Рюмм

из эпохи простых лозунгов

Не одним судам
по морским ухабам -
и на тверди нам
не сойти с ума бы,
как сойдут дома
и деревья с места,
как нахлынет тьма
нордозюйдиствеста.
Не сползти с лица
на последнем вздохе –
это шторм конца
продувной эпохи.
Ураганный тест:
не легки ль пожитки?
За угрюмый крест
на суровой нитке,
за окно впотьмах
нажитым заплатишь.
Выметают прах –
и все двери настежь.

Ранним утром было особенно тихо. Небо ясно и холодно светилось между отдалёнными тёмными облаками, а когда люди проснулись, воздух уже свистел об углы, и в небе гора сизой мглы затмевала свет.

Застигнут непогодой, возвращался из хлебного магазина скромный переводчик по имени Рюмм. Обеими руками он прижимал к себе отвороты плаща и пакет. А шляпу он только что потерял - побежал за ней, но вспомнил, что эта внешне респектабельная шляпа истёрта изнутри, и отрёкся от неё. "Определённо, её сейчас понесёт на стройку, где яма с арматуринами. Прощай, фетровое тельце!"

В его ушах, в рукавах и повсюду раздавался немолчный свист. Неуютно-то как в мире! Дома хорошо: можно угнездиться в кресле... но что-то тревожное пробежало в его чуткой и робкой душе. К нему должны прийти.

Рано утром, в тишь, ему позвонили и обязали быть. Спросонок он только понял, что придут - не издатель, не редактор, а неведомые люди из какой-то "вертикальной" организации. Архитекторы? 

Не они, но придут. Балконоведение… что-то с балконом. Чувство долга толкнуло его поскорей пересечь бурю и вернуться к месту ожидания, к месту прописки. Пакет с хлебом чуть не вырвался из его рук... да уж, при штормовом порыве человек должен всё прижимать и обнимать крепче.

Мимо Рюмма в щель улицы пушечным ядром пролетел газетный ком. Мятой копиркой прокувыркалась ворона. Рюмм нырнул в подъезд и расправил лицо после жестокой гримасы. На просквозе улицы остались двое прохожих - раскоряченная пара мужчин. С упорством и креном они тащили красный рулон, объединяясь им, как идущие на приступ - бревном. Это работники ЖЭКа шли вешать лозунг на Рюммовский дом.

Двое втиснулись в лифт. "Погодка", - брякнул тот, что помоложе. Старший просто плюнул в пол.

Рюмм уже уткнулся в рабочую страницу: "The Martian was standing by the porch, feathers up on his ass" - "Марсианин стоял у крыльца, перья дыбом на его заду". И тут раздался звонок, и сквозь дверь каркнули: "ЖЭК!"

Пришёл один из работников - тот, который был в преклонном, но ещё упрямом возрасте. Фамилия у него - Турчин.

Другой, Котов, уже находился в квартире другого вертикального ряда - на том балконе, где надо привязать конец полотнища, восклицательный хвост. Когда хвост будет привязан, тогда головной край лозунга передадут на балкон Рюмма. Сделать это непросто, а в штормовую погоду лозунг и вовсе может "увлечь".

Турчин: его верхняя губа не выступала на лице по причине волевого напряжения и ещё потому, что была прижата нижней губой. Его глаза глядели презрительно. Ногами, гнутыми от бремени трудового долга - будь он проклят! - Турчин отпечатывал на паркете огромные следы. Вряд ли этот седой, с толстыми бровями и пористым носом труженик что-нибудь умел делать, кроме как вешать лозунги, да уж зато исполнял эту работу мастерски.

Рюмм позавидовал умению так повелительно, так властно вступать в чужие покои и оставлять на чужом полу такие большие следы - марсианские, помыслилось Рюмму. И вся фигура Турчина была встречена уважительной робостью со стороны хозяина. Перед столь громоздким и хмурым персонажем он ощущал свою детскость: всё у него детское, даже лысина.

Только Турчин повернул ручку балконной двери, как дверь бросилась на него и смела с прохода. В комнату ворвался ветер - взвихрились бумажки: оригинал, перевод, черновик, беловик… Рюмма заворожила вьюга листов. Турчин недолго инспектировал балкон; Рюмму не удалось избежать своей вечной маленькой вины. А именно, вернувшись в комнату, жэковец возмутился по тому случаю, что ограда балкона заделана фанерой: чтобы не дуло в ноги. Из-за этой нежности не к чему теперь вязать лозунг. Повелев отдирать самодельщину, Турчин ушёл. А Рюмм быстро, словно своровал, взял у себя денежку и затаился отдать. Он деликатно и ловко вложит её в руку работника, чтобы тот сменил гнев на милость. (Некоторые рассуждают, дескать, любовь нельзя купить, но это неправда, неправда! Иначе и жить было бы невозможно.) Турчин меж тем поднялся на крышу.

Крыша сделана плоско, в виде дворика, окружённого пропастью. Ветер сбривал отсюда всё, что не было закреплено болтами. На крыше Турчин сменил шаг на ползок и пополз к тому краю, под которым должен сейчас находиться балкон с Котовым и восклицательным знаком на полотнище.

Крыша по краю обспасена низенькой, в рост ползущего, оградкой. Турчин вцепился в неё багровыми руками и заорал вниз: "Ты где-а?" Котов ответил оттуда: "Зде-эсь!" Ага, вертикаль, значит, совпала. Тогда Турчин достал из сумки моток толстого провода и конец его свесил вниз: "Держи-ы-ы!"

Этим проводом на крышу был подтянут трос, посредством которого предстояло, профессионально говоря, "провести" лозунг. И вот с концом троса Турчин пополз вдоль оградки на Рюммовский фланг здания. Ветер включил ему в ухо сирену - себя не услышишь, даже мат выветрился из головы. Он полз и не мог вспомнить, что у него было хорошего, дорогого в жизни - в промежутках между ураганами.       

Рюмм уже не чаял дождаться его, но раздались шаги... правда, вошёл не тот, а другой - молодой, расторопный. К трёшнице потянулся первый, сам вытащил её из ладони хозяина, и отблагодарил песней: "Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы!" Это был Котов, прибежавший сюда получить от напарника трос. Котов и Рюмма привлёк - выпихнул на балкон.

Ветер ударил интеллигента в лицо и в грудь, густая пустота залепила ему дыхание. Глаза вмиг взмокли от ветровой рези: панорама города свернулась в дымчатую спираль, в наглядный диалектический кошмар борьбы земли и неба. С крыши рвался крик: "Аша… ватай!" Котов схватил поданный ему сверху конец троса. Рюмм тоже подсобно ухватился за колючую сталь белыми ручками, хотя Котов был в брезентовых рукавицах. "Тяни-и!" - раздался сверху голос незримого Турчина. Котов потянул на себя, и середина троса пошла спускаться с крыши; она не упала всем пружинистым бесноватым весом, а сдержанно спускалась, поскольку Турчин страховал её вес проводом. Так трос натягивался между балконами. Затем Котов и Рюмм подождали, пока на хвостовом балконе не покажется Турчин, после чего потянули трос на себя, и тут же встретили живое сопротивление: за тросом полез на воздух лозунг.

Турчин помогал ему разворачиваться. Полотнище трепетало, стремилось подняться коброй, выгибалось мостом. При этом трос дрожал и дёргался, прижав Котова и Рюмма к ограде. Рюмм закрыл глаза, чтобы не смотреть за ограду, куда его звали всё настойчивей. «Наматывай на себя, крутись!» - заорал Котов. Рюмм с помощью Котова стал вращаться, наматывая трос на себя, как на катушку. «Зачем же я так делаю, его ж к балкону крепить надо!» - ужаснулся Рюмм, но вслух не осмелился высказать дилетантское мнение. Он терпел мучительную стиснутость.
 
- Дрень айцы …икогда незыпска тао мея!» - крикнул Котов.
- Что, что?
- Древ-ние ки-тайцы никогда… не запускали такого змея, - повторил Котов направленно в ухо.

Рюмм подумал, что Котов очень смелый; чтобы и себя не показать трусом, спросил о содержании лозунга. Вместо ответа Котов сплюнул, хотел вниз - получилось вверх и вбок.

Полотнище высвободилось всей площадью, вздулось тугим парусом -  Рюмм побелел от напряжения и страха. Он невольно ждал, что при новом порыве оно круче вздыбится и сдёрнет его с балкона. Укорял себя: зачем обмотался, ведь не твоё это всё, не твоё! Но поздно, единоборство уже завязалось, без победы или поражения из него не выйти. В свою победу он верил мало: слишком сильно змей прикусил его поперёк тела и сдавил  внутренности, слишком резко дёргал, пытаясь выкинуть за ограду.

Котов кричит: «Постой, надо прикурить!» - и уходит с балкона. «Куда ты, куда?» - застонал Рюмм, перейдя на «ты». А туда! Котов ощутил в этот самый ответственный момент острую нужду в глотке покоя, поэтому плотно затворил за собой дверь и прикурил наконец-то в тишине (при сильном ветре табака не чувствуешь). Ухмыльнулся: за стеклом этот жилец обеими руками вцепился в ограду, прямо видно, как лозунг дёргает его рыхлое туловище. Во-как, умник, ощути наши будни! - злорадно подумал Котов и бросил взор мимо его смешной фигуры на город и выше - вообще.

Небо клубилось чудовищными телами, тёмными холмами и кручами, которые каким-то злым чудом висели над городом, угрожая упасть, но не падая. От страха город потерял резкость очертаний, стал мутным; он обречённо стоял на вогнутой планете, на дне ураганного мира и ждал. Котов затянулся. Он стал выпускать дым и попал в искажённое время, застыл с дымящимся ртом, наблюдая события столь медленные, что несколько раз успел бы спасти жалкого интеллигента, если бы сам не застрял в медленном и вязком времени. Рюмма положило животом на ограду – он сопротивлялся и стал прямым, как палка; его голова и торс уже висели за оградой, затем его подняло ногами вверх, словно гимнаста, который вращается на перекладине, и вывернуло за пределы балкона. Только пальцами он ещё держался за металлическую полоску… Котов успел посетовать на то, что эта дурацкая фанера помешала бедняге взяться поглубже, всей ладонью. «Вряд ли удержится», - кисло подумал Котов, и верно: Рюмма оторвало от ограды, он полетел вниз, пропав из виду.

Турчин, стоя на своём посту, закрыл глаза – не знать происходящего. Он запнулся в момент чертыханья, в его сознании образовалась дыра.

Рюмм падал, по дуге пересекая этажи и вращаясь, потому что разматывался трос, всё быстрее падал и вращался, а потом пошёл на подъём в сторону соседнего здания, после чего был отпущен тросом, который исчерпал все намотанные кольца, и Рюмм, свободный, страшно свободный, продолжая вращаться, летел оторванным от станции космонавтом. Куда я?! На излёте он угодил в пазуху балкона соседнего дома, в коробки и пачки газет.

Двое работников сошлись внизу гадать о судьбах Рюмма. Думали, не верили, курили и спорили.

- Ты на флоте не служил, потому не понимаешь. Кто ж интеллигента ставит к парусу! – упрекал Турчин.
- Ему присесть надо было глубже, я при чем! – дымя по ветру, кричал Котов.
- Вот найдут его мёртвым и отдадут тебя прокурорам. Меня-то с вами не было, я на другом балконе находился, - оправдывался Турчин.
- Ты бригадир, с тебя и спрос, чтоб не стоял зазря дурак-дураком, - Котов мешал ему оправдываться.

Лозунг висел и качался, метался и хлопал, радуясь тому, что натворил, и готовый на новые козни. Меж тем Рюмм нигде не показывался. Котов предположил, что этот глупый человек упал в груду ящиков овощного магазина. Турчин озирался, не постигая, отчего нелепый жилец не лежит перед ними на газоне; он был суеверно напуган этим и вместе с тем обозлён: ведь бывают же люди, у которых всё с вывертом, даже упасть по-человечески не могут! И балкон заделают фанерой. 

Виновник тревоги меж тем приходил в себя, пока ещё внутри своего сознания, но жилка на его виске тихо стучалась наружу. Глаза Рюмма были обращены вспять, и там, внутри своей головы, он видел иную картину: блеклое небо, равнину с кое-где стоящим кустиком или деревцем – сиротливую даль. Он отозвался стеснённым сердцем, растроганно, виновато, так блудный сын увидел бы с того света родные места. Что-то нужное, потерянное принялся искать. Глядел в самую даль, тончающую меж небом и землёй, оглядывался за спину – там то же самое. В отчаянии очнулся, попытался открыть глаза – и тут колокол памяти оглушил его. Рюмм испуганно прижался к полу и застонал.

- Э-эй, там, живой? – кричали снизу.
«Живой, но вам не скажу», - подумал он.

Ветер выдыхался, то был уже не он, а его охвосток – то, что живёт за спиной у бегущего. Из окрестных дверей выходили жильцы, указывали на тот балкон. Вскоре высчитали тамошнюю квартиру, поднялись туда, принялись колотить и звонить. Отвечала старуха: «Не пущу никого, не знаю ничего, нечего мне на свой балкон смотреть, идите, на свой глядите».

Толпа на газоне росла. Случай раззадорил на общение. Стали вспоминать о чудесных и обыкновенных - вдребезги - падениях. Прибежал некто ненормальный, истомившийся жить без внимания окружающих.
 
- Вот дата его смерти! – возгласил он. – Запомните, а то скажите потом, что не слышали меня!
- Может, он живой, - возразили ему.
- Никто не может остаться в живых, если висел на лозунге! – убедительно сказал ненормальный. – Если жив, то всё равно умрёт! Помяните моё слово!

Приехала «скорая помощь». Врачи одолели старухину дверь и старуху, вынесли Рюмма. Все хотели помочь погрузить его в машину, сделать что-нибудь человечное ради сентиментального воспоминания потом. Жители долго ещё стояли бы здесь, если бы не милиция. «Ну вот…», - сказали при виде фуражки и разбрелись, кто по домам, кто в магазин, покуда повод выпить не потерял волнующей яркости.   

Рюмма положили в больницу. Здесь много было свалившихся с высоты, попавших под машину, отравившихся, побитых, обожжённых… их прячут с глаз долой по больницам, чтобы жизнь не казалась такой опасной. Он лежал и переживал кошмар: он висит в небесной пустоши, держась за верх тонкого шеста, - над головой уж чёрная подкладка неба, внизу весь голубой эфир прозрачный и твердь земли с её горами и лесами; шест, упругой ниткою протянувшийся от самой земли, гнётся на целые вёрсты туда и сюда, Рюмм при этом весь цепенеет, сердце его прощально замирает, мысль мечется неуловимым зайчиком в тёмный угол сознания и меркнет, чтобы вновь родиться вместе со свистом и жутким чувством зыбкости бытия.

В течение недели подобные кошмары мучили его, а потом приходили реже, и он перестал жаловаться на них врачу, который прогонял их инъекциями витаминов группы «бэ».

И вот он покинул больницу. Вышел в убелённый снегом город, обрадовался снегу, словно чистой странице, которая давала надежду начать что-то заново. Снег хрустел под его ботинками, этим хрустом подмечая степень его хромоты. Да, Рюмм отныне хромой. И душой он тоже изменился: стал дорожить каждой минутой, каждым впечатлением и вдохом, потому что жизнь – очень шаткий и хрупкий дар.

К тому же, надо успеть разгадать, что скрывается за привычными вещами, которые лишь кажутся прочными, а на самом деле подобны рисунку на тонкой бумаге. За эти кулисы он случайно заглянул, а вот запомнить, что там, не успел, или память, когда выныриваешь оттуда, стирает всё - зачем? Чтобы сохранилась тайна. А зачем тайна? Знать бы заранее… но тогда и жить было бы незачем. Значит, надо гадать, верить, надо учиться разгадывать собственную жизнь, помня о том, что стоишь на зыбком.

Он озирался на знакомый и вместе с тем незнакомый город, смотрел на окна, двери, карнизы – дыры и пропасти - пути на тот свет. Надо душу растить, догадался он. Растить и окрылять, ибо тело в любом случае разобьётся, а вот у неё должно быть притяжение к небу, ввысь.