Красивые белые и красные цветы

1. Смуров.
«Просто оставь здесь, их нельзя брать с собой»
 
Еще Валера мне рассказал, как в детстве заблудился на том самом кладбище. Это было летом, ему было лет пять, они пошли с отцом и тетей, у которой снимали дачу, навестить могилу кого-то из ее родных.Тогда он и потерялся. Пока они возились сначала с замком, потом – с сухой травой, он ушел гулять по дорожке и потерялся. Дорожка сначала казалась прямой, но он вдруг уперся в могильную оградку – стал ее обходить, вышел на другую дорожку – вернее, уже едва заметную тропку между решетками, оградами, заборчиками. Очень скоро он понял, что ограды эти, заборчики, калитки – где открытые, где запертые, насквозь проржавевшие, даже заваренные – это такой лабиринт. Идешь, продираясь сквозь сухую траву, обходишь одну могилу, протискиваешься между решеток - ура, получилось – идешь дальше… Он очнулся, когда уже садилось солнце. Все было тихо; беззвучно кружилась мошкара над травой, просвеченной вечерним солнцем.Тогда он стал звать папу. Звать тетю Клаву. Но ответил только порыв ветра, и сразу так страшно зашуршали, будто застучали друг о друга, листья осин. Он заплакал. Стал звать громче... Он шел и шел вперед по тропинке и звал их, пока не споткнулся и не упал. Упал лицом прямо в цветы. Восковые лепестки были у цветов и проволочные стебли… Он сидел прямо на куче старых венков и цветов. Ему вдруг стало интересно, совсем не страшно, он стал их разглядывать, будто кто-то говорил ему – смотри, какие цветы. Белые и красные цветы. Это тебе… Правда, они красивые ? Тогда он взял себе несколько цветов, белых и красных, и спокойно пошел по тропинке назад – он дошел – кто-то довел его – прямо к папе с тетей Клавой. Они, рассказывал он, уже стали паниковать, начали было искать его - когда вдруг он вышел прямо к ним – со стороны реки, со стороны самой дальней и старой оконечности кладбища.
Он шел и держал в руках красивые белые и красные цветы.
« Где ты взял это ? Сейчас же отнеси… Нет, просто оставь здесь, их нельзя брать с собой !..»
«Они мои. Мне их подарили.»
«Подарили ? Кто… Кто подарил ?.. Ты кого-то встретил ?»
Он не мог ответить, но и отдать цветы тоже не хотел.
Так и принес их с собой домой.
 
Это он рассказал, когда уже изрядно выпил. Из его друзей пришел на похороны только я один, а было на похоронах всего человек пять. Они, сказал он, винят меня. Они все винят - меня. Дальше его понесло уже про морг и про вскрытие, и надо было удерживать его, направлять беседу в другое русло. Я произнес несколько дежурных фраз в ответ – твоей вины тут нет, и вообще – не надо искать связи между тем, что ты их выставил за дверь и тем, что они вообще поехали в эти гаражи. Они в любое время могли туда поехать – кого же винить, что все так совпало. Черт знает, что говорить вот так… Что еще можно сказать человеку, который в 50 лет похоронил единственную дочь.
 

2. Валерий Иванович.
Шейку ей закрыли платочком, легким газовым платочком, чтобы не виден был шов.
 
Земля была мерзлая. Они, эти алкаши, долбили мерзлую землю заступами.А тот что справа был – с синюшным, испитым лицом и с сигареткой. Потом, когда пробили, продолбили верхний слой, стала помягче земля. Можно было уже копать.
Сейчас она там лежит и ничего с ней не будет до весны, когда… Нет, не надо, не надо не надо не надо не надо дальше. До весны, когда. Как это странно, что вот я сижу здесь, за этим столом, как это все осязаемо – холодное стекло бокала в руке, и вот Смуров напротив в этих своих модных очках - делает вид, что слушает внимательно, а на самом деле он просто дает мне выговориться, я знаю, и еще - сквозняк от двери... Дует от двери. Дует по ногам. Мне дует по ногам холодом, а она – лежит там, в ящике, под мерзлой землей. Шейку ей закрыли платочком, легким газовым платочком, чтобы не виден был шов. Она лежит холодная и зашитая, вскрытая и зашитая от живота до горла. А внутри ничего нет. Ни сердца, ни легких… Какой-нибудь лаборант держал на ладони ее сердце, а другой, с сигареткой, смотрел и ухмылялся - нет, здесь не надо, не надо сюда, лучше… Лучше уж думать про весну, когда…
 

3. Слесарь Антон.
Только кости хрустнули, когда я о него споткнулся.
 
Мы с Серегой долго возились с этой дверью. Вроде и замочек неказистый, а высверливали, наверное, с час. Этот дед сумасшедший, лысый такой, помните, который там жил один. Сначала перестал показываться на людях, потом перестал платить – года три, кажется, прошло…
Он дочь похоронил зимой 19**, а к весне совсем головой тронулся. Ходит, бормочет что-то, сам с собой. Потом, значит, в квартиру к нему звонишь – а там голоса. Вроде мужской и женский. Открываешь – а он там один, глаза безумные, заплаканные.     
…А дело было как ? Дело было зимой. Она пришла домой с ухажером со своим. Он, как увидел их двоих, взбесился, вытолкал за дверь парня этого, чуть ли с лестницы его не спустил. Ну, она за ним, отцу обидного всего наговорила; сели, значит, в машину, уехали. Другое место искать себе, типа. И заехали в гаражи какие-то, заперли ворота, а машину не глушили. Угарный газ. Через сутки только нашли их.
       
…В общем, правление говорит – человек пропал, на звонки не отвечает, не платит - ломайте дверь. Может, он там.
Серега подналег, мы вместе навалились и высадили дверь. Там все было темно и все шуршало, пол был весь в сухих лепестках, и тут я чуть не упал, споткнувшись о него. Да… Там он и был. Он лежал на полу, на боку, скрючившись, как креветка какая-то – тело уже мумифицировалось, только кости хрустнули, когда я о него споткнулся.
И тут Серега закричал. Тоненьким голосом, не своим.
 
 
4. Валерий Иванович.
Гулкие переборы коленчатой темноты.
 
Ее лицо в профиль или в три четверти. Темная короткая стрижка, головка чуть отпущена, опущены глаза и прикрыты веки, на губах едва читается улыбка... полуулыбка. Лицо - личико- тихое, абсолютно невинное или абсолютно порочное - не поймешь. Не смотрит на меня. На ней венок из нежных белых и красных цветов, венок и вуаль, я вижу ее лицо через белую вуаль, как у невесты. Вуаль прозрачная, длинная - до земли, но сквозь прозрачную вуаль я вижу, что под ней ничего нет, вижу все ее небольшое, точеное тело: розоватые соски, штрих темных волос под животом, руки опущены покорно, запястья тонкие.
Я понимаю, знаю, что мне – тоже лет двадцать, не больше, волосы потому что… В молодости у меня были волосы вьющиеся, гривой, я их чувствовал, когда встряхивал головой.
За нами - тёмный фон, темнота, гулкие переборы коленчатой темноты как... Как голос, у темноты есть голос - очень низкий, грубый, пробирающий до самых пяток, я вспомнил, вспомнил как - как когда машины зимой на холостом ходу под окном, когда холодно:
-Ну, и чего ждешь…? Целуй свою молодую жену!
-Но… Но она же – моя дочь… Как...
Дурак !.. (голос грохочет, придавливает к земле)
...Дурак, тебе же двадцать лет. Твоя дочь еще не родилась…!
 
Тогда я медленно отвожу вуаль с ее лица.
Она по-прежнему отводит глаза, не смотрит на меня.
Я целую ее податливые и полуоткрытые, холодные, горькие губы.
 
Дальше…
 
Дальше я вижу перед нами вроде камня для жертвоприношения- метр, наверное, на метр, с округлыми краями. Она, ничего не говоря и так и не смотря на меня, ложится на камень. Выгибается на камне, вся белая и хрупкая на фоне темноты, прямо передо мной, запрокинув голову    –

Нет нет нет нет
 
Нет, если я буду рассказывать этот сон дальше, то меня сразу заберут в сумасшедший дом. Смурову одному, наверное, и мог бы рассказать, да только Смурова нет, машина его сбила лет уже десять как.
 

5. Слесарь Антон
Пол был весь в сухих лепестках.
 
…Серега закричал и я обернулся на крик. Там кто-то был… там что-то было в углу. В комнате был полумрак, через занавески полуистлевшие кое-как пробивался свет, и тогда я… Тогда я увидел в углу, в темноте что-то… Или кого-то - закутанного как будто в паутину или вуаль, и я швырнул в темноту чемоданчик с инструментами, и тогда вся конструкция с костяным стуком грянулась, разваливаясь, на пол – сухие дощечки, паутина, обрывки полуистлевшей вуали – рассыпалось по полу, подняв пыль, а потом я увидел, как Серега поднимает из пыли и праха каркас, проволочный венок с остатками восковых лепестков.
 

6.        
 
Это всегда была я - та, с которой ты венчан не перед богом и не перед людьми.
И когда, давно умершая, утешала тебя, пятилетнего, на кладбище.
И когда ты спустил меня, тогда - свою дочь - с лестницы.
Это я подала тебе воды напиться, когда вы рыли окопы, вода была холодная, родниковая.
Это мою руку, узкую в перстнях ты целовал, преклонив колено тогда, в соборе– это потом тебе снилось, да ?.. И еще, и еще…   
Это я всегда хранила тебя. И в степи от хеттской стрелы, и в темноте от холодной стали, и от злых языков, и от врагов, и от друзей. Это я толкнула Смурова твоего под машину – не надо было ему знать про нас. Это я отгоняла от тебя женщин – они ведь не держались долго с тобой рядом, никогда не держались, никогда.
Но ты не понимаешь, ты не можешь понять. Ты не можешь понять, что время – это не вектор, не повернутая в одну сторону стрелка, что время – как ткань, как полупрозрачная вуаль из миллионов нежнейших нитей, как пляска зеркальных отражений на стенах каменного грота в море – и я провижу, я узнаю тебя каждый раз сквозь него как в бесконечном пыльном лабиринте зеркал… А ты не помнишь, ты и не можешь помнить, не можешь видеть дальше собственной жизни – вернее, собственной смерти. Не плачь. Смотри, какие цветы… Белые и красные цветы.
Правда, они красивые ?