С.: Да, вот которая… строили?
Б.Р.: Строили известно кто — зеки… вот, 106-й километр, так называется эта станция. Затем познакомился по дороге, там вагон-лавка, как всегда присутствует в поезде. Он останавливается не надолго, местные жители судорожно пытаются что-купить, оттуда кидают буханки хлеба… Это тебе знакомо?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Приезжаем на 106-й километр. И, возможно, то, что мы там видели — это следы, как раз, бывших лагерей. Значит, мы видим большой поселок, он — необитаемый, людей там нет, занимай любой дом. Некоторые дома хорошо сохранились, так вот там был какой-то дом, которым, видимо, пользовалась наша экспедиция. Жить в нём было просто, чтобы… топили другими домами, то есть другие дома разбирали и их на дрова пускали. Нормально, все эти поселки постепенно были сожжены на дрова, И вот, значит, так, там мы кое-как переночевали. И там… на этом 106-м километре была, всё-таки, отходила железнодорожная ветка… с этого полустанка. И шла эта ветка неизвестно куда и неизвестно, как далеко. И иногда вдруг на эту ветку приходил большой поезд, и там было много военных, они выгружали оттуда что-то, покрытое чехлами, куда-то везли дальше на  вездеходах, куда-то далеко на север. А потом поезд этот уходил и опять никаких следов. Тут за нами пришёл санно-тракторный поезд, надо было ехать на Хадату… Хадата — это расположение нашей экспедиции Полярно-Уральской. Никто меня там не знал, но у меня там был, правда, мой однокурсник — Володя Ходаков. Он был известный потом учёный гидролог и гляциолог, о нём сейчас тепло вспоминают его ученики, умер он рано, потому что спился… Вот, значит, я туда еду, да, на санно-тракторном поезде. Я забыл, может ещё кто-то меня сопровождал, может быть, я дождался чьего-то прибытия, но в моих дневниках записано… вот, может быть, дождался. И вот я еду санно-тракторным поездом… это, значит, трактор, он тянет за собой огромные сани. Полозья этих саней сделаны из железнодорожных рельсов.
Ю.С.: Рельсов?
Б.Р.: Да. Они же идут не по снегу, а по камням, не забывай, это же лето. Это санно-тракторный поезд, сани идут по камням, по острым. Ты представляешь, какая это тряска… мы лежим, конечно, на спальных мешках, на тюках, на баулах. Лежим, вот, а он идёт со скоростью три километра в час, то есть, медленнее пешехода, поэтому временами мы сходим с поезда, идём пешком, а он нас догоняет, а солнце вокруг кружится — это было дня два… мы шли… солнце не садится за горизонт, кружится, как бывает на севере… и так без конца, вот… очень интересно. Ну, там мы были в этом районе, конечно, не одни. Там было что-то важное, военное, но мы их не видели, они были где-то в стороне, всё же было страшно засекречено. Вот, когда я ехал в поезде, один местный мужик мне сказал: «А у нас тут такое есть, такое есть! А адрес: Москва, А-400».  Понятно, да? Вот, так все эти  полигоны имели адрес: Москва, А-400 и ещё что-то. У меня была девчонка в Капустином Яру, я тоже писал письма по адресу: Москва, и там чего-то какой-то адрес.
Ю.С.: Это Арзамас — Саров тоже был: Москва, А…
Б.Р.: Ну, конечно, конечно, о том, как Арзамас был засекречен,  об этом Каганский писал. Ну вот, значит, мне нравилось там. Вот приехали мы в Хадату – это такая база на реке Хадата. Там несколько изб, и там был мой однокурсник [из той же «Дружной шестёрки»] Володя Ходаков. И он меня тепло принял. Ну, а что мне там делать? Значит, я подключился, конечно, к каким-то делам. Дела там были такие… да, потом там ещё было немало студентов, не только геофака, там, были как студенты геофака, так и студенты вообще не имеющие отношения к географии. Из МЭИ и другие в качестве коллекторов.
Ю.С.: Геологи, наверное?
Б.Р.: Нет, нет, энергетический институт, МЭИ, вот, несколько было там. Задача у всех была простая – смотреть на каком делении остановится дрожащая стрелка прибора.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Прибор не важно какой, не важно, что он показывает.  Все приборы одного типа, оснащены стрелкой для электропередачи... и записывать, и всё. Понимать, что ты записываешь, совершенно не  нужно, это потом обработают… все поправки потом. И  тривиальные метеорологические наблюдения тоже были, четыре раза в сутки.
Ю.С.: Так, что вы там делали?
Б.Р.: Я делал всё понемногу. Я сопровождал девушку Наташу, которой ночью было одной страшно идти на наблюдение, там, снимать показания с прибора.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Но не за меня она вышла замуж, а за Володю Ходакова. Под конец, значит, все [они переженись]. Ну, я к ней не клеился. У меня была своя изба отдельная, а там очень просторно,  но она была очень дырявая. И потом я, конечно, с таким  холодами столкнулся. ... Ну, подожди, это было потом, а в августе я же приехал, в конце августа, еще были каникулы студенческие, там было полно студентов, вот, в том числе, из геофака и и из МЭИ. Потом у нас было замечательное путешествие — пять дней на лошадях. Опять же, ну… зачем всё это, к чему, я не могу это объяснить… зачем. Ну, это же немножко похоже на Бурят-Монгольскую экспедицию, где тоже что-то... куда-то ехали, что-то делали. Значит, Володя Ходаков сказал, что нам пора немножко куда-то прокатиться. И вот мы поехали – Ходаков, я и рабочий. Главный — это рабочий из местных жителей, он там был один и, понятно, что всё на нем держалось. Он нам и хлеб пёк, и лошадей... без него все мы никуда. Ну можно еще… пять лошадей и нас трое, три лошади под всадниками и две под вьюками. Возможно, что это были мягкие вьюки. Ну, а эти зеленые ящики вьючные, ты же знаешь?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Кованые, боже ты мой, я сейчас с такой любовью на них смотрю, по-прежнему в коридоре…
Ю.С.: Вот у меня дома три таких…
Б.Р.: …института, да. Нет, лошадей здесь этими ящиками не мучили. И лошади знали, куда идти, пять дней с ночевкой в палатке, прекрасно провели время. И в середине белой ночи я прискакал галопом в лагерь, так мне хотелось, чтобы девушка, к которой я тогда клеился, это увидела, но она спала, она этого не увидела. И вот прошло много лет, и я всю жизнь мечтал как-нибудь еще отправиться в конный маршрут, вот. И сначала немножко посидеть верхом на лошади, прошло с тех пор сколько лет… это был год 61-й, а сейчас у нас какой год?
Ю.С.: 13-й.
Б.Р.: И вот теперь, в 2013-м году, не далее, как две недели назад, в Исландии мне довелось это сомнительное счастье — верхом на лошади прокатиться. Меня Таня успела сфотографировать верхом на лошади, у меня есть фотография, можно сегодня посмотреть, вот… здесь на компьютере. Ну, там-то я, конечно, хорошо выгляжу на фотографии, потом она уезжает в гостиницу, ей не хотелось скакать на лошади, а для меня это было таким мучением…
Ю.С.: Вы… через 52 года.
Б.Р.: Мучение такое… наверняка, неправильно сидел в седле и нога у меня болела…
Ю.С.: Но 52 года, все-таки, прошло с тех пор… а вам, всё-таки, хотелось.
Б.Р.: Потому что я старый, да.
Ю.С.: Ну, всё-таки, вам хотелось…
Б.Р.: Ну, понимаю, что неправильно сидел, и лошадь эта меня не слушалась, они туристов, вообще, не слушаются лошади… что-то, они их презирают. Ведет инструктор девушка, она и вела её… всё это было, ну, совершенная имитация. Но меня, как старика, с лошади сняли, меня посадили, с неё сняли бережно.
Ю.С.: Ну, вот, слава богу, что…
Б.Р.: Ну да, и всё хорошо. Так, что нет — я теперь всё… никогда не сяду на лошадь… Хотя говорят про исландских лошадей, что они лучшие в мире, что они все — иноходцы. Но лошадь была не дура, она меня не слушалась.
Ю.С.: Так вы, просто, у вас была такая, как бы, прогулка…
Б.Р.: Три километра, что ли, но для меня… они были мучением…
Ю.С.: Нет, нет, не сейчас.
Б.Р.: А… тогда, я даже не знаю, может быть, там что-то надо было посмотреть. Это Ходакову виднее было, он был начальник. Ну, яркие, конечно, впечатления. И это ещё не все. У нас там был не один дом, у нас внизу основная база была — Хадата, а потом, у нас была ещё  Будка, так называемая, в горах. И ещё у нас была очень удалённая изба, к западу где-то далеко-далеко, километров за двенадцать. А тундра чем мне понравилась? Там было много грибов, и вот, как я понял… как я описал данную… Представляешь себе лес, полный грибов, так?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Лес, и в нем полно грибов: белых, подосиновиков, подберёзовиков… Никогда не видел в таком большом количестве?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Ну вот представь себе, и минус деревья, убирай деревья — всё остальное — это тундра. И вот тундра, она вся уставлена большими яркими грибами, и подберезовики, и подосиновики…
Ю.С.: Ну, в тундре видел.
Б.Р.: Но берёз и осин нет, а класть и собирать [грибы]  не во что. Я снимаю рубашку, меня комары жрут, я в этот подол собираю эти грибы. В общем, жадность такая... Я ходил пешком в эту избу, там я оставил надпись, что я тоже здесь побывал… карандашом, там, на стене. И эти все места были соединены полевым телефоном…
Ю.С.: О!
Б.Р.: Проводным, и эти провода тянулись в ту западную избу довольно далеко, километров за 12, а в гору — немножко меньше, но, все-таки, в гору. И потом, когда мы все начали… эти пять изб, тоже были соединены полевым телефоном. Но, они были устроены… телефоны так, что все слышали, о чём ты говоришь, тайн никаких. Студенты уехали, и эта девушка тоже уехала, и мы там остались неизвестно для чего, остались ждать, пока нас оттуда заберут. А нас оттуда целый месяц не забирали, но полевые [деньги] шли.
Ю.С.: Чем занимались?
Б.Р.: Ну, в общем, разные придумывали занятия. Например, то меня посылали несколько раз ходить на ледник, замерить — на сколько он растаял за последних пять дней, я надевал «кошки», поднимался, записывал. Потом, однажды я проходил, а вокруг было полно куропаток. Мне говорили, что ж ты их не постреляешь, мы бы их поели. Я взял ружьё, пошёл, тоже на лыжах… уже снег выпал, а куропатки разбежались при виде ружья. Мне пришлось это ружье...  выстрелить в бочку пустую из-под бензина, и больше никогда в жизни я охотой не занимался. Так всего было понемногу. Потом одно время ходили в Будку, там мы ночевали, а в Будке всё было иначе. Значит, внизу у нас в Хадате был обед, завтрак, ужин, его готовили дежурные. И я с ужасом думал о том, как настанет время, когда я буду дежурным. Я должен буду готовить на всю экспедицию. А в Будке было другое. Там был «непрерывный стол»  – никто ничего не готовил, а стояло только продовольствие, и они тогда даже, по-моему, тарелками не пользовались. Там стоял параллелепипед сливочного масла, гигантский. Вот кто-то запускал туда руку, ножом отрезал кусок хлеба, отрезал масла и ел, когда хотел. Потом, стояли десятилитровые банки сгущёнки, откупоренные… вот так они там жили. А у нас внизу был порядок. И наступил страшный для меня день, когда я должен был дежурить. Но печь хлеб мне, всё-таки, не поручали, этим занимался наш рабочий. Хлеб он пёк каждый день, а дальше я всё делал, что положено. Я советовался с женщинами по телефону. А женщины в основном лежали со своими будущими мужьями в избах, особенно, из них не выходили. Они все разбились на парочки и, действительно, потом переженились, кроме меня. И у нас там были склады продовольствия, очень интересные. Был холодный склад и тёплый склад. Был ещё склад мехов –  большой сарай, и там висели всякие комбинезоны, унты стояли, приходи, надевай, сколько хочешь, любой комбинезон, любую шубу, полушубок. Я выбрал себе лётный меховой костюм, мехом внутрь. Но особенность была такая, что штаны были очень тёплые, тяжёлые, в них, конечно, ходить было нельзя, поэтому не для меня, а куртки, да, пожалуйста. И вот в своем доме как я жил? Его температура была такая: когда… у нас быстро зима наступала, там уже снег выпал, сначала снег выпал в горах, так,  вуалью, потом, значит, уже плотнее. Потом уже внизу тоже вуалью, потом сплошной, в течение октября — сплошной снеговой покров, уже на лыжах ходим, но река, конечно, не замерзла, потому что никогда не замерзнет, она же горная, в ней полно рыбы. И когда хочется рыбы, просто идут, и сколько рыбы надо… заказывают, столько и вылавливают и едят. Там то ли таймень, то ли хариус… настоящая рыба. Вот у нас был склад тёплый и холодный… продовольствия. Ну, холодный склад, понятно, там, что лежало: мясо, может быть, там, масло, а в тёплом складе лежала крупа. Вот там были мешки с крупой, их нельзя было закрывать, она должна была проветриваться. Стояли высокие мешки с крупой — с гречневой, с пшенной. И наверху на каждом мешке в этой крупе нежилась кошка. Это так полагалось, кошки должны лежать в крупе. Если ты этого не знаешь, то почитай рассказ Чехова. Там есть рассказ, как комиссия [санитарная] идёт по рынку и видит, что там стоят мешки с крупой и в каждом из них сверху лежит кошка. А кошка почему? А потому, что мягко лежать в крупе, когда она прилегает к телу. И там тоже кто-то говорит: «Ах, кисаньки…». Что-то вот такое, в общем, какой-то разговор такой в рассказе Чехова. И тут я это вспомнил, что кошечки наши там лежали в крупе, а собачки – нет. Собаки были лайки, настоящие сибирские, выведенные в Москве в питомнике Академии наук. То ли во всей Сибири не нашлось лаек для науки, то ли ведомство не то, в общем, что-то так. В Москве они были выведены. Ну, тут они жили, как положено лайкам, их не пускали… ну, тут местные породы, они… поколение это было выведено, а эти данные собаки, они, возможно, родились здесь на севере. И вот этих собак [взрослых] ни в коем случае не пускали в помещение, а пускали только щенков. И, когда я решил пригласить собаку в свою избу, то она была страшно напугана, она была в полном шоке, она никогда в жизни не была в избе. Понимаешь, как она вела себя очень странно, как она пугалась. А у меня была такая изба, что, когда уже наступили холода, ее топить надо было так: сначала её надо было натопить до 42 градусов, что было совершенно невыносимо жарко, а потом в течение двух суток температура снижалась чуть не до нуля. Значит, я топлю свою избу, сначала я кладу какую-то растопку, потом дрова, а потом антрацит. А чтобы уголь разгорелся… это же не так-то просто…
Ю.С.: У вас и уголь был?
Б.Р.: А как же? Ну, как же мы могли без этого? Уголь, конечно, был. На вездеходе…
Ю.С.: Борис Борисович, такое снабжение…
Б.Р.: Да, да, да…
Ю.С.: Такое оборудование… А где работа?
Б.Р.: А вот я не знаю где, Юра. Я не знаю, может быть, кто-то скажет… Я не клевещу ни на Советский Союз, ни на нашу науку. Я со своей стороны ничего не видел. Что делал там Долгушин — начальник экспедиции? Он трахал одну девицу, которую потом у нас разбирали на комсомольском… Он жив сейчас, ему сто лет, пожалуйста. Не знаю, что он там делал. Ну, почему же, труды же выходили. А как, обожди, они же открыли ледники на Полярном Урале… Это же наука, они открыли там ледники, ужасно крохотные, но они же есть. Долгушин открыл ледники Полярного Урала. Пожалуйста, всё это ты можешь почитать в Интернете и сейчас…
Ю.С.: Ну такое оборудование, такое снабжение…
Б.Р.: Да, Юра, такое оборудование…
Ю.С.: А где работа?
Б.Р.: Да, я не знаю, я не знаю.
Ю.С.: А где результат?
Б.Р.: Не знаю, у меня какие результаты — впечатления, впечатления и еще раз впечатления. Я считаю, что… я, как всегда говорю, что моя теоретическая география имеет только косвенную связь с моими путешествиями, косвенную, но без них она не могла бы состояться. Я не могу тебе сказать, чт; именно для теоретической географии я вынес именно из этой экспедиции, я этого сказать не могу, я такого не помню. Значит, это всё были источники вдохновения. Я свою жизнь прожил, в общем-то, ярко, я считаю. Ну, вот моя изба, она вся дырявая, а уже зима. И вот я натопил до 42-х градусов, жарко невыносимо…
Ю.С.: У вас градусник что-ли был?
Б.Р.: Да, был, конечно, термометр… термометров у нас хватало, можно было принести пращ или еще чего-нибудь, ну, там же было всё оборудование, что нужно.
Ю.С.: Что привезти?
Б.Р.: Пращ — термометр такой… Ты не знаешь ничего?
Ю.С.: Праща нет, не знаю.
Б.Р.: Ну вот, я тебе объясняю, как измеряется учёными температура воздуха. Значит, каждый термометр температуру, строго говоря, не показывает, а показывает неизвестно что. Температура снимается не с показаний термометра, а косвенным образом. Значит, люди записывают показания термометра,  и не такого комнатного спиртового, а именно ртутного. И потом, значит, пользуются таблицей поправок для каждого… Ты знаешь, что такое таблица поправок для прибора? Каждый прибор имеет свою индивидуальную таблицу поправок, которая была выявлена для этого прибора индивидуально в лабораторных условиях перед тем, как его выпустили. Его выпускают из производства с таблицей поправок, которые ему присущи, причем, наверняка, потом, по истечении нескольких лет эти приборы подлежат опять сдаче и опять новому, в общем… поправкам. Вот тогда вычисляется температура. Первичное, значит, добывание информации о температуре делается путём того, что берется термометр-пращ. Это термометр на длинном шнуре и можно его, как пращ вот так вращать, причём, стараются отойти подальше от всяких стен… И вращается таким образом, показывая температуру воздуха, более или менее, а потом вот так его держишь и быстро записываешь. Но его… он подобно медицинскому, разграфлен до десятой доли градуса. А потом уже по таблице вычисляешь температуру. Ну, вот, значит, после того, как я нагрею свою избу до 42-х градусов, я ложусь под мокрые сырые шкуры, оленьи и другие, и там мне хорошо. Я там засыпаю, и эти шкуры, пока я там сплю, за ночь прогреваются, и утром у меня в комнате уже 20 градусов, а к вечеру уже ноль. Потом эта топка повторяется опять. Ну, я не знаю, может это было всего два раза.
Ю.С.: А дрова, прошу прощения, где брали?
Б.Р.: Дрова были привезены на вездеходе откуда-то
Ю.С.: То есть вы не сами?
Б.Р.: Да, не сами, там нет таких… Я помню — это были настоящие дрова. Конечно, нет, там  никаких деревьев, нет. Всё это было привезено кем-то когда-то. Ну, вот, дальше, наступает день моего дежурства,  и мне удалось всё приготовить: и завтрак, и обед, и ужин… первое, второе, с помощью женщин, которые мне по телефону все продиктовали. Всех я накормил и освободился только к десяти вечера. Вот, я понял, что такое быть домашней хозяйкой, они примерно и сейчас так же живут.
Ю.С.: А посуду-то мыли?
Б.Р.: Конечно мыл, всё это делал я один.
Ю.С.: А сколько примерно человек вас там было?
Б.Р.: Ну, человек десять, наверное. Они все по избам, там изб было пять или шесть. Сейчас скажу: вот Ходаков с Наташей, потом, ещё одна пара, еще одна да я, да и рабочий. Потом однажды, когда я  пришёл домой после похода на ледник, я смотрю — там сидят какие-то, я думал — девушки сидят в куртках… анараковых — модных таких... Оказывается это настоящие анараки  ненцев, это же  их национальная одежда… ненцы же придумали… это были настоящие ненцы. Вечером я развлекался… вот после дежурства этого... с радиостанцией, у нас была прекрасная радиостанция, она ловила весь мир без всякого нарушения.  Она была настоящая, там с большой точностью эти волны с помощью верньера, можно было рассчитывать. Вот, у нас были позывные — Р-знак-ЖБ, знак — это мягкий… Р-знак-ЖБ (РЬЖБ). И так обычно мы говорили по радио: «РПСМ, РПСМ! Я – Р-знак-ЖБ, как поняли? Приём». Понятны тебе эти слова? Знакомо это тебе?
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Ну вот. А кто же такой у нас был РПСМ? Это наш был завхоз, который сидел в Лабытнанги, и он контролировал вот эти все потоки, и у нас было промежуточное звено с Москвой, но связь с Москвой у нас была не постоянная, она прерывалась. Прямой радиосвязи у нас не было с Москвой, а связь только была с Лабытнанги и там почему-то несколько недель никто не выходил на связь. И мы оказались отрезанными от внешнего мира, несколько недель не имели никакой связи. А по радио нам стало известно, что-то там было вроде Карибского кризиса. Я не знаю, когда у нас был Карибский кризис, может быть, я путаюсь, но опять нависла угроза мировой войны. А дело в том, что, когда ты долго отрезан от Москвы и от России, то всегда тебе кажется, что здесь что-то такое происходит. И вот мы тоже думали, что же будет… вот нас все забыли, а тут сейчас начнется мировая война… третья. Как же мы будем выживать? Ну, вот у нас был такой план, у мужчин: всех женщин съесть, оставить только двоих, чтобы им скучно не было. Володя Ходаков так сказал, я не знаю, может это еще при студентках говорили, не знаю, сколько было женщин, не так уж много было, я сейчас точно не помню. Но Володя Ходаков правильно сказал: «Все мужчины хотят только хорошеньких, зачем им все остальные, двух хорошеньких женщин мы оставляем, остальных мы съедаем». А у женщин был план встречный — всех мужчин съесть до одного, а самим выйти замуж за ненцев и коми, которые умеют добывать пищу. А от нас-то какой толк, если война начнётся, мы же ничего не можем. Ну, вот так прекрасно мы там жили, а потом у нас начались… да, и вот к нам прилетел вертолёт, но он не сел, а спустил нам записку… о том, что о нас помнят, что скоро нас отсюда вывезут. И мы должны были ждать вездехода. Это уже было в конце сентября, вот, и может в начале октября. И должны были нас вывезти оттуда на вездеходе. И вот у нас начались «галлюцинации Робинзона». Это я так назвал… когда ты смотришь вдаль, и тебе кажется, что, может быть, приближается корабль, который тебя заберёт. Вот я испытывал несколько раз, мы на необитаемом острове были, так вот в Карелии на острове Топозера  и тут то же. И вот мы целыми днями сидели и смотрели в бинокли. А знаешь, когда смотришь вдаль, там же какие-то чёрные точки на белом фоне, может быть, это и есть вездеход, тебе кажется, что точка увеличивается, но нет — она не увеличивается. Однажды эти галлюцинации стали явью, и пришёл просто вездеход за нами, это был военный вездеход, который наша экспедиция, видимо, арендовала у военных. И нас забрали, но так как вездеход был очень хорошо нагружен вещами, то мы там лежали под потолком, мы не могли там сидеть. Мы в темноте, уже ж были не белые ночи, приехали в Лабытнанги на нашу базу. Но там у нас был завхоз, с которым я очень познакомился. У меня с ним установились тёплые отношения, я забыл его фамилию, он был ещё дореволюционной закалки. Он человек, который успел до революции окончить Высшее коммерческое училище, которое впоследствии стало Плехановским… И он использовался во время Гражданской войны в качестве интенданта, и во время Отечественной войны он тоже был интендантом, то есть он всю жизнь был интендантом, как гражданским, так и военным, и его очень высоко ценили. Я вот не знаю, у нас во время войны, интенданты носили серебряные погоны, а боевые офицеры — золотые, а сейчас этого уже нету, куда делась эта служба интендантская? Так вот этот завхоз — он был в Германии, вернулся оттуда… мне он потом рассказывал… с большим запасом трофеев, он вывез оттуда мебель. У нас в своё время поездами  грабили в Германии. У нас певица Русланова вместе с маршалом, забыл его фамилию, тот даже в тюрьму сел на короткое время за это, ну, ты знаешь. И он [завхоз] вывез оттуда мебель, и потом я его посещал в Москве, некоторое время я с ним дружил. Он люто ненавидел советскую власть и этого совершенно не скрывал. Он считал, что жизнь его была сломана, когда наступила советская власть. Ну, он рассказывал мне такие яркие примеры, это [человек] очень наивный и трогательный, похожий на меня. В своё время в Гражданской войне они ночевали в какой-то хате, он там спал на печи. К нему залезла девочка 14 лет в постель, просто залезла с тем, чтобы он ее потрахал, а он постеснялся и всю жизнь он об этом вспоминал с сожалением… всю жизнь, понимаешь. Ему уже было за шестьдесят. Я его понимаю, я тоже так устроен. Дальше он мне рассказывал, что во время Отечественной войны, он был, конечно, не на фронте, а интендантом, и их послали в войска, которые оккупировали Северный Иран. Знаешь, что наша Советская армия пополам с англичанами оккупировала Иран, чтобы предотвратить его захват или вступление в коалицию с Гитлером. И солдатам, которые туда были направлены, с одной стороны, повезло, потому что никаких же боев, ничего. Но, с другой стороны, не повезло, потому что наши солдаты сразу накинулись жрать фрукты, которые там были, и сразу у них начался страшный понос. Все они там, в сущности, обосрались. И он рассказывал, как он там целовался с 13-летней персиянкой, а он тоже обдриставшись, как все солдаты, в кальсонах и рубашке, видимо, находился в госпитале. Понимаешь, лечился от дизентерии, вот, ну какая-то очень шаловливая персидская девочка 13 лет — она туда проникла. Он с ней целовался через забор, говорил он с ней по-французски…  Это очень похоже на меня, потому что я тоже полон таких воспоминаний. Этот старик дал мне целый комплект журнала «Америка» с возвратом, но я забыл ему их вернуть, они у меня лежали десятки лет дома, выкинули только в 2000 г. [при переезде на новую квартиру]. … А тогда журналы «Америка» были отдушиной для нас. Так вот,  интересно, где он жил. Он жил на улице… вот это направо отходит эта улица от Арбата, как она называется? Я уже забыл…
Ю.С.: Молчановка.
Б.Р.: [Нет, Поварская]. Вот там был бывший дом предводителя дворянства… московского. И в этом доме раньше жила одна семья предводителя, ну, конечно, с большим количеством слуг… тоже десятки людей жили. А сейчас… в это время, когда я там был — триста человек, вот. И весь этот дом был на коммунальные квартиры разделён… по горизонтали и по вертикали. Чего там только не было, какие-то мансарды,  антресоли, и он жил в самом жалком верхнем углу… холостяк. Он жил в комнате,  которая даже нормального потолка не имела, а имела какой-то наклон, какая-то мансарда. Но там он берёг свои драгоценные диваны и кресла, которые привёз из Германии. Он жил один, он был холостяк, он никогда не женился, в общем, как это всё  трогательно. Он рассказывал, что до революции у них были коровы… да… почему он оказался в этом доме. Он там до революции жил, его отец там был управляющим. И он помнит… и для него самая счастливая жизнь была — это дореволюционное детство до 1917-го года. Но, видимо, он был ровесник века, если родился, может быть, в 1900-м году, а описано это было в 1961-м году, такой старый был... И он рассказывал, что у них были коровы, которые паслись на Пресне,  там, где сейчас стоит Белый Дом, там же было пастбище. И в Москве, ещё дореволюционной, были коровы, они паслись [на москворецкой пойме], там, где сейчас Парк культуры, и в пойме реки Пресни. В Москве, я помню, ещё турникеты на бульварах сохранялись, тоже от коров. И так он мне рассказывал о старой Москве,  я  с ним познакомился после, а тут прибыли мы в Лабытнанги и поехали на поезде в Москву. Через некоторое время спохватился, я ведь назначил свидание той девушке, вот, в общем, я забыл об этом.  Ну, тут, значит, я кое-что заработал… деньги какие-то, купил магнитофон. Это был большой деревянный ящик, гигантский, на нем крутились диски с длиной ленты 250 метров и полкилометра.
Ю.С.: Как он назывался? Не помните?
Б.Р.: «Днепр», по-моему.
Ю.С.: По-моему тоже.
Б.Р.: Вот. И вот, значит, коробки… вот они стоят у меня. Что  с ними делать, я не знаю…
Ю.С.: А что там записано?
Б.Р.: Песни тех лет. Переписывали откуда-то, и сами напевали, потом записывали. У меня друг Витя Мучников пел красивым голосом, песни разные, по четвергам собирались у меня с этим магнитофоном. Но, прошло некоторое время, он перестал работать, его надо было чинить, дело затянули, запустили, а сейчас уже с этим ничего не поделаешь, сейчас нет этих деталей, нет этого ничего. Я долго его берёг, но при переезде на последнюю квартиру, на нынешнюю, в которой я сейчас нахожусь, я его лишился.
Ю.С.: А как с этой девушкой, которой назначили встречу? Не выполнили?
Б.Р.: Ну, та, которой я назначил встречу в поезде, я ее не знаю. А что касается моей… той девушки Лёки, в которую я был влюблен… дело в том, что в пику ей я привез оттуда роскошные оленьи рога. Это гигантские… все мне завидовали, но тогда я подарил их другой девушке, которая в нашем издательстве работала. Она ко мне никакого отношения не имела, я не могу сказать, что она этому подарку обрадовалась, и больше я её никогда не видел. Но про эти рога я не знаю, я не уверен, что мех на них сохранится, по-моему, он, все-таки, облезет, я не знаю, может быть так. Если бы он сохранился, это было бы изумительно, это было бы очень пышно, красиво…
Ю.С.: Мех не сохраняется.
Б.Р.: Ну, это, значит, было зря, а облезлые рога ни чего такого собой не представляли, так…Так… кончается… да, вот 62-й год, наступает осень.
Ю.С.: Ну, да, это у вас уже второй год аспирантуры…
Б.Р.: В 62-м году у меня был… Эльбрус.
Ю.С.: Эльбрус?
Б.Р.: Да… Вот, 62-й год, видимо, аспирантура ещё у меня продолжается, но уже ни в какую экспедицию я не поехал. Некуда ехать и уже, в общем, лучше не высовываться, потому что видно,  что аспирантура кончается, совершенно, так сказать, бездарно, и…
Ю.С.: Ну, хоть экзамены-то сдали кандидатские?
Б.Р.: Не помню, сейчас не помню, сдал или нет, видимо, сдал. Сдал, потому что, все-таки, кандидатом наук я, в конце концов, стал.  Но, в 62-м году я еду… вроде у меня написано, где я побывал: в Туле, в Ясной Поляне, там, много где ещё. И вот я почему-то еду уже туда… в 62-м году… я еду… Там, значит, у меня была знакомая девушка Олеся Лахтина [урождённая Лещёва, замужняя с самого начала моего с нею знакомства], тоже из полярно-уральской компании… Олеся Лахтина. Вот с ней вместе мы там печку топили, да, она тоже была на Полярном Урале, вот. Полярный Урал принёс мне много знакомых, потому что там я познакомился… ну, с целым рядом девушек, фамилиями которых я тебе не буду забивать голову. Но, в конце концов, через них я приобрел нынешнюю мою спутницу Сашу Полетаеву, которая с нами на прогулки ходит, потому что она была подругой какой-то из этих девушек. В общем, так получилось, что с тех пор с ней я тоже знаком. Много, много я приобрел новых… Потом, например, там была некая Нина, вот, которая выразила желание пойти со мной в ЗАГС и зарегистрироваться… то есть ещё подать заявление о браке для того, чтобы купить себе какую-то кофточку, потому что тогда тем, кто подавал заявление в ЗАГС, им сразу давали талон в магазины, и они могли там что-то себе купить. Мы пошли, заявление подали, но мне от этого было грустно, мне ничего не нужно было, я ничего в этом магазине не покупал, хотя он находился рядом с моим домом на проспекте Мира. Но мне было как-то грустно, потому что я понимал, что может эта девушка… я, действительно, мог бы на ней жениться, если бы она чего-нибудь ко мне проявила. Ей это интересно не было… вот…
Ю.С.: Но, кофточку она купила?
Б.Р.: Конечно, не только… там, что положено — она купила. Ну, и как-то задала мне такой вопрос: «Ты интересуешься фигурным катанием?». Я говорю: «Нет». Она говорит: «Чем же ты тогда интересуешься?» Вот, такие яркие фразы. Ну, в общем, я вёл такой  образ жизни публичный, у меня постоянно были гости, и у меня были прогулки, я был их лидером. Сейчас от этого лидерства осталось только рожки да ножки, которые тебе хорошо известны. И вот на 62-й год я отправляюсь на Эльбрус.
Ю.С.: Один?
Б.Р.: Да, я еду туда один, там находится Олеся Лахтина, она в экспедиции, она — на службе. А я также на свои деньги еду. Я приезжаю в Терскол, ну, у меня тут написано, я летел в Минводы на самолете, автобусом в Верхний Баксан, в Терсколе находится база — учебная станция географического факультета МГУ, там профессор Тушинский, он меня так это называл шутливо теоретиком, в общем, … «Наш теоретик застегивает штаны»... Он там был царь и бог, рассказывал разные вещи, ему смотрели в рот, его слушали.  Ко мне он отнёсся хорошо, но с некоторой иронией, как ко мне относились многие. Потом я пошёл уже на Эльбрус, то есть не пошел, сначала на тракторе меня подняли на какую-то высоту, потом я пошёл пешком в сопровождении одного альпиниста и пришел на Ледовую Базу. Ты был на Эльбрусе?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Вот, Ледовая База…
Ю.С.: Ну, был внизу.
Б.Р.: Это несколько баков из-под керосина, но гигантских, какие на нефтебазах стоят, высотой с трёхэтажный дом. Два бака или один, и дом, приспособленный к высокогорным условиям,  двери открываются внутрь, окон нету внизу, крыша — фонарная, сверху только свет проходит, потому что снегом же заносит. А если у тебя дверь будет открываться наружу, то не вылезешь из нее. Вот, значит, я там поселился. Приехал в гости вроде… но я никто, никто я был этой девушке Олесе, не был я женихом никоим образом. Ну, как-то все приняли меня, зачислили на довольствие.
Ю.С.: А она там была в экспедиции?
Б.Р.: Да. конечно, она гляциологией занималась. А я пытался там кататься на горных лыжах, но не умел на них спускаться. Я пользовался ими как равнинными лыжами, я, значит, в одних трусах, между прочим, в семейных трусах, но в носках, конечно, и в головном уборе... Я становился на горные лыжи, пересекал путь туристам, которые там шли. А туристов там презрительно звали гусями, потому что они, как гуси шли вереницей в своих потёртых [до бела выцветших] штормовках, которые им выдавали на турбазе, делая такие однообразные движения…
Ю.С.: Так вы там просто жили? Или что-то…
Б.Р.: Я просто жил, но я участвовал в чём-то. Когда я был дежурным, я участвовал в приготовлении еды, потому что там…
Ю.С.: А в смысле работы?
Б.Р.: Вот я ходил, им помогал, но совершенно был не нужен я, конечно… Ну, вот я тебе скажу, что было самое яркое… да. Ходили мы на Приют Одиннадцати, который был чуть выше, ледовая база была 3800, Приют Одиннадцати по всем данным официальным 4200, на самом деле, 4000, потому что все высоты у нас засекречены и до сих пор, я вижу, у нас люди пользуются этими фальшивыми данными.
Ю.С.: Серьезно?
Б.Р.: Да, на всех высотах было два варианта, один — открытый, другой — закрытый. Разница бывает до 200 метров, так что все эти данные о высоте горных вершин, они фальшивые и ими пользуются и сейчас вот, видимо, так — это надо проверить, я сейчас могу проверить по Интернету. Во всяком случае мне объясняли — Приют Одиннадцати на самом деле 4000 метров, а числится он как 4200. Приют Одиннадцати — очень своеобразное здание, похожее на дирижабль, такой обтекаемый. Это, как бы, полуэллипсоид, в нём иллюминаторы, внутри множество, как это, купе, кают, вот комнат, то есть, много народа оно вмещало, как только люди там не спали, на полу они спали, друг на друге, не знаю. Но всех он принимал, всем как-то хватало жить, в общем. Все это так было и рядом, по-моему, никаких построек не было. Как там уборная на улице была? Всё, конечно, было загажено. Эльбрус был доступен для восхождения кому угодно, но надо акклиматизироваться. Я уже, конечно, акклиматизировался хорошо. Потом поднимался ещё выше — на Приют Пастухова — это только точка, там ничего не стояло, на 4700 метрах… Вот так ходили по снегу, по тропе.  Потом я видел там Абалакова младшего. Он, будучи старым, вёл группу каких-то новичков. Это для него, конечно, было не восхождение, он давно уже поднимался на Эльбрус и зимой. И вот он у нас ночевал, он показывал… я видел его руки, у него пальцы были отморожены, многих пальцев не хватало. Но перед тем, как поселиться в доме, я некоторое время ночевал в баке из-под керосина, в этом большом.
Ю.С.: Это же холодно?
Б.Р.: Ну, наверно, но там же какое-то отопление было. Но потом я переселился в дом. У меня самых ярких впечатлениё было два. Первое, когда мы ходили изучать структуру снежной толщи ледника. Вот, рано утром мы выходим, в четыре или пять утра, звёзды, мороз... Я надеваю поверх своих шмоток, которые я обычно ношу (свитеры, штормовка), надеваю тулуп бараний, ещё что-то как на Памире… прихожу. А к 11 часам я уже стою в одних плавках. Но, потом, конечно, так не постоишь, это же ожоги сплошные будут. А они так вот там загорали, как раки, в общем. Но мне так загореть не удалось, в конце концов, у меня вся кожа слезла с лица. Ну вот, вначале они там яму роют, конечно, не я рою эту яму, я только возле нее что-то делаю...  да ничего не делаю, только смотрю на все это. И меня никто оттуда не гонит. И вот, представляешь, они лопатами роют яму глубиной несколько метров, изучать этот разрез льда. Изучают… наука  этого требует, наука, она же всё изучает. Вот так изучали эту яму, не знаю, зарывали ли после. Потом я сказал, что хочу подняться не на вершину Эльбруса, а до 5000 метров, чтобы в своей биографии  галочку поставить. И мне показали с помощью теодолита, всё объяснили издали, где такая точка. И  я пошёл на эту точку и там провел некоторое время.
Ю.С.: Ну, поднялись?
Б.Р.: Да, и там я что-то написал, какую-то записку, очередной любимой девушке, которой потом отправил по почте [вместе с эдельвейсом, означающим любовь до гроба и смерть в случае измены], но которой на это было наплевать. Посидел я там, было пасмурно и даже туман. Спустился, они сказали, что за мной следили в бинокль. Пришёл домой, а дальше с меня вся кожа с лица слезла, вся. Я в этом тумане так обгорел, так обгорел, ещё я потом записывал, сколько тюбиков крема «Нивея» и сколько баночек глетчерной мази я в себя впитал... ничего, всё слезло с меня и я приехал [в Москву] совсем белый, никакого загара, кожа прямо клочьями слезала с меня. Я её просто скатывал. Ну, потом я решил, значит, очередной девушке, с которой я в это время дружил [не той, которой эдельвейс послал], привезти букет цветов. Я со склона Эльбруса быстро спустился, без каких-либо последствий для здоровья, не знаю, может даже пешком, в течение дня, нарвал яэтих цветов замечательных, сделал из них колоссальный букет, с ним поехал…  в Москву. На автобусе я прибыл в аэропорт в Минводы, а там, только я зарегистрировался, как объявили, что полёт откладывается. Я зарегистрировался, я отдал свой рюкзак, у меня нет ни одежды, ничего, только эти букеты. И я ночевал чуть ли не на голой земле. Всё это продолжалось страшно долго, по-моему, в этот раз или в какой-то другой,  нас там чуть ли не четыре дня мучили, значит, в общем. А потом мы полетели, летим, я смотрю на карту, пролетаем над станицей Вешенской,  или Вёшенской, и вдруг самолет назад заворачивает… В Москве гроза, опять, значит, сутки [ждём в Минводах] … И я вот с этими прибыл… охапку сена привёз в Москву. Так ярко закончилось это моё удивительное путешествие и оно… И результатом… было то, что к осени я, в общем, из аспирантуры вылетел…
Ю.С.: Ну, не вылетел…
Б.Р.: Не вылетел, срок прошел, да. Видимо, сегодня мы на этом закруглимся, ну осталось ещё немного. И там у нас был ещё такой Кулагин, заместитель директора Института географии. Кстати, я тогда впервые, собственно, общался с директором института географии академиком Герасимовым… один раз. Дело в том, что меня ещё в ту осень послали агитатором, потому что у меня никакой общественной работы не было. Я, а также мои друзья, думали, что меня это, может быть, спасёт, и меня оставят в штате Института географии, понимаешь, меня могли бы там оставить, и там бы я уже защитился… младшим научным сотрудником. Это же была моя мечта, я всю жизнь около Института географии вращался, околачивался, как бедный родственник, но  так меня туда на работу никогда и не брали…  И в отделе на меня не то, что катили бочку, но был там противник по фамилии Орлов, автор концепции «динамической географии», считал, что вся география была статическая, а теперь нам нужна динамическая, ну, тоже, прав, конечно, по-своему, вот. В общем, отдел был настроен против меня, а Арманд ничего не мог…
Ю.С.: А почему?
Б.Р.: Ну, потому что я игнорировал, с коллективом не общался,  ходил только за стипендией, никто меня там не видел, не знал, никакого контакта у меня не было. А я сам же не могу с людьми общаться…
Ю.С.: Ну, а с Армандом-то был какой-то контакт?
Б.Р.: С Давидом Львовичем Армандом был контакт, я дома у него бывал. Он, просто, был осторожен, он был мягок, но чувствовалось… в общем, он мной не очень доволен… Ну, потом он, конечно,  очень тепло обо мне… о моей концепции поляризованого ландшафта отзывался, она в его книге есть вся. Это потом уже, потом… в 70-х годах. А сейчас  у нас год какой идёт? 62-й, а у Арманда самого положение... на него давили, у него много было врагов. А тут Кулагин — замдиректора интересный у нас был. О нём сейчас тоже некоторые тепло вспоминают, но он не из той категории людей, которых я люблю. Значит, Кулагин был бравый чекист.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: Да, он в качестве чекиста в Отечественной войне участвовал, и был комендантом Праги, когда наши войска еёзаняли. В общем, он был герой, и, может быть, даже был Героем Советского Союза. Но с ним случилась неприятность — его ближайший коллега, который был послан на разведку в Швецию, там полюбил женщину, женился на ней и остался. Ну, казалось бы, причём здесь Кулагин… нет, Кулагин за всё отвечал, с него сняли множество наград, лишили множества званий и отправили на работу в качестве замдиректора Института географии. И, вообще, я тебе скажу, Юра, что многие должности, вот именно, заместителей директора, я не исключаю и нашего директора нынешнего [в Институте Наследия],  люди получают как бы в порядке снижения должности, ссылки или наказания.  Ты знаешь, что, когда Молотова от всего отстранили, его сделали послом в Монголии. Монголия была единственная страна, которая могла принять такого посла. Другие страны никогда бы не приняли… Ну, вот тоже также, это была рядовая история. Но в Институте географии его [Кулагина] очень уважали, его, конечно, сделали там… У каждого человека есть ученики, каждый кого-то тоже успел воспитать, о нём вспоминают... Ко мне он относился плохо.
Ю.С.: Он был замдиректора по науке или как?
Б.Р.: Вроде да, по науке, не по хозяйственной части, а кто по хозяйственной… о-о-о!… это тоже интересно. Тоже в подтверждение этой гипотезы. [Здесь, в этом интервью, я хотел, но забыл рассказать Ю.В. Самодурову, что заместителем директора Института географии по хозяйственной части был бывший палач Соловков и ГУЛАГа, некто Пачулис]. И вот, Кулагин разразился в «Правде» статьёй, что не может быть учёных-одиночек. А я вот, как раз, учёный-одиночка, типичнейший пример. И мне не помогло то, что я стал агитатором. Я один раз только разговаривал с академиком Герасимовым, он мне говорит, что мне нужно быть агитатором, а о науке ни слова. Потом, когда я ещё работал в «Географгизе», я выступал вот с этой своей эпохальной… с докладом о  формах районирования. Вот это произвело большое впечатление на публику…
Ю.С.: А где вы выступали с этим докладом?
Б.Р.: В Географическом обществе, по линии географического общества, но в зале Института географии. И, в общем… ну, и… у меня всё время с ними был какой-то контакт. Но когда я ещё будучи аспирантом, какой-то делал доклад в Институте географии или, может, о своей диссертации, в это время вошёл в зал академик Григорьев, ещё тогда живший классик [1883 – 1968]. Он при виде меня очень поморщился, я ему очень не понравился.
Ю.С.: А вы его знали?
Б.Р.: Григорьева, нет, я с ним никогда… И академик Герасимов никогда со мной не разговаривал. Единственный случай, когда в своем кабинете он меня принял и сказал, чтоб я был… Короче говоря, я агитатором не стал, у меня закончилась аспирантура, и на следующий день меня в свои объятия принял «Географгиз». А там меня ждали, в общем, любили и я пришёл, вернулся к прежней работе, уже с некоторым повышением — старшим редактором. И, так вот закончилась моя аспирантура, как казалось, пока безрезультатно. Да, после Эльбруса я успел побывать в августе с одной из своих девушек... ездил в Крым. Там тоже у меня было много приключений, я тоже поднялся с ней на Чатырдаг.
Ю.С.: Ну, получается, что все ваши поездки…конечным пунктом была какая-то из девушек…
Б.Р.: Да, конечно, это была как бы веха такая, да. Я не могу сказать, что я ехал только к ним. Вот я на Дальний Восток ехал, как бы, для того, чтобы посетить Зою Ибрагимову, но, на самом деле, мне было важно там побывать, вообще.
Ю.С.: Ну, конечно.
Б.Р.: И так везде было. Так же на Печоре, было, когда ехал туда, где была девушка, а  когда ехал с девушкой вместе, но это было реже гораздо, у меня было несколько иначе: я хотел ей показать те места, которые я уже полюбил. Вот тут я уже выступал, как творец ландшафта. И, значит, я вернулся в Государственное издательство географической литературы.
Ю.С.: И это было в 63-м?
Б.Р.: Да, это был 62-й год.
Ю.С.: 62-й.
Б.Р.: Декабрь, ноябрь, видимо, да, срок аспирантуры заканчивался…
Ю.С.: Хрущева сняли…
Б.Р.: Да-да-да, Юра, тогда мы немножко продолжим. Значит, дело в том, что в это время… Давид Львович Арманд издал свою знаменитую книгу, которая называлась «Нам и внукам», это была первая книга по охране природы в нашей стране, где ясно всё было написано… для чего…
Ю.С.: Ну, это не первая книга…
Б.Р.: Да. Не первая, там у нас был Кураж(с)ковский, ещё кто-то был…
Ю.С.: До революции был Боровик (?).
Б.Р.: Конечно, конечно. Ну, может считать так, что в СССР — первая. Ну, вот, а я там переусердствовал, я… вот это с моей стороны была, действительно, глупость. Я решил туда вставить яркую цитату из выступления Хрущёва, вот, на эту же тему. Оказывается Хрущев на эту тему что-то сказал, но это не удивительно, мало ли кто ему речи составляет. Яркую, понимаешь, все это было принято с радостью. Так вот книжка не успела выйти, как Хрущева сняли. А тогда всё это было просто. Всех засадили с бритвой в руках и все вырезали эту страницу.
Ю.С.: Серьезно?
Б.Р.: Да… все так делали, вырезали… всех сразу… аврал и всё. Никого не ругают, ну, что же делать, Хрущева же сняли, мы же не виноваты. Арманду это было неприятно, видимо, и обо мне тоже как-то… не знаю, но я чувствую, что это было как-то нехорошо… Теперь вот насчёт этих скандалов в издательстве. Значит, там постоянно были какие-то скандалы, связанные, конечно, и с политикой. Вот, значит, хорошая книжка, написано  [на карте-вклейке] «Грузинская СССР», то есть, вместо два С, поставили три.
Ю.С.: Опечатка.
Б.Р.: Да, но, это же политическая опечатка. Тогда страшно боялись, конечно, хотя это уже не сталинское время, тогда за это можно было жизнью поплатиться, ну, все равно, боялись. А, тем более, Грузия у нас всегда была на особом счету, это родина Сталина, это республика, которая очень на многое претендует, она… привилегированное положение в СССР имела. И все это помнят, но это уже не сталинское время было, это было в 60-е годы. Ну и что ж ты думаешь, всех засадили и ножичком соскоблили, бритвой, и я тоже скоблил. Так что вот это называлось… если как с Хрущёвым — это «выдирка», аккуратно вырезалось.
Ю.С.: Ну, вырезалась целая страница же?
Б.Р.: Значит, что-то вклеивалось, я не помню, что-то делали. И вот,  последнюю историю я хочу рассказать. Когда к нам пришёл директор Порываев, наше издательство ликвидировали, чтобы дать работу Порываеву, бывшему секретарю Грозненского обкома, а может, не для этого. Объединили три издательства… к 63-му году… 1 января 63-го года я уже числился работающим не в «Географгизе», а в издательстве «Мысль», которое существует, видимо, до сих пор… но адрес тот же…
Ю.С.: Пожалуй, что нет.
Б.Р.: Помещение то же, Ленинский проспект, 15. И тут, значит, мы даже шутили: мы слились, у нас слияние произошло. И вот у нас стал «грозный» директор Порываев, не знаю, куда дели нашего Петра Бурлака, наверно, на пенсию отправили, остальные все на месте. И бывший «Географгиз» стал называться «Главная редакция географической литературы». Это не значит, что была какая-то другая, неглавная редакция, а просто это чин такой, эти все бывшие издательства стали называться главными редакциями. В результате мы получили помещение на Миусской площади, бывшей ВПШ — Высшей партийной школы Академии общественных наук, это было потом… И тут наш грозный директор Порываев…
Ю.С.: Это бывший университет Шанявского?
Б.Р.: Да, конечно, у меня там отец ещё до революции учился, но диплома не получил. [Этот «народный университет» дипломов и званий не давал]. А сейчас же там РГГУ, по-моему.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Где Замятин процветает. И вот, директор Порываев, у него наверху,  у нашего Дома книги хороший кабинет, а в задней части кабинета у него спаленка, там у него диванчик, у него персональный лифт, в котором с улицы ездит на лифте, ему не положено общаться с младшими смертными. Вот, заезжает во двор на машине, на персональном лифте поднимается на этаж, там у него персональный санузел и фаворитка сразу появилась — Люся Рогова… очень смазливая девица. И наши всячески подтрунивали, ещё была у нас красивая девушка по прозвищу Гретхен, и мы всё время, значит, мужчины за столом  обсуждали Люси и Гретхен. [Делились на партии «люсистов» и «гретхенистов», а вторую девушку «спрягали» на манер немецких глаголов: Гретхен, грудь, гегрудхен]. И вот эта Люся Рогова — она была… пользовалась таким влиянием у директора. А потом, значит, я спустя много лет…
Ю.С.: Она редактором была?
Б.Р.: Она, возможно, числилась редактором, видимо, в том секторе, который был бывшим «Соцэкгизом»…   И вот… потом я познакомился… много лет спустя с девушкой Верой Никулиной из моей компании, которая оказалась племянницей этого Порываева… К тому времени Порываева уже не было в живых. Она подтвердила: да, это была его девушка. А эта Люся Рогова в последние годы [моего] пребывания в издательстве организовала там художественную самодеятельность. А, я помню, ей даже подарил картину, у меня есть такая картина — пейзаж абстрактный, ну я могу всегда нарисовать… Я тоже в рамочку вставил и подарил. Она довела меня до того, что я на спектакляе художественной самодеятельности в присутствии директора плясал с кухонным ножом в зубах.
Ю.С.: Ну-у-у…
Б.Р.: А было это в году 63-м, а сколько мне тогда было лет?
Ю.С.: 42.
Б.Р.: Да, может… нет, может 32.
Ю.С.: 32 всего.
Б.Р.: Вот Люся Рогова до чего довела, но она была фаворитка директора, не моя, конечно.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Так вот для того, чтобы это… выступить, нас три месяца тренировала какая-то актриса, она была нанята, чтобы нам готовить капустник. И она нас тренировала с глубочайшим отвращением.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Ну, конечно, чувствовалось, что за деньги, ей же платили за это. Ты, понимаешь, как мне её было жалко, как ей было противно на нас смотреть... Ну и к чему я вспомнил, какие у нас ещё были эксцессы? Я вспоминал о хвостах слоновьих, об одевании-раздевании негров... ну, получилось ещё  такое в издательстве «Мысль». У нас был Георгий Павлович Богоявленский, очень тихий интеллигент и, судя по фамилии, возможно, даже из семьи священникв… дореволюционных. Вот, и дочь у него была прекрасная, с которой я дружил с ее пятилетнего возраста  и сейчас дружу. А у нас было такое издание – ежегодник «Земля и люди».
Ю.С.: Помню, помню.
Б.Р.: Вот, географический календарь. И Георгий Павлович Богоявленский там был одним из главных. И вот пример такого скандала. Что получается, когда человек пишет простыми и искренними словами о том, что он видит. Дочь Юрия Константиновича Ефремова написала статью про Азербайджан, как она путешествовала там. И она написала, что Азербайджан… ну, конечно, глупость она написала, ну это почему-то было опубликовано… «Азербайджанские мужчины похожи на монгольских пиратов, но, в сущности, очень добродушные люди». И это было напечатано. А постпредство Азербайджана позвонило, устроило скандал, ведь у нас же были постпредства, потом, плавно в посольства преобразовали, знаешь, что у нас все регионы, все республики имели в Москве постоянные представительства и сейчас они у нас… постпредство Татарстана было, сейчас оно существует огромное около Таганки. Вот, всё — скандал, страшный скандал.
Ю.С.: А скажите, как же это могло выйти? Вот ваше отношение с Главлитом? Это же еще центр должен…
Б.Р.: Да. Конечно, но Главлит это пропустил, не заметил,  бывают же такие случаи…
Ю.С.: Вот с Главлитом какие отношения были?
Б.Р.: Ну, какие, в общем…
Ю.С.: Формальные… вот вы редактор…
Б.Р.: Я тебе так скажу, что мы были выдрессированы, у нас была внутренняя цензура. Каждый из нас прекрасно понимал, что можно писать, чего нельзя. Я и сейчас это примерно понимаю по нынешним временам.
Ю.С.: Ну, то есть, сначала был редактор, а потом посылалась в Главлит?
Б.Р.: Да. Но редактор ни за что не отвечал.
Ю.С.: Как ни за что?
Б.Р.: Нет, отвечал Главлит, что он пропустит. Там была такая… Я тебе скажу так. Прежде всего, ни за что не отвечал автор, ни за что, автор — это ребёнок, понимаешь, мало ли, что он напишет. Вот главный редактор уже отвечает, главный редактор, его уже посадить могут. И Главлит тоже, если пропустит… а автор — сам по себе. А вот редактор моего типа, по-моему, ни за что не отвечает.
Ю.С.: Ну, хорошо, а вот вы… отредактировали книгу, да. Дальше это посылается в Главлит?
Б.Р.: Нет. Это, конечно, смотрит заведующий редакцией, он все проверит.
Ю.С.: А потом Главлит?
Б.Р.: Нет, потом, это, видимо, смотрит главный редактор, но он же заверяет заведующего. [Доверяя заведующему редакцией, главный редактор издательства может, не читая, завизировать рукопись].
 Ю.С.: Ну, хорошо, третья ступень, а потом Главлит.
Б.Р.: Ну, а дальше уже Главлит.
Ю.С.: Понятно. А если у Главлита есть замечания?
Б.Р.: Ой, конечно, боже мой…
Ю.С.: Спускается до вас или как?
Б.Р.: Да, он смотрит… Главлит смотрит в каком виде? Он же не книгу, он смотрит вёрстку…
Ю.С.: Спускается к вам сначала?
Б.Р.: Конечно, он смотрит даже не первую верстку, а уже вторую, потому что он должен быть уверен, что текст близок к окончанию. И Главлит, конечно, вымарывает. Чем руководствуется Главлит? Он, прежде всего, руководствуется перечнем, перечень в зелёном переплете, толстая книга — 400 страниц. Вот, там всё написано, чего нельзя. Ну, этот перечень я не читал сплошь, но, так в руках держал... Последний пункт этого перечня гласит: категорически запрещается упоминание Главлита. Значит, не только он всё засекречивает, но и самого себя. Ну, это ещё не все. Там в главе читаешь, что цензор должен руководствоваться общими идеологическими соображениями, что он должен и сам понимать, что можно, чего нельзя… И под это как-то попали волки, когда Забелин, физико-географ, написал: «За что мы ненавидим волка, за то, что он хочет съесть то мясо, которое хотим съесть мы». Ну, элементарное рассуждение об охране природы, о месте человека в животном мире. А Главлит не пропускает, тётка из Главлита упёрлась: «Я не хочу, чтобы меня сравнивали с какими-то волками»… Это пример того, когда цензор из Главлита действовал сверх инструкций, но по чутью своему. Ну, вот, значит, эта история – написала Ланка Ефремова такую глупость: «...Похожи на монгольских пиратов». Какие пираты могут быть в Монголии? Глупость, конечно. Ну, почему-то это прошло, уже в готовой книге, она вышла,  а из постпредства звонят.. если бы не азербайджанцы, никто бы этого не заметил. Следят, они же для чего-то держат своих чиновников, для чего-то штат существует. Видимо, одна из работ постпредства была в том, чтобы всё освещать, что пишут об Азербайджане, составлять доклады, отчёты, обзоры. Ну, вот, значит, тут такой скандал, а  результат такой. Георгия Павловича, значит… он, по-моему, вообще, поседел... его отправили в больницу, с ним был инфаркт, в больнице на него накинулись врачи, которые сразу нашли у него множество болезней, которые… ну, лет 55 было ему, не так уж мало. Стали что-то лечить, потом у него нашли вроде психическое заболевание, и он там умер, наш любимец Георгий Павлович Богоявленский. И дочери его было 16 лет, она рыдала на похоронах уже со своим бойфрендом. Хоронили на Ваганьковском…
Ю.С.: Богоявленский-то причем? Ведь он же не редактор…
Б.Р.: Он главный редактор журнала. Вот этого сборника «Земля и люди». Ну, как он это пропустил? А ей… автору ничего… Автор — как младенец, он безответственный, невменяемый.
Ю.С.: То есть из-за такой глупости.
Б.Р.: Н-да, ну, глупость, конечно.
Ю.С.: Человек умер из-за глупости.
Б.Р.: Да, я не говорю, что он именно от этой глупости умер, я это всё так художественно утрирую, но, видимо, он же в больницу попал не случайно. Он попал именно той осенью в больницу и там умер. На нём это очень отразилось плохо. Ну, вот это вся история. Ну, я думаю, на этом драматическом событии мы сегодня закончим.
28 августа 2013 г.
 
 
ДЕСЯТАЯ БЕСЕДА

Это десятая встреча географа Бориса Родомана с геологом и правозащитником Юрием Самодуровым. В этой беседе Родоман как всегда делится своими философскими и научными размышлениями, а также историями о путешествиях и порой курьезными случаями. Так, в 1963 году Родоман получил повышение в издательстве, но вскоре был вынужден уйти, потому что поддался на провокацию коллеги и швырнул в него бутылочкой с чернилами. «У меня в жизни было мало скандалов, а там произошел со мной большой скандал», - вспоминает Родоман. Подробнее: oralhistory.ru/talks/orh-1636
doba trv;n;: 1:37:40
       
        Юрий Вадимович Самодуров: Сегодня 2-е сентября 2013 года, у нас с вами десятая встреча. Мы начали наши встречи в этом году, 31-го марта была первая, и вот сегодня — десятая. Наверное, где-то мы на половине пути. И, поскольку, она — десятая, ну, полуюб… такой промежуточный юбилей, я бы хотел начать сегодня немножко с другого, с одного вопроса, а дальше просто мы продолжим хронологически. Я когда к вам шёл, я вот подумал, что хорошо бы было вас спросить о том… оглядываясь назад, как бы вы… ну, скажите, вот какие… ситуации в жизни, какие вопросы  больше всего стимулировали ваш интеллектуальный интерес, вашу интеллектуальную активность, ну так, чтобы это выливалось в какие-то исследования, статьи и так далее. Вот из чего всё это вытекало, ну, какой-то ряд, перечень, может быть, ситуаций, вопросов, который вас интеллектуально, грубо говоря, всю жизнь возбуждали. Вот подумайте.
Борис Борисович Родоман: Я не вижу внешних источников возбуждения, они, скорее, внутренние. Это внутреннее развитие как эволюция моих занятий любимых… всё. Начнем с раннего с детства, что я рисую, что я пишу, что я читаю, какие я делаю выписки из книг, какую книгу я беру в руки, что меня больше всего волнует… будь то какая-нибудь книжка о мифологии древних греков или  учебник какого-нибудь иностранного языка. Вот, это немножко отражается… на моих занятиях. И вот это всё развивалось постепенно.
Ю.С.: Ну, постепенно то постепенно…
Б.Р.: Ну, оно развивалось нормально… сначала сфера моих интересов, сначала я стал заниматься этими вот формами районирования, то есть эти классификации. Мне было интересно, какие у них формы, способы какие, какие виды… Линнеевская такая работа. Потом какие модели окружающего пространства. Вот и всё, вот… Ну, а внешними…
Ю.С.: Нет, ну а внешний мир…
Б.Р.: Внешний мир пищу давал, пищу. Вот у меня кристалл… мои занятия — это кристалл, который растет в богатой питательной среде, принимает форму очень разнообразную, растёт, превращается в целое дерево, а из внешней среды поступают материалы, то есть я впитываю впечатления от внешнего мира.
Ю.С.: Но ведь это же избирательное впитывание?
Б.Р.: Да, избирательное, конечно… совершенно верно…
Ю.С.: Что-то вас возбуждает, что-то волнует? Интеллектуально?
Б.Р.: Юра, как говорит лектор, это хороший вопрос – это антенна, то есть, моё дерево, ветвистое, моих интересов, занятий, в то же время является антенной, которая улавливает информацию, впечатления от внешнего мира, на нём откладывается уже по его форме… этого дерева.
Ю.С.: Ну, вот ваша антенна… такое сканирование… на что она была направлена?
Б.Р.: Она направлена больше всего на ландшафт, на окружающую среду, и как говорили обо мне шутливо мои друзья, что Родоман не замечает предметов мельче женщины, а длина женщины полтора метра, и вот предметы меньше полутора  метров я как-то не замечаю, вот так, грубо говоря, а остальное меня волнует. Этот материальный мир я вкладываю в свои схемы. Но мои схемы есть его отражения, как математика тоже отражает реальный мир, но гораздо более абстрактно. А у меня отражение мира в виде ареалов, сетей, линий, точек — всё равно же сопряжено с конкретными зрительными представлениями о нашей Земле, о конкретных объектах, о городах, странах, о транспортной сети… Последнее играет тоже большую роль в моем представлении.
Ю.С.: Ну, тогда получается, что основной источник такого вот интеллектуального, что ли, вот вашего… возбуждения — это даже не книги, а, скорее, ну я не знаю, зрительные впечатления от путешествий…
Б.Р.: Совершенно верно, дорогой Юра, как опять сказал бы лектор — хороший вопрос, вы меня хорошо поняли и именно так. Именно так, книги тоже… это лишь… книги никогда не действовали на меня целиком. Я никогда не был под влиянием ни какого автора, ни какой особо отдельной прочитанной книги. Я к книгам относился тоже так хищнически, я их поедал. Книга для меня — это было сырье, которое я употреблял по кусочкам. Дело в том, что многие науковеды считают, что процесс научной работы очень сходен с процессом поедания… ну, скажем, хищником. Он, поедая чьё-то мясо, ты же разрушаешь его, но строишь из него свои структуры, и вот это значит бесконечное, как бы, разрушение без ущерба для разрушаемого объекта, конечно, вот… чтение. И чтение выборочное, это чтение напоминает исследование. Я не читал книги даже художественные настолько сплошь, как это принято у некоторых. Некоторые книги я просто читал урывками, я что-то такое из них… например, как я Мопассана читал в двенадцатилетнем возрасте. Я многократно читал…
Ю.С.: Как все...
Б.Р.: Да, ну я же его читал ещё так… меня интересовали именно отдельные реалии. Я задумывался над тем, как там Париж, вот, скажем, в романе Мопассана «Милый друг» меня больше всего интересовала жизнь Парижа конца XIX века. Там, паровой трамвай, пневматическая почта, как люди одевались, что можно было понять из текста. Вот это меня очень интересовало, я представлял себе миры и государства, где люди живут таким же образом. Именно это меня больше всего… тоже и в художественной литературе я обращал внимание также и на орфографию, и на то, как это пишется. И как я уже сказал, что когда я читал в академическом издании любимую мною книгу «Дон Кихот», но уже в академическом издании, он отличался от детской адаптированной — я был поражён количеством действующих лиц и я решил их записывать и систематизировать. Я на этом деле до конца не дошёл, потому что передо мной стоял вопрос,  как оценивать размер толпы. В общем, там он встретил какое-то количество каторжников, здесь не было сказано — сколько, я прикидывал примерно, ставил цифру. Вот, ну, понятно, что это столкнулось с непреодолимой трудностью. Вот интересно. Так что я как исследователь хотел подойти ко всему. Я все-таки не исследователь, а конструктор, потому что я исследую только в той степени, чтобы получить элементы для каких-то конструкций. Может быть, из окружающего мира  я устроил свой мир, который я конструировал. И это непрерывный процесс, который не имел никаких кризисов, никаких разочарований,  никаких поворотов, который исподволь начался в младенческом возрасте. То есть это продолжение освоения мира ребенком в детстве…
Ю.С.: Ну, а какие-то кардинальные книги вот всё-таки… были или нет?
Б.Р.: Хорошо, значит, я давал интервью журналу «Знание — сила», вот, там написано, что бы я изобразил на своем надгробии, вот. Я, конечно, не хочу никакого надгробия, но я теоретически могу себе представить мое надгробие в виде куба, а это очень тяжелая вещь и дорогая. Куб — метр на метр на метр… Что бы я изобразил в его концах? Я изобразил бы на нём схему «Основные процессы пространственной дифференциации», которая у меня есть в моей монографии «Территориальные ареалы и сети», и я изобразил бы на нём схему «Основные логические процессы районирования», которые тоже у меня опубликованы, и сборник… и эту картину «Поляризованной биосферыё, вот три такие вещи…
Ю.С.: А у куба четыре стороны.
Б.Р.: Да, а на четвертой стороне, вот, значит что-то… так мы можем сейчас взять это интервью, там всё написано… значит, на четвертой стороне тоже… а на верху, видимо, было бы написано, кто здесь погребён.
Ю.С.: А на четвертой то стороне что?
Б.Р.: А мы сейчас посмотрим, вот… (Ищет). Всё это выкладывать…
Ю.С.: Да ничего там…
Б.Р.: А у тебя нет этого журнала?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Сейчас подарю… Я, вообще, не любитель устных бесед… изложений.  Я считаю, что устная речь, для меня лично, это не совершенный, даже в какой-то мере, жалкий способ… изложения. Но, вот меня к этому вынуждают… Вот журнал «Знание — сила», как он выглядит сейчас. В советское время в парикмахерской, когда ждали в очереди, то читали журналы «Наука и жизнь» и «Знание — сила». Они лежали на столике в парикмахерской.
Ю.С.: Да ну?
Б.Р.: На круглых столиках, в парикмахерской всегда был круглый стол, журнальный, на котором лежали журналы, газеты.
Ю.С.: «Огонёк» лежал.
Б.Р.: Журнал «Знание — сила» и «Наука и жизнь» всегда лежали в парикмахерской, которая меня обслуживала…
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.:  На проспекте Мира. [На улице Гиляровского]. Мне запомнились их тиражи, «Знание — сила» — 500 000 экземпляров, «Наука и жизнь» — 2000 000. Что мы имеем сейчас? Сейчас мы посмотрим как…
Ю.С.: Тысяч восемь…
Б.Р.: Не много ли? Не шесть ли? Так сейчас… тираж, ага, 9 000, ну вот. Ольга Балла — известный журналист… которая последнее время уделяла нам внимание, брала у меня интервью здесь в квартире, беседовали «На высоте птичьего полета», в отличие от вас, мы сидели на кухне, и у нас не было никакого фотоаппарата, но зато мы пили вино херес. Ну, вот, что там в конце я им писал? Написал, что  когда-то  придумал себе воображаемое надгробие в виде куба. На его боковых сторонах должны быть четыре рисунка. Первое — главные формы районирования, рассматриваемые как аналог классификации. Второе — простейшие операции. Третье — основные процессы пространственной дифференциации, эта схема, как и две предыдущие, не получила в научной литературе никакого отклика, хотя на ней основана вся моя так называемая теоретическая география. Четвёртое — поляризованная биосфера, нарисованная в 70-х годах специально для журнала «Знание — сила», но своевременно в него не попала, опубликована в научном журнале. То есть сначала она мной самим рассматривалась не как научная концепция, а как какая-то утопия. Но она попала именно в научный журнал, а в журнал «Знание — сила» она попала с опозданием на 20 лет. А первый её экземпляр, который туда поступил, вообще утерян. Ну вот. «На пятой,  горизонтальной лицевой верхней грани куба вслед за именем усопшего, датами его жизни, надо изобразить контур Центральной России, моей настоящей малой родины, единственного региона, которым я занимался конкретно».
Ю.С.: Хорошо. Пожелание будет учтено.
Б.Р.: А теперь вот возьми.
Ю.С.: Спасибо.
Б.Р.: У меня есть несколько таких экземпляров.
Ю.С.: Спасибо большое.
Б.Р.: Раз ты меня так любишь, то возьми.
Ю.С.: Ну, вот смотрите… значит, наш подход с вами правильный, поскольку не было никаких таких, ну, резких, что ли переломов, хотя…
Б.Р.: Не было.
Ю.С.: Ну, идеи осеняют, и они были. Но, тем не менее, развитие, как вы говорите, шло, ну, как-то постепенно и, в основном, за счёт вот тех впечатлений, которые вы накапливали в своих поездках.
Б.Р.: Да, в основном, от путешествий, но это никогда не было отражением конкретного путешествия. Я почти не вёл дневников, почти не вел записок…
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: У меня есть статьи об отдельных странах и районах, но это мелочи.
Ю.С.: Понятно, ну, значит, все-таки наш подход… вот он сложился правильный… мы очень, ну, скажем так, очень… не быстро… Вот я говорю, что сегодня десятая встреча… идмм по вашей жизни, в том числе, по вашим путешествиям… и ваш рассказ идёт. Ну, давайте его продолжим.
Б.Р.: Ну, вот мы остановились на моменте, когда я из аспирантуры, не защитив диссертации, опять вернулся в Географгиз, где меня очень ценили.
Ю.С.: Да. И это был какой год, ещё раз?
Б.Р.: Это был год — 62-й… вот. И что же я имел к этому времени? К 62-му году у меня… публикаций-то было научных не больше двух-трех. Вот только та первая статья, которая в этом же издательстве, еще там в «Философских вопросах естествознания». И это, пожалуй, всё. Но, в 64-м году, уже во время моей работы в издательстве, у меня произошел эпохальный доклад. Я сделал доклад, для меня эпохальный, в Институте географии… по линии Географического общества. Тогда Географическое общество играло большую роль в моей жизни. Это была та трибуна, та аудитория, в которой я в первую очередь излагал свои новые идеи, потом уже готовилась статья для публикации. И там у меня были благодарные слушатели, там, конечно, была наибольшая свобода. И как ни парадоксально, сейчас я с Географическим обществом никаких связей не поддерживаю, я не знаю, чем оно сейчас занимается, и, откровенно говоря, даже знать этого не хочу.
Ю.С.: А что там была за аудитория?
Б.Р.: Значит, там было очень много отделений и комиссий. У нас была своя комиссия — семинар по новым методам исследования отделения экономической географии… маленький семинар, но кого там только не было. Туда приглашались люди со стороны, философы и Георгий Щедровицкий тоже там у нас бывал… вот, и были яркие люди. И были они и слушателями, тоже и моих докладов, в том числе. К тому времени это у меня был уже четвёртый доклад в географическом обществе. Но в данном случае… общество занимало сначала скромное помещение в Зоомузее,  в начале улицы Герцена [Большой Никитской], там, помещение МГУ, но оно, как всегда, пользовалось любой возможностью провести заседание в другом месте, где было больше простора помещения. И в данном случае это заседание происходило в Институте географии и там произошло, как бы… Вот доклад назывался «Логические формы районирования», то есть это развитие моих идей курсовой работы 4-го курса и дипломной работы 5-го курса. И тут, собственно, очень солидные люди слушали меня и это было, так сказать, триумфально… они мне сказали, что, конечно, этим надо заниматься, это надо издать, надо опубликовать, об этом надо написать книгу и на эту тему надо защитить диссертацию. То есть, собственно говоря, что я и пытался сделать в дальнейшем. Вот, и там, как бы, была провозглашена новая наука, которую я назвал районистикой… вот… от слова район, потому что мы занимались районированием как логической операцией. Что теперь можно сказать об этом термине? Дело в том, что в результате…
Ю.С.: Какой-то он сельскохозяйственный.
Б.Р.: В результате… в ходе изолированного развития СССР, его изоляции от мировой культуры, у нас устоялись термины, специфические для нашей советской культуры и непереводимые на иностранные языки, потому что, когда ты слово «район» переводишь на иностранный язык, там получается «region», то есть «регион». Когда обратный перевод, это уже будет не районистика, а регионалистика. А регионалистика, слава богу, это в наши дни уже очень развитое направление. Это изучение регионов, часть экономики — по мнению экономистов, и часть географии — это совершенно другое.
Ю.С.: Ну да.
Б.Р.: Поэтому при переводе моих статей на английский язык, там всё получалось «region», и они по недоразумению потом попадали в сборники, которые, собственно, не имели отношения к моей теме, но зато они были опубликованы. Вот моя статья на эту тему, когда она всё-таки у меня вышла, она была посвящена математическим методам, вот, в этом самом… в районистике, но пошла она… попала в какую-то струю и была переиздана не только в Соединенных Штатах, но, также, в Греции, Индии и Польше… на английском языке… в сборниках, посвящённых математическим методам. То есть она попала в струю, благодаря слову «region», регионалистика. Ну, короче говоря, вот тогда, значит, я, работая в издательстве, я не забывал, что я учёный, и меня все так воспринимали. Кроме того, я был… что интересно, я был учёным секретарем редколлегии в «Вопросах географии» некоторое время. Но это уже скорее относится к разряду смешных историй. Значит, мне полагалось дежурить в помещении Географического общества вечером два часа… изредка, какие-то дни, раз в неделю, что ли… вот, в качестве учёного секретаря редколлегии. Ну, вот это продолжалось несколько лет, я дежурил. И за это время ко мне подошла только одна дама с какими-то вопросами. Я немедленно отослал её к кому-то другому, так как я эти вопросы решить не мог. Вот и всё. Потом моё имя оттуда было убрано, видимо, само собой…
Ю.С.: А какие-то ещё функции были?
Б.Р.: Нет. Я должен… я не знаю, что я был должен делать, ну, короче говоря…
Ю.С.: Ну, хорошо… номера составлять.
Б.Р.: Нет… ничего я этого не делал, это без меня делали. Дальше интересно из моих проделок. Дело в том, что я в 57-м году… в нашей стране был вновь разрешён международный язык — эсперанто. Раньше он был совершенно под запретом, причем интересно, что о нём в… цензурных инструкциях, в перечне для цензора о нём ни слова не было, там, всё только устно… там ещё были устные директивы. Потом устно было разрешено… в международный… Всемирный фестиваль молодежи и студентов… 57-й год. На счёт эсперанто издали жалкую брошюру. Я, конечно, быстро познакомился с этим языком, я стал ярым… сторонником языка эсперанто, вот, я сделал о нём доклад… в издательстве, у меня есть афиша, нарисованная мной от руки, я прочитал целую лекцию о языке эсперанто.
Ю.С.: А кто-то пришёл?
Б.Р.: А это было в рабочее время… для работников нашего издательства, все пришли.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Конечно. Все, у нас был маленький коллектив, редакторы помещались в одной комнате, но было ещё штук восемь других комнат, где сидели другие службы. Но, редакторы, по крайней мере, все присутствовали… человек 20 их было… конечно, это было всё принято хорошо… на ура. Идея же очень простая — международный язык, который заключает в себе, в данном случае, только 16 правил, включая алфавит, и каждый человек, имея десять тысяч корней, заданных Заменгофом, его комиссией,  может любое количество слов сочинять по правилам, и слова сам сочиняешь. Если каждый человек в мире будет знать два языка — родной и эсперанто… ну, в общем, такая идея. Ну, понятно, что это крайне не выгодно англосаксонским странам, не выгодно это и СССР, в данный момент [1957 г.], хотя в 20-х годах наоборот, считалось, что эсперанто —  язык будущего пролетариата, а Гитлер его, наоборот, считал языком сионизма…  Гитлер и Сталин объединились в ликвидации  языка эсперанто. Ну, он стал слабо оживать. У меня оказался мощный союзник — мой научный руководитель по аспирантуре — Давид Львович Арманд… оказался тоже ярым эсперантистом. И когда его хоронили, у него на похоронах эсперантистов было больше, чем географов, и они считали, что его основная отрасль  деятельности — это эсперанто. А то, что он географ, ну, это так… какая-то, в общем, неприятная мелочь в его жизни, на которую вполне можно не обращать внимание. Географы, наоборот, думали прямо наоборот, что эсперанто — это его причуда… ну, с кем не бывает, а он, в основном, географ. Это яркий пример того, что яркую личность люди оценить не могут, они ценят только в рамках своих узких шор, но тем не менее, значит, я бы… Так к чему я это все говорю? Я, с ведома руководства Географического общества, то есть [его] людей, решил давать резюме ко всем сборникам по вопросам географии на языке эсперанто. И я это провернул. Вот, не на английском языке, как сейчас бы давали, а тогда ещё английский язык… все-таки не все думали, что английский язык станет международным… считали, что может быть не совсем так… Вот сейчас — ясное дело… победил английский язык, вот, видимо, бесповоротно. Кто скажет — бесповоротно или нет? Конечно, мы с Армандом очень сожалели по этому поводу, но, ничего не поделаешь. Мы потерпели поражение, вот, многие разумные идеи потерпели крах… и в области охраны природы, и в области международного языка. Здесь мы, конечно, были побеждены английским языком, потому что господство английского языка означает, что всякий, для кого он родной, это человек первого сорта, а всякий, для кого он не родной, это человек, обречённый всегда быть человеком второго сорта. Подняться ему до первого сорта удаётся крайне редко. Но, тем не менее, эсперанто был очень удобен, прежде всего, для Китая, для него это был способ приобщиться к европейским языкам и как раз…
Ю.С.: Ну, там был… как-то востребован?
Б.Р.: Да, был востребован очень. Но в Китае тоже всё меняется, власть меняется, одно время было… В СССР он тоже был востребован. У моего отца есть записная книжка, в которой хранится запись о моём рождении… там в приложении есть это правило эсперанто, там, потому что тогда это было настольной… Мало ли что было… в 35-м было одно, а в 37-м совсем другое. Вот, достаточно одного, двух лет в нашей стране, чтобы полностью забыть то, чем увлекался весь народ и то, что было главным всего лишь два или три года назад. Именно так у нас развивалась страна в послереволюционные годы, как всё у нас быстро менялось. Сейчас многие даже представить себе не могут, какие у нас были обычаи, уже забыли, что у нас были пятидневные рабочие недели, каждый пятый день был выходным и так далее. Всё уже это как далекая история, всё быстро менялось. Или, что новогодние ёлки были запрещены. А потом они наоборот стали всем навязываться. За обручальное кольцо можно было быть исключенным из комсомола, а потом они наоборот навязывались всем, и прошло совсем немного времени. Наша страна тоже очень менялась. Вот тоже произошло и с эсперанто. Ну, вернёмся... я очень далеко отвлёкся. Это оглавление на языке эсперанто продержалось несколько лет. А оказывается, по недосмотру Главлита — цензор думал, что это испанский язык. Но он же не вникал глубоко. Эсперанто язык всё же романского происхождения, но когда поняли, то прикрыли это дело. Значит, что мне удалось? Как я уже сказал — мало, что мне удалось сделать такого прогрессивного. Но я уже говорил, что вот в книге… о странах Балтии я убирал везде такие слова, как «Эстонская ССР», и старался поменьше вот этого… советской власти и всего. Но не думаю, что мне там за это кто-то скажет спасибо и что кто-то помнит, потому что то поколение людей уже умерло, а нынешнему — вообще, на нас наплевать и эти книги, которые были изданы об этих странах в советское время, они там, наверняка, всеми презираются, в общем. Ну, вот… были такие мелочи. Вот, у нас, значит, прошел 64-й год. Летом этого года я посетил Хибины… второй раз прошёлся по тем местам, где я когда-то ходил в молодости…
Ю.С.: Опять один?
Б.Р.: Я поехал один, а там я нашел знакомых. Я приехал на станцию географическую в Юкспорйок, там я нашел географов, они меня приняли в свою компанию, то есть я заплатил за питание. Ходил с ними в маршруты… кому… с кем-нибудь. Я часто так примазывался, приезжал в экспедицию за свой счёт, за свои деньги, ходил с людьми в маршруты. И один я ходил. Я как-то вышел один, пошёл на восток, совершил двухсуточный поход [без ночёвки], потому что день-то… ночь светлая… вот. Я обогнул южную часть Хибин, к геологам потом попал. Значит, я вышел утром, прошёл днем, я перекусывал куском черного хлеба с тресковой печенью, запивал его холодной водой из ручья. Но вы можете себе представить, как запивать тресковую печень ледяной водой… из ручья. А дело в том, что тогда в магазинах ничего не было, кроме какого-нибудь персикового сока с мякотью и тресковой печени. Иногда ещё и крабы бывали настоящие. Вот особенность глуши в сельских магазинах, нет ничего, кроме тресковой печени.
Ю.С.: Вот этот ваш двухсуточный поход — что, он, как бы, практически, непрерывно?
Б.Р.: Да, конечно, ну и что же. Я и сейчас… не сейчас, лет пять назад мог бы так. Ну, солнце, светло — я иду. Я уже дошёл до восточного края Хибин, они же маленькие, заворачиваю на юг, я их огибаю… вот, лагерь геологов. Ну, там, никто не возражает, меня сразу же приняли вот туда и дали мне самую большую в моей жизни миску супа, целый литр… там была тушёнка, конечно. Я съел эту миску — самую большую в моей жизни — как сейчас помню… целый литр супа с хлебом. Съел всё, поблагодарил, и пошел дальше, и к утру уже следующего дня я пришел в своё… где лёг спать. Шёл я по старой железнодорожной ветке… её же тянули туда… у нас много железных дорог через тундру тянули, но не достроили. Она проваливалась там мерзлотой, все, ну, самая большая такая ветка, она была к востоку от Салехарда, а тут была небольшая…
Ю.С.: А эта дорога к востоку от Салехарда… кажется, её сейчас восстанавливают?
Б.Р.: Возможно, просто, строят железную дорогу… трудно сказать — восстанавливают… про такую стройку…
Ю.С.: Ну да.
Б.Р.: Но строить на таком месте, конечно, можно, да. Ну, вот, у нас 64-й год прошел. Так вот, значит, 64-й год. А с 1-го января 63-го года у нас случилось событие такое — наш Географгиз был ликвидирован. До 63-го года существовал Географгиз, дальше нас объединили, значит, с Соцэкгизом и ВПШиАОН  – Высшая партийная школа и Академия общественных наук.
Ю.С.: Жалко, потому что вот у меня дома книжная полка — это все Географгиз.
Б.Р.: Да, да, да, сейчас о нём уже забыли, вот. Ну как говорится, когда сдаёшься на милость победителя, то победитель тебе гарантирует, как всегда, некоторые права, он обещает, что тебя… Вот как я сейчас на работу тоже прихожу, обещают, что тебе сохранят прежнюю... И нам было обещано: не волнуйтесь, вместо Географгиза будет всё то же, все те же люди будут называться главной редакцией географической литературы. Можно было подумать, что есть ещё не главная редакция географической литературы.
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Нет, это у них такое административное деление издательства, которое делится на главные редакции, это такие сверхотделы, а уж главная редакция делится на какие-то отделы. И вот наш весь Географгиз во главе с главным редактором Юсовым влился, оставаясь на своем месте, оставаясь в том же Доме книги и в тех же комнатах. И только наш добрый директор Бурлака был отправлен, естественно, на пенсию. Ну, во главе… вс` это было сделано, чтобы дать должность… дать место службы крупному функционеру — бывшему первому  секретарю Грозненского обкома Порываеву. После того, как реабилитировали чеченцев, их вернули в Чечню, а его надо было куда-то деть. И вот его взяли в Москву,  и он стал, как я уже говорил, командовать нами. У него был персональный санузел, персональный лифт, он не снисходил до разговоров с отдельными редакторами, хотя мне с ним приходилось разговаривать, раза два, но не наедине, а, естественно, в присутствии начальства. И эта его фаворитка Люси, которая Люся Рогова, которая вовлекла меня в художественную самодеятельность. Вроде как я плясал в художественной самодеятельности с ножом в зубах, но это мне не помогло там удержаться, потому что со мной там случилась некая история… вот, скандальная. В моей жизни было мало скандалов, а там произошел со мной большой скандал. Вот, скандал начался с того, что 1-го января 63-го года мы были уже издательством «Мысль» и как шутили наши остряки… мы слились… мы слились. И у нас было еще и помещение в высшей партийной школе, вот… на Миусской площади. Поскольку пока они вошли в наше издательство, мы имели право распоряжаться этим помещением, вот, и, теоретически, кто-то из нас мог и там сидеть работать. И вот зимой 63-го — 64-го года возникла идея как бы в осуществлениt давней мечты Баранского — издать наконец очень солидное, очень многотомное географическое описание СССР. Была до этого «Синяя серия», но она называлась «Экономгеографическая характеристика», а теперь надо сделать красиво, надо сделать популярно… вс`, чтобы это была не экономическая география, а, вообще, география общая.
Ю.С.: Да, по республикам…
Б.Р.: Ну, видишь ли, Юра, конечно, только по республикам, никакого деления нашей страны, кроме административного, вот… мы не мыслим… вот. У нас сейчас так же страна устроена, и тогда тоже… По республикам, конечно. Но физико-географические характеристики там были и, конечно, там должны быть кадры. И вот кого же посадить в качестве главного специалиста на это многотомное издание? Как вы думаете — кого? Меня. Вот, не в качестве главного редактора, который будет за все отвечать, а в качестве, просто, вот редактора, который этим всем будет… работать, работать будет! Для этого были учреждены новые ставки. Получали мы, если ты помнишь, что такое брежневские рубли… у всех зарплата трудящихся была очень однообразна. У нас вс`… 120, 120, 120 рублей… ну, это так… просто редактор, а старший редактор — 130. Я уже был к тому времени старшим редактором — поэтому 130… Ну, тут были введены новые должности: старший научный редактор… И тут были введены три ставки: одна — 160, одна — 180 и одна — 200. И вот ту, которую 200, дали мне.
Ю.С.: Ух ты…
Б.Р.: Ты знаешь, что такое 200 рублей в брежневские времена…
Ю.С.: Это больше, чем кандидатская.
Б.Р.: Да, это когда я со 130 сразу на 200… ладно… 200… и сидеть, значит, редактировать. Но я, вообще, скептик, я прекрасно понимал — эти мои товарищи, они окончили со мной Геофак в 1955 году, я им говорю, что зачем нам это, стал их просто умолять — давайте поделим… каждому по 180. Они говорят: нет! – начальство упёрлось: нет, нет. Вам — 200, ему — 180, а ему — 160… и всё. Но это мне очень не понравилось, на что мне эти 20 рублей [выше среднего уровня], я знал, к чему это всё приведет. И вот дальше, значит, нам отводят роскошное помещение в бывшей Высшей партийной школе на Миусской площади. Мы сидим, в хорошей комнате, где уже не много людей, а только члены нашей редакции, я, Роман Митин и некая Катя, которая только что пришла к нам из какого-то института, где у неё была любовь с директором и она родила от этого директора ребенка. После чего её из института выкинули, и она является тоже одним из материалов в моей знаменитой брошюре «Шеф и его подруга». Катя появилась, Роман Митин и ещё одна девушка постарше, даже годом постарше меня, которая тоже ко мне очень тепло относилась, с нашего издательства. И вот мы сидим там такой милой семьёй… сидим, у каждого у нас на столе городской телефон… у каждого. Мы от нечего делать звоним друг другу, но расстояние между нами — метра два или три. Вот, у каждого свой городской телефон без коммутатора…
Ю.С.: Ух ты.
Б.Р.:  С отдельным номером. Тут рядом прекрасная столовая, где можно всё кушать очень вкусно, и свежие вещи на партийном уровне, а также буфет, где манговый сок… в общем, редко в то время… дорогой — 33 копейки… вот, стакан. Ну, ходили туда манговый сок пить, вот. Сидим, значит, мы счастливые, вот… начинается. Ну, ребята, конечно, говорят мне, примерно так… я им говорил, что я не обязан писать за автора… я им говорю, что авторы, там, слабые… это же коллективный труд, десятки авторов в этой книге. А мне мои коллеги говорят: «Писать за авторов ты не обязан, но за 200 рублей в месяц можно и пописать». Значит, начинаются уже такие разговоры. Но мой однокурсник Витя Тихомиров, впоследствии помешавшийся и побывавший в психиатрической больнице, тоже говорил: «Ну, ребята, теперь мы хорошо живём, теперь… — он получил 160 рублей… — теперь, говорит, если кто у кого взаймы возьмёт один рубль, можно не отдавать». Я тоже обрадовался, поехал в гости к своей очаровательной семнадцатилетней сестре двоюродной, которая у меня объявилась в Брянске, вот привез гостинцы все тоже, я считал, что это самая красивая девушка на свете и то, что это моя двоюродная сестра… Мне это всё, конечно, было приятно. В общем, я ожил, а тут наступает весна. Ну, тут сидит недалеко со мной эта Катя, нужно сказать, что я человек влюбчивый, я, можно сказать, в каждую девушку, постепенно, начинаю влюбляться, но обстоятельства, как правило, это дело гасят… Но бывает, что обстоятельства не погасили, тогда это может разрастаться уже в довольно серьёзное увлечение. И здесь это только в зачаточном состоянии, то есть, такое вот зачаточное состояние — положил ты на кого-то глаз, вот, оно, так сказать, почти всегда бывает в каждой группе, и в учебной группе и в туристском походе. И Катя ко мне тоже относится тепло. А я тем временем планирую походы на лето, у меня задумана уже поездка на север… она осуществилась… в Карелию, за полярный круг… всё, денег больше будет. А напротив сидит Роман Митин, такой добродушный парень старше меня… 29-го года, но очень наивный или кондовый. Такой, конечно, коммунист по своим воззрениям, он член партии. Он мне даже говорил, как же вы могли уважать вашего учителя Баранского, если у него было пять жён. Это же разврат и, вообще, всё в таком вот духе. Но он, вообще-то, что-то стал говорить, мне стал шуточки какие-то… он сидел напротив меня… говорит — ты что, Борис, ты что же… он называл меня… как-то иначе, а у меня было прозвище — Дебардакер или Дебаркадер... Так вот он мне говорит, что ты там, Борис, променял Катю на Валю или ещё что-то такое. Я ему говорю: «Роман, если ты сию же минуту не перестанешь употреблять имя Кати, то вот видишь эту бутылку с чернилами, я в тебя её сейчас кину». Он не перестал употреблять, и я кинул…
Ю.С.: Как Обама — раз сказал, надо сделать.
Б.Р.: Вот именно. Значит, теперь мы вернёмся к технике письма той эпохи. Значит, тогда писали поршневыми ручками, которые наполнялись чернилами из бутылочек.
Ю.С.: Да, я помню.
Б.Р.: Это не чернильница, в старом смысле слова, в которую макали перо, но в воспоминаниях обо мне говорят, что я кидался чернильницей… это так, упрощённо, а это была бутылочка с чернилами… Он сидел напротив… на том конце комнаты. Катя тоже тут была, все были на месте. А только что помещение перед вселением нас туда — претерпело ремонт… оно же было отремонтировано. И вот стена, выкрашенная в бежевый цвет или палевый светлый, вот… кидал я, конечно, не в лицо… разбилось это в метре от него… шикарно разбилось об стенку, образовалась гигантская клякса шириной в полметра. Тут все вскочили со своих мест, схватили тряпки и начали всё это замывать... Никто ничего никому упрека не сказал… замыли, что же, осталось пятно всё равно, только не чёрное, не синее, другого цвета… другого, но осталось… большое пятно. Ну дальше наступило такое смущение. Никто ничего не говорил, в общем, что тут скажешь, вот. Не знаю, как мы досидели до конца рабочего дня. А на следующий день я записал в книге — работа дома. А сам я отправился на Киевский вокзал изучать расписание поездов, видимо, мне нужно было в Брянск [к кузине] ехать. Я целый день отсутствовал, возвращаюсь домой — мама взволнована, говорит, к тебе прибегала какая-то девушка. Я понял, что это Катя, она прибегала ко мне домой, чтобы сказать, что там дело плохо… ну вот. На следующий день я прихожу на работу в здание ВПШ, меня встречает вахтёр, говорит: «Вас пускать не велено». Вот, тут же стоят приехавшие сюда… уже с Ленинского проспекта… приехавшие — главный редактор Юсов и ещё кто-то там. Вот, говорят, Борис Борисович…  едем на Ленинский проспект.
Ю.С.: Кто же настучал-то?
Б.Р.: А, они же и настучали.
Ю.С.: Ну кто — они?
Б.Р.: Ну, так же у нас люди устроены, они твои лучшие друзья, они на тебя же и настучат.
Ю.С.: Ну, так должны же быть…
Б.Р.: А, дело было так. Значит, пришла уборщица… вот, вечером как всегда. Каждый день вечером уборщица приходила.
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Вот они ещё там были, она спросила, ей все рассказали.
Ю.С.: Ну, то есть, а она — дальше.
Б.Р.: Да, дальше быстро дошло… до ректора дошло ВПШ… в его помещении же это было. Ректор звонит нашему директору, ну, в течение дня, а я же, вообще, отсутствовал… я гулял. Значит, ректор — директору, и так далее, значит, в общем… что-то такое, что у вас тут за люди, что это, вообще… Это ректор ВПШ звонит директору, и ректору пришла эта… (нрзб)  номенклатурная личность, и директор, тоже, высокономенклатурная личность, которая раньше, конечно, о моем существовании не знала. Ну вот и все, едемте на Ленинский проспект. Ну, там, всё, сказали: «Борис Борисович, вот у вас столько прогулов, столько всего, вот что… увольняйтесь по собственному желанию». Тут юрист сидит… вот, да, подтверждает, что так вот… ну, ладно. Ну, я что-то так замялся, не знаю, ну, почему тут кто-то сказал… от профкома, что есть выход, что профсоюз может возражать, что сначала нужно выслушать товарища, вот. И надо мной устроили показательный суд, вот. Это, значит, напоминает мне кинофильм…
Ю.С.: Это было  прямо в этой ситуации или это было?..
Б.Р.:  В этой ситуации было через несколько дней… или недель.
Ю.С.: А, через несколько дней… отдельно, да.
Б.Р.: Это было, ну, допустим… я, по-моему, уже после этого успел в Брянск съездить. Ну, в общем, короче говоря, это произошло в ближайшие несколько дней или недель. Меня  туда уже… не пускали… в ВПШ, меня посадили в кресло, в своё, в котором я раньше сидел, и там прошло это собрание… профсоюзное, я же не член партии. И тут меня все мои коллеги, так сказать,  журили… журили, очень интересное судилище было. У меня со всеми были приятные отношения, они также участвовали в моих хохмах, вот, они смеялись… женское молоко распивал, все острили по этому поводу. У меня не было явных врагов, но, может быть, моим врагом был однокурсник Коля Чижов, но тоже его не назовешь врагом, с ним у меня были кое-какие конфликты. Ну, Недосекин… у нас там был скандал из-за дохлых кошек. Дело в том, что у нас в издательстве ещё водилась кошка, которая обслуживала несколько издательств… это в Доме книги на Ленинском проспекте. Но эта кошка была очень плодовита, и она опять котят родила. Родила она и спрятала в письменный стол, но эта кошка — канцелярская, в ящике письменного стола она хранила своих котят. А потом этих котят, в общем, достали и утопили, с разрешения кого-то. Я поднял скандал, что этих котят утопили, но потом меня… даже в стенгазете обо мне писал мой однокурсник Недосекин, что бывают разные хулиганы, а Родоман — это словесный хулиган. И стихотворение написал я о том, что вот есть Женя Лаврентьева, которая, в общем-то, ко мне тепло относилась, может быть, даже была в меня влюблена некоторое время, [но замуж вышла впоследствии за Нелосекина], но она кошку ногой пинала… и всё это, в общем, был кошачий скандал. И всё это тут мне припомнили. И тут мои коллеги… и вот мне больше всего напомнили какой-то киножурнал, когда я смотрел приложение к художественному фильму — киножурнал, как в коммунистическом Китае происходит суд над помещиком. Помещиком там считался тот, кто владел, может быть, больше одного гектара земли, где-то там, в юго-восточных районах. И вот вокруг него собирается толпа трудящихся, ему кричат: «Ты — эксплуататор, ты — кровопийца, ты пил нашу кровь!». И наконец, помещик не выдерживает и начинает плакать, он сидит и плачет, тогда они говорят, что, в общем, его отчасти они прощают и принимают его в колхоз… в качестве рядового члена. Вот то же проделали со мной, и меня довели до того, что я тоже чуть не плакал публично, потому что на нервы действует, У меня голос стал таким неестественно слабым, вот таким вот. Это было раз в жизни со мной, ну, ни на кого зла не держу. И вот Тихомиров  говорит: Родоман ни на кого не обращает внимания, ему же на всех плевать, он что хочет, то и делает, а мы для него… это говорил мой, так сказать, приятель, однокурсник — Витя Тихомиров. [Тот, с которым я в момент похорон Сталина ходил на мост заводские гудки слушать]. Он это говорил: «Я не могу… он… мы для него… почва, удобрение, он растёт на нас, на нашей почве, я не могу, не хочу быть для него прахом». Другая говорит: «Вот он — хорош, всем хорош, но, когда он клацает ножницами, вот он берет эти ножницы и клацает, клацает… я не могу», вот… ну и так далее. В общем, все высказались, все, никто [не промолчал]. Ну, и после этого было сказано, значит, ну, я раскаялся, конечно, было сказано, решено было, ну, не в результате собрания, но может потом, да в результате, не в этот же день, но чуть позже… Приговор окончательный был такой: в издательстве оставить, перевести на должность простого редактора, уже не старшего… 120 рублей, редактировать путеводитель по Московской области. Вот так. И после всего этого я немедленно отправился в отпуск и провернул блестящее путешествие по нашему северу… Карелия, Топозеро, жизнь на необитаемом полуострове, пересечение Полярного круга, а потом село Кереть  «увидеть Кереть и умереть» – наша пословица..
Ю.С.: Один?
Б.Р.: Нет. Нас была группа — пять человек. Вот, в одной… в этой группе одна из девушек была та, с которой я встречался в данный момент, а другая — та, с которой мне предстояло встречаться уже в следующем году. Ну, вот значит, у меня была блестящая поездка на север. И всё это, и в Архангельске… нет, в Архангельске-то мы не были… мы были в селе Кереть, ну, в общем, было замечательно всё. Ну, вернулся я в издательство, уже август, ну, я начинаю вяло редактировать, в общем-то, хорошая моя тема, приятная — это Подмосковье, авторы, там, несолидные, в общем, путеводители. Тем временем, значит, зашевелились на геофаке МГУ, ведь мест, на которых я всю жизнь хотел работать, только два. Первое место — это наша  родная кафедра на геофаке МГУ… уж кого  она не оставляла из выпускников, но меня ж туда не взяли. И второе — это Институт географии Академии наук. И тут и там уже кое на кого  нажимают… ну как же так, Родоман, да, конечно… надо бы… Ну, почему меня не берёт на работу заведующий кафедрой нашей, Саушкин? Ну, трудно сказать, пока не брал,  а тут — вдруг взял… И вот осенью, значит, там новые веяния… экономическая география — она всё занимается производством… производством, но кроме производства есть же и потребление, а этим никто раньше не занимался. А производством-то занимаются люди, а эти люди — они что-то кушают, им надо отдыхать и у них личная жизнь есть. А это всё — подведомственно ли географии? Решили, что да — подведомственно. Надо писать… заниматься непроизводственной сферой – отдых, туризм. Только, только тогда к этому пришли… в 1965-м году. А там было задумана монография, псевдомонография — выполнение планов в лаборатории районирования. Возникла в рамках кафедры «Экономическая география СССР», нет, это не то и никто этим не занимался… но всё-таки это называется районирование. Там, Татьяна Михайловна Калашникова, почти что старая большевичка, жена генерала, вся такая, вроде, коммунистическая, но в то же время она ярая ученица Николая Николаевича Колосовского, тихого такого профессора, который от репрессий тоже уцелел и который в рамках плановой экономики высказывал очень много гениальных идей. Она была его яркая ученица. И вот, значит, надо формировать… они шли формировать такую монографию, которая называлась «Территориальная организация производительных сил». И каждый будет там своё писать. Крючков — о сельском хозяйстве, Ковалёв — о населении, а кто же будет писать об отдыхе, о туризме?  Вот приходит моя бывшая возлюбленная Юлия Ласис, ей Калашникова предлагает этим заняться. Она говорит: «Татьяна Михайловна, я для этого не подхожу, возьмите лучше Родомана». Калашникова говорит: «Родомана? А кто это такой? Я, признаться, слышала много раз эту фамилию, но толком не знаю». Юля говорит: «Это тот человек, который вам нужен». Это же большое значение имеет [когда так решительно внушают]. Ну, вот и меня приглашают на родную кафедру, то есть, туда, куда я и хотел попасть. Вот, и я подаю заявление об увольнении по собственному желанию, в августе. Перехожу на работу туда, куда и хотел перейти, на родную кафедру, Ну, и что воскликнул наш вечно трусливый, ну, в общем-то, добрый человек — это заведующий редакцией — Юсов. Он воскликнул: «Кто же поедет в колхоз?» У них я уже в списках числился. Значит я, как вы знаете, был в колхозе самый первый раз, когда ещё не успел приступить к работе в Географгизе. И меня же после этого понижения в должности должны были отправить опять от издательства в колхоз в конце августа — начале сентября, но я от этого ускользнул. И я перебрался туда, куда…
Ю.С.: И сколько вам на кафедре положили?
Б.Р.: О, положили мне мало, вначале я был только старшим инженером, да, дальше не тянул даже на младшего научного сотрудника, ну, сказали, вот защитите диссертацию. И вот я там… что же стал писать? Стал писать…
Ю.С.: Так сколько положили старшему инженеру?
Б.Р.: Но я же не помню тех уже денег, потому что меня…
Ю.С.: Ну, старший инженер… ну, максимум, 120.
Б.Р.: Да, ну не 880…(не 88 – с 1961 г.)
Ю.С.: А может и меньше.
Б.Р.: Может и меньше, да. Ну, в общем, с мамой мы жили бедно, отец… к тому времени давно уже умер. Мы жили страшно бедно. Я часто занимал… брал деньги взаймы, и уже у всех профессоров. Сейчас я ни у кого не беру. Я питался в студенческой столовой, не в преподавательской. Ну, не могу сказать, что я экономил, в смысле, что покупая товар, смотрел цену, нет, такого у меня никогда в жизни не было… У меня же… для поездок на север у меня были деньги, они же накопились от хорошей зарплаты… там, а здесь — уже бедно, да… Я ходил в МГУ далеко не каждый день… на работу, а ходил по вторникам и пятницам. Я всегда ходил… по вторникам у нас было заседание кафедры, я с удовольствием на нём присутствовал, там и аспирантки присутствовали… все.  Впоследствии я завёл зеркало, чтобы смотреть на аспиранток, которые сидят в заднем ряду, потому что я сидел… в переднем ряду. И одна из этих девушек — Оля Чумакова — она впоследствии меня устроила на работу в одно из тех учреждений, где мне довелось работать в конце жизни… благодаря этому зеркалу… потому что я её заметил, потом с ней познакомился, пригласил на прогулку, но это произошло уже гораздо позже. Ну, а вот тут, значит, мне… защищать я диссертацию собираюсь на тему своей курсовой и дипломной, то есть на эту тему «О районировании как методе классификации», которая никому не нужна, вот… нашей кафедре тем более. Она не нужна и по существу, но я, так сказать, моя репутация ученого и всё… и всем это приятно, нравится, что я буду защищаться на какую-то очень заумную тему, которая никому не понятна. Но вот репутация такая… и кандидатом мне нужно становиться, потому что я уже очень даже немолодой. И я пишу два раздела в этой монографии «Территориальная организация производительных сил». Первый раздел — это размещение обслуживания в городах. Это, значит, где размещать торговые центры… и всё это такое… всё из головы написал. Правда, прочитал в реферативном журнале несколько статей, как это на Западе, какие там есть торговые центры… и всё. У меня была идея такая: совмещения с транспортными потоками, чем крупнее транспортный поток, тем разнообразнее торговля. Значит, что… к какому пришли к выводу, мой коллега Каганский это подтвердил. Что когда в нашей стране наступил капитализм, то по моей схеме, вот, которую я предлагал для социализма, конечно, вот так они, торговые точки и выстроились. Вот эти все ларьки… Правда, за одним исключением, я не учёл… мне казалось… я не учитывал стоимости земли и не знал такой тонкости, что там, где больше всего людей, там земля и помещения дороже, поэтому там выгодно торговать не товарами первой необходимости, а, наоборот, дорогими. Например, ювелирными, скажем, мост в Венеции… вот мост в Венеции… самый значительный мост… на мосту же — торговля, там, исключительно ювелирные изделия… потому что остальные не выдерживают по стоимости земли. По стоимости этого участка, самого такого посещаемого людьми.
Ю.С.: Ну, с другой стороны, ювелирные изделия, вот, очень маленький спрос.
Б.Р.: Вот есть такие тонкости, которые говорят о том, что я не экономист, мне не нужно уже дальше в это уходить. Но, тем не менее, я хорошую схему… А что касается отдыха и туризма, сугубо, всё свой личный опыт…
Ю.С.: Да?
Б.Р.:  Да, исключительно, почти никаких, для виду были какие-то литературные источники, но всё это я написал. В чём же состоял минус? В том, что это общее заглавие — оно не отражало содержание вот этих моих работ, общее заглавие монографии, поэтому, в библиографию эти мои работы по данным темам не вошли. И то, что я был первым географом, который написал… на эти темы стал писать в рамках географии — это нигде не зафиксировано. Потом, спустя несколько лет, основателями этих направлений стали считаться совершенно другие люди. Правда, я не могу считать себя основателем, но, всё-таки, я был первым, кто это написал. Но о том, что я был первым, об этом знают, скажем, конечно, Володя Каганский и другие. И так, значит, прошла эта замечательная зима. И вот в 66-м году, уже 22-го июня… в 66-м году, в день начала войны, я защитил  кандидатскую диссертацию на свою  тему. Собралось очень много людей, аудитория была переполнена. Когда мне там задавал вопрос физико-географ Михайлов, что я не вижу у вас, там… опыта полевой работы и так далее… действительно, его же у меня не было. Я ему сказал яркую фразу: «Николай Иванович, неужели для того, чтобы начертить эти схемы,  нужно пройти всю Сибирь?» [Тут ещё был намёк на песню: «Всю Сибирь прошёл, в лаптях обутый]. Но всё это запомнилось...
Ю.С.: А кто были оппонентами?
Б.Р.: Ну, из физико-географов, он же и был оппонентом…
Ю.С.: Он — это кто?
Б.Р.: [Н.И. Михайлов]. Ну, хорошо, мы сейчас всё найдем… Ладно, сейчас вначале я хочу…
Ю.С.: А защита-то, как прошла?
Б.Р.: Хорошо прошла защита, хорошо, триумфально. У меня только кандидатская — не докторская. Ну, что ж сколько мне лет было в 66-м году? 35 уже…
Ю.С.: Ну, уже пора.
Б.Р.: Ну, конечно. Я же не аспирантка, ну вот…
Ю.С.: Ну повысили хоть после этого?
Б.Р.: Да, конечно, после этого я получил уже… ну, не сразу я получил, после этого я стал, конечно, научным сотрудником… младшим, а старшим я стал уже только в 68-м… не сразу. Ну, хорошо, ну вот… ну, всё-таки, я хочу… я пропустил яркий момент, когда меня брали на Геофак на работу. Значит, меня решили взять на кафедру, это было не так просто. Оказывается руководство факультета заволновалось. Казалось бы, кто я такой? Совершенно ничтожный по чину, но, значит, меня уже знали там.  Эта история с метанием чернильницы, она дошла до руководства геофака. И, вот, когда меня брали на работу, то Рябчиков  который был тогда деканом… там собрались Рябчиков, заведующий кафедрой Саушкин, заведующая лабораторией районирования Калашникова. Собрался такой серьёзный… в мое отсутствие, конечно… синклит на счёт того, что можно ли меня брать на работу на должность, всего лишь, старшего инженера… Ну, Рябчиков и  говорит: «А вы знаете, что он там кидался чернильницей в помещении Высшей партийной школы. Что мне скажете?». А пылкая Татьяна Михайловна  сказала: «Александр Максимович, мы никогда не доведём нашего товарища до такого состояния, чтобы он в кого-то кидал. Ну, тогда он говорит: «Ладно, товарищи, на вашу ответственность». После чего меня пригласил в свою квартиру Саушкин и стал говорить: «Ну, Борис, ты же понимаешь...». Я говорю: «Да, Юлиан Глебович». «Ну, ты же все знаешь». Я говорю: «Да, Юлиан Глебович». «Ну, ты же, в общем, меня не подведёшь». Я говорю: «Да, постараюсь». «Ну, ладно». Ну, вот, так я, практически, без скандалов там продержался целых 19 лет… в МГУ. У меня было золотое семилетие… с 65-го до 73-го года, когда я написал свои основные фундаментальные статьи, они были переведены в Соединенных Штатах и на английском языке напечатаны в журнале «Soviet Geography», который специально издавался в Нью-Йорке, для того, чтобы переводить некоторые лучшие работы с русского языка… И, конечно, тут я зажил, так сказать, опять же интересной жизнью, в том числе, личной. И вот вскоре после защиты моей диссертации, в то же лет о, меня послали на математическую школу… в летнюю математическую школу. Дело в том, что наступил бум математических методов.
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Вот… и у нас было три таких человека, которые были во главе этого движения. И у каждого из них это было связано с некоторыми переломами в личной жизни, а именно, с любовью. Это тоже вошло в мои сочинения. Значит, был Преображенский Николай Сергеевич, вот, рядовой, ну, не рядовой — но, в общем, заметный учёный — геоморфолог. Восточная Сибирь, там, эти хребты, Саяны, что-то такое. Всё понятно, всё шло в русле, но у него была там… студентка, аспирантка — Таня Александрова. У них начался новый роман, он бросил свою жену ровесницу, его новой женой стала Таня Александрова. А при ней еще её однокурсница Куприянова [она Алексея Арманда любила] и другие тоже вошли в науку… вот, свежие силы. Омолодился Преображенский… математические методы… они пишут, эти девицы, диссертации уже по новым темам, уже связанные с математикой… всё такое прогрессивное. Медведков Юрий Владимирович…29-го года рождения… блестящий тоже ученый, преподаватель, тогда ещё очень благонадежный… Был представителем нашей страны где-то в ООН и что-то там в Женеве. И он тоже много работал… вот, и у него с партией и с КГБ отношения тогда были хорошими. Вот… и при нём — Оля Иерусалимская, была такая Оля, у неё был муж — Иерусалимский, но, когда она сошлась с Медведковым, она своего мужа… фьють… вот… и стала в конце… А у Медведкова жена внезапно скончалась в постели от инфаркта, он остался вдовцом беспомощным, и тут Оля Иерусалимская… сразу же… Значит, у него Оля Иерусалимская. И, наконец, Юлиан Глебович Саушкин, который свою жену Аллу никоим образом не бросал, но у него тоже что-то было… какое-то увлечение. И вот эти три человека, увлечённых, уже не совсем молодых… они и произвели, как им это показалось… количественно-математическую революцию в географии. За революцией всегда следует контрреволюция, после которой ясно, что ничего эта революция не дала, так же и тут. Вот, вначале все страшно увлекались математическими методами, это был такой бум… 66-й год… вот. И нас послали в Казань, мы все поехали: и Медведков, и Преображенский, и Саушкин, и я, только что защитивший диссертацию. Мы едем, а там нас встречают казанские географы… не все из них были татарами, но большинство. И мы едем в спортлагерь Казанского университета, который находится на берегу Волги. Вот, и там в сарае, открытом с одной стороны, не с волжской, а с противоположной, к сожалению, сидим и смотрим на доску, где рисуют всякие формулы… одну другой страшнее… ужас, ужас. Как можно было ещё верить, что мы что-то понимаем! И часть этих формул я записываю, как идиот, в своей записной тетради, вот так. У нас эта школа была рассчитана на четыре недели. Первые две недели шли дожди, мы сидели,  немного мерзли, а потом, значит, погода наступила хорошая, пляж, так сказать, заполнился. И вот мимо нас одна за другой идут девицы, одна за другой… все в купальниках… все на нас смотрят — косятся…   Одна из этих девиц, которая была под именем Диана… настоящее имя — Далия… она сумела очаровать всех географов, потом одного из них она выбрала себе в любовники — Шлихтера, ну, остальные за ней тоже бегали. Ну, я тут для компенсации всегда того, что мне никогда не достаётся… конкретно, никакая женщина… я тут влюбился в некую Женю Каган [лет восемнадцати], дочь   инструктора физкультуры… Как-то я с ней танцевал, не более того. Вот так вот всё прошло, где математика, где какие формулы. Вот, ну, там дальше у нас были сплошные приключения. Я, например, на скамейке сел… да, я потом без конца брился с утра до вечера, потому что взял с собой механическую бритву, которая в 57-м году… советская, получила какую-то премию на международной выставке. Она брила хорошо, но очень медленно, поэтому, для того, чтобы побриться, мне нужно было бриться непрерывно с утра до вечера. И всё свободное время я брился, жужжал этой бритвой. И однажды я, занимаясь этим, сел по рассеянности на очки профессора Саушкина, которые лежали рядом на скамейке. Очки разбились на девять частей, отчего говорили, что я такой худой и попа у меня очень костлявая, но ему очки быстро выправили и так далее. Ну, в общем, я так бурно провел этот 66-й год. Ну, вот, в общем… это золотое семилетие…
Ю.С.: Так все-таки насчет золотого семилетия?
Б.Р.: Надо сейчас обратиться к списку публикаций, что было опубликовано за эти годы.
Ю.С.: Ну не просто, что опубликовано, а как родилось ещё...
Б.Р.: Я… значит, у меня произошло такое раздвоение: с одной стороны, я писал эту… две главы этой монографии, которая опубликована — монографии «Организация территориальная…», с другой стороны, я пытался как-то продолжать  свою прежнюю линию, но нужно сказать, что возможно… и у меня это переросло в то направление, которое теперь называют теоретической географией. То есть мои схемы районирования стали наполняться конкретными примерами. Получилось так, что я стал заниматься моделированием российского, или советского тогда, географического пространства. То есть, я изображал в виде ареалов и сетей… понятия… узловые районы, то есть районы, которые в центре собирают вокруг себя разные потоки, вещества, энергии, информации,  и однородные районы, подобные контурам на геологических или почвенных картах. Что они, имея центр совершенно иначе устроены.
Ю.С.: А что этого не было разве?
Б.Р.: Значит, это было в зачаточном… как всегда, Юра… Мышление, если оно правильное, приводит к тому, что уже известно за границей…
Ю.С.: Уже известно — что?
Б.Р.: За границей известно. Вот, американская география… там же под другими словами это всё было…
Ю.С.: А в нашей географии?
Б.Р.: Нет, ещё не было. Вот, и это было развито мною, значит, в общем, дальше развито было… это учение. Когда я его начинал, мне казалось, что я это сам придумал, когда я уже это написал, я понял, что всё это уже там есть. Это же обычная история нашей науки, и вот я это направление развивал. Вот, поэтому, у меня вышла эта книга,  по этому направлению… Теперь, значит, в эти годы у меня… я опубликовал ряд статей… вот… я не люблю говорить  «целый ряд»… вот несколько статей, которые легли в основу впоследствии  в эту монографию. Сейчас мы просто в них… Что я делал  эти семь лет? Значит, моей продукцией были статьи. Вот статьи мои были продукцией, которую я выпускал. Их было не много, меня никто же не принуждал… ни к чему. 65-й год, год, когда я еще кидался чернильницей в издательстве, а осенью я уже работал в МГУ. Вот, у меня вышла фундаментальная статья «Логические и картографические формы районирования и задачи их изучения».
Ю.С.: А у нас где была…
Б.Р.: В том же году…
Ю.С.: Где напечатана была?
Б.Р.: Напечатана… «Известия Академии наук»… серия географическая. Перепечатана в том же году на английском языке в «Soviet Geography. Review and Translations», Нью-Йорк, уже в том же году, в 65-м, уже там опубликована. Ещё у меня вот третья статья… только три статьи в 65-м. «Географ проектирует лесные полосы» — это я пришел к Арманду на квартиру и у него интервью взял… ну, для ежегодника «Земля и люди». Значит, тут две научные статьи. Значит, к концу 65-го года у меня научных статей… за всю жизнь опубликовано, примерно… раз… два… три… четыре… пять-шесть, не больше.
Ю.С.: За всю жизнь?
Б.Р.: За всю предшествующую жизнь… по 65-й год включительно.
Ю.С.: Но… ничего…
Б.Р.: Мне 34 года уже, но статьи зато фундаментальные очень. Но, вот только столько было — так мало. Теперь 66-й год. «Районирование как средство географической характеристики, его логические  формы и изображения на карте» — это автореферат диссертации. С авторефератом было очень тоже интересно. Тогда не было ещё ротапринта, а уж всё была только высокая печать или глубокая печать — это, значит, клише, значит, набор, свинец, поэтому иллюстрации нельзя было вставлять в кандидатскую диссертацию, надо было рассуждать без чертежей, а это бы никто не оплатил, потому что какие клише? Поэтому, уже одно это делало мой автореферат совершенно непонятным, но он никому и не был нужен. Второе, оказалось, что типография, с которой я связался, не имеет латинского шрифта… вот, значит, тоже и это отпадало… какие там… И всё-таки, значит, мне посоветовали эту типографию, которая была связана с кафедрой пересадки органов медицинского института. И когда шёл в эту типографию, мимо меня в обыкновенных кухонных мисочках проносили то ли глаза, то ли почки, какие-то человеческие органы… вот, это было очень дико. Вот, ну, ладно. Зато я… обложка у меня была красная. Потому что я купил хорошей настольной бумаги красного цвета, в канцелярском магазине, принес в типографию и там очень обрадовались, сказали, вот это нам подойдет. Сделали мне, значит, красную обложку. Ну, вот, 66-й год. И что дальше у меня в 66-м году научного? Да ничего, больше никаких статей. «Снег и солнце
// Ветер странствий» (альманах)  – это моя любимая статья, но это же не научная. В издательстве «Физкультура и спорт».   Ну,  67-й год. Тут уже больше. Значит, «Организованная антропосфера» — «Природа» № 3. Вот, «Организованная антропосфера» — это утопическая статья, в которой земной шар… и человечество, рассматривается как по аналогии с единым организмом… вот, ну и так далее… в общем, в таком духе. Она была переведена на Западе… в двух местах, как в журнале «Soviet Geography», так и в журнале «Экистика», который издавал Доксиадис — архитектор и эколог… Так, дальше «Математические аспекты формализации порайонных географических характеристик» — вот фундаментальная статья, которая была потом переведена в США, Греции, Индии и Польше.
Ю.С.: Ну, как вы её могли написать? Вы же ничего не понимали.
Б.Р.: Да, Юра, твой вопрос очень правильный, но, тем не менее, для того, чтобы на него ответить, видимо, тебе надо, всё-таки, с самой этой статьей ознакомиться, потому что сейчас я не могу так тебе это популярно объяснить. Я нашёл там, что в вопросах теории географических характеристик, там, может быть применена теория графов, там теорема возможностей таких, ещё многое другое, то есть, видишь, вот мое знакомство с математическими методами в предшествующем 66-м году не пропало даром.
Ю.С.: Ну, вы так о нём рассказывали, что как будто оно и не состоялось…
Б.Р.:  А я не оттуда черпал, я просто несколько книг посмотрел в библиотеке, конечно, не оттуда…
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.:  Нет, не волнуйся, не с этой доски, нет, всё, там и графов Оре (Оре О. . Графы и их применение. – М.: Мир, 1965).  ещё кого-то там… Но теория графов, она же, действительно, это сети, вот,  узлы, Потом, структура географической характеристики. Значит, географическая характеристика — есть сочетание трёх подходов: исторического — это во времени, пространственного, и потом ещё сущностного… классификация. Вот сочетание этих трёх методов мы можем изобразить в виде трехмерного тела или куба, вот. Значит, в одном направлении история,  в другом — география, в третьем — систематика. И когда мы излагаем географическую характеристику, то мы… сканируем этот куб и считываем его по строкам или по столбцам. И когда мы его в одном направлении считываем, у нас получается история, вот то, что мы называем историей, там же и география присутствует, где что поискать… для нас это историческая наука. Если мы в другом направлении считываем — то получается география, но там же история тоже присутствует, но она там играет вспомогательную роль. Так что всё это были достаточно глубокие мысли, и они до сих пор, конечно, не получили никакого развития, потому что у меня же не было учеников, я же этого не преподавал. Короче говоря, но это вошло в струю, потому что были… потому что в моей книге содержались какие-то формулы, вот, и этого было достаточно, там были ссылки на математические работы, и она, значит, в четырех странах была опубликована. Ну, вот… и что, вот эти две? Да, «Организованная антропосфера» была также опубликована в ежегоднике «Земля и люди». И вот эта. Значит, две статьи в 67-м году — «Организованная антропосфера» — она утопическая, и вот эта вот «Математические методы», которая была в том же году  уже и в Соединенных Штатах напечатана. Так что статей всего примерно две. А остальное — это… «О прокате лодок туристам», ещё что-то. Так что вот и все. Вот какая у меня была слабая нагрузка, как я все-таки мало писал.
Ю.С.: Ну а от вас, как бы… ну, знаете, как всегда — план работы кафедры…
Б.Р.: Да, да, да, вот план работы существует. Теперь дальше. Почему я не преподавал? Я это объясняю так — меня боялись выпускать, потому что я мог ляпнуть что-то лишнее и подвести своих благодетелей. Я никогда не был диссидентом, я всегда был труслив, и всегда прятался, ну, у меня на лице была написано, ну, ненависть, но, во всяком случае, что-то похожее… мое отношение к советской власти, так называемой, она никакая не советская, и ко всему, в общем. И видимо, вот… какая-то печать человека не от мира сего, поэтому, со мной поступают следующим образом — меня раз в год выпускали на встречу со студентами… раз в год, или, может быть, два… там, со студентами второго  или третьего курса, не с первокурсниками, скорее всего, второго или третьего. К пятикурсникам тоже не нужно, они отрезанные ломти, как говорится, а первокурсник ещё ни чего не понимал. Вот так примерно. На них это производило большое впечатление, вплоть до того, что некоторые участницы этих встреч… до сих пор о них вспоминают. Или лекции какие-то. Ну, к концу периода моей службы  на геофаке я… такой создал курс лекций по науковедению. А именно, о том, что такое наука. Почему я это создал? Потому что сам дома накопил целую библиотеку книг по науковедению. Меня интересовала личность учёного, то есть я понимал, что от учёного нельзя требовать  ежедневного посещения места  работы, что им нельзя командовать. Мне очень понравилась статья на эту тему… уже была в журнале «Природа», что учёный не нуждается в директоре и сам никогда не будет директором.
Ю.С.: А что-нибудь вы на эту тему написали… опубликовали?
Б.Р.: Да, конечно. Я написал на эту тему впоследствии уже в 90-х годах. У меня была опубликована статья в журнале, известном тебе, нашем, по сути дела, журнале «Здравый смысл» — «Наука как нравственно-психологический феномен»… Это большая статья в двух частях, и к ней академик Абелев написал послесловие, что настоящая наука, действительно, такова, как её изобразил в своей статье Родоман… Но, к сожалению, дальше он писал о том, что происходит на самом деле… с огромным опозданием… вот. Наполовину, когда это уже стало актуальным в ином смысле, потому что я жаловался на то, что мешало науке в советское время, а опубликовано это было уже в эпоху, когда науке мешало то, что мешало и в постсоветское время. Ну, и так далее. По этой теме я создал такой курс, очень хотелось его прочитать. Мне дали такую возможность — прочитать его студентам вечернего отделения, а потом ещё перед стажерами и аспирантами, которые собирались… иногда у нас… вот. И я два раза читал, или три, этот курс лекций. Он у меня…
Ю.С.: По науковедению?
Б.Р.: Да, но это курс компилятивный, я здесь, собственно говоря, выступаю только как пропагандист идей, которые малоизвестны и которые так и не внедрились, наше начальство их так и не поняло. Ну, кому же я читал эти лекции? Я их читал студенткам вечернего отделения, а у них была одна задача… ну, получить диплом, конечно... для этого надо хоть иногда ездить в университет… правильно, чтоб диплом получить, если она его не купила в подземном переходе… тогда ещё не продавали такого, так как сейчас. Но когда эти девушки слушали мои лекции, у них только одна была задача — как можно скорее уйти домой, потому, что многие из них жили за городом, а им же надо еще на электричке домой ехать, а там же еще могут схватить и изнасиловать… Вот так вот, такая вот аудитория была. Но нет худа без добра… одну студентку я всё же закадрил… таким способом,  она стала моей подругой… надолго… и сейчас она вспоминает иногда, приезжая из Соединенных Штатов. А другая… другой случай, когда такие же лекции я читал стажёрам и аспирантам. И там тоже пришла одна аспирантка, которая обо мне много слышала… по собственной воле… ее никто туда не приглашал, она сама появилась. Она была поражена мною и моими лекциями. Она вспоминала: «Вот пришёл такой невзрачный с авоськой в руках…» Говорят, что я кое-какие вещи в авоське носил… Ты помнишь, что такое авоська?
Ю.С.: Авоську то я…
Б.Р.: Это плетёная сумка…
Ю.С.: Конечно, помню… а как ее не помнить…
Б.Р.: Ты её никогда не видел. С авоськой… у меня была такая история, что я с ней на конференции в Одессе тоже ходил…
Ю.С.: Арбузы в ней замечательно носить.
Б.Р.: Да, ой, сейчас я её всегда достаю, чтобы купить арбуз… кстати, напомнил хорошо… что же мы не купили арбуза сегодня, мне так хотелось его съесть. Может, ты сбегаешь и купишь?
Ю.С.: Могу.
Б.Р.: Ну, вот как… хорошо — теперь у нас такая перспектива… ей-богу, может даже и авоську найду, но поменьше, чтоб… Ой, как мне арбуза захотелось! Ну, вот ладно, значит, конференция в Одессе, очередная конференция, у меня доклад по теоретической географии… А мой однокурсник Хорев  Борис тоже, человек довольно наглый, и он мне говорит: «Ну что ты ходишь со своей авоськой, я тебе сейчас хорошую сумку подарю». Выхватывает у меня из рук авоську и картинным жестом через окно выбрасывает ее на Дерибасовскую… а мы жили тогда в очень роскошной гостинице. Ну, ладно, значит… и вот эта бывшая аспирантка вспоминает… Дело это уже было в начале 80-х годов… вот, она тоже вспоминает, что пришёл такой невзрачный, но когда он открыл рот — она была очарована… и все следующие 25 или 30 лет она хранила обо мне память. И вот теперь эта Таня Герасименко, которая мне на склоне лет, вот… появилась около меня.
Ю.С.: Да. Интересно.
Б.Р.: Вот… это, пожалуй, был главный результат этих лекций… Ну, у меня сохранились прекрасные конспекты, я мог бы написать сейчас брошюру на эту тему… популярную. Но времени у нас всё нет, потому что я делаю всё очень медленно. И так я считаю, что дальнейшими вехами моей биографии здесь являются, прежде всего, опубликованные мною работы. И эти работы мы можем смотреть так, примерно, до тех пор просматривать, пока не наступила у меня дерзновенная задача — защищать докторскую диссертацию. 68-й год. Опять переиздание статьи «Антропосфера и комплексная география», уже в научном виде... Я никогда не пренебрегал многократным изданием своих статей, и сейчас я это тоже делаю. Я считаю, ну, что… ну, один раз опубликовал, и что.. ну, кто… кто  это прочитал… это же случайно. Я всегда ссылаюсь на стихи физико-географа нашего Забелина, который  писал, что «Однажды сказанное слово, / Увы, почти всегда, мертво, / Но не отчаивайся, снова / И снова повторяй его. / Пускай оно в зубах навязло/…» чего-то еще… когда-то, кто-то в будущем, может быть, вникнет в суть. Ну вот, так что я всегда… переиздавал, и, конечно, как правило, в более научном варианте, в более популярном. А мои статьи — они, в сущности, одни и те же и в научных, и в популярных изданиях. Но, журнал считается… «Земля и люди», это же, конечно, не научный журнал, но то же самое в «Известиях Академии наук» напечатано — это уже будет научная статья. 68-й год. Да, «Зональность и  географической зоны» — вот это  старая идея о том, весь мир расслоен на зоны, слои, вот везде. Что они всё пространство пронизывают — эти зоны, что это универсальный такой вот закон… всё от космоса до почвы, до всего. Вот вышла статья… «Вестник»,  Московский университет… 68-й год… Зародыши её содержались в моих курсовых работах.
Ю.С.: Ну, а вот эта ваша «Организованная антропосфера…» — антропосфера, да?
Б.Р.: Да.
Ю.С.: Каким-то образом, она была связана вот с… Вернадским, с его ноосферой и так далее?
Б.Р.: Да. Немного была связана, но опять же я не могу сказать, что я читал всего Вернадского. Да, было связано, да, конечно… безусловно…
Ю.С.: Вы знали о нём?
Б.Р.: А, да, да, конечно… конечно, ноосферу, конечно, конечно, не настолько я же был изолирован… Антропосфера —  этот термин  где-то употреблялся и до меня, и после. Вот сейчас посмотрим, есть ли, и сохранился он в Интернете?.. Сейчас… Антропосфера… антропосфера… Есть, есть. Даже в Википедии есть… Антропосфера — Википедия… вот интересно… Ага, Википедия, так… Есть, уже есть… «Ваша версия устарела, старая версия браузера больше работать не будет», так… сейчас ещё раз… Delete… мне надоели эти угрозы. Все требуют, чтобы я чего-то покупал, чтоб я покупал что-то другое. Зачем? Ну, невозможно даже Википедию открыть… Ага, термин «антропоосфер» в 1902-м  году впервые ввёл в научный оборот Д. Н. Анучин. Ну, и хорошо, и правильно… значит, было уже известно…
Ю.С.: Анучин? Наш?
Б.Р.: А, подожди, подожди… антропосфера — англо-русский словарь по экологии — Родоман Борис Борисович… вот тут написано в Википедии статья о других людях с фамилией Родоман, вот что выскочило. Значит, видишь, как-то всё-таки связалось… связалось. Но, сейчас, это интересно. Словари и энциклопедии на Академике, выскочило: антропосфера — основная часть социосферы, охватывающая человечество как совокупность индивидов. Также в других словарях, антропосфера, антропосфера, антропосфера — земная сфера, где живет и куда проникает человечество. Ну, вот. Люди в письмах… Антропосфера, Р. Г. Баранцев  — подробно, купить за 931 рубль. Баранцев… Баранцева я знаю, он с нами вращался. Ну вот и всё пока. Ну вот… так.
Ю.С.: Хорошо.
Б.Р.: Так что где-то случайно, видишь, моя фамилия выскочила. Выскочила, но погасла. Ну, вот. Так… то есть, короче говоря, эти такие вот фундаментальные статьи, которыми я очень дорожу. 69-й год. Опять переиздание «Математические аспекты…» Где это издано? Индия. Так, «Рекреационные ресурсы и конструктивное районирование отдыха». Так, теперь значит, эта вот тема — отдых и туризм, которая была в этом сборнике «Территориальная организация производительных сил» тоже, помаленьку мною развивалась в виде статей. Я участвовал в разных конференциях, а институт географии во главе с заместителем директора доктором Преображенским всецело кинулся на обслуживание рекреации, то есть отдыха и туризма. Вот это открылась такая замечательная перспектива перед ними. Дело в том, что раньше географы очень презирали туристов, также как и геологи. А теперь — наоборот. Вот это всё… вот пошло и пошло. И одним из основоположников рекреационной географии стал Преображенский, а из более молодого поколения… Игорь Зорин и еще Юра Веденин.
Ю.С.: Борис Борисович, а вот как была все-таки… ну, вот… жизнь на кафедре происходила? Ну, вот, заседание кафедры, куда вы ходили регулярно. Было ли это каким-то содержательным, интересным?
Б.Р.: Конечно, там же без конца обсуждались диссертации и кто говорил… всякое…
Ю.С.: Ну, так…
Б.Р.: Ну, конечно… Скандалы тоже были…
Ю.С.: Да я не про скандалы.
Б.Р.: Да, я знаю, что не про скандалы. А что ещё? Вот… как всегда я слышал упрёки, но робкие упреки, потому, что я всё-таки был фаворитом Саушкина, а так — робкие упреки на тему, что я, там, не принимаю участия в жизни коллектива, не занимаюсь общественной работой, что меня, вообще, не видно нигде. Кто мог, тот и говорил. Была у нас такая старушка, которая сидела, занималась… этим… явкой на работу. Меня тоже пытались преследовать… не преследовать, а как бы заставить на работу ходить, отмечаться где-то, но я от этого уклонялся. Потом я обнаружил там первые экземпляры своих дипломных и курсовых работ, которые использовались как подставки для цветов на подоконнике, и, конечно, их забрал к себе домой. Может быть, если посмотреть на перечень моих путешествий, можно понять, что же я еще делал… тогда. Ну, вот… ну, 68-й год — зимой я ездил знакомиться в Сочи с Красной Поляной, летом, я почему-то вижу себя в Ашхабаде…
Ю.С.: Где вы видите себя?
Б.Р.: Да Ашхабад, Самарканд…
Ю.С.: Ух ты, опять?
Б.Р.: Ага, что это было? А, вот что было. Ну, в общем, я пользовался всяческими возможностями для путешествий. Но, к сожалению, больше на свои деньги, потому что транспорт тогда был дёшев. Вот в 68-м году мне предложили поехать весну встречать в Туркмению. Вот, две девушки или дамы с нашего геофака… две… предложили. Я для этого, насколько помню, никакого отпуска не брал. Мне для этого было можно пропустить одно-два заседания кафедры. Я никому не был, собственно говоря, нужен. И вот… мы так туда поехали, есть такая станция Репетек.
Ю.С.: Есть.
Б.Р.: Вот, там всегда снимают фильмы о пустыне…
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Если, так сказать, Пржевальский в свежевыглаженной белой рубашке ползёт, изнемогая, по бархану — то это там. [Это могли снимать и на дюнах Куршской косы]. Станция построена для изучения пустыни как препятствия железнодорожному строительству.
Ю.С.: А там ещё до революции?
Б.Р.:  Конечно, до революции. И вот приехали мы в апреле, старинный дом кирпичный, высокое помещение, никаких… никакого отопления. Жутко холодно… вот.
Ю.С.: Ну там кто-то должен ведь содержать?…
Б.Р.: Там почему-то никого не было, но мы почему-то этот дом получили в свое распоряжение. Железная дорога, я много слышал легенд о том, как в Туркмении берегут воду. И как её берегут? Значит, приезжает цистерна железнодорожная… из неё наливают в водокачку… а в водокачке крана нет — вода просто течёт вниз, до тех пор, пока водокачка не опустошится.
Ю.С.: Так и берегут?
Б.Р.: Да. Вот так. Дальше, вагон-лавка, магазина нет — вагон-лавка останавливается, люди прибегают… кое-какие люди там живут же, и с воплями, с криками им кидают буханки хлеба, продавец ругается, поезд отправляется дальше, они кричат, что не успели купить. И мы только и делали, что ждали эту вагон-лавку, причем мы же не знали, когда он придёт, никто же не объявлял, поэтому, мы вынуждены были целый день дежурить, ждать вагон-лавку, чтобы купить, там, какой-то еды. Теперь, как себя вела пустыня? С утра было жутко холодно, вот, невозможно было согреться, и, наконец, согревались только под вечер, под вечер песок накалялся и наступала жуткая жара. Ну, там, прыгали какие-то, эти самые, ящерицы. Ну, потом, мы поехали посмотреть Самарканд, в Ташкент, потом с этими девицами я перессорился. Вот, мы ходили в окрестности Ташкента, я там собрал тюльпаны… пёстрые, с тем, чтобы привезти их в Москву своим любимым девушкам. Но, когда я садился в самолет, я вдруг увидел продавца в аэропорту, который предложил мне связку из 400 тюльпанов стоимостью по копейке за штуку… вот. Я их тоже купил и в самолет меня, кстати, сначала не хотели пускать, вот почему этот букет был даже не в бумагу завернут, а в какие-то доски снаружи, в общем. Ну, я с этими тюльпанами приехал в Москву… тут же… надо кому-то отдать, у меня телефона дома нет, значит, нужно идти в телефонную будку, всем звонить. Все прибегают, в общем… А тюльпаны все положил в ванну, они там плавали. Ну, в общем, всем хватило. Самым любимым девушкам — пестрые тюльпаны, которые я собрал, вот, в степи, в горах, а остальные, значит, всем остальным. Ну, вот. Вот так вот интересно. У меня еще была такая общественная жизнь, у меня дома были, так называемые, Родоманьи четверги… Я жил в коммунальной квартире на проспекте Мира, бывшая 1-я Мещанская улица, очень близко от двух станций метро, поэтому, ко мне за час могли доехать с территории старой Москвы много людей. У меня каждый четверг собирались гости, у нас было две комнаты, я жил в комнате тупиковой, а мама в проходной. В моей комнате 13 квадратных метров высотой 360 сантиметров, то есть она имела кубическую форму, 360 сантиметров в длину, в ширину и в высоту. Никакая… не при каких других размерах жилая комната [кубической формы] не возможна, кроме как при таких размерах. Это было замечательно, у меня там набиралось до 40 человек, как я уже говорил, среди них были и такие личности, как Есенин-Вольпин  и Дулов. Но лично с ними я не был знаком, их кто-то приводил ко мне. И вот они собирались. Ко мне тоже в четверг нагрянул народ за всеми этими тюльпанами… Это яркий пример того, как я проводил время.
Ю.С.: А программа этих четвергов? Ну, условно… слово программа, как…
Б.Р.: Не всегда была программа… у меня был друг… ныне покойный Витя Мучников [1929 – 1979], который бренчал на гитаре свои сладкие песни. У меня был магнитофон, на котором записывали то, что тогда было в моде… вот, конечно…
Ю.С.: Ну, такое количество людей… надо же было что-то пожрать…
Б.Р.: Они сами приносили.
Ю.С.: Ну да.
Б.Р.: Конечно. Сами приносили, кто что принесёт. У меня был гигантский подоконник, на нем могло стоять 40 гранёных стаканов, такое количество стаканов у меня было. Иногда было так, что гости придут… и всё время косятся на эти стаканы, ждут, когда же в них что-то нальют, а ведь никто ничего не принёс… каждый думает, что кто-то другой принес… так ничего и не налили… был такой вечер. Это, как раз, тот вечер, где были вот эти товарищи. А помню, среди них был какой-то шикарный инвалид, который зимой ходил без пальто, потому что он всё время бренчал своими костылями, ему же жарко было… Ну, и так далее, Есенин-Вольпин, мы с моей приятельницей Зоей Ибрагимовой заходили в ту коммунальную квартиру, где он жил на Садовой улице, Садово-Спасская или где-то там. [Садово-Самотёчная ул., близко от угла с Самотёчной ул.]. Ну вот, такая у меня была общественная жизнь. Я был человек достаточно публичный, сейчас я живу в уединении. 
Ю.С.: Ладно, перерыв…
Остановились, собственно говоря, на том, что вы сказали, что у вас была такая общественная, немножко, жизнь… четверги родомановские, люди ходили. А как это началось, как кончилось?
Б.Р.: Началось это с того, что по окончани геофака я приобщился к туризму выходного дня. До этого я тоже ходил в разные походы со своими коллегами, но систематически я стал ходить в походы выходного дня после того, как я поступил на работу в издательство, у меня появился выходной день…  Дело в том, что в первое время суббота не была в нашей стране выходным днем, а только воскресенье, а потом уже и суббота стала. У меня был товарищ — Костя Шилик, который был моим одноклассником, он поступил в МВТУ имени Баумана, но впоследствии он стал археологом. Сейчас он живет в Гамбурге. И вот он организовывал эти походы выходного дня, и мы — с ночевкой, мы выезжали вечером в субботу, топали пешком до темноты, потом ставили палатку, там ночевали и шли дальше.
Ю.С.: Компания такая разная была?
Б.Р.: Да, разная, там была компания пёстрая, большая… мне, в основном, незнакомые люди, с ними я ходил. Потом, постепенно, я и сам стал водить тоже такие группы, то есть только из своих личных знакомых, но и из посторонних людей… в которые мы кое-как ходим и сейчас. С тобой, Юра, мы тоже были там… недавно, ну вот. Это… потом… но, оказывается этим людям было мало общаться только там. Ну, у меня появилась уже какая-то своя группа людей, которых я водил. Это единственная, пожалуй, сфера моей жизни, где я был лидером. Я там считался руководителем-лидером… потому, что в остальном я никогда не имел подчинённых. Попытки иметь каких-то подчинённых всегда кончались для меня крахом. А тут вот… и, видимо, этим людям было недостаточно общаться только по выходным дням, ещё хотели общаться в городе, в городской обстановке. Не исключено, что девушки, которые туда ходили, у них тоже была задне-передняя мысль, закадрить, может быть, жениха. Ну почему люди собираются вместе? Молодёжь, все-таки, это существа стадные, в каком-то возрасте человек должен быть в стаде… ну, вот, в молодёжном. Собирались… в таких компаниях, конечно, тот, кто умел петь или играть на гитаре, он всегда играл роль какого-то лидера. У меня, кстати, вышла научная статья, которая есть в Интернете, «Распределение ролей в неформальном досуговом  коллективе», где всё это рассматривается… Там я свыше ста ролей насчитал… совмещаются в одном человеке в большом количестве. Даже если вас двое — ты и твоя подруга или жена, с которой ты путешествуешь, каждый из вас совмещает большой пучок ролей. Там есть роль лидера, роль активиста, человека, который сам больше всех что-то делает, роль хозяина транспортного средства, квартиры, на которой происходит это действие. И всё это там у меня разбирается. Вот, этот опыт обобщен. Вот так собирались мы,  и покойный друг Витя Мучников играл на гитаре, пел нежным голосом свои песни. Вот, тоже человек интересный, работал в почтовом ящике, сверхсекретном, на востоке Москвы. И вот он ездил в дальние поездки… только в одну поездку — на туристском поезде, а в остальном — он ходил в походы выходного дня, конечно, с ночёвкой в палатке. Вот этот Витя Мучников — человек очень осторожный, скованный вот этой дисциплиной, государственной тайной, а это на всех людей давило в повседневной жизни. Он интересно рассуждал, он отрицал существование зарубежных стран…
Ю.С.: Ну да…
Б.Р.: Я говорил тебе об этом, скажу сейчас в микрофон. Он говорил: «Я никогда не побываю в этих странах, меня туда никогда не пустят. Мне запрещено общаться с людьми, которые там были. Следовательно, какие доказательства для меня лично есть, что эти страны существуют?».
Ю.С.: Книжки.
Б.Р.: Он рассуждал по-своему… да, но, почему-то он умер, когда ему было 50 лет, не понятно, но он, конечно, не женился, он был очень осторожен. Вот, девушки из моей компании, которые имели на него виды, но девушки… они были вот в годы моей молодости… девушки были одержимы идеей выйти замуж. Может быть, сейчас так же, но тогда они только с этой точки зрения… на них это давило… давила эта необходимость выйти замуж. Она ещё, может быть, никого не любит, может быть, она не хочет выходить замуж, но давит, давит обычай. Вот они присматриваются… вот в такую ловушку они и со мной попадали, пока убеждались, что я вовсе не собираюсь на них жениться. Ну, вот такая была компания, не без этих стимулов, конечно, главное, что это часто было без всякого предупреждения, у меня не было в квартире телефона. Иногда я ходил и стоял в телефонной будке, со всеми договаривался, запасался монетами… двухкопеечными. Вот такая у меня была общественная жизнь. И между делом, конечно, всё Подмосковье обошли…
Ю.С.: Нет, а как это кончилось всё?
Б.Р.: Это кончилось… кончалось очень постепенно. Что касается прогулок, они до сих пор не кончились. А четверги кончились с переездом на другие квартиры. Москва расширялась, я поселился в результате разных перипетий семейной жизни, я оказался вдали от метро в Тимирязевском районе… ну, что ж, теперь уже ехать… во-первых. Во-вторых, люди состарились, вышли замуж. Такая компания уже  не нужна в такой степени. А прогулки нужны больше, но таких людей мало осталось. Теперь надо сказать, что, когда я поступил на Геофак на службу в 65-м году, то были попытки тоже из меня сделать боле-менее типичного научного сотрудника с преподавательскими нагрузками. Мне сначала… мне или я это сам организовал… какой-то кружок студентов. Студенты ко мне сразу же примкнули. Вот я с ними такой кружок… по изучению Москвы, я их водил по улицам, что-то им говорил. Вот, и как ни странно, два человека из этого кружка как-то очень тепло обо мне вспоминают. И вот Миша Сигалов — мой соавтор по книге «Центральная Россия» тоже это вспоминает, он тогда ко мне пришёл, будучи студентом. Но это не получило продолжения. Дальше. Видимо, вот в этом же году, 65-м… да, вот первая же зима моей работы на Геофаке, я ещё казался деканату более-менее нормальным научным сотрудником. Меня пригласили отправиться с группой студентов на Кавказ в качестве руководителя…
Ю.С.: Ага… да…
Б.Р.: Или, как называлось, зимняя студенческая практика, что ли, я не знаю. Это всё финансировалось деканатом, то есть государством. В студенческие каникулы студенты куда-то отправлялись. Ну, это была, как бы, зимняя студенческая практика или экспедиция. Закавказье… ознакомиться с предприятиями там, составить отчёт — какое там хозяйство. Ну, предприятия — это, в основном, винные заводы…  Может быть, для видимости,  ещё что-то, но, может, ещё хлебозавод, там… булок дадут, но это не так важно. Важен винный завод. Ну, вот и я был назначен руководителем, я поехал наедине со студентами один, не имея никаких взрослых помощников. Но, забегая вперед, я скажу, что это кончилось тем, что они за меня всем командовали, а я, просто, превратился в пустой балласт, который везли в их составе, потому что я совершенно оказался не пригодным для того, чтобы с кем-то разговаривать, приехать, говорить с начальством, все это… сразу за меня делали другие. Правда, те другие студенты, которые за меня  это делали, они сами сейчас стали крупными начальниками. Например, там был один — Игорь Зорин — он сейчас президент или ректор Международной академии туризма, к нему не подступишься, на приём к нему не запишешься… Так что вот они, в общем, не хуже меня со всем справлялись. Это была очень весёлая ватага студентов, ну, ни хулиганства, ни чего такого не было. Были люди умные, большая часть — интеллигентная. Там мы с песнями, в общем, поездом приехали в город… сначала мы попали в… по-моему, мы сначала попали, почему-то, в Кутаиси, вот… я не знаю, что в Кутаиси мы делали, потом, мы попали… как это называется, там горнолыжный курорт в нем… сейчас я вспомню…
Ю.С.: Грузия?.. Домбай какой-нибудь?
Б.Р.: Да, да, да. Нет-нет… так почему сначала в Кутаиси, Боржоми, а из Боржоми в Бакуриани …
Ю.С.: Бакуриани…
Б.Р.: Ну, интересно, что это было в конце января, а снегу не было, не выпал ещё снег там в Грузии… в общем, не выпал и всё. А мы ехали в Бакуриани по этой замечательной узкоколейке. Это была единственная в СССР железная дорога, которая построена в настоящих горах, разумеется, иностранными инженерами. Ехать на ней было очень долго, часа три, по ней ходили грузины, продавали чачу. Там, у меня ребята, конечно, здорово перепились, они всё время перепивались. Ну, в общем, приехали в Бакуриани. Они [грузины] говорят, что же вы к нам приехали, приезжайте зимой, когда снег будет. То есть как, а сейчас же январь. Ну, да вот снега у нас ещё нет. Так все говорили нам, что мы приехали к нам не вовремя. Приехали в Бакуриани, а снегу нет… а Бакуриани без снега… какое-то там мне показалось сибирское село в распадке, такие невысокие горы. Но, так вот мы ярко путешествовали, потом, я… мы на электричке приехали в Тбилиси… По дороге я выходил в Мцхете, ел там отбивную котлету, пока электричка стояла. В электричке я умывался и брился, там что-то все было, был туалет… В Тбилиси мы посетили и завод шампанских вин, вот всё это нам показывали, этот купаж, чего-то там еще,  это как называется… Но, а потом наши студенты всё время ждут, а когда же дадут попить-попробовать… Ну, тут они задали этот вопрос, и опять же, не я задавал вопрос, я поручал задавать любой вопрос кому-то другому. А ответ был таков: да, пожалуйста, скажите, на какую организацию выписать…
Ю.С.: Счет.
Б.Р.: Да, счет… и всё.  Но после этого все сникли и оттуда ушли. А следующим пунктом у нас был Ереван. И когда в Ереване мы сказали, как грузины с нами нехорошо поступили, то армяне, конечно, взвыли от негодования и нас бесплатно напоили вёдрами своим коньяком. То есть, мы вначале…
Ю.С.: Вы были на этом… на заводе?
Б.Р.: Да, мы были на коньячном заводе, и попался, действительно, вкусный коньяк, и выслушали все эти легенды о нём, о дубовых бочках, и о дубовых щепках, которые вместо этого… и о чае, которым подкрашивается тот коньяк,  который мы пьём в Москве. Там он получает цвет от чая, чай — это же краска пищевая. Ну, и так далее. После всего этого ещё и вёдрами... оказался в общежитии, где мы ночевали. Но после этого я утратил последние остатки контроля над студентами, они в этом не нуждались. Приехали в Баку, а там снег выпал, боже ты мой. Вот обратно мы вернулись [в Москву]. Значит, вот такая была попытка. И после этого, по-моему, деканат выразил неудовлетворение… и меня уже никуда не посылали.
Ю.С.: Ну, а как он мог… что ему могло не понравиться?
Б.Р.: Нет, скандалов никаких не было, но я уже не стремился к этому. Ну вот, значит, мы описываем, так называемое, золотое семилетие. Значит, что для него характерно? Оно продолжалось с 66-го года по 72-й или 73-й, но, семь  лет, или не семь, но, приблизительно семь. В это время были написаны очень фундаментальные мои статьи, которые в своей совокупности отражали российское пространство… как у нас устроено, там, административное деление, как оно влияет на весь ландшафт. Но, в общем, наша страна, вот во что превратилась моя тема, и районирование там тоже присутствовало. И теперь у меня уже назревала, значит, необходимость защищать докторскую диссертацию. А докторская диссертация — это совсем не кандидатская… Мне говорили потом, что, когда человек защищает на Геофаке докторскую диссертацию, для этого должна быть подготовлена почва. Вот, почва эта очень разнообразная и сложная, и готовится она не просто. Надо, мне говорят, чтобы весь Геофак гудел, начиная с уборщицы, чтобы каждая уборщица знала, что вот такой-то идёт защищать докторскую диссертацию. Ну, как выяснилось потом, у меня это всё не было подготовлено по легкомыслию моего заведующего кафедрой Юлиана Глебовича Саушкина, который, все-таки, был идеалистом в смысле… что он чрезмерно верил в науку и недооценивал другие человеческие качества и интриги. Ну, ладно, мы вернёмся, значит… сущность этого семилетия была в том, что было написано несколько очень фундаментальных статей и все эти статьи немедленно переводились в Нью-Йорке и переиздавались на английском языке в этом журнале, который называется «Soviet Geography». Ну и задача журнала «Soviet Geography» была двойная: с одной стороны, он самые фундаментальные и чисто научные статьи перепечатывал, с другой стороны, он интересовался нашими ископаемыми и природными ресурсами. Это тоже, значит, туда шло… в первую очередь. И делал его один человек, он был под эгидой Американского географического общества… президент там известно кто был, он к нам тоже приезжал. С ним у меня была переписка, но делал этот журнал  один человек — Теодор Шабад… Это был американец восточно-европейского происхождения,который знал русский язык. И он переводил это всё, и там они…
Ю.С.: А кто выбирал?
Б.Р.: Он выбирал, он подбирал, но мои статьи часто были на первом месте. Ну, вот… мы открываем журнал: «Логические и картографические формы районирования и задача их изучения», Б. Б. Родоман. Дальше идёт Д. Л. Арманд, В. С. Михеева, Н.Н.  Некрасов, Л.П. Альтман, В.П.  Новиков… «Экономико- географическая  математическая модель городов», Блажко — это из Казани. 65-й год… 67-й год — ноябрь… вот. Опять на первом месте моя статья — «Математические аспекты формализации порайонных географических характеристик», это всё по-английски. Дальше идёт Медведков, Гуревич — уже известные люди… на первом месте здесь моя статья идёт. Теперь 68-й год. Возможно, что здесь я уже стал сползать не на первое место… вот. О, «Организованная атропосфера», но это уже не на первом месте идёт. Это у нас 68-й год. Теперь что? 69-й год. Декабрь. Он [журнал] издавался четыре раза в году, два раза — в весеннем семестре, два — в осеннем. На первом месте моя статья «Зональность и географические зоны», опять же на первом месте она здесь идёт. Значит, я, видимо, был любимцем Теодора Шабада, заочным. Так, 70-й год. Уже не на первом месте, но что-то есть, на втором. «Деятельность людей и социально-географические районы». Это мои статьи фундаментальные… Дальше, февраль 73-го года. Моя статья на четвертом месте — «Территориальные системы»… и всё… такое заглавие. Что такое территориальные системы в моем понимании?.. Вообще-то это слабая работа, я считаю теперь. 80-й год. Каганский, Полян, Родоман — «Семенов-Тян-Шанский. Район и  страна», ну, это археорецензия на его работу, Семенова-Тян-Шанского… У него… фундаментальная работа… к 50-летию со дня публикации… вот. 82-й год. Уже наше время приближается… ну, это, наверно, моя последняя статья — «Конструктивное значение теоретической географии», Родоман и Шупер. в соавторстве со Славой Шупером, он был тогда моим ярким учеником, а сейчас стал моим противником… этого я не знаю, почему. Дальше… вот, вот… в Индии я… и что интересно, что в 80-х годах под моей редакцией вышел целый сборник, целая книга «Географические границы». Там была моя вступительная статья, и  статьи тех, которые считались моими учениками… это уже 83-й год. И вот этот журнал [SG] перевёл эту книгу полностью… И что здесь вначале? Предисловие — Родоман, «Географические границы» — Каганский, «Основные типы географических районов» — Родоман, «Географические границы как фактор районообразования» — Шувалов. [Владимир ] Шувалов был потом у нас завкафедрой… ага… Нет, правда, тут не все статьи… ну, некоторые, которые были понятны и интересны Шабаду.  Мироненко,  Смирнягин, Тикунов — всё эти люди стали заведующими кафедрами [и лабораториями] и сейчас они живы. [В 2017 г. только В.С. Тикунов жив].Ну, вот… этот интересный журнал. И тут назрела необходимость мне встретиться с самим Шабадом. Он же приезжал сюда. И вот это тоже интересно. Это уже характеристика эпохи. Значит, мне Шабад позвонил, сказал, что он сейчас в Москве, хотел бы со мной встретиться. Это было густо советское время, 70-й год… Ну, я прекрасно понимал, в какой стране живу и что, собственно говоря… в какой обстановке всё это может происходить. Но, он мне говорит, что избрал местом встречи ресторан «Пекин». Ну, хорошо, говорю, я подъеду. Я подъезжаю на общественном транспорте к ресторану «Пекин»… при входе там стоят двое, вот, меня осматривают внимательно, никто мне ничего не говорит, то есть никто у меня ничего не спрашивает… все очень нормально.  Все знают заранее, кто куда идёт и что делает, в общем. Я прихожу, меня встречает Теодор Шабад, вокруг него… кто-то… метрдотель что-то, говорит — у нас занято, там занято — пойдёмте сюда. Приглашают нас за стол на первом этаже. Первый и последний раз я был в ресторане «Пекин», нечего мне там делать… Ну, значит… и тут к нам подсаживается мужичок: «Можно я с вами… вот… пообедать», — и заказывает себе обед… Мужичок с виду управдома какого-то, почти пенсионного возраста. Ну, Теодор заказывает по чашке кофе с каким-то кексом. Ну, вот я веду с ним нейтральную беседу, что мол… Теодор, как хорошо, что вы переводите нашу литературу,  какое вы хорошее дело делаете для сближения, так сказать, культур, наших народов. Ну, кое-какую информацию… а вот, скажите, работы наших физико-географов, там, Солнцева и других, они в моей жизни большую роль сыграли… как… известны в Соединенных Штатах? Он сказал: «Нет, они не известны, никому не интересны». Ну, и так далее. Потом я говорю: «Господин Шабад, не трудно ли вам  переводить такие тексты, почему вы знаете русский язык?» Вот, собственно, и всё. А этот самый мужик… а ему подают, ему подают на первое — харчо, на второе —  битки какие-то, шницель, на третье — компот… Он все жрёт, жрёт, жрёт... Жрёт, значит, с неимоверной быстротой и мне подмигивает: так, мол, сынок, так — не продавай Родину…
Ю.С.: (Смеется).
Б.Р.: Так мы просидели, в общем, скучно… ну, я в общем, вяло сижу, ну, понятно, что, собственно говоря, он на меня посмотрел, повидал, меня увидел… какой я есть, увидел меня физически. Ни о чём, собственно, не спрашивал. Потом мы вышли, те тоже, конечно, вокруг бегают. Он говорит: «Я бы вас пригласил в свой дом, но ведь там слежка». Я говорю: «Конечно, господин Шабад, какой вопрос — не надо». Там мы с ним и расстались. Жил он в доме, принадлежащем американскому посольству, на Садово-Самотёчной,  он туда и уехал. Ну, всё. Никаких последствий не было, Родину же я не продал… ну, вот.
Ю.С.: Ну, мужичок зато…
Б.Р.: Мужичок зато нажрался вовсю и получил, наверное, деньги за это.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Вот… такой яркий пример. Значит, так, теперь: я, конечно, пользовался всякой возможностью для путешествий.
Ю.С.: Подождите, вы там, как-то упомянули докторскую…
Б.Р.: Да, конечно… назревала необходимость… сейчас мы к ней перейдём. Ну, вот… уже набралось достаточно фундаментальных статей, и теперь я готовлю докторскую диссертацию на тему «Пространственная дифференциация и районирование»... Значит, на первом месте там стоят основные процессы пространственной дифференциации — это такая схема, которая изображает… пространственную дифференциацию всего сущего… вот она… эта схема, и она здесь рассматривается… все сводится к двум процессам: концентрации и стратификации, а остальные процессы, как цвета радуги, они из смешения двух этих выводятся. Чисто теоретическая схема, она не получила никакого отклика в науке, но для меня она важна, потому что на ней основаны все остальные вещи. Дальше, я хочу, значит, чтобы ты перелистал эту книгу и понял, чем я, собственно, занимался в течение этого семилетия, вот, ты можешь сейчас свои впечатления в микрофон говорить… а я пока, даже, отойду на время.
Ю.С.: Нет, ну вы расскажите о докторской…
Б.Р.: Так вот она, собственно, вот это то, что в нее и вошло… Но, не совсем всё, но большая часть… вот это  вошло. Я стал готовить докторскую диссертацию на тему «Пространственная  дифференциации и районирование», и стал защищать её на общефакультетском ученом совете, в котором преобладали физико-географы, океанологи, почвоведы и другие.
Ю.С.: Ну, так… и как это всё происходило?
Б.Р.: Происходило это так. Наша кафедра была настроена очень хорошо, в общем, никто не сомневался, наверное, в том, что у меня это осуществится, потому что было всё заготовлено уже для банкета на кафедре, и цветов, и жратвы было много. Но на кафедре. Аудитория… кажется, восемнадцать с чем-то там, ну, сейчас скажу… на восемнадцатом этаже называлась… Давай мне эту книжку, тут у меня все записано… вот. И аудитория… присутствовало триста человек…
Ю.С.: Ого!..
Б.Р.: Люди стояли на подоконниках…
Ю.С.: О!!!
Б.Р.: Студенты были уже к тому времени… уже появились у меня, ну, не то, чтобы… какие-то молодые поклонники, студенты… вот. Я развесил свои гигантские самодельные чертежи на картоне, сделанные цветным карандашами, акварелью, с гигантскими буквами, сделанные все-таки кустарным образом… никаких чертёжников у меня не было. Может,  тоже производило так… не очень хорошее впечатление… с непривычки. Это было в 73-м году, тоже в июне…  (Листает книгу).
Ю.С.: А что вы ищете?
Б.Р.: Ну, всё-таки, само описание  этого события, тоже, ведь есть… Так, сейчас… Я выступал… там на ученом совете было человек двадцать с чем-то. Я помню, как один член учёного совета… там, в учёном совете люди были мне чуждые совершенно, с других кафедр. Здесь ещё и сыграло роль — антагонизм между кафедрами, потому что там был антагонизм, нашего профессора Саушкина на других кафедрах не любили, не любили вообще экономическую географию все остальные физико-географы. У них были для этого основания, они считали, что география, как естественная наука прекрасно развивалась без марксизма-ленинизма. В 30-х годах к ним присоединили экономико-географов, начался марксизм-ленинизм, начался разгром, погромы, которые,  впрочем,  к счастью, мало затронули, нашу науку, но, антагонизм такой существовал. У нас был объединённый ученый совет, где люди… где океанологи, почвоведы должны были тоже решать мою судьбу. Я помню, как в разгар защиты вбежал один из них и сказал: «А, кто там защищается? А, этот…», и пальцем так сделал, что сумасшедший, проголосовал против и убежал… Короче говоря, я не получил даже простого большинства… Диссертация была завалена с треском, но, спрашивается, почему же наш Юлиан Глебович Саушкин этого не предвидел?. Значит, он был… настолько витал в облаках и даже вся кафедра вместе с ним, что они этого не предвидели. Наверное, сейчас я, умудренный опытом, сам бы это предвидел… Но, так вот получилось, значит, ну, вот не солоно хлебавши, вернулся я домой, мама у меня, конечно, ахает… тут костюм на мне, галстук… Да, после этого вряд ли я его носил. Это было в 73-м году. Там у меня первая жена Лида уже хлопочет, значит, она была лаборанткой нашей кафедры. Там всё такое, в общем… я туда даже не зашёл, на свою кафедру, собрал я в металлическую трубу свои чертежи, а их было огромное количество, они же были вложены в металлическую трубу алюминиевую длиной в 2,5 метра, которые… сейчас бы вахтеры не впустили в МГУ, но тогда можно было всё. Но это я там оставил, а потом забрал, вот так это всё лопнуло.
Ю.С.: Ну, трагедия была или как… вы это пережили?
Б.Р.: Ну, как трагедия… особой трагедии для меня не было. Я не знаю, мне же всегда... всё-таки, готов к провалу. Я не могу сказать, что моя жизнь после этого шатнулась или переломилась, но… после этого наступил большой застой, потому что в это время я как раз был влюблен в одну девушку и я в это окунулся, в общем… тут у меня была любовь, я, вообще, и днем, и ночью около неё висел… на пожарной лестнице, там в окно смотрел, как она переодевается… на прогулки её водил. Уже целый год я был в этом угаре, то есть любовный угар целых два года. Ну, тут и  сложности семейной жизни… тут первая жена, ну много чего, это всё ни кого не касается.
Ю.С.: Ну, то есть, всё это как-то…
Б.Р.: В общем, надолго я это отставил, получился у меня такой застой… начался, как бы серебряный период моей жизни. Я остаюсь на кафедре… Да, дальше-то что? По всем правилам нужно было так… нужно было повторно через полгода подавать, и к этому времени-то как раз этот ученый совет и был расформирован, и было уже установлено, что… теперь будем защищаться только на своей секции — экономико-географической, три кафедры. И здесь, вроде передо мной уже была, так сказать, открыта зелёная улица, но я-то психологически уже на всё махнул рукой, значит, я тут любовью занялся. Я упустил такую возможность...  И дальше шли годы, один за другим. У меня выходили из печати статьи, но уже более низкого качества.
Ю.С.: Вы продолжали работать на кафедре?
Б.Р.: Да, конечно, я был… значит, так… я был старший научный сотрудник лаборатории районирования кафедры экономической географии географического факультета МГУ. Вот тут я увлекся темой науковедения, тоже есть свой личный опыт… Потом дальше у меня… возникли… благодаря связям моих коллег, Шупера и Каганского, я участвовал во множество неформальных… всяких… этих…
Ю.С.: Семинаров?
Б.Р.: Конференций. Значит, тут у меня было сближение с философами, с архитекторами, с биологами. Потом, Чебанов — универсальный учёный в Петербурге, который соединял, там, и биологию с экономикой. Оттуда вышли такие деятели, как Найшуль — соратник Чубайса, который придумал ваучер, а сейчас впал в православие. Много чего такого было, то есть и биологи, и всякие эти неформальные конференции. Потом, поселок Борок в Ярославской области на берегу водохранилища, который унаследован был от революционера Морозова и которым одно время управлял Папанин. То есть эта жизнь, все-таки,  била ключом, она… ну, постепенно я… я не могу сказать, что я сразу же после провала диссертации впал в какую-то… Нет, я не впал, потому что у меня была ещё другая жизнь. И вот, значит, была после этого попытка вторично защитить диссертацию,   где-то в середине… в конце 70-х или в середине 80-х. Всё это потом можно выяснить, но, значит, не важно. Но, здесь вот дело как обернулось. Значит, уже у меня почти готова была опять диссертация для защиты, очень с похожим текстом на эту… вот, но, видимо, заглавие, готовилось уже другое, не фундаментальное «Пространственная дифференциация и районирование», а типа «К вопросу о пятом волосе на шестой ноге», там, кого-то. Ну, правда, не такое, всё-таки, это для кандидатской заглавие, значит, я сейчас точно не помню. Значит, уже готово было в 70-х годах, или в конце 70-х. Ну, тут произошла история…
Ю.С.: То есть что — написали заново, что ли?
Б.Р.: Я сейчас точно не помню, да… нет, нет, вообще, нет, видимо, это была стадия обсуждения ещё только, но я не помню сейчас, но, в общем, да, что-то в этом роде, не совсем заново, но у меня столько вариантов было, десятки вариантов.
Ю.С.: Отношение на кафедре к вам как?
Б.Р.: На кафедре… у нас был режим авторитарный. Саушкин… его многие любили, но он правил нами, не как диктатор, а как императрица Екатерина, вот так примерно. У него был мягкий такой авторитарный режим. Люди, которые его не любили, там на кафедре не оставались, противников своих он оттуда тоже выживал, и они оттуда вылетали. А те, кто его любил, в общем, там оставались, им было там неплохо. Я сейчас хочу всё-таки  зачитать абзац в качестве приложения к этой книге…  есть же хорошее… я все-таки  хочу немного зачитать. «На геофаке власть и влияние Юлиана Глебовича Саушкина не выходили за пределы трех экономико-географических кафедр. На общефакультетском учёном совете мне провалили защиту докторской диссертации в 1973-м году. Ходил слух, что так мстили за Александру Ефимовну Федину, которую завалил Саушкин». Та самая Александра Ефимовна Федина, которая, будучи аспиранткой, раскрашивала эту карту Кавказа. Она, уже к тому времени, совсем не молодая дама, тоже хотела стать доктором наук, Саушкин ей помешал, потому, что у нас был общий совет… и судьбу океанологов тоже решал Саушкин. «Отольются Родоману Шурочкины слезы. Обстановка на защите была необычной. На нашей кафедре почти все искренне и наивно ждали триумфа и готовились к большому празднику. Ю. Г. Савушкин ликовал заранее. Присутствовало более 300 человек, молодежь стояла на подоконниках. Хозяин советской невоенной картографии Салищев, концепции которого я усердно развивал, усмехался в первом ряду и постукивал пальцем по виску. Один член ученого совета заглянул в дверь: «Кто там защищается? А этот — типичный параноик», проголосовал против и убежал. Аргументированно опрокинуть меня было поручено Кириллу Вячеславовичу Зворыкину, с которым я, как мне казалось много лет успешно сотрудничал». Это с ним я был и в Днепропетровске в экспедиции МГУ. Ну ему то было и поручено меня завалить. Остальные выступавшие мою работу только хвалили. В результате я не набрал даже простого большинства голосов».
Ю.С.: Ну, а он каким-то образом…
Б.Р.: Ну, были у него аргументы, конечно. «На следующий год учёный совет разделился, и наша секция готова была меня принять». Уже на следующий год. «Но мне опротивела эта возня, я отдыхал два года, предаваясь другим увлечениям, а потом меня закружили роковые перемены в семейном положении, вынужденный переезд на новую квартиру, и тому подобное. Лишь в 1981-м году я вторично представил докторскую диссертацию к защите, но в тот момент мой намечавшийся оппонент Юрий Владимирович Медведков заявил о намерении эмигрировать», вот. Медведков, которого мы все считали чистокровным славянином, объявил себя евреем, и вместе, значит, со своей женой Ольгой Иерусалимской (Медведковой) решил эмигрировать. Решил он потому, что обиделся на нашу власть. Его… однажды, когда он приехал на одну из конференций из Женевы, где он постоянно работал, обратно в Женеву не пустили. А такие обиды, они не проходят даром для советских загранработников. Ну, вот, значит, и Медведков всё время портил отношения с властью, и, в конце концов, лопнуло. Он дал защитить… дал возможность защититься Шуперу, а меня уже не дождался, объявил... но у меня ещё не было так готово. Объявил себя, в общем… тут в Институте географии, что произошло. Его его перевели на должность младшего научного сотрудника и назначили ему рабочий день — четверг. В этот день всем было запрещено являться на работу в институт, он один там сидел и «работал». Так продолжалось несколько месяцев, если не лет. Были какие-то демонстрации, вмешивалось там и радио «Свобода»… все и, в конце концов, он уехал. Вот этот скандал сразу опять нанёс удар на мои намечавшиеся уже работы. Дальше что произошло? В 82-м году скончался мой покровитель Юлиан Глебович Саушкин. Я понял, что всё… я отсюда вылечу при первой же возможности, у меня больше не было покровителя… Юлиан Глебович Саушкин умер не в таком уж старом возрасте, но он был участник войны, на войне он был ранен… что-то у него, там, было с рукой. Это был, конечно, блестящий учёный, но, у меня о нём есть воспоминания. Манеры его были очень оригинальны. Ведь когда меня брали на работу на Геофак, там собрался целый синклит, и говорили, ну, как же так, он же  кидался чернильницей… в Высшей партийной школе. Ну, и Татьяна Михайловна Калашникова сказала, что мы никогда не доведём товарища до этого, а что сказал Саушкин?. Он сказал замечательную фразу: «Кто из учёных не отличался странностями? В конце концов, нам нужны мозги». После этого декан сказал, ну ладно, на вашу ответственность. Юлиан Глебович Саушкин подражал Владимиру Ильичу Ленину своими манерами, а также не отрицал слухи о том, что он является,  возможно,  его незаконным сыном, или что-то в этом роде, это были только слухи… но он их никогда не опровергал. Очень странные манеры у него были, но, во всяком случае, он был один из немногих преподавателей, которых приятно было слушать. Он завораживал своими выступлениями, конечно, это был блестящий лектор, конечно, он из старой московской интеллигентской семьи. У него было интеллигентское московское произношение, которого не было уже у нас. Ну, вот, значит, на нём и держалось. В последние годы Саушкин ко мне немного охладел, ему тоже стало казаться, что я, собственно, ничего нового не напишу, что это несколько провинциально, потому что я английского языка не знаю, за литературой не слежу, и, вообще, все это как-то вот… Но, тем не менее, значит, я там держался, но когда Саушкин скончался в 82-м году, то мне было ясно, что мои дни там сочтены. И вот перед очередной переаттестацией  в 84-м году, значит, я оттуда вылетел… Но произошло это так. Новый заведующий кафедрой Анатолий Тимофеевич Хрущёв которого я откровенно не любил и который откровенно не любил меня… на его какие-то слова я тоже как-то ответил довольно-таки бесцеремонно… что это вас не касается, в общем, я не намерен слушаться вас и всё в таком духе. Такие вещи в нашей стране никогда никому не прощаются, и было ясно... хотя я  вёл себя скромно, тише мыши, никуда не вылазил. Вот мои лекции по науковедению, на которых присутствовала Таня Герасименко, которая [теперь] живё1т в Оренбурге, были последним, видимо, моим ярким выступлением на Uеофаке, это было тоже в начале 84-го или в конце 83-го [на самом деле – осенью 1982.]/ И вот в 84-м году я был на конференции в Смоленске. Приехал домой в день моего рождения — 29-го мая, и мне, значит, сказали, что вот они… да, перед этим, ещё  весной они там…уже стоял вопрос — оставить меня на кафедре или нет. Я им показал в качестве доказательства целый текст своей монографии, вот этой, которую мы сейчас видели. Она уже к тому времени была готова… почти… вот. И младший персонал сказал: да, конечно, меня на кафедре надо оставить. Но это никакой роли не сыграло… и в свой день рождения — 29-го мая 84-го года я получил вот такой  подарок. На самом деле…
Ю.С.: Какой такой подарок?
Б.Р.: Ну, изгнание из МГУ. Мне было объявлено, что вот… я, так сказать, не переаттестован, или чего-то там ещё. Должность же старшего научного сотрудника, она же была выборная… переаттестация… систематическая. Ну, как у меня тут написано. «При очередной переаттестации в 1984-м году новый заведующий кафедры экономической географии СССР Хрущев, заручившись поддержкой декана Рычагова и проректора Садовничего изгнал меня из университета, чтобы взять на мое место Москалькова». Ну, решил взять человека, который будет там что-то делать, на него работать. Сколько же можно меня терпеть, совершенно, независимого человека, который занимается только своим делом, и никому ничего не обещает, никому не служит. Ну, это же понятно... На сей раз не помогла мне и обычная поддержка Татьяны Михайловны Калашниковой и положительное заключение всей кафедры. Перед этим мы выпустили сборник «Географические границы»… вот тоже, кажется, в этом году или в 82-м издательством МГУ, и оно было… его деканат, в общем, счел скандальным, потому что там никто не был привлечен из корифеев, никто из крупных профессоров привлечен не был. Но это был сборник, как бы, молодых ученых, но предисловие было моё. На первом месте даже была не моя статья, человека уже остепенённого в свое время, а Володи Каганского, никому неизвестного студента. Но статья тоже фундаментальная, эпохальная, на неё сейчас ссылаются очень многие… Это всё мы провернули, а потом начальство, как всегда, спохватилось, как это мы допустили, как это могло быть. И там моим, так сказать, помощником был некий Борис Эккель, тоже молодой ученый, член КПСС, служивший до этого в армии. И тут написано, что он меня тоже предал. «Соратник мой Эккель отрёкся от меня на партбюро и тоже проголосовал за мое увольнение». Ну, естественно, в советское время так все и делали, как могло быть иначе… Впоследствии этот талантливый ученый изменил науке и занялся коммерцией… он стал антикваром. Но он подавал надежды. У нас подавали надежды, кроме Каганского, ещё люди, которые понимали теоретическую географию, могли ею заняться. Это вот Эккель, но он стал антикваром, это… Гоша Васильев, всесторонне талантливый человек, который был администратором, потом он был администратором и антрепренёром «Норд-Оста», это тот же самый Васильев с кем-то там ещё. Но они избрали себе другую, более широкую арену, как раз, Васильев тоже был одним из тех людей, которые могли бы быть крупными учёными, но они выбрали более крупную карьеру. Ну, вот… значит, я был изгнан, причем… это же потом утверждалось на большом ученом совете. Тут зашевелились мои друзья, тут философы, там, разные… Шрейдер, там, Розов, в общем все, кто-то из них пришел даже на это заседание. А там ничего, даже слова им не предоставили, так было быстро, машинально. Всё утвердить… дальше… целая куча была людей, там десятки людей там утверждались, все, кто куда, на какую должность, всё быстро… вот. Ну, и всё… мне было сказано, что… у меня до осени ещё что-то там сохраняется, всё не сразу же так. Летом я не приходил на Геофак, а там ещё был такой обычай — летом меня туда даже не пускали. Дело в том, что летом там был очень тёмный процесс принятия студентов, и всех людей, которые к этому не имели отношения, вообще, не пускали в университет летом, чтобы они не мешали. Потому что и тогда уже была коррупция, в советское время вузы тоже были в одном из первых рядов по степени коррупции, и этим занимались совершенно другие люди, в том числе и на нашей кафедре. На каждой кафедре были люди, которые были причастны к этому грязному процессу — поступлению кого-то там в ВУЗы, посторонних туда не пускали. Поэтому, нам просто… нас просили... не просили – буквально приказывали в течение трёх месяцев не приходить на факультет… в общем, летом. Так что летом я, вообще, туда не ходил, ну и тут также тем более. Ну,  тут у меня были разные приключения в личной жизни,  и в 82-м году у меня тоже были какие-то путешествия. Сейчас я скажу, что у меня было… это в 84-м, я описываю же 84-й год. Так, были у меня дальние путешествия… нет, дальних особых не было, если не считать Эстонию. Весной мы были в Смоленске… вот, потом прошло лето. И тут обо мне позаботились мои эстонские друзья, потому, что в Эстонии я пользовался большой известностью, я был там не меньше… у меня там не меньше 14, по-моему, публикаций на русском и на эстонском языке. Был я тоже там раз пять, там меня очень уважали, я печатался в  популярном журнале «Eesti Loodus», это значит «Природа Эстонии»… на эстонском языке в переводе, а на русском языке — в трудах Тартуского университета, потому что у меня там тоже были статьи, но сказать, что я публиковал в Тартуском университете, это было тоже, перед первыми вариантами вот этих статей. Ничего особенного я там не опубликовал, чего бы не было опубликовано тут в наших журналах центральных. Ну, это были варианты. Меня там уважали. И вот… они меня пригласили осенью на конференцию, сказали, что мне все оплатят… Я уже  перешёл как бы на положение нищего. Тут, по-моему, считалось, значит, так. Мне предсказывали карьеру истопника или дворника, как диссидентам, в общем, что я буду уволен, меня никуда на работу не возьмут. Даже собирали жёлуди в парке для моего прокормления. Кстати, часть этих желудей я спрятал в баночку, они где-то у меня стоят. Ну, значит, лето так прошло у меня… ну, у меня там был какой-то роман с девушкой из Ленинграда. А осенью меня приглашают в Эстонию. Да… в сентябре, в начале сентября последний раз я посетил Геофак МГУ, забирая свою трудовую книжку, и поклялся, что нога моя больше никогда не ступит на географический факультет. С тех пор я там не был.
Ю.С.: Не были?
Б.Р.:  Нет. 84-й год, а в 14-м году сколько это будет  уже… 30 лет, да.
Ю.С.: 30 лет.
Б.Р.:  Вот, хотя некоторые утверждали, что я там был замечен. Это неправда, я за это время один раз проходил через холл [первого этажа],  потому что я в общежитие ходил к одной девушке, на которую тогда клал глаз… вот это было в году в 90-м. Ещё был случай, когда меня пригласили прочесть какую-то лекцию одному иностранцу, я читал её в другом помещении, потому что мое табу; или та;бу, как надо говорить, не распространяется на другие корпуса, оно распространяется только на центральный комплекс. Не могу же я не ходить на философский факультет, поэтому, там, да, на территории философского факультета, второго корпуса гуманитарного МГУ, там я бывал много раз и сейчас могу туда зайти. А туда — нет, я сказал, больше никогда, я туда больше не заходил… Ну, поехал, значит, я в Эстонию. Ну, я мог бы рассказать о десятках конференций, но я расскажу об этой, которая, так сказать, была некоторым утешением. Это было около Хаапсалу, там был такой заповедник (Матсалу), там был дом со спальней для посетителей заповедника. Ну, вначале я приехал в город Тарту, где я бывал много раз, там был у меня поклонник Юло Мандер, он — кандидат наук, может сейчас уже доктор, он — в Эстонской сельскохозяйственной академии работал. Вот мы договорились, что я встречусь с ним в его квартире, потом мы поедем… вот. И я ему сказал, что мне одному будет скучно среди эстонцев… конференция на эстонском языке, мне дадут выступить на русском… и всё, а дальше — всё на эстонском. Я говорю, что я хотел бы с собой взять девушку, чтобы мне не было там скучно. Они сказали, что да, девушку примем и прокормим. Дал сигнал я Любе, вот, девушке полулёгкого поведения из Ленинграда. Она приехала тоже туда на несколько часов раньше меня и, когда я явился в квартиру Юло Мандера, то там она уже лежала в постели… вот, не знаю. Я думаю, что может… ну, понятное дело. А потом нас повезли в Матсалу в хорошей легковой машине. Там замечательный ландшафт, такие луга, заливаемые морем, всё так здорово… Ну, что там, конференция была на эстонском языке, я со своей поляризованной биосферой там выступал, я приготовил красивые чертежи и надписи на эстонском языке, а это было для меня не трудно, поскольку у меня статья была уже опубликована в Эстонии в журнале «Eesti Loodus», я просто перенёс все эти надписи, поэтому, сейчас, глядя на этот чертеж, некоторые спрашивают — на каком это языке… почему… нет, это не английский язык, это эстонский. Ну, вот там меня поняли, в общем, окружали всяким почтением, и её  считали что ли моей женой, но она с ними там нашла общий язык и кончилось тем, что мы уже возвращались врозь, её увез в Таллин, по-моему, Аасмяэ, который потом стал мэром Таллина… один из географов… увёз, а куда дальше она  делась, я не знаю. А я… хотя она мне, правда, писала письмо, даже утешительное, в том смысле, что, не горюй, что тебя изгнали из МГУ… и всё такое. На самом деле у нас с ней больше ничего не продолжалось... Я вернулся сюда [в Москву], значит, что же дальше? Я безработный, я к этому времени уже живу один, мама у меня умерла…
Ю.С.: Мама долго болела?
Б.Р.: Нет, она долго не болела, за ней не надо было ухаживать, она болела только три дня. Это было так здорово, ты понимаешь, как её хватил инсульт последний, так она три дня лежала и всё, потом умерла… только три дня. Более того, мне кажется, что после её смерти я даже доедал обед, который она приготовила. Ну, что-то в этом духе, в общем… так, что с этим всё было хорошо…
Ю.С.: А сколько ей было?
Б.Р.: 86.
Ю.С.: Солидно.
Б.Р.: Ну, немало, но и немного… Женщины в роду моей мамы так и жили столько лет, мужчины жили меньше — 82, 81… вот так, потому я и тревожусь, потому что мне кажется, что мне не суждено жить больше такого возраста. Ну, вот у меня 29-го ноября будет, как я уже сказал, полуюбилей, ровно половина между 80 и 85… это будет 29-го ноября. Ну, что… до этого ещё доживу. Ну, вот, и… тут идёт осень 84-го года. Но, осень 84-го года идёт, ну, друзья волнуются, что со мной будет дальше. Ну, как записано, в диссидентских кругах мне предсказывали длительную безработицу, карьеру истопника и писательства в подполье. Но было несколько лучше… Ну, может быть, даже и деньги собирали какие-то… и мне, значит… друзья направили ко мне соискателя из одной юго-восточной республики. В течение года доход от него был таким же, как от моей зарплаты в МГУ.
Ю.С.: Из Азербайджана, что ли?
Б.Р.: Да, ко мне пришел товарищ из Азербайджана, и он мне сказал, что у него прекрасная тема «Стихийные бедствия».  Благодаря этой работе над его диссертацией, я тоже понял, что такое стихийные бедствия. Это вовсе не природные явления, а это результат столкновения человеческой глупости и жадности с природными явлениями. Ну, вот возьмите сегодняшнее наводнение напрямую, ну, это же понятно, что только потому, что строится не там, где надо. Ну, ведь ещё в традиционной культуре люди не строились в поймах, которые затопляются, не ставили там домов. А сейчас жадность и глупость заставляют людей строить дома на заведомо непригодных для этого местах. И пусть хоть раз в сто лет, но там бывает наводнение, и природа справедливо расправляется с людьми, которые это сделали. Ну, вот, немножко подковался я по этой теме…
Ю.С.: У него кандидатская была или докторская?
Б.Р.: Докторская, конечно. Ну, он явился в мою трущобную квартиру, где я в результате развода с первой женой поселился здесь,  в этом районе, около Тимирязевской академии, и, не говоря ни слова, поставил мне на стол бутылку коньяка и мешок с фруктами. После этого мы приступили к деловому разговору, и он мне сказал, что азербайджанский язык прекрасно приспособлен для выражения научных идей, что это прекрасный язык для науки. Но, к сожалению, правила требуют, чтобы диссертация была на русском языке, поэтому, говорит, вот, вы мне поможете в этом отношении… И то, на чём мы сторговались, подход был абсолютно такой же, то есть, если там я получал 160 или 200 в месяц… уже тогда, нет — 160… не помню, какие тогда были деньги, но я от него столько же получал. Значит, я зажил более-менее припеваючи…
Ю.С.: То есть это у вас год было?
Б.Р.: Да, около года тянулось…
Ю.С.: И он защитился нормально?
Б.Р.: Да, конечно, защитился на той кафедре, в которой мне не удалось защитить диссертацию, потом, стал замминистра… всё, как положено… Ну, дальше егго следы… Причём, я, строго говоря, не писал за него диссертацию, я её редактировал, потом, автореферат еще, по-моему, писал.
Ю.С.: То есть она все-таки была написана?
Б.Р.: Ну, что-то было там, конечно, я же ничего… я специально не ломал свою голову… мне не нужно было идти, я не ходил в библиотеку, я не изучал этого предмета, нет… всё по его тексту. Я её редактировал, и автореферат, по-моему, я писал за него… вот. Причём, я ему сказал, что все говорили, что прежде, чем писать  диссертацию, напишите автореферат, это очень важно… Ну, в общем, он этим был доволен, систематически ко мне он заходил. Тянулось это долго — около года.
Ю.С.: Он жил в Баку?
Б.Р.: Да. Вот это второе. Значит, есть такой институт… да, что ещё? Потом… я ездил в командировку от журнала «Знание — сила» на конференцию, организованную Институтом географии, где-то… вот, тоже сейчас не помню куда, но ездил… в общем, на эти средства. Но это дохода не приносит. Дальше, значит, мой ученик Карпель  приютил меня на время на работу в Институте генеральных планов Московской области… где я редактировал записку по охране природы. В частности, проект Радонежского национального парка или заказника. С этим проектом его автор до сих пор работает у нас в Институте Наследия, до сих пор рассказывает о нём, как о проекте, который должен быть осуществлён. Но он так и не осуществлён… с тех пор прошло уже лет 30 или 40, но он по-прежнему, значит, о нём только и говорит… в нашем Институте Наследия.
Ю.С.: Ну, это главное дело его жизни.
Б.Р.: Да… это дело его жизни. У него всё так было здорово придумано, но, всё рушится, кладбища, в общем, не правильно хоронят, вал — сломали, попы дом построили. Так это всё мы переживали. И вот я тоже был редактором этого, но, не могу сказать, что институт этот меня нагружал. Нет, я туда тоже не ходил, конечно, на работу, ходил только по делу… и на работе я был временный. У меня там хорошая должность была — старшего инженера или ещё чего-то. Ну, на три месяца, а потом опять перерыв в работе, через три месяца опять. Так раза три, наверное, мне делали. Он хотел даже меня сделать ГИПом — главным инженером проекта — ну, это уже слишком… . Значит, вот это мне приносило… значит, короче говоря, я… мой доход не был ниже…
Ю.С.: А в Институте географии вам не хотели помочь?
Б.Р.: Конечно, всякий раз, когда со мной что-то происходило, всегда стоял вопрос, а почему же меня не взять в Институт географии. И всегда тот человек, от которого это зависело, уходил в кусты.
Ю.С.: От кого это зависело?
Б.Р.: Я сейчас уже не помню.
Ю.С.: От директора…
Б.Р.: Нет. Гораздо на более низком уровне.
Ю.С.: Серьезно?
Б.Р.: Да. Вот ещё в ранние времена, например, Алексей Александрович Минц, которого очень любили и который был заведующим отделом... Тоже, когда меня… когда у меня произошёл скандал с чернильницей и когда я уходил с… увольнялся из издательства «Мысль», тоже стоял вопрос, может мне лучше пойти в Институт географии, но Минц тоже тогда уклонился от этого… уклонился и всё. Ему, как и каждому начальнику… у него были свои планы, кому нужно это  было? Вот так же, хотя я с ним поддерживал приятельские отношения… на ты. И так во всех таких случаях, как правило, в общем, ну, скажем, уважаемые коллеги… Ну, вот Карпель меня подобрал… на счет Карпеля в Институте генеральных планов… я зимой получал зарплату, плюс от этого азербайджанца, в общем, беден я не был, я жил в свое удовольствие. Но после смерти моей мамы моя квартира из двух комнат превратилась в притон, потому что у меня был один приятель, там, вот, он приводил ко мне чудовищное количество девушек… чудовищное… через нас прошло… в общем, через всё это мы прошли…Там творилось чёрт-те что. В этой квартире слухи уже нехорошие ползли о нас, ну, ничего, всё обошлось. Милиция не вмешалась… они с ними, наверное, наладили какие-то отношения. Так вот у меня появилась… я позвонил одной из своих знакомых девушек, по имени Алиса, спросил у неё, как она там поживает, есть ли где жить в Москве. Она немедленно сказала: «Я поселюсь у вас»… И мы договорились, что она будет жить у меня на квартире и платить мне один рубль в сутки.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Но она приехала не одна, а с какой-то Анькой, следовательно, они платили мне по 50 копеек в сутки. Ну, вот я выделил одной кровать, другой — раскладушку и у меня в течение года была очень веселая жизнь, то есть я жил вот с этими двумя девицами. К ним приходила молодежь в гости. Например, к нам приходил какой-то гомосексуалист по фамилии Рейзен-Непомнящий,  Он нам даже яичницу готовил, в общем, была какая-то богема. То он ночевал где-то на полу на лестничной клетке, но ничего страшного не произошло. Что касается грабежа и всего — я не досчитался, наверное, десяти или пятнадцати книг, из области художественной литературы, то есть у меня украли хорошие книги… может быть, Салтыкова-Щедрина, ещё чего-то, но, советского издания, ничего особенного у меня не было. Когда у меня взяли потом книжку… эти же студенты для своего дела… «Этнография народов СССР», вот, я на каждой странице написал фломастером — украдено у Б.Б. Родомана… вот, и представь себе, мне её вернули через год или через два… она у меня дома и сейчас есть. Ну, вообще, это была весёлая жизнь. Конечно, как сам понимаешь, как в случае после провала диссертации — у меня была любовь, так и здесь вот у меня, значит, жизнь была весёлая… И я на этих чиновников, на государство я наплевал, как только мог… вот, и хорошо.
Ю.С.: Вот…
Б.Р.: Тебе тоже советую…
Ю.С.: Ну, работа-то при этом как-то затормозилась?
Б.Р.: Какая работа?
Ю.С.: Научная.
Б.Р.: Нет, у меня шли публикации. Вот мы сейчас посмотрим, что это были за публикации… какие это могли быть публикации за эти годы. Значит, как повторяю, в 84-м году я из МГУ был изгнан.
Ю.С.: А когда вы стали писать, ну, вот такие статьи, такие популярные?
Б.Р.: Да, это очень интересно. Я стал их писать в связи с теми процессами, которые произошли в нашей стране, а именно, с гласностью так называемой. Да, я считаю, что основные сдвиги, которые привели к этой революции 91-го года, я считаю два стимула. Первое — это Чернобыльская катастрофа, которая прорвала завесу секретности, то есть после нее пошла волна гласности. Потому что до того все такие аварии скрывались. Это произошло, и скрыть было уже невозможно, а заодно, стали обсуждать все остальные проблемы. И, второе, это борьба стран Балтии за восстановление своей государственной независимости. Скажем так, не за выход из СССР, потому что они не признавали этого теперь уже, вот, а за восстановление государственной независимости. А в остальных республиках элита, так  называемые правящие кланы, они… чем мы хуже, просто поделили СССР… вот и всё. Потому что остальные республики не созрели для такой независимости. А народ в Литве, Латвии, Эстонии — они очень культурные и спокойные в рамках уже… ещё существовавшего советского режима, они подготовили себе эту независимость. Это я знаю прекрасно, потому как я с эстонцами общался. Ну вот, значит, так. 84-й год. Идут одни за другими публикации. «Экологические аспекты развития территориальной структуры Московского региона». А, это доклады… доклады идут, вот доклады…
Ю.С.: Простите, вот у вас нет официального места работы…
Б.Р.: Нету… как это… а тогда это не имело… а от Географического общества, почему, нет — это ещё я там. Хорошо, какие были доклады после того, как я уже был безработным… хорошо. Так… вот я уже безработный с весны, так… «Поляризация географического пространства», 28-го августа, Эстонская молодежная школа по теоретической географии, Хаэска,  заповедник Матсалу. Это я сказал, где был со своей девушкой Любой. Всё это неформально… «Пространственная дифференциация поведения людей при рекреационном природопользовании», 9-е октября, Комитет по системному анализу при Президиуме Академии наук. Научный совет «Региональные системы», научная сессия «Рекреационно-экологические проблемы региона». Берегово, Закарпатская область Украины.  Кто мне оплачивал? А… кажется, мне это оплачивал журнал «Знание — сила», видимо, я был послан от него… корреспондентом… вот, таким образом. Так что я не пропал. Дальше — «Сезонные ритмы моей жизни». 21-е октября — семинар в квартире [Ольги] Кузнецовой… Ну, это же квартира…  Дальше, «Эксцентриситет узловых районов»,  14-го ноября — семинар по новым методам Московского филиала географического общества. Дальше — «Классификация и районизация», 28-го ноября… Председательское выступление с демонстрацией чертежей на круглом столе. «Классификация, районирование и картографирование». Рабочее совещание по теории классификации. Пущино-на-Оке. Значит, продолжалось совещание по теории классификации и оно собиралось раз в несколько лет. Вот в Пущино- на-Оке я был, видишь, председателем… даже…
Ю.С.: Кто приглашал?..
Б.Р.: Вот какой-то комитет же был… Ну, в Пущино-на- Оке мы ездили за свой счет, это же недалеко…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Ну, вот 85-й… да это доклады, теперь публикации. 84-й… Теперь посмотрим, какие были публикации сразу же после изгнания из МГУ. Мне кажется, что моя активность не уменьшилась, рук я не сложил. Так, значит, ну, публикации — они же запаздывают, по сравнению с тем, что написаны.
Ю.С.: Ну да, ну да.
Б.Р.: Ну, вот что у нас? 84-й год — это тоже… да, публикаций в 84-м году было мало. Ну, первое — «Социальный и экологический фундамент рациональной организации территории», «География и природные ресурсы», Иркутск—Новосибирск, 84-й год. Дальше — по-эстонски написано… «Думая о грядущих столетиях» — об освоении космоса и об охране природы, на эстонском языке. «Процессы поляризации в географическом пространстве» — основные понятия модели и методы общегеографических исследований, Москва, Институт географии — это сборник такой… «Процессы поляризации в географическом пространстве». В нём  вышла статья. Вот в 84-м году, возможно, она вышла, когда я уже был изгнан из МГУ. Дальше, «Модель Тюнена и теоретическая география», – «Известия всесоюзного географического общества», № 5… в двух… издание бывает… значит, это в октябре. Вот, это вышло. Теперь, если взять 85-й год. То есть, идут статьи, написанные уже позже. Значит, так… 85-й год… я взял полностью — формально безработный в 85-м году полностью, но я обслуживал ещё товарища из Азербайджана. Ну, в начале 85-го года я только был ещё в институте Генплана Московской области, остальное время я формально безработный. Вот, «Проблемы сохранения разнообразия и красоты сельскохозяйственных ландшафтов»  –   «Сельское хозяйство и охрана природы»  –  Научные труды по охране природы, выпуск 8-й — Учёные записки Тартуского университета — Тарту… значит, Эстония опять. «Экологические принципы организации территории крупного города» – «Охрана окружающей среды в городах» –  «Научные труды по охране природы»,  № 9 — Учёные записки Тартуского государственного университета, опять в Эстонии... Дальше — «Вокруг науки об отдыхе» –  «Знание — сила» № 9.
Ю.С.: Борис Борисович, а вот, ну, как бы, вот психологически жить, нигде не числясь…
Б.Р.: Нет, ничего страшного, я же в научном сообществе остаюсь, меня все знают, вот, ничего пока, я…
Ю.С.: Ну, как бы, знают, но, с другой стороны, все, как бы, так… опускают глаза, потому что…
Б.Р.: С другой стороны, да. Ну, вот дальше, что происходит. Значит, наступает 85-й год. Я живу в квартире со своими двумя девицами, которые…
Ю.С.: Полный бардак.
Б.Р.: Да. Нет, не совсем, значит, они обе стали, как бы моими жёнами, обе, потому, что я с тех пор пришёл к такому выводу, может быть, шуточному, что если иметь жен, то лучше двух. Ну, лучше всего, чтобы они были между собой, в общем, подруги и ко мне приставали поменьше, чтобы у меня было обязанностей меньше. Значит, как мы с ними жили? Душа в душу, правда, Аньку пришлось заменить на другую, Галю, потому что… ну, не важно… В общем,  короче говоря, Галя у нас там была ещё. Вот, Галя — она была студентка… Значит, Алиса… прежде всего, Алиса была студентка МГУ, а не кто-нибудь, и студентка факультета журналистики. Она без конца писала одну статью «Кто съел покойника?». Она специализировалась по археологии, а там у каких-то, в общем, дьяковцев, что какая-то такая была культура, нигде не обнаружено покойников…
Ю.С.: Дьяковская.
Б.Р.: Да, покойников не обнаружено. Отсюда гипотеза, что они съедали своих покойников. И вот она всё свою статью в течение года пыталась опубликовать, и никак её не публиковали. Ну, ладно, значит,  это была Алиса, у неё было много разных историй, у неё раньше, вроде, был ребенок, вроде, был муж, и всё такое, чего только с ней не было. А другая была Галя, она была тоже из МГУ, она была… антрополог, ну, биолог… с биологическим образованием… ну, занималась биологической антропологией. А так как уже все расовые признаки были изучены, она по группам крови, в общем, занималась. Вот они обе были моими жёнами и мы, там, в общем… у нас было такое домашнее хозяйство хорошее. И вот в разгар этой весны 85-го года происходит такое событие. Значит, мой коллега Борис Хорев,  однокурсник, который женился на девушке, в которую я был влюблен (в Юлю Ласис), отбил её у меня, можно сказать… Да не отбил, в общем… короче говоря.. вот он… У меня с ним отношения были двойственные, другом моим он не был, но и врагом тоже вроде бы не был, потому что он ко мне приходил домой и говорил, как он уже не любит свою Юлю, как он хочет от нее избавиться, как он в пьяном виде говорил: «Борис, я знаю, ты любил её, возьми её, она мне надоела». Ну, ладно, в общем… ну, короче говоря, у него были свои планы, он написал обо мне огромную статью в «Литературной газете». Эта статья занимала целую полосу, то есть огромную страницу «Литературной газеты». Называлась она так: «К переизбранию не рекомендован». О том, как в нашей науке что творится, и всё, но меня он назвал не моим именем, «назовем его Борисо»… так он сказал… И это была «Литературная газета», статья была очень хорошая, яркая. Он там писал, что «...я даже лично не являюсь его другом, я его даже в чем-то недолюбливаю», но, понимаете, всё это наука, научные школы… что надо было, всё там, понимаешь, здорово было написано, шрифт даже не особенно крупный, ты можешь себе представить, какая это объёмная статья. После этого, значит, на факультете статья эта наделала переполоху, сначала там произошел, вообще, тоже фурор, меня изгнали, напоминаю двадцать… в конце мая — в начале июня 84-го года… Статья вышла в марте 85-го, вышла она не сразу, ее отсрочили… она уже была совершенно свёрстана, но из-за политических событий в нашей стране её откладывали. В это время пришел к власти Горбачев. И вот, когда уже Горбачёв пришел, с Горбачёвым всё было ясно, тогда уже, значит, мою статью… статью обо мне с опозданием на две недели опубликовали. К опубликованию этой статьи Хорева также подстрекала тогдашняя его подруга Вера Глушкова, которая раньше была фавориткой Саушкина, ну, в общем, короче… да, статья эта вышла… Что дальше? Вначале там немножко даже трусливо прореагировали, потому что чует кошка,  чьё мясо съела, а потом они сказали так: это не газета «Правда», человек по имени не назван, то есть, по фамилии, и нас это не касается.  И там немножко пошумели и повесили студенты эту газету на видном месте, деканат её убрал, конечно, вот. Её тогда вывесили в мужской уборной, в месте, менее доступном для начальства, хотя начальство тоже мужского пола туда ходит. Вот так интересно, такая вот волна всплеска была. Потом интересно еще что? Что когда я… меня из МГУ выгнали, я всё-таки не удержался и написал большое письмо на имя кого-то, я не помню, по-моему, на имя ректора. Ну, мне ещё говорили, что у Садовничего, который был тогда проректором, была какая-то чистка и кого-то надо было убрать, в общем, надо было то ли уменьшить число работников МГУ, то ли чего-то там ещё… я попал в эту кампанию. Потом я написал такую большую жалобную статью, то есть, нет — большую жалобу я написал, она у меня есть, в общем… всё это подробно описал, свои злоключения, о том, что меня кафедра же вроде одобрила, а потом, вопреки этому решению меня изгнали, ну, и так далее. В общем я… меня подстрекал к написанию этой статьи один коллега по имени Джерпетов… Игорь Джерпетов, он не имел никакой учёной степени, но пользовался большим влиянием на факультете. Он меня подстрекал к написанию этой статьи, и я по его наущению, вот с его участием, и написал. А потом оказалось, когда он умер, что он был лучшим другом декана Рычагова, который меня выгонял. И это письмо, как ни странно, теперь есть,  опубликовано  в Интернете, а именно, есть такой ученый — Рэм Баранцев, который,  в отличие от меня, подвергался большим притеснениям, вот, в советское время. У него были какие-то заскоки, он интересовался нумерологией.  Это учение об отдельных числах, об их значении, скорее, мистическом. Он был физик, впавший в мистику… тоже интересный человек, и он написал какую-то биографическую книгу и поместил её в Интернете, и в ней полностью моё письмо приведено в качестве примера того, как преследовали учёных в Советском Союзе. Меня не так уж очень и преследовали, но это попало туда. Потом, ещё, однажды уже в разгар… постсоветское время, я решился все-таки написать письмо в МГУ, чтобы там выяснили, почему меня, собственно, изгнали. И получил формальный ответ, что всё было правильно. Это было уже в 90-х годах. Ну, тогда во главе МГУ… теперь стоит уже Садовничий, племянник генерала КГБ, и, в общем, я сейчас считаю, что когда Садовничего не будет, то будет ещё хуже, поэтому, может быть… дай ему бог здоровья... Если Садовничий, всё-таки, имел хоть какое-то отношение к науке, он, возможно, ею занимался в молодости, то сейчас посадят, как в нашем Институте Наследия, из КГБ какого-нибудь просто чиновника на 100%.
Ю.С.: Скорее всего.
Б.Р.: Так оно и будет, а Садовничий уже очень немолод.
Ю.С.: Ну, я его вот видел раз в жизни, вот этим летом… огурчик…
Б.Р.: Ну, дай бог ему здоровья… в общем, всего, а это я ему, так сказать, прощаю, потому что это, все-таки, не от него же шло… снизу… Хрущёв… ну, правильно, ну, Хрущёв — заведующий кафедрой, человек серый… Ну, что, собственно… он преподавал географию промышленности, а я ненавидел этот предмет. Да и какая география промышленности, там же было… не говорилось о главной отрасли — военно-промышленном комплексе, а как можно изучать экономическую географию… Да… Ну, 85-й год идёт… Ездили в поселок Борок Ярославской области на второе, видимо, уже совещание по теории классификации. Вот интересно… совещания по теории классификации, и чем они мне запомнились. Я с тех пор говорю всем, что есть два типа научных конференций. На 99% — это конференции, которые я называю отчётными. Это собираются люди и рассказывают каждый — своё… что они написали за это время. Но есть один редкий тип конференций, на которых, наоборот, рождаются идеи научные. Приезжают люди неизвестно с чём, там они, типа мозгового штурма, даже... нет... не назову это мозговым штурмом, потому что мозговой штурм – это организованная и целеустремлённая дискуссия, а здесь этого нет, они просто общаются. И там рождаются, именно, в процессе общения…новые идеи, после них уже пишутся статьи.
Ю.С.: Да, бывают такие…
Б.Р.: Бывают такие конференции, но у нас они редки. И вот там в Борке так и было. Там в первый раз, когда была такая конференция, это было, по-моему, ещё зимой, я не помню в каком году, там тоже всё кипело и бурлило, я там выставил на стенде свои эти формы районирования… но ты знаешь историю этого поселка, вообще.. Борок, нет?
Ю.С.: Ну, это было имение Морозова…
Б.Р.: Да, да. Морозова.
Ю.С.: Там, Ленин за него, сказал, что не трогать пожизненно.
Б.Р.: Потом, Папанин у него побывал…
Ю.С.: Институт… биологии… развития…
Б.Р.: Да, Институт биологии внутренних вод, на его базе, в общем, такой оазис в советское время огорожен чуть ли не колючей проволокой, там, в магазине были хотя бы какие-то продукты, а вокруг чёрт знает что было. Ну вот, там, в общем, тоже так было… они не ложились спать до шести утра, при этом, конечно, и пили… И всякие эти блестящие идеи… был Шрейдер — такой философ, но логикой занимался, методологией. Он нам объяснил, что мы с Каганским пошатнули, поколебали логику Аристотеля, что один из основных законов, который, там, Аристотель изложил в логике, который всем казался незыблемым, то, вот, с позиций географии они поколеблены. Значит, закон обратного отношения между объемом понятия и его содержанием… Оказалось, что в этой сфере районирования закон обратного отношения между объемом понятия  и его содержанием не действует. Там действует закон прямого отношения… И, благодаря работам моим Шрейдер это понял. Сам Шрейдер к концу жизни впал в католическую религию, и с тем он и умер… католиком в Москве… Так что яркие люди были, много можно сказать о них. И вот, значит, у меня интеллектуальная жизнь…
Ю.С.: Немножко про эту конференцию, где всё кипело... такие редко бывают...
Б.Р.: Да, редко бывают, ну что же, там, кулуарно, ну, не  кулуарно — просто…
Ю.С.: Кто организовывал это?
Б.Р.: Я не знаю сейчас, кто организовывал эту конференцию…
Ю.С.: Чебанов, нет?
Б.Р.: Я думаю, что, какие-то деятели, может быть, военно-промышленного комплекса, потому что там у них тоже стояла такая задача [разработки классификаций] … Видимо, они какие-то… конечно, не географы, физики хотели что-то... Я через своего коллегу Володю Каганского, а Каганский — он был с этими учеными просто на семинарах. А потом ещё были такие школы по теоретической биологии, или как они там, биология и культура, которую вёл Чебанов… который сейчас универсальный учёный, слава богу, сейчас он там собирается 60-летие праздновать. Он и зоолог по образованию, он и медик, он и филолог, он и доктор филологических наук, он и кандидат биологических наук и он… в Европейском университете где-то преподаёт, и в какой-то философско-религиозной школе, он и в православной, он, в общем, всё, что хочешь. Он же один из тех ученых, который понимает все мои работы с полуслова, вот он их понимает. Но тоже не могу понять его многих заскоков, ну, долго об этом говорить, короче говоря, были такие семинары. Или, чтобы обобщить, — я хочу сказать: чем больше я отдалялся от официальной науки, тем большую роль в моей жизни играли вот эти все семинары. И семинары все были разнообразные, вот и по этой линии мне особенно... И поэтому, вот, идёт, значит, 85-й год. Проходит год 85-й… настаёт… В конце 85-го года у меня появляется  нынешняя жена Татьяна Викторовна Казарова, и она мне, конечно, разгоняет всех этих девок. Она сказала: «Клопов и девок из квартиры вон!»
Ю.С.: Правильно.
Б.Р.: Девицы, значит, меня покинули, но я расстался с ними мирно, ничего особенного они у меня не украли. А эта Алиса, она вышла замуж за миллионера, ну не зарубежного, а отечественного, который честным трудом заработал свой миллион…
Ю.С.: Есть такие?
Б.Р.: А именно, он изобрёл новый способ печатания на клавиатуре и запатентовал его в четырех странах. Мне это не нужно, потому что я печатаю одним пальцем. Я не знаю, ты когда печатаешь на пишущей машинке, как печатаешь?
Ю.С.: Ну, много пальцев…
Б.Р.: Ну, вот видишь, а я так и не умею, так и не освоил. Я всё — одним и быстро-быстро одним, так, что мне эта методика не нужна.
Ю.С.: И что, и он…
Б.Р.: Она уехала с ним в Данию, и там пожила некоторое время и сейчас вернулась в Россию, и дальше её след теряется. Так что яркие девчонки были, они ещё ко мне заходили. Дальше что у меня было в 86-м году? Я поступил на государственную службу опять, это была Всесоюзная научно-исследовательская лаборатория туризма и экскурсий Центрального совета по туризму и экскурсиям при ВЦСПС.
Ю.С.: Ну, вы не были убиты таким…
Б.Р.: А почему? Там она приютила очень многих, туда, в общем, попадали люди, даже, некоторые… солидные, в общем, из географов…
Ю.С.: Там были какие-то интересные… или это какая-то жуткая контора…
Б.Р.: Нет, она жуткой не была. Там, например, картографы очень хорошие были, у них была хорошая коллекция карт. Там я со своими идеями о туризме вполне, так сказать, пришёлся, вот меня никто не угнетал, мне бухгалтерия оплачивала железнодорожный билет, как всем, на электричках… Значит, что это такое? Это помещалось… история… ну, конечно, это, в общем, захудалая организация, но она не теряла связи с Геофаком, понимаешь. Вот как-то все географы — они одним боком с ней контачили, они знали, что есть такая лаборатория, они были в соавторах в общих работах. Значит, есть такой под Москвой город Сходня, сейчас уже его присоединили, по-моему, к Химкам. Вот Сходня — место, где я в 34-м году тогда жил на даче с родителями, место, где в овраге я обнаружил первый гриб, как сейчас помню, с красной шапочкой… я, как раз, когда мне было три года. Вот Сходня, такой ещё, как бы, дачный поселок по своему внешнему виду. История очень интересная. Значит, в советское время были туристские базы, они были в каждом регионе. Эти базы туристские организовывали отдых с походом, то  есть, люди приезжали на туристскую базу, и через два-три  дня отправлялись в поход с ночёвкой в разных местах в палатках, потом возвращались на турбазу, так они проводили две или три недели. Везде были такие турбазы, было их около 80, по числу наших областей и республик. Неужели, ты этого не знаешь?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Каждый год справочник издавался, все они там значились. Но Московская область была очень уже урбанизирована, однако и в Московской области долго сохранялся туристский маршрут Сходня — Лисицкий Бор. Значит, на Сходне была турбаза, слева от железной дороги, бревенчатое здание, типа гостиницы, такое примитивное. И вот там они собирались в походы, они шли пешком сначала вдоль Ленинградского шоссе, они его пересекали, потом шли по хорошей старинной дороге булыжной. Это было несколько дней, где-то там они ночевали, заходили в Тараканово и в Шахматово, где жил Блок, ти  дальше они шли в Рогачево, пересекали Московское море и так они доходили до турбазы «Лисицкий бор», которая была около Калинина, ныне Тверь. Потом, из-за сильной урбанизации и застройки этот маршрут отменили, а турбазу преобразовали в Лабораторию туризма и экскурсий. И лаборатория ютилась в этом бревенчатом здании.
Ю.С.: Это было министерство культуры? Или министерство спорта?
Б.Р.: Нет, это был ВЦСПС. А центральный офис ЦСТЭ  тогда находился на Бережковской набережной… А ВЦСПС [на Ленинском проспекте]. И вот… но, главным, всё-таки, подразделением этой лаборатории, по-моему, был гараж… И шоферы… Потому что потом они получили филиал где-то на другом конце Московской области и надо было без конца туда ездить. Это потом было… я забегаю вперед. Значит, лаборатория сначала была… она и сама помещалась чуть ли не в каком-то гараже, частично, и в этой избе. И вот туда меня взяли на работу в 86-м году, взяли, потому что уже как-то гудело и ходил слух, что мне надо туда. И директор, который не имел никакого отношения ни к географии, ни ко мне, но с чьей-то подачи меня туда очень любезно взял на работу. И вот 16 июля 1986 года, в день, когда я впервые в жизни воспользовался зонтиком, купил его, раньше никогда не пользовался… я, уже имея нынешнюю жену Таню Казарову, отправился туда на службу. И там я пребывал с лета 86-го года по 31-е декабря 90-го года… Ну что я там делал? Ну, практически, ничего… Значит, я туда ездил по пятницам, мне там делать было абсолютно нечего. Конечно, у меня там вначале было, так называемое, рабочее место…
Ю.С.: Ну, какие-то отчеты надо было…
Б.Р.: Да, какие-то отчеты, но отчеты были такие, что их нужно было обязательно в последний день года, до 31-го декабря, потом всё… хлоп, больше никто никогда их не читал. Да, я там написал целый ряд статей, были труды вот эти самые… какой-то бюллетень, да, издавался бюллетень, такой тоненький, два отдела: научный и научно-технический. Я в том и другом печатался. Я там говорил, что туризм должен быть мобильным, что сущность туризма — это путешествия. А мне говорили: «Нет, Борис Борисович, это вы так думаете, потому что вы — географ, это вовсе не так». Географов там было немного, но зато там много было психиатров.
Ю.С.: А что там было, человек десять?
Б.Р.: Нет. Там больше, ну, человек пятьдесят, наверное.
Ю.С.: Человек пятьдесят?
Б.Р.: Да, конечно… ну что ж…
Ю.С.: Ну контора!..
Б.Р.: Вот, интересно, что мы из этой избы деревянной в течение этих шести лет переехали на другую сторону железной дороги, где дали нам помещение школы бывшей. Но, видимо, школьников стало меньше. Ну, нормальная советская школа… помещение, и мы там занимали ну, по крайней мере, первый этаж, а что было на верхних этажах — я не знаю. Ну, там весело, конечно, было… проводил я время… трепотня какая-то сплошная.
Ю.С.: Ну, там был хоть какой-то народ интересный?
Б.Р.: Да, был какой… ну, вот… психиатры. Значит, так… почему психиатры? А потому что… да, теперь, я когда стал наносить на карту, где живут наши сотрудники — оказалось, что карта заключает в себе ареал, в общем, вдоль Октябрьской железной дороги… В общем, было много людей, живущих вдоль этой железной дороги, потому что это им удобно. Москвичей чистых было немного меньше, были люди с Зеленограда, у них московская прописка, с самой Сходни, с Химок… ну, устраивались люди на работу. И вот устроился на работу один психиатр и другого тоже за собой потянул. И почему… ведь ясно, что эти психиатры, они здесь держали трудовую книжку, у них, видимо, была частная практика. Значит, и такие люди у нас были, всё это — тёмное дело, в общем. Вот был у нас очень хороший картограф, который сейчас работает в институте, нашем, наследия. Я думаю, его не уволили, они же такой атлас России сделали… великолепный… вот, Ельчанинов. Было у нас, вроде,  с командировками.. сначала не было ничего, то есть нуль полный, а потом нас вдруг  послали в 90-м году в великолепную командировку в Киргизию. И сейчас мы посмотрим, что это такое… Да, в 90-м году… И даже нам запретили лететь на самолете, а мне это очень хорошо. Четыре дня или три с половиной — в поезде. Как когда-то в молодости я ездил в Алма-Ату, так теперь в Бишкек, то есть тогда еще, по-моему [Фрунзе]… или уже  Бишкек. 90-й год, лето, жара, вот мы и едем. Значит, я, картограф Ельчанинов, с ним его дочь Света шестнадцати лет, очень хорошая умная девочка, и ещё, там, одна сотрудница со своей восьмилетней дочерью… И все мы едем в купейном вагоне, очень хорошо три дня едем. Приезжаем в хорошую гостиницу, селимся, но в гостинице очень жарко, кондиционера нет, ходим там все в одних трусах.
Ю.С.: Воды нет, наверное…
Б.Р.: Нет, вода есть, но… И что дальше? Значит, ну, мои коллеги, у них какие-то дела, а  меня куда девать — я ж с начальством не умею разговаривать, бумаги писать я не буду, в учреждение я ни в какое не пойду… Ну, вот меня отправили гулять с дочерью Ельчанинова Светой и я два раза выезжал с ней за город… И там мы ходили по горам. Но у нас были и  коллективные прогулки, мы выезжали, естественно… там какие-то есть, теперь уже, национальные парки… прекрасные. Там мы все, в общем, гуляли с фотоаппаратами. Однажды я просто по поручению Ельчанинова с его дочерью отправился в горы и очень хорошо мы там гуляли, мы дошли до пастбища, там, фотографировали киргизов, пили с ними чай и к вечеру вернулись… ну такси мы использовали, или автобус. Ну, так прекрасно я провел там время. Теперь я написал по результатом этой поездки, что может Киргизия сделать для организации отдыха и туризма. У меня там было не меньше 42 пунктов… у меня есть эта записка. Там всё было учтено… и виндсерфинг, и озеро Иссык-Куль с его этими возможностями, и горные лыжи, и маршруты… все это было. Так что все это было неплохо, это все пошло туда, в правительство Киргизии, и у нас же была великолепная поездка, мы объехали все озеро Иссык-Куль. Второй раз я был на озере Иссык-Куль и везде нас хорошо принимали, везде нас кормили.
Ю.С.: А военную базу-то там видели?
Б.Р.: Нет, конечно, нас туда не возили. Вот мы приехали в Рыбачье, это город на западе, озеро… не от рыб он получил свое название, говорят, а от русского мужика Рыбачина, сейчас его просто переименовали в Иссык-Куль. Потом, поехали по хорошему северному побережью. Ты был там?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Северное побережье там хорошее, а южное — плохое, а восточное — тоже хорошее. Потом, значит, поехали по северному побережью… И вот, когда мы уже проезжаем самые лучшие места, купались, там были хорошие температуры: воды, там, температура была не такая уж тёплая, не горячая, вот, в воздухе было градуса 22, все-таки высокогорье. Хороший там климат, все это очень мило. Вот, нас кормили… встречались с местными деятелями, кто-то нам рассказывал про Акаева, будущего президента,  подробности какие-то, хорошим или плохим он будет президентом. Значит, так — это был 90-й год. Не было ни малейших сомнений, что дело идет к независимости, и что все эти республики будут самостоятельными государствами. И когда я писал эту записку, то я писал уже о Киргизии, как о суверенном государстве. Я для этого государства писал свои предложения… так… в 90-м году. Почему-то думали, что распад СССР был таким неожиданным.. он не был для нас неожиданным… в 90-м году.
Ю.С.: Ну хорошо… а кто-то из ваших коллег-географов… вот с кем-то вы общались?
Б.Р.: Конечно, я продолжал с ними общаться…
Ю.С.: Ну вот по поводу…
Б.Р.: Ведь я же в это время подготовил докторскую диссертацию, и я защитил её, работая в этой лаборатории.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Конечно. Сейчас мы к этому вернемся… И вот, значит, мне… это яркое путешествие… Мы объехали Иссык-Куль… я помню по дороге… вот наш шофёр взял с собой в машину двух девушек… И мы думали, что это местные учительницы, а оказалось, что это  проститутки, которых он взял с собой, чтобы ими воспользоваться на ночлеге. Вот когда мы там ночевали в хорошей гостинице… элитной, вернее, не гостинице… гостевой дом для партийных работников… вот у нас там все прекрасно, а шофер, там, с этими проститутками, значит, переночевал. Ну, вот, потом какой-то курорт там есть (Джеты-Огуз)  и когда я туда пришёл — ко мне сразу бросилась медсестра, она приняла меня за одного из больных какой-то болезнью… по моей походке, мне было как-то неловко от этого. Значит, так… теперь, в 90-м году, как раз, мне-то и удалось защитить докторскую диссертацию. Значит, тем временем докторская диссертация у меня уже готовилась в новом варианте с более длинным названием… вот. И я её защитил, если не ошибаюсь, в 90-м году. А сейчас…
Ю.С.: А где защищали?
Б.Р.: В Институте географии… поскольку у меня она была провалена на Геофаке, я защитил ее в Институте географии. Сейчас мы… думаю, что мы на этом закончим…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Потому что дальше начинается уже другая эпоха, постсоветская. Но, сейчас мы к этому вернемся… вот. Да, в лабораторию туризма меня взяли, благодаря Веденину, в значительной степени…
Ю.С.: А вы его откуда знали?
Б.Р.: А как же… я же с ним был ещё в некоторых экспедициях, например, на озере Селигер. Сейчас всего просто не расскажешь. У нас была яркая… и хорошо… у нас была яркая экспедиция на озере Селигер… в году 68-м… Они там исследовали стоянки туристов и пришли к такому открытию, которое я тоже развивал, что стоянки туристов, вытоптанные тропы, они по тому же закону, что формирование сети поселений людей, там, городов, населённых пунктов, транспортные сети. Вот именно… такая вот закономерность. Это меня очень поразило… Я был в этой экспедиции в 68-м году, я туда приехал за свой счёт, будучи сотрудником геофака МГУ. Тогда они все были молодыми… эти ученые. Там тоже были с нами яркие приключения. Например, я уже побывал в расположении Преображенского, Веденина и других, там, в лесу, уже направлялся в Москву, но задержался ещё в одном палаточном лагере, где был мой коллега Игорь Зорин, и он мне предложил принять участие в обследовании местной торговли… Мы же всё-таки эконом-географы были. Ну, там была такая торговля, там была плавучая баржа, которая возила продукты туристам.
Ю.С.: Ох…
Б.Р.: Да, туристы же сидели в лесу там, изолированно, на берегу. Ну, там много людей на пляже было, и был такой плавучий магазин. И вот мы решили, значит, на этом плавучем магазине совершить рейс по озеру Селигер. Я и Игорь Зорин, мы, значит, поселились на этой барже… во главе её был капитан, он же матрос, пожилой мужчина, и две продавщицы. Ну, вот, значит, мы на эту баржу погрузились… моторную баржу, и идем, значит, по озеру Селигер. Ну, тут все собираются внизу и начинают откупоривать бутылки с водкой, и начинают их пить… около меня они пьют. Но это так… а я пью… а я потом говорю, слушай, а кто же за рулем стоит? Все люди здесь внизу, а Игорь говорит мне, Зорин: «Борис, пей, капитан знает своё дело»… Я всё-таки вбегаю наверх и тут, хлоп, значит,  на что-то баржа налетела… Просто она сбила рыбака с лодкой… Рыбак плавает в воде в своей телогрейке, лодка в щепки разбита. Я кричу: «Капитан, на рыбака наехали!». Капитан в ужасе бежит наверх, и всё это происходит рядом со спасательной станцией. Дело в том, что это могло быть где-то далеко, но нет, это тут, прямо как на сцене. Ну, короче говоря, забегая вперед, с рыбаком договорились что ему капитан заплатит… сколько-то там рублей за лодку. А то капитана бы лишили диплома судоводительского. И когда я в 89-м году был зимой в командировке в этом месте, зашел на спасательную станцию, они мне подтвердили, да, они помнят эту историю… После этого, значит, рыбаки… мы встретились в открытом озере с рыбаками, они нам стали кидать рыбу живую в каюту. В каюте было четыре койки, где помещался я, Игорь Зорин и две продавщицы, но одна из продавщиц, не захотела быть свидетельницей того, что там хочет Игорь Зорин сделать с другой продавщицей, и она, по-моему, переместилась к капитану. А Игорь Зорин, естественно, совершил с продавщицей то, что он всегда делал с девушками. Она потом, бедняжка, пыталась ещё адрес [Игоря] узнать… московский. И когда нам живую рыбу кидали сверху, у меня в постели шевелился угорь — это замечательная рыба…
Ю.С.: Угорь?
Б.Р.: Да, вот такой, как змея. Я его раза два всего в жизни ел, почти ничего не пробовал. Потом, ещё какая-то живая рыба смешалась с постелями нашими. Я бегал с багром по крыше и чуть не матерился, и мы потом в таком виде опять причалили к нашим коллегам, а они при виде меня были в ужасе, они думали, что я от них уехал, а тут я опять появляюсь. Вот так ярко, а потом, мы в 68-м году… была такая математическая школа, она помещалась в… летняя математическая школа. Видишь, меня тогда еще считали причастным к математическим методам… в 68-м году. Сейчас это, конечно, странно. Мы поехали в 68-м году… в спортлагерь… в Карпаты, по-моему, Львовского университета. Сейчас я тебе расскажу, как… это уже давно было. А это же был год оккупации Чехословакии… Мы же были свидетелями этого дела…
Ю.С.: Ну-ка…
Б.Р.: Сейчас. Нащупали более интересную тебе политическую тему… хорошо. Всего не припомнишь... Это же было в августе, кажется, так?
Ю.С.: Да, нет-нет, меня, как раз, интересует, из какого сора рождается   наука.
Б.Р.: Да, конечно, из сора. А личная жизнь — она как же?
Ю.С.: Ну, из личной жизни наука не…
Б.Р.: Ну, хорошо, хорошо, сейчас всё будет… пожалуйста, сейчас все будет… и попойки и ссоры.
Ю.С.: Сор, сор…
Б.Р.: Спортлагерь, Карпаты. Значит, есть такое место между Ужгородом и перевалом — там дворец графов Шёнборн-Буххайм и на их базе — санаторий… конечно, во дворце графа, а спортлагерь в палатках. Всё это рядом. Вот мы живем в спортлагере, ну, рядовые, так сказать, молодые учёные живут в палатках, а я как корифей в комнате… и со мной ещё помещают, там, сколько коек еще есть — остальных, на остальные эти койки. Там помещают со мной ещн одних товарищей, все они сейчас вышли в люди. Один из них мой друг Левинтов Саша, который тогда имел студенческий возраст, сейчас он меня очень поддерживает, ему, по-моему, 75 лет…  Потом, Игорь Зорин, вообще, сейчас ректор Международной академии туризма. Ну, это человек надутый, к нему не подойдешь. И еще один, Коля Матрусов, который тоже в нашем, по-моему, сейчас, институте работает, но с ним у меня никакой связи нету. Ну, вот там они все… мы и ночуем в этих комнатах… потом, рядом находится кабак, который мы прозвали «Рваные паруса». Мы ходим туда пить сухое вино, и я каждый день записываю, сколько я вина выпил с точностью до одной десятой литра. И потом я посчитал в тетради, у меня там было то ли три с чем-то, то ли пять. Вот это я показал своему шефу Саушкину… Он спросил, сколько вина выпили? Я ему показываю эту бумагу, он говорит: «О, как мало»… Но мои товарищи пили больше. И вот, значит, как-то вечером… Да, ещё с нами были такие там приключения. Вот мы днем — у нас мертвый час, мы днём лежим на кроватях, и делать нам нечего. А… это самое… крыльцо нашего домика, где мы жили, избрал для своих репетиций ансамбль «Черемоши»… Там были девушки под руководством какой-то  руководительницы. Вот эта руководительница — она стоит к нам спиной, а девушки стоят лицом к нам и они видят нас лежащих на кроватях. И тут, значит, наши парни стали проделывать разные непристойные жесты, ноги раздвигать и, вообще, всё. И эти девушки не выдержали, и хоровое пение было сорвано. Ну, а я же тут живу, старший… получается, что я во всём виноват. И дальше, значит,  вечером… а там было сказано: отбой, все должны лежать в своих кроватях. И тут комиссия приходит смотреть — все ли легли спать — во главе с начальником лагеря. А моих товарищей нет…  Один пошел к бабе в санаторий, другой, там, тоже где-то, гулять. Ну, меня спрашивают. А я говорю: «А кто вы, собственно говоря, такие? И что, тут концлагерь? Ко мне-то чего пристали? Я-то здесь причем?» Ну, я их, в общем, послал, не матом, конечно, но вот... Ну, и тут такое началось, такое началось! Начальник требует моего выдворения из лагеря, а я тут в качестве преподавателя, я читаю лекции о математических методах географии с демонстрацией своих личных чертежей… это 68-й год… И оказалось, что этот комендант лагеря, как я его называл, начальник — бывший узник лагеря Бухенвальда. Ну, он славянин, украинец, в общем, вышел благополучно, а я ему сказал: «Что у вас здесь, концлагерь что ли»… Вот видишь, какое дело, так что нехорошо, нехорошо получилось. Вот, значит, теперь я должен принести ему публичные извинения, начинается такая церемония. Вечером он ко мне подходит, люди тут, как в театре, по сторонам, в общем, из палаток высовываются, говорят: «Ну, извинись, извинись». Ну, я вяло протягиваю ему свою руку, говорю, что извиняюсь. Он говорит: «Товарищ Ро;доман, вы большой ученый, ну, как вы могли мне это сказать. Я бывший узник Бухенвальда, я мог бы там остаться, мне предлагали перемещенным лицом на запад». Многие же ушли на запад… закарпатские украинцы, венгры. А я, говорит, я не ушел, и каково мне это слышать от вас. Ну, вот… ну, чего это такое — я протягиваю руку, он мне говорит: «Товарищ Ро;доман, я не вижу в вашем жесте искренности». Ну, боже ты мой, в общем, такая комедия. Ну, кончилось это всеобщей пьянкой, был банкет там, чего там только не было, а один там мой коллега Саша Левинтов, он со своей девушкой из Ленинграда уединился, естественно… Все пошли на банкет, а он с нею. Ему нужно там кончать в буквальном и переносном смысле слова, а у него не получается, потому что он перепился. А через несколько минут нам надо хватать свои вещи и уже в поезд садиться. И мы бежим в последний момент, поезд там одну минуту стоит, вот бежим в купе… что… а Саши нет… То ли и поезд опоздал, всё-таки, на одну минуту, в самый последний момент с проклятиями, [так и не кончив], Саша влетел в вагон… Но это ещё не всё. С нами там было яркое приключение на чехословацкой границе. Мимо нас-то танки шли, это же была оккупация… 68-й год — это, как раз, введение наших войск в Чехословакию.
Ю.С.: Ну, откуда вы об этом узнали?
Б.Р.: Как откуда, мы знали, что танки в Чехословакию идут.  Это же… у нас же радио было. Нет, ну как же, это не было секретом. Ну, вот, значит, мимо нас они шли. Ну, дальше что? А мы ещё гуляли по городу Ужгороду, мы знали, что там до границы четыре километра… вот. Ну, мы выпили тоже немного вина, которое там наливали из чайника. Я говорю: «Ребята, давайте пойдём посмотрим, как граница выглядит, ну, будем идти, пока нас остановят». Ну, мы идём, нас никто не останавливает, вот в чём дело. Идём, идём, дошли до самой границы, а тут уже за нами бегут. «Как же так, — я говорю, — у вас же тут ничего не написано». — «Сами должны знать». Ну, повели, значит, в погранзаставу, что-то там выяснять. Но мой друг Левинтов теперь об этом вспоминает с полной фантазией… что он только там не насочинил. В общем, я тебе скажу, что подобных приключений, подобных поездок было много. И вот к концу 90-го года я наконец-то подготовил свою диссертацию, которая уже теперь называлась более сложно… и более в прикладном смысле. Я защищал её в институте географии, кажется, в 90-м году. Описанием этого процесса мы сегодняшнюю беседу и закончим. Так? Осталось немного.
Ю.С.: А кто оппоненты были?
Б.Р.: Как же… там всё написано, кто был оппонентом. Я сейчас уже не помню… Тем временем почти все мои противники в учёных советах умерли.
Ю.С.: А…
Б.Р.: И в 1990-м году, это когда я был уже работником Лаборатории по туризму и экскурсиям, я, наконец-то, защитил докторскую диссертацию, когда это уже никого не задевало. В справочнике Краснопольского «Отечественные географы»  написано: «В пенсионном возрасте защитили диссертацию, стали докторами наук такие, такие, такие».  Это был 90-й год, а мне исполнилось 60 лет в 91-м, к тому времени ВАК утвердил мою диссертацию, то есть я стал доктором наук… в пенсионном возрасте, когда это уже никого не задевало. Я большую часть жизни вращался вокруг отдела экономической географии [в Институте географии РАН],  который некогда возглавлял Минц. Разнообразные узы связывали меня со многими сотрудниками этого отдела. При мне туда поступали свежие юноши и девушки, на моих глазах они становились солидными или увядали, уходили делать карьеру при правительствах или отправлялись на пенсию, а некоторые уже покинули этот мир. Я приходил в отдел, как в родную семью, но чувствовал себя бедным родственником. Для меня в штате Института географии так и не нашлось места. И опять, когда наступал какой-то решительный момент, что не надо ли Родомана принять, в общем, опять же лучшие друзья куда-то девались.
Ю.С.: Да, ну, то ли вы им были… я не знаю…
Б.Р.: Ну не знаю… я же сам себя обобщать никак не хочу…
Ю.С.: Конкурент…
Б.Р.: Да, ну что ещё? В заключение скажу, что защита прошла, конечно, триумфально, тут уже всё было единогласно, тут уже хлопотали девушки, моя нынешняя жена Таня Казарова тоже участвовала в этом. Банкет там маленький был. Ну, интересно, что вскоре после защиты мою диссертацию украли. Первый экземпляр, который я должен был куда-то отправить, то ли в библиотеку, то ли в ВАК, я сейчас точно не помню, какой экземпляр куда, — его украли. А этот экземпляр я чуть ли не год печатал сам собственноручно  одним пальцем на своей пишущей машинке. И что же теперь произошло? Это событие все восприняли как нечто само собой разумеющееся, это абсолютно никого не удивило, видимо, это было в обычае, потому что это был уже второй такой случай. Когда я работал в Институте генпланов Московской области, составил уникальную карту, вот по интуиции, где размещаются отдыхающие... . Это было в качестве, по-моему, дипломной работы какой-то, или с какой-то девушкой связано, мы составляли эту карту всю ночь, они меня для стимулирования целовали и просили, чтобы я ещё чего-то там. Уникальная карта — она была украдена, куда она делась, никто не знает. И вот тут тоже — диссертация была украдена. Тут быстро собрали деньги мне… у меня дома есть ведомость, кто сколько дал денег, и мы быстро восстановили, но — уже печатала машинистка, всё как-то не то… Вот интересный факт. А я долго не являлся за дипломом, поэтому, я за ним зашёл, когда  меня уже не было  в Лаборатории по туризму и экскурсиям. Что же произошло с нашей лабораторией? Её разогнали. Разогнали её, потому что параллельно ей выросло другое учреждение…
Ю.С.: При Горбачёве уже?
Б.Р.: Да. Дело в том, что… значит, у нас была Всесоюзная научно-исследовательская лаборатория туризма и экскурсий. Это было собрание научных сотрудников, из которых половина не имела никакого отношения ни к географии, ни к туризму. Но параллельно под руководством Игоря Зорина, одного из тех парней, которые были со мной на Карпатах… вот, и он был помощником Квартальнова… вот, тогда еще был Квартальнов ректор… гомосексуалист.
Ю.С.: Ректор чего?
Б.Р.: Да, ректор вот этого учебного уже института туризма…
Ю.С.: Ну это создали?
Б.Р.: Учебного. Дело в том, что у нас параллельно… там же на Сходне рос учебный институт туризма, который сейчас стал    Международной академией туризма, имеет отделения во всех регионах России…  И они нас съели, то есть они, значит, забрали наше помещение. И нас уволили по сокращению штатов и… ещё была какая-то денежная реформа. И вот я ещё первые два месяца 91-го года получал от них зарплату, потому что я был уволен по сокращению штатов. Я опять оказался безработным в начале 91-го года… Ещё не произошла эта революция, она же в августе была, а это начало 91-го года. Время голодное, еды почти никакой. Я помню одну конференцию во Владимирской области, так там мы жили при доме отдыха, я домой привозил кусочки сливочного масла, хлеб, который нам там давали… вот.  Жил я бедно, как холостяк... нет, я уже не холостяк, я живу с Татьяной Казаровой, которая тогда ещё была, по-моему, кандидатом наук, она у меня поселилась в 85-м году... И вот… так… разогнали нас. Я не знаю, кому досталась коллекция карт, которая там была. Я опять стал безработным. Я был даже настолько наивным, я думал — ну вот, как раз, 29-го мая мне исполняется 60 лет, я ухожу на пенсию, и буду жить на пенсию 120 рублей… Тогда ещё 120 рублей было много. Ну, конечно, окружающие меня люди решили, что это не так. И вот мне позвонила некая Оля Чумакова, наша бывшая аспирантка — одна из тех, кого я рассматривал в зеркало, сидя на первом ряду заседания кафедры. В это время она была женой некоего Крищюнаса, литовца, который родился в Абхазии и в Литве никогда не был… И вот она мне сказала, что её муж Раймонд  и ещё  двое юношей организуют совершенно новаторский коллектив, чтобы писать учебники нового типа… школьные. Я говорю Оле Чумаковой, что я школу ненавижу. Она говорит: «Вот такой человек нам и нужен!». Ну, время такое — революционное... Я быстро составляю такой проект, я пишу нового типа учебник, который называется «География Центральной России». Новое здесь было в границах, потому что в этих границах никто никогда не писал никаких книг и учебников. А это 12 районов, которые окружают Москву, регионов, этих областей… И был такой научно-исследовательский коллектив «Школа». Помещался он в помещении детского сада. Дело в том, что детских садов у нас стало меньше по демографическим причинам. И вот где-то в районе станции метро «Академическая» есть детский сад, и там этот самый молодой коллектив собрался, и я тоже... И такой энтузиазм там, такой энтузиаст Абрамов, энтузиаст педагогических наук, сейчас очень ярко выступает. И сейчас он борется против всего, что происходит... [Сгорел в борьбе и скончался в 2015 году]. Меня там почему-то очень тепло принимают, на меня возлагают какие-то надежды. Составляю проект этого учебника, потом этот учебник превратился в учебное пособие, потом потерял этот статус, потом учителя его забраковали. Но, всё-таки, в результате у нас вышло три издания книги «Центральная Россия». Я тебе, кажется, подарил… да? Нет? Ничего не подарил?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Ага, значит, не тебе я подарил, к тому же и недавно. Ну, хорошо… ты не знаешь этой книги? Совсем?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Ну, хорошо. Знаешь, Юра, все-таки жизнь настолько велика и полна, что рассказать всё — невозможно.
Ю.С.: Ну, конечно.
Б.Р.: Но это же началось не сразу. Но это, конечно, будет предметом уже нашего следующего… Вот, в соавторстве с Мишей Сигаловым, вот мы выпустили такую книгу.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: У букинистов сейчас они 600 — 700 рублей стоят.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: А гонорар за них я получил вот в этом году 5000 рублей, а в прошлом году 1300.
Ю.С.: Я посмотрю потом… Это вот в этом… в лаборатории этой? Вот эти книги?
Б.Р.: Да, в бытность свою там я этим занимался.
Ю.С.: То есть вот в этой… в этом коллективе молодом?
Б.Р.: Да, значит, это учреждение, которое сначала называлось ВНИК — временный научно-исследовательский коллектив, потом оно стало называться МИРОС, под этим названием он просуществовал много лет… Московский институт развития образовательных систем. Этот коллектив быстро рос, и из маленького коллектива учёных-энтузиастов он превратился в большое российское бюрократическое учреждение. Да, где были бухгалтеры, отделы, где менялись начальники. Я там получал зарплату вплоть до 2007-го года.
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: С 1991-го года, когда ещё революции этой не было, ещё СССР не развалился, до 2007-го года я был научным сотрудником этого института, который менял свое название. Я там, практи… я никогда туда, практически, на работу не ходил, только за зарплатой. Я почти не видел своих начальников. Абрамова, который был начальником, который меня любил и уважал, вскоре сменили совершенно другие люди, его выжили оттуда. С этими людьми я уже не общался, но почему-то меня там держали… И за это время я написал очень много разных работ и сочинений, но они все у меня были не научными, а всё более публицистическими. Я думаю, что на этом мы сегодня закончим…
Ю.С.: Да.
Б.Р.: А потом я расскажу о том, как я эволюционировал в околонаучной публицистике, благодаря сдвигам, которые произошли в нашей стране и когда возникла кое-какая свобода слова, и как я прожил вот эти вот годы после краха СССР.
Ю.С.: Хорошо. Спасибо. Ну, вот получается, что нам, фактически, осталась, может быть, одна встреча.
Б.Р.: Нет. А ты думаешь, расправиться со следующими двадцатью годами моей жизни за один день удастся?
Ю.С.: Двадцать там?
Б.Р.: У нас остаётся же двадцать, мне же… мы же дошли до 91-го года… мне — 60 лет.
Ю.С.: Конечно, ну, слава богу.
Б.Р.: А следующий период моей жизни — пенсионный, он, всё-таки, очень насыщенный.
Ю.С.: Очень хорошо
Б.Р.: Литература… было опубликовано колоссальное количество.
Ю.С.: Хорошо. Спасибо, значит…
Б.Р.: Еще встрёч будет не одна.
Ю.С.: Хорошо.
Б.Р.: Ничего, что мы вот так продвинулись?
Ю.С.: Продвинулись.
Б.Р.: А то я думаю…
Ю.С.: Да, нет-нет, продвинулись. Ну всё.
Б.Р.: Всё, отключился звук?
Ю.С.: Всё. Отключил. (Конец записи).
2 сентября 2013 г.

ОДИННАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Юрий Вадимович Самодуров: Ну хорошо, сегодня у нас 26 сентября 2013 года, у нас сегодня 11-я встреча и беседа с Борисом Борисовичем Родоманом. Как сказал вот руководитель лаборатории Устной истории Дима Споров, у нас получается «Эпос жизни Родомана». И я это название принял, оно мне очень понравилось.
Борис Борисович Родоман: Да, Родоман не такая уж важная личность, и я не думаю, что кто-то будет этим интересоваться, кроме может быть каких-то [моих знакомых] людей…
Ю.С.: Ну, вот, тем не менее, эпос жизни Родомана у нас получается и сегодня 11-я встреча ну, и не будем загадывать, сколько будет ещё.
Б.Р.: Да, конечно. Ну, хорошо, значит, мы остановились на 91-ом годе, это год, безусловно, нашей революции…
Ю.С.: Да.
Б.Р.: …91 года, открещиваться от слова «революция не нужно, к счастью, она прошла первоначально для москвичей бескровно, а её кровавые последствия были потом очень даже заметны вдали от Москвы.
Ю.С.: Вот предвидели вы или нет такой дурацкий, предвидели чего-то, предчувствовали?
Б.Р.: Да, мы предвидели распад СССР, хотя…
Ю.С.: Тогда почему и каким образом? Это интересно.
Б.Р.: Дело в том, что моя позиция такая: Советский Союз развалился из-за того, что страны Балтии потребовали аннулирования пакта Риббентропа-Молотова. Строго говоря, эти страны по их пониманию не выходили из Советского Союза, они считали себя оккупированными.
Ю.С.: То есть не то, что не выходили, а и не входили.
Б.Р.: С их точки зрения, а если они не входили, значит, они и не могли из него выйти. Поэтому, строго говоря, достижение независимости странами Балтии, оно может быть даже не подходит под конституционное разрешение республикам выйти из СССР. А вот остальные республики этим воспользовались, не сами республики, а их элита правящая, не элита, но как вот сказать, правящая верхушка. Они решили: «Чем мы хуже», и они кинулись делить пирог. Когда они увидели, как что-то разваливается, они принялись это всё делить.
Ю.С.: Борис, Борисович, но это соображение, как говорится, уже задним числом, а вот до тех пор, пока этого не произошло, вы как географ…
Б.Р.: Ну, вот у меня была статья «Выйдет ли РСФСР из СССР?», она же была опубликована до развала СССР.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Да. Так что вот, видимо это как-то носилось в воздухе и...  для меня… Ещё что я могу сказать:когда я перешел в Институт развития образовательных систем в начале 91-го года, когда СССР ещё существовал, и мне была поставлена задача написать учебное пособие или даже, как тогда думали, учебник по географии Центральной России. И кроме того, у нас уже вышло учебное пособие, которое не я написал, тоже по географии России, и там «СССР» понятие было уже превентивно… отсутствовало, потому что все понимали, что СССР… Это всё, что я могу сейчас сказать, иначе я буду себе приписывать, всё это задним числом, «а я это говорил!», поэтому я не буду в это углубляться, я только хочу сказать, что мои статьи, которые печатались в балтийской прессе... Потом ещё один такой факт: когда я поступил в Институт развития образовательных систем, который тогда назывался ВНИК — Временный научно-исследовательский коллектив «Школа», куда меня взяли, чтобы я там писал учебники для школы. Совершенно мне не свойственно это. Ну, тогда же не представляли, что из этого получится. И вот сразу же мы во главе с Абрамовым — нашим шефом, замечательным таким человеком, который и сейчас борется в этой сфере, педагогической [сгорел в борьбе и умер в 2015 г.], блестящий педагог и учитель, вот поехали в Эстонию, сразу же в командировку. Задача командировки была такая — приспособить русские школы в Эстонии к независимости Эстонии, которая наступит несомненно, но дело-то было в 91-ом году, а независимость стран Балтии была признана нашей страной в сентябре 91-го года, а мы в феврале туда ездили. Тогда ещё никакого антирусского движения там не было, все в общем  это обсуждали, как это в независимой Эстонии… Конференции были на русском языке, это были учителя русских школ… как всё это сложится. Так что вот это всё было. Значит так, я сейчас уже по некоторым темам буду говорить. Значит, в 91-ом году мне должно было стукнуть шестьдесят лет.
Ю.С.: В 91-ом
Б.Р.: Да, вот у нас это, значит, совпало, у меня начался период пенсионный в 91-ом году, развалился СССР в 91-ом, и я поступил на работу в это странное учреждение, потому что наша Лаборатория туризма и экскурсии развалилась, её съела конкурирующая организация «Институт туризма». Вот три таких перелома совпали с 91-м годом. И вот, значит, я попал туда, и когда разогнали нашу Лабораторию туризма и экскурсий, я настолько был простодушен, что я думал, да, вот сейчас я выйду на пенсию и буду получать 132  рубля или сколько там максимально и буду жить на эти деньги, заниматься своим делом, в том числе наукой, никакой службы мне больше не надо. На самом деле период, который наступил после этого, был самым плодотворным у меня не по числу новых идей, но по числу публикаций, конечно. Но это связано с разными причинами, понятно. Вот я попал в [Московский] Институт развития образовательных систем [МИРОС], который тогда назывался Временный научно-исследовательский коллектив «Школа», вместо того, чтобы меня приняли на работу, скажем, в Институт географии. Я считаю, что Институт географии Российской Академии наук — это единственное учреждение, в котором мне следовало бы работать, но так я туда и не попал, я всю жизнь там был как бедный родственник. На моих глазах туда брали девушек, окончивших геофаки, некоторые из них уже дожили до пенсионного возраста, а некоторые даже покинули этот мир, а я по-прежнему там околачиваюсь в качестве бедного родственника, где меня все любят и уважают, но на работу не берут и никогда уже не возьмут. И, конечно, такое учреждение, как Временный научно-исследовательский коллектив «Школа», — это не то учреждение, где мне следовало бы работать. Но возвращение в Московский университет...  для меня дорога была закрыта и сам я туда, конечно, никогда бы не пошёл, а в Институте географии меня все любили, но… И вот в МИРОСе  я решил писать учебник по географии Центральной России. Дело в том, что в таких границах никогда никаких учебных пособий не было, так, что сами по себе границы оказались самым оригинальным. Казалось бы, ничего особенного, ну и потом тоже в таком масштабе, потому что были или москвоведение — это Москва, или уже география всей России, а ведь надо же что-то более подробно, промежуточное, потому что изучение географии всей России, тем более всего мира, не даёт человеку представления о той земле, которая ему доступна для повседневных посещений. И потому,  что всё-таки Центральная Россия — это место, куда можно даже и на короткое время приехать [из Москвы]. И это, конечно, захватило, более того, я сразу же понял, что мне как-то не справиться одному с этой работой  потому что я все-таки преимущественно теоретик, я путешествовать люблю, но я из своих путешествий делаю выводы какие-то теоретические, а здесь нужно всё знать, всё правильно написать о каждом городе, о каждом регионе. Я пригласил своего более молодого друга Михаила Романовича Сигалова, который с радостью за этого дело взялся. Я сделал его своим соавтором. И мы решили с самого начала, что мы не будем делиться и указывать, кто что написал, мы знаем, кто что написал и у меня это кое-где отмечено. И мы стали работать над этим учебником. Сначала нам казалось, что это учебник, но потом, когда он попал,  этот проспект, в руки учителей, они его, естественно, сразу же забраковали. Меня обвинили в русофобии вот уже тогда, да, уже в 91-ом году, потому что национализм и тогда был силен в учительской среде. Мы, конечно, там,  или я,  вернее,  очень так сказать по Советскому Союзу ударили.
Ю.С.: А что было основанием для обвинения?
Б.Р.: Я сейчас уже точно не помню, потому что,  ну что-то… в недостатке патриотизма обвинили, ещё в чем-то, потом, ну, в общем, там были еще какие-то обвинения, но еще дали на рецензию Смирнягину — моему другу географу из Института географии, или где он тогда работал, он был советник президента Ельцина тогда. Он написал восторженный отзыв, так что географы, к которым попало это на рецензию… и мы получили за это грант Сороса, я уже сейчас не помню, какая сумма, потому что очень трудно сравнивать, в течение 91-го года деньги вообще очень менялись. Что-то там около ста тысяч рублей, но это не о чем не говорит. И так значит, учебник Центральной России, я пригласил соавтором Мишу Сигалова, который занялся этим с большой любовью, потому что он в отличие от меня теорией не занимается, он любит факты, факты он любит все, и если он видит, знает какой-то факт… я знаю еще одного такого географа — мой покойный друг Игорь Любимов, которые любили факты, но не обладали способностью к генерализации, к их обобщениям, они обращались с фактами как коллекционеры или человек, который одну  за другиой приобретает красивые прекрасные вещь и с ними расстаться он уже никогда не может. Поэтому усвоив, узнав какой-то факт, он старается его немедленно вставить в свою книгу. И такой человек для меня был полезен. Я посетил больше городов Центральной России и районов, чем он, ну он тоже много ездил. И вот мы даже получили грант Сороса и мы его, конечно, не на эту работу истратили, а не знаю на что, ну просто проели, наверное, но вот начало было хорошее. Это было лето, еще не август, это было лето, весна я бы сказал еще, май. Уже в Эстонию мы съездили от этого института в феврале, а это был май примерно, июнь. И тут у меня появилась интересная возможность, мы с Мишей Сигаловым на самолете облетели всю Россию за две недели. Это было самое поразительное путешествие в моей жизни, поразительно было и то, что нашлись люди, которые нас отправили в это путешествие, поразительно и то, что они от нас не требовали никакого отчета и вообще ничего. Это был бурный, удивительный 91-ый год.
Ю.С.: А нельзя сказать, что это за люди?
Б.Р.: Можно сказать, значит, ко мне пришел Миша и сказал, что он связался с фирмой, которая называется «Ризалт». Я вначале вообще не понял, что это такое, а потом я понял, что если написать по-английски, латинскими буквами, то это слова того же корня, что и результат. «Ризалт» — это фирма, это консалтинговая фирма. А что такое консалтинг? Конечно, я и не знаю, что это такое, но потом я понял, что это от слова «консультация». Консультация, инсульт — это слова одного корня, латинские слова, латынь-то мне знакома. Консалтинговая фирма. Миша Сигалов подрядился взять у этой фирмы пуд брошюр, которые они напечатали. Пуд, ну сколько-то в общем, столько…
Ю.С.: 16 килограмм.
Б.Р.: Ну может быть не пуд… брошюр о том, как организовать муниципальное управление.
Ю.С.: А каких-то людей оттуда вы знали?
Б.Р.: Я никого там не знал. Так Миша сказал мне, что ему одному ехать как-то боязно, страшно и вообще как-то одному как-то неудобно, кто-то же должен подержать чемодан, пока другой пойдет в туалет, ну как так путешествовать-то. Он мне сказал, что они согласились, чтобы он взял с собой товарища какого-то, вот он меня и взял. Я один раз заходил в эту фирму, но я там ни слова не проронил, за меня он все говорил. Нам выдали много денег, которые тогда показались большой суммой, хотя инфляция уже шла, вот там сторублевые только были бумажки у нас, ну по-моему было четыре тысячи, сейчас трудно уже понять современным людям,  много это было или мало.
Ю.С.: Но какое у вас было задание?
Б.Р.: Вот значит, задание было такое – во многих городах, в основном в центрах субъектов Российской Федерации,  сделать так, чтобы там заинтересовались этими брошюрами и чтобы их у нас купили. Не то,  что бы их раздавать, а чтобы у нас их ещё и купили, но это было совершенно фантастично. Ну, вылетели мы из Домодедово, правда вылетели мы не сразу — рейс отменили, отложили на пять часов, нам некуда было деваться, мы пошли в какую-то деревню и там лежали на сене, отдыхали пока нас [не прогнали местные жители]…
Ю.С.: Вы себе составили маршрут путешествия или нет?
Б.Р.: Конечно, это был великолепный маршрут, я никогда его не забуду. Значит, мы полетели из Москвы прямо в Читу. Чита, мы там не ночуем, нам нужно лететь дальше, куда-то еще. Ах, вот как, значит, в Чите нам надо было посетить город Петровск-Забайкальский. Дело в том, что Миша ещё и руководствовался своими географическими интересами, то есть были города, которые он хотел посетить. Поэтому я не помню, мы поехали из Читы в город Петровск-Забайкальский, и там мы вошли в кабинет какого-то начальника, и Миша ему что-то говорил, я не проронил ни слова. Это так у нас прошел день, потом мы ночевали [нет, отдыхали только днём] у одного географа в Чите, который принял нас очень, конечно, тепло. Миша его знал... Потом я помню ночь, мы где-то бродили около аэропорта и полетели дальше в Комсомольск-на-Амуре. Прилетели мы в Комсомольск-на-Амуре, по сути дела, у меня за плечами было уже две бессонные ночи. Конечно, о Чите кое-какие впечатления остались: деревянные дома мне очень там понравились, они не такие, как в Томске, но эти же кварталы безжалостно разрушаются, сейчас их нету, совершенно другого типа там деревянные дома, такие же,  как потом... не потом, а как в XVIII и XIX веке построили россияне на Аляске в Америке, вот такой же архитектуры деревянные дома в Чите.
Ю.С.: Борис Борисович, вот один интересный факт о Чите, которого вы наверняка не знаете.
Б.Р.: Да, наверняка не знаю.
Ю.С.: Вот пусть он прозвучит. В Чите был редактором газеты как раз в то время городской газеты Виктор Курочкин, вот этот Виктор Курочкин, кажется в 89-ом году, умудрился открыть первый в России счёт для сбора средств на памятник жертвам политических репрессий. Вот мы с ним, в общем, связались, был значок, и мы очень гордились, что вот этот человек, узнав об этом движении вот сумел такой счет открыть. Потом он в Москву переехал, депутатом был и так далее. Тем не менее, Чита был городом, в котором в нашей стране в СССР еще был впервые открыт счёт…
Б.Р.: Ну обо всём этом надо писать книгу, я не знаю, когда ты напишешь книгу по истории правозащитного движения и своей роли в ней? А?
Ю.С.: Никогда.
Б.Р.: !!! Ну зачем же тогда, нет, ты должен это сделать… Ну хорошо, значит, мы прилетели в Комсомольск-на-Амуре… гостиница… днём… пытались спать. Я уже улегся в постель, напрасно, конечно, испортил белье, вот ну всё равно же мы заплатили, нам же все оплачивалось, вот ничего там. Вдруг выяснилось, сейчас катер отходит в сторону… по Амуру. Интересно, наше путешествие ещё было тем удивительно, что мы путешествовали две недели, и по будним дням мы летали на самолетах, а по остальным — по выходным дням, в субботу и воскресенье, мы пользовались наземным транспортом как водным так и… И вот мы идём по Амуру на судне, на подводных крыльях. Оно идёт больше суток от Комсомольска-на-Амуре до Николаевска-на-Амуре с ночёвкой в населенном пункте, название которого сейчас забыл, там живут ульчи — это местные такие народы, ульчский такой район фактически национальный, у него нет статуса «национальный»,  но поддерживается национальная культура. Вот моё впечатление от Амура — очень своеобразное. Амур [Нижний] мне не показался рекой, он не имел для меня вида реки, я не видел его берегов, идущих параллельно, мне казалось, что это цепь озер, которые вытянуты перпендикулярно. Вот из одного озера в другое мы через проливы проходим. Видимо, там такая тектоника, что там все как-то вытянуто с запада на восток, а Амур это всё пересекает. Вот такое впечатление. Потом у Амура столько рукавов, столько пойменных озёр, потом это с самолёта видно, что, конечно, Амур никак не укладывается в моём представлении, по крайней мере, в низовьях, как какая-то линейная река, даже меандрирующая, даже и не знаю про меандр, вряд ли он там есть. Вот это как цепь озёр, соединенных проливами, и берег очень далеко. Ну, приехали мы в этот районный центр, там переночевали в гостинице, что-то там мы говорили об ульчах, может быть нам следовало там задержаться на сутки и нас бы повезли на машине на берег моря Японского в сторону Татарского пролива, но как всегда Миша всегда сожалеет, что мы это чуть было не сделали. И вот мы нашим катером на подводных крыльях дальше прибываем в Николаевск-на-Амуре. Город ещё тогда был одноэтажный деревянный. Теперь дальше, значит, я не помню, чтобы в Николаевске-на-Амуре мы встречались с какими бы то ни было чиновниками, я этого не помню, чтобы мы там выполняли вообще какое-то задание. Мы по городу ходили, и потом как-то я быстро заметил, что мы часто на улице встречаем одного и того же человека. Один раз, значит, мы в парке только поговорим: «А кому этот памятник?», как этот культурный прохожий сразу нам подсказал, какой это памятник, потом ещё где-то я его видел, и последний раз я видел его, когда мы садились в самолет лететь в Хабаровск, и он тоже тут был.
Ю.С.: И как вы думаете, кто был этот человек?
Б.Р.: Понятно кто, сразу приставили уже.
Ю.С.: Ну кто?
Б.Р.: Ну сразу, ну кто, КГБ, конечно, же, сразу же приставили. Ну, в Николаевске-на-Амуре по-моему я не помню, чтобы мы были  на приеме у кого-то, хотя мой друг Миша, он же общается с людьми, я вообще общаться с людьми не люблю, я  в дурацком положении, он за меня, не за меня, а просто говорил. Но потом мы летим, значит, в Хабаровск. Ой, значит, так здорово! Днём мы летим над Амуром, это же так здорово, прилетаем мы в Хабаровск, я там уже второй раз был, но всё равно это великолепно. Ну, там у нас есть же ещё свои коллеги-географы, мы тоже к ним заходим, вообще всё это очень здорово, на троллейбусе едем по городу, общаемся, потом мы летим оттуда…
Ю.С.: А к начальству-то ходили? К начальству-то с книжками ходили?
Б.Р.: Да, где-то по-моему я что-то не помню где же мы ходили, может быть в районе Читы, где-то там, нет, никто ничего не купил в общем, мы там… Потом Миша сказал, что мы зря их вообще возим, нам надо было их оставить в камере хранения в Домодедово. Вот, но вообще даже действительно странно, я не помню, может кому-то подарили несколько брошюр, в общем, таскали мы этот ящик, не то мешок с этими книгами, брошюрами в общем. Ну вот, и летим в Кемерово, ты представляешь, в Кемерово летим.
Ю.С.: Из Хабаровска
Б.Р.: Да. Нет, подожди, мы летим в Новосибирск. в аэропорт Толмачёво, там укладываемся спать в каком-то общежитии, но ненадолго: нам надо лететь в Томск.
Ю.С.: То есть вы в Новосибирске в общем-то и не выходили?
Б.Р.: В этот раз нет,  мы не были в Новосибирске, ну я уже в нём был достаточно… Тоже я не помню, чтобы в Новосибирске мы какие-то брошюры кому-то вручали, да нет же, мы только были в аэропорту. Так тут получилось, что мы летим врозь — сначала  он, потом следующим самолетом я. Прилетели в Томск. В Томске встречались с каким-то начальством, что-то там было у нас. Но Томск произвёл впечатление своими деревянными домами. Изумительная деревянная архитектура. Я хочу сказать, что самые красивые деревянные дома я видел в Томске и в Стамбуле. А ещё к ним добавлю оригинальные — это в Чите и в Вологде.
Ю.С.: В Чите тоже?
Б.Р.: Да. Ну они попроще, без всяких излишеств, но эти окна, эти крыши, как-то всё… и вот…
Ю.С.: Это всё начало XIX века, модерн или всё-таки пораньше?
Б.Р.: Да это, видимо, в начале XX-го уже строили такие, в конце…
Ю.С.: Ну начало в смысле XX-го, извините, оговорился, то есть такой модерн вот предвоенный?
Б.Р.: Я не могу сказать, нет, это какая-то классическая сибирская изба, ну городской дом всё-таки, я не специалист в этом, сейчас тем более. А в Вологде мне очень нравились дома с угловыми лоджиями, с такими нависающими крышами, но нет, это не ценят, всё это сейчас уничтожено, никто не понимает ценность этих домов. Ну вот, а в Томске, конечно, жалко очень, там такие вычурные, там резьба, такие вычурные эти всякие колонны, крыльцо, боже мой, эти крыльца такие красивые, но уже тогда стоял вопрос о сохранении домов, и, конечно, они не сохранились, их поджигали вовсю. Тем более сейчас, когда риэлторские поджоги обязательно. Вряд ли удалось что-то сохранить. Я не знаю,  почему в Турции с этим всё ясно: дом сгорел — сразу строят такой же новодел, абсолютно такой же. У них никаких проблем, они все стоят там столетиями, красивые деревянные дома, у нас так почему-то нельзя. Вот этим мне запомнился Томск. Из Томска мы на автобусе едем в Кемерово. Видим там немножко лесостепь, самую восточную в Евразии, липовые леса, дальше уже их не будет к востоку. Приезжаем в Кемерово, ну там я был, кажется, ага, первый раз, да, а второй раз я потом там побывал, по-моему, или нет, я второй раз там был или в прошлом году перед этим. Ну вот Кемерово — город  шахтёрский. А из Кемерово…
Ю.С.: Впечатления о городе?
Б.Р.: Ну социалистический город, благоустроенный, в центре там всё хорошо, квартиры все-таки коммунальные, но сталинские такие дома красивые очень, раскрашенные. А ты там был?
Ю.С.: Нет.
Б.Р.: Угу. В центре красиво: проспект, всё это как положено. Дома невысокие, по четыре-пять этажей, снаружи… я ещё видел в Березниках вот такие дома, это определённый период нашей истории — красивые дома парадные на центральных проспектах, а квартиры, конечно, коммунальные. Набережные, много трамваев. Ну,  тоже была в эти годы поездка в этот край, я вот не помню в каком году, то ли в 92-ом, то ли немножко раньше, или на год раньше — в  90-ом, нет, кажется в 92-ом. Ну вот, ну мы не будем на это отвлекаться. Иначе так мы никогда не кончим моё воспоминание. И вот дальше мы летим, из Кемерово мы летим… в Челябинск! Но там мы в городе не бываем, а сразу из аэропорта мы летим в Магнитогорск. В Магнитогорске город очень грязный, не хочется выходить на улицу, там-то дым такой, я вообще хочу спать, но меня вытащил Миша, и мы пошли к какой-то тётке там на приём из местного начальства, а тетка...  сначала не поняла,  кто мы такие, и она думала, что мы местные жители, которые приходят на что-то жаловаться, и она нас страшно облаяла и вообще стала выгонять, а потом,  когда она поняла, что мы не те, она уже с нами заговорила вежливо, но без всяких извинений. Ну, у меня такие случаи тоже бывали, когда я прихожу к местному начальнику, он думает, что я посетитель и начинает на меня орать, как я смел сюда войти без разрешения, а я наоборот же в командировке и прислан, чтобы с ним беседовать. Так что поэтому я ненавижу всё это начальство, мне всё это очень противно, и мне хотелось, конечно, поскорее уехать из Магнитогорска, я не хотел его осматривать, у меня вопреки тому, что географ должен любить все места и интересоваться всеми, всё-таки мне там не хотелось... Опять наступил очередной выходной день, то есть, день, в который судьба так устроила, что мы не на самолёте летим, и мы поехали на поездах уже в Башкирию. Замечательно, в общем, на электричке мы пересекли Урал или то, что там от него осталось, потому что он не очень ярко выражен, и прибыли в город Белорецк. В Белорецке я до этого бывал, год назад, в данном случае мы в Белорецке не выходили, мы пересели на электричку, на этой электричке мы уже тоже с пересадкой одной доехали… или нет, сначала мы тоже пересели, видимо, на поезд с тепловозом, потом ещё на электричку, и так мы доехали до узловой станции, название которой я сейчас не помню, и из неё на юг, и приехали мы в город Стерлитамак.
Ю.С.: Как ни странно, я в нём был.
Б.Р.: Вот. Он меня поразил,  в общем, мне очень понравилось  там: и его окрестности и эти стада коров, которые по улице проходят и возвращаются к себе домой по асфальтированным улицам, а троллейбус ждёт,  пока коровы пройдут, какие-то пляжи, какие-то там поля с клубникой, тюрьма в центре города — всё это в общем было интересно. В гостинице нас приняли хорошо, потому как  только что у них были кавказцы, и они оставили после себя такую гору грязи и мусора, невероятную в общем. Ну,  она [администратор] обрадовалась, что пришли славяне, и нас очень хорошо приняла. Ну в общем Стерлитамак мне почему-то очень понравился, я его даже называл Башкирской Тарусой или что-то в таком вот духе, я сейчас всего этого не помню. А потом поехали в Оренбург на поезде, который [город] тоже мне очень понравился, Оренбург, много было восточного колорита: там Караван-сарай, потом мечетей много. (А второй [с 1955 – в третий] раз я был в Оренбурге в прошлом году). И уже на самолёте оттуда в Москву, в Домодедово. Не знаю, что потом стало с этими ящиками с брошюрами, то ли мы его выкинули, то ли привезли обратно, но с меня никто ничего  не спрашивал, и всё! больше мне в эту фирму «Ризалт» не пришлось  ходить. Вот так чудесно! Я помню тоже мне как-то в эти же годы устроили поездку в Сибирь опять в Кемерово, потом в Таштагол — в  Горную Шорию, чтобы я там что-то придумал о её будущем. Я там написал целую программу о том, как её использовать для рекреации, это было в марте, я видел как горнолыжные склоны там… все это я написал такой проект хороший, но мне обещали за это заплатить, но не заплатили ни гроша, но местный географ мне сказал, что я должен испытывать моральное удовлетворение от того, что я Родине пользу принёс. Дорогу, конечно, мне оплатили, а на обратном пути мне не смогли достать билет на самолет, меня посадили в вагон СВ, где я как барин ехал три дня. Ну, в общем были у меня такие поездки. Теперь дальше, в моей жизни произошли какие сдвиги: нужно сказать, что в этом периоде моей жизни после 90-го года, я, строго говоря, не обогатил науку никакими новыми идеями, но у меня в основном это была научная популяризация или публицистика. Я очень уже сползал в эту сторону, особенно в экологическую, околонаучную публицистику, все больше статей, написанных ярким языком в защиту нашей природы и ландшафта. Много таких публикаций, невозможно сейчас даже припомнить, потому что большая часть публикаций у меня была именно в этом периоде, это объясняется тем, что у нас наступила свобода слова, и тем, что появились частные издательства. Ведь в советское время всего лишь в четырех экземплярах, «Эрика» — четыре копии, ничего нельзя было без разрешения цензуры. Вот значит мое врастание в публицистику с политическим уклоном началось примерно в году 89-ом: я сотрудничал в газетах стран Балтии — в газете «Молодёжь Эстонии», потом в газете «Атмода» — латышское движение за перестройку и в аналогичной же газете в Литве, название я сейчас точно не помню. И вот особенно для меня ярко была публикация…
        Ю.С.: Они вас публиковали в переводах или на русском?
        Б.Р.: Я посылал на русском и это публиковали на русском, потому что русскоязычных читателей достаточно.  В переводах на эстонский язык у меня в советском периоде было много статей. Для эстонского «Eesti Loodus» — «Природа Эстонии». Поэтому в Эстонии у меня опубликовано в советское время около четырнадцати  статей, из них семь на русском языке в трудах Тартуского университета, и, видимо, около семи тех же самых частично на эстонском языке в журнале «Природа Эстонии» — «Eesti Loodus».  В данном случае эти публицистические статьи были, вот. Например, одна статья называлась «Жупел национализма» — в ней я поддерживал оборонительный национализм, потому что я вообще различаю, я не считаю, что огульно нужно называть всякий национализм пороком, пока национализм освободительный, национально-освободительное движение — это одно, ну как мы знаем очень часто перерастает уже в наступательный. Но для малых стран это исключено, а для более крупных… так что всё это, конечно, я там писал… Но была, конечно, наивная вера в демократию, я этого тоже не избежал. И эти газеты политические за перестройку, которые ещё  так внятно не требовали отделения от СССР, но дело к этому шло, было всем это очевидно, ну ты помнишь — это там балтийская цепь, это все как выстроились, взявшись за руки. Это недавно, в этому году проделали в Каталонии с той же целью, я, кстати, тоже очень поддерживаю независимость Каталонии и мне очень не хочется говорить, что я был в Испании, я всегда говорю: «Я не был в Испании, я был в Каталонии», потому что я убедился, что Каталония — это не Испания, ее совершенно случайно завоевали триста лет назад и пора, конечно, от этого освободиться, и она, несомненно, получит независимость.
Ю.С.: Серьезно?
Б.Р.: Да, несомненно. И они сейчас очень вспоминают опыт стран Балтии, хотя это совершенно разные, конечно, случаи. Одинаковых случаев в истории не бывает. И вот интересно, что какой был дрейф: значит, во главе одной из этих газет стоял некий Владимир Линдерман. Не знаешь такую фамилию? Так вот он такой какой-то политический деятель  или авантюрист или журналист. И он занимался политикой, а потом перешел и стал редактировать эротическую газету «Ещё». Ее не назовешь порнографической, хотя, конечно, там есть, ну трудно сказать… Мне не нравятся эти термины – «порнография», «проституция»,  и я стараюсь их не употреблять. Эта газета сыграла огромную роль в сексуальной революции, потому что…
        Ю.С.: А где она издавалась?
        Б.Р.: Она издавалась в Риге на русском языке, распространялась она в России и продавалась широко в Москве,  и мой первый рассказ, который я там написал, даже продавщица этой газеты читала, и она была от него в восторге.
        Ю.С.: У вас там был рассказ опубликован?
        Б.Р.: Да, не один, у меня много было там рассказов. И гонорары я получал. И Владимир Линдерман сам мне вручал, и вот, когда он мне вручил сто долларов, а тогда это было много в 94-ом году, когда я к ним присоединил ещё что-то, я впервые за границу вырвался уже в новейшее время — в  94-ом году. Поэтому, когда я ездил во Францию с группой туристов в поезде, я им сказал, что я порнописатель, и вот на эти деньги я еду за границу, ну вряд ли это кто-то мог так понять, потому что, когда говоришь людям правду, они не могут понять, что ты им говоришь
        Ю.С.: Сколько у вас там рассказов было?
        Б.Р.: У меня там рассказов или эссе было около семи или восьми, но я ими очень дорожу, они в моем архиве есть, там есть такой рассказ «Жучка», который, собственно говоря, рассказывает не только о событиях таких полупорнографического характера, но вообще как-то объясняет всю мою семейную жизнь и мою женитьбу современную. Если у тебя этого нет или ты просто не обратил внимания, я тебе всё это посылал.
        Ю.С.: Я посмотрю.
        Б.Р.: Да, ну, не можешь же ты как и всякий человек, читать всё, что тебе дают. Так что этот рассказ «Жучка» у тебя есть, в электронном виде он есть у меня. Ну вот, значит, эта газета, и я эту газету очень уважаю, сейчас под этим именем тоже издаётся какая-то гадость там с матом на русском языке в Москве, но это совершенно другое. А там ещё очень известные писатели российские участвовали, и там их портреты есть, они через это прошли. В общем, эта газета сыграла большую роль в раскрепощении советского народа, русскоязычного народа на территории СНГ, распространялась она по всему СНГ, и там, в общем, много такого было интересного. Ну и, конечно… И вот в 94-ом году для меня состоялся первый выезд за границу в новейшее время. В советское время мне дважды удавалось вырваться за границу: первый раз — во время хрущевской оттепели, в Финляндию, 56-ом году на две недели я вырвался. Второй случай был, когда мы с моим коллегой Любимовым путешествовали по Южной Сибири, и когда мы хотели попасть в один район Тувы, нам сказали, что туда можно поехать только через Монголию, поэтому мы пошли в местное учреждение, нам там выдали загранпаспорта, и мы побывали в Монголии, проехали через Монголию туда и обратно. А потом я вернулся в Москву с загранпаспортом, а мой паспорт остался у них, они же тогда отбирали, потом мне его через ОВИР переслали. Две такиё поездки у меня были: в Финляндию и в Монголию. Но о Монголии говорили: «Курица — не птица, Монголия — не заграница». Хотя, конечно, впечатление на меня Монголия произвела большое, мне казалось, что я побывал в Казахстане на двадцать лет раньше, то есть, как 52-ой год. А теперь я впервые соприкоснулся с Западной Европой. Начал я сразу, по-моему, это путешествие стоило около тысячи долларов…
        Ю.С.: Вы поехали сами, один?
        Б.Р.: Нет, не один, группа была. Из Москвы мы выехали поездом…
        Ю.С.: Но это туристская группа или какая?
        Б.Р.: Да, туристская группа из Москвы случайных людей, незнакомых между собой, абсолютно друг другу не подходящих ни по интеллектуальному, ни по какому уровню. На поезде до Белостока, причем самое нелепое было — это  смена колёс. Ну хорошо, сменили колеса, на это ушло часа три, а потом всего сорок минут ехать до  Белостока. Почему сразу нельзя было выйти,  скажем,  в Гродно и пересесть на польский автобус  и ехать дальше по Европе? Нет, нельзя. Железнодорожники говорят: «А чем бы мы тогда занимались? Нас тогда надо всех уволить». Я у железнодорожников поинтересовался, когда обратно возвращался, почему сейчас уже нет таких поездов Москва – Париж и вагонов стало мало, он мне объяснил, почему в лучшее советское время было четыре вагона в поезде Москва – Париж. Знаешь почему? Потому что жёны дипломатов возили барахло. Сейчас это отпало, другие способы, то же барахло можно в Москве купить. А что касается колёс, смены колёс — эта нелепая операция, которая делается у нас во многих местах, в трёх что ли местах на границах с Западной Европой, это  потому,  что такой консерватизм. До революции-то проще делали: там скажем вот в Финляндии на границе со Швецией… нет, в других местах, по-моему, на границе с Германией, там просто делали: там два поезда становились параллельно на одну платформу и носильщики перетаскивали вещи. А на границе Финляндии со Швецией там, где Ленин возвращался в запломбированном вагоне, там были города Торнио и Хапаранда. В Торнио выходили и садились на извозчиков, а они на санях везли через лед и потом  садились в поезд с с более узкой колеёй. И вот, значит, заграница. Сначала Белосток — город, где было около двадцати костёлов и около восьми православных церквей. Потом на автобусе приезжаем в Варшаву, немножко в ней выходили, но я и потом побывал в Варшаве достаточно. Потом на западных землях в Польше, по сути дела, это бывшая Германия, потом дальше мы всю бывшую ГДР проскочили без единой остановки, так быстро. Этот автобан построен ещё при Гитлере, ничего не видно кроме лесов, не видно никакой Германии, всё как на другом уровне железной дороги пересекается, напомнили мне леса в восточной части Московской области, в районе Шатуры или где-то ещё такие вот посажены сосны. Потом значит территория бывшей Западной Германии, первая остановка в настоящей загранице. Западная Европа, мы в полном шоке. Всё, такие красивые все вещи, такой буфет. Вбегаешь в туалет — ничего не понятно: туалет чистый, какая-то девушка каждую каплю мочи за тобой тут же вытирает. Вот торчит что-то похожее на фаллос, что это такое?  — кран!  Как помыть руки, как открыть кран? Не понимаю, машу руками, дёргаю, ничего не ясно, обращаюсь, умоляю человека, который уже был за границей, он мне объясняет, я сейчас сам не помню, что. Потом в очереди стоим в буфете, берем какую-то еду, всё для нас необычно, все странно, красиво. Потом уже начались… какой-то там лес проезжаем. И тут выясняется, что-то у нас там… дело в том, что наши шоферы в Польше обнаружили, да у нас был ремонт, автобус сломался в Польше, мы там потеряли время на ремонт часов пять, потом, когда мы отъехали, выяснилось, что шофёры забыли документы в мастерской. На следующие сутки мы полдня в городе Лагув Любуски торчали, пока шофёры за свой счёт съездили на такси в тот город забрать документы, и мы в Париж опоздали на сутки. У нас в Париже всего-то три дня, а тут теперь только два. Ночью мы проскочили Нидерланды. Я их не видел, по сути дела, одна ночь, я не могу сказать, что я был в Нидерландах. Дальше сплошные,  указатели. Бельгию у нас отнесли на обратный путь, и вот мы въезжаем уже во Францию. На рассвете, Кортре — есть такой город, по-фламандски Кортрейк, а по-французски он называется иначе. Вот значит, большой пограничный переход – это как въезд на платную автодорогу. Видел такие,  как стоят рядом?
Ю.С.: Да, да…
Б.Р.: Одинаково, что въезд на платную автодорогу, что пограничное. Значит это пять часов утра примерно, июль, светло, людей ни души. Нас кто сопровождает: два шофера из Польши — польские  шоферы, гид и администратор. И вот наш администратор с бумагами выскакивает на пограничный пункт — никого нет, некому документы показывать, все спят, и все шлагбаумы открыты. Так въехали во Францию. Что меня там поразило – что там есть сельская местность, и знающие люди мне подтвердили, да вот пока едем до Парижа, действительно, есть какие-то поля, а я уже  привык, что в Бельгии всё сплошь застроено. Н, у Париж, значит...  Боже ты мой! Стоит вообще это говорить, это интересно или нет?
Ю.С.: Да, да
Б.Р.: Наше место, где мы должны ночевать, называется Санлис,  — это к северу от Парижа недалеко от аэропорта… какого же там аэропорта, Орли или де Голль, я уже не помню. А дело в том, что у меня со словом «Санлис» были воспоминания смолоду. Дело в том, что годах в 60-х я клеился к одной девице, имя которой было Эмилия, она называлась Мила. Я к ней клеился,  и эта девица, конечно, не прочь была выйти за меня замуж, но она вовсе не собиралась становиться моей любовницей. Поэтому,  чтобы как-то отвлечь меня от полового влечения, она меня водила в театр. Вот она повезла меня в театр имени Гоголя около Курского вокзала, и спектакль назывался «Ужин в Санлисе». Я сижу, меня одолевает настоящий голод пищевой и, конечно, меня одолевает и половое влечение, и я ничего не понимаю в сюжете этой пьесы. Потом что-то всё-таки  происходит, не понимаю, что,  и в конце входит лакей и говорит: «Ужин подан». И тут занавес опускается. На всю жизнь я запомнил название спектакля «Ужин в Санлисе», и может быть даже я прямо сейчас в Интернете потом и найду. Ну так вот, и вдруг Санлис, а там столько дорожных указателей,  и везде Санлис, Санлис, Санлис — это как ты здесь выезжаешь из Москвы и едешь чуть ли не до самой Тулы, а везде написано Подольск, Подольск, Подольск, направо, налево. Чтобы повернуть налево сначала же направо надо выехать ну… Эти все, конечно, развязки,  для меня это было ново, потом карьеры, которые выкопаны были для строительства этих же автодорог, они подверглись зарыблению и они засажены лесом, там сидят рыбаки. И вот Санлис и вот мы прибываем, а у нас там гостиница называлась  «Формула 1», совершенно одинаковые  гостиница — какие-то странные бараки, там крохотные комнаты, меня поселили с мужиком, похожим на меня по возрасту, я был как всегда самый старый, а он сравнительно молодой — шестьдесят с чем-то, там совершено крохотный душ, туалет, но всё есть, но окно почти отсутствует. И вот в этих гостиницах мы за некоторым исключением всё время жили. И вот совершенно не выспавшись, только приняв душ, такой был душевный подъем, мы въезжаем в Париж,  в общем, с севера въезжаем. Сразу же такая куча людей, какие-то там эстакады, очень много мусора, очень много негров, и у меня впечатление такое, что Париж — это большая мусорная свалка, которая наполняется в течение дня, а потом начинается генеральная уборка, которая продолжается видимо всю ночь, а с утра заново опять. Колоссальное количество отбросов в смысле всяких  фруктов, овощей. Потом дворы видны из автобуса, которые не засажены травой, а гравием покрыты сплошь, это тоже для меня было ново. Ну,  Париж, конечно, приехали в центр, там Собор Нотрдам, лавки букинистов. Ты был в Париже, да? Ещё эта капелла,  как она называется, там к западу от собора, на острове Сите. Ну что я тебе скажу, были там двое суток, в Лувре я был сорок минут, пролетел пулей. Ну а что делать, ну что, ну вот потом  было у нас какое-то, так называемое свободное время, его было очень мало, в метро я… пользовался я метро. Люксембургский сад посетили, меня поразило, что там люди сидят на стульях, а не на скамейках. У нас [в России] эти стулья, наверно, украли бы, У нас должны быть капитальные скамейки, а лучше, чтоб их вовсе не было, так удобнее для администрации парка. Потом писсуары, напомнившие мне кинофильм «Скандал в Клошмерле». Не знаешь такого кинофильма?
Ю.С.: Нет, и писсуаров тоже не видел.
Б.Р.: Метро, недостаток которого в том, что там нельзя перейти с одной платформы на другую, если они боковые, ты теряешь право на билет. Потом клошары, такие там бродяги или бомжи, видел их? Но они несколько от наших отличаются. Я помню, что один из клошаров вдруг ко мне начинает приближаться со свирепым видом, но вдруг он увидел девушку, сразу переориентировался и к девушке, а девушка эта его лягнула ногой. Она так вскинула ногу и так дала ему по заднице, что он отлетел, в общем. Это, конечно, всё как-то не по-нашему. Потом эти граффити, туда [в метро ]проникают эти художники и исписывают всё. Потом запах там кое-где стоит немножко такой всё-таки специфический, у нас в метро воздух чище. Эта главная линия, где кажется вместо металлических колес первой линии по-моему каучуковые. Короче говоря, я и до Дефанса добрался, по Шанз-Элизе мы ездили несколько раз на автобусе, но пешком не довелось ходить, на Эйфелеву башню поднимались, в том числе на самый верх. Дом Инвалидов тоже, где могила  Наполеона, Латинский квартал, так что ночная жизнь там, два дня в общем. Потом Версаль мы посетили, потом проскочили Фонтенбло, потом Орлеан, интересная история, мне говорили, что там статую Жанны д’Арк немцы во время оккупации позолотили. Дело в том, что немцы тогда же воевали с англичанами, поэтому для них Жанна д’Арк была тоже героиней — для фашистов. И вот они, значит, её статую позолотили, а когда немцев изгнали, то французы долго не знали, что делать с этой позолотой и решили оставить. Значит Орлеан, его эти галереи, все улицы такие в виде галереи, потом древнеримский мост, который построен в III веке и до сих пор прекрасно работает, по нему машины ходят. Какой-то город мы пропустили, потом, кажется, был Пуатье, мы из машины не выходили, но по нему очень много кругов делали. Наши польские шофёры, конечно, плохо ориентировались во Франции, там очень много круговых перекрестков,  и вот на круговых перекрестках бывали случаи, что по четыре раза проезжали по кругу. И другие были случаи, когда я говорил : «А мы уже тут ехали». Ну,  бывало по три раза, очень много блуждали, но это же хорошо. Когда впоследствии мы из-за перемены гостиницы [в нашей, трёхзвёздочной, отключили тёплую воду, поэтому нас перевели в четырёхзвёздочную] по Ницце проезжали на автобусе больше часа подряд, боже ты мой, как я её хорошо увидел с автобуса! Ну короче говоря, сейчас буду говорить побыстрее. Мы приехали в Бордо, потом какое-то там посетили шато. Или как-то еще, там вино…
Ю.С.: А шато — это что такое?
Б.Р.: Шато — это поместье, ферма, нечто среднее. Маленький такой винодельческий комбинат, там всё свое и эти бокажи, то есть поля, окруженные лесом. Поле небольшое, может гектара два, окруженное соснами высокими такими, ветвистыми соснами, не такими, не в виде палок, а в виде развесистых пиний, сосны. Ну и там в общем вино, но оно не в погребах, оно в обыкновенных залах, где нужная температура поддерживается с помощью кондиционера, никаких погребов, ничего, хорошее вино.
Ю.С.: Но оно хоть в бочках?
Б.Р.: Да, в бочках оно, не в цинковых цистернах. Ну, вот юг Франции, вот этот город Каркассон средневековый, тоже весь восстановлен…
(Перерыв в записи)
Б.Р.: Значит, короче говоря, я сейчас закругляюсь, мы посетили Каркассон, Арль, Авиньон, потом проехали через Дижон, через Лион проехали. Мы были в Лионе, потом, что у нас там ещё по дороге?
Ю.С.: Ну вы всё время мчались и мчались или хотя бы выходили?
Б.Р.: Ну как же, выходили, конечно. Но не так как в Исландии в недавнем [в 2013 г.] путешествии. В Исландии мы часто выходили из машины фотографировать. Здесь [во Франции] всё-таки от города до города. Так просто выходили только в туалет.
Ю.С.: А в городах то выходили?
Б.Р.: Ну конечно, у нас давалось сначала немножко… Дело в том, что с нами была девушка в качестве гида, она абсолютно невежественна была, ну как всегда у нас сейчас — устраивается человек на работу по блату. Есть какая-то фирма, туда берут своих друзей и родственников, а они ничего не понимают, им на месте говорят, что надо делать. Но главное, что она не знала французского языка, она обходилась английским. По-французски она не то что не знала, она не могла правильно прочитать  и произнести ни одного названия. Ну ничего, как-то обошлось. Ну потом проехали мы Лотарингию — города Мец и Нанси,  очень непохожие, я даже хотел написать статью «Два сердца Лотарингии». Дело в том, что Лотарингия формально была независимым государством ещё до второй  половины XVIII века, потому что зять короля очередного Людовика или Луи был бывший польский король Станислав Лещинский, которого из Польши выгнали, и вот там ему дали в управление эту Лотарингию, там ему памятник есть, там он у них называется Станисла, еще там в Нанси  был троллейбус. А Мец — чисто германский город. И ещё помню вот такую историю: я как-то купил на улице банку чего-то типа пепси-колы. Мне юноша подал эту банку, и он мне улыбнулся, это настолько было поразительно, в России же юноши не улыбаются. У нас,  я на сколько понял, девушкам они могут улыбаться, но чтобы мне, так сказать, улыбнулся юноша... У нас, как правило, в кино, если мужчины друг другу улыбаются, то они лыбятся, и сейчас раздастся выстрел, они друг в друга выстрелят или пырнут ножом. Я смотрел некоторые сериалы, например, «Бандитский Петербург», ну вот так примерно, а тут вот видишь ли такая картина. Когда я рассказал об этом в Москве, они сказали: «Он был, наверное, голубой». Они не могли себе представить, что в сфере обслуживания… вот яркий пример. Ну, я не буду дальше заканчивать. Да, нет, подожди, ярко, как мы возвращались в Россию. Потом Люксембург посетили мы, потом Бельгию, Брюссель, потом в Германии только Кёльн. Меня что в Кёльне поразило — что там вокзал железнодорожный расположен в центре города впритык с собором Кёльнским, просто рядом центральный вокзал. И я подумал, а что, если на Красной площади Курский вокзал, например бы, находился. Как бы это выглядело, вместо ГУМа был бы вокзал Курский? В общем, как-то интересно очень. Толпа туристов перед собором, какой-то негр, который быстро снимает с себя трусы и надевает их, так, что только показываются гениталии, вокруг пляшут какие-то люди — хиппи с барабанами. Ну в общем такая раскованная обстановочка. Потом наш автобус немножко задел трамвай, но как-то всё обошлось. Ганновер мы пролетели, не заметив его, вернулись в Польшу — в Белосток, и я пытался там найти ещё место, где жил Заменгоф — автор эсперанто, но дом этот был сломан во время войны, только мемориальная доска сохранилась. И вот наконец, мы возвращаемся в Россию. Опять эта страшная церемония смены колёс, мы садимся в Белостоке в поезд, смена колес в Гродно, мы приезжаем в Гродно, значит, год 94-й и только открыли двери, как толпы белорусов нас осаждают, толпы, и они предлагают нам разные товары, они кричат, понимаешь, они протягивают руки: со сметаной, с творогом. Снизу им никто не открывает площадки, и проводник их ногами отпихивает, ногами по их рукам бьёт. Я одну девушку пожалел, купил у неё банку сметаны. Сметана вроде хорошая, в ней ложка стоит, но в Москве говорят: «Ну, подумаешь, ложка стоит, они туда насыпали там чего надо, и ложка будет стоять». Вот, и тут начался пир! Люди у нас, конечно, страшно экономили за границей на всём. А у нас там заводилой был Альберт, шофёр из Петербурга. Он философствовал, произносил какие-то речи, давал оценку всему с патриотических позиций. И тут он разошёлся особенно. Они накупили у белорусов кур жареных, а курица — это традиционная еда русского путешественника, водки купили, и началась жуткая пьянка, чуть ли не с блевотиной, все орут и больше всего слышен голос таксиста Альберта: «****ая Франция! Вот люди из Италии,  из Венеции едут! Что такое Венеция? Она воняет!» Вот и так далее. «Мы, — говорит, — Россия, наши женщины лучше ввсех, но им развернуться не дают». Да кто же не даёт? Он же. При нём кстати была его жена, она ходила за ним как тень, она всё одобряла, все его действия, она молчала. И так мы ехали в общем. Мне, конечно, тоже было грустно, а мы проезжали, интересно, что когда едешь особенно по  Смоленской области,  то не видишь никаких городов кроме Смоленска, ничего, как будто земля не населена людьми вообще. Всё это,  конечно...  такой контраст. Вот когда я приехал после первого путешествия, я написал даже такие воспоминания «Десять тысяч километров  по Европе»… ну, в общем, воспоминания... особенно яркое было воспоминание, когда я в Ницце чуть было не заблудился. Я ночью пошёл погулять, посмотреть на проституток, как они выглядят, понимаешь, все-таки это ново было для меня, в Ницце. В Париже тоже у меня было соприкосновение с ними небольшое. Но,  в общем там, надо об этом рассказывать?
        Ю.С.: Да.
        Б.Р.: Ну хорошо, я тогда вспомню о Париже. Значит Париж, Монмартр, поднимались мы на собор Сакре-Кёр, я на фуникулёре поднимался, не потому,  что мне тяжело ходить, а потому что я фуникулёр люблю. Всё это, конечно, там Мулен Руж рядом, ну я зашел в место, называется «пип-шоу». И какое-то зрелище, значит, ты садишься в кабинку, а там за стеклом женщина раздевается, ты сидишь, а она раздевается перед тобой догола. Ну разделась, показала, а потом выходит, что дальше, ведь дальше ж тоже можно, ну я пошёл за ней дальше, поднялся на второй этаж, и тут меня охватил страх, не только потому,  что я советский человек, а потому что я подумал, у меня все документы, все деньги в брюках  лежат. Я же могу впопыхах и от волнения их там потерять. Я не думал, что меня кто-то там ограбит, но трудно же всё, поэтому я в ужасе оттуда бежал, так они бежали за мной и этот сутенёр бежал за мной по улице и кричал: «Месье, что же вам не понравилось у нас?» Я подумал: боже ты мой, неужели в Москве, по улице Горького кто-нибудь побежит за мной и будет мне кричать: «Сэр, куда же вы от нас ушли? Чем же вам не понравилось в нашем заведении?» Вот тоже разница такая. Потом мы погуляли, посмотрели на этих девочек, которые там выглядывают. Второй раз, теперь в Ницце, это было уже после Парижа, был случай: я ночью вышел из нашей гостиницы, она  называлась, если по-русски,  «Никея» в честь города, который основали греки на месте Ниццы, ведь Ницца — это же искаженная Никея, греческий город, который был там ещё в VI веке до нашей эры, еще до римлян,  греческая колония была. Название Ницца  пришло в русский язык в итальянской форме, а по-французски называется Нис. И ночью я вышел погулять и посмотрел, чем проститутки отличаются, они очень резко отличаются по своему поведению. У нас, например, не поймешь, кто проститутка, а кто нет в нашей стране, а там совершенно ясно, они смотрят на прохожих, они как-то стоят отдельно без вещей, они стоят на остановках общественного транспорта ночью, но не садятся в него. Ну, всё, они на меня смотрят, я на них и так и всё  пока всё, только прошёл ночью… Ты был  в Ницце? Нет?  Ночью, фонтан и так всё красиво. Потом я не могу найти своего отеля, боже мой, не могу найти, а дело в том, что я забыл, что наш отель находится севернее железной дороги, а железная дорога там выглядит страшно скромно. У нас железная дорога занимает огромную территорию, её нельзя не заметить, а там её можно не заметить, она проходит между домами, очень узко, проходит она по насыпи, по эстакаде рядом с домами вплотную,  и я забыл, что я её пересек. И что же мне делать, уже полночь, мои знания французского языка очень ничтожны, пришлось мне звонить в полицию. Звоню в полицию и говорю: «Пересечение улицы Берлиоза и  ещё какого-то композитора». Кстати я узнал, что в этот дурацкий обычай называть улицы именами людей, по-моему у нас в России заимствован из Франции.
Ю.С.: Да?
Б.Р.: Да. Мне не нравится этот обычай. И у нас он очень выглядит вульгарно. Я не считаю, что улицы надо называть именами каких-то людей, которые никак с ними не связаны. Если они жили на этой улице, там что-то такое — это да, а так это не нужно совершенно, улица должна иметь то случайное название, как и всякий народный топоним, который она получила при своем возникновении, и она будет памятник того события и той эпохи, когда она получила это своё название, каким бы они не было дурацким. У нас же считают, что улица — это как колумбарий в крематории, что если улица и носит какое-то старое название, то оно временное, а нужно дожидаться, пока умрёт какой-то знаменитый человек и его именем назвать эту улицу. Так вот во Франции так и делают: везде один и тот же набор улиц Виктора Гюго, там кого-то ещё, в общем всё, в каждом городе, известных генералов, конечно. И так там тоже или композиторы идут один за другим, или учёные. И я назвал этих двух композиторов, на пересечении которых я нахожусь. И сначала они [полицейские] не хотели ехать, но я им сказал, что я старше шестидесяти лет и вообще, что я умру, и что я болен. Они приехали и отвезли меня в гостиницу. Тоже они её не сразу нашли, потому что гостиниц-то много, для них это... Ну привезли, а те уже в гостинице говорят, что Родоман побывал у проституток. Я это отрицать не стал, потому что это было к моей чести. И, наконец, третье соприкосновение — в Брюсселе. Я к этому робко ещё подходил, робко как советский человек, типичный совок. Собственно Брюссель — это очень небольшой город, центр агломерации, а остальные все территории называются иначе, это разные города. Мы жили на шоссе де Монс, от центра города тоже близко, но это формально был не Брюссель, а какой-то город в его агломерации. Ну,  вот я ночью пошел бродить. Сначала мне нужно было, конечно, познакомиться с трамваями, метро, я спустился туда, заплатил целый доллар за то, чтобы проехать две остановки на этом трамвае, который шёл под землей. Приехал на Северный вокзал, там пусто, совершенно никого, электричество не горит, там же его экономят, электричество зажигается, только когда ты проходишь через какой-то зал, и когда ты становишься на эскалатор, он начинает работать, а у нас же это не так, у нас без конца всё. Ну, вот я пришел, там никого, потом смотрю на улицу, там кружат машины, машины и стоят, стоят эти девушки. Но они же для тех, кто на автомобиле, а я пошёл пешком, там никто же пешком не ходит. Они на меня посмотрели с некоторым удивлением, но к ним нужно подъезжать на машине и их там сажать в машину. Ну,  дальше я пересек границу собственно Брюсселя и вышел на бульвар [Анспах, или Анспахлаан].  Смотрю, стоит блондиночка, думаю: «Это для меня!» Она стоит уже для пешехода. И я подошёл, но оказалось, денег не хватило. А деньги были в отеле… но что же делать? Ну вот так, первые попытки. Ну,  конечно,  я понял, что к тому времени в нашей стране институт проституции вполне созрел и лучше пользоваться здесь. И вот так, мы возвращаемся в Москву, и я в последний раз тогда видел Алёнку Арманд,  и она меня спросила: «Что тебе больше всего понравилось за границей?» Я сказал: «Супермаркеты и устройства для инвалидов». Она сказала: «Молодец, ты увидел самое главное». Значит, супермаркеты нас поразили, конечно, ты входишь, это целый мир, у нас тогда ещё этого не было. И там, что самому надо взвешивать, и гастрономический отдел, этот богатый выбор товаров — для нас совершенно ново было. И второе — то, что везде устройства для инвалидов, что человек в инвалидной коляске может и в музей проехать и в туалет сходить,  в общем, для нас это было совершенно ново. Значит, я не буду пересказывать то, что я был во многих зарубежных странах, и сейчас уже, смотря как считать, я считаю с выгодой для себя, по современному административному делению их число перевалило уже  за полсотни.
Ю.С.: За полсотни?
Б.Р.: Да, но я считаю по современному политико-административному делению, признанному в Российской Федерации, поэтому я считаю все бывшие союзные республики СССР, а также Абхазию и Южную Осетию. Я обязан это делать, потому что у меня должен быть какой-то один критерий. Гренландия тоже, это не Дания, она не входит в Европейский Союз, и она находится вообще в другой части света — в Америке.
Ю.С.: Ну хорошо, поскольку вы были в таком количестве стран, то…
Б.Р.: Да, время задавать мне вопросы, конечно.
Ю.С.: Ну вопрос, собственно говоря…
Б.Р.: Задавай мне побольше вопросов, а то мне надоело [монологи произносить]…
Ю.С.: Да нет, что толкает, что вас толкало посетить так много стран?
Б.Р.: Значит так, помимо обычной любознательности, желания увидеть мир, видимо, у меня ещё есть и это пошлое коллекционирование именно стран. Я тоже этому поддался.
Ю.С.: Ну а вот это желание увидеть мир, вот что-то вас… ну какие впечатления были для вас неожиданными, или всё неожиданно, или всё наоборот уже?
Б.Р.: Нет, не всё неожиданно, мы получили хорошее образование географическое, даже не школу я благодарю (у нас учитель географии бог знает какой был), а самообразование моё, даже не лекции. Что было неожиданно?
Ю.С.: Ну вот для вас, ну или важным, вот как для географа. Ну потому что так много стран, ты вот едешь,  едешь, всё одно и то же, гостиницы, гостиницы.
Б.Р.: Нет, не одно и то же, Юра, нет,  ну почему же одно и то же?
Ю.С.: Ну как, ну одни и те же гостиницы.
Б.Р.: Ну зрительный образ, зрительный образ у меня. У меня перед глазами, я не знаю, если меня спросят: «О чём ты думаешь?», я не думаю, я представляю, у меня постоянно перед глазами какие-то ландшафты, постоянно, и днём тоже.
Ю.С.: А ландшафты тоже?
Б.Р.: Да, конечно, перед глазами у меня проносятся картины, совершенно в произвольном виде.
Ю.С.: Да вы же там всё время по городам.
Б.Р.: Да и не только по городам, и природные ландшафты, которые я посещал в нашей стране. Да, мне там [за границей] не хватало природы, потому что так построен наш туризм,  этот самый, низкого уровня, которым я пользовался, разумеется, там природы нет.
Ю.С.: Понятно
Б.Р.: Людей это не интересует. Конечно, это низкий способ, мои коллеги [географы] все ездили на  конференции, на конференциях устраивали прекрасные экскурсии, в том числе и в национальные парки. Но я же не ездил за границу на конференции. Я тебе написал свой список, что я никогда не был за границей на научной конференции, меня никогда не посылали ни в какие заграничные командировки. Я вынужден был на свои деньги ездить и по СССР и по зарубежным странам.
Ю.С.: Ну хорошо, всё-таки природа каких стран вам  запомнилась в отличие от нашей, потому что у нас все ландшафты, всё есть.
Б.Р.: Да, у нас все ландшафты в СССР.  СССР — замечательная страна, в которой для киносъемки были все ландшафты. И если вам нужна Западная Европа, пожалуйста — Рига, если вам нужен Ближний Восток, пожалуйста — Хива, и так далее. Поэтому, таких, значит, ландшафтов слишком отличных, принципиально от того, что было где-то в СССР, видимо, нету, потому что СССР я все-таки очень здорово объехал. Но если сравнивать страны по красоте, страна — это не та территория, которая является носителем красоты,  если говорить формально, то есть для учета красоты не подходящая это ячейка, но тем не менее, если говорить чисто формально, я на первое место   сейчас поставлю, пожалуй, Исландию, а на второе место Норвегию.
Ю.С.: Ну вы ввели вот такой критерий как бы при рассказе об этой стране — «страна нормальных людей», «нормальной жизни».
Б.Р.: А, да, это конечно, значит…
Ю.С.: Но это один из критериев?
Б.Р.: Да, последнее впечатление от скандинавских стран, вот Исландия — это тоже скандинавская страна, это страна нормальных людей. Это люди, которые хорошо работают на своем рабочем месте, хорошо отдыхают, у которых сравнительно мало конфликтов, мало пьянства, мало курения, мало эксцессов, вот они просто живут. И вот возникает вопрос о смысле жизни, потому что мы в России привыкли, что смысл жизни — это борьба за лучшее будущее для себя или для страны. Это именно борьба, это именно выживание, это именно постоянные усилия, достижение чего-то. Мы не представляем другой жизни.
Ю.С.: Ну хорошо, а можете вы так, допустим, о Франции сказать? Вряд ли, наверное.
Б.Р.: Нет, Франция, конечно, не такова, она промежуточное положение занимает. Безусловно, там больше проблем, и расовая проблема и всё это, конечно, там и больше всего, конечно, она ближе к нам.
Ю.С.: Хорошо, а вот в этой шкале, ну так вот просто полюсы на этой шкале, ну вот с одной стороны Исландия, Норвегия, другой полюс — наверное, СССР, да? Ну, в смысле, Россия.
Б.Р.:  Может быть да, но если исключить его, СССР же очень сложная страна…
Ю.С.: Ну Россия в смысле, Россия, наверное.
Б.Р.: Да, да, наверное, но это же своя страна, она же ни с чем не сравнима, поэтому лучше взять какую-нибудь другую зарубежную страну. В каком-то отношении, конечно, Индия.
Ю.С.: Ну вот в Индии вы были — это же совершенно другой…
Б.Р.: Индия и Непал, конечно, это другие полюсы...
Ю.С.: Это другие полюса совершенно.
Б.Р.:…Где есть и бедность и есть много... и грязь… Так что, да, конечно, ну хорошо, поставим тогда, пожалуй, Индию, хотя об Индии судить трудно, потому что я был только в Гоа, но всё-таки я в Непале был. Вот, наверное, поставим из посещенных мной стран Индию, поскольку я в африканских странах не был. В каком-то отношении, да, хотя Индия тоже страна социалистическая, там и паромы бесплатные для людей, и туалеты бесплатные, там так денег не дерут за всё, государство там не грабит людей, как у нас, о людях всё-таки заботятся, хотя живут они бедно.
Ю.С.: Хорошо, ну вот оставим пока эту линию. Вы вырвались в мир, вы его действительно посмотрели, пятьдесят стран…
Б.Р.: Да, я посмотрел его. В Италию в следующий год я съездил, куда еще… в Италию поездка была, включая Сицилию, по дороге Словению, Венгрию, Словакию, отдельно в Венгрию ездил, в Каталонию вот, которая является частью Испании. В последний год я был в Португалии из европейских стран, в Турции я был, конечно, в Анталье в этой пресловутой, и в Стамбуле был…
Ю.С.: Ну вы ездили, я так понимаю, вот просто на свою пенсию. Ну, как удавалось?
Б.Р.: Ну и за зарплату скорее. Зарплата была маленькая.
Ю.С.: Как можно умудриться столько посмотреть…
Б.Р.: Да, никто не понимает, и даже мой коллега Каганский говорит, что не может быть, у меня есть какой-то источник дохода. Ну, конечно, вот может быть вот то, что гонорар от газеты, и ещё эти сто долларов и еще чего-то, но такого было мало.
Ю.С.: Ну это копейки.
Б.Р.: Ну хорошо, я могу сказать, конечно, но всё равно никто этому не поверит. В последнее путешествие в Исландию, которое закончилось недавно — в августе этого года, я истратил лично около двухсот двадцати тысяч рублей, а зарплата у меня двенадцать тысяч, у меня восемнадцать месяцев деньги накапливались. Я не могу сказать, что я копил деньги, я просто на них не обращал внимания, они копились в банкомате. И умножь двенадцать на восемнадцать, ты как раз и получишь двести тысяч с чем-то.
Ю.С.: Ну понятно, а жили на пенсию.
Б.Р.: Жил на пенсию, у меня сейчас пенсия — семнадцать тысяч [в феврале 2017 – 23 400 р.].
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Ну у меня же нет особенных потребностей: шмотки все мне кто-то подарил,  которые на мне надеты. Нет, ну эту рубашку я купил на рынке, но она же стоит недорого.
Ю.С.: Хорошо, а что происходило, грубо говоря, в других что ли, каких-то областях жизни. Вот поездки — одна сфера, она у вас получилась.
Б.Р.: Получилась.
Ю.С.: Вот вторая…
Б.Р: Ну раз в год только.
Ю.С.: Да, 95-й год, в стране ещё всё как-то не устоялось. Вот что от вас хотели, что вы делали на работе?
Б.Р.: О, это замечательный вопрос. Я практически там не сделал ничего, обо мне там забыли.
Ю.С.: Там, это напомните, где…
Б.Р.: Значит, институт, сначала был Временный научно-исследовательский коллектив «Школа». Там был энтузиаст Абрамов, который меня любил, и я его любил, но все-таки, поскольку он начальник, у меня принцип – начальству поменьше на глаза показываться, и я его не видел годами. Зарплату я там получал в окошечке. На работу я не ходил, а ходил только за зарплатой. Одно время моим начальником был Дмитрий Замятин, там тоже… Потому что, там была могучая кучка молодых людей, которые пришли туда со своими идеями: это Дммитрий Замятин и его брат Алексей,  потом  Рогачёв и его брат тоже. Ещё у нас муж той женщины Оли Чумаковой, которая меня туда устроила, [Раймонд Крищюнас], потому что Оля Чумакова предложила мне туда идти на работу, а я сказал, что я ненавижу школу, а она говорит: «Вот такие люди нам и нужны». Ну и время такое было реформ. Потом эти люди куда-то все исчезли, я остался там один, обо мне забыли. Потом там стали меняться начальники, они были всё хуже и хуже… в общем этот институт быстро превратился в огромное бюрократизированное учреждение, а начинался он с маленькой группы энтузиастов, как быстро всё изменилось. Но это эволюция всех учреждений, которые вначале создаются, может быть, какими-то энтузиастами, а потом превращаются… И там стали, конечно, начальники такие откуда-то сверху, как всегда, может быть с Лубянки. И им было западло общаться с рядовыми научными сотрудниками, они же общались только через кого-то и, видимо, за меня Замятин и ещё кто-то что-то говорил. А зарплата у меня была низкая, потому что меня перевели на полставки.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Хотя я там держал свою трудовую книжку. И что же я это время делал…
<…> (Кончилось видео. Ушли пить чай…).
26 сентября 2013 г.




ДВЕНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

        Юрий Вадимович Самодуров: Сегодня 1-е октября 2013 года. Ну, вот очередная встреча с Борисом Борисовичем Родоманом.
Борис Борисович Родоман: А на чем мы остановились в прошлый раз?
Ю.С.: Ой, Борис Борисович, в прошлый раз…
Б.Р.: Кажется, мы застряли в прошлый раз где-то в конце прошлого столетия. Ну, хорошо, я напомню.
Ю.С.: Ну, давайте, попробуйте.
Б.Р.: Значит, я напоминаю, что… после изгнания моего из Московского университета в 84-м году мне не пришлось работать ни истопником, ни дворником, но не был я и научным сотрудником какого-то настоящего академического научного учреждения. А я пребывал в Лаборатории туризма и экскурсий на Сходне, потом в Институте развития образовательных систем, который готовил какую-то реформу в школе, и в последние годы своей жизни я — научный сотрудник Института культурного и природного наследия имени Лихачёва.
Ю.С.: Ну, вот как раз я вспомнил вот о последнем… как раз, о вашей работе в Институте природного и культурного наследия… ну просто, об этих годах… тогда уже поподробнее, потому что…
Б.Р.: Эти годы…
Ю.С.: О предыдущем вы рассказывали.
Б.Р.: …Протекли быстро.. с 2007-го года… я там нахожусь на службе. Я, откровенно говоря, там занимался только самим собой. Вот, я готовил к переизданию разные свои сочинения, книги. В Центре гуманитарной географии, руководимым Замятиным, я участвовал в одной экспедиции в Пермский край, потом ещё в поездке в Поволжье. Издавался там альманах… такой замечательный, очень толстый, по гуманитарной географии. Там я написал несколько ярких статей. Потом Замятин издавал словарь, готовил Словарь терминов по гуманитарной географии, который, конечно же, пересекается со словарем терминов и по географии вообще, и по культурологии, и по теоретической географии… тоже, я написал несколько статей. Ну, в общем, я хотел бы сказать шире, что последнее десятилетие моей жизни я занимаюсь, в основном, самим собой. То есть я переиздаю, популяризирую, расширяю… перевожу из бумажного вида в электронный, выставляю уже в Интернет в разных вариантах… свои сочинения.
Ю.С.: Ну, вы же много публикуетесь.
Б.Р.: Да. И вот, значит, я хочу сказать, что за последние годы у меня вышла ещё одна такая тема… большая — это экологическая специализация России, где я прихожу к парадоксальному выводу, что Россия должна отказаться от догоняющего развития и превратиться… превратить большую часть своей территории в природные заповедники и национальные парки, теперь уже не национальные, а международные. То есть Россия, обладая такой гигантской территорией, также ещё сохранившейся зоной тайги… должна специализироваться в мировом хозяйстве на охране природы, быть экологическим донором для всего человечества.
Ю.С.: Борис Борисович, ну вот, скажем так, для постороннего, что ли, неискушенного слушателя это равнозначно тому, что… ну, отказа,  я не знаю от науки, от каких-то, вообще… от активных форм какой-то городской жизни… там, от космоса… там, ну от чего угодно…
Б.Р.: Этот проект касается не большей части жителей России, а большей части её территории… вот, именно территории, потому что вот та жизнь, о которой вы говорите, она вся сосредоточена, может быть сосредоточена, в городах столичных, а так же, в центрах субъектов Российской Федерации и в их пригородных зонах. Только там, а остальная территория, особенно в нечерноземной зоне, она потеряна для хозяйства… и это хорошо в экологическом плане, потому что там должны жить не люди, а животные, они же где-то должны жить.
Ю.С.: Ну а людей кто же кормить будет при таком вот?…
Б.Р.: Совершенно правильно… Россия должна получать от остального мирового сообщества дотации на поддержание своего природного комплекса, поскольку это совершенно необходимо для существования всего человечества. Для редкого населения, которое ещё должно сохраняться на этих территориях — это, конечно, и дотация, и поддержание традиционного образа жизни. Что же касается жителей больших городов, то они включены в мировую цивилизацию, если они там получают хорошее образование, они могут работать и заниматься и наукой. Но, к сожалению, заниматься наукой в нашей стране невозможно по известным социальным причинам, но лучшие мозги — они могут поехать туда и там заниматься.
Ю.С.: Ну, больших городов ведь у нас сравнительно мало…
Б.Р.: Правильно, у нас один такой город…
Ю.С.: Я цифры не помню…
Б.Р.: …Перспективный — это Москва. И там сосредотачивается всё активное население не только России, но и всего бывшего СНГ, в основном, всё активное, в том числе, наиболее криминальное.
Ю.С.: Я почему спрашиваю? Просто… интересно услышать поподробнее о вашей… как вы к этому пришли… в чем смысл этой идеи… в чём смысл её для общества, не только для природы.
Б.Р.: Значит… я придерживаюсь некоторых постулатов, которые я принимаю на веру и тоже не могу тут доказывать. Как-то я принял такой постулат, что от трети до одной четвертой площади суши должно быть занято более-менее естественными природными ландшафтами: лесами, лугами, чистыми водоёмами и так далее, в которых должны жить животные, растения… дикие, не выращенные людьми. Но это какой-то минимум. И для того, чтобы этот минимум получить и сохранить, пригодны такие территории, как Канада, Бразилия и Россия, которые содержат наибольшее количество таких вот территорий, сравнительно мало затронутых человеческой деятельностью. Поэтому, они… эти страны должны стать экологическими донорами человечества, то есть получать плату за чистый воздух, который воспроизводится на их территориях, за сравнительно чистую воду.
Ю.С.: Ну а подразумевает ли это отказ вот… или ограничение… ну, добычи полезных ископаемых, например…
Б.Р.: Да, это в перспективе означает ограничение, поскольку люди должны перейти на возобновляемые энергетические ресурсы, а не жить только за счёт нефти и газа. России надо слезать с нефтегазовой иглы.
Ю.С.: Ну, это общее место, что надо слезать с нефтегазовой иглы, а ведь полезные ископаемые — это не только нефть и газ, тут не только углеводороды, но и металлические, и неметаллические… а неметаллические, и, вообще, в мировом как бы…
Б.Р.: Эта утопия основана на здравом смысле, а именно, на переключении человеческих интересов с бесконечных материальных на менее материальные и более духовные.
Ю.С.: То есть подразумевает какой-то ещё…
Б.Р.: Меньше автомобилей, больше общественного транспорта. Меньше производства и покупки новых вещей, если старые ещё пригодны. Ведь эта рыночная экономика заставляет людей выбрасывать вполне пригодные для пользования автомобили и мобильные телефоны, только потому, что сделаны более новые, более яркие, более интересные, в чём-то лучше прежних, вот только поэтому. Значит… я должен сказать, что… вот эти все экологические утопии мои — они, безусловно, несовместимы ни с социализмом советского типа, ни с современным финансовым капитализмом.
Ю.С.: Ну, то есть, правильно ли я понял, что… это ну, такая линия развития, о которой вы мечтаете, она подразумевает ещё, ну, самоограничение и потребления…
Б.Р.: Вы знаете…
Ю.С.: …И числа… численности населения…
Б.Р.: Всё дело в том, что человек, который охвачен какими-то интересами, как правило, не чувствует, что он себя ограничивает в других интересах. Вот у нас с вами, видимо, есть определенные интересы, так? И там духовные, физические, но это не значит, что мы чувствуем, что мы… например, я ограничил свою потребность в футболе, например, или в страсти убивать других людей. Что значит, если я их не убиваю, значит, я ограничил свою потребность в убийстве? Она во мне есть? Или во мне есть жгучая потребность быть футбольным фанатом, а я им не являюсь? Так мне плевать, что я ограничил такую свою потребность. Значит, сделать ограничение состоит в том — я хочу, но не позволяю себе. А здесь же речь идёт о другом. Это естественная эволюция культуры, когда человек больше сосредотачивается на духовных вещах, не обязательно религиозных, но в меньшей степени его интересует… но это потребительское общество, которое заставляет… реклама вынуждает нас гоняться за новыми вещами, приобретать какие-то престижные вещи. Вот, я не против новаций, я не против нового, но я против того, что увлечения людей вовлекают в оборот очень много вещества и энергии, которые на Земле не бесконечны… Земной шар ограничен, он не резиновый. И переселяться на другие планеты, делать там ещё сады — пока мы не можем. Вот только поэтому, ограничение поступает со стороны Земли. Ведь не случайно называют Днем Земли любые экологические мероприятия.
Ю.С.: А скажите, ну, вот у вас…
Б.Р.: Надо вписываться в возможности Земли.
Ю.С.: Ну, вот вы публиковали эту тему неоднократно и довольно много статей. Какой-то отклик на них среди ваших коллег… я не знаю, там… географов, социологов, антропологов… какой-то есть?
Б.Р.: Хороший вопрос. Никакого, но в то же время очень благожелательное отношение в целом к тому, что я пишу. Чувствуется, что люди очень довольны, очень нравится то, что я написал… но они молчат. А им нравится это… коллегам, в смысле.
Ю.С.: А, я понял. А скажите,… ну, вот довольно мощный в мире, но, особенно, в Европе… вот зеленые движения, зеленые политические партии. У нас они в каком-то зачаточном состоянии, хотя есть какие-то, там… ну, люди, которые себя называют зелеными. Вот ваши идеи, как они соотносятся с программами зеленых партий?
Б.Р.: Они во многих отношениях соотносятся, но мы различаемся, например, вот эти… я же занимаюсь территориальными проблемами — это эконет, это сплошная сеть природных парков и заповедников, которая должна сочетаться с сетью антропогенной, человеческих городов и…
Ю.С.: Ну в Европе была такая программа.
Б.Р.: Да, в Европе есть программа эконета, но она построена на других принципах. Например, вот яркий пример — они хотят делать зелёный коридор вдоль автодороги, вот по автодорогам сейчас машины, а рядом идет зелёный коридор, по которому дикие животные движутся. Я знаю, что в нашей стране это не возможно, в нашей стране — прямо наоборот. Это две сети, которые должны пересекаться под прямым углом. В этом большая разница, почему у нас всё иначе, потому что у нас пространство иначе устроено, во-первых; во-вторых, поведение людей другое. Поэтому, я учитываю в своих утопиях… учитываю специфику России. И вот то, что я учитываю, то, что предлагаю для России — это на Западе неизвестно. Руководителям этих движений мои работы, мне кажется, неизвестны. А если даже и известны, то они в них не вникали, потому что они… не вникают в главное…  в два пункта. Первое, то, что границы административных регионов – это лучшие оси для эконета, для природных коридоров. Для Западной Европы это не работает. Второе, то, что я делаю упор на общественный транспорт, у меня  резко негативное  отношение к автомобилизации… вот, даже, руководитель нашей секции Всемирного фонда дикой природы — Евгений Шварц, который прекрасно усвоил мою концепцию, поляризованные ландшафты, и когда диссертацию защищал, но это вот мое отрицательное отношение к автомобилю или там к хордовым автодорогам — это до него не дошло. Он сам сидит за рулем автомобиля. Так что вот есть такие специфические вещи, которые… они мировой науке не известны.
Ю.С.: Ну, хорошо, а… вот сейчас много говорят об обезлюдивании Нечерноземья…
Б.Р.: Это хорошая тема — я ей занимаюсь.
Ю.С.: Да, и о том, что… ну, масса… ну, какое-то… около 20 тысяч деревень, по-моему, вот с 91-го года по настоящее время прекратило свое существование. Мне попадалось вот где-то… такие вот цифры. И с малыми городами тоже очень плохо и так далее. Этими процессами вы как-то?..
Б.Р.: Ну а как же, это тоже одна из основ моих прожектов. Ведь тем, кто занимается этим, скажем, Нефёдовой — мои концепции известны, и она немного на них ссылается, хотя она об этом прямо не говорит. Значит, вот эти все… большая часть сельских населенных пунктов и малых городов… обречена на деградацию. Но, та их часть, которая оказывается вблизи крупных городов, столичных, прежде всего — Москвы, в меньшей степени  Петербурга, гораздо в меньшей степени Екатеринбурга и Нижнего Новгорода, но все-таки, — эти перспективны как части пригородной зоны. Что же, они могут стать городами-спальнями и продолжениями этих городов, а также, местами менее многоэтажной застройки. Так что за их будущее можно не беспокоиться. Что же касается большей части сельских поселений и малых городов, расположенных на большей части российской территории, то для них я предлагаю ,чтобы, в основном, это должны быть…(сигнал записывающего устройства).
Ю.С.: (Сейчас, извините… менять надо…)
Б.Р.: (Что это?).
Ю.С.: (Менять надо аккумулятор)… Можно продолжать.
Б.Р.: Но, значит, мы остановились на том, что подавляющая часть сельских поселений и малых городов нечернозёмной зоны нашей страны — неперспективны для дальнейшего существования в прежнем понимании этого слова, то есть, и для сельского хозяйства, и для какой-то промышленности, но они становятся поселениями временными. Ведь когда у нас говорят, что вот обезлюдилось село, что там остался только один человек, они же не принимают во внимание тех, кто приезжает туда на лето, потому что они там не прописаны. Чем меньше постоянных жителей, тем больше временных приезжих в некоторых… во многих из этих поселений. И сейчас возникают дачи и не только такого типа… дачного поселения... по своим функциям дачи, в которую можно приезжать на выходные дни, но и такие, в которые можно приезжать на более длительный срок. Между Москвой и Петербургом уже почти вся деревня превращена в дачное поселение. Так что вот это будущее частично. И наконец, более удалённые места, как я уже сказал, они должны лишиться всякого человеческого поселения и там должны жить животные. Там где не могут и не хотят в жить люди, там должны жить медведи. В конце концов Россия — это страна медведей и они должны там… их поголовье должно воспроизводиться… так называемые медвежьи углы — это территории на стыках административных областей. Скажем, Московской, Ярославской, Тверской — там действительно медведи есть, они появляются там иногда.
Ю.С.: Борис Борисович, поскольку вы говорите, всё-таки, о какой-то международной, вот, функции специализации нашей территории по сохранению, ну, вот, мировой природы, а… я не знаю, но международное сообщество, ООН, оно в какой-то мере такие вещи обсуждает?
Б.Р.: Конечно, обсуждает, но Россия должна продвигать это… на рынке услуг мировых, продвигать свои экологические услуги, вместо того, чтобы… Я считаю, что наши вооруженные силы надо переквалифицировать… они должны стать в какой-то мере подразделениями международной экологической полиции или жандармерии, чтобы, как раз, бороться с браконьерами, как своими, так и чужими, как своими соотечественниками, так и иностранными. И прекрасное применение для вооруженных сил.
Ю.С.: Ну, наверное, но вот сейчас так…
Б.Р.: Ну, то, что мы говорим — это же всегда противоречит тому, что делается нашей властью. Ведь сейчас всё, что делается — делается абсолютно наоборот и вопреки тому, что говорят учёные. Значит, что остается делать? Если ты ученый-публицист, продолжаешь твердить то, как ты считаешь нужным, хотя понимаешь, что этого все равно не будет.
Ю.С.: Ну, не только властью, потому что возникла масса каких-то фирм, которые предлагают поездки на охоту, там, на вертолетах…
Б.Р.: Совершенно верно, идет грабительское уничтожение природы…
Ю.С.: Эксплуатация грабительская…
Б.Р.: Но, в основном, VIP-персоны, которые… это же хотят сделать для богатых людей, они, конечно же, не считаются ни с какими заповедными режимами. И в советское время тоже ведь не считалось начальство. У нас в Институте географии один был случай, когда наша сотрудница Елена Дайнеко буквально своим телом дорогу перегородила секретарю обкома, который, там, поехал в заповедник... Был большой скандал. Но это единичный случай, потому что им и в голову не приходило, что кто-то им может помешать. Потом невозможно было заповедать участок степи, это совершенно невозможно. Например, сейчас это не получается… сейчас если Институт степи [в Оренбурге] будет… сколько там сотрудников, возглавляет его академик, всё равно, настоящей степи нет. Единственный участок сохранился на полигоне военном, но туда не пускают никого. Мы хотели тоже туда поехать на экскурсию, но сказали, что туда приехал Уго Чавес, который вместе с Путиным готовит новую мировую войну… поэтому нельзя туда. Вот, так что на территориях, занятых военными, очень много мест, которые могли бы даже стать природными заповедниками. Потому что военные захватили в десятки, сотни раз больше территории, чем это необходимо для их  непосредственной деятельности. Но, ведь особенность моих утопий состоит в том, что в них используются и минусы, то есть пороки и минусы, которые существуют в нашей стране,я предлагаю превратить в плюсы. Вот, например, у меня есть там… разделы этнической специализации разных народов. Я пришёл к выводу, что если говорить о русском этносе, то любимое занятие русских — это работать охранниками и ловить рыбу. Это то, к чему у нас почти все стремятся. Но я не говорю… это менее образованная часть населения… но те, кто больше интеллектуален, те, конечно, хотят считать и распределять деньги в офисах, это понятно. Поэтому, вот смотрите, у нас этническое разделение труда. Поэтому я предлагаю… было бы… дело в том, что мои проекты — они никоим образом не предусматривают увеличения численности населения России. Я считаю, что малое население — это благо при условии, если Россия изберет экологическую специализацию. А если другую: сырьевую, индустриальную, то, конечно, она просто будет захвачена другими странами. Есть оправдание, чтобы держаться за такую гигантскую территорию, быть как собакой на сене, вот, как Сибирь, например, как раз, вот для того, чтобы охранять её природу. То есть чтобы стать ее экологическим сторожем. Россия должна стать экологическим сторожем и донором. И тогда оправдано вполне защищать её территорию… именно, для этого. Потому что национальный парк, заповедник не требует постоянного населения на своей территории, должно быть минимум сторожей и охраны. Охранять, сторожить, не пускать чужих, а пускать своих, это, я считаю, этническая специализация русских, любимое занятие их. Потому, что, посмотрите у нас из провинции всё славянское население идёт в охранники и в милицию, а улицы подметают таджики. Так что я использовал и этот менталитет.
Ю.С.: Ну, это вот одна из ваших… ну, один из ваших проектов… таких… очень…
Б.Р.: Да, я понимаю. К нему нельзя серьезно относиться…
Ю.С.: Нет, не то, что нельзя серьезно…
Б.Р.: Ну, понятно, понятно.
Ю.С.: Очень масштабных, больших…
Б.Р.: Ну я же в отличие от всех людей не лезу, не кричу, что вот я… вот моя идея… вы только примите мою идею — все человечество будет счастливо. Это паранойя, она мне не очень нужна, но…
Ю.С.: А какие ещё идеи вас вот в эти годы… в последние… как-то одушевляли, о чем вы еще писали, какие темы?
Б.Р.: В основном я занимался популяризацией своих прежних работ.
Ю.С.: Ну вот просто, если можно как-то перечислить эти темы. Что значит популяризация прежних… это же как-то по темам… какие-то темы, всё-таки?
Б.Р.: Я должен сказать, что у меня не возникает ничего принципиально нового, а происходит развитие из того, что было написано раньше. Отдельные фразы того, что было написано раньше, превращаются в абзацы. А отдельные абзацы превращаются в статьи, статьи превращаются в монографии и так далее. Ну всё развивается во все стороны. Ну хорошо, мы сейчас…
Ю.С.: Ну какой-то веер этих тем, может быть.
Б.Р.: Хорошо, мы сейчас тогда действительно, посмотрим список, хотя бы (?) (сходил за списком). В этой книге… последней, которая у меня вышла… здесь перечень моих публикаций… с 7-го года, кажется, нет, со 2-го по 7-й, что ли. Ну, посмотрим, чем я занимался на этом отрезке… времени… (листает страницы). Вот. К примеру возьмём список моих публикаций с 1999-го года по 2006-й, который дает некоторое представление о том, чем я занимался в начале ХХI века. Так, 1999-й год… вышла фундаментальная статья «Наука как нравственно-психологический феномен», науковедение… Я еще в конце 70-х годов очень заинтересовался науковедением, я прочитал все советские работы по науковедению, которые, в основном, издавались в Институте теории естествознания, который располагался тогда в центре Москвы. Меня интересовала, вообще, личность учёного, то, что его не понимают окружающие, что ему навязывают режим работы рабочего, служащего. И у меня родилась такая тема: «Основы общего науковедения», которую, как я уже сказал, я читал студентам… лекции. Ну, это были девочки, которых это мало интересовало. Ну, вот одна из них клюнула на эти лекции, так что вот сейчас она моя яркая такая поклонница. А у меня эта тема развивалась, я послал статью на эту тему журналу «Эко» в Новосибирск. И там, значит, у меня была чуть не пять лет подряд переписка с редактором, который мне там что-то говорил по поводу этой статьи. Я, конечно, понял, что они никогда её не опубликуют. Тем временем, годы шли, я опубликовал её в журнале «Здравый смысл», очень фундаментальная статья.  «Наука как нравственно-психологический феномен», значит, одна линия «Науковедение». Потом у меня в Интернете же есть статьи такие, как… «Этика учёных и рыночная мораль», о том, что рыночная мораль плохо совместима с этикой ученых. Значит, вот это науковедческая линия. Был такой журнал — «Интеллигент» или кто он,  его закрыли, там у меня тоже была статья на эту тему. Значит, вот  продолжение вот этой темы. Тем временем, десять лет спустя, пришло письмо из Новосибирска от этого же редактора, который спрашивает меня… как там эта моя статья, не хочу ли я её теперь опубликовать уже… в постсоветское время.
Ю.С.: А вот каким-то образом ваши статьи пересекаются с тем, что, ну, сейчас на наших глазах происходит…
Б.Р.: Да, немножко пересекаюсь… я бы сказал, что здесь…
Ю.С.: С разгоном Академии наук…
Б.Р.: Есть отклики… да, кое-какие отклики в Интернете были, Ну, не очень пересекаются, ведь мало ли кто что пишет.
Ю.С.: Ну, Борис Борисович, просто ещё, может быть, несколько слов… вот вы говорили об экологической специализации России. Но, в России всегда было… ну какое-то дикое количество… ну, вот, талантливых, интересных… изобретателей, людей, учёных, ну, начиная, там, не знаю, Кулибин, Ползунов, вот, во всех областях. И вплоть до… вот такие имена, как Менделеев, я не знаю, Сахаров…
Б.Р.: Менделеев и Павлов вышли на уровень мировой науки.
Ю.С.: Ну, да, но это же тоже в каком-то смысле — специализация страны…
Б.Р.: Разумеется. Так это же, пожалуйста…
Ю.С.: Не во всех же странах…
Б.Р.: Все остаётся, всё остается, нужно не губить науку и образование. То, что я предлагаю — я предлагаю для большей части территории России, вы про территорию не забывайте, понимаете, то, что вы видите из окна вагона или автомобиля — это же промилле российской территории, большую часть её можно увидеть только из космоса. Вот для нее я предлагаю все это.
Ю.С.: Нет, нет, это я понял.
Б.Р.: А большие города с их мозгами, если есть — пожалуйста, лучший способ здесь даже производство не развивать, а готовить  в России, пока ещё не поздно, инженеров, например…
Ю.С.: Это я понял… мой вопрос касается… поскольку я эти статьи читал, о которых вы сейчас упомянули… Вот, собственно говоря, какие, скажем так, с вашей точки зрения… ну, условия для появления и… ну, эффективной, продуктивной, творческой работы учёных важны, нужны в нашей стране?
Б.Р.: Ну, какие, вот, например, студента не душить лекциями, занятиями… больше свободных занятий. Вот, меньше формальностей, меньше тестов, формальных анкет, не превращать учёбу в заполнение формальных анкет, в переписывание готовых текстов. Ну, вот, мысли школьников… школьники должны сочинения писать… с самого детства. Люди должны писать самостоятельно разные сочинения на разные темы, вот, свои собственные, а не переписывать их откуда-то. Вот, и выражать себя в них, вот, или еще что-то делать, не обязательно что-то рисовать, что-то конструировать. То есть способности сочинять, конструировать во всех развивать, а не повторять… а не просто знания набираться. Ведь… не знаниями надо набивать ученика, а умением добывать знания, и не только знания.
Ю.С.: Ну, хорошо, это школа, там, или высшая школа…
Б.Р.: У нас… я хочу тебя перебить… У нас нет начальной школы хорошей, нам не хватает обыкновенной начальной школы, хотя бы три класса. Вот с этого надо начинать. Я бы, вообще, упразднил всю систему образования, которая существует сейчас, потому что она зашла в тупик. Пригласить учёных, может быть, иностранцев, вот, чтобы они положили начало новой школе в нашей стране. Вот, потому что в… многие страны, бывшие совершенно серыми, неинтересными, как скандинавские, например… какого они успеха достигли благодаря хорошей начальной школе в конце XIX века.
Ю.С.: Всегда считалось, что у нас… наша советская школа стала… действительно, дала возможность…
Б.Р.: Дала возможность, дала…
Ю.С.: Проявить себя массе интересных талантливых мозгов.
Б.Р.: Надо восстанавливать эти традиции. Я не знаю, до какой степени они уже утрачены, но вот говорят, что современный студент первого курса по своим способностям или по грамотности… равен пятикласснику, вот, нашего времени. И моя жена говорила… доктор философских наук… Татьяна Викторовна Казарова, которой сейчас 57 лет.
Ю.С.: Это я слышал. Ну, хорошо. А вот скажите… вот если речь идет о… ну, как бы, уже о поколении людей, взрослых учёных, вот, вашей сферы, которую вы знаете…
Б.Р.: Какие же взрослые ученые, у нас нет учёных моложе пенсионного возраста… уже нет. Я не знаю никого моложе пенсионного возраста. Вот только Ксюша Аверкиева  у нас… есть одна действительно девушка, такая, да, она ученый, а больше никого.
Ю.С.: То есть вот в вашей сфере сейчас какой-то провал?
Б.Р.: Не только в нашей, видимо, везде так. Я не видел давно студентов, которые наукой интересуются, вот за исключением Ксюши, она уже не студентка, она уже младший научный сотрудник, как и я, с перспективой большого карьерного роста.
Ю.С.: Понятно, но, хорошо, тогда давайте дальше вот по…
Б.Р.: Значит, мы с вами вывели одну линию — науковедение. Другую, вот статья «Через Молдавию в Румынские Карпаты», значит, газета «География». Я путешествую, я иногда пишу о своих путешествиях. Вот вторая линия. Дальше. Вот статья публицистическая вовсе не по географии — «Идеальный капитализм и реальная российская экономика» в сборнике «Куда идет Россия?. Кризис институциональных систем. Век, десятилетие, год». Сейчас вспомню…
Ю.С.: Это какой год?
Б.Р.: Это у нас год 99-й. Значит, теперь, я хочу еще сказать, что я вот эти годы после изгнания из МГУ, а с тех пор прошло уже почти 30 лет, я вращался в таких, как бы это называется… незримых колледжах, или неформальных каких-то сообществах учёных, которые были для меня своего рода университетом. Один из них — это продолжающиеся симпозиумы «Куда идет Россия?» под руководством Татьяны Заславской, недавно умершей, и Теодора Шанина. Ты ходил на них?
Ю.С.: Ходил раза три.
Б.Р.: Вот результат — много томов, начиная с 90-х годов. Они издавали… это Московская  Высшая  школа социальных и экономических наук, вроде это филиал Манчестерского университета, и руководит Теодор Шанин. Ну вот, кто там только не выступал. Там и из политиков многие выступали… и Явлинский, и Бурбулис, и все, все были там. Ты был в своё время, и Каганский туда меня вовлек, я почти в каждом году что-то там говорил… на этом симпозиуме. Значит, вот это… этот симпозиум «Куда идет Россия?». Вначале «Куда идет Россия?», потом «Куда пришла Россия?», тут хочется что-то нарисовать, потом, типа «Куда же наконец пришла Россия?!». Вот, и наконец, когда поняли, куда она пришла или что она никуда не придет… последний год называется «Пути России».
Ю.С.: Ну, продолжается это как-то сейчас?
Б.Р.: Продолжается. Но всё более начинается, углубляется в рефлексию, все более занимается самой социологией. То есть, уже начинают заниматься историей социологии. Ну и, конечно, и тем, как это… восприятием всё больше. Всё меньше уже оценивается то, что происходит на самом деле и, видимо, уже давно оценено. Так вот, я ведь… у меня появилась такая тема, когда я прочитал работы Мизеса  и Хайека, классиков современного капитализма, и сравнил их с нашим капитализмом, у меня получилось все наоборот. Что частная собственность у нас условна. Значит, я там стал такую линию продвигать, что, в сущности, у нас строй один и тот же существует ещё со средних веков. И Бессонова, которая в Новосибирске, Ольга Эрнестовна, придерживается этого мнения, что у нас раздаточная экономика. У неё есть такая книга, которая называется «Рыночный эксперимент в раздаточной экономике России». Экономика России раздаточная, феодальная, это значит, всё себе — потом всё раздаешь своим друзьям. У всех всё берешь, потом своим раздаешь.
Ю.С.: Друзьям, вассалам…
Б.Р.: Да, да, и сейчас так же, вот. Значит, государство… это уже мы как в средние века, уже об этом я пишу… Государство временами даёт отдельным людям нажить состояние себе, с тем, чтобы потом его отобрать. В общем, то, что дают нажить, это только для того, чтобы потом отобрать, только. Конечно, тот, кто нажил, тоже успевает насладиться жизнью, успевает и яхты купить, и пропить, и проесть успевает, но всё равно, потому что само государство и его чиновники в качестве менеджера — они неэффективны, это правильно. Вот, поэтому они дают нажиться частникам, а потом у них отбирают. И так было, собственно говоря, в средневековой Европе. А наша страна, которая сейчас, тоже, по сути дела, средневековое феодальное государство, оно так же сейчас поступает. И вот я  написал эту самую статью. Сначала я дал Теодору Шанину, ему понравилось… для меня же это страшно лестно, я человек далекий от экономики, значит, а потом я её уже расширил… статью. Она и в других журналах публиковалась, наконец, она была опубликована в журнале «Неприкосновенный запас», в котором хозяйничает Ирина Прохорова, она — сестра того самого Прохорова и, видимо, на его деньги журнал издаёт. Потом в журнале «Отечественные записки», я не знаю, на чьи деньги, какого миллиардера он издается… тоже там я выступал. Потом у меня была блестящая в 2002 г.  статья в журнале «Отечественные записки» о садовых участках, о дачах — называется «Великое приземление». Оно тебе не известно?
Ю.С.: Нет, к сожалению.
Б.Р.: Вот видишь, мне даже сразу за нее гонорар 500 долларов заплатили, не знаю, из кармана кого из наших олигархов. Ну, ты многого не знаешь о моей деятельности, а сейчас просто не успеваю, всё так сбивчиво, говорить, потому что к нашим беседам не могу толком подготовиться.
Ю.С.: Ну, почему, все вполне понятно…
Б.Р.: Вот видишь у меня на полке там журнал «Отечественные записки», видишь, да?
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Вот, пожалуйста, яркий пример. Ну, потом… ну, ладно, я всё…
Ю.С.: Ну,
Б.Р.: Вот одна линия этого… вот семинара…
Ю.С.: Да. Вот вы подняли тему, рассказали ну, об одном семинаре. А ещё какие?
Б.Р.: Есть в Петербурге такой ученый — Чебанов Сергей Викторович. Универсальный ученый, о котором трудно даже сказать, кто он, настолько он универсален. Он, вообще-то говоря, и кандидат биологических наук, он и зоолог, он и религиовед, и культуролог, ну, и доктор филологических наук. Каганский опять же меня с ним свел... Меня там, в общем, почитают, любят, и сам Чебанов — один из немногих людей, который понимает с полуслова все мои работы.
Ю.С.: Ну, а вот немножко больше об этом семинаре…
Б.Р.: Биология и культура, объединение биологии с культурой, объединение биологии с экономикой и попытки доказать, что это — одно. Найшуль Виталий… вот, я не понимаю его загибов. Виталий Найшуль — изобретатель ваучера, который предложил именно ваучер, он за это отвечает, его надо за это бить, Чубайс… его друг...  подсказал. А потом он ударился в православие, он хочет сказать, что православная этика ничуть не хуже протестантской. И еще — основы капитализма в православии, вот, мне трудно его понять, конечно, но дело в том, что у него я читал лекции, он мне предложил там сделать, лекции прочитать. А кто там собрался, человек десять, однако же он мне за них заплатил, он меня спросил…
Ю.С.: А вот кто ещё были участники этого семинара?
Б.Р.: У Найшуля?
Ю.С.: Нет, у Чебанова.
Б.Р.: Каганский, потом, Жерихин, там, Раутиан, известные биологи, уже умершие.
Ю.С.: А где они проходили?
Б.Р.: Они проходили, в основном, или в Петербурге, или на Карельском перешейке, а иногда, в подмосковных домах отдыха.
Ю.С.: Как-то они продолжаются? Или уже угасли?
Б.Р.: Сейчас не знаю, трудно сказать. Я уже перестал их посещать лет десять назад потому, что слишком много уходов в религию, они начинают уже в теологию там ударяться. У них что-то такое… и сам Чебанов, вроде бы, и православный, тоже он, вроде бы, и антиклерикал, так что… Вот, биология и культура… значит, там был семинар, посвященный путешествиям… Это было в Стрельне, недалеко от того Александровского дворца, который тогда лежал в развалинах, а сейчас для Путина его сделали. Как раз, в этот день, было голосование и когда Путина избирали президентом… в 2000-м году. Я, естественно, не  пошёл на избирательный участок, я не участвую ни в каких выборах никогда. Тогда его, как раз, выбирали. Мне тогда уже было ясно, что Путин будет пожизненно диктатором, я подумал, почему бы ему сразу себя императором не объявить… вот зачем валять дурака… прошло бы на ура. Вот, там мы заседали и там я пользовался большим уважением и без конца там я выступал. Даже все остальные роптали. Там были очень странные люди. Например, там был один, фамилию я его не помню, который был одет в средневековый костюм и при себе держал жену, одетую тоже, как в духе XVII века, вот… очень молодую, но очень робкую. Так что очень странные там были люди. Был кинорежиссер, даже не помню сейчас его фамилию, а… Бенкердорф под псевдонимом — Басаргин, вот. Яркие такие люди. Илья Утехин, которого сейчас можно найти в Интернете. Потом они были связаны с каким-то Европейским университетом, потом с каким-то Еврейским университетом.
Ю.С.: Борис Борисович, ну вот поскольку возникла такая тема  семинаров… Вы о двух рассказали интересных, а какие-то семинары, ну, в рамках официальных институций существуют, в которых как-то работают. Это все семинары…
Б.Р.: Каждый год я езжу на конференции Международной академии регионального развития и сотрудничества. Каждый год я делаю им какой-то доклад, и в этом году тоже…
Ю.С.: Ну, как-то звучит очень немножко тоскливо.
Б.Р.: Международная организация… ассоциация регионального развития…
Ю.С.: Но это что-то интересное, серьезное, живое?
Б.Р.: Ну, вот издали же огромное количество трудов. Ну, вот хотя бы… вот…
Ю.С.: Ну да. Ну, а вот ваши личные впечатления об этом…
Б.Р.: Личные мои впечатления такие, что люди привыкли знать друг друга, вот, и им нужно обязательно раз в год всем встретиться.
Ю.С.: Это правильно.
Б.Р.: Причём, по большей части они все из одного места, то есть, из того же Института географии в Москве, но половина — из других. А те, которые приезжают из провинции, это для них единственная отдушина… такая важная. И все страшно счастливы.
Ю.С.: Ну, так замечательно.
Б.Р.: И посмотри,  о чём я тут написал… статью. Мотивы тут в оглавлении.
Ю.С.: Сейчас посмотрю…
Б.Р.: А вчера я написал для очередного такого сборника статью почти на ту же тему… со ссылкой на эту статью. Я ее вчера послал. Таня, моя Таня… тоже была там. Она сейчас пишет статью для этого сборника. Вот она сейчас сидит  в той комнате и пишет статью.
Ю.С.: Так, так, так…
Б.Р.: Так что, как видишь я ещё… я выходил за пределы своей географической профессии, я превращался в публициста уже на грани любительского… любителя философии и социологии.
Ю.С.: Хорошо, тогда давайте вот по этой… пройдемся по вашей библиографии…
Б.Р.: Да, один только 99-й год. Значит, так… «Наука как нравственно-психологический феномен». Я доказывал, что у нас всё наоборот, что у нас чем хуже товар, тем он дороже и так далее. Вот. Идеальный капитализм. Дальше, статья для журнала «Неприкосновенный запас». «Фобия потери территориальной целостности». Фобия — это, значит, Россия — страна, которая больна имперской паранойей. Признаки паранойи — это мания величия и мания преследования. Составная часть мании преследования — это боязнь потери территориальной целостности. Ну, прежде всего, наша страна территориально не целостная, так как она уже состоит из двух частей: основной массив и Калининградская область.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Для того, чтобы восстановить эту целостность, надо Польшу аннексировать и Литву. Ну, вот, другого пути нет. Ну, Белоруссию тоже — заодно. Значит, так, это первое. Я разоблачал нелепость этого понятия, я писал о том, что фобия потери территориальной целостности по аналогии с анатомией, по аналогии с дефлорацией, вот, что теряется, как теряется, почему… почему расчленение. Вот эти все… национал-патриотический бред. Заканчивал я тем, что есть государство двух типов — служебное и господствующее. У нас государство — просто господствующее. Это нашло отклик в Интернете, отдельные вещи там и сейчас фигурируют. Дальше — «Факторы развития Московской области». Ну, и «Факторы регионального развития»… сборник называется… этот же, такого же типа. Для него я статью написал — «Факторы развития Московской области». И, наконец, вот монография. «Территориальные ареалы и сети». Первая толстая книга, которая вышла в моей жизни с громадным опозданием, только в 99-м году. Вот всего три книги вышло. А сейчас мы их посмотрим. Вот она…
Ю.С.: Ну, вы возьмите в руки… возьмите в руки… сядьте и покажите сами…
Б.Р.: Вот это нарисовал я… это из моих чертежей… собственной рукой, с моей помощью… рейсфедером… давно.
Ю.С.: Да, я помню, когда вы рассказывали,  какой вы хотите себе надгробный памятник…
Б.Р.: Совершенно верно — одно из этих изображений…
Ю.С.: Одна из картинок…
Б.Р.: Да, что-то в этом духе, совершенно верно, вот. Первая такая книга вышла, в неё вставил…
Ю.С.: Это когда вышла?
Б.Р.: В 99-м. В неё — есть такое приложение, называется «Мой путь в географии» — автобиографический… и вот я собственно сейчас его немного и пересказываю. Сегодня это уже не пересказ, я уже далеко от него отошёл, все это уже есть… написано.
Ю.С.: Ну, не всё, а какая-то канва основная — да.
Б.Р.: Так что, вот вышла эта книга… это было, конечно, большим торжеством для меня, но, к сожалению, большая часть тиража роздана не тем людям, а так, в качестве, как бы, сувенира, потому что было невозможно не раздать всем, а сейчас мы не можем найти. Сейчас потомки людей, которые умерли, у которых эта книга сохранилась, её выбрасывают на свалку, поэтому она же пропадает.
Ю.С.: А в Интернете ее нет?
Б.Р.: Нет, ее целиком в ёнтернете нет, это же надо, чтобы кто-то сканировал ее… это же очень трудно сделать.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Вот, ну дальше что… 2000-й год. «Московская область сегодня, портрет без прикрас». Здесь какой приём?  Там была статья для научного сборника, теперь вариант. Вот, вариант для журнала «География» для школьных учителей. Значит, я всегда так делаю… в нескольких вариантах. То есть нужно одно и то же публиковать много раз. В этом нет ничего плохого потому, что разные варианты — разные читатели.
Ю.С.: Ну, чтобы дошло.
Б.Р.: Ну, конечно, вот. Дальше, вот статья «Освоение космоса и судьба Земли».
Ю.С.: Ого-го-о…
Б.Р.: Да, так она же есть в этом сборнике.
Ю.С.: Мало ли, что она есть.
Б.Р.: Например, там разбираются  виды зональности. Вокруг городов одна, там, вокруг планеты, там, спутники — другая. В общем, всё там объединяется,  теория Изолированного  государства Тюнена  и представление Циолковского о кольце  спутников, окружающих Землю. Это опубликовано во многих местах… сборниках… раза три или четыре. Откликов не знаю, не было. Дальше, значит, пошло опять «Аравийская пустыня и египетское сафари», ну побывал человек в Египте, обрадовался, кое-что написал…
Ю.С.: А где опубликовали?
Б.Р.: Это журнал «География».
Ю.С.: То есть, опять для школьных учителей.
Б.Р.: Да. Но он тогда имел жалкий вид, к сожалению, а сейчас он такой красивый, я его покажу сейчас. Не только для учителей, это очень хороший журнал… Вот как он выглядит сейчас… видишь.
Ю.С.: Ага. Да, никогда не видел. Наверное, с большим тиражом, да?
Б.Р.: По-моему, около шести тысяч, полистай.
Ю.С.: Вас там просто знают или вы так, вот а… все я понял…
Б.Р.: Значит, в (?) время… <...?...>
Ю.С.: Это теперь сын Соловейчика.
Б.Р.: Да. Когда появился Соловейчик, когда наступила новая эра… в 91-м году…
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Вот такой журнал или газету начали «Первое  сентября»… и ее филиалы… это «География»…
Ю.С.: Да, это я помню, совершенно замечательная газета.
Б.Р.: Есть ещё «Русский язык»…
Ю.С.: Замечательная газета…
Б.Р.: …и «Воскресная школа»… Вот, там сейчас в «Географии» два, три энтузиаста… это делают… Оля Коротова, которая там главный редактор, там лежит её трудовая книжка. Серёжа Рогачев, у которого трудовая книжка лежит в МГУ… он там, видимо, доцент, но он всю свою жизнь отдает этому журналу. Еще один человек, (?) его помните…
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: И мы,   географы всё лучшее и все яркое, что напишем — вот обязательно несем в этот журнал… параллельно…
Ю.С.: Здорово.
Б.Р.: Да, и он на всё откликается. Нет такой научной темы, которая там не могла быть отражена. Хотя, всё-таки, строго говоря, мои наиболее сложные концепции там не отражены… да. Они для учителей слишком тяжелые. [В 2014 г., после яркой статьи об Украине, журнал «География» разгромили, а Коротову и Рогачёва оттуда «ушли»]. Вот, дальше… Путин придумал федеральные округа и уже в том же году я откликнулся — «Перспективы эволюции федеральных округов». Вот у меня статья вышла…
Ю.С.: Это какой год? Прошу прощения…
Б.Р.: Это 2000-й, сразу же в 2000-м году, весной он это придумал и когда там…
Ю.С.: 2000-й?
Б.Р.: Да.
Ю.С.: Его только избрали.
Б.Р.: Да, только что избрали. Хорошо. Вот написано: 2000-й год — «Перспектива эволюции федеральных округов» — ну, это же факт?
Ю.С.: Да, да.
Б.Р.: Значит, тогда уже он и придумал.
Ю.С.: Тогда и придумал.
Б.Р.: Ну, вот, как избрали, значит, и придумал… разделил на восемь губерний. Значит, где это было? Это вот тоже (?) начало этой конференции… международного развитии и сотрудничества. В тот раз собрались в городе Рязани. В Рязани — сначала докладик, потом уже статья в «Независимой газете», не знаю, или иначе называлась… вот, сейчас мы до неё дойдем. В «Независимой газете» она называлась — «Гипноз старых понятий — отечественный федерализм, что дальше?». «Независимая газета» 27 октября… это уже 2001-го года. Вариант в «Независимой газете», еще какой-то вариант. В Интернете отклик есть.
Ю.С.:  А скажите, ну, вот поскольку прошло… ну, вот 13 лет с тех пор, вот…
Б.Р.: Да, сбываются мои гипотезы. Первое, значит, я понял, вводится новая единица административного деления, которой зачеркиваются последние остатки федерализма, никакие это не субъекты федерации… все эти области, там, края, никоим образом… не субъекты они, никакой федерации нет. Унитарное государство… и сделаны такие вот крупнейшие административные единицы, потому что легче… не может, так сказать… государство справиться с 89-ю губернаторами, не может, ему это западло. Они в сравнении с ним, вообще, кто? Вот, а собрались за своим столом семь человек, восемь человек и всё им разъяснить по душам, вот без свидетелей — это совершенно другое дело. Это нормальное звено иерархии. В нашей стране, действительно, не хватает таких вот… с точки зрения логики… промежуточных единиц, но они зачёркивают федерацию, они унижают все автономные республики, которые туда входят, кто же они теперь такие… Интересно, сразу же мой друг Лёня Смирнягин [1935 – 2016], который был советником президента Ельцина и который носится с идеей федерализации, ясно стал мне возражать, что нет, это никоим образом не административная единица. Почему? Потому что ему страшно этого не хотелось, он говорит, что это всего лишь представительства.  Я ему сказал, что нет, это настоящая административная единица. Ростов — южная столица, столица юга России, столица, так сказать, федерального округа, то есть всё это населением было воспринято именно так. Дальше я предсказал некоторое дробление, то есть, они обязательно должны дробиться, как это у всех, таких вот крупных. Первое раздробление уже произошло, одно только. Отделили Северный Кавказ от прочего Юга. Потому что там попал Северный Кавказ в Волгоградскую область, это было совершенно ни к чему. Ну, вот такие вещи, потому что это готовая единица для раскола России, если, например, хотят как-то сферы влияния поделить, уже ясно, кому какой округ достанется. Это было подхвачено не далее, как на днях в Интернете я читал, без ссылки на меня, там тоже говорилось… это же и другим в голову пришло, что готовые рамки есть, так сказать, для раскола. Значит, эту тему я стал развивать. Связано это с теоретической географией? Да, связано. Это продолжение отдельных тем. Вот, значит, 2001-й год.  «Идеальный капитализм и российская реальность» — это то же самое, но в журнале «Неприкосновенный запас». Уже гораздо больше. Который издает Прохорова. Вот, но там они напечатали всю мою статью с возражением, мол, не всё так плохо у нас. Что мы идем к рынку, что всё это у нас исправляется, что быстрыми шагами всё улучшается. Это было в 2001-м году написано. Ну, что, прошло столько лет и стал ли наш капитализм менее криминален… нет, не стал. Можно ли сказать, что у нас цены стали соответствовать условиям рынка, а не являются грабительскими, что у нас [исчезло] множество паразитов… нет-нет, этого сказать нельзя. Можно ли сказать, что у нас государство уважает собственность и не может её отнять — нет, может отнять. Значит, всё, что я писал, собственно говоря, всё сбылось. Дальше, значит, «Метаморфозы российского пространства» — ещё такие Сократические чтения по географии, которые устраивал Шупер…
Ю.С.: Кто?
Б.Р.: Шупер, Вячеслав Александрович. Нет, но мы не можем сейчас всё вспомнить… не можем… очень много…
Ю.С.: Нет, нет. Ну, хорошо…
Б.Р.: Ну, вот, пожалуйста, тема — науковедческая. Тем временем журнал «Здравый смысл»… гуманистическое общество… комиссия по борьбе с лженаукой… действует… собирает конференцию, международный симпозиум… «Наука, антинаука и паранормальные верования. Происходит не где-нибудь, а в зале Президиума Академии наук. Я там тоже с докладом «Этические критерии отличия науки от лженауки». Вот, развиваю это старую свою тему. В кулуарах, кстати говоря, лжеучёные тоже свои книги продают… и попы тоже пришли. Ну, вот дальше статья «Гипноз старых понятий» — это продолжение темы — «Науковедение», нет, нет — это «Федерализм». Вот, 2002… так, проект года… что-то еще… «Пространство географа и обыденный мир» — это для журнала «География».  «Региональная архитектура и культурный ландшафт» — о том, что архитектура должна соответствовать местным региональным традициям.
Ю.С.: Это где опубликовано?
Б.Р.: Журнал «География». «Некоторые парадоксы российской экономики» — это «Гамбургская мозаика», журнал, издаваемый в Гамбурге, ну, его никто здесь, конечно, не знает. Тоже самое — это капитализм. «На вертолёте в Шамбалу» — это о том, как мы летали с делегацией Верховного Совета на Алтай. Знаешь, да, такой?
Ю.С.: Нет. Нет.
Б.Р.: Ничего не знаешь?
Ю.С.: О Шамбале, конечно, знаю. А вот то, что летали — не знаю.
Б.Р.: «Альтернативы шовинизму»  — это о патриотизме, как я понимаю, о патриотизме, не военном, а мирном,  и так далее.
Ю.С.: А где это опубликовано?
Б.Р.: В данном случае это опубликовано…
Ю.С.: Я почему спрашиваю… интересно,  кто вас публикует.
Б.Р.: Это альманах «Светский союз», есть такой,  не «Советский», а «светский».
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Да, «Светский союз», до этого тоже опубликовано в газете «География». Так, «Поляризованная биосфера» — сборник статей, наконец, ещё книга вышла. Вот эта.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Как сборник статей. Так, «Пространство России» — круглый стол «Отечественных записок». Присутствовал там Ахиезер, присутствовал Теодор Шанин, Каганский… и я что-то там говорил, что-то было опубликовано. Вот « Ландшафт  для учёных» — это о судьбе подмосковных наукоградов, вот на примере Пущино, как  это всё вырождается, как городок науки превращается в спальню для элиты местной, районной. И как там, в общем, трудоустройство потомков этих ученых. Вот, к примеру, потом… 2003-й год — «Неизвестная Чувашия» в соавторстве с Каганским. Мы едём на обычную конференцию, которая ежегодно у нас бывает. На этот раз она была в Чебоксарах. Там я даже не выступал, но зато мы откололись от экскурсии и пересекли всю Чувашию своим ходом. У нас были интересные знакомства, мы написали большую статью.
Ю.С.: Если можно, два слова об этой статье. Просто, я сейчас был в Чебоксарах, из Казани обратно на машине, мне немножко интересно.
Б.Р.: Чувашия произвела на нас хорошее впечатление, мы увидели, что это страна, где живут люди на своей земле и они эту землю любят. И они занимаются всерьёз сельским хозяйством, в общем-то, жизнью такой настоящей, крестьянской. Мы были даже у одного в гостях, там, даже, ну, может, крестьянина, хотя он — работник лесхоза. Мы видели там 14 видов всяких рабочих помещений… в избе и везде что-то делается… такие дворы. То есть, это мы увидели, нечто такое — не упадок… хотя у него тоже есть элементы упадка. Но это же… очень перекликается с концепцией Нефедовой, которая подхватила, что у нас в Нечерноземье здоровое сельское хозяйство, видимо, население здоровое по демографической структуре, существует только в нерусских республиках, а именно, в Татарстане, Башкортостане, Чувашии. И больше, пожалуй, нигде… про Удмуртию и Коми мы не можем этого сказать. Значит, дальше…  я ещё ходил куда-то на семинар, меня притащили… Постоянно действующий междисциплинарный семинар клуба ученых глобального мира. Выпускал огромное количество брошюр…
Ю.С.: Это московский?
Б.Р.: А, да, в Москве тоже — Институт микроэкономики. Есть Институт макроэкономики, есть Институт микроэкономики. Я туда ездил. Ну, это, в общем, был армянский институт…
Ю.С.: Частный какой-то?
Б.Р.: Нет, не совсем…
Ю.С.: Не государственный.
Б.Р.: Не знаю, это был институт армянский, потому что там армянин был председатель и армянин — главный оппозиционер, который придерживался либеральных взглядов. И армянин — главный консерватор, который придерживался таких консервативных имперских взглядов. Ну, я и  туда ходил, там были и попы, и были верующие учёные, один из которых — доктор исторических наук сказал: «Я — православный, я должен в это верить». После чего я, конечно же, фактически, перестал посещать ихние семинары. Но там тоже что-то опубликовано из моих сочинений. Ну, вот, 2003-й год — вышла статья «Неизвестная Чувашия». Потом опять пошла статья «Этические отличия науки от псевдонауки» — то же самое, но тогда были тезисы, теперь это уже статья. Значит, вот эта науковедческая линия продолжается. Что такое наука? Как отличить науку от ненауки?
Ю.С.: Но интересно, что этические критерии… можете сказать о них? Чуть-чуть… Потому что как-то это далеко…
Б.Р.: Да, есть такие критерии…
Ю.С.: Не общепринято…
Б.Р.: Значит, вот яркий пример этого, когда человек считает себя открывателем  чего-то, он сразу же обращается… он обычно говорит, что его не понимают в научном сообществе, что там засели консерваторы, он обращается непосредственно к средствам массовой информации. Вот это яркий пример… такого, что…
Ю.С.: Ну, антинаучного.
Б.Р.: Да, вот…
Ю.С.: И… еще есть какие-нибудь?
Б.Р.: Да, есть, но может быть, мы сейчас это просто найдем.
Ю.С.: Хорошо… пройдем дальше.
Б.Р.: Потому что всё я же не могу пересказывать…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Ну, вот дальше… Вот рецензия на книгу «По Европе на халяву», да, ну не важно, но опубликована она в «Отечественных записках». Там человек написал, как можно проездить всю Европу, имея в кармане… это в 2003-м году… в Восточной Европе — три  доллара, а в Западной — четыре (в день) … Всё хорошо, конечно,  я хорошо оценил эту книгу, но, все-таки, написал, что есть руководство, в котором говорят человеку, как ему выжить в суровой природной среде. Например, там нет воды, вспарываешь брюхо какой-то рыбе, пьёшь… вот, допустим, что-то еще… Ты замерзаешь, ты вспарываешь живот своему псу и погружаешь сюда руки, чтобы их отогреть. А тут то же самое, только за счёт людей… создавалась цивилизация в Западной Европе, люди работают. И приезжают люди, которые хотят жить там на халяву. Там описываются эти все случаи, эти примеры, как одна пришла, сказала, что она, там, из русских эмигрантов, что ее в СССР преследуют, ну и все что-то в таком духе. Или, не дадите ли попить воды, а то есть хочется и ночевать негде. Вот, там всё описано… вот эти такие примеры. Одна девица тоже себя так нагло вела в Германии, потом настало время, когда ей надо домой возвращаться, она сдалась в полицию, её депортировали бесплатно. Ну вот, к примеру. значит, рецензии я иногда писал, теперь вот «Бережливость как гуманистическая ценность» — альманах «Светский союз», очерк про Шамбалу был там же. «Башкирия — начало пути» — путешествие вместе с Каганским… по Башкирии. «Суверенные государства… к провинциям Всемирного государства» — тоже клуб учёных.
Ю.С.: А это что такое? Больно название такое… яркое.
Б.Р.: В чем идея?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Идея очень проста, что не надо бояться суверенитета государств, нужно давать независимость абсолютно всем. Потому что, они же, наоборот, чем больше государств, тем меньше их реальный суверенитет и они объединяются в разные союзы — это путь к Всемирному государству, в том смысле, что они… все государства станут единицами административного территориального деления единого государства, а не будут иметь своей армии. Главное, чтобы не было… разобщенного мира, когда отдельные государства имеют возможность воевать друг с другом, вот этого не должно быть. У меня… и эту тему я тоже развивал. В этом году я написал статью «Мораль личности и мораль государства». Например, считается аморальным, когда люди друг друга обманывают, когда они проявляют эгоизм, они должны друг другу уступать. А как с государствами быть? Государства должны вести себя наоборот, они должны быть агрессивными, должны быть… ни в коем случае друг другу не должны уступать. Значит, мораль личности и мораль государства — различны, так. Но есть же промежуточные территориальные единицы, а у них какая мораль? Мораль штатов, есть ли у штатов мораль, есть ли мораль у республик, у муниципалитетов? Как они должны себя вести? По какому типу? По типу семьи, где люди доброжелательно настроены друг к другу или по типу современных государств, которые стараются друг друга притеснять. Это для какого-то симпозиума, который был в Костроме, но в последний момент выяснилось, что совещания не будет, потому что на него не дали денег. Сама устроительница этого совещания оказалась без работы, ее оттуда уволили из университета даже. Ну, вот какие темы. «Урбанизация по-российски», «Города и городские агломерации». Здесь, конечно, опять говорится о дачных участках, о садовых… обо всём этом. «Русская саванна» — 2004-й года — вместе с Каганским… «Под открытым небом» — о гуманистичном экологическом воспитании… это вышла моя тонкая книжка «Под открытым небом».
Ю.С.: Я ее читал.
Б.Р.: Ну, вот хорошо, слава богу…
Ю.С.: Очень такая яркая…
Б.Р.: Вот и хорошо, может ты о ней скажешь два слова, я пока пойду воды попью.
Ю.С.: Хорошо.
Б.Р.: Скажи это в микрофон.
Ю.С.: Ладно. Ничего страшного…
Б.Р.: Так. Будем продолжать.
Ю.С.: Да, да, давайте.
Б.Р.: Ну, вот мы разбираем, как бы, отдельные линии, какие были в моих публикациях, и в то же время мы разбираем, как бы, какие-то научные школы, продолжающиеся симпозиумы, которые оказали на меня большое влияние и были для меня даже новым университетом. Я хочу сказать, что это, во-первых, симпозиум «Куда идет Россия?» под руководством Заславской и Шанина.  Для меня это  социологический университет. Блестящие такие авторы. Потом… но это теперь… вот эти продолжающиеся симпозиумы Чебанова, биологи замечательные. Я, например, под влиянием этого семинара написал статью «Секс превратил обезьяну в человека». Эту статью «Секс превратил обезьяну в человека» я опубликовал в эротической газете «Ещё» под собственным именем и фамилией. Обычно я пишу под псевдонимом, там, свое порнографическое сочинение, а тут ничего порнографического нет. Очень я здорово… все это, конечно, про эти сочинения, можно так сказать, что они отчасти из жанра «Учёные шутят». Там можно автору задать вопрос: «Вы на самом деле так думаете или шутите?».  И дело в том, что часто я не могу ясно ответить на этот вопрос. Ну, для постмодернизма это, вообще, характерно, когда и сам автор не может сказать, дурачит ли он нас или он серьёзно подходит.
Ю.С.: Ну, что касается вот вашей последней… вот… упомянутой, что секс предложил… превратил обезьяну в человека… я читал на эту тему и других авторов и, по-моему, вполне официальная…
Б.Р.: Да, вообще-то…
Ю.С.: Одна из официальных таких…
Б.Р.: Да, в общем-то, да…
Ю.С.: …принятых точек зрения.
Б.Р.: Короче говоря, значит… половая жизнь учёных… то есть, тьфу, у животных… оговорка фрейдовская, потому что я этим тоже занимался… фрейдовская оговорка… ну, вот. Так вот половая жизнь у животных была утилитарной, направленной на размножение, а у человека она вышла, вышла и стала, в общем, очень мощным явлением. И кто-то, кажется, биолог Геодакян,  сказал, что человек – самое совокупливое животное. Ну, отсюда, все это я стал развивать… в своей статье, получил за неё гонорар  100 долларов…
Ю.С.: Замечательно…
Б.Р.: От Владимира Линдермана, а 100 долларов в две тысячи каком-то году, в 2004-м, что ли, нет, нет, раньше — в 1994-м… много значило. Так, ну, вот ещё одна такая линия. Ну, а внутри географии — вот эти вот ежегодные сборища. В этом году конференция  была в Саранске, в прошлом году — в Пензе. Дальше мы не ездим потому, что денег нет на дорогу. Приезжают отдельные люди из Сибири, из Дальнего Востока Бакланов вылетает, но он академик, директор института, ему оплачивают такую дорогу. Сейчас же учёные очень разобщены из-за дороговизны транспорта. У нас транспорт — самолёт самый дорогой в мире, предела этому нет… удорожанию.
Ю.С.: Да, наверное, сейчас и поезд становится одним из самых дорогих…
Б.Р.: Поезд тоже чудовищный… даже Интернет, который рассказывает о том, как проехать в Латвию, предупреждает, что цены невыносимы. По-моему, около 14 тысяч  рублей стоит билет из Москвы в Ригу. То есть предела нет… нет предела грабежу… предела не будет… остановить этот так называемый беспредел… можно только с помощью насилия, но я к нему не призываю. Хочу сказать, что механизма, который просто так бы это все выправил, который бы покончил с паразитизмом, покончил с вакханалией строительства, которое сейчас везде ведется — такого механизма нет у нас… экономического. Поэтому только катастрофы, какой-то форс-мажор может прекратить это всё… а так — будут давить, будут грабить всё больше и больше.
Ю.С.: На меня вот произвело впечатление… ваш пример со строительством у вас под окнами… вот этой новой трассы…
Б.Р.: Совершенно верно… стоит это озвучить…
Ю.С.: Я думаю да… стоит.
Б.Р.: Ну, давайте, озвучим…
Ю.С.: Ну, так вы и расскажите, а то… у вас под окнами…
Б.Р.: Ну, у меня под окнами строится Северо-Западная хорда, такая вот улица, которая должна быть одновременно хайвеем. Это первый случай для Москвы, когда скоростная дорога проходит прямо по улице, одна из живых московских улиц, которая имела хорошие зелёные насаждения, рядом с Тимирязевской академией и её лесопарком. Вот, деревья все эти вырублены, там будет транзитная магистраль, через которую будут ехать  те, кто хочет проехать, допустим, кратким путем из Западной Европы на Дальний Восток через Москву, ну, лучше всего проезжать тут. Ну, вот, в трёх метрах от жилых домов. Вот так она строится уже много лет… уже года три. Ну, там что… под моим окном вырыли глубочайшую траншею для того, чтобы делать там тоннель, потом ее всю зарыли… это было всё в течение последнего месяца, потом опять на том же месте вырыли заново.
Ю.С.: А вот насчет стоимости?
Б.Р.: Ну, по сведениям из Интернета,  я не могу назвать точно цифру, но говорили, что первоначальная стоимость ее была какая-то, что-то порядка 27 миллиардов рублей…
Ю.С.: Рублей?
Б.Р.: Да. Вот, а потом кто-то там… цену изменил и увеличил ее в пять  раз, теперь она стала… умножь на 5… около 140 миллиардов рублей.
Ю.С.: Да…
Б.Р.: То есть, это дороже чем олимпиада в Ванкувере, и то, что Путин выделил 40 миллиардов рублей для подъёма Дальнего Востока после наводнения, а тут вот такие цифры. Но я думаю… и ещё последние сведения, часть из слухов, часть из Интернета — то ли возобновление замороженной части стройки, то ли её окончание назначены уже на 2017-й год. Я до 2017-го года дожить никак не планирую… мне тогда будет 86 лет со дня моего рождения. Ну, и хорошо, что я, по крайней мере, этого ужасного движения под окнами не увижу. [Увы, увидел и, что самое страшное, услышал. Сегодня, 13 февраля 2017 г., я ещё жив]. А почему её не провели чуть в стороне? А именно,  её могли провести по линии Окружной железной дороги, и эту железную дорогу нисколько не уничтожать, надстроить над ней эстакаду и по ней пустить это шоссе. Так вот это, [то, что строят], якобы, дешевле…То есть то, где можно украсть гораздо больше, это считается дешевле. Так что, вот вам яркий пример.
Ю.С.: Ну, пойдём по вашим дальше… как бы, темам публикаций… ещё немножко давайте.
Б.Р.: Ну, вот мы вспомнили журнал «Ещё» где тоже какая… популяризация. Кстати, когда Линдерман перешёл из политики в газету «Ещё», тоже мне туда предложил… пригласил сотрудничать. Потом мне сказал, что нельзя ли соединить секс с политикой. Я ему написал статью «Онанизм как зеркало русских революций».
Ю.С.: Ух ты…
Б.Р.: Значит, в начале там говорилось… ну, это совсем уж шуточное произведение, там сказано было, что причина Великой французской  революции была в том, что дистанция между аристократами и простонародьем была смыта. А смыта она была именно в постели, потому что слишком много… дворяне трахались с кучерами и так далее. В общем, все… до такой степени было размыто… вот это одна из первых причин. Вторая, что было в России, помещики, естественно, с девушками деревенскими совокуплялись. Они рожали им детей, значительная часть крестьян были физическими, биологическими потомками помещиков… были дети вообще, все так патриархально жилось… в эпоху классичесского крепостного права…
Ю.С.: Ну, вот, например, братья Бестужевы.
Б.Р.: А когда всё это прикрыли, когда наконец крестьян освободили, появились разночинцы, которым не с кем было трахаться… значит, к проституткам иди, а какие проститутки… культурной проституции не было… эти белошвейки разные, там, всё такое вот… сифилис, сифилис, значит, вот… скрывающие это. Мужчина любит женщину, невесту, так сказать, девственницу, а сам ходит трахаться к проститутке, подхватывает там сифилис, ну и так далее. В общем, разлад, отсюда — революция, к топору зовут Русь… народничество… и эти вещи. Наши тираны… Сталин с его крохотным пенисом длиной восемь  сантиметров… всё это такое… маленький рост тирана компенсируется большой властью. Наполеон… ну, не будем ещё вспоминать кого... Сталин тоже был тщедушным. Ну, и так далее, всё это было… и там я дал волю, в общем, своей фантазии, там нет никаких выводов, ничего. Но это под псевдонимом. На фотографии Нины Межавилки,  был такой фотограф, был, женщина — она снимала обнаженных мужчин... Такая фотография была, как мужчина атлетического телосложения мастурбирует на улице.  Теперь другая линия — административно-территориального деления, России — продолжается. Лекция… есть Полит.ру… знаешь, что это такое?
Ю.С.: Да. Да. Да.
Б.Р.: Ну, вот, в Полит.ру приглашали меня всего два раза. Мне бы хотелось, чтобы ещё пригласили, ну, они, наверно, всё, решили, что я уже не очень для них... Но два… первое, «Россия — административно-территориальный монстр». Собственно, здесь я особенно ничего не критиковал, наоборот, проявил, даже, большую консервативность. Я доказывал, почему нам нужны эти этнические республики и так далее, что будет, если их не будет, но это было подхвачено… отдельные вещи потом циркулировали в Интернете. И вот наконец — «Экологическая специализация России в глобализирующемся мире: нестандартное решение». Вот, первый раз, когда я вышел с этой замечательной темой о том, что Россия должна стать экологическим донором,  в 2004-м году именно на семинаре Заславской и Шанина, и там это было принято как научная статья. Вот там, а потом я начал это все развивать. Там у меня было ноль и три десятых авторского листа, а сейчас у меня дошло уже до трех с половиной, и самый большой текст уже в Интернете есть, если вы его наберете сейчас «Экологическая специализация  России» — получите мой текст… в три с половиной листа, да, это самый полный текст. Советую его читать. Да, «Земля и околоземный космос» — опять ещё одна конференция… опять на эту тему с чертежом. Ну вот дальше, что мы имеем? «Культурный ландшафт против легальной монетизации» — это…
Ю.С.: Поясните название, не очень понятное.
Б.Р.: Культурный ландшафт…
Ю.С.: Против?
Б.Р.: Легальной монетизации. А очень просто. Сейчас постараюсь сказать популярно. Вот у нас садовые участки. Значит, у нас пригородная зона — это садовые участки. Кто их обслуживает? Обслуживают их пенсионеры, в основном. Почему они их обслуживают? Потому что они рано выходят на пенсию и потому что у них бесплатный проезд на электричке. Замените это монетизацией, лишите их бесплатного проезда, но не их, а следующее поколение. Значит, вся эта инфраструктура, и просто структура расселения должна погибнуть.
Ю.С.: Но, сейчас, в основном, на машинах.
Б.Р.: На машинах, да, это другой уровень. Это уже не для сада, не для огорода… да, это коттеджные поселки, да, они превращаются вот в это… А эта формация, значит, исчезает. Теперь что получается? Говорится, что самые трудоголики, самая активная часть населения — это нетрудоспособные, то есть которые у нас называются нетрудоспособными… безработные и пенсионеры. Вот они то работают… пенсионеры. Безработные — это те, которые работают в теневом секторе, а пенсионеры — в домашнем хозяйстве, особенном, в теневом секторе тоже. Вот, значит, что? Вот легальная монетизация… что государство всё-таки споткнулось в своей этой реформе… в те годы, в общем. Так вот почему культурный ландшафт? Дело в том, что у нас можно… есть такая модель… модель насилия человека над ландшафтом есть, да, понятно. Но модель сопротивления ландшафта человеку тоже ведь есть. У меня вот — как ландшафт сопротивляется, как Петербург, как Петр Первый  решил устроить вторую Голландию, устроил столицу в дельте реки, в таком месте, где нельзя в российских условиях было столицу ставить. Можно было чуть повыше делать, где у шведов было, там, у приверха   дельты, а не в самой дельте. Ну, вот… ландшафт, так сказать,  мстит, это такая мистика — начинает мстить… значит, наводнение и всё — город обречен… Петербург при подъеме уровня мирового океана…
Ю.С.: Ну, а в плане, всё-таки, вот то, что вы упомянули… это вот дачники и… ну, вот, пригород, который стал совершенно дачным таким местом для труда. Каким образом культурный ландшафт с этим связан? Как он сопротивляется или наоборот?
Б.Р.: Как он сопротивляется? Культурный ландшафт, который сложился у нас в пригороде, не позволяет нашему правительству зайти слишком далеко в пенсионной реформе, в монетизации льгот… То есть отнять льготы или заменить натуральные льготы денежными, потому что такая замена только к удорожанию всего. А если это не делать, если это в натуральной форме… льготы должны быть… реальными, льготы в российских условиях должны быть не в денежном выражении, а в натуральном.
Ю.С.: Ну, да, да.
Б.Р.: Так до революции делали, служащим, чиновникам всех рангов полагалось помимо жалования, учителям, например, жилплощадь казённая, за которую не платили, или определенное количество дров… бесплатно..
Ю.С.: Железнодорожным служащим — бесплатный проезд.
Б.Р.: Да, вот именно так надо делать. А если ты заменишь бесплатный проезд дотацией, вот так немедленно… или какой-то, если… короче говоря, человеку бедному лучше давать хлеб в натуральном виде, а если ты им дашь деньги на хлеб — рынок ответит подорожанием, вот… ну, и так далее. Вот, потом пошла статья совершенно другая, «Распределение ролей в неформальном досуговом коллективе» — Москва, институт по связям с общественностью… Это я сейчас перескочил на темы докладов… это у меня доклад был такой. Но это очень старая тема у меня, а потом она в Интернете, спустя много лет, вышла, как самостоятельная…
Ю.С.: Это связано с туризмом?
Б.Р.: Да, это началось с туризма, но, значит, вот, например, собирается какая-то компания для того, чтобы что-то провернуть, или это туристский поход, или это домашняя пьянка с целью закадрить девочек, это не важно. И вот, значит, такие роли выделяются. Сначала, роли на стадии формирования группы — это одно. Роли на стадии функционирования — это другое. На стадии формирования группы — это инициатор, человек, которому пришла в голову мысль осуществить какое-то мероприятие. Субинициатор — это первый человек, к которому инициатор обращается со своей идеей. Дальше — участники привлечённые, непременные участники те, без которых мероприятие не состоится. Участники дополнительные, которых ставят перед фактом и уже приглашают. Это на стадии формирования. А теперь на стадии функционирования. Там есть лидер, есть хозяин, это разные вещи. Хозяин помещения или транспортного средства, например, лодки, на которой вот едешь. Они могут не совпадать, ну вот такие. Потом, активист — человек, который всё делает, в общем. Пассивист, который ничего не делает без внешнего принуждения. Потом там роли есть, которые делятся на положительную и отрицательную, там если уже поход, лидер оппозиции, вот, теневой лидер, так сказать, революция и всё. Значит, всё так… выводы уже большие делаются, выводы для большого человеческого коллектива, для партии, там, у меня совмещение ролей, там у меня, по-моему, сто ролей описано.
Ю.С.: Ух!
Б.Р.: Да, да. Вот все они потом совмещаются, они же могут совмещаться. Два человека — он и она. Он — лидер, инициатор, она — активист, там, и все… пассивист… Вот это вышло в Интернете. Потом в «Отечественных записках» опубликовал статью «Самодеятельный туризм как школа самоорганизации общества», где рассматривался советский походный туризм. Досуг вне государства — как люди, являющиеся государственными служащими, нисколько не противопоставляя себя государству, тем не менее устанавливают свои замечательные порядки в этих многодневных походах в условиях полного отрыва от цивилизации.
Ю.С.: Да, это было очень значимо…
Б.Р.: Это было опубликовано и, в частности, вошло и это туда частично, вот это распределение ролей и все… Ну, вот… Что это у нас? Публикации? Так, да, это публикации. Ну, вот, идет у нас 2006-й… Да, «Неизвестная Чувашия» опять продолжается, она у нас вышла, кажется, ещё где-то… в разных вариантах… ее сокращают. Если её сокращают, то в следующий раз ты хочешь ее опубликовать полностью. Вот «Российская псевдофедерация в трещинах» — журнал «Интеллигент» — электронный журнал был такой,потом исчез. Но кое-что вошло… в Интернете есть. «Этика учёных и рыночная мораль» — там же. «Экологическая специализация России». То есть, короче говоря, я последние 30 лет своей жизни являюсь, как бы, околонаучным публицистом, который использует свои концепции, и одни и те же статьи часто фигурируют и в качестве научных в сборниках, и почти в таком же виде они как научно-популярные и популярные. Значит, по этим вот линиям — науковедение, экология, популяризация теоретической географии… Выводы из неё применительно к административному, к политико-административному делению России… Вот, немного геополитики. Отклики на разные конференции. Вот сейчас идет конференция о столицах, о переносе столицы. Мы знаем, что идея переноса столицы всегда носится в воздухе и когда уже нашим хозяевам окончательно  нечего будет предложить, то они будут переносить столицу. Ну, вот, статья «Зеленые  изгороди российских регионов» — «Отечественные записки». Это о том, что административные границы могли бы стать осями эконета. То есть, там больше всего должно быть природных парков и заповедников. «Черты колониализма современной России» — тоже старая тема. Первый раз эта статья, по-моему, была опубликована в журнале… как у нас там в Париже издаётся журнал… «Русская мысль» что ли?
Ю.С.: «Русская мысль» — газета, еженедельник…
Б.Р.: «Русская мысль» — там была у меня статья … Но, опять же, варианты. И «Интеллигент»… это же было, как ни странно, и в газете… журнале «География» сравнительно недавно, хотя казалось бы,  эта тема табуированая… о том, что наша страна остается типичной колониальной империей, и там рассматривается этнополитический колониализм, и хозяйственный. «Россия должна стать природным парком, а не свалкой» — там же. Ну, вот, интересно, что на экологические статьи — откликов меньше всего. вот. Наш народ равнодушен к этой теме… надо сказать так. Для меня эти темы являются… я считаю, что эти темы, вообще, важнее любой политической для выживания человечества, но люди думают иначе, их эта тема не волнует. Видимо, это их так же мало волнует, как советы «не кури», или «пей кефир», или, там, «воздерживайся от половой жизни» и «ложись спать пораньше»… вот, понимаешь. Эти «курение убивает», вот, видимо, это отторгается людьми, они не любят эту тему.
Ю.С.: А вот статьи у вас… несколько, вот… связаны с этикой учёных… какие-то… вот меня это очень просто как-то задевает и интересно — какие-то были отклики?
Б.Р.: Да, в Интернете отклики есть, что, действительно, там… даже своё люди добавляют… вот, что как нехорошо, в общем-то, но сейчас это уже все-таки более менее актуально… все понимают, что науку душат, образование разрушают… это понимают сейчас даже необразованные люди. Хотя всё-таки, в целом, поддержки народа нет… в этой сфере, и многие считают — так и надо академикам, они оторвались от жизни. Так, «Под открытым небом» — второе издание уже этой книжки вышло в 2006-м году, уже второе… «Патриотизм без шовинизма» — «Интеллигент» тоже на эту тему. «Культурный ландшафт как опровержение географического детерминизма», а,  ну это рецензия… Так, вот эта тоже рецензия на очень серьезную книгу Мау, Мордашова, Турунцева — «Мы и они», книга «Мы и они:  Россия в сравнительной перспективе».
Ю.С.: Ну, да, Мау, по-моему, ректор высшей… академии народного хозяйства…
Б.Р.: Да, но он же, по-моему, ярый рыночный либерал…
Ю.С.: Да, такой…
Б.Р.: Ну, в общем… В чём здесь состоит опровержение географического детерминизма? То, что валят на природные условия, особенности России. Что мы говорим взамен этому? Мы, конечно, не говорим о России в целом. Мы берём северо-западный регион России и сравниваем его с Финляндией… постоянно сравниваем, вот, я и Каганский. Он в Финляндии не был, но на меня ссылается, я там был… несколько раз. Вот, вам, пожалуйста, опровержение… хорошо, не будем говорить обо всей России, вся Россия очень велика. Но вот давайте это сравнивать… с точностью до нескольких сантиметров… уже пересекаем границу России с Финляндией, пересекаем, сейчас едем по бывшей финской территории, которая в полном упадке… Карельский перешеек, а потом процветающую Финляндию проезжаем. Природные условия одни и те же. Вот, пожалуйста, вам эксперимент. Потом, когда говорить о многих вещах, не надо всё время говорить, почему Россия не Америка, не надо вот как Паршев  говорить, давайте говорить, почему Россия не Финляндия, почему Россия не Эстония, когда мы рассматриваем вот Европейскую часть России. Так, теперь вот книга совместно с Сигаловым «Центральная Россия: география, история, культура»… вот впервые она, мне кажется, вышла в 2007-м году. Мне кажется, что о ней мы уже говорили.
Ю.С.: Да.
Б.Р.: «Выделение человечества из животного мира»…
Ю.С.: Как? Выделение?
Б.Р.: Человечества из животного мира…
Ю.С.: Ух ты!
Б.Р.: Под влиянием опять же этого семинара… Чебанова. Помимо статьи «Секс превратил обезьяну в человека», вот ещё и вот эта статья «Выделение человечества из животного мира» тоже под влиянием этого.
Ю.С.: А где опубликовано?
Б.Р.: Смешно говорить — где… «Светский союз» — альманах. Никому не известный этот альманах, никто его никогда не увидит… Еще это опубликовано в «Курсе лекций» моих, когда был основан такой Российский открытый университет, и там был даже географический факультет, по-моему, там человек восемь училось… всего. Вот, и куда всё это делось — я не знаю. Никуда не делось, все исчезло, фу-фу, Ну, 1991-й год… 92-й — революция.
Ю.С.: Ну, вот моя жена кончила, получила там второе высшее образование… психолога.
Б.Р.: Тоня? Да?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Вот как. А кому нужно это второе образование? Зачем оно ей?
Ю.С.: Потому что геология тогда развалилась и она пыталась…
Б.Р.: Ну, хорошо. Вот там был географический факультет, я читал кое-какие лекции. И мне предложили написать там брошюру «Курс лекций», она есть там у тебя за спиной эта брошюра. Называется «Введение в социально-экономическую географию». Не знаю, сколько там глав, около десяти. А вот одна из них, глава, совершенно выделяющаяся, ни на что не похожая. Вот это вот «Выделение человечества из животного мира». Ведь логично, когда ты пишешь курс, создаешь введение социально-экономической географии, нельзя же не начать с азов. Вот я это всё и изобразил там, как непрерывный процесс очеловечения, вот, ну, и секс там занимает одно из главных мест. А дело в том, что Шупер Слава, который все это организовывал, Вячеслав Александрович Шупер — такой видный географ, также, он — науковед, у него контакты с философами своими, так вот он эту прозевал главу, не прочитал её, и потом они схватились за голову. И теперь объясняют так, что это шутка лектора. Ведь известно, что талантливый лектор, остроумный профессор всегда шутит на своих лекциях. Часто его шутки запоминаются многими поколениями. Но шутка может состоять не из одной фразы, а в данном случае — целая глава. Значит, эту тему я тоже развивал там. Ну, вот мы в качестве примера взяли такой отрезок, вот, самые разнообразные такие направления. Я думаю, что, может быть, мы сегодня и закончим.
Ю.С.: Ну, хорошо.
Б.Р.: Если, конечно, не будет никаких вопросов. Значит, я затронул такие вещи, как попытки написать учебное пособие о Центральной России, которое превратилось, в конечном счете, в  самостоятельную книгу. Околонаучная публицистика, газета «Ещё»… эротическая. Первые выезды за границу, они потом стали регулярными. Три книги. Ты ещё задавал мне вопросы о моих туристских походах… выходного дня. Всю жизнь я этим занимаюсь помаленьку.
Ю.С.: Ну, давайте, как раз, расскажите об этом…
Б.Р.: Так, значит, дело в том, что я ещё в детстве любил путешествовать, любил ходить пешком. Когда стал старшим школьником, то в последние годы ещё пребывания в школе, я устраивал себе походы самостоятельно, я отъезжал на электричке от Москвы подальше, потом шёл через малолюдную местность пешком километров 20–30 и возвращался в Москву по другой железной дороге. Походы такие я называю траверсными… потом так стали ходить многие группы. Пока я был студентом Геофака, туризм как таковой отдельно от географии для меня как-то имел мало значения, я всё время ездил или в экспедиции, или самостоятельно иногда после них. В такие туристские походы в обычном понимании, выходного дня, меня вовлек мой одноклассник Костя Шилик, человек 30-го года рождения, который сидел со мной за одной партой, был моим самым близким другом в школе, потом поступил в МВТУ, стал инженером-ракетчиком или, там, чего-то еще, потом стал археологом, потому что он пришёл в археологию с геофизическими методами. Его долго не признавали там, но, когда он открыл несколько городов подводных в Чёрном море, то он вошел уже в число признанных археологов, защитился на кандидата географических наук по палеогеографии, сейчас он доживает свой век в Гамбурге. И вот он устраивал обычные туристские походы, и тогда суббота была ещё рабочим днем. Мы выезжали вечером в субботу, довольно далеко отходили от станции, это был настоящий поход. Например, мы шли пешком от Истры до Звенигорода. Значит, мы вечером приезжали на Истру,  на станцию, потом шли пешком, тоже в первый день проходили может с десять километров, потом устанавливали палатку и ночевали. На следующий день мы с этими вещами, то есть с палаткой и одеялами, тогда ещё спальные мешки были не у всех, шли уже до самого Звенигорода. Потом появились уже два выходных дня, потом я сам стал водить такие походы, потом примыкал к другим группам. И тоже так систематически обошёл всё Подмосковье. И для меня стало привычкой — каждый выходной день, хотя мой режим этого не требовал, но ведь мои же товарищи работают каждый день многие… и вот так ходили по выходным дням. Транспортная сеть Подмосковья, располагает к этому. В результате я стал большим знатоком Подмосковья. Но  моё знание Подмосковья никем не используется. Я бы мог большую роль играть в качестве эксперта, но никто никуда не приглашает… потому что я лично знаю очень хорошо территорию Московской области, но, видимо, это никому не требуется. И вот когда меня спрашивают, что мне дают эти походы выходного дня, я обычно называю пять или шесть пунктов. Вот, первое, значит, для меня самого — увидеть новые места, для меня это было минипутешествие. Второе, показать эти места своим друзьям, тем самым, я как бы им делаю подарок. Третье, это привлечь, закадрить, новую девушку в этом походе, заинтересовать ее собою и своими путешествиями. Четвертое, это периодическое оздоровление, начинаешь без этого чувствовать себя чахлым, уже вянуть от того, что ты не ходишь, хотя бы, раз в неделю за город. Говорят самый убогий минимум —  шесть часов активного такого отдыха… пешком идти, или иначе совсем тогда ничего, если меньше. И пятое, это встряска, чтобы больше любить свою повседневную жизнь. Вот, плохая погода, грязь, дождь, а ты идёшь и думаешь, как хорошо… прийти домой, ванну принять. Я помню даже как моя жена Таня Казарова, когда как-то мы вернулись из одного такого похода, мне вдруг сказала: «Боже мой, как хорошо у нас здесь в нашей квартире». А квартира — это те же 30 квадратных метров спальн, которые мы получили в наследство от старых большевиков… когда моих родителей поселили в Москве. Мама моя от Землячки, а папа мой, в результате, как я уже сказал, хлопот Крупской получили по 15 метров жилой площади. Сейчас мы имеем квартиру — 52 метра и в ней две комнаты, в сумме те же 30 метров.
Ю.С.: Вот, я видел просто список ваших походов, ну, частично, вы его публиковали?
Б.Р.: Нет, зачем еще это публиковать, что такое публиковать, ну нельзя же все выкладывать…
Ю.С.: Перечень… нет перечень, просто публиковать…
Б.Р.: Ну, перечень… зачем… для себя…
Ю.С.: Ну, там, сотня… вот в этих книжка…
Б.Р.: Я помнить перечень своих походов  не могу, на это сил нет. Когда я решил сделать перечень походов, в которых участвовали ты и твоя жена Тоня, то это у меня получилось.
Ю.С.: Да нет, Борис Борисович, я видел у вас, как приложение к этой книжке…
Б.Р.: Это не походов, это, вообще, все путешествия…
Ю.С.: А, там какое-то совершенно немыслимое количество.
Б.Р.: Да, огромное. Огромный список. Сейчас мы посмотрим, по-моему, значит, так… первое, что приходит в голову каждому географу — это составить атлас, изобразить маршруты  путешествий, но эти вещи не осуществимы, тут же разный масштаб. Одно дело в Московской области… требуется один масштаб, а другое дело — это более обширные территории. И чтобы изобразить это наглядно — ну сил же на это нет, времени  нет. Конечно, такая схемка, в общем, есть, она очень примитивная… есть она у меня где-то… лежит. Поэтому, я пошёл по пути словесного перечня… там очень сложная пунктуация. Москва там не упоминается, там в скобках… Ну, например, как это делается, тоже метод очень… думаю, никто больше этот метод не применял. Ну, вот, например, 1989-й год февраль: «а» — это значит автобус, буква «а» в скобках — это автобус или автомобиль, Суздаль, Боголюбово, Владимир — значит, перечисляются так называемые, населенные пункты. Ну, одно дело — Владимир, другое — какая-нибудь деревня. Дальше точка. Апрель. В скобках «с» — это значит, самолет. Одесса, слово выделено курсивом, потому что я там ночевал. «Ж.д.» — железная дорога, вот, обратный путь здесь не упоминается, он — подразумевается. Дальше, май-июнь. Тарту — это в Эстонии. Автотранспорт в Выру, Кубия –  это место ночлега, поэтому оно выделено курсивом, дальше Рыуге, дальше что? Какой-то вид транспорта на «п»…
Ю.С.: Поезд.
Б.Р.: Нет, ж.д. было бы… «п» — пешком, ну, как же пешком, это куда-то ходили, и так далее. Гора Суур-Мунамяги, так, точка с запятой — это, значит, возвращение в прежний пункт… потом Печор, Изборск, Псков — железная дорога… вот так…
Ю.С.: Самое потрясающее…что там сотня… сотня этих маршрутов.
Б.Р.: Да, сотня маршрутов… это по дневникам. Что тут написано? В предисловии? Как это составлено. Значит, так. Путешествия, источники. При составлении этого перечня просмотрено и использовано 93 записные книжки, полевых и дорожных дневника (они все у меня лежат, все их выбросят на свалку), суммарной толщиной 93 сантиметра. 94 общие тетради в повседневных дневниках, толщина — 70 сантиметров. 35 папок с копиями исходящих писем и мемуарами — 73 сантиметра. 58 конвертов с билетами и квитанциями — 25 сантиметров. Списки вещей и сметы затрат для поездок одна папка — 9 сантиметров. Программы иногородних конференций, списки докладов и выступлений.
Ю.С.: А там просто нет в предисловии — сколько походов? Сколько маршрутов? Не сказано — сколько путешествий там у вас описано?
Б.Р.: Нет, так я не могу. У меня есть краткий перечень путешествий, который есть в Википедии, я в свою биографию в Википедии вставил. Там другое — каждому году —только одна строчка.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Вот, например, 2013-й год будет так называться… там иногда называются города, иногда страны, в зависимости от чего… Короче, 2013-й год в перечне моих путешествий будет кратко так записан: Саранск, Вена, Исландия, Гренландия.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Вот всё.
Ю.С.: Хорошо, спасибо, на сегодня всё, ну, собственно говоря, у нас с вами осталась одна встреча… такая итоговая.
Б.Р.: Все-таки, ещё одна?
Ю.С.: Да, ну, какая-то такая итоговая.
Б.Р.: Ну, хорошо, давай обдумаем тогда о чмм мы будем говорить в итоговой встрече…
Ю.С.: Да, да, да.
Б.Р.: Я к ней подготовлюсь.
Ю.С.: Спасибо.
Б.Р.: Будет ещё одна…
Ю.С.: Спасибо.
Б.Р.: У нас же… надо подумать, чтобы она была яркой.
Ю.С.: Ну…
Б.Р.: Ну, что чай сейчас будем пить?
Ю.С.: Давайте.
Б.Р.: С пирожным.
Ю.С.: Спасибо.
Б.Р.: Сейчас Танечку позовём.
(Конец записи)
1 октября 2013 г.

ТРИНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
        Юрий Вадимович Самодуров: Ну что, начнём?
        Борис Борисович Родоман: Начнём.
Ю.С.: Ну, сегодня 23 октября 2013 года. У нас тринадцатая встреча с Борисом Борисовичем Родоманом.
Б.Р.: И последняя, надеюсь.
Ю.С.: Да, такая завершающая, последняя. Так что  эпос жизни Родомана, можно сказать, почти осуществлён. Я имею в виду, в видеозаписи. Ну, давайте тогда какие-то подводить итоги того, что произошло за вашу жизнь.
Б.Р.: Где произошло? Вообще в мире, в стране или в моей жизни?
Ю.С.: Ну, давайте начнём – в вашей жизни. А потом уже расширим.
Б.Р.: Э, хотя я знал, что сегодняшняя встреча последняя, но я не заготовил никаких формулировок. И считаю, что они бессмысленны. Потому что, смотря с какой точки зрения посмотреть: во-первых, это зависит от точки зрения, во-вторых, от сегодняшнего настроения. Если у меня сегодня настроение плохое, я могу оценить свою жизнь как никчёмную, а если оно хорошее… Поэтому многое зависит от случайности. В общем, это всё довольно бессмысленно – подводить итоги.
Ну, может быть, итоги моей жизни как учёного,  близки к нулю. Потому что область науки, в которой я работал,  малоизвестная, о ней обычно никто не вспоминает. Хотя люди живут на Земле, о том, что есть наука о Земле,  они не вспоминают, они серьёзно к этому не относятся. Для них география – это нечто, что они проходили в школе, не более того. Во-вторых, я всю свою жизнь потратил на то, чтобы что-то написать. Я не знаю, являюсь ли я учёным в каком-то  строгом смысле слова. Не только потому, что я выходил за пределы науки как публицист и как писатель – почти каждый [учёный] так делает. Но хочу вам напомнить, что я не являюсь учёным по современным бюрократическим критериям. У меня за последние не то что годы, а десятилетия нет публикаций, соответствующих нормам ВАКа, и нет цитирования, соответствующего этим нормам. Значит, я не являюсь учёным с точки зрения современных чиновников.
Ю.С.: Но при этом ведь у вас за последние, как вы сказали, 20 лет, наверное, не один десяток, а несколько десятков, если не сотен, статей?
Б.Р.: Да, б;льшая часть моих статей была написана и опубликована именно в это время.
Ю.С.: Ну вот, что это за парадокс: что сотни статей, а вы не учёный?
Б.Р.: Но, природа и жизнь – она вся полна парадоксов. Само существование людей является парадоксом. Что вы хотите, чтобы частный случай парадоксом не был. Это, во-первых. Во-вторых, наука интернациональна, международна наука. Наука – не только естественная (но естественная – безусловно) не может быть ни русской, ни американской. Если наука становится национальной, значит, это уже какая-то идеология. Поэтому наука… сейчас наука говорит не на языке эсперанто, который был придуман для подобных вещей, а на английском языке. Того, что издается, пишется на английском, настолько много, что если отсечь всё остальное, не англоязычное, то англоязычная часть человечества этого вообще не заметит. А у меня публикации на английском языке были только в советское время, правда, довольно фундаментальные. Ну, там штук семь было всего. А последние годы ничего такого не было, и я в мировую англоязычную науку не вписан. Мои экологические концепции там неизвестны. Именно то специфическое, те особенности России, на которые нацелена моя теоретическая география, они там неизвестны.
Ю.С.: Ой, извините!
Б.Р.: Специфику России не понимают на Западе: географической специфики, особенности устройства нашего пространства, которые связаны с нашим режимом авторитарным, что у нас пространство устроено иначе, чем даже в странах Балтии, вот, российское пространство. Этого они не знают, не понимают, и это на английском языке никем не объявлено. Поэтому я  могу рассматривать себя как автора некоторых текстов на русском языке, которые я всю жизнь писал, начиная ещё со школы. Я продолжал это без всяких переломов и революций в моей жизни. И до сего дня продолжаю. Я не могу отделить свои научные работы от ненаучных, потому что и в тех, и в других одни и те же идеи могут встречаться и развиваться дальше.
Видимо, я – этнографический феномен умирающей русской культуры. Русская культура сама по себе очень феноменальна. У неё был расцвет определенный в XIХ – XX веке. И вот я плод этой культуры, и язык, на котором я пишу – это язык XIX века, язык Чехова,  Толстого, вот, совершенно старомодный, чуждый современному поколению,  вплоть до пунктуации и синтаксиса. То есть,  видимо кто-то, может быть, если заинтересуется этнографической спецификой этого особого слоя людей, так называемой, русской интеллигенции, хорошо, когда это пишется английскими буквами – intelligentsia. Вот это такой  феномен. И я, видимо, ему принадлежу. А так, я свою жизнь заканчиваю в тихом уголке, пристанище, организованном в Институте природного и культурного наследия имени Лихачева, и мне там напоминают, что я сам являюсь объектом наследия. То есть в данном случае я не только субъект, изучающий наследие культурное, а и сам объект этого изучения. И тот сборник, который издали по случаю моего, уже давно прошедшего, 80-летия (ещё не издали, только собираются всё ещё печатать, хотя мне скоро исполнится 82 с половиной года), тоже является этому ярким свидетельством.
Ю.С.: Ну, Борис Борисович, насколько я понимаю, вас, как говорится, заново пригласили в этот институт и сделали ни больше ни меньше как научным сотрудником.
Б.Р.: Да, бывшим младшим, скажем так.
Ю.С.: Бывшим младшим.
Б.Р.: Потому что сейчас младшего нет, есть просто научный.
Ю.С.: Да. А раньше вы были ведущий?
Б.Р.: Да, был.
Ю.С.: И положили Вам как младшему научному сотруднику зарплату, по-моему, шесть тысяч восемьсот рублей.
Б.Р.: Да, плюс ещё семь тысяч добавка. Но дело в том, что в литературе мемуарного характера называть какие-то цены и цифры бессмысленно…
Ю.С.: Да, всё меняется!
Б.Р.: …потому что цены и курс валют меняется, никто уже через десять лет не поймет, что это много или мало. Не поймёт! Так что это ни о чём не говорит.
Ю.С.: Ну, это да, это не поймет, но…я просто думаю, с чем сравнить?
Б.Р.: Ну, с какой зарплатой сравнить? Ну, наверное, это минимально, если шесть тысяч триста, то это наверно…
Ю.С.: Ну, наверное, какая-нибудь…
Б.Р.: Ну, никто у нас меньше не получает: ни сторожиха, ни медсестра [нянечка?] в детском саду какая-нибудь. Я не знаю, с чем сравнить… Нет, наверно, нет, такой ничтожной больше не найдёте.
Ю.С.: Ну, в общем, близко к минимальной. Да.
Б.Р.: Да. Но с другой стороны, это вместо увольнения.
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: Добавка к пенсии существенная… Это меньше пенсии, меньше, но существенная добавка.
Ю.С.: Ну, хорошо! Вот, Борис Борисович, а если посмотреть немножко с другой стороны. Вот, действительно, ну, 80 лет – это не мало, это…
Б.Р.: Да, это большой отрезок, в течение которого я наблюдал жизнь нашей страны и общества – очень интересно!
Ю.С.: Вот. И мне хотелось как раз поговорить об этом. Наверно, менялись как-то, ну, не только ваши собственные, скажем так, взгляды, там восприятие, но менялась и значительно, ну, какая-то социальная атмосфера.
Б.Р.: Ещё бы! Ещё как менялась, но удивительно… в одинаковой степени удивительно и то, что менялось, и то, что многое осталось.
Ю.С.: Вот давайте об этом поговорим. И о том, что менялось, и о том, что осталось.
Б.Р.: Менялись средства научно-технического прогресса, плодами которого пользуется наша страна. В 1937 году я впервые узнал о существовании телевидения, которого  экраны тогда были величиной со спичечную коробку. Меня удивляли, нас,  патефоны, в которых не было видно механизма – пластинка крутилась прямо на столе, а механизм был внизу. Вот, фотоаппараты, вот всё это – радиоприемники, извозчики последние уже тогда вымерли. Так что научно-технический прогресс, которым пользуется наша страна, вот это яркие изменения.
Дальше, в социальном плане: примерно до 50-х годов даже в бане можно было отличить интеллигента от неинтеллигента. Вот, не могу это объяснить, но меня это всегда поражало. И по одежде, и по всем манерам; потом это куда-то исчезло сейчас, хотя понятие интеллигенции не исчезло. 
Ну, эти потрясения, которые пережила наша страна, я благополучно пережил, потому что был в эвакуации, особенно не страдал от голода и лишений, а наоборот, это были самые яркие годы моей жизни в смысле впечатлений и опыта.  Своим личным достижением я считаю то, что я довольно свободно прожил, вот, удивительно свободно. Может быть, потому что у меня были покровители какие-то, вот, не какие-то, ну: Николай Николаевич Баранский, потом [Юлиан Глебович] Саушкин – заведующий кафедрой, его ученики в Географгизе; что я практически всегда работал дома, я редко ходил на так называемую службу. И приучить меня даже в издательстве регулярно ходить на службу не удалось. Там выставляли контроль – засекать опоздавших, но они стояли полчаса, я же приходил позже, поэтому меня засечь не удавалось. Я всегда открыто глумился над этой так называемой трудовой дисциплиной,  и ничего. Но в результате скандала, правда, не связанного с этой… И даже не скандала, а просто потому, что умер мой покровитель Саушкин, я был изгнан из Московского государственного университета, как известно. Но это не было результатом какого-то скандала.
А так, в общем, я довольно свободно... и сейчас тоже так… Но это свобода от того, что я сам никого не трогаю, потому что, как ты знаешь, я никогда не занимал никаких руководящих должностей. Даже руководителем аспирантов я не был, хотя сейчас грозятся, что мне сделают это на старости лет. Так что и этого даже не было, я не занимал никакой [руководящей] должности, у меня никогда не было подчинённых, ни одна машинистка по моему приказу ничего для меня бесплатно не напечатала. Вот, поэтому… может быть, именно поэтому моя необщительность, моё нежелание слишком общаться с людьми меня в какой-то степени спасли. Значит, была такая свобода.
Теперь, что касается политического режима нашей страны: я начинал свою жизнь при одном типе авторитарного режима и заканчиваю её, в общем, при таком же режиме, в принципе, который отличается…
Ю.С.: Ну, Борис Борисович! Вот…
Б.Р.:  …отличается от прежнего только потому, что это век Интернета.
Ю.С.: Борис Борисович, ну, вы так вот как-то очень сильно взяли, всё это в одну фразу свели. Ну, вы же жили при Сталине, потом…
Б.Р.: Я жил при Сталине…
Ю.С.: …при Хрущеве…
Б.Р.: …и жил при Хрущеве, да.
Ю.С.: …потом при Брежневе…
Б.Р.: Да!
Ю.С.: …потом был такой послебрежневский период…
Б.Р.: Хорошо. Ну, и мы сейчас будем…
Ю.С.: …потом Горбачёв…
Б.Р.: Да.
Ю.С.: потом Ельцин…
Б.Р.: Да.
Ю.С.: …потом Путин.
Б.Р.: Да. Мы будем вспоминать.
Ю.С.: Такие яркие как бы, грубо говоря, разные эпохи.
Б.Р.: Да-да, хорошо-хорошо. Значит так, вот вы правильно периодизируете историю нашей страны: её периодизировать можно только по персонам. Я жил в эпоху Сталина, в эпоху Хрущёва, Брежнева, Горбачева и Ельцина, раннего, среднего Ельцина, позднего и так далее. И жил я в эпоху раннего Путина, сейчас среднего, видимо, вот далеко ещё не позднего.
Ну, во времена Сталина в моей семье мать моя любила советскую власть, отец помалкивал на эту тему. Как я уже говорил, моя мама и я, мы воспринимали видимо буквально всё то, что говорят по радио. Радио было университетом для моей мамы. Хотя моя мама окончила всего три класса школы, но она впитала эту учебную программу сельской школы очень хорошо, и в дальнейшем книги, чтение книг и особенно радио, которое она слушала, её формировали, воспитали её мировоззрение, включая её произношение, потому что она на русском языке стала говорить достаточно хорошо. Репрессии не коснулись нашей семьи, о них у нас помалкивали.
Я в молодости был достаточно оппозиционным. Примерно с двенадцати лет я тоже считал, что наш режим отличается от гитлеровского только тем, что наш режим – это наш российский, так сказать, а то, в общем, европейский феномен  тоталитарного режима. Я, в общем, не питал никаких иллюзий… Я знал, что у нас есть репрессии, есть пытки в нашей стране. Мне была известна история, как милиция  избивает людей, пытает, утюгом горячим прожигает. Всё это доходило до нас, конечно. Так что мне был неприятен этот режим. Но к концу обучения в школе… в школе я достаточно оппозиционно держался, но это всё списывали на переходный возраст. У мальчика переходный возраст. Мой переходный возраст начался с того, что я отказался отвечать вообще по русской литературе устной, потому что меня оскорбило, что когда я стал впервые выступать со своим знанием «Повести о полку Игореве», мне учительница сразу двойку поставила. Я ей сказал, что я больше вашего предмета не буду изучать. И ничего: два с половиной года держался. То же самое я химию в школе бойкотировал, потому что мне что-то не понравилось. Но под конец я и ещё там Юра Погодин взглянули друг на друга и сказали, что нам надо попробовать всё-таки приспособиться, мы вступили в комсомол самые последние. Поступал я в комсомол, конечно, без искренней веры в эту идеологию.
Потом, как я уже вам говорил, после того,  как я окончил школу и целый год сидел без работы у своей тётки на Украине, я решил, что мне надо перестроиться и попытаться принять окружающий мир, потому что все мои друзья, все мои одноклассники, были верующими комсомольцами. Верующими, естественно, [не в бога, а] в советскую идеологию. Я попробовал это сделать. Я произвёл над собой такое усилие, помню даже этот день, в январе это было 50-го года, я себя перестроил и сказал, что я тоже «да». И два с половиной года примерно я тоже держался и был идейным советским комсомольцем. Вот, два с половиной года. Я не могу сказать, что именно смерть Сталина меня излечила, но во время смерти Сталина я никуда не бегал особенно, и в этой давке я не участвовал. Дальше, в общем, я тоже встал опять на свои  оппозиционные...  позиции, да. Тавтология…
Ю.С.: Ну, то есть это уже в хрущёвское время?
Б.Р.: Хрущёвское время было заметным временем оттепели. Ведь, например, достаточно сказать, что я выехал за границу в капиталистическую страну при Хрущёве. Я выехал в 56-м году. Дело в том, что в конце 55-го года там побывал Беклешов, такой деятель общественный на нашем факультете, он ещё рассказывал об этом. Я понял, что, наверно, и мне тоже можно будет поехать, и я подал соответствующее заявление. Тогда ещё не было это всё так организовано, как сейчас. Туристская фирма у нас была одна – это Интурист СССР. И быстро я там прошёл, по анкете как-то – всё очень легко. Я увидел своих руководителей только в поезде Москва – Хельсинки. Вот я съездил в зарубежную страну Финляндию. Оттепель была ощутима. Это первое. Второе – можно было ругать правительство на домашнем уровне, на кухне, не боясь, что тебе за это что-то будет. Вот, это существенно. Ну, и, наконец, там большое оживление в литературе, в гуманитарных науках пошло. Ну, такие произведения, которые ходили у нас в самиздате (это уже в брежневское время), до меня доходили именно как самиздат. В 60-х годах я от своего более просвещенного, продвинутого друга узнал, например, о существовании Набокова с его «Лолитой», и прочитал её в издании, видимо, «ИМКА-Пресс» или чего-то такого, в зарубежном издании прочитал. Тоже вот, кое-какие книги мы читали. Вот и «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в «Новом мире», мимо меня не прошёл.
Ю.С.: Ну, это ещё Хрущёв.
Б.Р.: Да, это ещё Хрущёв. Ну, дальше было всё ясно нам, что Брежнев – это некоторая реакция, некоторый возврат к сталинизму.
Ю.С.: А чем запомнилась вот брежневская как бы, ну…?
Б.Р.: Брежневская эпоха – это был застой, но был сравнительно благополучный застой, то есть люди – как бы дремали, занимались своими делами. У них были какие перспективы. На кооперативную вот квартиру можно деньги накопить, что-то получить всё-таки, да, с участием, можно... хоть как-то жилищные условия... А резкое улучшение жилищных условий произошло при Хрущёве, после того, как Хрущёв побывал в скандинавских странах и увидел, какие простые, дешёвые пятиэтажные дома там строят. Мы тоже почти за несколько, может быть, месяцев или недель до визита Хрущёва были в скандинавских странах, я был в Финляндии как раз с архитекторами, мне повезло. Они тоже этим восхищались, как дёшево и просто можно снабдить людей [жильём] Так что Хрущёв побывал [за границей], привёз нам кукурузу и пятиэтажки-хрущёвки. Кукурузу за полярный круг не удалось продвинуть, хотя такая программа была. Ну, вот,  достижение Хрущёва в этом состоит. Дальше, Хрущёв раскрепостил…начал процесс раскрепощения крестьян. Крестьяне у нас были полностью крепостные при Сталине, и в хрущёвское время они тоже не имели паспортов. Паспорта… Вообще, ты, Юра, знаешь, что у нас крестьяне не имели паспортов?
Ю.С.: Да.
Б.Р.: Да. Но везло-то тем, кто…
Ю.С.: То есть я поздно узнал об этом. Ну, это ладно.
Б.Р.: …жил в пограничных регионах. Это [жизнь без паспорта] было только в РСФСР. И только в тех регионах, то есть, областях, краях, республиках, которые не граничили с иностранными государствами. Поэтому как раз пограничные-то выгадывали. Вот, например, возьмём Алтайский край и, входившая тогда в Алтай, Горно-Алтайская автономная область. Жители Горно-Алтайской автономной области имели паспорта, а жители [сельской местности] собственно Алтайского края, который я бы назвал Барнаульской областью, потому что он не имеет никаких прав называться Алтаем, не имели паспортов. А не имевшие паспортов жили в дикости, конечно. И в Москву нельзя было приехать: их сразу же хватали. В областях, смежных с Московской, не было паспортов у крестьянского населения.
Ю.С.: Да, я вот знаю, в Рязанской – не было.
Б.Р.: Значит, был процесс раскрепощения. Да! Но этому ещё что предшествовало? Примерно в 60-х годах наши крестьяне стали носить европейскую одежду. Ведь этого раньше не было. Раньше крестьяне, колхозники, включая даже девушек местных, они одевались по-деревенски. Но, уже начиная с 60-х годов, это кануло в лету. Этого уже не было. Они одевались нормально, так же как и в городе. Следы национальной одежды были где-то на окраинах, конечно, у старообрядцев, там семейских, у других народов, но я имею в виду Центральную Россию и Подмосковье. Значит, это был большой прогресс. Так что Хрущёв дал многое. Но дело в том, что у нас  не уважают правителя, который не выглядит грозно. В России уважают грозных правителей, жестоких. А когда правитель сравнительно мягкий, каким казался Хрущёв, и каким казался, или был Горбачёв, то его презирают, ему никогда спасибо не скажут за то, что он сделал для своей страны, а всегда будут его пинать, ругать и смеяться над ним, потому что он слишком слаб, потому что при нём было мало репрессий. На Андропова возлагали надежду, что он устроит нам новый 37-ой год, но он умер. А то все ждали, что да, наконец-то он наведёт порядок. Ну, дальше вообще была сплошная геронтократия и народ, конечно, очень глумился уже над слабостью и старостью Брежнева. Сколько ходило анекдотов о том, что у нас кандидаты на кладбище становятся генеральными секретарями. Что касается эпохи Горбачёва, то она имела резкое отличие, сначала… Я считаю, что у нас всё зашевелилось после Чернобыля. Я считаю Чернобыльский взрыв отправной точкой, когда у нас всё зашевелилось, потому что была прорвана завеса секретности. Дело в том, что никогда о подобных событиях раньше наши СМИ не сообщали. У нас были засекречены все бедствия. И вдруг произошло в стране такое бедствие, которое невозможно засекретить, и вот тут всё и пошло.
Ю.С.: Это был 86-ой?
Б.Р.: Да, это были последние дни апреля 86-го. Конечно, с 85-го года по 86-ой ещё никто не понимал, что такое Горбачёв, и что новое он может принести. А вот после этого уже всё это пошло.
Ю.С.: А как вы сейчас смотрите на время Горбачёва?
Б.Р.: Я смотрю, что время Горбачёва – это был, безусловно, позитивный период в нашей стране. Он способствовал одному из шагов важному – развалу империи российской,  или московской. И важный шаг сделан в этом направлении. Но империя до конца не развалилась, она остаётся военной, колониальной, полицейской. Она, несомненно, развалится,  хотя бы по демографическим причинам.
Ю.С.: А на вашей жизни вот время Горбачёва как отразилось?
Б.Р.: На моей жизни? Время Горбачёва меня застало вообще в состоянии безработного, потому что я был изгнан из Московского университета в 84-ом году, и коллеги мне пророчили должность истопника или дворника, но этого не случилось. Во-первых, там у меня поселился… я там обслуживал одного азербайджанца, который потом стал ихним министром,  по линии его докторской диссертации. Потом меня взяли на временную работу в Институт Генпланов Московской области, куда я тоже, конечно, не ходил. Потом у меня ещё на квартире жили две студентки, так что, я ярко провёл это время.
И вот начало 85-го года, вот ещё у нас Черненко, да? У власти? В 85-ом году в начале – Черненко. А тут мой коллега географ Борис Хорев пишет обо мне колоссальную статью, гигантскую, на всю страницу в «Литературной газете», называется «К переизбранию не рекомендован». Там говорится обо мне, о том, как я – «большой учёный», уже якобы, имеющий свою школу (это преувеличение, конечно)… и вот как со мной там поступили, и как нужно сохранять научную школу, и всё. Но называет он меня под псевдонимом «Борисов», и публикует это в «Литературной газете». Публикация эта пришлась на март 85-го года, когда как раз Горбачёв пришёл к власти. Дело в том, что уже была свёрстана эта статья, как вдруг умирает Черненко, и всё откладывается. И вот статья обо мне была отложена на две недели, потому что в это время пришёл к власти Горбачёв. После того, значит, как Горбачёв уже утвердился в этой новой власти, «Литературная газета» статью опубликовала. Статью эту, конечно… обратили на неё внимание на Геофаке МГУ, там начался переполох. Но потом кто-то разъяснил, что статья, опубликованная в «Литературной газете», не имеет силы такой, которая в «Правде». Вот если бы это было в «Правде» опубликовано, тогда плохо пришлось бы нашему руководству. Но это была, во-первых, не газета «Правда», а во-вторых, я там по фамилии назван не был, а назван псевдонимом. «Следовательно, это нас не касается», – они сказали. Но как я уже говорил, студенты это вывесили всё-таки, эту статью на 18-м этаже. Начальство её сорвало. Тогда они вывесили эту статью в мужской уборной, там она некоторое время провисела. Ну, после этого  хай, в общем, утих.
Всё-таки я, спустя несколько лет, уже в 90-х годах написал письмо в МГУ с просьбой разобраться в моём увольнении. Они серьёзно отнеслись к моему письму, всё изучили и дали мне формальный ответ, что никаких оснований жаловаться нет. Ну, как обычно бывает. Это уже было при Садовничем. Я считаю, что косвенным образом и Садовничий приложил руку к моему изгнанию из МГУ, потому что он – непотопляемый корабль. Садовничий при той власти, так сказать, процветал, и сейчас он там процветает. Он ведёт Университет, как может, но после него будет хуже гораздо.
Да, я сейчас обо всём вспоминаю очень сумбурно. Я думаю, что для сегодняшнего дня лучше, именно, отвечать на вопросы. А вот когда уже тебе, Юра, нечего будет меня спрашивать, тогда уже…
Ю.С.: Вот я, собственно говоря, и спросил, как отозвалось горбачёвское время?
Б.Р.: Я хорошо отзываюсь, положительно. Дело в том, что это было время свободы больше, чем сейчас. Конечно, небезусловно. Я так считаю, что вот, как сейчас, как с цепи сорвались в смысле гласности и свободы, и 89-й год – это вообще был апогей. Я сотрудничал  в балтийских газетах: «Молодежь Эстонии». Всё там обсуждал – вопрос развала СССР, «Выйдет ли РСФСР  из СССР» – у меня статья была. И всё это уже там обсуждалось, причём русскоязычный народ балтийских республик очень поддерживал это, а потом они оказались наоборот жертвами национализма местного, а тогда они заодно выступали с...
Ю.С.: А вот на работе института как-то это время отразилось?
Б.Р.: А какого института?
Ю.С.: Вот куда вы потом попали, в этот…в природного наследия.
Б.Р.: Нет, я туда попал только в 2007 году.
Ю.С.: А в 2007-м? Понятно.
Б.Р.: А я попал во Временный научно-исследовательский коллектив «Школа», которая в последствии…
Ю.С.: Ну, это да.
Б.Р.: Да, туда да. Значит, в 92-ом году…нет, 90-ый год, последний, нет, ещё предпоследний год советского режима. У меня же…я же защитил, наконец, докторскую диссертацию свою, которая уже никого не волновала, потому что я её защитил через 17 лет после первого провала. Защитил её в 90-ом году, когда все мои оппоненты, во-первых, уже давно умерли, то есть противники, а во-вторых, потому что я уже был признанным раритетом и старым учёным, которому положено быть доктором. Так что тут всё прошло спокойно.
Ю.С.: Ну, понятно.
Б.Р.:  Ну, я был в Лаборатории туризма и экскурсий, которая была убежищем для самых разнообразных людей...
Ю.С.: Да, это я помню. Борис Борисович, а если так вот посмотреть, как говорится, назад, то, ну вот это догорбачёвское время – это всё-таки время такого значительного идеологического контроля…
Б.Р.: Да.
Ю.С.: …собственно говоря, ну, и в науке, в прессе, и…ну собственно, ну даже, ну, и в жизни тоже.
Б.Р.: Да.
Ю.С.: В общем, все понимали, что можно, что нельзя и так далее.
Б.Р.: Да, а у нас была внутренняя цензура.
Ю.С.: Вот…
Б.Р.: Все прекрасно знали...
Ю.С.: Да. Вот каким-то... вот сказывалась ли эта внутренняя цензура, скажем, на результатах вашей работы?
Б.Р.: В минимальнейшей степени, потому что у меня как раз было тогда больше теоретической географии. Дело в том, что вот эти все публицистические мотивы, а также экологические появились уже потом, когда всё ослабло. А до 88-89- го года я за собой не помню таких статей, которые бы  обсуждали будущее России или смысл нашей жизни всей советской... Этих проблем не было!
Ю.С.: То есть для вашей области это было не…ну, как говорится, не очень важно?
Б.Р.: Да, не очень важно было, как если бы я занимался математикой.
Ю.С.: Ну, хорошо. А для географии вообще, для ваших коллег?
Б.Р.: Для географии и для моих коллег это было, конечно, небезразлично. Дело в том, что советская экономическая география изображала наше хозяйство так, как будто у нас вообще нет военно-промышленного комплекса. Сплошная ложь! Поэтому я особенно не любил географию промышленности. Я её отказался изучать вообще, ещё и когда был студентом, и, когда заведующим кафедры стал после смерти Саушкина Хрущёв, наш Хрущёв [Анатолий Тимофеевич], который занимался именно этим, он, собственно, меня и выгнал с кафедры, и правильно сделал. Мне с ним там нечего было делать. Его всякие промышленные узлы, комплексы... Как можно вообще преподавать, умалчивая о главной отрасли нашего хозяйства, а именно, военной промышленности? Я этого совершенно не касался, вот, потому что…
Ю.С.: А вот вы упоминали такую вещь, что в то время в советской географии: ну, была география, скажем так, производства,  а географии потребления не было (усмехается).
Б.Р.: Да.
Ю.С.: Это ведь тоже было… Ну, что это – случайность или это всё-таки было как-то связано с идеологией?
Б.Р.: Это было связано с идеологией, и с марксистской тоже, но сдвиги начались давно. Сдвиги начались ещё в 65-ом году, когда меня взяли на работу в МГУ и сказали, что надо заняться и непроизводственной сферой. Я с 65-го года стал заниматься географией сферы обслуживания и больше географией туризма.
Ю.С.: А вот до того времени почему это, ну, собственно говоря, замалчивалось что ли?
Б.Р.: Да,  это замалчивалось. Потребление, человек… Человек был как бы изгнан из экономической географии. Хотя Николай Николаевич Баранский многократно об этом напоминал. Очень важно, как люди живут, что они едят и так далее. Это выпадало. География наша не была географией человека, а буржуазная антропогеография была искоренена. А комплексные географы, как Берг и Григорьев, которые до Октябрьской революции были комплексными, они потом ушли в СССР в физическую географию. Для чего? Чтобы сохранить себя и науку. Они очень не хотели никакой кооперации с экономико-географами. Это противоречие до сих пор сохраняется, потому что экономико-географы пришли со стороны, из марксизма там, начали Маркса цитировать.
Ю.С.: Скажите, а вот горбачёвское время? Ну, вот горбачёвское время для меня и для всех моих коллег там – для геологов вот в непрофессиональной, вот я имею в виду, области – ну, прежде всего это публикации массы закрытых до того материалов.
Б.Р.: Да. Да-да, и для нас так же.
Ю.С.: Вот, но вот этот взрыв с публикацией вот массы материалов, вот в вашей профессиональной области он как-то отразился? Вот, ну, грубо говоря, концепции западных географов – каким-то образом они были, ну, новостью что ли? Были ли как-то восприняты? Или вот в этом плане они оказали какое-то влияние на советскую географию?
Б.Р.: Дело в том, что ещё до этого у нас был такой проводник Медведков,  вот, который, собственно, ознакомил с этими всеми концепциями. Так что концепции западных географов – они были знакомы нам, вернее, тем, кто этим интересовался. Только в советское время это подавалось очень специфически, как ты знаешь, под видом критики буржуазных...
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: У нас же был целый институт при… Институт международного рабочего движения – МРД, в котором много замечательных диссидентов и учёных скрывалось, то есть ютилось, они, как... Ты знаешь этот институт?
Ю.С.: Да-да.
Б.Р.: Ну вот, ты лучше меня знаешь, кто оттуда вышел. Так вот они тоже ухитрялись…ведь гуманитарии в советское время, выдающиеся гуманитарии-интеллектуалы под видом критики буржуазных теорий знакомили нас с этими самыми теориями. Так что это – да, проходили эти теории. Но среди географов были и цепные псы, которые действительно, узнав об этих теориях, начинали лаять и кричать, что они фашистские. И у меня тоже был такой противник – Семевский в Петербурге (в Ленинграде), который время от времени лаял на меня, тоже говорил, что мои работы открывают дорогу фашистской геополитике или ещё чего-то в таком вот духе. Так что у нас была такая идеологическая борьба. У нас был Семевский, который… и у него был Альбрут, его подручный, которые без конца разоблачали  московскую школу. На самом деле это была просто борьба между питерцами и москвичами. И у нас соперничество всегда такое было. Петербург был ущемлён тем, что Академия наук в Москву переехала, и что Москва стала столицей. Ну, вот не знаю, правильно ли я отвечаю на твой вопрос.
Ю.С.: Ну, правильно-правильно. А вот скажите, пожалуйста, поскольку вы говорили, что, ну, западные географы всё равно не понимают того, как устроено наше пространство…
Б.Р.: Да, не понимают. Ну, просто потому, что у нас такой строй, который, собственно говоря, это пространство устраивает, и, не живя здесь, невозможно это понять, воспринять и так далее. Да, это так. Как нельзя понять русские анекдоты, и как нельзя понять нашу коррупцию. Так?
Ю.С.: Ну, да. Ну, и отсюда возникает некоторая проблема что ли: ну вот, то, что важно для нашей географии, может быть, не очень важно для западной географии…
Б.Р.: Совершенно верно.
Ю.С.: …и наоборот.
Б.Р.: Совершенно верно, поэтому они именно это и не воспринимают. Там же другое сейчас, там какие-то образы, они давно уже там это... Вот то, что Замятин и другие – они вот это именно ловят оттуда, что там важны эти образы, эти представления людей. А эта конкретная инфраструктура, которой мы занимаемся, там всякие трамваи, дороги и прочее, грядки с огородами. Вся конкретика – это всё их уже не интересует. А я именно этим занимаюсь: я занимаюсь реальным, вещественным ландшафтом и думаю о том, чтобы он был оптимальным для жизни людей, для природы, для того, чтобы существовал какой-то симбиоз между дикой природой и урбанизацией. Опять же и наша концепция и моя отличается от западных, потому что там нет ничего похожего на экологическую роль административных границ, которую, например... я здесь толкаю такую идею. Они этого и не поймут никогда там.
Ю.С.: Ну хорошо, тогда вот сейчас такая большая тема что ли, один из блоков. Вот на вашей жизни, скажем так, влияние нашего государства на природу, влияние вот устройства нашей власти на живую природу, на географическую среду... на протяжении вашей жизни что-то менялось в этом плане?
Б.Р.: Ну, ещё бы!
Ю.С.: Или государство всегда было, ну, максимальным что ли,  врагом, уничтожителем природы? Или всё-таки это как-то менялось – отношение государства, вот на протяжении вашей жизни?
Б.Р.: Государство было уничтожителем природы, но зато в рамках государства сформировалась концепция природных заповедников, которой… равной которой не было нигде, может быть, по силе своей и значимости. Потому что действительно…
Ю.С.: Это в какие годы она сформировалась?
Б.Р.: Ну, это и в 20-е и в 30-е годы сформировалось. Дело в том, что благодаря плохой транспортной доступности в нашей стране можно было сохранять природу заповедников, потому что просто туда трудно было добраться. Частное лицо не могло нанять свой вертолёт, и вообще: автомобилей у людей не было, и дорог не было. А когда транспортная доступность… Транспортная недоступность – это единственное, что берегло природу в нашей стране.
Второе – сейчас государство, конечно, в максимальной степени агрессивно по отношению к природе. У нас подмосковный ландшафт уничтожается – эти застройки коттеджными посёлками, перерезается автодорогами. Леса у нас вырубаются во всю в Сибири, продаются китайцам и так далее. Ну, в общем-то, сейчас государство – или, может быть, это не государство, а хозяева государства – сейчас в наибольшей степени беспощадны по отношению к природе. Кроме того, они саму идею заповедников пытаются уничтожить. То есть они…сейчас такой закон готовится, что если заповедник утратил своё значение природоохранное, то его можно ликвидировать.
Ю.С.: Ну, хорошо. Ну, а в советское время были: э-э ну, вот эти, ну, поворот рек отменили, но тем не менее…
Б.Р.: Да, конечно, гнуснейшим преступлением является уничтожение рек, например, Волги. Ведь я всё-таки из тех, кто видел Волгу в детстве почти всю, когда она была рекой, а она же превратилась…
Ю.С.: Уничтожение Арала?
Б.Р.: Да, уничтожение Арала было проделано. И Кара-Богаз-Гол ликвидировали. Ведь что такое Кара-Богаз – это река, которая вытекала из Каспийского моря. Каспийское море – это проточное озеро. С одной стороны Волга, через Волгу вода поступает, через пролив Кара-Богаз она уходит из моря. Баланс такой был, в общем. Вот, на это посягнули.
Дело в том, что из крупнейших посягательств на ландшафт удачным и вот почему-то забытым являются всё-таки результаты так называемого сталинского, а на самом деле докучаевского, плана преобразования природы. Вот эти лесополосы – всё, ведь это же хорошо, что они возникли. А вот об этом сейчас как раз и молчат. Никто к ним серьёзно не относится. Видимо, вместе со Сталиным их выкинули на свалку историческую, а ведь это…несмотря на то, что эти лесополосы были проведены совсем не так, как нам, учёным, бы хотелось, но, тем не менее, они всё равно сыграли свою положительную роль. Поэтому они неузнаваемо преобразили ландшафт безлесных зон нашей страны. Это лесополосы. Что же касается водохранилищ, то это, конечно, ужасно, особенно Рыбинское мелководное водохранилище.
Ю.С.: Ну, а вот программа мелиорации, уничтожение верховых болот?
Б.Р.: Конечно, это варварская программа! Мелиорация свелась к рытью канав, а их  рыли там, где это было удобно, чтобы план выполнить. Безусловно, уничтожение болот: Дубнинское болото – какое великолепное – уничтожили безвозвратно. Так что примеры варварского отношения к природе – а я этого и не отрицаю… Так что, конечно, советский режим внёс свой вклад в уничтожение природы нашей страны. Сейчас это просто делается более цинично и интенсивно, и быстрее. Ну, тогда это началось в виде некоторых великих строек. Ну, опять же, я говорю, чт; тогда охраняло природу – это плохая транспортная доступность. Сейчас этот фактор резко снизился.
Ю.С.: Ну, а если вот чуть-чуть подумать, ну, о перспективе в этом плане. Вот что, скажем так, какие у вас оценки того, что в этой сфере будет происходить?
Б.Р.: Конечно же, пессимистические оценки, ужасно пессимистические. У нас как-то был один профессор с очень русской фамилией, то ли Денисов, то ли чего-то, американский профессор…
Ю.С.: Американский!? (усмехается).
Б.Р.: Да, но русский человек отсюда, говорящий хорошо по-русски, то есть просто русский. Я у него спросил, как леса Сибири. Он сразу сказал: «Всё, вырубят!», – он сказал. – «Всё. Экономика, да. Всё, никакой надежды нет». Спокойно так мне ответил.  Всё, что можно продать, всё, что выгодно можно захватить – захватят. Всё, что можно продать – продадут. Всё, что можно уничтожить, даже если это делается только из собственных амбиций – будет уничтожено.
Ю.С.: Ну, а вот ваше любимое Подмосковье, которое вот вы десятки лет…?
Б.Р.: Хотелось бы написать статью вместе с Каганским «Подмосковье, которое мы потеряли». Боже ты мой, конечно! Здесь дело в том, что мы с Володей Каганским ещё сейчас говорим о том, что нет людей, которые помнят Подмосковье таким, каким оно было всего лишь 40 лет назад. Просто людей нет. Потому что мы…нам некому…мы не знаем, на кого нам опереться, на чьё сочувствие, кому мы будет говорить, кто нам…кому это будет интересно.
К примеру, я всегда вспоминаю про некоторую Марьину Рощу. В Москве есть такой район Марьина Роща. Но ведь никто же не жалеет, что Марьиной рощи нет. Наше поколение её не застало. Никто и не думает о том, что была какая-то Марьина роща, которую надо восстановить. А вот Сокольники существуют. Если сейчас будут вырубать Сокольники, конечно, у них будут защитники, будут протестовать. А будущим поколениям это уже неинтересно. Они не представляют себе той жизни, как это было ценно для нас ходить в туристские походы, когда мы выезжаем по одной железной дороге, скажем, Савёловской, потом идём 30 километров через леса – подмосковную тайгу, возвращаемся по другой дороге, скажем, Ярославской. Нет этих маршрутов сейчас. Раньше везде были такие вот лыжные маршруты, сейчас нет, всё перерезано. Всё…коттеджные поселки перегородили весь путь. Автомобилизация, тяжёлые машины, внедорожники, грузовики, мы сами не далее как позавчера с вами убедились на прогулке, леса стали непроходимыми. Лес вне просек – это сплошной повал деревьев, потому что они больные, падают. Вот что-то там произошло с ними, а на просеках – там езда этих тяжелых машин, невозможно пройти пешком. Можно вообще провалиться по пояс в воду, в эти колдобины. Автомобилизация и коттеджные посёлки  – вот главные враги московской природы. Деревня перестала быть таковой. Деревни в прежнем смысле,  функциональном,  уже нет. Деревня преобразовалась в дачные поселения, в которых постоянных жителей практически нет. Или есть, может быть, кто-то из старшего поколения. В разной стадии преобразования в коттеджные поселки. И ещё есть просто коттеджные поселки, которые возникают как нарочно в тех местах, где никогда с точки зрения здравого смысла деревня возникнуть не могла. 
Ю.С.: Борис Борисович, а вот с точки зрения географа, вот опять же на вашей жизни, вот, ну, вы всё-таки много ездили по нашей стране…
Б.Р.: Да, много.
Ю.С.:  …вот буквально на вашей жизни, да даже на моей исчезла масса деревень, как-то загибается довольно много, ну, кто-то загибается, кто-то нет, вот малые города… Как-то, в общем, ощущение, что, ну, жизнь уходит.
Б.Р.: Уходит, из малых городов уходит.
Ю.С.: Ну, а из деревень тем более?
Б.Р.: Тем более. Это касается нечернозёмной полосы. Да, немножко есть места, где этого нет, но в большей части это так. Ну и что?
Ю.С.: Нет. Вот каковы ваши, что ли, ну, прогнозы на эту [проблему], ну, предвидение, ну, даже не предвидение, а ожидание?
Б.Р.: Ну, того, что бы мне хотелось, конечно, не будет. Для того, чтобы это больше использовать для охраны природы, сплошные национальные парки и так далее. Это утопия, на которую наши не пойдут. Что будет? Будут земли…вот эти опустевшие земли ¬– они все не могут быть освоены, конечно, дачниками. Вдоль дорог – да, там дачи, коттеджи. А дальше что? Там будут ютиться всякие террористы, вот, всякие маргиналы, потому что государство хотя у нас и обладает как бы абсолютной властью, но с другой стороны, оно и бессильно, не может с этим справиться...
Ю.С.: Что это вам в голову вдруг террористы пришли?
Б.Р.: Ну, а почему же? Это давно… Не думайте, что это конъюнктура последних событий. Нет, это так Каганский считает, это его точка зрения. Что там будут целые банды, в общем, как-то, неконтролируемые, какая-то теневая деятельность будет.
Ю.С.: То есть такое одичание?
Б.Р.: Да, такое, а это и есть одичание. Только я за хорошее одичание, чтобы туда пришли медведи. Там, где не могут и не умеют жить люди, там должны жить медведи. А медведи – это тоже наши граждане, любимые, между прочим. Кто же станет возражать? Мы любим своих животных – медведей.
Ю.С.: Но надежд на хорошее одичание у вас нет?
Б.Р.: Медведей, я думаю, все любят, даже и политики наши. А?
Ю.С.: Ну, хорошее одичание – оно результат, собственно говоря, всё-таки сознательных усилий…
Б.Р.: По-всякому бывает.
Ю.С.: …сознательной политики.
Б.Р.: В какой степени этот… Что такое хороший природный ландшафт, что такое плохой? Я не знаю. Но в какой-то степени есть что-то и положительное в этом, конечно, в одичании есть, если природа возвращается туда, где люди не хотят жить. Все жители бывшего…все жители СНГ вот хотят жить, в общем-то, в Москве, все хотят.
Ю.С.: Ну, в Москве они не могут жить все.
Б.Р.: Они могут. Так, во-первых, не все всё-таки проникнут в Москву, но они хотят жить все здесь. Во-вторых, речь идёт уже не о Москве, а обо всем московском регионе. Так что вся Московская область, а также такие города уже, как Тула, Калуга, Рязань, тоже сюда включаются. Вот это большое Подмосковье. Да, все хотят жить в Москве и в большом Подмосковье. Все хотят жить! Те, кому это не удаётся, живут ещё в Нижнем Новгороде и Екатеринбурге. Больше ничего у нас перспективного нет. Малые города бесперспективны в нашей стране. Наша страна очень централизована, хозяева страны заботятся только о себе, и поэтому выгодно быть у них под боком. Потому что там, где много богатых людей, там и бедным лучше, там и нищим хорошо, относительно нищим. Ибо где на свалку, на помойку выбрасывается много объедков, то их должен кто-то есть, а эти объедки в таком переносном, может, не в плохом, социальном смысле слова – это и есть то, чем мы с вами питаемся, потому что мы живём в Москве и пользуемся привилегиями нищих, живущих рядом с богатыми людьми.
Ю.С.: Ну, Борис Борисович, а вот такие очень крупные города востока нашей страны, как Томск, Омск, Иркутск, Красноярск…
Б.Р.: Всё относительно. По сравнению со своими территориями они процветают, по сравнению с Москвой они в упадке. Это же всё относительно. Конечно, они относительно перспективны. Они высасывают из своей территории, а из них высасывают… То есть это многоступенчатая миграция. Это касается также вот, как например, и девушек видно. Самые хорошенькие девушки из малых городов – в большие. Более хорошенькие, успешные – из больших городов в крупные и за границу дальше уже. Так что происходит такая многоступенчатая миграция. Все наиболее активные, наиболее умные – они в первых эшелонах, это, конечно, уже мигрируют в западные страны. Вот там у нас, всех рассматривая людей – моих знакомых, все вот наиболее успешные люди, у всех внуки или правнуки или в США и Канаде, или в Израиле.  Самые богатые ещё в Великобритании держат своих потомков. Да, ещё и в Германию – не самые богатые. Вот куда они все. А на их место приходят уже люди из глубинки. И в основном тоже азиаты из бывшего СССР, для которых Москва – это вот обетованная земля. Если для москвичей обетованная земля – это где-то Запад, то для них именно это. И это для них больше подходит, потому что для их клановой коррупционной системы, которая складывается, как раз Россия – это благоприятное поприще. Зачем этим людям, которые действуют в Москве, занимаются бизнесом, зачем им западное законодательство и порядок, где нет коррупции. Им нужна Россия с её, так называемой, коррупцией, которая в нашей стране является не извращением режима, а самим строем. Это не извращение нашего строя, это наш строй как таковой. Административный рынок по Кордонскому, обмен услугами.
Ю.С.: Ну, то есть всё-таки вот с точки зрения, ну, такой вот географической что ли сохранности территории для будущих поколений, ваш прогноз…ну, вот сохранности в хорошем состоянии, ваш прогноз пессимистичный? Или…
Б.Р.: Конечно, пессимистический, потому что, ну, надо делать поправку на мой возраст, на моё социальное положение. Дело в том, что не может быть никакой объективной и даже научной оценки в таких вещах. Но это моё мнение как человека, который принадлежит к так называемому уходящему поколению, а человек уходящего поколения сожалеет о том, что исчезла та среда, которая была в годы его молодости. Человек любит ту эпоху, когда он последний раз был влюблен, или когда… вот он как раз музыку эту [того времени ] ценит, как говорят. Поэтому, когда на моих глазах исчезли эти прекрасные леса и луга, по которым я гулял, естественно, что мне их жалко. Так что, собственно, может ли дорого стоить моё мнение? Можно ли считать его таким уж экспертным и таким уж научным? Так что, конечно, я пессимист безусловный, во-первых.
Во-вторых, я же вижу…если посмотреть на историю, на все реформы в нашей стране, – они сомнительны по своим результатам. Вот назовите мне такую реформу, которая бы безусловно не была сомнительной. Ведь даже  такая великая реформа, как освобождение крестьян в 1861-ом году, кончилась Октябрьской революцией, и новое крепостное право в деревне восторжествовало. Даже такие вот события нельзя назвать положительными, как это ни странно, хотя освобождение рабов вроде во всём мире – это положительное явление. 
Ю.С.: Ну, хорошо. Давайте немножко о приятном.
Б.Р.: Давайте, я с удовольствием.
Ю.С.: Вот вы...
Б.Р.: Я вообще доволен, что у нас сейчас беседа идёт с помощью вопросов, потому что монологи…
Ю.С.: Да, ну, давайте вот о приятном.
Б.Р.: …тем более подводящие итоги всей жизни,  – это непродуктивно.
Ю.С.: Нет-нет, ну какие итоги ещё? Во-первых, жизнь не кончается...
Б.Р.: Кончается-кончается.
Ю.С.: Ну, относительно, скажем так, прожитого у вас впереди меньше, но…
Б.Р.: О, да.
Ю.С.: …да, но сколько впереди, понятно, что никто не знает.
Б.Р.: Несколько месяцев максимум.
Ю.С. Да, несколько лет, несколько месяцев…
Б.Р.: Ну, месяцев, несколько месяцев максимум, несколько лет – это больше трёх лет, а меньше трёх лет – это уже несколько месяцев.
Ю.С.: Меньше трёх лет – это меньше?
Б.Р.: Да, лучше так говорить, да.
Ю.С.: Понятно, хорошо. Вот вы десятки лет ходите в походы, ну, скажем так…
Б.Р.: …выходного дня.
Ю.С.: …походы выходного дня. Ну, они и более продолжительные были у вас. И понятно, что вы всегда ходили в походы в компании.
Б.Р.: Да.
Ю.С.: Вот мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили об этих компаниях, и как-то рассказали, и назвали, может быть, каких-то людей, благодаря вам они сохранятся.
Б.Р.: Да, конечно.
Ю.С: И как эти компании, вообще говоря, образовывались, как они менялись?
Б.Р.: Да, ну как же, как же! Это есть на эту тему даже и публикации. Да, ну вот, я начал свою деятельность туриста в полном одиночестве. В 48-ом году мой отец на работе, где он был тогда в профсоюзе электростанций, принёс мне карту Московской области для служебного пользования. Ну, нельзя сказать, чтобы она была засекречена, ну, она вот… Она стала для меня величайшей драгоценностью! Вот эта карта, в одном сантиметре три километра. Уж сколько она у меня истиралась, сколько она лохматилась, но она буквально до 80-х годов мне служила. И она сразу стала для меня стимулом для того, чтобы всё это посмотреть. И свой первый поход, когда мы ещё снимали уголок в избе в селе Спас-Торбеево, я в одиночестве совершил, когда утром покинул свою избу, где мы с мамой жили, и совершил такой кольцевой маршрут. Там до города Красноармейска я дошёл, по узкоколейке прокатился. Вот тогда мне было 17 лет. После этого я стал ходить, не обязательно в выходной день, если была возможность, по Подмосковью. Совершал такие траверсные маршруты. Я по одной радиальной железнодорожной линии уезжал из Москвы, потом я шёл на соседнюю линию. До 30 километров в день я проходил. Я любил тогда ходить пешком быстро.  И я тогда ходил один. Далее я поступил на географический факультет МГУ. Туризм как таковой отодвинулся в сферу, презираемую нами, потому что географы и геологи, конечно, туристов презирали. То есть это, ты знаешь это по себе,  что какие-то туристы ходят с палаткой и со спальным мешком просто так. Презирали. Мы же считали себя представителями уже такой избранной касты, хотя мы сами в качестве романтиков примазывались к геологам. Потому что геологи стояли выше. У нас Беклешов руководил нами, водил нас в подмосковные походы, в «Турист»  –  бывшая станция Влахернская, платформа «Турист», в так называемый Парамонов овраг, потом Сьяновские пещеры. У нас же была ещё и Школа юных географов, которой... я не знал о её существовании раньше. Из неё вышли многие географы. Так что походы там такие практиковались. Потом эти географические практики, которые были, по сути дела, ознакомительными туристскими походами. И, наконец, у меня появился приятель Алик Осетров, с которым я познакомился в Хибинах, и мы с ним стали вдвоём совершать такие  походы ещё во время обучения на Геофаке. Дальше,  после окончания Геофака я поступил в Издательство географической литературы, и для меня худо-бедно всё же установился режим служащего. У меня появился чёткий выходной день – воскресенье. Суббота ещё тогда была рабочим днём. И с тех пор я уже поставил за правило ни одного выходного дня не оставить неиспользованным для поездок. Ни одного! И вот тогда-то я стал ходить регулярно. У меня был мой одноклассник Костя Шилик, который сейчас доживает свой век в Гамбурге, он 30-го года рождения. Он окончил МВТУ имени Баумана, и он водил обыкновенные группы туристов. Вот мы ходили с ночёвками. Мы приезжали, скажем, в Истру  на электричке, потом со спальными мешками, с рюкзаками шли в сторону Звенигорода. По дороге один раз ночевали, тогда всего лишь был один выходной день. У нас был костёр, у нас было ведро, в котором мы варили кашу, и которое потом надо было мыть и чистить всякий раз после этого, всё это успевали делать, и шли дальше. И вот такого рода походы стали регулярными.
Значит, сначала моими спутниками были юноши и девушки, в основном, далёкие от географии, из этого самого  МВТУ выходцы, и так далее. С ними я совершил и большой поход по Центральному Кавказу в 54-ом году. М-м, да, ещё когда я был студентом старших курсов. А это, я уже говорю, было после 55-го года, я ходил с Костей Шиликом в подмосковные походы. И так, с этой, в основном, компанией я и ходил.
Дальше у меня стала появляться как-то более-менее своя компания. Перелом произошёл в сторону моей компании в 61-ом году, когда я был в экспедиции на Полярном Урале. Был я там просто так, потому что в это время я был аспирантом, делать мне было нечего. Я позвонил по телефону в Институт географии, и меня там заочно зачислили в эту экспедицию, я туда поехал, и я там жил… провёл время с удовольствием. Но там было много студентов как с геофака МГУ, так и из других вузов: из МЭИ (Энергетического института). И задача каждого из нас там была в экспедиции – своевременно посмотреть на какой-то прибор и увидеть  – качающаяся его стрелка, на каком делении остановится. После того как стрелка успокаивалась, мы записывали это и больше ничего. Всё остальное обрабатывалось без нас. Ну, вот, я познакомился там со студентками из Энергетического института, и вот…и такжё с нашего Геофака. И вот одна из них... у неё оказалось ещё двое подруг в Москве, была Саша Полетаева, которая с нами сейчас ходит. Она  никакого отношения к географии не имела, она работала в Министерстве торговли. Ну, их было трое: Галя Бушуева, Саша Полетаева и ещё одна девушка. Они жили в своей деревне, которую потом присоединили к Москве – в деревне Нагатино. А Саша Полетаева – она вообще из старообрядческой семьи, она в деревне родилась в избе, где жило полно людей. Но потом они переселились в хрущевскую пятиэтажку. Значит, появилась у меня Саша Полетаева, потом ещё какие-то девушки из Энергетического института, и постепенно я стал сам лидером такой вот компании,  каковым я кое-как ещё продолжаю быть до сих пор. Моё лидерство заключается в том, что я придумываю маршруты и обзваниваю по телефону. Так что Саша там держится очень давно. Ну, а остальные тоже держались немало. Очень важно было закадрить каких-то новых девушек, пригласить их. Некоторые удерживались надолго. И так вот худо-бедно… Но особенность моей группы состоит в том, что никто к нам посторонний по объявлению не приходит с улицы, мне это совершенно не нужно, мы обычно таких не принимаем.  Такая вот семейная группа, поэтому когда нас встречают в электричках, спрашивают: «Вы с кем идёте?», думают, что мы идём с каким-то Котёночкиным или Печёночкиным. Такие  есть руководители, которые по Интернету теперь, а раньше как-то ещё, объявляли о себе. Вот нет, у меня группа не такого типа, а группа своих приятелей, как видишь, там вряд ли когда-нибудь было больше 10 человек. Вот и мы стараемся в течение года (раньше это было возможно, я бы сказал, до конца 80-х годов), в течение года не больше… в течение сезона, летнего или зимнего, зимнего – лыжного, а летнего – пешего, не больше одного раза побывать в каком-то месте. И каждый раз нам удавалось по новым местам пройти, сейчас это не получается. Без конца мне приходится водить своих приятелей по пяти-шести любимым мною маршрутам, которые остались ещё более-менее проходимыми для нас. Остальное всё, к сожалению, уже загажено. Прекрасные места есть, скажем, между Дмитровом и Сергиевым Посадом, вот Хлыбы, например, красивая деревня. Она загажена, уже уничтожена коттеджами. Морозки – к западу, там свалка гигантская поставлена мусорная. Посередине в лучшем лесу. И таких примеров немало.
Ю.С.: Печально.
Б.Р.: Да, таково «Подмосковье, которое мы потеряли». Но повторяю, человек старшего поколения обязан ворчать. Он всегда должен говорить, что времена меняются, что всё хуже. Так что, это ж совершенно ясно: для новых поколений это неинтересно. Им неинтересно хождение пешком просто так. Мы же ходим не просто так, я уже объяснял пять функций моих походов. И, в том числе, мы и красивый пейзаж смотрим, и новые места видим. И потом, я и как географ всё-таки воспринимаю все эти изменения, которые происходят. И ты тоже. Ну, что ещё?
Ю.С.: Ну, Борис Борисович, лучше то, что теперь вы можете побывать там, где было раньше невозможно, вот...
Б.Р.: Да, заграничные поездки – это замечательно! Это новое открылось предо мной. Хотя все мои…я всё равно не перестаю завидовать своим коллегам и относиться к ним... косо смотреть на то, что они ещё в советское время начали путешествовать за казённый счет на разные конференции, и сейчас тем более. А я вообще один раз в жизни был на международной конференции в Чехии, да и то за свои деньги. Но это было дёшево. А так, в общем, я никогда в жизни не был в заграничной командировке, я напоминаю об этом, никогда! Я никогда не был ни на одном зарубежном совещании, кроме этого. Никто меня туда не посылал. А ведь мои коллеги туда ездят постоянно. И даже не имеющие отношения к совещаниям, как моя жена Татьяна Викторовна Казарова, она тоже ухитряется так примазаться к своим подругам, чтобы выезжать таким образом  за рубеж. До меня ещё и некоторые девушки [,которые] тоже жили в советское время, говорили: «Вот, Игорь Михайлович Любимов  путешествует за каз`нный счет, а ты ездишь за свои деньги».
Ю.С.: Ну, чего жалеть, вы же побывали много где?
Б.Р.: Да, конечно. Я и не жалею. Оказывается, что и моей ничтожной зарплаты хватает. Я побывал… Ну, а число посещённых мною стран я же записываю так, чтобы мне было удобно, чтобы результат был побольше. Я беру формально строго современные политико-административные деления, признанные в Российской Федерации. Ничего не поделаешь, 15 стран вот бывшего СССР сюда входит. 15 стран я посетил, Россия тоже в их числе. Написано, что Россию я посетил с 1931 по 2013 год.
Ю.С.: Понятно.
Б.Р.: Итак, у меня… я учитываю Южную Осетию и Абхазию. А также я учитываю отдельно Гренландию, потому что Гренландию никак не назовешь Данией. Нельзя же говорить, что ты был в Дании, если ты был Гренландии. Она и не входит в Европейский Союз, кстати говоря, так что…и у неё визовый режим отдельный. Вот, Гренландия. Ну, вот так, собственно, вот таких стран 50 с чем-то набралось.
Ю.С.: Понятно. Ну, это действительно не каждому удается…
Б.Р.: Многим удаётся теперь.
Ю.С.: …мягко говоря. Ну, нет, не каждому…
Б.Р.: Теперь, нет-нет, dы знаете, Юра, не угонишься за своими коллегами. Есть такие коллекционеры, которые побывали в 130 странах. Ну, в этом есть что-то пошлое, это есть коллекционирование достижений…
Ю.С.: Ну, да.
Б.Р.: …потому что современный туризм превратился в вид массового потребления, где человек просто коллекционирует свои достижения. Если люди прилетают в Гренландию на четыре часа для того, чтобы только поставить галочку в биографии, они больше вообще не хотят там быть…
Ю.С.: Ну, понятно.
Б.Р.:  …им там не интересно. Мы бы с удовольствием были подольше, но у нас просто на это денег и времени нет.
Ю.С.: Хорошо. Вот, вопрос совершенно-совершенно из другого…
Б.Р.: Давайте-давайте.
Ю.С.: Вот чего вам в жизни хотелось сделать, но не удалось?
Б.Р.: А я не знаю. Просто…
Ю.С.: Ну, были какие-то вещи, которых вы, ну как бы сказать, добивались, идеи какие-то, ещё что-то?
Б.Р.: Нет-нет. По линии работы мне хотелось больше написать: у меня многое не написано. Я, вообще, хотел, чуть ли не общую теорию классификации, написать книгу. Но потом я понял – нет, я это не потяну, это не совсем моё. Ну, свою монографию «Формы районирования» я так и  не написал. Сейчас уже вряд ли, она у меня с компьютера  исчезла частично. Но она в отрывках как-то опубликована. Но всё это смежно с тем, чем я занимаюсь, а вот чего-то такого особенного, отдельного от моей научной деятельности и от моих интересов…
Ю.С.: Или внутри вашей научной деятельности?
Б.Р.: Не было, не было такого. Видимо, я не ставлю перед собой, я не мечтаю о том, что заведомо не осуществимо. Но я даже и не имею желаний в такой сфере. Ну, в детстве у меня был этот бред Великого волшебника. Я хотел быть Великим волшебником или даже богом, но это само собой. Но, к этому же нельзя относиться…
Ю.С.: Нет-нет, я имею в виду вот всё-таки не великое волшебство, а какие-то…
Б.Р.: Нет, да-да, вот я не знаю, не было. Ну, я не знаю, может, ты мне подскажешь, может, какие-то примеры из жизни других людей, что ты имеешь в виду. И тогда, может быть, я скажу.
Ю.С.: Ну, значит, действительно не было.
Б.Р.: Может, ты думаешь, что я хотел построить дачу, но её не имел.
Ю.С.: Я как раз…
Б.Р.: Или, может быть, ты думал, что я…что-то, я не знаю что ещё?
Ю.С.: Нет, совершенно, вот так…
Б.Р.: Хотел быть директором там какого-то института. Ну?
Ю.С.: Нет, о даче. И об этом – нет.
Б.Р.: Ну, не было этого у меня, в голову не приходило.
Ю.С.: И о даче не думал. Нет, не думал.
Б.Р.: Да? А что ты тогда имеешь в виду?
Ю.С.: Я скорее думал, какие-то, ну, научные, я не знаю, идеи, задачи, которые…
Б.Р.: Вне того, что я занимаюсь, ничего такого не было. А то, что да – недоработаны отдельные идеи, отдельные высказывания, могли бы развернуться в целую книгу. Да? Вот или их надо было…
Ю.С.: Ну, всё-таки... тем или иным образом они развернулись?
Б.Р.: Ну, не совсем. Можно было бы, например, как нормальный ученый, поручить своим аспирантам, вот и они бы там тоже развивали бы эти все вещи. Потому что некоторые вещи, которые я говорил, они вроде бы и осуществились, но как-то уже другими учёными на профессиональном уровне. Ведь все мои экскурсы в социологию, там ещё куда-то, они же не профессиональны. Вот они, так сказать, не вписаны в науку. Например, вот эта моя концепция уровня отношения человека к окружающей среде, там пять этих уровней, где развиваются, на мой взгляд, идеи Кьеркегора о трех стадиях человеческой личности: этическая, эстетическая, религиозная. Но это же непрофессионально! И те, кто этим занимается, они же ничего не знают о моих работах и никогда о них не узнают. Потому что, если даже я посылаю на такие совещания свои доклады, там на них просто не обращают внимания. Таких случаев было несколько.
Ну, так что всё это одно дерево. Как я уже хотел сказать, все мои интересы, занятия и мечты, – это одно большое разветвлённое дерево, и нет отдельно стоящих кустов и отдельно стоящих деревьев. В этом тоже есть своя прелесть, какая-то целостность. Нет у меня мечтаний о том, что заведомо невозможно. Почему-то это мне это в голову не приходит. Может быть, это и хорошо с точки зрения философа не желать невозможного. Может быть, в этом что-то есть от того же буддизма или там чего-нибудь ещё? Не знаю. Потому что беден не тот, кто не имеет, а тот кто [нуждается]…
Ю.С.: Ну, наверно, тогда последний вопрос…
Б.Р.: Уже последний.
Ю.С.: …опять же из научной сферы. Вот какие-то крупные задачи для современной географии, я имею в виду, для России, может быть, какие-то недоделанные, недостаточно сделанные, из того что есть – из крупных задач, вот можете назвать, нет?
Б.Р.: Для науки, да?
Ю.С.: Да, да!
Б.Р.: Или для сферы её применения?
Ю.С.: Ну, это же связано, как бы сказать. Ну, грубо говоря, что надо делать?
Б.Р.: Надо лучше изучать Россию и её специфику. Это не противоречит нисколько общенаучным задачам. Но мы живём в России, мы должны лучше знать свою страну. Вот мне сейчас одна моя знакомая, такая пассионарная женщина – конечно, она не имеет ни ученой степени, ничего, но имеет отношение к географии – хочет создать Институт россиеведения, пригласить туда и меня, и тебя, и ещё кого-то там. Вот и, действительно, это назрело, да. Вот мы плохо знаем специфику нашей страны по-прежнему. И наша задача её изучать, потому что она у нас гигантская, совершенно не поддающаяся, необъемлемая она, как говорится, вот необъятная, всё ещё неизвестная, мало познанная. И многое исчезает, гибнет, так и не осознанное, и не познанное нами. Вот это нужно изучать, а прикладная сфера, конечно... меня больше всего волнует именно экологическая сторона, о чём я уже неоднократно писал, что…
Ю.С.: Ну, экологическая сторона – настолько там всё как бы не так, что лучше застрелиться только.
Б.Р.: Нет, ну, я говорю, что есть положительные моменты: возвращение природы в места, которые покинуты людьми. Это надо поддерживать. Опять же, вот почему надо? Ну, эти этические вопросы,  возможно,  уходят и в сферы религии. Вот, некоторые радикальные экологи считают, что человек вообще не имеет права уничтожать… теснить других животных, и, что нужно вообще потесниться и дать возможность дикой природе жить. Нуу, как это научно обосновать?
Ю.С.: Да, никак.
Б.Р.: Никак, конечно. Это тоже что-то религиозное. Это экологическая религия, это крайность. Вот как Штильмарк считает, что нечего и туристам делать в заповеднике, и вообще нечего там делать людям. Они должны существовать для того, чтобы природа сама по себе жила. Они имеют право на жизнь! Почему мы…
Ю.С.: Ну, в заповедниках есть такие ядра, где это, действительно, так, да. Только научные работники и...
Б.Р.: Так что вот – всё зависит от постулатов, которые мы принимаем. И какие-то свехценные идеи… если у тебя появилась сверхценная идея, и ты… она достаточно сильна, чтобы захватить тебя, значит, ты за неё держись. Но это уже вопрос веры квазирелигиозной. Мне квазирелигиозной веры не хватает. Я могу сказать, что у меня квазирелигиозная вера в науку была. Остатки её сохраняются. Ну, скорее сейчас я как скептик и пессимист просто живу  по привычке, потому что если я смолоду привык что-то считать ценным, чем я занимаюсь, то уж лучше мне этого и держаться до конца жизни.
Ю.С.: Ну, мне кажется…
Б.Р.: Потому что если я не буду этого делать, мне будет хуже.
Ю.С.: Хуже, я согласен, но мне кажется…
Б.Р.: Я буду сходить с ума, я раньше помру. Поэтому мне надо делать вид, что то, чем я занимаюсь, это очень ценно, что это необходимо человечеству, что я работаю на благо культуры, что после моей смерти останется мой вклад в эту культуру. Но я не могу сказать, чтобы я в это верил, и не могу даже сказать, что я притворяюсь, что я в это верю. Но я скажу, что я по привычке действую так, как будто я в это верю.
Ю.С.: Но привычка и такое квазирелигиозное отношение всё-таки вещи разные. Вот, мне кажется, что…
Б.Р.: Почему? Они сливаются часто.
Ю.С.: Ну, может быть, они в каком-то ряду одном находятся, но совершенно разная степень того, грубо говоря, вот что горячо, что не горячо. Вот мне кажется, что у вас всё-таки осталось такое, ну…как вы говорите, квазирелигиозное отношение к концепции поляризованной биосферы.
Б.Р.: Ну, осталось, конечно.
Ю.С.: К вере в то, что она, в общем, должна быть!
Б.Р.: Понимаешь ли, Юра, она наполовину стихийно осуществляется, наполовину она и сама по себе осуществляется, но эта поляризация может быть плохой, как я уже сказал. Вместо заповедников мы будем иметь там пустыри…
Ю.С.: Свалку!
Б.Р.: …на которых живут бандиты.
Ю.С.: И свалку.
Б.Р.: Вот, да. Но, в целом, что-то есть такое. Концепция поляризованной биосферы – это действительно такое произведение искусства, я бы сказал, которое до конца, может быть, и не познано самим автором, и которое можно по-разному истолковывать. Я думаю, что она, действительно, в какой-то мере меня переживёт, и найдутся какие-то толкователи, может быть даже.
Ю.С.: Найдутся, найдутся.
Б.Р.: Потому что рисунок впечатляющий, и он всё-таки сохранился. Она много раз публиковалась. Вот будем на это надеяться, что если я войду в историю, именно, как автор этой утопии, то, может быть, это и неплохо. А уж теоретическая география и остальная – она будет здесь как довесок, что тоже неплохо.
Ю.С.: Хорошо, на этом кончим. Спасибо!
Б.Р.: Ну я сейчас уже хочу попрощаться со своими потенциальными, воображаемыми зрителями и слушателями вот на этом. Надеюсь, что я ваше время не очень отнял тем, что я болтал тринадцать  раз, тринадцать  сеансов подряд. И конечно, эта наша встреча, я думаю, последняя. Я остаюсь доживать свой век со своими прежними взглядами, со своим умеренным пессимизмом, переходящим в более чем умеренный оптимизм.
Ю.С.: Переходящим в более чем умеренный оптимизм (восторженно)!
Б.Р.: Ну, всё.
Ю.С.: Ну, не так уже плохо. Такой баланс всё-таки есть.
Б.Р.: Да, не так уж плохо! Ну, тогда, как говорится, всё.
Ю.С.: Да. Спасибо!

23 октября 2013 г.
Подготовлено для «Проза.ру» в январе-феврале 2017 г.
Опубликовано 14 февраля 2017 г.

1,3 млн. зн., 32 авт. л., 844 стр. при кегле 16.


ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Пока не расшифрована. Излагается приблизительно, по конспекту и другим источникам.

        Борис Борисович Родоман: Сегодня 1 декабря 2015 г.  Предыдущая беседа, казавшаяся последней, была 23 октября 2013 г.
Тогда я мечтал прожить ещё несколько месяцев. Эта мечта сбылась. Прошло два года, один месяц и одна неделя. Накопились кое-какие новости. Главная новость и радость – что я ещё жив. На днях, 29 ноября,  мне исполнилось 84 с половиной года. 
        В этой беседе я хочу отдельно  рассказать о последник трёх с половиной годах моей жизни, которые, несмотря на преклонный возраст и болезни,  были для меня особенно радостными и счастливыми. Что такое счастье? «Счастье – это когда тебя понимают» (из советского кинофильма «Доживём до понедельника»).   Счастливые годы дарованы мне в самом конце жизни, когда я впервые (наконец-то!) избавился от МЕНТАЛЬНОГО ОДИНОЧЕСТВА. 
        Всю жизнь меня терзали окружающие люди, старались переделать. «Ты живёшь не так, делаешь не то». Мать называла меня «убоищем» (существом, на которое можно воздействовать только побоями), человеком «не от мира сего». Отец называл «бытовым невеждой». Видел бы он сейчас, как я по много месяцев живу в квартире один, без всяких помощников управляюсь со всем домашним хозяйством, от приготовления пищи (которую с удовольствием едят и гости) до стирки постельного белья вручную. А половина мебели в моей комнате сделана или переделана мною собственноручно.
        В детстве я не играл с ребятами во дворах, был вне коллектива за пределами школы. Я всегда оказывался  последним и крайним – и в школьном классе, и в пионерском отряде в лагере. Я был из тех, с кем «не пойдёшь в разведку». Я не умел драться и на удары не давал сдачи. Наверно, поэтому меня ребята и не били.  «Юродивый Боря – ну, что с него возьмёшь».
        Но вот пришло отрочество, юность, пора любви – романтической, с «преклонением перед объектом». Влюблённость хлещет через край, я хочу любить всех людей, но фактически могу любить только девушек. Я надеюсь на понимание и, вопреки обычаям патриархально-маскулинного общества, ищу в возлюбленной равную себе личность и универсального друга. Эту свою позицию я объясняю словами. Я пишу письма на бумаге, в огромном количестве – до 150 писем одной девушке, по много страниц в каждом. Это б;льшая, подводная часть моего литературного айсберга. Многие идеи, в том числе и вошедшие в научные труды, а также яркие фразы для последующей публицистики, были впервые высказаны в письмах.
        Бумажно-эпистолярная эпоха у меня  делится на две части – до и после осени 1956 г., когда я на гонорар, полученный за первую в жизни публикацию – научную статью в «Вопросах географии» – купил портативную пишущую машинку. С тех пор я оставлял себе копии, но только для писем, отправленных из Москвы. Замечательные вести из путешествий, написанные авторучкой, обходились, за редкими исключениями, без копий. Девушки мои письма впоследствии уничтожали, чтобы не компрометировать себя перед женихами. Некоторые, впрочем, мне их вернули, аккуратно сложенные и перевязанные ленточками.
        Я привык к одиночеству и непониманию не только в «личной жизни», но и в профессиональной деятельности. Более того: в науке, если ты настоящий новатор, будешь понят далеко не сразу, так что и огорчаться не стоит. Я остановился на формулировке, что в первые 15 лет моей научной деятельности моих уже опубликованных научных работ не понимал никто. В дальнейшем выдвинулся один «ученик», а точнее, последователь, Владимир Каганский. Моё одиночество перешло на него, поскольку у него даже единственного ученика нет. Зато нас обоих хорошо, лучше нас самих, понимает универсальный учёный из Петербурга С.В. Чебанов. Он видит наши работы в широком общенаучном контексте. 
        Володя Каганский – не только мой главный и, в сущности, единственный ученик и последователь в науке, но и превосходный спутник на прогулках, в путешествиях, походах, в том числе исследовательских. Эта его роль постоянно подчёркивается в моих мемуарах, она зафиксирована и в Википедии. Мы много общались в самой разной обстановке и, конечно же, рассказывали друг другу кое-что и о своей «личной жизни», были свидетелями соответствующих событий.  Но попытка сделать Володю более всесторонним другом у меня провалилась. «Что ты всё о своих б***ях рассказываешь?» Так он мне «заткнул рот грязным носком». Чьё б мычало, а его б молчало!
        Удачно женившись после бурной холостой жизни, Володя Каганский обрёл настоящую, самоотверженную «подругу гения», о которой может мечтать любая творческая личность, стал образцовым, верным мужем, а от меня морально отмежевался. К тому же, он религиозен (правда, без признаков какой-либо конфессии) и твердит, что все настоящие учёные верили в бога. Он отрицательно относится к эсперанто, а Российское гуманистическое общество, в котором я нашёл друга в лице его президента Валерия Александровича Кувакина и замечательные возможности для публикации моих сочинений, считает сектой жалких, выживших из ума пенсионеров.
        Общественное мнение (в тех узких кругах, где я «широко известен») навязало мне какую-то пропасть между интеллектуальными достижениями и личной жизнью. Немного лет назад среди моих коллег состоялся разговор, что существуют «два Родомана»: один – замечательный учёный, а другой – чёрт знает что: постоянно говорит о сексе, пишет какую-то порнуху. («Этот разговор состоялся между мной и Д.Н. Замятиным». – Т.Г.).  И даже несколько девушек (одна из которых – ныне известный экономикогеограф) вылетели из моей туристской компании, шокированные темой моих разговоров.
        Не встретил я сколько-нибудь заметного понимания и уважения к себе и на любовном фронте. Две жены, пять больших неразделённых любвей, десятки любовниц и около сотни одноразовых и кратковременных связей не принесли счастья. Мои жёны были из того же социального и образовательного слоя, что и я; первая стала кандидатом географических наук, а вторая – доктором философских. Но и они относились к моим занятиям и образу жизни негативно, а мои успехи вызывали у них раздражение. Правда, второй жене удалось меня выдрессировать на кухне до такой степени, что мы достигли идеального порядка в расположении вилок-ложек и тряпок, высокой предсказуемости всех возможных реакций. Взаимопонимание в быту установилось. Но в душу друг к другу нет никакого допуска. И никакого прогресса за 30 лет совместной жизни не отмечено. Любой затянувшийся разговор, на любую тему, от быта и сплетен до политики, заканчивается перебранкой. Поступки и высказывания «супруги» почти ежедневно травмируют меня грубостью, нелепостью, несправедливостью.       
        В конце концов я привык к своему одиночеству до такой степени, что фактически перестал нуждаться в каком-то понимании. Я зачерствил себя и в области «чувств». Я решил, что семейная жизнь мне вообще не нужна, не нужно мне и никакое потомство. Моими идейными наследниками могут стать какие-то люди, прочитавшие мои сочинения, но искать таковых среди ныне окружающих не обязательно.
        Но… О, чудо!  Особа, которая меня поняла и оценила, нашлась! И я её узнал и понял так же хорошо. У нас установилось полное взаимопонимание и согласие.
        Это Татьяна Ильинична Герасименко, доктор географических наук, профессор, заведующий кафедрой географии и регионоведения, и, одно время, декан географического факультета Оренбургского университета. Я познакомился с ней 6 мая 2010 г. в Ростове-на-Дону на конференции «Теория социально-экономической географии: современное состояние и перспективы развития».
        То была единственная в моей жизни выездная, не московская научная конференция, в которой я участвовал, но не выступал. Ехать на неё мне не хотелось. Я был недавно (по моим масштабам времени) в том же Ростове-на-Дону в 2004 г. В  тот раз у нас были прекрасные экскурсии в Старо- и Новочеркасск, в Таганрог. Я был как бы обижен на ростовчан за то, что они уничтожают трамвай, заглушают своё нахичеванское прошлое, спесиво возомнили себя столицей «Юга России». В туристском отношении я не предвкушал ничего нового, и тема конференции меня не занимала, поэтому ехать не хотелось, но меня уговорили; оплатили самолёт, гостиницу, даже еда в виде обильных перекусов в офисе университета была бесплатной. Меня усадили в президиум, сделали куратором одной из секций, вынудили даже произнести какую-то краткую речь, которая докладом не считается. Я был там отчасти для мебели, как старейший экономикогеограф (79 лет), хотя Георгий Михайлович Лаппо гораздо старше (87 лет) и почтеннее,  но его я среди участников этой конференции не помню.
        На данной  конференции была основана Ассоциация российских географов-обществоведов (АРГО), очевидно, в противовес  Русскому географическому обществу (РГО), где экономическая география располагалась на окраине. В подразделении Российской академии наук (РАН) география числится в ряду естественных наук о Земле. И нынешний директор Института географии РАН (гляциолог), и декан Географического факультета МГУ (океанолог, сменивший на этом посту геохимика) с удовольствием и облегчением избавились бы от «неестественных» отделов и кафедр, если бы им это позволили.
          Я всегда был сторонником единой географии, ощущал себя «географом без прилагательного». Образование АРГО показалось мне ещё одним шагом на необратимом пути раскола географии. Учёные, назвавшиеся «географами-обществоведами», тем самым поставили себя на периферию более понятной и престижной социологии, которая судит о людях (глупых и запуганных) по их словам, тогда как мы (я и В.Л. Каганский) «читаем общество по ландшафту» (видим дома, автомобили, дороги, мусор) и остаёмся «последними могиканами» единой географии, цепляясь за неё при помощи «теоретической географии» и понятия «культурный ландшафт». Но, вместе с тем, мне предстояло  привыкнуть к новой ассоциации. В АРГО меня любят и уважают, тогда как в РГО я – никто, меня там не знают, я с этой организацией давно уже никак не связан.
        В 2004 г. в Ростове-на-Дону меня для экскурсии пристегнули к конференции Международной академии туризма, на роскошном двухпалубном круизном теплоходе, дали в сопровождающие хорошенькую девушку аспирантского возраста (но уже ставшую кандидатом наук и благополучно устроившуюся на службу в офисе). После фуршета в салоне нам предложили взять ключ от каюты с двумя спальными койками… Мы были в подпитии, разговаривали на ужасные темы, но… как всегда, это не кончилось для меня ничем, кроме тёплого расставания у входа в общежитие, а мне через несколько часов надо было садиться в поезд…
        Теперь, в 2010 г., всё было дешевле и скромнее. Те же казачьи пляски, но обед на открытой с боков палубе небольшого теплохода (ветер уносил салфетки), лица вокруг отчасти знакомы, степень опьянения у меня намного меньше, молодых девушек поблизости не помню.
        На пристани в Ростове некая Н.А. Щитова из Ставропольского университета (доктор, профессор, декан) захотела со мной сфотографироваться, но постеснялась одна и привлекла Таню Герасименко, а та поначалу упёрлась – тоже, вроде бы, постеснялась. Т.Г.: «Точно не из-за стеснения, этого не было. Не стеснялась я, а не хотела и не любила фотографироваться со знаменитостями, которые даже и не вспомнят обо мне потом, считала (и считаю) это слишком примитивным».
        Мы трое выстроились на ступеньке. Я обнял Таню машинально, но это ещё не было знакомством. Я не знал, кто она и как её зовут, а если это было сказано, то я не расслышал или не запомнил. Мы познакомились позже, через полчаса.       
        Я познакомился с Татьяной Герасименко благодаря моей отпугивающей внешности. Как, почему?! Не догадаетесь, это сложная история, нужны подробные объяснения.
        На незнакомых людей я произвожу отталкивающее впечатление, поэтому в общественном транспорте со мной рядом садятся в последнюю очередь, когда больше нигде нет свободных мест. И садятся при этом преимущественно старики. Человек молодой или среднего возраста, тем более девушка, будет стоять рядом со свободным сиденьем  около меня, пока не освободится место где-то подальше.
        Эта ситуация возникает не только в городском и пригородном общественном транспорте, но и в дальних экскурсиях, даже многодневных и зарубежных, и даже в самолётах! Так было в 2002 г., когда мы, клиенты турфирмы, на автобусе из Бреста пересекли Польшу, Германию, Австрию, Лихтенштейн и Швейцарию. Так было на нескольких экскурсиях Общества по изучению русской усадьбы по Европейской России и Украине.
        Т.Г.: «Ты не производишь отталкивающего впечатления. Просто выглядишь необщительным, неулыбчивым, погружённым в себя, и нет уверенности, что тебе понравится какое-либо соседство». Ну, и хорошо, мне это удобно. На незанятое место я кладу свой рюкзак и всю дорогу в нём копаюсь.      
        Вот началась наша автобусная экскурсия по Ростову. Я сел у окна. Все уселись, но ещё кого-то ждут. И тут вбежала, впорхнула, запыхавшись, знойная дамочка, брюнетка, весёлая, смешливая. Все её знают, все приветствуют. Да это же та самая, с которой меня только что сфотографировали!  А свободное место осталось только одно – возле меня.
        – Ах! Я буду сидеть рядом с великим Родоманом!
        Я оказался неожиданно болтливым и отвлёк Таню от экскурсии. Т.Г.: «Да уж, экскурсию послушать мне не удалось, проговорила с тобой.  А потом, когда мы вышли из автобуса, ты продолжал со мной разговаривать, но я была в компании А.И. Чистобаева (некоторые коллеги решили тогда, что у меня с ним больше, чем дружба: мы везде появлялись вместе). Кстати, он тогда сказал, увидев, что ты проявил ко мне интерес: «Пообщайтесь, пообщайтесь с ним. Это ведь так интересно!» Вот так мы познакомились, обменялись электронными адресами, стали переписываться. Я искал в Тане ещё одну благодарную читательницу моих сочинений и стал её ими заваливать. Но каждого, кто соглашается получать мои сочинения, я предупреждаю:
        – Вы можете попасть в положение ветеринара, который сделал клизму слону, но не успел отскочить в сторону.
        Я лишь недавно, 27 января того же 2010 г., подключился к Интернету, он перевернул мою жизнь, я стал от него зависимым, но иначе быть не могло. Новых сочинений и мыслей стало меньше, но больше возможностей для доработки и распространения прежних, а это в конце жизни – самое главное.
        И что же выяснилось? Таня Герасименко – одна из тех, кто слушал мои лекции по науковедению в октябре-ноябре 1982 г. Она была аспиранткой не нашего (МГУ), а педагогического вуза (МГПИ им. В.И. Ленина, теперь МПГУ), и  пришла сама, никто не принуждал и не рекомендовал. В те годы аспирантура ещё была творческим отпуском для написания научной работы, а не ступенью примитивного школьного обучения, как в наши дни. Я произвёл на Таню  неизгладимое впечатление. Т.Г.: «Я была шокирована нестандартным мышлением, неоспоримой логикой, необычными идеями, смелыми выводами». И так стала горячо неравнодушной заочной поклонницей Родомана на все следующие тридцать лет! О, как жаль, что мы не познакомились тогда!
        – Что же ты ко мне не подошла?
        – Стеснялась. Ты казался мне человеком не моего круга, из другого мира, совсем мне не знакомого.
        Теперь мы пришли к выводу, что причиной стеснения были два Таниных комплекса: 1) боязнь показаться дурой; 2) провинциальная ущемлённость. Первое понятно, а второе заслуживает подробного рассмотрения.
        Москвичи, по словам Тани,  – снобы, она не раз страдала от их высокомерия. Руководитель аспирантского семинара в МПГУ Сергей Николаевич Раковский как-то брякнул:
         – Что это вы все сюда едете?
        Т.Г.: «Он в тот раз сначала очень сочувственно поговорил со мной, спросил, как мне нравится Москва. Я, почувствовав расположение, расслабилась и разоткровенничалась: мол, акклиматизация проходит тяжело: постоянно горло болит. На что и получила его отповедь».
        С.Н. Раковский, между прочим, родился в Смоленске. в 1923 г., и, кажется, жив до сих пор. [Скончался в 2016 г.]. Географическое сообщество богато долгожителями.
        Татьяна Герасименко появилась на свет  в настоящей сибирской деревне в семье сельских учителей. Т.Г.: «Отец был директором школы, сам же её и строил, позже его перевели на партийную работу. Мы несколько раз переезжали: был установлен порядок, по которому партийные работники не могли засиживаться на одном месте, чтобы не обрастать коррупционными связями». Потом её отца перевели на службу в Красноярск, где Таня провела отрочество и юность, закончила пединститут. Родного Таниного села давно уже нет,  даже следы в ландшафте найти трудно. Таня осталась в душе сибирячкой, она любит Красноярск, а к Оренбургу так и не привыкла; от оренбургского климата она страдает. Т.Г.: «Страдаю только от летнего зноя, а осень и зиму люблю».
        Обидевшись на Москву и москвичей, Таня сделала своим кумиром Ленинград (Петербург), сочла его лидером антимосковской провинциальной оппозиции. Т.Г.: «Не совсем так. Ленинград  и ленинградцев я полюбила раньше, в студенческие годы, с тех пор,  как подружилась с некоторыми из них, работая инструктором по туризму». В Петербурге Таня  прошла через докторантуру, там у неё остались самые любимые коллеги и руководители.
        Я тоже люблю Петербург, но некоторые питерцы этому не верят. Меня после одной публикации даже обвинили в ненависти к Петербургу. Но я его скорее жалел, так как полагал, что город построен немного не на том месте и обречён на гибель от планетарных стихийных бедствий. Строить надо было не в дельте, а у её приверха, где стоял Ниеншанц, но Петру Первому  хотелось, чтобы было похоже на любимую Голландию.
        Почти все географы, жёстко критиковавшие меня в советское время (за отход от марксизьма-ленинизьма, приверженность буржуазной науке, литьё воды на мельницу фашизма и т.д.) были ленинградцами: президент Географического общества С.В. Калесник, глава  питерской физической географии А.Г. Исаченко, предводитель  экономгеографов Б.Н. Семевский и его подручный М.И. Альбрут. Я рассматриваю эту псевдоидеологическую борьбу как проявление соперничества между победившей Москвой и побеждённым Петроградом – в результате переноса столицы, точнее, бегства «советского» правительства в Москву в 1918 г.
        Под влиянием Таниной биографии я сочинил свою концепцию о «территориальных сословиях». Я выделяю в России три территориальные сословия, не зависящие прямо от социального и имущественного положения, но у многих с ним связанные: 1) москвичи, 2) жители Московской области и города С.-Петербурга,  3) все остальные. При этом  все провинциальные губернаторы, высшая номенклатура и миллиардеры, а также члены их семей принадлежат к первому сословию, поскольку имеют в Москве свои резиденции. Однако для низших и даже средних слоёв российского населения их провинциальность, невозможность обосноваться  и быть достойно принятыми в столице является унижением и непреодолимым проклятием. В советское время эта проблема была острой даже для Подмосковья. В одном и том же московском учреждении сотрудники делились на москвичей и подмосковных. И если девушка из Московской области выходила замуж за москвича, то всегда кто-нибудь говорил, что она идёт не по любви, а ради  московской прописки. Это о девушке из Мытищ или Балашихи! А что уж сказать о несчастной сибирячке! Таня Герасименко сама была в молодости близка к этой ситуации. И сколько человеческих судеб в сфере семьи и брака не состоялось или было разрушено!
        Наверно, нигде в мире нет такой роковой пропасти между столицей и остальной территорией. Говорят, что Россия не была колониальной державой, между прочим, потому, что окраинные владения не отделены океаном, а провести на суше границу между метрополией и колониями невозможно. Но проблема упрощается и отпадает, если считать метрополией Москву, а колониями – всю остальную территорию России. И это уже не столько историческая, сколько остро современная ситуация.
        Вышеупомянутые «географические комплексы» у Тани Герасименко изживались медленно, я сам их застал не до конца изжитыми.
        Таня была потрясена известием, что меня выгнали из МГУ (в 1984 г.)
        – Как, такого умного?
        А тот же  С.Н. Раковский сказал:
        – А  вы его когда-нибудь  видели?!
        Другие коллеги посоветовали ей «не лезть в это дело».
        За что не любил меня С.Н. Раковский? Наверно, за то, что я его не замечал. Более того, я о его существовании узнал только недавно, в ноябре 2015 г., когда начал писать это сочинение. Многие люди не любят нас не за поступки, а только за то, что мы их не замечаем. Да, водится за мной такой «недостаток». У нас в России, чтобы быть на плаву, надо поддерживать вынужденные деловые отношения с множеством людей, запоминать их, своевременно здороваться. Мучительная обязанность, но мне отчасти повезло, я до конца не утонул, потому что у меня были хорошие покровители – Н.Н. Баранский, Ю.Г. Саушкин, Д.Л. Арманд, Ю.А. Веденин, Д.Н. Замятин. Получив по морде в МГУ и тихо отсидевшись на ведомственной обочине (ИГП, ВНИЛТЭ, МИРОС), я, по мере вымирания моих «оппонентов», из наглого молодого выскочки незаметно  превратился в патриарха отечественной науки, «географа-легенду»  и классика отечественной географии…
        В моей переписке с Татьяной Герасименко в 2010 – 2012 гг. было два кризиса: 1) качественный – от содержания писем; 2) количественный – от их изобилия. Первый кризис случился от того, что на Таню обрушилась лавина моих неожиданно откровенных сочинений эротического характера, которые её первоначально шокировали, на их переваривание понадобилось время. Т.Г.: «Эта ситуация усугублялась тем, что в то время у меня с мужем был один электронный адрес на двоих». Второй кризис обозначился, когда писем стало так много и объём их так возрос, что я перестал заниматься чем-либо, кроме этой переписки. Она стала для меня своего рода наркотиком, и я эту переписку решил прервать, а Таня была от этого в шоке, но я вскоре понял, что уже не могу жить без её писем.
        Наши электронные письма я, за редкими исключениями, не сохранял, переложив это бремя на Татьяну. По её словам,  интенсивная переписка у нас возобновилась в начале 2012 г. в связи с предстоящей защитой Володей Каганским диссертации – не докторской, а всего лишь кандидатской, в 58 лет от роду! (Его многочисленным читателям и слушателям и в голову не приходило, что он не доктор).
        На февраль  2012 г. я собрался с прежней подругой ехать в Гоа. Для всех зарубежных поездок, кроме летних, я не брал отпусков, ни с кем не согласовывал, а тут, как назло, подвернулась эта долгожданная защита. Я числился у Володи научным руководителем. Защиту неожиданно отсрочили  на  1 марта. Володя буквально умолял меня, чтобы я не уезжал, очень надеялся на моё яркое выступление. Пришлось мне перенести свою поездку на март, когда благоприятный сезон уже заканчивается.
        Я тщательно подготовил свою речь, в которой надо было не оценивать работу, а говорить о диссертанте. Но этот текст совершенно не понадобился. Чуть ли не за два дня до защиты выяснилось, что я не имею права быть руководителем, потому что Институт Наследия, в котором я служил ведущим научным сотрудником, оказался  головной организацией. Меня заменили не знаю на кого и посоветовали  вообще не выступать.
        Это была, конечно же, далеко не обычная кандидатская защита. Главный противник диссертанта,  Вячеслав Александрович Шупер, бился в истерике, обвиняя Каганского в похищении теоретической географии. Казалось, что этого темпераментного оратора вот-вот хватит инсульт. Но публика спокойно усмехалась, потому что позиция В.А. Шупера давно известна и опубликована. При голосовании диссертанту кинули пару «чёрных шаров» (14 за, 2 против). Да, это не аспирантка защищалась...
        Я на этом заседании не только не выступал, но вообще ни с кем не разговаривал, ни в рядах, ни в кулуарах. И сам Каганский ко мне даже не подошёл, ему было не до меня. По окончании спектакля я зашёл в маленькую комнату, где за столом собрались десятка полтора человек, выпил бокал вина, возможно, что-то сказал, и не в лучшем расположении духа поспешил домой.
        А в далёком Оренбурге некая дама переживала всю эту ситуацию сильнее меня. Т.Г.: «У тебя была депрессия, ты про это писал мне. Сейчас пересмотрела письма, это так. Мы с Надей придумали тебя отвлекать». Так вот почему Надя Замятина так трогательно выгуливала меня 4 марта в своём Тропарёвском парке.
        Таня Герасименко настроена к Каганскому твёрже, чем я. Она знакома с моими ранними публикациями и готова стоять на страже моей чести и приоритета.
        Я вылетел в Индию 6 марта, а вернулся 24 марта последним  чартерным  рейсом,  когда погода уже портилась, над океаном собирались тучи, а туземцы начали вовсю жечь мусор, накопившийся в туристском сезоне. Моё пребывание в Гоа было крайне необычным, скорее даже дурацким. Путешествием его никак не назовёшь. Но нет худа без добра. За отсутствием  интересных занятий я вёл такой подробный дневник, что из него получилась эротическая повесть «Агонда, или Омут страстей». Я посылал эту повесть четырём избранным читательницам. Повесть им понравилась. Одна из читательниц сказала, что это занимательное чтиво для поездки в метро, а другая, Таня Герасименко, нашла во мне сходство с её любимым писателем, Г. Гарсиа Маркесом, По-видимому, «Агондой» я, как литератор, сломал и добил Таню окончательно – в лучших смыслах этих глаголов.
        Наверно, после «Агонды» у Тани выработался ответ на пресловутую концепцию о «двух Родоманах». Т.Г.: «Я в итоге пришла к выводу, что один без другого существовать не может, что секс в твоей жизни – каким-то образом двигатель твоих идей, что если бы не было твоих «несчастных любвей», не было бы и многих сочинений, что ты их придумывал, культивировал, лелеял, ибо они способствовали сублимации твоей энергии в другое русло».
        Напоминаю, что такие, уже прочные, с высоким уровнем понимания, но ещё заочные отношения установились у меня с женщиной, которую я видел всего несколько часов, внешности её толком не помнил, её семейным положением не интересовался, не знал даже, замужем ли она. Этот инкубационный период продолжался у нас 25 (двадцать пять) месяцев!
       Впервые  после мая 2010 г. я и Татьяна Герасименко  встретились в Пензе на конференции  «Российская глубинка – модели и методы изучения», продолжавшейся с 1 по 5 июня 2012 г. Таня прилетела с опозданием, я увидел её только на экскурсии в Тарханах 2 июня и не сразу узнал.
        Т.Г. «Он предложил мне перейти на «ты», сказал: «Мы это заслужили»».  Обычно я новой знакомой сам начинаю тыкать, не спросив её согласия, а она продолжает называть меня на «вы», иногда несколько месяцев или лет. В данном случае это продолжалось ещё только три недели, до 23 июня. Т.Г.: («Пустое «вы» сердечным «ты» / Она, обмолвясь, заменила».)
        3 июня после экскурсии по Пензе  мы сидели неподалёку в ресторане «Золотая Балка», типа «Поплавок», качавшемся от проходящих лодок.  Мой друг Саша Левинтов спросил у дам;
        – Что вы собираетесь делать сегодня вечером?
        –  Ничего.
        – Давайте бездельничать вместе.
        Солнечным вечером собрались в светлой комнате, где Таня Герасименко разместилась с Сашей Соколовой из Петербурга. Левинтов всех смешил, пили хорошее вино, но я почти ничего не ел за отсутствием аппетита.
        По инициативе Тани меня ещё прошедшей зимой пригласили в Оренбург на VI Международный симпозиум «Степи Северной Евразии», 18 – 23 июня 2012 г. Какое отношение я имею к степям? Я же не геоботаник. Но я придумал прекрасную культурологическую тему «Проблемы физической и ментальной реабилитации степей ввиду перекоса русской культуры в сторону лесистого Севера». Речь шла о том, что образ коренной, настоящей Руси формировался для массовой культуры под влиянием  лесной зоны, простиравшейся севернее Москвы. В этом направлении особенно постарались художники В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, И.Я. Билибин. С их подачи в наши дни даже в Сочи и Ялте на детских площадках стоят бревенчатые избушки на курьих ножках.
        В своих соображениях на эту тему я опирался и на В.Л. Каганского, исследовавшего образ России на бумажных денежных знаках. На них наша страна выглядит лесистой, северной, военно-морской державой и, конечно же, очень  православной.
        Ментальное игнорирование лесостепи и степей, а также всего Юга России, некстати напоминающего об Украине, Кавказе, тюркских народах, сказалось и на охране природы. Российская власть привыкла, что заповедник и национальный парк – это всегда лес (привлекательный для охоты и отдыха начальства), но не представляет себе степного заповедника. Говорят, что в Оренбургской области несколько гектаров настоящей целинной степи сохранилось только на военном полигоне, но нас туда не пустили. Показали только подобные степям залежные земли, на радость иностранным участникам симпозиума – из Монголии, Казахстана, Венгрии, Нидерландов. Угощали в поле вкуснейшей кониной. Посетили мы и заброшенное мусульманское кладбище, уральские предгорья, место съёмки фильма о Пугачеве и один город, где администрация и народ встречали нас хлебом-солью.
        К началу симпозиума все наши доклады были опубликованы в сборнике чудовищного размера: формат 21 х 29 см, толщина книги  6 см, 109 (сто девять!!!) печ. л., тираж 300 экз. Кроме того, издали хрестоматию «Степные шедевры» того же формата, толщиной 3 см, 40 печ. л., тираж 1000 экз. В ней помещены отрывки из произведений 82 писателей и поэтов, и среди них самое любимое и самое слёзное для меня стихотворение А.Н. Майкова «Емшан». Устроителем симпозиума, составителем и редактором всех сборников и программ, организатором и хозяином всех мероприятий и  первым докладчиком был Александр Александрович Чибилёв – физико-географ, член-корреспондент РАН, директор Института  степи Уральского отделения РАН.  Мой доклад был третьим на первом пленарном заседании.  Если учесть тематику симпозиума и огромное количество участников и авторов (около 500)  и принять во внимание, что это далеко не моя «тусовка»  (не АРГО, не МАРС, т.е. не междусобойчик всё тех же экономикогеографов), то моё место в зале заседаний оказалось беспрецедентно высоким, но я этого не оценил, не почувствовал, оставался застенчивым и общался только с Таней.
        Сначала я был в распоряжении Института степи, а потом перешёл в Оренбургский университет. Я выступал несколько раз, в том числе перед студентами и молодыми учёными. И везде Таня находилась при мне. Она буквально водила меня за ручку, возила по городу, кормила в ресторанах и даже приносила мне в гостиничный номер клубнику, которую я пожирал с молоком. Она отдельно свозила меня в Соль-Илецк, где народ купался в соляных озёрах и обмазывался грязью в омерзительном индустриальном ландшафте. Т.Г.: «А Покровку с подземным храмом не помнишь? Тебе поп и предприниматель, родственник Е.А. Семёнова, регулярно передают приветы». Я побывал у Тани дома и познакомился с её чудесным, заботливым мужем Серёжей; он математик, тоже декан своего факультета.
        Таня Герасименко – мощный транслятор и популяризатор моих идей и сочинений в Оренбургской области. В других провинциальных регионах России такого моего представителя  нет. Меня в Интернете считают географом из Смоленска, потому что там изданы почти все мои книги, Не будет удивительно, если после Таниных стараний меня сочтут и оренбургским профессором. Т.Г.: «Не думаю, что это так. Те, кто тебя знает, прекрасно осведомлены, откуда ты».         
         Оренбург стал переломным в наших отношениях, которые с тех пор стали более активными и тесными. Таня часто бывала в Москве и по делам, и проездом, использовала для встреч со мной разные конференции, целые отпуска и их куски. Она этногеограф, занималась  трансграничным Оренбургско-Казахстанским регионом, а также немцами-меннонитами, в связи с которыми ездила и в Германию; член этнографической комиссии РГО. По её статусу (набору должностей) она востребована на множестве мероприятий. В одном только   2013 г. она  летала  на самолётах 47 раз,  и всё через Москву.  А в Москве – я! И дочь её с мужем здесь живёт, недалеко от меня, около моей станции метро «Войковская». С её семьёй у меня прекрасные  отношения.
        Я показал Тане мои  самые любимые, самые красивые  туристские маршруты по Подмосковью – четыре  ярких, незабываемых похода длиной  14 – 17 км. Плюс поездки в некоторые подмосковные города.
        Две мои тяжёлые болезни сплотили нас ещё больше. Я выжил благодаря помощи друзей, а Таня была в их переднем ряду. Можно сказать, что, по крайней мере один раз, она точно спасла мне жизнь.
        После вышеупомянутых конференций в Ростове-на-Дону, Пензе и Оренбурге я побывал с Таней на аналогичных мероприятиях в Петербурге и Симферополе, а без Тани в Пермском крае и во Пскове, куда её тоже приглашали, но не удалось вырваться. Мы вдвоём также побывали в Башкортостане, в верховьях реки Белой (Агидели). 
        Мы в 2013 – 2015 гг. посетили вместе 11 зарубежных стран (Австрию, Исландию, Гренландию, Эстонию, Финляндию, Латвию, Швецию, Кипр, Северный Кипр, Шри Ланку, Казахстан). [В 2016 ещё две – Гонконг и Макао]. И без меня у Тани  в эти годы  были путешествия по Сицилии, Каталонии, Андорре, отдых с её родными и близкими в Альпах, на Корфу, на Канарах, конференция в Португалии.
        С моей подачи, отчасти  по моей программе и по моим следам Таня весной 2013 г. совершила одна ярчайшее путешествие  вдоль Гималаев,  31 день! Т.Г.: «У меня была депрессия, а ты помог мне сформировать маршрут. Я бы так надолго не решилась отправиться, но ты развеял мои сомнения и убедил в том, что нет смысла ехать только на две недели».
        Я был в Непале в 2008 г., а теперь переживал Танино  путешествие как своё собственное. Она посетила Бутан, потом Непал, там она прошла пешком и в Верхний  Мустанг, тогда как я был только в Нижнем. [В 2018 г. Т.Г. побывала в Непале (вторично) и в Тибете (КНР)). Таня  видела мои любимые  горы – Нилгири и не покорённую людьми Мачхапучхре (Аннапурну и Дхаулагири я сам видел мало). Я там чуть не умер от горной  болезни, тащился пешком из Кагбени (2850 м)  в Муктинатх (~3800 м) и пришёл на стоянку  автомобилей. Московская турфирма продала мне трекинг по дороге, уже освоенной автотранспортом. Достаточно было поднять палец, и меня за несколько рупий отвезли бы куда угодно, даже в Индию. Таня же, на высоте до 4010 м,  пересекала  пешком  места, где никакой транспорт пока не ходит. Но так будет не вечно. Вот-вот китайцы, прорвавшись в Непал, проведут автостраду  и железную дорогу по глубочайшей в мире долине реки Кали-Гандаки, и под колёсами и рельсами разной техники  окончательно исчезнет таинственное «запретное» королевство Ло – одно из самых первобытных мест в Евразии.   
        Я подарил Тане  свой  большой синий рюкзак и синий спальный мешок, когда-то подаренные мне к моему 70-летию, а теперь смотрел на фото, как эти вещи путешествуют с ней в том же ландшафте, среди тех же камней, на фоне тех же домов. Но эти изделия мне больше никогда не понадобятся, увы!
        Таня посетила родину Будды Лумбини, летала на самолёте к Эвересту. Она писала мне подробные письма-дневники, я их редактировал,  и к моменту её возвращения  в Москву, точно день в день, у меня была готова как бы книга  про её путешествие.
        Кульминацией  всех моих путешествий за всю жизнь я считаю плавание в лодке с Таней Герасименко в фьорде Илулиссат в Гренландии 7 августа 2013 г. Раньше кульминацией был вулкан Санто-Томас на острове Исабела (Галапагос) в 2011 г., но в Гренландии ощущение  счастья оказалось  выше. Ведь теперь я был не одинок, рядом со мной находилась  настоящая Спутница Жизни. Фотография с лодки среди айсбергов ныне красуется на рабочем столе моего ноутбука.
        Благодаря Тане у меня улучшились отношения с петербургскими географами Ю.Н. Гладким и А.И. Чистобаевым;  я, кажется, научился их различать (не путать), хотя  иногда в этом вопросе обращаюсь к Тане за помощью. Но главное – она познакомила меня с моим ровесником  Э.Л. Файбусовичем, который, оказывается, был моим заочным поклонником и даже написал обо мне статью, опубликованную в сборнике к моему 80-летию. Таня питает к «Файбусику» особенно нежные чувства. И, наконец, при участии Тани, поклонницей меня как учёного остаётся  А.А. Соколова.
        Таня Герасименко помогает мне переносить депрессии, утешает и обнадёживает, как и полагается близкому другу. Смешно сказать, но и я ободряю и утешаю её точно так же. Благодаря Тане мне удалось повысить свою самооценку и прийти к выводу, что жизнь моя прошла не так уж плохо.
        Когда я находился на службе в МГУ, то надеялся, что никогда не почувствую себя стариком, потому что постоянно окружён молодёжью, а девушки косяками ходят по коридорам, не говоря уже об аудитории, где они иногда вынуждены меня слушать. Но меня из университета выгнали, от молодежи и от научного сообщества оторвали. Я хорошо пересекаюсь с прочими географами  четыре-пять  раз в год на конференциях, там я испытываю душевный подъём, но его хватает не надолго. Нужна регулярная подпитка, чтобы переносить повседневное убожество и хамство.
        Я погружаюсь в свои сочинения, восхищаюсь идеями, которые приходили мне в голову в молодости, нахожу отклики на свои творения в Интернете, но этого недостаточно.  Мне нужно конкретное близкое существо, которое бы меня каждый день хвалило и одобряло. И Таня стала для меня таким существом. Она заряжает меня, как мобильный телефон, ежедневно, неустанно. Но и я так же хвалю, одобряю, заряжаю Таню.
        Меня в ней радует всё, я горжусь её успехами, восхищаюсь и хвастаюсь её манерами и привычками. Мне нравится, что она была альпинисткой, каталась на горных лыжах и ежедневно, если позволяют обстоятельства, делает зарядку продолжительностью в полтора часа. При этом немыслимо  изгибается, сохраняя и демонстрируя свою прекрасную фигуру. Я горжусь даже тем, что на треке в Верхнем Мустанге она ухитрялась почти каждый день  принимать душ.
        Мы пользуемся  всеми возможностями  для встреч,  но,  к сожалению,  б;льшую  часть времени  живём врозь – в разных городах, разделённых более чем тысячей  километров, и с разницей в два часовых пояса. Когда я утром вылезаю из постели и спешу сообщить ей как самую важную новость, что я ещё жив, она уже собирается обедать. Мы обмениваемся письмами и телефонными звонками ежедневно. С мая 2010 г.   до сего дня я послал Тане около шести тысяч писем, из них около четырёхсот с моими готовыми литературными произведениями – статьями, заметками, стихотворениями. Я передал ей много ксерокопий моих сочинений. Она устраивала мне их сканирование. Благодаря Тане я на должной высоте поддерживаю полную библиографию моих сочинений и статью обо мне в Википедии. Я часто  посылаю ей и свои незаконченные работы, опасаясь, что из-за скоропостижной смерти пропадёт то, что уже вполне готово.
        Мы адресовали  друг другу около трёхсот строк   стихотворений, но у Тани стихов больше, чем у меня, и они ярче, поэтичнее, лиричнее. Есть у неё и стихи, связанные с недавними путешествиями.  Мы вместе сочинили одну шутливую поэму (513 строк) – пародию на книгу одного нашего уважаемого и любимого коллеги (Таня  написала 13% строк). Мы мечтали и о настоящем научном соавторстве, но время для этого, боюсь, уже упущено, а фиктивного соавторства нам не нужно. Мы стали соавторами нескольких докладов и тезисов, но для того, чтобы вместе ездить на конференции. Таня не была моей аспиранткой, я не был её руководителем, об этом можно пожалеть, но прожитых лет не вернёшь. Таня заинтересована в сохранении всего моего архива, из которого она постарается  спасти и забрать себе «ненаучные» сочинения,  письма, стихи и т.п. – то, что моим учёным коллегам неинтересно и чуждо.         
        Таня Герасименко – единственный человек, для которого моя смерть будет настоящим горем, настоящей потерей, обвалом огромного куска её собственной жизни. Другого такого близкого человека и у меня  никогда не было и не будет. Да, мы страдаем от постоянной разлуки, но в этом несчастье есть и маленький плюс. Те очень не многие дни и часы, которые нам, возможно, ещё удастся провести вместе, будут для нас самыми драгоценными и счастливыми.
*  *  *
        Другое важное для меня событие последних лет – начавшаяся в 2013 г. реорганизация Инстутута Наследия и моё из него окончательное увольнение в 2015 г. Но сначала я хочу вспомнить историю этого института, в которой я тоже когда-то был замешан. Институт Наследия возник на основе двух замечательных экспедиций – на Валаамские и на Соловецкие острова. Я участвовал только в первой, в конце лета 1988 г. Они проходили под эгидой Советского фонда культуры, а их верховным вдохновителем был академик Д.С. Лихачёв, которого в годы горбачёвской перестройки выдвинули на роль «властителя дум» советской интеллигенции, в противовес опальному академику Сахарову. И в этой роли Лихачёв пришёлся всему российскому народу по душе. Третьим «властителем дум»  тогда был Солженицын, но по возвращении в Россию он подкачал – стал писать что-то «не то», и либеральная интеллигенция от него отвернулась, но и нынешние  государственные идеологи в нём, видимо,  не очень нуждаются.
        Участники нашей экспедиции (десятка полтора) все были яркими личностями. Самым высоким по статусу оказался Игорь Шабдурасулов – красавец мужчина, бывший геоморфолог (окончил наш Геофак), женившийся на дочери важного кремлёвского чиновника и сделавший головокружительную карьеру; он представлял Советский фонд культуры, опекаемый Раисой Горбачёвой. Я ехал с ним в одном купе, лежал на нижней полке, а он на верхней. От Института географии были Юрий Веденин (знакомый мне по многим мероприятиям) и мой друг Юлий Липец. Я представлял Всесоюзную лабораторию туризма и экскурсий.
        Из прочего поголовья выделялась яркая «клерикальная троица»: 1) некто, представитель Совета по делам религий при Совете Министров СССР; 2) писатель и публицист Александр Нежный, бывший партийный пропагандист, ярый защитник какого-то  «настоящего» православия от РПЦ; 3) натуральный  поп  из  этой церкви, Виктор Пьянков – важный завхоз и министр строительства то ли при всей РПЦ, то ли при митрополите Ленинградском и Новгородском Алексее Ридигере, который, уходя на повышение, подарил отцу Виктору для окормления свою родную Эстонию и сделал его настоятелем Александро-Невского собора в Таллине. Эти три весёлых мужика у нас на Валааме всюду ходили вместе, жили в одной комнате и постоянно пили водку, а отец Виктор вообще был запойным пьяницей. Это ли обстоятельство, или замешанность отца Виктора в более серьёзных делах, послужили причиной того, что он рано ушёл на покой и доживает свой век в качестве частного лица в США (!).
        По результатам Валаамской экспедиции я написал лично от себя пространную записку, 53 абзаца (пронумерованных пункта), о том, что надо делать с Валаамом. О передаче некоторых зданий восстанавливаемому монастырю говорится в первом пункте, а дальше -- обо всём на свете. 
        В 2008 г. в Доме журналистов прошла юбилейная встреча по случаю двадцатилетия этих экспедиций. В своём очень коротком выступлении я отметил, что Валаамские острова были самодостаточным эколого-экономическим ареалом: монастырь обеспечивал себя местным продовольствием и стройматериалами без истощения их источников. Из пищи ввозили только соль и ещё какой-то один продукт, точно не помню, но, кажется, не чай и не кофе. На островах было достаточно ягод и трав для напитков и лекарств. Северному земледелию способствовали длинные солнечные дни в начале лета. В наше время не только острова, но и гигантские регионы России не могут жить без завоза продовольствия. Моя  мысль о русских монастырях как экологически самодостаточных очень понравилась православным журналистам и осталась в Интернете.
               
*  *  *
        Значительная часть моей жизни довольно удачно прошла, проскользнула в промежутке между мировыми  войнами и волнами репрессий. Само выживание в нашей стране человека с моим образом жизни и мыслей  – счастливая случайность, если не чудо. Мне не пришлось погибнуть от простуды или отравления по дороге к месту военной службы или стать опущенным солдатом-чмо, так как я был признан не полностью пригодным для армии. Я не вступал в контакты с чиновниками, не имел ни с кем служебных, деловых связей, предусматривающих какие-то обязанности и ответственность. Я не отсиживал присутственные  часы на службе. Я писал,  что хотел и только то, что хотел, и получал зарплату как бы за это, но на самом деле, за должность. Доход мой ни в малейшей степени не зависел от «качества» моей «научной работы», и я почти никогда (за одним известным исключением в период безработицы) не брался за работу для заработка. Точнее сказать, я безропотно получал то, что давали (зарплату, пенсию, а гонорары – крайне редко), но сам никогда ничего не зарабатывал.  Продукция науки – это не товар. Учёному нужна не прибыль, а жалование – достойное содержание. Оно было достаточным для меня одного, но исключало возможность семейной жизни и улучшения жилищных условий. Я родился и жил в бедности, в нищете, но от борьбы за выживание был свободен. Забот о куске хлеба не было, какой-то кусок всегда был. Учитывая то, как живёт большинство людей, можно сказать, что у меня была совсем неплохая и достаточно уникальная судьба. Но за неё я расплатился ментальным одиночеством,  непониманием и отчуждением от всех людей, кроме вошедшей в мою жизнь недавно Татьяны Герасименко.
        Постоянная  и давняя (с 1962 г.) участница моих туристских прогулок Саша Полетаева на все разговоры о моём том или ином благополучии неизменно реагирует одной фразой: «Но ты же никогда не работал». Круглый паразит! Да, все мы в какой-то мере паразиты, живём за счет экогеноцида Сибири, распределены по сословиям и имитируем положенную нам деятельность. Но в  этой суете я почти всю жизнь занимался только сам собой и своим любимым делом. Всем этим я и сейчас продолжаю заниматься по привычке. А у Владимира Каганского спрашивают: «Как там Родоман? Жив ли он? Не выжил ли из ума?» И, как уверяет меня сам Каганский, он всем отвечает: «Родоман жив, из ума не выжил и работает, как всегда». 
        Недавно я изучил и скопировал в электронном  виде свою трудовую книжку. Её вторую половину невозможно читать без горького смеха. Обилие псевдонаучных отделов и лабораторий с заумными названиями, частые переименования учреждений и связанные с этим переводы без отрыва от рабочего жопоместа, многократные  повышения-понижения от младшего к ведущему и обратно, кратковременное получение мною наивысшей зарплаты в лаборатории реабилитации дефективных подростков и, наконец, триумфальное увольнение за прогул на 85-м году жизни.

Подготовлено (вторично) для «Проза.ру»  5 августа 2018 г.
1,3 млн. знаков

Дополнение аннотациями началось 23 декабря 2018 г.