Одинокие мальчики

          
Анатолий  Третьяков

О Д И Н О К И Е 
М А Л Ь Ч И К И


рассказы

 

2009
BOSTON  –  БОСТОН
U.S.A.  –  США

2020 Москва Россия ИД РИС 257 стр. ISBN 978-5-907291-03-4


 Анатолий Третьяков

О Д И Н О К И Е 
М А Л Ь Ч И К И

рассказы












2009
BOSTON  –  БОСТОН
U.S.A.  –  США

•  SONG  C °•

Анатолий Третьяков

ОДИНОКИЕ  МАЛЬЧИКИ
 Рассказы
Сюжеты этой книги от начала до конца плод воображения автора. Любые совпадения  ситуаций, диалогов и т.д. с живыми или мёртвыми лицами являются чистой случайностью.

Anatoly  Tretyakov

THE  LONELY  BOYS
Stories
This is a work of a fiction. The characters, incidents are products of the author’s imagination and are not to be construed as real. Any resemblance to actual events or persons, living or dead, is entirely coincidental
Дизайн Анатолия Третьякова
Copyright © 2009  Anatoly Tretyakov
(atret@verizon.net)

Library of Congress Control Number 0000000002
ISBN: 000–0–0000000–02

Редактор:  Леонид Розенблюм
Технический редактор: Миша Нержин

Передняя обложка: Ленинград. 1941. Осень. Фото Совинформбюро.

Портрет автора и задняя обложка работы жителя блокадного Ленинграда Александра Кормана (член СХ СССР.)
 Ст.-Петербург. Наводнение. Осень. 2008. Холст, масло.

Published by “M.Nerzhin Publishing House”, NYС, NY
(Nerzhin@yandex.ru)

Отпечатано в США
Printed in the United States of America
2009













































  «Вечером дедушка оторвал
                листок  календаря и весело сказал:
 –  Ну вот, завтра 22-е июня 1941 года.
 А раз воскресенье, значит отдохнём...»

                Флора Зеленская
«Одинокие девочки», стр.7.
Изд. SONG  C °. 2006. Boston, USA.
                               
            





















          Это о тех, кто родился до войны, во время неё и после. Их родители выполняли пятилетние планы и гибли на фронтах во время финской и Великой Отечественной. Они пришли жить в то время, о котором немецкий писатель Луис Фюрнберг писал так:

           «Тебя встречает мир как зверь, вокруг страданья и нужда
            Твою качает колыбель чужая даль...» (в сб: “H;lle, Hass and Liebe”)

            Они были обречены на блокаду, эвакуацию, на прозябание в коммунальных квартирах, на учёбу в три смены в переполненных классах, на жизнь без отцов, на получение солдатской пенсии на которую можно было купить один ботинок. Часто они должны были бороться с жизнью один на один, потому что их было некому защитить. Они были обречены быть плохо одетыми и вечно голодными, хотя они, бывало, этого не замечали, потому что были детьми и радовались жизни. Они росли среди тотального хамства и бескультурья, но оставались чистыми, хотя язык улицы они познавали в совершенстве раньше, чем язык «Родной Речи»...
             До конца своих дней они и их потомки будут помнить Великий Подвиг родителей, которые ценой своей жизни отвели от них и страны чудовищную угрозу тотального уничтожения*

*«... Война в России, будет такой, которую нельзя будет вести по рыцарским правилам. Это будет борьба идеологий и расовых противоречий, и она будет вестись с беспрецедентной безжалостной и неутомимой жестокостью. Все офицеры должны отвергнуть от себя устаревшую идеологию... Я категорически требую, чтобы мои приказы беспрекословно выполнялись. Комиссары являются носителями идеологии, противоположной национал-социализму, поэтому комиссары должны быть ликвидированы. Немецкие солдаты, виновные в нарушении международных правовых норм... будут прощены» « Моя миссия, если мне удастся, - уничтожить славян. В будущей Европе должны быть две расы: германская и латинская. Эти две расы должны работать в России для того, чтобы уменьшить количество славян. К России нельзя подходить с юридическими или политическими формулировками, так как русский вопрос гораздо опаснее, чем это кажется, и мы должны применять колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян» (А.Гитлер, 1941.)
ОГЛАВЛЕНИЕ

        Мальчики.................................. стр. 8 
   
   
Он вернулся...     стр.12
Эрика    стр.14
    стр.32
Летающее    стр.44
   стр.62
   стр.74
   стр.90
Варфоломеевская ночь....................................................     стр.113


         Юноши........................................ стр.126


Три    стр.127
Перекидной и Дженя Вейсмюллер................................     стр.145
Der Ostarbeiter..............................................

           Мужчины...................................  стр.169


Дядиус   стр.170
Сельдь беломорская под черничным соусом................    стр.181
   стр.195
  стр.201
   стр.219
   стр.234
   стр.241
Заборная 7     стр.252












МАЛЬЧИКИ

               

               















                *  *  *
...Он родился в Ленинграде
Незадолго до войны.
Дома был, наверно, праздник,
А морозы не сильны.
Снег летел больничной ватой
И уже врагам назло
Териоки были взяты,
Мертв, кому не повезло.
Все  вокруг него сидели,
Зная точно наперед:
Ровно через две недели
Наступает Новый Год...
Но того не знала мама,
Слушая капризный рев,
Как уже осталось мало
До двенадцати часов.
И не ведали в квартире
Средь покойной тишины,
Что осадные мортиры
На него наведены,
Что планирует над Волгой
Резать небо Мессершмидт,
Что уже готовит Зорге
Донесенье в нужный МИД.
Что от Таллина до Кушки
Расчитал, разметил Рейх,
Где в могилу ляжет русский,
Армянин или еврей...
И не знало о блокаде,
О пайке в 120 грамм
В предвоенном Ленинграде
Поколенье пап и мам...
…Тихо лучики лучились
На прицелах у Десны,
А они ходить учились
Ровно за год до войны...
 
      В  ЗАЛЕ КИНОХРОНИКИ 
МУЗЕЯ  ОБОРОНЫ  ЛЕНИНГРАДА, 1948 г.          
               

«… Годовалая девочка была похоронена в патефонном ящике…»                (Ленинград, январь 1942 года, из газет.)

             *  *  *
Ах, пластиночки Апрельского*
Блинной горкой на столе!
Крошки ситного, карельского
Желваками по скуле…
Папироски на клеёночке,
Патефонная игла…
Фотография девчоночки,
Что намедни померла…
Этикетка черноватая
На пластинке чуть видна…
Между рам на серой вате
Как скелетик бузина…
Буквы золота сусального
Наискось венчают лоб,
Где играет поминальную
Патефона серый гроб…
_____________________
*Завод граммпластинок


                ОН  ВЕРНЁТСЯ В  ЛЕНИНГРАД...

•     Поединок. Пулемётные
Тра-с-сы р-ре-жут го-р-ри-зонт...
Са-мо-лё-тики залётные!
В каждом сын, und ein Sohn*.
Вот «пике», вот «бочку» крутит,
Вот таран, вот дым… и…  und**…
У него детей не будет, –
Жить осталось пять секунд.
Он летит к земле как скуттер,
Стропы взрывом сожжены…
– Ждёшь напрасно, liebe Mutter***,
Не придёт твой сын с войны.
___________________________
*и сын, **и, ***мамочка (нем.)

•     Мальчик держит медный чайник.
Шапка набок. Лет пяти.
Он остался жив случайно.
Он фашистов не простит.
Что-то шамкает проектор,
Лента старая дрожит,
Снег и лёд. Кабоны* сектор.
Догорает  «Мессершмидт».
Вот, пройдя по эстакаде,
Быстро посмотрел назад.
Как окончится блокада
Он вернётся в Ленинград.
Шкет дрожит в пальтишке рваном,
Рукавом утёр соплю…
Я ровеснику в трамвае
Завтра место уступлю.

*Посёлок на восточном берегу Ладожского Озера. Перевалочный пункт Дороги Жизни.









ОН  ВЕРНУЛСЯ  В ЛЕНИНГРАД...

            …Октябрь 1945-го. Этот дом по чётной стороне Литейного виден издалека. Если смотреть с самой верхней точки арки Литейного моста, то угол этого, если ему не изменяет память, шестиэтажного мощного здания выглядит как нос одного из лайнеров (Большой Дом, Дом Офицеров…) стоящих параллельно на долгом приколе у длиннющего мола Литейного Проспекта, рядом с  которым высятся подъемные порталы Пантелеймоновской церкви и бесконечные стальные волны трамвайных рельс безостановочно лижут ватерлинии пришвартованных к тротуарам массивных кряжистых трудяг домов постройки  XIX–го.
               Дом на перекрестке. Здесь четыре угла. Один из них дом, на котором через почти пятьдесят с лишним лет появится мемориальная доска, извещающая, что здесь жил Иосиф Бродский, русский поэт, лауреат Нобелевской премии. Напротив этого дома школа модернистской довоенной постройки. Через дорогу на противоположной, нечётной стороне Литейного, здание детской поликлиники. Около этого дома он и его семья (а ему было тогда шесть лет) встретили после возвращения в Ленинград из эвакуации первого родственника. Его троюродную сестру Галю. Было ей тогда лет одиннадцать. Она пережила блокаду.  Прошло с тех пор не много, не мало а 65 лет…
             Это был его первый дом с которого начался для него Ленинград…
             …Галька вывернулась с улицы Короленко и бежала по волнистому булыжнику, которой тогда заменял нынешнее асфальтовое (а не нужно было менять!) между собором и Литейным. Церковь, как-бы вырастающая из булыжника, окружённая оградой из трофейных турецких пушек, на его взгляд, смотрелась бы лучше.
            Так эта Галька, когда её окликнули, кукожилась и не признавалась (а ведь прошло 4 года и блокада была), но, в конце концов, снизошла и вспомнила… Он этот момент очень хорошо запомнил. И пустоту Литейного и напряженное молчание дома за спиной, (вспомнит или нет?),  и отчуждение булыжников, где росла настоящая зеленая трава и лежал настоящий конский навоз. Много было еще ломовых лошадей после войны…
            А еще в этом доме на самом углу на первом этаже была часовая мастерская, где работал земляк его бабушки, и пока тот не умер он всё носил  и носил  стенные часы 1910-го  года издания в починку. И их удивительный пронзительный бой с длительным астматическим шипеньем до, и тяжелым вздохом после, он не забудет никогда. А резной ключ от часов, когда механизм устал сопротивляться разрушительному влиянию времени и уже не реагировал на реанимационные процедуры, и был с грустью удален из квартиры, он хранил еще много лет, как ключ от какой-то таинственной кладовой, где ожидает его  небывалое сокровище… Только бы вот узнать туда дорогу… Дело за небольшим … Узнать  и не забыть…
            
             Запомнилось: если стоять на Литейном мосту, то сквозь бесконечно пустой Литейный проспект были хорошо видны клотик и орудийные башни Владимирской церкви...





 


 Монумент «Разорванное кольцо». (автор К.М.Симун) Часть мемориала «Зелёный пояс Славы».  Западный берег Ладожского озера.


ЭРИКА  РЫЖАЯ


                – Эй, рыжуха! Содишьси, што ли? – шофер почти что вывалился из двери автобуса и, стараясь в то же время сохранить равновесие,  держался левой рукой за руль. Правая рука высунулась из засаленного до черноты рукава ватника и призывно махала.
          – Нет, нет, спасибо, спасибо! – прокричала в ответ девчонка лет тринадцати с медно-красными косичками, в которые были впле-  тены синие ленточки. –  Нет, я пешком!
          – А пошто? – удивился шофер. – Пошто? Ну, как хошь...  Втянул себя обратно в автобус, дернул за рычаг, с трудом закрывающий ржавую скособоченную дверь. – Пешком... Была охота... И правда что... Ноги-то молодые...
           Автобус прогрохотал по булыжнику вниз к единственной асфальтированной в городе улице.  На указателе была надпись:

;    на Комсомольское  шоссе.

           Девочка смотрела ему вслед. Автобус был удивительно похож на маленький кораблик, ныряющий в ямы, как в волны. А две черных печки по бокам ничем не отличались от черных труб буксиров,  пыхтевших на Неве в той далекой довоенной жизни, когда она только пошла в школу. Только эти трубы плевались желтеньким дымком, а не распускали шарфы черного тумана как  ленинградские буксиры, которые  и назывались как-то красиво «БУДОГОЩЬ» или «ВОЛХОВСТРОЙ». А тут и пароходов-то настоящих нет. Чапают по реке какие-то колесные уродцы. И на каждом надписи – то «УРАЛЕЦ», то «ПАТРИОТ». Будто других слов нет.  А печки эти вместо бензина поставили и топят каким-то брикетами. Ну, понятно, что бензин нужен самолетам и его нужно экономить.
            …Она обычно садилась на автобус около дома с малолетней сестренкой (совсем малявка – пять лет!) Отводила её в очаг (а мама забирала после работы)  И на все это уходило минут пятнадцать.  А автобус стоит на кольце целых двадцать минут. А на нём до школы быстро, а на трамвае быстрее – минут десять, потому что и остановок меньше и ям на рельсах нет. А трамвай еще в январе отменили, чтобы экономить электроэнергию. А пешком примерно полчаса. Конечно, смотря как итти... Если поторопиться, то меньше,  а быстреньким шажком – то и совсем быстро. И итти-то нетрудно.  Тротуар деревянный – ни ям, ни луж, не то что на этом, что рядышком,  Комсомольском шоссе...
           Она прошла мимо газетного киоска как всегда замедляя шаг, чтобы пробежать заголовки местной газеты, которая полностью перепечатывала первую страницу «ПРАВДЫ» (и покупать не надо; по заголовкам уже все ясно, что и как.) Вот и сейчас быстро и понятно:

ДО ИМПЕРСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ ВСЕГО 2 КИЛОМЕТРА!  ДОБЬЕМ ЗВЕРЯ В ЕГО ЛОГОВЕ! НА ТИХОМ… ПОТОПЛЕНО ДВА ЯПОНСКИХ АВИАНОСЦА!

             …Уже два дня было жарко. Так жарко, что просто не  верилось, что эта бесконечная противная зима, когда даже, казалось иногда, выдыхаемый воздух замерзал прямо у рта, кончается. Однако холод переносился хорошо. 
            – А все потому, – назидательно объясняла географичка «что климат строго континентальный»
             И всего-то неделю назад снегу было! Не пройти... Она так ждала этого момента,  когда все начнет таять и растает наконец! Ей так это было нужно! И вот, дождались. А мама тоже рада, потому что зимнее пальто уже почти сносилось, а у неё почти новое демисезонное. Она шла и отмечала, что прогалин уже больше чем земли, закрытой остатками снега… Её туфельки глухо шлепали по мокрому дощатому тротуару. Солнышко припекает… Снега уже мало... Но осталось все же достаточно вдоль заборов, под окнами, у завалинок и в тени разных хозяйственных пристроек.  И,  особенно,  под деревьями и кустами. А вот, интересно, почему под окнами? Наверно потому, что ставни большие и тени дают много, когда полуоткрыты. А ставни везде, и у каждого хозяина свой рисунок. А ставни  «замыкают» на ночь изнутри. А между тройными рамами на серой, цвета грязного снега, вате, лежат гроздья янтарной рябины. Такая вкусная после того как прихватит её морозцем! А варенье какое!

             ...Она торопилась. Шла быстро, иногда даже ускоряла шаг. Не так, чтобы бежать,  но достаточно  быстро, чтобы чувствовать скорость,  но и не устать в тоже время. И чтобы все сделать и успеть ко второму уроку. Первый – был урок физкультуры. А у неё не было ни малейшего желания толкаться в маленьком потном зале, где всегда холодно и кидать какой-то рваный тяжеленный медицинбол. Пусть сами толкают если хотят! И, кроме того, они уезжают на днях – мама уже получила разрешение на въезд в Ленинград  и у неё вообще форма  порвалась от старости и стирок... А урок физкультуры последний в этом году – не покупать же новую форму! Да и  где её купишь! А их соседка тетя Варя правильно говорит: Все покупать, так купилы не хватит! Мама могла бы наверно купить  –  так купить негде. Надо иметь карточку на ситец. А они её уже израсходовали, пошив сестренке в её очаг передничек и мешок для обуви.
          Неожиданно раздался знакомый  голосочек  соседки по парте:
          – Эй, Шустерова! Куда шустришь-то? Ишь почесала! Только пятки сверкают! Не заметила ли Галюха заштопанную дырку на пятке? Как раз над краешком задника. Еле заштопала. Мама говорила, всё, мол, нитки никуда. А обе знают, что она просто выросла и нога стала больше. А чулки те же самые. А новые взять неоткуда. Но ничего, скоро, скоро уедем. В Ленинграде достанем у родственников.  А что такого? Многие умерли и чулки остались...)
            – Так я ж тебе кричу, Эрика, тебе! Ты, что, оглохла, что ли? – продолжала вопить Галюха, высунувшись из форточки.
            – Хорошая девочка, только богатая больно, – завистливо (а чего стесняться-то) – думала Эрика. – Вот на завтрак ей часто дают кусок булки с топлённым маслом, похожим на мёд и посыпанным крупным, еще  довоенным сахаром. Такое же масло приносили им домой в Ленинграде какие-то чухонки. А чухонки нравились – белобрысые как она... А сколько этого масла она выбросила! Страшно вспомнить! Срежет ножом, когда мама не видит, и в ведро. Но Галюха  всегда толкает её  в бок и спрашивает:
            – Буишь ?
            А Эрика всегда отказывалась, хотя свой бутерброд, помазанный рыбьим жиром – вот тошниловка! – она съедала с трудом. А вот учиться соседка не хочет – всё списывает и домашние задания не делает. И не скрывает, что больше в школу ходить не будет: «Хватит с меня работы по дому... чиво я там  в вашем классе не видила?»
            Галюхина веснушчатая физиономия, с которой коричневые пятна не сходили даже зимой и иногда напоминали светлый крем для обуви,  сияла.
            Эрика спросила,  еле переведя дух:
            –  А ты чего дома-то?
            – Так чиво мине там делать? – ухмылялась Галюха. – И корову обрядить нада, и по дому, и в сарае... мамку-то опять вызвали на завод ночью... А за табелем потом зайду... Делов-то... Или пришлют домой...
            Галюха  была единственная, которая уже носила лифчик, чем ужасно гордилась. Девочки с завистью и даже опаской посматривали на неё, когда она одевала на физкультуру тугую майку. И все мальчишки пялили глаза. А ведь и учится плохо и ошибок делает столько...

            Эрика смотрела на Галюхин дом так,  как-будто видела его впервые.  Зимой дом выглядел совсем иначе – словно вросший в землю дот.  А сейчас снега нет и видно какие толстенные бревна, какие добротные ставни и ухоженное крыльцо, и какие красные кирпичи на трубе... И сразу стало ясно,  что по двору без сапог не пройти – много навоза и всякой грязи, которую еще не успели убрать.

            –  Ну как хочешь... Оставайся дома,  – сказала Эрика. – А мне пора...
            – А Гаврюхе скажешь до свиданья? – ехидно спросила её соседка по парте.
(Гаврюха – козел, как-то незаметно подобрался к забору и бороденку сквозь прутья просунул. Такой смешной! Она как-то сказала  маме, что козел похож на Калинина. Так мама тогда охнула, двери закрыла и обмершим голосом взяла с неё страшную клятву – никогда, никому, ничего подобного!!)
            Голубые глаза козла, казалось, смотрели сквозь неё. Эрика рассмеялась. Небо было в точности такого же цвета как глаза Гаврюхи!   
            – Ну ладно, прощайте, прощайте, –  помахала рукой Эрика и заспешила. Ещё итти и итти.....
            – Как все по разному выглядит, – успевала отмечать она про себя, хотя её все существо было поглощено быстрой ходьбой. – Как все по разному выглядит, если смотришь с тротуара или из окна автобуса! Вот этот домик под холмом смотрится из автобуса как  сказочная картинка, а вблизи с земли – ну развалюха-развалюхой. Гнилье... И эти веревки, на которых всегда сушат белье. И как не стыдно развешивать у дороги синие теткины  пантолоны? Зимой эти штаны вообще похожи на замороженные шкуры, содранные с бездомных собак... Их сосед, скорняк-армянин, сушит точно такие же на стальной проволоке... А прошлым летом сосед по автобусу, показывая на другой пустырь, что немножечко подальше, где валяются разные ржавые железяки, тыкая желтым прокуренным пальцем говорил:
            – «Тут еще недавно золотишко мыли... А может и еще моют...»
            – Но это все слева, слева! Через дорогу! А мне нужна туда, где справа, справа! – повторяла Эрика. – Вот поднимусь на горку, затем спущусь. Там еще такое старое дерево стоит – давно уже спилить пора – такое гнилое. Того и гляди кого-нибудь задавит. А там уже надо поосторожнее. Могут быть наледи,  полетишь. 
             Поэтому она решила ставить ноги параллельно друг дружке, словно спускается на лыжах лесенкой.  На всякий пожарный случай,  как все по сто раз на дню говорят. А что это означает, так толком никто объяснить не может. А портфель, между прочим, поможет удержать равновесие, если что... Никого не видно... Да ведь сегодня пятница, а работает этот пустырь по субботам и воскресеньям. Такая большущая площадка с футбольное поле, где утрамбованный снег перемешан с замерзшими зелеными «конскими яблоками» и собачьими коричневыми «колбасками». Длинные коновязи, похожие на гимнастические бревна,  идут в несколько рядов.  А примерно метрах в двадцати от края тротуара несколько скособоченных будок, обитых старым кровельным железом. В этих будках можно многое купить. Например, даже яблоки, которые тут стоили однажды всего шестьсот рублей штука, тогда как в привокзальном буфете аж тысячу! Это место известно всему городу и без него жить просто невозможно! Тут можно выменять вещи на любые продукты, даже на сметану. Только вот вещей-то у нас уже почти не осталось, –  с горечью отметила Эрика. – Это место называется БАРАХОЛКА!
            Она с замиранием в сердце остановилась у края тротуара, не решаясь сделать первый шаг в неизвестность ноздреватой грязной массы. Огляделась,  высматривая где было лучше войти... Вот это её  место, которое она так ищет, недалеко от края тротуара – у конца ближней коновязи  у той самой будки. Там где они в начале зимы с мамой лицом к лицу столкнулись с их соседом, эвакуированным певцом, который пугал всех поначалу  своим рычанием, несшимся по утрам из открытой форточки. Его жена оправдывалась, говоря что у него редкий бас и ему нужно все время вокализировать.  Артист, по правде говоря, был мало симпатичен – никого не замечал и всё время, к удивлению детей и взрослых, то и дело хватался за горло,  тряс его и мычал. Жена объясняла, что это нужно для расслабления связок. Баба Варя ненавидела его всей душой и приговаривала :
            – Подумаешь! Человек, как человек. Две ноги, посредине нос...  Мой тоже как выпьет, так всегда пел...
           Артист стоял высокий,  красивый...  Смотрел поверх толпы и продавал шубу, вокруг которой прыгал какой-то плюгавый мужичонка, приценивался. Мама тоже притворилась, что она его не заметила. А сосед скорняк, кивнув в сторону артиста, тихо сказал (сам он продавал самодельные шапки):
            – Э!  Кажды мясо хочэт кушат! И  нэчава стэснятца!
            Эрика все не решалась... А надо, надо это сделать! Она так ждала этого момента и время идет... Опоздать на второй урок не хочется. То, что потеряно, лежит вон там, у самой будки – рукой подать! Она даже представила, как её галоша, словно маленький,  черненький потонувший кораблик покойно спит на дне под толстым слоем снега.  В розовое её дно еще папой была вбита нержавеющая литера, похожая на цифру ТРИ, но когда её спрашивают почему ТРИ, то она отвечает, что это не ТРИ, а Э, хотя на самом деле эта первая буква её имени ERIKA,  только перевернутая...
             Она опасливо смотрела на страшное пространство, распростертое перед ней. Было как-то неуютно расставаться с твердью тротуара и менять такую проверенную позицию на сомнительную. Шагнешь, а там яма под грязным снегом, а то и того хуже  –  грабли или лемеха...
             – Утонешь или поранишься... Кто услышит? Кричи, не кричи... А автобус обратно пойдет минут через сорок... Вполне хватит, чтобы сдохнуть тут... А и опоздать на второй урок, если даже выскочу, нельзя, – уверяла себя Эрика. – Он такой важный, такой важный... А училка литературы такая строгая, стоит опоздать на минутку, и проторчишь за дверью. Ужас просто! Но галошу надо найти сегодня во что бы то ни стало! И жалко, и назавтра снег уже полностью сойдет, начнет работать барахолка и кто-нибудь приметит. Ищи потом, свищи! А галоши на два размера больше чем надо, и крепкие  еще, и на будущий год подойдут!  Деваться некуда, – сказала она себе и осторожненько слегка прикоснулась носком правой ноги к территории барахолки. И, всё еще, держа вес на левой ноге, стала переносить равновесие на правую. Снежок начал тревожно похрустывать, словно ледок в полынье. Её дернуло и качнуло... И она, не желая того сама, с силой опустила правую ступню на снег. Нога не провалилась! И вообще ничего плохого не произошло! Несколько мгновений она постояла в этой странной позиции  –  правая нога на барахолке, а левая на тротуаре. Ура! Она подтянула левую ногу и присоединила её к правой. Вот так-то лучше. И, лавируя между еще твердыми кусками льда с вмерзшим навозом,  стала медленно итти вдоль коновязи, хватаясь за ржавые скобы, к которым возницы прикручивали уздечки, как за перила. Да,  да, это там, больше  негде! Там, где она поскользнулась... Она уже видела, что то местечко около будки в конце коновязи покрыто тоненькой, уже плавящейся корочкой льда, и завтра там, точно, уже льда не останется.  Как же она летела тогда и как не упала ни разу, до сих пор понять не может.  А бежала от школы. Хотя не совсем от школы,  а уже метров триста отошла. И что это ей тогда взбрело в голову прогуляться и решить, что все опасности позади! Хорошо, что тогда за ночь до этого не было снега и тропинка была хорошо утоптана и даже посыпана песочком!  И он гнался за ней и догнать не мог! Где ему в огромных, наверно, отцовских сапожищах, сорокового размера! А она всегда бегала, будь здоров! Хотя валенки мешали. А когда уже в левом боку закололо так, что она уже, казалось, и двинуться не могла, внезапно выросла барахолка. А там уже мельтешили около коновязей мужички, готовя площадки  на завтра, то есть к субботе. Она ринулась тогда к ним  и мимо них, прямо к будке, так чтобы между ним и ею стояли люди и лошади… (А в этой будке – она запомнила свою мысль, непонятно как появившуюся тогда), можно будет купить жареных семечек... И вот там, около будки, она споткнулась о длинный кусочек льда, она видела его словно сегодня,  такой длинный и противный кусок... И полетела, и воткнулась бы в будку, если бы не выставила вперед левую руку с зажатым портфелем. И когда она, быстро поднявшись, оглянулась, то увидела как на неё надвигаются расширенные, полные ненависти зеленые глаза с рыжими  ресницами, как его правая рука дергается, пытаясь что-то вытащить из кармана грязного старого ватника с чужого плеча, больше похожего на пальто, чем на ватник, и услышала как он шипел, видимо боясь кричать – мужики рядом – РЫЖАЯ БЕСТИЯ! БАСТА ТЕБЕ!  Оцепенев, она смотрела как он вытаскивает тот самый, уже  знакомый ей заточенный напильник, и как белеют в суставах грязные,  в цыпках мальчишеские пальцы, что было силы сжимая деревянную ручку с набитым на её конец медным кольцом... Она тогда, не помня себя от страха и ненависти, отвела назад левую руку с портфелем ( она уже потом поняла,  что  перекладывать портфель в правую руку не было времени и он бы успел увернуться) и что было силы саданула Мишку по его ненавистной харе. И она увидела,  как неожиданно закапала кровь на снег, и вспух его нос, и над правой бровью образовалась рваная длинная ранка.  (Наверно замком – пронеслось у неё в голове.) И запомнила, как это мальчишеское лицо внезапно постарело, залитое взрослой болью, и как он охнул и схватился за лоб... Она уже не помнила, как оказалась дома. Только осталось в памяти, что она вскочила в тарахтевший навстречу автобус...  И обнаружила, что галоши нет. И поняла, где та соскочила…
           Повезло! А Мишка после этого исчез, будто не бывало его никогда вовсе, и никто не знал,  где он и что с ним.

            А солнце тем временем поднималось все  выше и выше и уже почти легло на деревья. Становилось теплее. Эрика поняла,  что уже больше девяти и что ей нужно спешить. Она быстро, ну не то чтобы очень, но достаточно быстро поспешила к школе. И последние дома перед школой сразу осунулись, словно разом и неожиданно состарились – без снега стали видны покосившиеся, рассыпающиеся заборы, облупившаяся, сворачивающаяся краска на ставнях и куски не то мха, не то ваты, торчащие между мокрыми бревнами стен. А на последнем доме дымила труба, из которой выпали кирпичи. Она услышала какой-то вкусный запах.
             – Что-то готовят, может быть даже щи! – подумала она с завистью,  потому что готовить на буржуйке было просто мученье – нужен глаз да глаз. Стоит упустить, и потом не отскребёшь, что выплеснулось.  А у каждого свое хозяйство и огородики, а нам все нужно покупать или выменивать. А вот тетка питерская написала, что они тоже огородики развели на Марсовом Поле, а соседи поймали одного, который одну морковку украл – так еле милиция отняла...
             А вот и школа! Перестроенный купеческий амбар. По всей стене идет надпись КУПЕЦЪ ШТИФЕЛЬ И СЫНЪ. Как ни замазывали, а все равно проступает. Уже рукой махнули и под фамилией купца повесили доску

СРЕДНЯЯ ШКОЛА  № 17  г. НИЖНЕ–УРАЛЬСКА

             В школе два этажа, а амбар был одноэтажный, из больших гранитных валунов. Внутри понастроили перегородки и получились классы. А второй этаж пристроили и он весь деревянный. На второй этаж идет лестница всегда грязная и темная. Перила скрипят,  ступеньки прогибаются...
            – Вот окончится война, – обещал многократно директор. –  Построим новую школу!
            А нянечка вспоминала :
            – Ой, и богато же жили эти Штифели! Кинотятр около почты знаишь? Это их хоромы и были. По всему Уралу славились... И шкуры скупали и камни. А возили по рекам соль и порох. А в энтим анбаре железы разные держали для пахотной работы... Помню, на коляске подкатит сам, и быстро так в анбар… А приказчики за им на полусогнутых. Боялись шибко. Но платил хорошо... Мой батюшка при ём тоже состоял. И цепь серебряную к часам за службу получил... А теперь тута школа середняя... Учись робяты...

            Эрика, войдя в вестибюль, бросила взгляд на напольные часы. На истертом грязном циферблате большая стрелка уже почти подошла к маленькой.
           – Ну слава те, Господи – усмехнулась она. (Я, ну, как тетя Варя!) Еще есть несколько минуток  до  9:45. Сейчас будет звонок и переменка. Успела!
            Она пошла к лестнице мимо раздевалки, за которой была дверь учительской, а за дверью уже лестница.
            – Вот с этой двери все и началось! – с тоской подумала она. – Если бы не шла она тогда мимо, может быть все было бы по-другому!  Хотя признавалась она себе: по-другому не было бы...
            – А было это уже давненько, пожалуй в середине осени, – вычисляла она. – Да, пожалуй, в конце октября. Она спускалась по лестнице, рыская глазами по полу. Она уже обыскала все, а письма отца с фронта так нигде и не было. И зачем она его взяла?  Еще найдет кто-нибудь, да прочитает.
            Из учительской высунулась голова исторички:
            – Эрика!– поманила она. – Зайди-ка...
            – Самая лучшая учительница, – думала про неё Эрика. – Столько знает и никогда ни кого голос не повысит. Не исписывает замечаниями нижнее поле дневника, где остальные учителя всегда приписывают родителям зайти в школу. А родители вкалывают по двенадцать часов,  а у многих только дед да бабка, а родителей-то и нет... Кому зайти и зачем? А историчка так много знает и про Чехословакию,  и про Австро-Венгрию и даже про Судеты. И хотя после её урока об открытии Америки, когда она сказала, что Америку открыл не Колумб а викинг Эрик Рыжий, и на доске несколько дней  появлялась надпись «ЭРИКА РЫЖАЯ!» она не в обиде. И даже знает почему Америку назвали Америкой, а не как-нибудь иначе.

             – Эрика, – сказала историчка, усадив её в кресло с высокой спинкой. – Нам нужно сформировать коллектив. Класс есть, а коллектива нет. (Словечко сформировать звучало со всех сторон. Обычно – если говорили про войну – формировали роты, армии. Писали, что новые формирования Красной Армии...)  Эрика смотрела учительнице в глаза и в тоже время старалась незаметно осмотреть учительскую, где она была впервые. В дальнем углу на тумбе, обтянутой красной тканью, стояла маленькая фигура гипсового Ленина с вытянутой вперед рукой. По периметру основания статуэтки расставили много цветочных горшочков с увядшими бегониями. На противоположной стене висел большой портрет Сталина, обнимающего какую-то девочку. Вся картина была написана одним блекло-коричневым цветом.
            Учительница продолжала:
            – Наш класс состоит в основном из новеньких. Много эвакуированных, как ты. Нам нужен коллектив. А для укрепления коллектива нам нужен хороший треугольник. И мы тебя наметили его возглавить. (Слова учительницы родили в душе Эрики тревожное смятение. Какой-такой треугольник и почему её наметили? О  геометрических фигурах у неё было весьма смутное понятие – и геометрию еще не проходили и в её жизни никто еще не был частью какого-то треугольника.) Педсовет и классная руководительница давно присматриваются к тебе. Ты, по нашему мнению, подходящая кандидатура на пост старосты класса… И родители у тебя люди достойные – отец  чешский коммунист, а мать – заместитель Городского Отдела Охраны МатМлада. И вы из Ленинграда – колыбели трех революций. Так что подумай...
             Но Эрика видела, что за неё уже подумали, и что выбор учителей окончателен. 
             – А почему бы и нет? Староста это, наверно, хорошо...

             Она уже поднялась на второй этаж. Из соседнего класса  она услышала: Чилдрен, Стоп токин! Английский! Вот трудный язык!  Хорошо, что английского в  этом году уже не будет. Такое тяжелое произношение... Она вспоминала, как ей было трудно в первой четверти. Особенно первое слово, которое нужно было правильно произнести. Театр. Она столько времени провела перед зеркалом, двигая пальцем язык, чтобы научиться выговаривать что-то вроде сиэтер.  А в прежней школе был немецкий.... То ли дело немецкий язык… Дер  Театер  и всё.  Но она была даже рада , что в этой школе был только английский...

              – Ну вот, – говорила классная руководительница. – Переходим к последней кандидатуре. Пожалуй,  самой важной.  Она поджала губы, показывая серьезность момента и вздохнула: Приступаем к выборам старосты... Есть предложения у класса? Она продолжала:  – Мы уже выбрали звеньевых, санитарный патруль (пусть дети тоже со вшами борются, а то просто невозможно.  В класс войти часто нельзя, так воняет керосином. Всё будет помощь!) Так вот,  спохватилась учительница:
              –  Есть предложения?
              Она обвела класс усталым взглядом. Дети равнодушно молчали.
              – Тогда я предлагаю, как и весь педсовет, выбрать Эрику Шустерову.  Кто за? А ты, Миша, что, против? – спросила она здоровенного второгодника, сидевшего на самой задней парте. Он был выше всех и парту ему поставили самую большую. Позади колонки, чтобы не мешал .
            Мишка кивнул: – Ага! Я против!
            – А почему же ты против?  – вкрадчиво спросила историчка и по-кошачьи пошла к нему как-то странно вытянув шею, как-будто хотела его лучше рассмотреть. Он встал и исподлобья смотрел на приближающуюся учительницу.  Его ярко зеленые глаза потемнели и на лбу выступили капельки пота. Он выкрикнул:
              – Её нельзя никуда избирать! У неё отец немец! Вот! – и  он стал размахивать измятым  треугольным конвертом, вытащенным из нагрудного кармана немыслимо старого пиджака. – Вот! Эта фашистка подколодна!!

             – Да, – говорила мама. – Да! Мой муж и отец моих девочек немец по национальности и чешский коммунист. Он родился и вырос в Судетской области – это западная часть Чехии, населенная немцами. Мы с ним встретились в Москве еще в 1931 году, когда он работал для Коминтерна, а я училась в Медицинском.  Он сейчас в армии и работает на радиостанции «Свободная Германия», у него два боевых ордена и два ранения. Он всегда на передовой! И я не позволю! Я этого так не оставлю!
             ...Кончилось это тем, что Мишку на педсовете отчислили за неинтернациональное поведение. На педсовете он молчал, а его мать прижималал к глазам платок. Выходя из школы внешне тихий Мишка вдруг заорал:
             – Я эту фашистку зарежу! Убью!

             В самый первый раз Эрика увидела его сразу. А он еще её не видел. Мишкина маленькая (а в классе такой здоровила!) фигурка маячила на противоположной стороне улицы. И хотя стекло в тамбуре было грязное, его было невозможно не узнать. Он стоял и смотрел на двери школы – куда же еще! Не на небо же! Странно, но она почувствовала его присутствие ещё в гардеробе. Какое-то странное беспокойство тогда овладело ею. Предчувствие чего-то неприятного пронзило её. Они вышли, как всегда, ватагой, как всегда создавая нарочно заторы в двойном тамбуре выхода. А как вышли, стали сразу же кутаться в свои пальтишки и курточки. А Галюха – она почему-то  запомнила – никак не могла натянуть варежку... И тут все сразу увидели Мишку, медленно пересекающего запорошенную свежим снежком улицу и уже был на середине.  До дверей, где они стояли, было уже всего метров пять  и тут он выдернул из кармана ватника – а ватник был расстегнут и под ним была только тельняшка, предмет зависти мальчишек всей школы – сверкающеё тонкое трехугольное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Девочки завизжали и бросились обратно к дверям. Эрика беспомощно оглянулась. Она осталась одна. Из-за застекленных дверей на неё смотрели расплющенные физиономии подружек с расширенными от ужаса глазами. Мишка оскалил зубы, что-то прошипел. Эрика почувствовала, как между лопаток побежапа холодная струйка пота. В животе стало жарко, а потом холодно. Но как Галюха втащила её в школу в памяти не осталось. Она только помнила, что она думала о том, что если нож тонкий  и хорошо заточенный, то когда он воткнется ей в живот то больно не будет, как не было больно, когда она напоролась прошлым летом на острый и длинный гвоздь. Боль пришла потом и нога долго гноилась.

            ...Не узнать её было просто невозможно! Она лежала ничуть не изменившись, черная, словно замерзшая ворона (в прошлом году, говорили,  была такая лютая зима, что птицы замерзали на лету и потом во всех дворах находили дохлых ворон.) Вот она ЕЁ ГАЛОША! Та самая! Красная стелька просвечивала сквозь намерзший лед. Только буквы E не было видно, потому что она такого же цвета что и лед...
            Всё, что случилось два месяца назад, она снова переживала заново: и свой безумный бег, и мужиков у коновязи, и пыхтенье Мишки позади и его мат, когда он падал, и её удар портфелем по его роже, и как она поскользнулась на длинной черной ледышке и завалилась на бок, и хватаясь за воздух, старалась сохранить равновесие. Она запомнила Мишкино лицо, и  как кровь капала из его носа или еще откуда…  Только у cвоего дома она обнаружила пропажу. А галоша так  была нужна, потому что зима в разгаре и ни  один валенок  без галоши не выдержит. Пришлось маме заказать новые галоши у скорняка. Тот поклеил новую пару из старой автомобильной камеры. И такие они были удобные! Надел и резина плотно схватывает валенок.  А скорняк,  презрительно и осуждающе отвел мамину руку, раскрывшую ридикюль, чтобы расплатиться и пропыхтел:
            – Бэз дэнег! Тэбэ бесплатна!
            – Ну ладно, чего вспоминать! На часах 9 : 45. Второй урок и еще несколько, и всё! Они уже уезжают! Может быть,  даже послезавтра!
             Но снова пережитый ужас охватил её. И чего это она решила, что все позади и Мишкины угрозы ничего не стоят! Тем более, что он подевался куда-то… Хорошо, что тогда не было ночью снегопада и она бежала по утрамбованной расчищенной дорожке... А говорили, что  после той стычки Мишку в милицию забрали и отправили в детский дом, не то он к тетке уехал.

             И не будет больше этой физкультуры в маленьком холодном зале, где валяются рваные медицинболы, висят ободранные канаты – подарок моряков! – и всегда пахнет потом... И не нужно одевать сатиновые штаны с резиночками, чтобы учиться делать пирамиды.
            Учительница любила их стыдить, хрипя прокуренным голосом:
            – Как же мы покажем школе наше лицо, если не будем уметь делать пирамиды?
             – А  там и не лицо главное...
            Сидеть без Галюхи было значительно удобнее, чем вдвоем. Можно откинуться, развалиться. И ждать, когда, наконец, учительница литературы перейдет к самому главному.  Месяц назад она объявила (и очень торжественным и даже загадочным голосом), что дирекция решила объявить конкурс в седьмых классах на лучшее сочинение на тему «Советские школьники помогают громить врага».
             Поначалу она не думала ничего о сочинении, но очень любила читать, и всегда с радостью принималась писать сочинения, хотя это случалось довольно редко. Однако, когда она узнала, что пришло разрешение вернуться в Ленинград, что-то неожиданно вызвало её интерес к домашнему заданию. Она стала рыться в подшивках газет. Переворошила всё в школьной библиотеке. А специальные выпуски о подвигах допризывной молодежи знала почти наизусть. И вот она нашла удивительную статью о том, как подростки бежали на войну и совсем недавно, всего месяц назад и  –  надо же такое счастье! – оба были сибиряки и ехали в поездах, и где-то около Москвы их обнаружили и стали ловить и один из них сорвался и попал под колеса. Однако выжил, хотя и отдавило ему ноги… Когда стали их распрашивать,  зачем они это сделали,  то они отвечали, что боялись, что война без них кончится и хотели повоевать хоть немного.
 
             И вот дошла очередь и до неё. Вера Ивановна рассказывала о каждом сочинении по алфавиту. Эрика была последняя. Она видела, как медленно, но неуклонно горка тетрадок приближается к поверхности стола, на котором лежит в самом низу её тетрадка в синей обложке, которую она сделала из куска обоев,  найденного на чердаке. (Кто их оставил? Совсем были новые.) Учительница что-то говорила, говорила о каждом сочинении, но Эрика была мыслями далеко,  и в то же время совсем рядом. Странное, ранее неизвестное чувство соперничества овладело ею. Ей очень хотелось, чтобы все хорошие слова, которые учительница произносила о каждом сочинении, были бы обращены только к ней! Кто же самый лучший? Кто?? Терзала её неотступная мысль. Кто?? Она себя не узнавала… Вообще-то школа была ей тоже безразлична, как и Галюхе. Только у неё не было никакого хозяйства.  А просто было скучно и как-то временно. И этот старостат, когда нужно докладывать о всем, что произошло в классе  тайком учительнице за закрытыми дверями... Ей все это было чуждо и неприятно. Скоро уедем и все это кончится  –  и зима, и голод, и война и эта школа...
              Она уже начала подремывать, когда Вера Ивановна каким-то необычным высоким  голосом  сказала:
            – А вот сочинение Эрики Шустеровой! Девочка нашла и описала такое необычное событие, такой необычный  настоящий подвиг, который был совершен не в районе боевых действий, а в тылу. Подумать только, какая необычная яркая судьба выпала этому подростку, который потерял ноги, чтобы успеть на войну! Видно, что Эрика полюбила своего героя всем сердцем и очень ярко это описала. Подумать только, что это совершил простой мальчишка! И хотя Урал это не Сибирь – он почти наш земляк !
            Она умолкла на какое-то мгновение, пожевала губами, поправила брошь и радостно проговорила:
             – Все наши литераторы считают, что лучшее сочинение на-пи-са-но-о... (Какая длинная пауза!) Эрикой Шустеровой! В конце года ей будет вручена почетная грамота. (Когда же, – подумала Эрика. – Ведь не сегодня-завтра меня тут уже не будет.  И сказала себе: – Пришлют и  делов-то, – как правильно говорила Галюха.)

             – Чего сияшь как блин? – спросил её шофер, открывая с трудом ржавую дверь автобуса.
             Эрика не ответила. – Надо же! Лучшее сочинение! Так неожиданно! И они уезжают! Жаль  расставаться со школой! Война заканчивается! А ведь если бы она была мальчишкой, то тоже могла бы побежать на фронт! Хорошо быть мальчишкой!
            Она вышла из автобуса только потому что увидела,  что в киоске торгуют семечками.  Солнце так и светит!
             Около киоска кто-то стоял на коленях с опущенной головой.
            – Что это он там ищет? – подумала Эрика.
            Перед человеком лежала ушанка, в которой было что-то блестящее.
            – Уже наклюкался, – подумала Эрика и сделала шаг в сторону, чтобы обойти и подойти к окошечку.  Тут мужик поднял голову и её подбросило. На неё смотрел Мишка. Его те же самые зеленые глаза, те же самые рыжие ресницы. Она перехватила портфель в правую руку, чтобы было поудобнее, если понадобится, садануть  и закричала:
            – Ну что, сучонок! Догони! Слабо?!
            Но что-то вдруг её остановило. Наверно печальный, какой-то странный взгляд Мишки, у которого над рыжей бровью виднелся длинный розовый шрам.
            – А чего он тут потерял? Она опустила глаза и увидела, что колени Мишки обтянуты черной кожей, а сам он  сидит (или стоит?) на какой-то платформе с колесиками, рядом с которой лежат две деревяшки с ручками, похожие на сапожные щетки... Безногий!!

             Эрика в ужасе стала медленно отходить от Мишки. Потом повернулась и побежала.  Быстро остановилась,  её  словно осенило: Мишка... Мальчишка, бежавший на войну из Сибири... герой...  отрезало ноги... лучшее сочинение...
             ...Она с трудом повернулась и, с немыслимыми усилиями переставляя ноги по залитой солнцем асфальтовой мостовой, стала двигаться назад к киоску… Но Мишки уже там не было и никто не видел, когда и куда он исчез.

            Они уехали второго мая, а через неделю окончилась война. Когда они приехали в Ленинград, то оказалось, что их дом разбомбили. Они получили комнату в другом районе и Эрика так и не дождалась обещанной. грамоты.  Да ей и не хотелось её иметь...

               





















                * * *
 ...Не сесть рано утром в троллейбус,
Не сесть рано утром в трамвай.
Старухи везде. 
Не болеют!
Качают старушьи права.
Старухи, старухи, старухи
Кричат, суетятся, ворчат...
Взвалили
На них молодухи
Заботы, обеды, внучат...
И в летнем трамвае, и в зимнем
От них только крики и шум...
Но нет стариков между ними –
И помним мы все почему...
                1975














КОЛОНОК


            «Малахи-ит грюююн», – тихо тянул мальчик, вытягивая вперед  нижнюю губу, как это делала всегда учительница немецкого языка.
           – «Ю-ю-ю-умля-у-ут-зи-и-иленыый, зи- и-лёны-ый. Грю-ю-юн малахитовый», – шептал мальчик поглаживая маленький тюбик, похожий на помятую свинцовую мушкетную пулю, уютно спящую до поры в початом патронташе коробочки-пенала с красками.
            Он посмотрел на тусклую этикетку. На ней островерхими башенками (за которыми, конечно же, прятался средневековый городок, толпились средневековые буквы MALACHITGR;N. Мальчик попробовал отвернуть пластмассовую крышечку. Крышка не поддавалась. – Давно открывалась, – понял мальчик и положил тюбик обратно в деревянную коробочку, где в отдельном гнезде лежали перевязанные красной ленточкой кисти с удивительно тонкими остриями, похожие на стрелы для арбалетов. И еще раз коробочка с тюбиками красок и кисточками показалась ему сумкой охотника или воина… Темнокоричневый цвет лакового покрытия был удивительно похож на коричневый кожаный патронташ, опоясывающий чучело медведя, выставленный в витрине магазина «СПОРТ–ОХОТА» на Литейном.
            «Как он сказал? Колонковые кисти? Вечные, из шерстки маленького зверька,  который водится только в Сибири и бить его нужно только зимой?»

            На столе рядом с коробочкой лежала большая книга в зеленой суперобложке,  испещренной зигзагообразными полосками.
            «Малахитовая шкатулка» (Подарочное издание, большая редкость, дорога–яя-ужас!) Автор БАЖОВ. Цвет суперобложки и рамки на этикетке тюбика были одиноковыми – глубокий темно-зеленый, за которым угадывались бесконечные таежные леса Урала, Сибири и дальше, дальше до Алтая и Приморья. Вечно зеленые хвойные чащобы с диковинным зверьем из шерсти которого можно сделать такие кисти...

            Он шел по аллее Летнего Сада, держа портфель в правой руке. В одном из отделений портфеля лежал новенький альбом для рисования, остро заточенные карандаши и размягченная в керосине стирательная резинка. (Хотя он держал резинку в керосине несколько дней  штамп с изображением белки так и не исчез.) Он давно хотел нарисовать какую-нибудь статую. Причем статуя должна быть  где-нибудь в уединенном местечке, где его никто не увидит, потому что пока человеческие фигуры, а особенно лица в фас, у него еще плохо получались. Он знал, что стоит только сесть, раскрыть альбом и начать рисовать, как обязательно набегут пацаны, начнут смотреть и давать советы.

              Было последнее воскресенье мая. Утро было удивительно мягкое, ветерок с Невы слегка прикасался к коже и осторожно поглаживал волосы. О прошедшем празднике напоминали еще не убранные  красные фанерные буквы на воротах Сада –  9-е МАЯ.
              Свернув на аллею, ведущую к Фонтанке он увидел спину странного мужчины, похожего в своей черной пелерине на мушкетера из голливудского боевика, который уже третий месяц не сходил с экранов. (После уроков так хорошо смотаться на трехчасовой и смотреть и смотреть!) Сходство было удивительным.  Мужчина кроме того и вел себя как дуэлянт: он подпрыгивал, размахивая чем-то длинным вроде шпаги и, выбрасывал правую руку вперед, протыкая здоровенный белый предмет (мишень?), отставив левую руку, согнутую в локте под прямым углом. В левой руке он тоже что-то держал. У него были длинные черные волосы.
            – Что же он такое делает?  –  заинтересовался мальчик..
            Он подошел поближе и увидел в правой руке у мужчины длинную кисть, в левой палитру, белый предмет на скамейке – мольберт.  И в массе хаотично вколотых в  холст полотна цветных пятен уже угадывались контуры зданий на противоположной стороне  реки и белый прогулочный катер, и длинное, белое,  похожее на аиста  облако.
           – Ну чего стесняешься, –  проговорил вдруг художник. – Подходи.
           (Как он это меня заметил? –  подумал мальчик.)
           – Я художник, – сказал мужчина. – И вижу спиной. Иногда вижу то, что другие люди не видят. А иногда и мысли угадываю, которые другие скрывают. Тебя как зовут? А? Как?! Ну и меня также. Только еще с отчеством. (Прозвучало необыкновенно раздельно  и странно-вызывающе: от-чест-вом.)
           –  А пришел-то рисовать? И, не дожидаясь ответа, сказал:
           – Чего стоишь? Садись и давай.
           Снова неожиданный выпад в сторону противника – мольберта. Завершающий удар, прямо в сердце... Всё! Конец!
           – Теперь пожалуй все, – сказал художник и вздохнул с явным сожалением. – Эх, когда еще такая натура будет. Долго искал, понимаешь такой ракурс. Когда еще придет...
          –  Ну ладно. Рисуй, парень. А я посижу. Или пройдусь...

              Мальчик сел перед статуей Сатурна и взял карандаш. Прошло минут пятнадцать.

             – Ну, что?  –  услышал он откуда-то сзади.  –  Покажешь?
             Мальчик протянул альбом в ту сторону, откуда прозвучали слова.
              – Так, смотри ты, ишь ты, экспрессии много, а ты знаешь, парень, умения-то еще маловато...
             – Ну, это, положим, я и сам знаю, – подумал мальчик.  – Ишь, удивил...
             – Ты понимаешь, – продолжал художник. – Скелет без мяса  –  просто скелет.  Дай-ка мне твое стило.
             Мальчик не знал, что такое стило, но догадался, что это, скорее всего, карандаш.
             Художник сделал всего несколько движений и, о, чудо! Бумага ожила, контуры бога приняли живые очертания, плоскости стали выпуклостями, на рисунке был живой человек. Его даже хотелось потрогать и погладить.

             – Ну, ладно, пойдем, – сказал мастер. – Время итти. И посмотрел на часы.
             – Тебя тоже, наверно, ждут дома. Ты рисуй побольше и дело пойдет, но учиться надо технике и многому другому. Тебе бы походить в Художественную школу. Да, точно. Я дам тебе адрес. Там у меня и знакомая есть. У тебя что-то есть, право есть. Обидно будет, если потеряешь.
             Они межденно шли рядом по аллее к воротам напротив Михайловского Замка.
             – Что, давно рисуешь? – все спрашивал художник. – Это, знаешь, дело такое, если уж начал – не бросай. Потом жить не сможешь без карандаша. Я вот рисую только по выходным. То есть я рисую  (прости меня, господи!) и на работе – плакаты к фильмам.
             – А я все больше самолеты, танки, футбол, дома, – отвечал мальчик. – А самое трудное для меня это нарисовать Неву. Не получается  никак вода.
             – Да, вода самое трудное, – согласился его собеседник. – Даже у Айвазовского не всегда получалось... Слышал про Айвазовского? Нет?
            –  Нет, не слыхал, – сказал мальчик. – А что он рисовал?
            – Воду, море, валы, – ответил художник. – Особенно ему удался девятый вал!
            Они приблизились к последнему повороту, где вдоль Лебяжьей канавки выстроились рисовальщики с мольбертами, альбомам или просто кусками белого картона. Все они копировали одно и тоже – панораму Лебяжьей канавки, Марсово поле, деревья...
            Ряд художников был похож на верующих у Собора Святого Пантелеймона – они быстро поднимали одновременно глаза к небу, вскидывали головы и быстро и покорно их опускали, что-то начиная быстро перебирать руками, сложенными у живота. В апреле на Пасху много людей сходным образом толпилось вокруг ограды, умело смонтированной из трофейных турецких пушек.
            Мальчик улыбнулся. Сходство было очевидным и ему показалось, что его спутник с длинными волосами – батюшка, а он сам вроде мальчика-служки...
            – Чего улыбаешься? – спросил художник. – Что смешного? Или что веселое вспомнил? Но только честно, договорились?
             Мальчик подумал и, стараясь правильно изложить свои мысли, медленно объяснил.
             – Во! Художник даже подпрыгнул. – Вот это завернул! У тебя настоящее образное мышление! Ты настоящий художник! И добавил. – Даже если не будешь рисовать... Я дам тебе краски и кисти. У меня еще есть... И запишу-ка я тебе адресок школы и к кому обратиться.
             И художник, взяв коробку с красками, написал что-то на донышке.
             – Может и пригодится, и меня вспомнишь... Да, а кисточки-то колонковые, вечные, а краски масляные – тебе еще рановато, но попробуй...

             Он встретил художника через много лет. Наверно пятнадцать пролетело, не меньше, у входа в Финляндский вокзал. Тот сидел на стульчике у мольберта, держа в правой  руке кусочек угля, а в левой бутерброд с  салом.
             –  Цена10 копеек, –  отметил взрослый уже мальчик.
             У того была уже седая борода в крошках хлеба и спутанные чернобелые космы. Руки  художника вздрагивали и он неумелым, и оттого визгливым голосом просил-предлагал:
             – А кому портретик за треху? Всего 5 минут посидеть и портретик... Кому портретик на память?
            Он наклонился к художнику и посмотрел ему в глаза. Глаза были мутные и тот спросил, выдохнув тяжелый запах перегара и гнилых зубов:
            – Ну чего уставился? Садись! И, пожевав губами, сказал: –  Вы очень красивый молодой человек, такие люди сейчас редко встречаются.
            Он вздрогнул от неприятия этой слащавой жалкой лжи и схватив первое, что ему попалось под суматошно шарящие пальцы в глубине кармана плаща, что-то выхватив, сунул художнику в ладонь.  Он знал, что меньше пятерки не найдется, но был среди денег и рубль.  – Только бы не рубль,– заклинал он. – Только бы не рубль...  Потому что лезть в карман второй раз не было бы сил. 
             Когда он отскочил от художника и обернулся, то заметил, что тот удивленно разглядывал зажатые в руке с черными ногтями пять рублей, которые сунул какой-то придурок перед тем как исчезнуть в толпе.
 
             Прошло лето. Наступила осень. Школа встретила его длинным транспарантом, на котором было написано:
 
Приближается день семидесятилетия Великого Сталина!

             На линейке директор школы выступил с краткой речью перед школьниками начальных классов. Главная идея его выступления сводилась к тому, что в декабре  «вся страна  и всё передовое человечество  торжественно отметит юбилей Великого Сталина и готовит подарки, а лучший подарок  школьников –   отличная учеба и примерное поведение...»
          Прошло несколько недель. Лето стало забываться, обыденность школьных, тусклых, неразличимых между собой дней постепенно, словно поршень из насоса воздух, выдавливала сладкие воспоминания о лете, заливе, лесе и футболе...
            В конце октября он стал искать что-то в книжном шкафу и наткнулся на коричневую коробочку, запрятанную за книгами. Несколько мгновений он недоуменно вертел её в руках. Затем внезапно вспомнил... Медленно открыв крышку, которую почему-то заело, он снова увидел тюбики со свинцовым отливом и связку маленьких дротиков-кистей. Он вдохнул тягучий запах олифы. Снова тюбики с красками пронзительно напомнили ему виденные в Эрмитаже тяжелые мушкетные пули и их завершенная готовность быть вставленными в обойму какого-нибудь необыкновенного карабина и увиденный им их разящий неотвратимый полет к неподозревающей ни о чем цели, подготовила импульс-мысль:
            – Все же надо пойти в Художественную школу и попроситься в группу.
             Он посмотрел на четкие жирные буквы адреса и имени знакомой художника из Летнего Сада. (Вспомнилось: «Скажи ей, что от меня»)
             – Пойду, – решил он. – Завтра.

              Художественная школа располагалась напротив Таврического Сада. А если быть совсем точным, то как раз напротив того места где упал в 41-ом  «Юнкерс-88», протараненный Талалихиным.  Марка с рисунком этого поединка была самой его любимой. Он десятки раз в разном цвете копировал эту марку: тупорылый ястребок врезается винтом в хвостовое оперение ненавистного немца.  Взрыв, куски самолетов, пламя и все такое... Один удался настолько, что учитель рисования собственноручно прикнопил его к доске в учительской...
             Он захватил с собой много рисунков. Говорили, что там строгий отбор.
 
             Высокие дубовые двери с трудом распахнулись. Матовые стекла с выпуклыми переплетающимися лилиями отразили блики фар проехавшей автомашины. Несколько ступенек наверх по ковровой дорожке, прижатой у основания каждой ступеньки медными полосками. Поворот налево по стрелке-указателю    Прием учащихся.

               В конце тусклого короткого коридора еще одна дверь с медной полированной круглой ручкой. Он её повернул и оказался в большой комнате. На ярко освещенной белой стене (недавно покрасили?) транспарант:

До дня рождения Великого Сталина осталось 60 дней!

             И пониже  –   Учащиеся детской художественной школы готовятся к Великой дате.
            И как доказательство – множество рисунков, в основном акварельных.
            Сюжеты примерно одинаковые: Сталин во главе колонны рабочих, Сталин на трибуне, Сталин произносит речь, приветствует, обнимает ребенка, пишет в кабинете, у глобуса, Сталин молодой, не очень молодой, и старый в мундире генералиссимуса со звездой и так далее. И как все здорово нарисовано! Акварельные рисунки у него все почему-то расплывались (а как смешать цвета?) Как надо много знать и постоянно узнавать. Он был почему-то уверен, что ему ничего равного не нарисовать. Правда, рисунки карандашом или углем были (как он считал) не очень.  Тут он смог бы с ними,  пожалуй, и поспорить.  Но акварели... Как это у них получается? В следующем коридоре висели рисунки под общим названием  РАБОТЫ УЧАЩИХСЯ. В основном уже на сказки Пушкина: богатыри выходят из воды и очень натурально вода нарисована, он про себя отметил, очень похоже, у него никогда еще вода так не получалась...

            – Ты к кому, мальчик? – раздался вдруг голос прямо над его ухом.
            От неожиданности он вздрогнул. Он наcтолько увлекся разглядыванием  рисунков, сделанных ребятами примерно его возраста (под каждой работой были проставлены имя, фамилия, возраст и номер школы), что забыл обо всем.  Всё же он отметил, что все они были постарше его года на три, а при игре в футбол, например, такая разница существенного значения не имела, особенно при обводке. Правда устоять на ногах при столкновении с более рослым противником зачастую бывало трудновато, но если соблюдались правила и судья был честный, то можно было вполне играть и против тринадцатилетних.
             – Мне нужна Любовь Анатольевна,  –  ответил он.
             – А по какому-такому вопросу? – с улыбкой спросила женщина. – Ну, предположим,  это  буду я Любовь Анатольевна.
             На женщине была красивая прозрачная шифоновая блузка и от неё пахло духами Пиковая Дама.
             – Я хочу записаться в школу,  –  тихо проговорил он. И, помолчав, добавил, что ему посоветовал обратиться к ней один художник.
             – Как он? Что он?  –  быстро спросила Любовь Анатольевна.  –  Я его давно не видела... Вообще-то мы принимаем в школу с двенадцати лет. Но можем сделать и исключение, если ты подойдешь. Иди за мной.
              Они прошли по коридору и вошли в маленькую комнату с окнами во двор. Он посмотрел во окно.  Двор был маленький и на противоположной стене (почему-то такие задние стены домов назывались брандмауерами) были видны сине-белые пятна штукатурки и краснеющие  полосы кирпича.
              – Проблема с этими брандмауерами, – доверительно сказала Любовь Анатольевна извиняющимся тоном. – Тут один энтузиаст придумал разрисовывать пустые стены ленинградских домов  сюжетами из героического прошлого.  Идея хорошая, да где деньги взять? А этого энтузиаста ты видел. Это очень талантливый человек и очень одинокий...
             Любовь Анатольевна смотрела в сторону и качала головой.
             – Красивая...  –  думал он.  –  Как актриса.
             – Ну ладно, – сказала Любовь Анатольевна. – Давай ближе к делу. Покажи-ка свои рисунки. И раскрыла его папку (самую его любимую, кстати.) На папке была стилизованная под старинный церковно-славянский шрифт надпись – МОСКВЕ 800 ЛЕТ.

              Он еще дома расположил свои рисунки таким образом, чтобы лучшие оказались сверху. Первым был тщательно и любовно скопированный, увеличенный во много раз дискобол. (Набросок римского бога, поправленный художником из Летнего Сада он взять не решился.) А дискобол был изображен на марке выпущенной в 1932 году в Италии (он очень ценил эту марку, потому что на ней был четкий  штамп – ROME 1932.) Он настолько следовал линиям и цветам почтовой марки, что фигура дискобола отливала всей гаммой красно-багровых тонов.
              – Неплохо, неплохо,  –  проговорила Любовь Анатольевна. – Только почему он у тебя такой красный, кожу с него содрали, что ли?
              Он объяснил. И добавил, что в серии были также дискоболы синего, зеленого и желтого цвета.
             Любовь Анатольевна засмеялась и проговорила:
              – Да ты копируешь природу, как фотограф. А если подойти творчески? Ну не обижайся, линии у тебя хорошие и правильные.
             Он настороженно смотрел на то, как Любовь Анатольевна медленно перебирала его рисунки. Она подносила некоторые к свету настольной лампы и даже поворачивала их почему-то боком. Пересмотрев все, она взяла их как игральные карты и молчала. Прошло секунд двадцать и наконец она было открыла рот, готовясь что-то произнести, как в дверь постучали.
             – Да, –  недовольно проговорила она и добавила.  –  Сейчас,  сейчас...
             В дверь просунулась голова мальчика лет четырнадцати. Он зыркнул на посетителя и спросил: 
             –  Любовь Анатольевна, а сегодня будет урок?
             – Ах, да... ну, конечно,  сейчас приду.
             Она откинулась на стуле и сказала:
             – Я тебя возьму...  хотя это и против правил  –  тебе еще нет двенадцати?
             Он кивнул.
             – Ну вот видишь... а рисовать ты будешь неплохо. Ты хорошо схватываешь движение и на редкость чувствуешь перспективу. Остальное приложится. Для своих лет ты вполне... А весной мы начинаем выезжать на этюды. У многих получаются хорошие акварели.
              У него екнуло сердце. (Неужели и он сможет рисовать также как те ребята, чьи рисунки висят в коридоре?)
             Любовь Анатольевyа угадала его мысли:
             – У всех получается. Наука не трудная. И предложила: – Не хочешь ли зайти к нам на занятие?

               ...Он шел по осенней улице и перебирал в памяти события дня: как он пришел в школу, как он разговаривал с ней, как и что она ему сказала... По правде говоря, посещение класса карандашного рисунка ему не понравилось – уж очень было похоже на урок рисования в школе.  Те же самые конусы, кубики, которые надо правильно заштриховать и расположить с ощущением перспективы. Он вспоминал, как Любовь Анатольевна после урока позвала его в свой кабинет и вручила, благоговейно держа на ладонях, книгу на которой было золотом вытеснено СТАЛИН (краткая биография.) Он запомнил её слова «прочитай внимательно, может быть нарисуешь что-нибудь к ВЕЛИКОЙ ДАТЕ. Попробуй найти свой сюжет»
             Любовь Анатольевна также озадачила его, когда протянув ему руку, чтобы попрощаться, была отвлечена пронзительным телефонным звонком и продолжая держать его пальцы в правой руке, поднесла трубку к уху левой и, послушав собеседника, внезапно вспыхнула и резко сказала, что она невкурседела. Он, не понял что это значит (наверно и тот, на другом конце провода тоже не понял), так как она повторила со злобой несколько раз: говорят же Вам – яневкурседела, невкурседела...

             Найти свой сюжет, найти свой сюжет...  А как его найти?
             Закрыв глаза и натянув на голову одеяло он снова и снова смотрел как в кинотеатре это бесконечное количество рисунков о товарище Сталине (а он их запомнил почти все) и никак не мог понять, что же нового он сможет добавить... Он прочитал биографию Сталина и почему-то из всего прочитанного ему запомнилось, что молодой Сталин был в ссылке в Сибири  (где этот Туруханский край,  кстати?) и оттуда бежал. А наверно, голодно, было в тайге и молодой Сталин стрелял разное зверье, а стрелок он был, конечно же, отличный, как те прирожденные сибирские охотники, которые могут попасть колонку в глаз и не испортить шкурку. Чем он больше думал о побеге Сталина из ссылки, тем привлекательнее ему казался этот сюжет. Единственное препятствие, которое надо было как-то обойти, это не рисовать Сталина в фас. (Он обратил внимание, что Сталин на всех рисунках в Художественной школе, был нарисован в профиль.)  Что-то в этом было... Он так не понял, что именно, но почувствовав какой-то тайный профессиональный ход, решил, что и он последует этому примеру, и ему показалось, что знает как  это сделать.
 
             Сначала он попробовал отвернуть крышечки  у тюбиков с красками. И ничего не получилось. Крышки намертво приклеились к резьбе и держались за металлические горлышки, как неумеющие плавать за спасательный круг.
            Что делать? Сюжет уже был готов, фанерная доска, которую он решил использовать вместо непонятного ему холста,  стояла на столе под нужным углом. Он решил тогда проколоть один тюбик и посмотреть, что из этого выйдет. Прокалывать, а иначе говоря, жертвовать, следовало тюбиком, у которого есть двойник. Например, почему не попробовать просто GR;N, а MALACHITGR;N  оставить для дела?
            Краска, однако, легко выдавливалась (и усилий не нужно было прикладывать) словно зубная паста. Правда, запах был очень неприятный – прогорклого масла, или даже ненавистного рыбьего жира. Краска, тем не менее, без затруднений наносилась на поверхность, но сохла несколько дней. Решение было найдено: рисовать нужно быстро, за один день и потом оставить сохнуть. И все.

             (Молодой Сталин бежит из ссылки, он обманывает урядника, который за ним следит, у него ружье удивительного боя, может быть даже с оптическим прицелом,  у него полные карманы патронов, у него острый нож, одеяло, спички и табак. Самые трудные эти версты до реки,  до какой-нибудь большой реки, где можно на лодке доплыть до железной дороги, а там сесть на поезд. Товарищи по партии помогут, а на железной дороге много рабочих, которые конечно же знают, кто такой Сталин. Вот Сталин быстро выходит из избы, где он живет, он вязнет в снегу, снег глубокий, до колена... Впереди сосновый лес, где зверья... Сталин не пропадет!)

            – Ну, показывай, что ты нарисовал, – сказала Любовь Анатольевна. – Показывай, показывай, не стесняйся.
            Он протянул ей картину. Любовь Анатольевна недоверчиво её взяла и потянула носом.
            – Почему пахнет маслом? –  спросила она. – Ты, что, написал маслом? Да?
            Он кивнул он. – Да.
            Безмерное удивление слышалось в её голосе:
            – Вот это изба, вот это лес, вот это небо, вот это, как я понимаю, следы от избушки в лес... А где товарищ Сталин? – спросила она свистящим шепотом и почему-то испуганно оглянулась. Она быстро завела его в свой кабинет, плотно закрыла двери и опять еле слышно спросила:
            – Куда ты дел товарища Сталина?
            – Товарищ Сталин убежал из ссылки, неужели непонятно? Вот следы, он уже в лесу... И он идет к Енисею.
            Он увидел, как по её лицу пошли красные пятна и как в её глазах заплескалась странная смесь злобы, растерянности и изумления.  Наконец она тихо проговорила:
           – Тебе действительно еще рано посещать нашу школу... Приходи лет через пять...  Если будешь еще рисовать...

           Отойдя от дверей Художественной школы метров на тридцать он оглянулся, прощаясь с этим домом навсегда. И увидел, что его следы на мокром снегу были точь в точь как на его картине, и он знал, что за углом его ждет троллейбус, который уже расчехлил свернутые паруса контактных дуг и вот-вот отчалит с ним на борту в свою последнюю осеннюю навигацию по уже начинающей покрываться льдом реке –  Кирочной улице...



ЛЕТАЮЩЕЕ   КРЫЛО

 
            – Спокойно Гельфер, спокойно, – шептал мальчик, поглаживая правой рукой шелковистую голову ретривера. Левой рукой он прижимал к глазам отцовский 20–кратный цейссовский бинокль, направленный сквозь щели охотничьего шалаша на обычное бретонское болото, которое когда-то было озером. Солнце уже выкатывалось из-за леса, растапливая туман и контуры родового замка, принадлежащего его отцу  – потомку нормандских баронов, стали очень отчетливыми. Над зубцами полуразрушенной стены кружили вороны. Собака припала к земле, хвост её вибрировал. Гельфер ждал:
          – Сейчас прилетят дикие утки, опустятся с шумом на воду, хозяин припадет к малокалиберной винтовке с оптическим прицелом, свистнет, чтобы стрелять уток в лет – сидящих на воде бить неспортивно, одна птица обязательно рухнет в камыши, теряя на лету перья, он бросится вперед и принесет её хозяину, целый год после этого чувствуя на зубах трепещущее окровавленное тельце...
          На этот раз вместе с утками прилетело несколько диких гусей, которые закрыли собой стаю уток. Ждать было некогда, солнце уже стояло высоко и ему ничего не оставалось как свистнуть, птицы с шумом взмыли вверх, и гуси были по-прежнему между ним и утками.
         – Как они по разному взлетают! Утки поднимают голову, а гуси опускают и при этом их крылья треугольником отброшены назад, совершенно разная техника,  гуси  в несколько раз больше, а скорость много выше!
           Охота закончилась и будущий создатель Конкорда заторопился домой, где ему нужно было доклеить корпус картонного « Спитфайера»


            ...Мальчик боялся высоты. Когда он поднимался по лестнице, он всегда инстинктивно прижимался к стене и старался не встречаться глазами с зовущей к себе пустотой воздушного живого пространства, вокруг шеи которого как питон навивалась лестница. Высота его всегда пугала своим зовом, которому он не смог бы сопротивляться, если бы не было так страшно шагнуть в пролет...
             ...Тем удивительнее было то сладкое ощущение свободного полета над землей, над стадионом, надо всем, что уже месяц было составной частью его жизни. Он даже не подозревал, что это так замечательно – лететь, парить, и по своему желанию менять высоту.  Стоит только захотеть... Он не чувствовал тяжести тела, он ощущал, что его мышцы одновременно расслаблены и удивительно сильны и упруги и как-бы накачены тем воздухом, которым мы дышим и который поднимает аэростаты и поддерживает крылья самолетов, не давая им упасть на Землю.
            Он парил над землей и ему хотелось найти то дерево, с которого он частенько смотрел на Кронштадт сквозь старенький полевой бинокль, который так удивительно приближал купол собора и делал его неотличимым от купола Исаакия. Это была старая могучая береза, одна из многих в аллее, которая вела к старинной финской усадьбе (от дома остался только гранитный фундамент и там можно было накопать много ржавых гвоздей) От середины ствола до кроны ветвей не было – от них остались только короткие сучки  – и он думал всегда, что если бы не это, то с самой верхушки можно было бы даже разглядеть пирсы и причалы Кронштадта и фортов. Однако березу было трудно найти среди множества похожих деревьев и он поплыл в сторону поселка…
            Скользя над крышами он увидел, что всё-всё распланировано с удивительной геометричностью и жесткой канцелярской точностью. Улицы строго параллельны и перпендикулярны друг другу. (Это было неожиданно – с земли казалось, что поселок застроен хаотично и улицы извиваются и сливаются в беспорядочные клубки, не подчиняясь никаким законам.)
             Хорошо лететь!
             Между тем он медленно просыпался и чем больше он снижался, тем тяжелее и неуправляемее становилось его тело, и когда он, наконец, коснулся земли, то открыл глаза и с недоумением увидел, что лежит на спине на обычной раскладушке и прямо ему в лицо сквозь волнообразное чистое оконное стекло светит яркое утреннее июльское солнце. В левой половинке окна была крона березы, а в правой ольхи. Листья были неподвижны и казались нарисованными на стекле.

              Неожиданный нарастающий грохот возник из ниоткуда, словно внезапно появившаяся из глубокого туннеля электричка. Непереносимый вой нарастал, достиг максимума, внезапно стал тихим и исчез. За окном, как на экране, проскользили три сверкающие тени с блестящими откинутыми назад крыльями, на которых рдели необычно большие красные звезды.
             Звено истребителей – первенцев реактивной эры пронеслись словно стрелы выпущенные из многоствольного арбалета невидимого охотника, притаившегося в той дальней сосновой роще по одному ему ведомой цели...
             Мальчик открыл окно. С первым вялым дуновением бриза прилетела бравурная мелодия. (Динамик у магазина включили.  Значит уже девять, – подумал он.)
«Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц...» Мальчик знал, что этой песне больше десяти лет и иногда он задумывался, почему её никто не поет на улицах. Даже летчики-фронтовики пели другое, а эту только по радио по случаю праздников.
            Потом долетели слова «Сталинские соколы... слава... советские авиаторы...»
            – Ага, – вспомнил мальчик. – Сегодня День Авиации. Надо пойти дядю Колю поздравить.

             Дядя Коля сидел у дровяного сарайчика. Мальчик издалека увидел его круглую спину обтянутую выгоревшей и застиранной гимнастеркой, под мышками которой были большие темные полукружия пота, похожие на ручки инвалидных костылей. Дядя Коля сидел сгорбившись и лениво, но беспрерывно шевелил локтями, двигал руками вверх и вниз, производя какие-то пассы в небольшом пространстве вокруг плеч и головы. Капельки пота на маленькой лысинке прямо на темечке смешно посверкивали под утренним солнцем.
             – Дядя Коля доброе утро,  – вежливо произнес мальчик. – С праздником Вас.
             С близкого расстояния он наконец разобрал, чем занимается дядя Коля – бывший фронтовой летчик. С крыши сарая свисала рваная рыболовная сеть и дядя Коля латал дыры при помощи специального приспособления, похожего на большую канцелярскую скрепку. На коленях он держал моток пряжи.
            – Ну, привет,  видел? –  он мотнул головой в сторону неба.
            – Чего? –  не понял мальчик.
            – Да этих долбаных реактивных, – выдохнул дядя Коля водочный запашок и положил на пенек надкусанный шматок сала.
            – А, видел, конечно. Во здорово!
            – А чего здорово-то? –  передразнил его дядя Коля и рывком повернулся к нему опухшим лицом. Мальчик увидел темно-красный пятиугольник ордена и квадратик багрово-желто-красного знамени несуществующей страны ЗАТЯЖЕЛОЕРАНЕНИЕ.
             – Меня такой вот стре-еми-и-тельный и саданул над Померанией. Нашел чему радоваться, –  грубо ответил дядя Коля и мальчик в который раз прослушал историю нелюбви бывшего фронтовика к реактивной авиации.
             Нашему-то бате «героя» надо было позарез, а войне уже ****ец не сегодня-завтра, а командир полка без «героя» и решил он завалить одного немца в свободной охоте, пока еще не объявили ничего. А где для него «мессера» или «фоккера» возьмешь – уже три дня ни одного не видели, дело-то к концу шло... А летать-то за бабами да водкой забыл как. Ну, взял три звена прикрытия, чтобы его защитили в случае чего и сунули ему немца прямо в рот. Только кнопку нажать... И надо же, выскочил как по заказу на нас немец из-за тучки, и странным он мне показался (а я прикрывал нашего снизу) каким-то горбатеньким, что-то необычное в нем было, что-то в нем сразу насторожило меня. А Батя кричит:
                –  Это мой! Это мой! Прикрой, прикрой  так твою перетак и так далее... (Потом-то мне стало все-таки интересно – откуда немцу было взяться и куда он летел.) Вошел, короче, Батя в пике, а немец сделал иммельман и на какой-то необычной скорости, мы и ахнуть не успели, вышел прямо мне под брюхо и как трахнет со всех пушек, и все по мне. Как я на земле оказался не помню, и как парашют дернул не помню. В госпитале сказали, что повезло мол, это был реактивный мессер, а мне-то не легче. До сих пор осколок сиди в самой жопе и помеха этому самому делу... Машинка, то-есть, не работает. Хорошо, что двух девчонок успел перед войной заложить... Что-то там такое, б– бля,  нарушено...
            Дядя Коля помолчал и спросил:
            – Ты мою-то вчера видел?
            Мальчик не ответил. Хотя он вчера видел как его-то вечером тискалась в кустах  с  местным "говновозом"  – отчимом Вовки. (Вовка был старше мальчика года на три и обычно туманно отвечал – видимо научили – «папа по коммунальной части». Как-то оказавшись в одной очереди в магазине рядом с отчимом приятеля мальчик осторожно втянул воздух, стараясь уловить запах дачных уборных. Однако от одежды мужика несло табаком и луком.)
             Мальчик промолчал и ожидал (как уже бывало), что дядя Коля попросит его сбегать в магазинчик за маленькой и Беломором. Эти предметы всегда выдавал ему из-под прилавка мордатый продавец, который тоже служил в авиации, но не летчиком, а парикмахером. Дядя Коля каждый раз приговаривал:
              – Пусть, бля, грехи замаливает, пусть стыд ложкой хлебает, бздюля с ножницами...  Однако каждый раз строго спрашивал:
              – Не забыл  спасибо сказать?
              – А вот Кожедуб сказал на лекции, что реактивные не лучше моторных, – нерешительно произнес мальчик. Он давно хотел пораспрашивать дядю Колю, да случая не предоставлялось.
              – Ну!?  –  выкрикнул бывший летчик.  –  Ну? Сам Кожедуб? Ваня своих всегда решал сам, за спины не прятался. Ва-ня всег-да сам, сам, – со злобой повторял дядя Коля с силой протаскивая иглу сквозь зияющие дыры в рыболовной сети.
              – Сам!!
              – Так ведь и давно это было... Семь лет назад. Если бы нам, к примеру сказали, что у немцев есть реактивные, мы бы опасались...
              – Ко–о–о–ля! – раздался женский крик. – Винегрету хочешь?
              – Ага, – удовлетворенно проговорил дядя Коля. – Моя! Знает как подойти. Дай-ка мне руку встать.
               Дядя Коля поднялся со стула. Еще молодой и сильный, ноги он ставил как-то с трудом и раньше мальчик думал, что дядя Коля ходит на протезах как лётчик Маресьев. Но оказалось, что ноги у летчика свои, но странно тонкие и немощные. Чтобы стоять на ногах и как-то передвигаться, нужно было туго пеленать икры специальными бинтами.
                – Ну, пока, орел-сокол ясный, – произнес дядя Коля и упал бы, если бы не придавил плечо мальчика.
                – Крепыш ты, удовлетворенно сказал инвалид. – С мышцой. Я всегда правым беком был, а ты?
                – Предпочитаю центральным защитником. Бегать не люблю, – аккуратно выговорил мальчик.
                – Это-то верно, верно, – приговаривал дядя Коля, двигаясь в сторону двухэтажной дачи. – Верно, мать твою, бегать не люблю, – бормотал он. – Да, слышь-ка, ты хотел журнальчики посмотреть. Там в сарае целый чемодан. Можешь не отдавать.

              (Мальчик давно просил соседа отдать ему кучу старых «Огоньков», лежавших без пользы под столом в сарайчике, под ржавыми лейками, и прочей садовой рухлядью, принадлежавшей хозяевам дачи. Над столом была прибита сапожными гвоздями большая фотография – обложка одного из журнала, на которой т. Сталин приветствует пролетающие над ним самолеты на параде в Тушино. Самолеты образовывали фразу «СЛАВА СТАЛИНУ». Сталин и его окружение глядели вверх, прикрывая глаза от солнца.)
             Мальчик очень ценил Огонек, однако не за литературные его достоинства – с его точки зрения читать там было нечего, кроме последней страницы, а за высокие качества плотной бумаги,  резко отличающейся по устойчивости на сгиб от тетрадочных листов. Самолеты, которые можно было сделать из такого материала выдерживали множество запусков, не то что сделанные из тетрадочного листа. К тому же учителя всегда нудили «где же остальные листы»?
              – Спасибо, дяколя! – крикнул мальчик и из журнала, лежащего сверху, рывком вырвал несколько страниц. Он положил их на пенёк, на котором еще недавно лежало сало и стал разглаживать страницы ногтем, рассеянно посматривая на небо,  ожидая появления новой эскадрильи. Однако самолетов больше не было. Проведя ладонью по страницам он понял, что работа окончена и можно пойти и прогладить их утюгом. Заготовок для будущих самолетов было сделано достаточно. Он осторожно взял разглаженные листы и посмотрел на верхний. Там был рисунок (или фотография). По зеленому небу, покрытому бугристыми зелеными облаками (сразу после войны было почему-то модно печатать фотографии в Огоньке в каком-либо одном цвете) летело нечто, похожее на большой треугольник – типа школьной треугольной линейки. Под картинкой было напечатано несколько предложений. Он скользнул по ним: «американцы... безумная затея... деньги на ветер... налогоплательщики... поджигатели войны... бредовая идея... народы мира... несостоятельный прожект...»
                – Надо будет спросить, что такое  прожект…
                Треугольник был удивительно похож на его бумажные самолетики, которые тем не менее проявляли замечательные летные качества, если их правильно сделать и особенное внимание обратить на изготовление хвостового оперения,  которое  требовало необыкновенного внимания – иначе модель входила в пике. Хорошо сделанный самолетик мог очень долго планировать с крыши школы, пока не приземлялся (всегда на фюзеляж) в пришкольном участке в  метрах трёхстах от школы. Если же дул ветер, то самолетик опускался на асфальт или его заносило на крыши соседних домов.
              – Дядьколя, а Валя выйдет? – крикнул мальчик.
             Бывший летчик остановился и буркнул, не оборачиваясь:
             –  Спрошу...


              Мальчик дружил с дочкой дяди Коли – его ровесницей, и частенько она стояла в футбольных воротах и он стучал пенальти. Она была прыгуча как кошка, хотя и не такая цепкая, и без страха металась в левый нижний угол и даже в левый крест, куда он научился бить баночкой и попадал в восьми случаях из десяти. Правда удар получался несильным, но взять его было практически невозможно. Вот и вчера, когда он отчаялся ускорить полет мяча –  просто баночка не позволяла сделать это физически, и он это хорошо понимал, он саданул пыром, целясь в левый крест и к его удивлению почти попал, если бы мяч не ударился в самый перекрест штанги и перекладины... Тяжелый намокший мяч (утром прошел дождь) с хлюпающим звуком сбил перекладину и она рухнула бы на землю, если бы не сетка, которую натянули перед предстоящей игрой взрослые парни из ремесленного. Он замер. На лице Вали появилось безмерное удивление.
             – Ну ты дал! – воскликнула она с восхищением. – Во врезал!
             Не прошел бесследно контакт со штангой и для мяча. Он завис на ржавом гвозде и медленно шипя, сморщивался, пока не превратился в нечто похожее на большую кожаную варежку.
              – Чего делать будем? –  упавшим голосом спросил мальчик. (Мяч стоил дорого и не имея собственного мальчик занимал мяч у соседей.)
             – Делов-то!  –  воскликнула Валя. –  У нас есть новый клей. Клеет всё!
             – Подожди, – сказал мальчик и, подставив пару кирпичей, осторожно достал мяч. На его счастье гвоздь вошел между швами.
             – Только камеру заклеить, – сказал он успокоенно. – Только камеру. Ну, тащи свой клей и шнурок с мамашиной шпилькой.

             – Что же это за клей такой, – спросил он, выдавливая капельку клея из голубоватого тюбика на страницу из Огонька.
             Янтарная капля, едва оказавшись вне материнского лона, стала уплощаться и тускнеть, её края истончались и через минуту пахучая желтая капелька стала похожа на тусклые потеки смолы на соснах. Мальчик осторожно потрогал пятнышко клея.
             На поверхности серо-белой сферы остался четкий след – рисунок кожи.
             –  Осторожно, приклеешься! – испуганно толкнула его Валя.
             Он повертели тюбик в руке и прочитал вслух  «БФ-2  УНИВЕРСАЛЬНЫЙ КЛЕЙ»
             – Сначала надо края зачистить, –  быстро проговорила Валя осторожно выговаривая по слогам ор–га–ни–че–ским рас–тво–ри–те–лем.
             – Чем, чем?  –  переспросил мальчик.
             Валя фыркнула:
             – Ну водкой... И добавила, оглянувшись:
             – У нас её много...

             Стадион медленно наполнялся народом. Покатили на новеньких велосипедах «Турист» по гаревым дорожкам аккуратные чистенькие «мальчики-гогочки». За ними испуганно следили мамаши с шестимесячной. В глазах каждой мамы светилось неукротимое желание защитить, спасти и оградить сыночка от нежелаемых контактов с дурными мальчиками, ремесленниками например, которые курили и кричали через все поле запрещенные слова.
               Солнце поднималось всё выше. Неожиданно щелкнул репродуктор и из него стали выплескиваться волны шума и ликования, переполнявшего толпы в Москве в Тушино. Диктор еще не сказал ни слова, а уже было ясно, что там событие на уровне национального праздника. Затем с высокого столба, где был укреплен динамик стали вырываться четкие рубленые фразы:
               «...День авиации... сталинские соколы... трибуны ликуют... среди них Герой  Кореи  Сень-сень-сень сбил летающую крепость... Слава Великому Сталину! Ура!..»
               Затем слова диктора утонули в реве реактивных двигателей.

               – Хорошая все таки бумага, – думал мальчик, проводя пальцами по гладкой поверхности страниц из Огонька. И он стал сгибать листы по давно отработанной технологии, пока не получил модель в форме  треугольника, при этом хвостовое оперение, а по сути дела длинный клинообразный киль, который должен был итти от вершины треугольника, то есть носа до его основания  и строго ему перпендикулярно, должен был оказаться снизу фюзеляжа, а не наверху. Если киль сделать вверху корпуса, то самолет сразу войдет в пике и врежется в землю. Нерешенной оставалась проблема надежного и прочного соединения двух половинок треугольника – они расходились после многочисленных сгибов и резко ухудшали, если совсем не ликвидировали его летные качества. Он пробовал использовать для соединения канцелярский клей, но высохнув, клей приводил к изгибу корпуса и выпрямить его практически не удавалось. Кроме того клей был довольно тяжелый и смещал центр тяжести.  И клея этого требовалось достаточно много – почти два грамма. А если учесть, что сама модель весила двенадцать грамм,  то эта была значительная дополнительная тяжесть. Столярный клей не склеивал бумагу, а применение ниток сказывалось губительным образом на свойствах корпуса.
              – А что если попробовать БФ-2? – подумалось ему. – В самом деле, наверно одной капельки хватит за глаза. Особенно если её быстро размазать. И веса никакого и держать будет фюзеляж. Ведь мячик заклеен намертво, хотя уже почти месяц по нему бьют здоровенные парни.
              Клей стоил денег, а денег не было. Пришлось обучить игре «в пристенок» поселковых мальчишек (которые к его величайшему удивлению, такой игры не знали) и выиграть за неделю пять рублей. Однако клей ему достался бесплатно. Продавщица сказала, что привезли месиво какое-то, и если, мол, найдешь целый тюбик и выташишь из ящика – то он твой задаром. Только ящик выброси на помойку.
              Он нашел...

              Самолет, занесенный с всеми предосторожностями на верхушку его березы лежал на ладони. Далеко, далеко на платиновой плоскости залива вдали лежал Кронштадт, похожий на котелок дореволюционных приказчиков. Далекий дым у края котелка  – лайнер из Балтики в Ленинград – вился папиросными кольцами...
             – Ну, что, пускаешь? – донесся голосочек Вальки с далекой земли.
              – Да, – и еще раз проверил, правильно ли он взял модель. Все было верно: большой и указательный пальцы сходились точно в центре тяжести, там где была фотография небывалого доселе летального аппарата ЛЕТАЮЩЕЁ КРЫЛО.
              – Это хорошо, что ветра нет, – сказал мальчик и заведя руку за голову привычным движением направил модель немного вверх в вперед и, когда самолетик оказался на расстоянии вытянутой руки, будучи еще зажат захватом пальцев, он раскрыл ладонь. Он послал самолет в сторону поля, за которым была старинная роща и их дом, не решившись запустить в направлении леса – там самолет мог застрять где-нибудь на верхушке сосны и доставать его по-о-том...
              Самолет плавно летел в сторону их дома. Вот он стал снижаться, планируя всё еще на достаточной высоте, пересек поле и повис словно маленькая белая сова в сетчатой кроне березы. Он с облегчением вздохнул – достать модель оттуда было не трудно; он залезал на каждое дерево около дачи много раз.
              – Ты видел, куда он упал?  –  крикнула Валя.
              – Не упал, а совершил вынужденную посадку,–  рассмеялся мальчик.
 
               Он вертел в руках открытку, посланную ему неделю назад из районного Дворца Пионеров. Его приглашали записаться в шахматную секцию.
              –  А,  –  понимающе протянул он. – Это Робка...
               (Робкин отец – мастер спорта – руководил шахматной секцией и набирал ребят на следующий год. Он был вечно озабочен «часами» и тем, что если учеников будет мало, то у него не будет работы. Робкин папаша внешне был похож на тяжеловеса Новака – маленького роста, приземистый, с широкими ладонями. Когда он показывал им разные партии, мальчик всегда удивлялся, как он не ломает такие хрупкие шахматные фигурки. У отца был серый пиджак, который он носил круглый год. На лацкане блестел не– тускнеющий серебряный значок с золотой ладьей в центре. По низу значка на синей эмали была надпись ПОБЕДИТЕЛЮ ТУРНИРА.)

               Надо было ехать в город, что представляло некоторые трудности, так как его по малости лет могли не пустить.
              – Ну, ладно, – решил мальчик. – Туда-сюда, скажу что был на пляже, или в лес пошел. Часов за пять обернусь...

              Назавтра он поехал, прихватив с собой книгу рассказов болгарского писателя Эмиля Стоянова, на которой было написано Борькой  «ЧИМПИОНУ  ДВОРА май  1952,  ЛЕНИНГРАД».

              Шахматная секция находилась на третьем этаже запущенного здания, которое,  еще не приобрело нормальный облик после блокады. На потолках были сине-белые разводы бесконечных протечек, лестницу покрывала вытертая ковровая дорожка, мраморные перила были выщерблены и кое-где заделаны серой известкой. На каждой лестничной площадке стоял синий эмалированный бачок с прикованной алюминиевой кружкой. Над бачком  была надпись «ПИТЬЕВАЯ ВОДА»
              – Навряд ли кто-нибудь будет пить из этой помойки, –  подумал мальчик  медленно поднимаясь наверх. Было очень тихо и пустынно.
             – Лето, –  констатировал он.  –  Лето...
             На площадке второго этажа он остановился. Его внимание привлекло  объявление, висевшее на одной из дверей, выходивших в пыльный грязный коридор.
             – Времени еще много, – и он решил посмотреть, что это за объявление.

 ЗДЕСЬ ПРОИЗВОДИТСЯ ЗАПИСЬ В АВИАМОДЕЛЬНЫЙ КРУЖОК С ДЕВЯТИ УТРА. РУКОВОДИТЕЛЬ ИОСИФ БОРИСОВИЧ  МЕЦЕНГЕНДЛЕР. ПРОСЬБА СТУЧАТЬ.

              Мальчик постучал. Ему никто не ответил, но он вошел. У окна, в конце длинной пустой комнаты, в глубоком кресле спиной к нему сидел мужчина и курил.
              – Тебе чего, ты кто,  –  без выражения проговорил мужчина и повернулся к нему лицом. Мальчик ответил.
              – Ну тогда подойди,  –  отозвался мужчина. Тут мальчик увидел, что мужчина еще молод, что у него густые черные волосы зачесанные назад. У мужчины не было левой руки, её заменял протез  в черной перчатке.
             – Привет, – ухмыльнулся мужчина и сказал. – Я Иосиф Борисович. Самолеты хочешь делать?
             Мальчик кивнул.
            – А уже построил чего нибудь?
            Мальчик снова кивнул.
            Иосиф Борисович улыбнулся и показал здоровой рукой:
            – А это что у тебя «РУКОВОДСТВО ПО НОЧНЫМ ПОЛЕТАМ»?
           Мальчик протянул ему книгу.
            – Так, Болгария, значит, тихо себя проговорил Иосиф Борисович и неожиданно запел «ГДЕ Ж ВЫ, ГДЕ Ж ВЫ, ОЧИ КАРИЕ, ТИХИЙ ГОВОР, ЗВОНКИЙ СМЕХ, ХОРОША СТРАНА БОЛГАРИЯ, А РОССИЯ ЛУЧШЕ ВСЕХ...»
              Мальчик знал эту песню: её всегда напевал бывший летчик дядя Коля, когда выпивал пиво с прицепом.
              – Учитель тоже уже выпил, – подумал мальчик и не ошибся. Ветерок донес знакомый запах.
              – Не дошел я до Болгарии, не довелось, – тихо сказал Иосиф Борисович. – Видишь? – он постучал здоровой рукой по протезу.
              – Знаешь, как получилось? Я зенитчиком был. Когда гансы двинули на нас под Балатоном, наш дивизион поставили прямой наводкой по танкам. А опыта-то не было... Через дуло наводили, а «Фердинанд» опередил и прямо болванкой по расчету... А потом «фоккеры» налетели... Ты знаешь что такое фоккер? А наши зенитки в землю смотрят и половина уже на том свете, а у меня, чувствую, рука ноет, а посмотрел  – руки-то и нет...

             – Так чего можешь строить, чимпион? – спросил он, посмотрев мальчику в глаза.
            – Летающее крыло...
            – Ну.., –  протянул Иосиф Борисович. – Ну... Никогда не слышал про такое...
            – Это вот, –  и мальчик нарисовал.
            – Тоже мне, –  разочарованно сказал мужчина. –  Я такие еще в школе делал.
            – Этот не такой. Он только похож на обычный, –  возразил мальчик.  –  Мой летает и может планировать почти триста метров.

            – Да?  – спросил Иосиф Борисович недоверчиво. – Такие самолетики вообще–то не летают.
            – Не Вы один, – дипломатично сказал мальчик. – В Огоньке тоже не верят.  Могу принести и показать. Мой летает.
            – Верю, верю, – отмахнулся Иосиф Борисович. – Я тебя принимаю, а ты запиши адресочек и телефончик. Заявление возьми на столе. Извещу о начале. Лады? А любопытно было бы взглянуть на твой самолетик. Если не долго – принеси...
            Мальчик  видел, что Иосифу Борисовичу явно нечего делать.
             – Кстати, парень, а ты в какой кружок шел записываться? Я чего-то не разобрал, чего ты чимпион?
             Мальчик ответил. 
             – А как же шахматы? –  опять спросил Иосиф Борисович.
             Мальчик отмахнулся и произнес:
             – Так я принесу модель... Но только завтра (опять нужно будет смотаться в город.)
            – Ну завтра, так завтра, –  согласился его собеседник.


             Мальчик стоял у раскрытого окна кабинета, в котором будет размещаться авиакружок и смотрел во двор. Окна районного Дворца Пионеров выходили не только на улицу, но и во двор. По правде говоря двора не было. Вместо него лежали развалины разбомблённого дома и стояла уцелевшая боковая стена. Остатки разноцветных обоев, словно лоскутья нижнего дамского белья еле прикрывали наготу грязной известки. Странно было видеть висящую на ржавых петлях дверь, где-то на уровне третьего этажа, за которой не было ничего и перед которой тоже ничего не было, кроме скрученных ребер перил... Из стены также торчал кусок рельса, к которому были приделаны качели.
             – Так, так, – вертел за его спиной Иосиф Борисович модель. – Бумага из Огонька? Так? А это что за картинка?
             – Летающее крыло. Как у меня. Только там пишут, что не полетит. А мой летает...
             – Надо проверить, – примирительно сказал Иосиф Борисович и подошел к окну. Умело взял самолетик за середину фюзеляжа и спросил (из вежливости, конечно):
             – Правильно держу?
             И, не дослушав ответа, метнул модель в воздух. Оба бросились на подоконник и жадно смотрели за поведением  белого треугольника.
             – Смотри, летает, –  удивленно посмотрел Иосиф Борисович на мальчика. – А пишут  – не полетит... Слушай-ка, а ты не мог бы сварганить такую же модель, но только из бамбука, специальной бумаги и прочего? Я дал бы книжку, в которой все написано. Это тебе будет просто. А?
             – Сейчас клей хороший появился, – быстро ответил мальчик.  –  БФ-2.
             – И это знает, – усмехнулся учитель. – Принесешь на первое занятие. Договорились?


              Была уже середина сентября. Перед мальчиком лежал учебник русского языка. На дом задали выучить стихотворение.
              – «Есть в осени первоначальной... чудная пора... когда сентябрь стоит как бы хрустальный, – повторял мальчик. – Как бы хрустальный, как бы хрустальный...»  Он посмотрел в окно. Город лежал как  аккуратно вырезанный макет из серо-красной бумаги, наклеенный на необыкновенное синее небо с расплывающимся желтым пятном солнца. Стихотворение было выучено и он повертел открытку, которой он заложил нужные страницы.
              «Занятия переносятся в Центральный Дворец Пионеров...». Первое завтра, то есть в субботу.
              Он открыл чемоданчик, в котором лежала летающая модель, сделанная из бамбука и бумаги. Бамбук был нарезан из старой лыжной палки. Палку он сломал в прошлом году, пытаясь увернуться от дерева в Сосновском лесопарке. Наибольшее препятствие он встретил, однако, не при монтировке элеронов а тогда, когда пытался нарисовать красную звезду на промасленной бумаге. Пришлось её сначала нарисовать на ватмане, затем вырезать и только после этого наклеить на киль.

             –  Здесь авиакружок?  –  спросил он, сверившись с номером комнаты.
             – Здесь, здесь, мальчик, входи, – cказала крупная моложавая женщина в белой шелковой кофточке. На её шее был повязан короткий пионерский галстук, концы которого она все время разводила пальчиками в стороны, как народная артистка Ладынина в «Кубанских казаках»
             – Мне нужен Иосиф Борисович, – сказал мальчик. – Он скоро придет?
             – И-о-сиф Баа-ри-са-вич, – с растяжкой произнесла женщина в галстуке.  – Ни-ког-да больше  не при-дёт. И поджала губки. Её соседка по комнате, тоже в белой блузке но без пионерского галстука, стала согласно кивать.
             – Иосиф Борисович слишком много интересовался... скажем... другим. Слишком много... Руководство не может терпеть пренебрегающих своими обязанностями.
             – Ты понял? – спросила она мальчика и, не дожидаясь ответа, обронила:
             – А еще герой войны... Пойдем. Как твоя фамилия?
             Мальчик пошел за ней по широкому  коридору. Они вошли в большую комнату, которую он бы назвал скорее зал (На уроке русского языка учительница как-то восхищаясь богатством русского языка,  говорила – можно сказать зал,  можно сказать зала, можно сказать зало...) В зале стояли длинные черные столы, окна выходили на Невский. За столами сидело несколько ребят.
             – Эй, пацан, давай ко мне! – сказал один из них и подвинулся. Мальчик сел рядом и стал осматриваться. По стенам были развешаны фотографии в рамках различного размера. С потолка свисал, словно большой абажур, макет самолета. Модель была  подвешена за крылья и хвостовое оперение.
             – ПЕ-2, – сказал себе мальчик и отметил, что боковинки фюзеляжа были густо намазаны канцелярским клеем, судя по натекам и блеску. Когда в открытые окна влетал рев двигателей близко пробегающих машин, модель вздрагивала и вибрировала.
             – Дети, –  сказала женщина. – Дети, я буду вести у вас авиамодельный кружок. Вы уже пионеры и будете работать хорошо.
              (Мальчику никогда не нравилось это – дети, пионеры и тому подобное.)
              – Дети, – продолжала женщина, закинув голову назад, словно эстрадная певица перед началом сеанса на детском утреннике. – Дети, – в этой зале (Зале! – повторил про себя мальчик.) –  В этой зале до войны пионер Марик Тайманов играл в шахматы с самим Михаилом Ботвинником! И хорошо сыграл!
              – Посмотрите вот сюда! Она показала на большую фотографию, на которой молодой Ботвинник в больших очках ласково и несколько озадаченно пожимал руку чернявенькому пацанёнку в белой рубашке с галстуком.
              – Так гордитесь же тем, что делают для вас наше родное государство и лично товарищ Сталин!
   
              Его сосед наклонился и прошептал:
              – Ты титьки видишь? Мой папаша сказал бы, вот подержаться бы...
             – Зачем? –  спросил мальчик.
             – Ну... –  неопределенно ответил сосед. – Ну... В прошлом году мамашка за такие слова та-а-ких ****юлей ему поднакидала...
             – А он потом тебе,  –  понимающе сказал мальчик.
             – Ага,– пацан почему-то радостно закивал.

              – Дети – снова начала женщина. – Мы будем учиться с вами  строить модели современных самолетов.  И обещаю, что через год ваши модели смогут летать. Она умолкла, вспомнив, что не спросила у новичка, которого ей подсунул Районный Дворец пионеров, что у него в чемоданчике.
             – Мальчик, – строго сказала она.  –  Что у тебя в чемодане?
             – Самолет, –  коротко ответил.  –  Модель.
             – Мо-о-дель? –  ухмыльнулась женщина. –  Откуда вдруг?
             – Почему вдруг?  –  возразил мальчик.  – Иосиф Борисович научил.
             – Покажи, –  с недовольной гримасой сказала женщина.
            Он открыл чемоданчик и вынул осторожно самолет.
            – Что это за самолет такой? – заулыбалась женщина. – Таких самолетов не бывает.
            – Бывает. Называется летающее крыло. (Эта тетка в пионерском галстуке начала его раздражать.)
             – А почему это у твоего самолета хвост внизу?
             (Сама ты хвост, – подумал мальчик) и ответил:
             – Это не хвост, а хвостовой оперение. Если киль поставить наверх, то самолет не полетит.
             – А если киль внизу, то полетит? – ехидно спросила женщина.  –  Не смеши меня. Не полетит. Ручаюсь.
            – Дети, –  сказала она, подняв модель над головой. – По плану мы начнем строить модели только через год. Сначала нужно научиться работать с материалами. А что касается этого хвастунишки, то мы сейчас убедимся, что его так называемое Летающее Крыло не летает!
            Она, все еще держа модель над головой, сильно толкнула её вперед. Самолет вырвался из её рук как камень из катапульты и, пролетев по диагонали зал, ворвался в открытое окно, пролетел над всей шириной Невского и мягко опустился перед автобусом, который уже отходил от остановки Лавка Писателей. Левое переднее колесо автобуса проехало по самолету и превратило его в плоский треугольник.
            Женщина в смущении охнула и что-то огорченно залепетала, но мальчик её не слышал. Он уже был на лестнице и, прыгая через несколько ступенек, выскочил на набережную Фонтанки...

            Он быстро шёл по Владимирскому Проспекту и ему, по правде говоря, уже не было жалко модели. Он её сделал и это было главное. И если захочет, то сделает ещё и ещё.
            Навстречу ему летел по брандмауеру, держась за лиану Тарзан, и единственная вещь, которая сейчас интересовала его больше всего  –  как достать билетик на ближайший сеанс.





























ЭСПАНЬОЛА
 
March 1, 17..“ ...The  ship is bought and fitted.
She lies at anchor, ready for sea. You never imagined
a sweeter schooner –a child might saiil, her – name ‘ HISPANIOLA’*
(R.L.Stevenson “TREASURE   ISLAND”)



              – Так, решено? – спросил он у Марика, по прозвищу Албанец.  –  Копаем?
              Марик посмотрел на небо, по которому ползли низкие темные облака, посмотрел на море, на песчаную косу на которой они стояли и  пожал плечами.
              (С прибрежной дюны коса была похожа на длинный язык ящерицы, выброшенный в  сторону будущей жертвы, которая вот-вот должна появиться из морской глубины, а сама дюна была голова этой ящерицы... Однако с косы берег выглядел иначе. Если самая ближняя дюна действительно чем-то напоминала плоскую голову рептилии, то более мелкие дюны казались частью её длинного тела с зеленой блестящей кожей осоки и костистыми гребнями сосен...  – Не правда ли, Марик?)
              Марик ответил:   – Кончай читать Обручева и “Затерянный мир” Конан–Дойла, его рассказы о Шерлок Холмсе интереснее... Набрался разной муры.
              – Начнем, а то...
              – Что, а то?
              – А то, что ветер сильнее станет... И весла еще надо найти какие-нибудь. Тут нам работы надолго. Копать-не перекопать... Неизвестно еще  –  хорошая ли лодка, может вся сгнила давно.
              – А лодка ли? – с сомнением спросил он Марика.
  __________________________________________________________
(*..1–ое марта 17... Корабль куплен, оснащен и готов к отплытию. Шхуна настолько маневрена, что даже ребёнок сможет справиться с управлением.  Мы назвали её «ЭСПАНЬОЛА»...
(Р.Л. Стивенсон «Остров сокровищ».)
              Марик постучал носком сандалета по черному куску дерева, торчащего из влажного  песка, и задумчиво ответил:
             – Скорее всего... Если откопаем и лодка нормальная – то пару часов можно будет покататься. А потом бросим или утопим. Идет?
             – Ну, ладно, будем считать, что лодка в порядке (если это лодка, а не кусок доски),  хоть и пролежала в песке, ого, сколько... Как ты думаешь, сколько?
             – Кто же это знает, скорее всего финны еще оставили... Лет десять, наверно.
              Марик  еще раз ощупал кусочек торчащего дерева и сказал с уверенностью:
              –  Просмолено хорошо... Что теряем? Если  не лодка – тоже интересно. А если все же лодка... Если гнилая – не поедем и всё. Хоть развлечение..  Ну, давай свою финку, я начну, а ты пошуруй по берегу, может найдешь железяку какую-нибудь. Там я пару досочек видел – к берегу прибило. Захвати. Может на весла пойдут.

              Песок был похож на пропитанный вязким медом лимонный пирог, который можно было купить в любой булочной.
          Марик приговаривал, вырезая финкой ровные куски влажного тяжелого песка и бросая их в воду:
              – Самое важное – это технология, чтобы все шло по конвееру  и без затраты лишней энергии.
              Песок тяжело плюхался в прозрачную теплую воду и опускался комком на дно, быстро растворяясь, словно сахар в стакане с чаем. А они уже работали около часа и уже почти вся лодка, словно долбленка каменного века, была откопана.
               – Ну,  что лыбишься? – спросил весело Марик, отбросил рукой с зажатой финкой черную прядь волос и посмотрел на него.
               (Удивительный у Марика взгляд –  подумалось ему.  –  Не поймешь куда он смотрит. Левый глаз косит, и кажется, что и правый глядит в другую сторону. Наверно, он мог бы стать чемпионом по боксу – не уследить за движением кулаков. А почему к нему прицепилось это прозвище Албанец? Почему Албанец... Это есть такая маленькая страна где-то около Югославии со столицей Тирана. Тирана... Бывают тираны, а почему Тирана...)
              – Радуюсь, что уже почти откопали, – ответил он. – И хорошо, видишь моя лопата вот-вот отдаст концы, – и показал Марику расслаивающийся кусок старой  фанеры.
              – Да, уже почти готово... Все таки это лодка... Посмотри, как здорово просмолена и борта целые. Теперь надо песок из самой лодки убрать. Ты лей сюда воду вот этой консервной банкой, а буду размешивать в ней песок и вычерпывать. А лучше я сам буду это делать, а ты подпиливай досочки своей финкой, чтобы концы были похожи на лопасти. Удобный у тебя нож  –  и не тупится и насечки как у пилы есть. Я такой видел в Туле в Оружейном Музее. Называется  НОЖ САПЕРА.
              Марик разогнулся и посмотрел вокруг. И ему на мгновение показалось, что эти дюны и это море, и это небо и сосны, и всё-всё вокруг, ничем не отличается от Риги, где он был в прошлом году.  – Сколько тут километров по прямой от Выборга до Риги? Километров двести...

              – Ну, вот и вырыли, – сказал Марик и вытер ладонью лоб.  – Давай проверим судно на прочность. (Марик частенько любил ввернуть в нормальную речь такие взрослые выражения «главное – конвеер» или вот «на прочность»... Где он такого набрался? Мама учительница литературы. Наверно есть какой-нибудь родственник инженер или мама замуж собирается за кого...)
             – Ну чего уставился? Прощупай каждый сантиметр.
             Весь корпус лодки был залит когда-то плотной черной массой – наверно гудроном, и сохранились даже куски деревянных уключин, торчащих из бортов словно остатки зубов из челюстей выкопанного черепа. Он себе не поверил – столько времени пролежать в мокром песке и нет гнили...
             – Давай перевернем, – предложил Марик. – Надо осмотреть днище и проверить киль.   – Навались!
             Лодка на удивление легко перевернулась и подставила днище – киль был целый и прикрыт стальным рельсом, прикрепленным ржавыми болтами к массивному деревянному брусу, идущему от тупой кормы до носа.
             – Дырок нет! Можно плыть, – сказал он. Пальцы Марика, как пальцы пианиста  по клавиатуре, пробежали по телу лодки. –  Весла, что ты настругал, привяжем шнурками от кедов и укрепим ремнями. Или будем грести стоя на коленях, как  островитяне. Идет?

              – Ты видишь какое расстояние между волнами большое, – сказал Марик. – На мелководье метров двадцать между каждым новым гребнем – смотри на пену – а тут растояние меньше, но зато качает сильно. Чтобы нам двигаться, я думаю, надо  итти зигзагом – грести параллельно берегу, когда мы в зоне между гребешками  и ставить нос перпендикулярно новой волне. Согласен? – спросил Марик  для приличия.
              – Конечно согласен... Конечно... (Марик подавлял его своими знаниями  в разных областях жизни, особенно он был силен  по части многих естественных физических законов.) Марик часто хвастался: – У Перельмана в его «Занимательной физике» много чего написано интересного. А задачи его я решил  все, между прочим. Марик не скрывал, что он хочет стать инженером и строить самолеты.
              – Вот это и есть подъемная сила, – говорил он, показывая на стрелку опущенную вниз от центра крыла нарисованного самолетика. – Это  разница между... вот этим и вот этим... Понимэ?

              Они уже отошли от берега на приличное расстояние – наверно около километра. Лодка медленно, но неуклонно продвигалась вперед и грести было удобно, хотя гребок получался не сильный, и чтобы грести надо было стоять на коленях, словно в каноэ. Волны  поднимали лодку и опускали, вода была темная, пропитана шипящей пеной и пахла водорослями. Было уже около шести вечера и солнце, подмигивая из-за бегущих полупрозрачных облаков, уже приближалось к далекой линии горизонта, явно готовясь нырнуть в глубину, словно кит, до следующего  утра.

             – Есть идея, – сказал Марик. – Правим на Окуневую бухту. Она вот за этой косой. Знаешь?
             – Конечно, он знал эту бухту с её песчаными берегами, безлюдьем. Она всегда привлекала его и Марика. Там было хорошо загорать и купаться. И там никогда никого не было. Вход в бухту был прикрыт гранитными скалами, торчащими из воды словно  надолбы. Дно бухты было ровное и песчаное. Вода прозрачная. И если забраться на скалу, то можно было видеть стаи золотистых рыб, ведущих у дна бесконечный хоровод. Прямо вот за этой косой – плыть еще немало – а близко кажется. Только заплывешь за косу – и там  уже рукой подать до входа в Окуневую. Если на моторке, то можно и пропустить вход в бухту, если не знаешь, что она есть. И никак не догадаешься, что за скалками скрывается таинственное пространство одинокой спокойной воды, где беззаботно нежатся стаи окуней. Если лежишь на золотом песке, больше похожем на пудру, чем на песок, и смотришь долго на марево над пляжем и над водой, то иногда тонкие  струйки дымящегося воздуха неожиданно превращаются в каравеллу, стоящую на якоре у безымянного острова в Карибском море...

...На мачте лениво плещется флаг со скрещенными костями и черепом... После успешного разбоя команда пьянствует и обжирается на берегу... Ты там единственный оставшийся в живых после захвата твоей шхуны, на этом корабле, cреди сосущих вонючий ром  нескольких вахтенных... Убивать тебя  им не было смысла – мальчишка, и выкуп можно взять большой... Они тебя не боятся, они тебя не боятся... Вот заперли в каюте с маленьким иллюминатором.... Чего им опасаться? Корабль ты не уведёшь. Каждый матрос тебя пальцем перешибет. Мальчишка...

              Марик греб стоя на коленях, подстелив снятую майку, не поднимая головы. Брызги слегка соленой воды (еще несколько километров к западу и вода Финского Залива начинает незаметно перемешиваться с соленой водой Балтики) накрывали лодку словно вуаль.
              – Марик! – выкрикнул он, когда они наконец-то перевалили за косу и до Окуневой уже было рукой подать.  – Посмотри!!
              Марик поднял голову и откинул характерным жестом – тыльной сторой кисти – черную прядь:
             – Куда смотреть, чего разорался?
             – Да вперед, куда же еще!
             Прямо по курсу, напротив входа в бухту стоял настоящий парусник. Две мачты, паруса зарифлены, корабль качался на волнах, то ныряя носом, то зарываясь кормой в темную воду. И хотя было еще довольно светло, на мачте горел тусклый белый огонек. У них захватило дыхание. ШХУНА!!

              – Давай подплывем ближе, – предложил Марик.  –  Навались!
             Через несколько минут они приблизились к паруснику настолько, что уже было понятно, что это всего лишь небольшая прогулочная яхта, стоящая на двух якорях – носовом и кормовом. Канаты, уходившие в воду под острым углом вибрировали и, казалось, даже звенели, когда, лодка заваливалась на борт. Маленькие темные иллюминаторы в носу были похожи на закрытые глаза большой беззаботно спящей рыбы. На палубе никого не было видно.
            – Ты можешь прочитать надпись, ну, как яхта называется? Я что-то не могу разобрать, – сказал Марик. Он тоже не смог прочитать, так как яхта прыгала на волнах и её всё время разворачивало, и получалось,  что борт всё время находился от  них под углом.
           Он ответил:  – Вот подплывем ближе и узнаем.
           Марик  широко улыбнулся, показав белые зубы: – Моряки любят называть свои миноносцы и крейсеры  как-нибудь вроде так – «СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ» или «БЕСПОЩАДНЫЙ». А яхточка наверно называется «ЛАСКОВАЯ»

 ...Он потрогал дверь. Тяжелая дубовая дверь была плотно закрыта и открыть её было невозможно. Он слышал, как они  навешивали перед уходом замок. А если через иллюминатор? Он действовал неосознанно, не отдавая себе отчета в цели своих поисков.  Собственно,  что будет делать если окажется на свободе,  то есть выберется из этой вонючей каюты?  Просто надо было что-то делать, не сидеть же сложа руки... Неизвестно, что придет в голову этой  швали, когда они вернутся... Он не боялся нашуметь, потому что вахтенные  орали во весь голос – наверно это они так поют –  подумал он и отметил, что еще недавно связные слова стали сливаться в бессмысленный рев. – Напились, – решил с непонятным удовлетворением и снова поймал себя на том, что он не знает,  что ему делать дальше, если все же и удасться вылезти из этой паршивой клетки. Его сердце стучало и он почему-то вспомнил, как плакала и бросалась на прутья ловушки маленькая ласточка, которую он поймал прошлым летом. И как она разбила себе до крови грудку... Винты, которыми был прикреплен иллюминатор, нехотя поддались, обнажив черную липкую грязь на винтовой нарезке. И вот в круглое отверстие врывается свежий чистый чудесный воздух океана. Боже! Какой необыкновенный запах у морской воды в солнечный день! Ему показалось  сначала, что ему не пролезть через эту дыру. Однако, к его счастью, это оказалось не так. Взрослому, конечно, не удалось бы, а ему посчастливилось и практически без усилий, только вот плечо все же ободрал и рубашку порвал... Он осторожно перевернулся с живота на спину,  причем его талия вывернулась из круглой рамы словно винт из резьбы. Посмотрел наверх.  Увидел вертикальную, уходящую круто наверх стену борта, прямо над его головой зияла квадратная дыра с торчащей черной шеей орудия... Он прикинул, что если он выдвинется ещё немного,  то его ноги останутся в каюте и послужат ему упором,  он сможет сесть на нижний край иллюминатора и попытаться дотянуться до нижнего края амбразуры, подтянуться и он свободен! Он рассчитал, что ему нужно  практически прилипнуть к борту, и держа при помощи бедер баланс – для этого нужно ими  что было силы упереться в края иллюминатора, захватить край орудийного порта и когда захват будет надежным,  медленно-медленно выкрутиться из иллюминатора и – самый опасный момент! – удержаться на весу, когда к весу верхней половины тела внезапно добавится вес второй половины... После того, как удасться удержаться, нужно будет подтянуться – хорошо что он всю зиму поднимался по канату на стену их родового замка в Толедо без помощи ног и спрятаться за пушкой... А что делать дальше – там видно будет! Успешное начало вселило в него силы и какую-то надежду...

              Марик сказал: – Кто же это пришел сюда, встал на якоря? И никого не видно... Давай подгребём с моря и постараемся не удариться о яхту. Как ты думаешь, удержим лодку? Волна становится выше, а весла у нас никакие.
              – Давай, – ответил он Марику. – Давай. И про себя:   – Зачем такие сложные эволюции... Ну увидели яхту, ну посмотрели. И двигай в Окуневую.
             – Марик, – с сомнением произнес он. – Только зачем все это?  Уже темнеет и холодно становится.
             – Ну прошу тебя, – обернулся к нему приятель.  – Ну что тебе стоит?  Пройдем по кругу, посмотрим на яхту вблизи и прямо в створ... А?

…Все прошло так, как он рассчитал... Он втянул себя в амбразуру и упал плашмя за ящик с ядрами, похожими на сгнившие дыни.... Перевел дыхание, прислушался... Только свист ветра в мачтах и пьяная перебранка доносившаяся с кормы... Он пополз между бухтами канатов и какими-то ящиками, стоящими между орудиями, вдоль борта...

              – Значит так, гребем прямо от берега в море, как обогнем яхту, опишем циркуляцию, и в бухту. Темнеть уже начало и волна поднимается. Как твое весло-то? Моё скоро загнется. И Марик показал мокрый кусок доски, оструганный конец которой уже превратился в мочалку. – Давай еще минуток двадцать посучим ручками и к берегу. Идёт?
              – Идёт... идёт... буркнул его товарищ. – Плывёт, а не идёт. Укачивать начало здорово. Может не стоит? 
             – Ну пожалуйста, как человека прошу... Обогнем яхту,  никогда вблизи их еще не видел.

              Они начали грести изо всех сил, чтобы преодолеть накатную волну, стремящуюся снести их к берегу и в какое–то мгновение яхта оказалась на прямой линии между их лодкой и берегом...
              Было еще совсем светло, хотя на линии горизонта уже заклубились сумерки... Лучи солнца, уже наполовину ушедшего в воду, казались длинной сетью в которую попалось усталое светило. Яхта встала к ним бортом, и с расстояния примерно двадцати метров они оба выдохнули название, вспыхнувшее наклонными черными буквами на белой  эмали ЭСПАНЬОЛА!

              – Греби в сторону,– закричал Марик. –  Несет на яхту!!
              – Сильный порыв ветра кинул их суденышко в сторону яхты и, несмотря на отчаянные гребки самодельными веслами, они не могли изменить курс. Их несло неудержимо на яхту. В самый последний момент перед столкновением Марик все же умудрился судорожным гребком почти остановить лодку и она нырнула между носом и натянутым канатом носового якоря. Однако корма лодки всё же слегка задела плашмя корпус. Раздался гулкий шлепок. Марик заорал:
              – Отталкивайся руками, а  я буду держаться за канат!!
              Черный, окаймленный медными веками, глаз иллюминатора неожиданно брызнул яркой вспышкой желтого света, внутри корпуса раздались какие-то звуки и за стеклом запрыгали тени. И им показалось, что не к добру они случайно разбудили эту большую деревянную рыбу, и что вот-вот она покажет им свой норов....

             Они услышали как хлопнула дверца и из глубины тела яхты высунулись руки, а затем на палубу выполз здоровенный небритый мужик в тельняшке и черных клешах. Он схватился обеими руками за трос, пытаясь подняться и выпрямиться. Однако это было сделать трудно, так как ветер усиливался, волны все сильнее раскачивали яхту, а судя по выражению его лица и движениями он был смертельно пьян. Моряк раскинул широко руки, пытаясь схватится за ускользающие снасти и с трудом держа равновесие и крепко вцепившись в канаты, что-то прорычал и внезапно словно переломился пополам  – он перегнулся через поручень и его вырвало.
              – Х-хто-эт-та  тут? – прокричал он обводя мутным взглядом яхту и волны. При этом одной рукой он вцепился в леер, а другой отбрасывал со лба длинные белокурые волосы. 
              – Кто тут ударил в наш борт? – повторил он. – Кто ви есть?! –  заорал он, наткнувшись взглядом на лодку.
             Марик ответил: – Извините, мы случайно, мы не хотели...
             – Отпусти якорь,  курва! – продолжал матрос.  –  Зачем уцепился за канат!
             Марик быстро проговорил: – Быстро вдоль борта  и когда пройдем под канатом,  оттолкнемся что было силы и уйдем.
             Однако это было не так просто сделать. Волны прижимали лодку к борту яхты и несмотря на то что оба отталкивались руками, не давая лодке колотиться о борт, все же лодка ударилась несколько раз о корпус. Тот отзывался глухим гулом.
             – Эй, ты чернявый, корабль потопишь, жидёнок вонючий! –  остервенело рычал матрос.  – Я вас сейчас обоих покончу! 
             Он упал на колени, быстро проскакал на них к дверям каюты и провалился внутрь.
             – Навались, навались,  что есть сил,  – торопил Марик. Их усилия дали плоды. Лодка наконец проскочила под якорным канатом и последнее прикосновение ладоней к скользкому телу яхты пришлось прямо на черные буквы  ОЛА.
              Они уже были метрах в десяти от враждебной шхуны, которая прыгала на волнах как бакен, когда на палубу выполз матрос, держа в левой руке короткий багор. Правой он перехватывал трос. Когда наконец он поднялся мальчики увидели, что это была не багор а двухстволка, в которую матрос что-то заталкивал.
              – Я тебе покажу! – завыл он, обхватив стопами кнехт, чтобы не упасть, направляя при этом ружье в сторону лодки.
             Матрос не мог прицелиться и это спасло мальчиков. Яхта качалась, лодка прыгала,  быстро наступали сумерки.
             – Ложись на дно! – сумашедше быстро выкрикнул Марик. –  Весла на голову!
             Раздался хлопок  и над лодкой просвистел рой стрел.
             – Д-д-д-робь-бь,  – прошептал Марик. – Св-волочьь! Не поднимай голову! У него еще один ствол!
             Однако выстрела почему-то не последовало. Ожидание было невыносимым и он высунул осторожно голову. Он увидел, что на палубе появился второй мужчина, тоже в тельнике, и что тот пытается вывернуть ружье из  рук первого.
             Над волнами полетели ругательства и бас :
             – Ты что, опупел,  старшина, отдай ружье!!
             – Я этого жиденка пристрелю!  – повторял первый.
             – Отдай оружие, старшина Лицис! Приказываю! Как старший по команде!
   
             – Гребём что было силы! – приказал Марик. – Далеко, не попадёт! Голос его дрожал.
             Лицо Марика белело в наступившей темноте. – Ты ничего? – спросил он.
             Другой ответил еле слышным голосом:  – Ничего... ничего…
             В этот момент розовая вспышка озарила яхту и высветила фигуру с широко расставленными руками, как бы распятую на мачте. Второго человека почему-то не было видно. Гулкое эхо выстрела прокатилось над водой.
             – Это уже не по нам, а скорее в воздух, – облегченно прошептал Марик.
             И, оглянувшись, прибавил:
             – И перезарядить не успеет, и мы уже в Окуневой...

             Они лежали на еще теплом песке, медленно приходя в себя. Наступившая темнота окутала их теплым одеялом нагретого за день воздуха. Монотонный шум прибоя убаюкивал. Их лодка беспомощно лежала, словно усталый тюлень, растопырив плавники самодельных весел. Вдали от берега танцевал в воздухе белый огонек яхты, перед ними стояла темная стена низкорослого сосняка. По полуразбитому шоссе, которое было рядом с побережьем, изредка пробегали куда-то автомашины. Желтые проблески фар, рассекаемые кучками деревьев, были похожи на глаза волков, собирающихся в стаю, чтобы загнать  и разорвать добычу.
   
              – Страшно, – наконец произнес один из мальчиков. Второй согласно кивнул головой. Их обоих трясло от  холода и пережитого.
              – Я этого так не оставлю, – наконец прошептал Марик. 
              Второй спросил:  – Будем жаловаться в милицию?    
               – В милицию? – иронически спросил Марик и вспомнил как его ровесник с их двора – сынок милиционера –  весной написал мелом на их двери: Ехайте в  свой Израиль...  – Там такие же... Точно такие же...
 
               – Дай-ка мне поглядеть на твою финку, –  медленно сказал Марик. Повертев её в руках он удовлетворенно хмыкнул и сказал:
               – Тут в ручке очень удачная дырочка. Можно привязать.
               – Ты что задумал? – не веря себе спросил Марика товарищ. –  Зачем тебе финка? (Он увидел Марика с зажатой финкой в зубах, вскарабкивающегося на борт яхты, рывком распахивающего двери каюты и насаживающего на лезвие выскочившего навстречу матроса Лициса. Финка мягко входит в живот и Марик рывком двумя руками рвет нож кверху и распарывает этому гаду все брюхо до грудной клетки...)
             –  Ты хочешь его зарезать? –  звенящими шепотом спросил он Марика.
             – За-а-резать такого бугая? – ответил тот.  – Так он и даст себя зарезать... А ты можешь зарезать кого-нибудь?  Нет, резать я его не буду... Речь не об этом...
             Несколько минут прошло в молчаньи. Они уже пришли в себя и отдышались.
              – Я пойду один, –  произнес Марик. – Ты подожди... Как ты думаешь, сколько метров до яхты?
               Товарищ Марика ответил:
               –   Я поплыву с тобой, я ведь плаваю лучше тебя... Я знаю, что ты задумал.
               – Хорошо, что понял... Но мы должны будем молчать всю оставшуюся жизнь, понимэ?
               Марик поднялся с песка, подошел к воде и, присев на корточки, потрогал воду ладонью, сказал: – Вода стала еще теплее. Наверно будет дождь... А лодку надо  оттащить в сторону и утопить.
    
(...Из Приказа по Погранвойскам Военно–Морских Сил СССР Выборгского Военного округа №_ : ...июля 1953 года старшина срочной службы Юрис Лицис и мичман сверхсрочной службы Николай Иванов, в порядке подготовки к окружным соревнованиям  по прикладным и техническим видам спорта встали на якоря вблизи скалистой зоны. В условиях сильного волнения и плохой видимости якорные канаты, которые не были достаточно проверены на прочность перед отходом, перетёрлись о камни и яхту выбросило на скалы к северу от района Бухты Окуневой. В результате причинён значительный материальный ущерб и члены экипажа яхты подверглись длительному, опасному для жизни переохлаждению... Во избежание подобных происшествий приказываю...)
   




 УХТОЛАА


…Тень орла слетела с герба,
Распласталась по мшистой стене.
Это было – любовь и борьба –
Другого выхода нет…
Но с ухмылкой глядит  на восход,
Презирая решения Сейма,
Щеря  разбитый рот,
Дот линии Маннергейма…



             – Всё-таки откуда у тебя такое имя?– спросила капрал, щурясь на плоский абажур  с мигающей маленькой лампочкой под низким бревенчатым потолком и пытаясь продеть нитку сквозь угольное ушко. В блиндаже было жарко,  сосновые дрова трещали в  черной железной печке. Она сняла мундир и осталась в нижней ослепительно-белой рубашке из полотна с глубоким вырезом. Блики вспыхивающих поленьев, смешиваясь с дрожащим и скудным электрическим светом, делали освещение неравномерным и в нем капрал скорее была похожа молодую домашнюю хозяйку, чем на командира боевого  взвода.
            – Так что же, Хельга? –  спросила опять капрал на выдохе, усмирив  наконец непослушную нитку и начав пришивать пуговицу к комбинезону.
            – Ну-у,  чего молчишь? – успокоенно продолжала Велта и из её голоса исчезли злобные нетерпеливые нотки, которых так боялись её подчиненные.
            – Ну же... Хельга – не финское имя...
            Молодая девушка лет девятнадцати, с прямыми светлыми волосами и яркосиними глазами покорно качнулась на стуле в  сторону капрала, быстро проверила застегнуты ли все пуговицы и тихо проговорила:
             – Велта, (в свободное время от дежурства капрал позволяла называть себя по имени) я ведь наполовину шведка. Мой отец – Оле Густавсон с Аландских островов... Он и сейчас там живет вместе с мамой и своими сестрами... Я ведь Вам уже говорила...
            – Ничего, ничего – язык не отвалится. У меня вон сколько обязанностей, – назидательно сказала капрал. – Подумаешь, говорила! – повторила она и рассмеялась. И сразу стало видно , что ей от силы лет двадцать пять. Девушки её взвода переглянулись.

             (Минут через тридцать Велта встанет на лыжи и помчится через весь лес  –  километров десять пустяки – к своему муженьку зенитчику на очередное свидание. Они всегда одновременно брали увольнительные и снимали на сутки домик у лесничего в глухом хуторе, в пяти минутах хода до первой полосы линии Маннергейма.  Возвращалась Велта утомленная и целый день молчала. Девушки с сочувствием выполняли все её приказы беспрекословно. Все знали, что Велта никак не может забеременеть и пошучивали между собой, что, мол, муженька надо сменить и тому подобное...)

              – Капрал Велта, – продолжала Хельга. – Меня зовут так – Хельга-Мария-Ирма Густавсон.
              – А шведский знаешь?– поинтересовалась Велта.
              – Конечно, –  кивнула  та. – Дома мы часто говорим по-шведски.
             – То-то я слышу, что у тебя какие-то звуки не финские, особенно эр и эл.  И интонация бывает необычная…
             – А я и по-русски понимаю и  даже немного говорю, – похвасталась Хельга.
             – А это еще откуда? – вежливо спросила Велта и украдкой посмотрела на часы (пора!)
             – А я дружила с дочками русского попа. Он когда-то был настоятелем. Его почему-то выгнали... Он приехал на острова и женился на финке... Я часто у них бывала дома. Так что могу даже объясняться...
             – Смотри, какая ты ценная девка, – рассмеялась Велта и начала натягивать белый маскировочный комбинезон. – Может, твой русский и пригодится... И подумала:  – Не дай Бог, не дай Бог!  Всю осень только и говорили в штабе, что о войне с Россией. Славу Богу, что линия Маннергейма построена  и до лета можно дожить спокойно. Никто еще не начинал войну зимой (кроме шведского короля Карла, за что он и поплатился) говорил майор. Но в кармане её брюк лежал маленький пакет, тайно доставленный вчера специальным нарочным. В пакете находилась шифрограмма о возможности нападения России буквально в течение нескольких дней или даже часов.  Велта с недоверием думала об этом, но пакет был похож на обойму к пистолету, и чем дольше он давил на её бедро, тем больше становилась её убежденность в скорой войне.
             Надев комбинезон капрал вышла из блиндажа. Раннее декабрьское  утро приняло её в свои ласковые объятия и ветерок смахнул на неё бертолетовую снежную пыль с веток сосен. Она с радостью вдохнула колючий свежий воздух, такой прекрасно-вкусный после спертого воздуха блиндажа и посмотрела вниз с горы, на вершине которой был расположен пост наблюдения, укомплектованный девушками-добровольцами.
            Она увидела длинную плоскость замершего озера, на противоположной стороне которого были два невысоких холма с большими старыми соснами на самой вершине и ей почему-то показалось, что это она сама, огромная и бесконечная лежит до горизонта и белый снег на озере – это маскировочной халат, прикрывающий её плоский сильный живот, а холмы – это её крепкие груди с сосками-сосенками... Ощущение слияния с природой было настолько пронзительное, что она испуганно вздрогнула.
            – Что это со мной?  С чего такие мысли в голову лезут?
            Она погладили себя по бедрам и вдруг поняла, что у неё не пришли месячные.
             – Неужели?! – спросила она себя. – Неужели? И на неё снизошло спокойствие и всё крепнущая уверенность горячими толчками крови ударила ей в голову.

              Необыкновенно большое багровое солнце уже висело на небе, словно медный таз на заборе. Небо было удивительное синее и какое-то прозрачное. По плоскости солнца неожиданно запрыгали какие-то точечки. Если бы было лето, то она могла бы подумать, что это мухи, комары. Что же это такое?
              Она отодвинула в сторону плотно прилегающую к голове лыжную шапочку и услышала далекое низкое жужжание. У неё перехватило дыхание.
             – Это русские летят! –  поняла она. – И как много!
             Она попыталась сосчитать все увеличивающиеся в размерах машины, но сбилась со счета. Самолеты летели низко, почти касаясь верхушек сосен, и с вершины горы было видно, как вдали взвивались вверх потревоженные пятна снега с деревьев и холмов. Самолеты приближались и она смогла даже определить их тип (карты висели в штабе) – ТБ-3.
             Велта ринулась в блиндаж и крикнув:
              – Девочки, тревога, русские летят! – рванула трубку телефона. – Докладывает пост наблюдения Ухтолаа! Русские самолеты! Очень много !

             Хозяйский сын Генка сказал:
             – Ну, что, пойдешь завтра в Рощино с пацанами за ягодами?
             – А зачем так далеко? –  спросил мальчик. – И тут навалом. Вот зайдешь за стадион и черника и голубика.
             – Да разве это ягода, – презрительно сказал Генка. – Это так, для близиру. Знаешь как говорят  – «как зайдешь за Ухту-Гору,  там брусёру до усёру...»

             …Каждое воскресенье мужики играли в домино.
              Он любил смотреть, как они собирались, расссаживались, закуривали «Огонек» или «Север», а чаще всего дешевую «Звездочку» с лихим мотоциклистом, за которым пропечатывалась  красная звезда.
              Он всегда наблюдал за игрой издали, так как не переносил табачного дыма. Он любил смотреть, как хозяин их дачи, дядя Коля, опрокидывает на стол металлическую коробочку, из которой горкой высыпаются ладные, до невозможности сверкающие пластинки, разделенные пополам чёрной канавкой и высверленными в этих половинках круглыми углублениями от одного до шести. Дядя Коля работал на заводе Воскова в Сестрорецке токарем и туманно отвечал всегда на вопросы: мол, чего ты там ишачишь? – «А хомуты клепаю...»
             Домино было так мастерски сделано, что он с восхищением и ревнивой завистью думал, что навряд ли он когда нибудь тоже сможет делать вот такие штучки, которые сработаны так идеально, что  превзойти невозможно.

             Игра уже была в разгаре.
             Знаменитая прибаутка дядя Коли «Делай по! Бери конца!» свидетельствовала о приближении завершения кона, за которым последует следующий, потом еще и еще... Обычно игра длилась до обеда, если, конечно, не было дождя. Было что-то завораживающее в кратких согласованных репликах профессионалов – «свояк, дуплись, рыба» и четком знании всеми игроками уже через несколько ходов,  у кого какая карта на руках. Это было просто поразительно, что  они такое знали, потому что он так и не смог до седых волос проникнуть в сущность этой загадочной игры, на поверхности которой, как пригнананные одна к другой чешуйки кожи змеи, самособирались в бесконечный и непробиваемый панцирь сработанные сказочным умельцем дядей Колей костяшки (а скорее алюминяшки) отполированные и безотказно работающие, как части затвора боевого автомата – такие простые с виду составные этой непонятной игры мужчин.

             ...Да, он здорово опоздал сегодня, потому что разговор, обычная принадлежность каждой воскресный игры, уже велся давно и на повышенных нотах.
              – Ты не говори, – басил маленький одноглазый мужичок, который сидел в будке около вокзала и чинил обувь. ( Его называли  «холодный сапожник»)
              – Ты не говори, Коля, с немцем трудно было, а с финном вообще невозможно... Я всю финскую прошел. Да... Нам политрук на занятиях разъяснял, что, мол, финны, это такие маленькие, плюгавенькие, рыженькие, соплей перешибешь. А мы уже вторую линию прошли, а ни одного финна убитого так и не видели... Только около Выборга одного нашли убитого, видно убрать не успели.  Такой, знаешь, бугай под два метра, и в курточке легонькой, мы еще посмотрели, а куртка на пуху, и автомат вмерз в ладонь – еле оторвали и весь рожками увешан... Ботиночки, лыжные брючки, а мы все в шинелях до пят и замерзаем, а по нему не заметно было, хоть и помер. И понимаешь, был гладко-гладко выбрит, а мы все в щетине, не до этого было, значит... Только одного и видели мертвого, а с кем воевали так и не увидели...
             – Какую на х.. войну такую ты вспоминаешь! – закричал дядя Коля и бросил домино на стол  (но с умом, с умом  – костяшки-то вниз лицом, играть-то еще будет!) Это была не война, а «кампания», и никакой-такой медальки за эту войну не было выбито. И в зачёт стажа военного эта «война» не идет..  –  Па–а–нял, шпандырь ты херов?
             – Конечно, конечно, – соглашался сапожник. – Кумпания-кумпанией, а мертвяков было навалом, и сидишь ты б... , между, прочим на финской территории… Териоки называлась, не слышал? А земли завоевывают войной, и никак не иначе. И сынок твой нашел вчерась финский клад на огороде – ящик с вещами и сервизом фарфоровым, кто ж его зарыл? Ты, што ли? А загонишь сервиз и деньги на гвозди покрыть сарай будут и толи купишь сколько надо. И между протчим, Генка, слышал, по ягоды в Рощино собрался, а ведь Райвалло было, а назвали так, потому что один наш летчик погиб там  поблизости...

             – Ну, ладно, ладно, чего раскипятился-то, советчик, –  примирительно закивал дядя Коля. – Ладно!
             И взяв в руки домино, рубанул одной костяшкой по столу,  и заорал:
            – Рыба!! Cчитай!! Кончай эту бодягу, пошли за пивом!
            На что сапожник тихо сказал, почему-то оглянувшись:
            – У меня полтинник заначено... И, встретив недоверчивые  взгляды, добавил:
            – В натуре......

             ...Он впервые услышал такие странные речи. Такой войны не было... кампания... То есть как это не было, когда его отец погиб в самый первый день войны... И его портрет до сих пор висит над кроватью матери… Хотя многие ребята из его класса росли без отцов, только его отец был убит, а вернее пропал без вести, на финской войне. И никто до сих пор не знает, где и когда он исчез...

             Прошел примерно один час. Девушки взвода наблюдения сидели молча на кроватях вокруг стола с радиоприемником и напряженно вслушивались в экстренное сообщение правительства Финляндии о начале войны. Все понимали, что требования России отодвинуть границу на запад c компенсацией равно-великой территорией где-то у Полярного круга не приемлимы.
              – Южная Карелия – житница Финляндии. Это все равно что для Советов Украина, – подтвердила Велта. – Ну и что с того если Ленинград у самой финской границы... Берлин тоже рядом с польской границей, и тяжело вздохнула. – Будем надеяться на линии Маннергейма. Собирайтесь девочки – русские могут тут быть  через несколько часов, –  и вышла из душного блиндажа.

              Багровое солнце  висело над кромкой недалекого леса и стало похоже на аэростат воздушного заграждения. Все мысли женщины были уже только о будущем ребенке, зачатом две недели назад.
             Она спрашивала себя, что же такое особенное произошло с ней или её мужем, и почему раньше она не беременела, и не могла найти ответа. Нагрянувшая война как-то отошла на задний план и воспринималась ею как неизбежное, но проходящее зло.
             – Ну, что случится такого, если опять станем частью России?  Ведь были же мы  с ней почти 130 лет, – подумала она и испуганно оглянулась (не подслушал ли кто из девчонок её крамольные мысли)  Главное выносить и родить ребенка... Наверно будет мальчик и похож на Тойво...

              И снова, как полтора часа назад, она услышала рокот авиационных двигателей. Подняв голову, увидела, что армада русских бомбардировщиков возвращалась назад. Она провожала их взглядом и когда уже собралась вернуться в блиндаж, как услышала над самой головой натужное, с перебоями, рычание моторов. Над ней, касаясь верхушек сосен, медленно пролетал отставший самолет и за ним тянулся белый шарф дыма.
            – Все таки хоть одного подбили! – обрадовалась Велта. –  Может быть Тойво постарался!
           Метрах в пятистах от неё самолет окутался внезапно черным дымом, нырнул носом, из него выпала черная фигурка, выбросив белое пятнышко будущего парашюта.
           – Не успеет раскрыться, – подумала Велта.
           Фигурка летчика, похожая на рыбацкий крючок с поплавком парашюта, скрылась за вершинами недалеких сосен и тут самолет взорвался, став на несколько мгновений вторым солнцем.
            Эхо взрыва ударило по горе и отпрыгнуло назад, потом снова вернулось: бум, бум-бум, бум-бум-бум... С веток полетели комья снега.
            Велта прикрыла голову руками и рывком открыла дверь:
            – Эй, Хельга! Возьми карабин и посмотри, что там с самолетом и летчиками. Один, кажется, выпрыгнул, но не думаю, что он остался в живых. Может твой русский язык и пригодится... Принесешь документы – представлю к награде. Часа хватит, я думаю… И скорей назад!

              …Они прошли железнодорожную станцию, пересекли какое-то поле,  начали втягиваться в низкий ольшанник, за которым проглядывались вдали уже высокие деревья. Узкая тропинка стала постепенно подниматься вверх. Они вошли в лес и тропинку начали пересекать узловатые толстые корни.
              – Эй, ребя, слушай (Генка был постарше любого из компании на пару лет  и хотя они перешли в пятый-шестой  класс, он уже успел посидеть по два года в двух классах и считал себя поэтому опытнее и умнее и чувствовал, что несёт даже какую-то ответственность за этих городских малолеток.) Слушай! В лесу навалом всякого говна – гранаты, снаряды, патроны и разного всего. Давай договоримся – ничего не хватать, не разбирать! Недавно в Лисьем Носу двое мудил стали разбирать снаряд – только кишки потом по веткам собирали...  Идет? (Он не сказал, конечно, что все  мамаши по очереди провели с ним беседу и, обращаясь уважительно на Вы, просили приглядеть за их несмысленышами в этом страшном  лесу.)
               Они перевалили через холм, неожиданно сосновая роща окончилась и они вышли на деревенскую дорогу, которая вела  к каким-то домам вдали. Вдоль дороги стояли пустые фундаменты, сложенные из валунов.
               – Смотри, пацаны, дома тут были! – сказал Генка и забрался на один из фундаментов.
              – Ишь ты,  солидно сделано, – по-взрослому оценил он. – А вот и ледник был,  – и он постучал ногой по крыше маленького домика, как бы росшего из земли.  –  Хорошо финны жили  тут,  у каждого свой дом каменный был.
              – Эй, Генка, посмотри cколько гвоздей. Может, вам пригодятся для крыши?
              – Покажь, –  Генка взял один гвоздь, покрутил его в руках и уверенно сказал:  –  Не, они же ржавые. И сгнили уже. Выброси их  лучше.

               По мшистой дороге они прошли маленькую деревеньку. Низкие грязные домики были сложены из полусгнивших бревен и кое-где обиты листами фанеры.
              – Тут живут переселенцы с Украины и сейчас все на полях. Колхоз! – опять проявил осведомленнось хозяйский сынок.
              У края дороги на выходе из деревеньки они увидели за ржавой фигурной оградой гранитную стеллу, на которой было что-то написано латинскими буквами. У ограды стояла подвода, на земле сидели два человека в городской одежде и закусывали.
              – Эй, пацанье, по ягоды? – приветливо окликнул один мужчина.  –  Отдохните перед лесом-то в тенечке.
              Ребята подошли, сели рядом, начали есть захваченные из дома бутерброды.
              Мужчина, продолжая прерванный разговор, сказал своему собеседнику:
              – Ни за что хохлы не соглашаются строить дома на старых фундаментах. Хоть тресни. Натаскали откуда-то гнилых бревен, обмазали чуть ли не навозом, как у себя на Полтавщине, и живут… Бабки говорят – грех, мол, на могилах жить... А фундаменты вечные. Сам бы не отказался... А земли тут хорошие. Видишь (он постучал по ограде) люди еще в прошлом веке осушили болота. Это памятник ихнему агроному. Говорят, знатный архитектор из Хельсинки делал...
   
              …Чем дальше они углублялись в лес, тем всё больше встречалось следов недавней войны. Было странно видеть в таком сказочном сосновом бору выжженные куски земли, зарастающие травой шрамы, нанесенные танковыми гусеницами, ржавые части каких-то механизмов и каски, каски, каски – то немецкие, то русские. Иногда попадались куски отбеленных костей – на разломе были видны губчатые ходы – конские, конечно! – людей-то должны были  всех похоронить.
              – Еще минут двадцать и начнутся ягодники, как только перевалим за Ухту-гору, так сразу, – сказал Генка. – Бидончики быстренько затоварим. Сейчас черничка, что надо...
             Лес стал медленно подниматься вверх. (Все поняли: начинается Ухта-гора.)
             Склоны высокого холма были изрезаны осыпавшимся траншеями, стенки ходов сообщения кое-где были укреплены переплетенными истлевающими тонкими стволами. Чем ближе к вершине, тем больше  стало попадаться больших воронок, на дне которых стояла вода, лежали гнилые ветки. Только стенки одной глубокой воронки были забросаны полусгнившими бревнами и ржавыми скобами.
             – Тут наверно был блиндаж, – сказал всезнающий Генка. – Точно, вот и разбитый абажур… И провода какие-то торчат.
             – Это не провода, – сказал один из мальчиков. – Это спинка кровати.
             – И правда, согласился Генка. – Спинка. Говорил же я, что это блиндаж. Вмазали тут наши фрицам. Зырь, ребя, тут наверно был наблюдательный пункт, вона как видно отсюда далеко. А вот спустимся с горы, вон... – он показал на близкий распадок. –  И ягод там, и черники и морошки, заешься. Знаешь, какая морошка вкусная! Еще минут двадцать и мы тама...

             Ватага начала спускаться с песчаной горы, похожей на огромного ежа со щетиной колючих сосен и мягким подбрюшьем сырого мшистого болота.
             – Нам только по краю пройти между озером и болотом. Там есть тропинка – сказал Генка. – Чтобы не увязнуть.  На ягодном-то болоте совсем сухо.   
               

   



Когда жара упала                В озерном во раю,                Кукушка застонала                У леса на краю.
Она, не зная меры,
    За несколько минут,
Вручила всем бессмертья                Безжалостный хомут...

              …Они собирали ягоды уже часа два.  Генка не обманул. Тут ягода вкуснее и гораздо крупнее чем около дома. И больше её значительно.
              Был уже полдень, но жары не чувствовалось, так как деревья, обрамляющие болото, да и мелкий ельник, отбрасывали обжигающие острые дротики полуденного августовского солнца. Незаметно для себя ребята на корточках медленно продвигались к краю болота, за которым качались мачтовые сосны и там уже и недалеко до дороги. Было слышно как в необыкновенной тишине разносится тоскливое: 
              – Ку-ку, ку-ку, ку-ку…         
              – Они всегда живут у края леса, или у края полян, – авторитетно говорил Генка.
              – Эй, Генка, посмотри чего нашел, чего нашел! – закричал один из пацанов.
              – Чего нашел, положь!! – суматошно завизжал тот. – Тут мин полно!
              – Да это не мина, а кусок самолета, видишь, винт сломанный...
              Все сгрудились вокруг находки и начали её разглядывать. Две лопасти  винта полностью ушли в мшистую землю, а одна – тусклая, торчала заячьим ухом из продолговатой формы кочки. Отковырнув от неё грязный землистый налет ребята увидели кожух авиационного двигателя с раздавленным закопченным куском авиационного крыла.
              – Ну если поискать, то можно много чего найти, – сказал успокоившись вожак. И продолжал:
              – Нам еще потеть километров пятнадцать. Давай, мужики, заканчивай собирать-то. Двигай на кукушку. Там большая вырубка, а пройдешь вырубку, встанешь на дорогу, а по ней и до шоссе рукой подать.

             Они увидели это все сразу. Генка выдохнул:
             – Зырь, черепок на пне!
             Они подошли. На низком пне стоял белый человеческий череп, вокруг пня валялись грязные истлевшие лохмотья, из вереска торчали несколько длинных костей.
             – Как это я раньше-то черепуху не видел, – удивленно сказал Генка.
            Подумал немного и объяснил:
            – Наверно потому, что выходил отсюда другой дорогой. – Посмотрим, пацаны, может еще чего увидим. 
              – Вон там, гляди, веревки свисают какие-то… И, подбежав к дереву, уверенно заявил:
             – Это не веревки, а стропы парашюта!
             И затем,  вглядевшись в крону, сказал:
             – А там еще чего есть... И  безапелляционно:
             – Это наши «юнкерс» ихний сбили... Интересно бы взглянуть, чего там еще висит. Сам бы полез, да рука болит. –  Может ты? – спросил он мальчика.  – Ты лазаешь лучше всех, сам видел.
             – Если подсадишь до первого сучка, – ответил тот.

              …Хельга сняла карабин, дослала патрон в патронник, с силой всадила лыжные палки в сугроб и, ставя лыжи немного вкось  – для устойчивости, как учили на занятиях, стала приближаться к месту падения самолета. Черный жирный дым клубился над болотом.
             – Хорошо, что ветер сносит гарь, – подумала она и увидела большой костер, размером в двухэтажный дом и в стороне, метрах в пятидесяти от неё, человека в темно-синем комбинезоне, свисающего с сосны. Его ноги касались сугроба и светлые волосы шевелил ветер. Стропы парашюта зацепились за верхушку дерева и не давали свалиться летчику на землю.
              Хельга подумала:
              – Велта была права. Парашют не успел раскрыться. Слишком низко...
              Взяв карабин наизготовку и раскрыв ножны финки она стала медленно приближаться к висящему человеку. Однако  предосторожности были напрасны. Летчик был мертв. На всякий случай, не выпуская оружие из рук, она приподняла дулом его подбородок. – Такой как я, и волосы такие же...
              Она протянула руку, намериваясь достать документы из кармана комбинезона, но тут же её в ужасе отдернула – вся ладонь была измазана черной липкой кровью. Она стала тереть руку снегом и еле очистила.
             – Нет, не смогу, – прошептала Хельга и повернула обратно.
             И тут русская дальнобойная артиллерия обрушила короткий  огневой шквал на Ухтолаа. Она видела как из тела её горы черными фонтанчиками – словно кровь – показалось ей, вырывались снарядные разрывы. Вся гора покрылась дымом и стала похожа на черно-белую тучу. Пока Хельга добежала до подножья налет закончился.
              На месте их блиндажа курилась огромная воронка, из которой тянуло приторно-сладким смрадом. Там, на дне её тлели расщепленные обожженные бревна, и края воронки в одном месте были забрызганы чем-то красным... Больше ничего не было...

              …Напротив них в купе электрички сидел старичок и читал газету.  Время от времени он снимал очки, оглядывался, вертел головой и приговаривал что-то вроде: – Ну дают, надо же, вообще уже, – и при этом хлопал ладошкой по раскрытому листу.
              Он вглядывался в старичка и сквозь глянцевитую, натянутую кожу, но все же стариковскую кожу, выглядывали почему-то знакомые ему черты. Он нашел на самой глубине своей памяти отзвук-след узнавания похлопывания: вот так ладошкой по плоскости. Где же всё-таки он видел раньше  это такое характерное похлопывание, где же он видел вот этакое полудетское торжество в глазах, где и когда?
             – Читал? – сказал старичок, показывая ему на что-то пальчиком на газетном листе.
             – Что? – спросил он, равнодушно взглянув на грязноватый газетный лист.
             – Так, что? –  спросил он, думая о том, что его собеседник сейчас начнет нести чушь о важности натуральных продухтов и как это хорошо влияеть на организьм и его функцыи...
             – Да, вот – автобус перевернулся под Курском с немцами. Приехали, понимаешь, бля такая, на тридцатилетнюю годовщину, значит, дедушкам да мужьям, которые, значит, полегли, поклониться, то есть. А кладбищ ихних нет, запахали на хер, значит. А кто их звал, сук-то? Не х...  было лезть, значит... Да, а автобус-то и перевернулся. Правда, ночью... Да что с того…
            Дед наклонился к нему и свистяще прошептал:
            – А не помог ли им кто перевернуться-то, нечего мол, хоть и разрядка, ехать, куда не звали? А? Представляешь, если вдруг татарва поедет на Куликовское Поле волосья рвать, да сопли пущать? Что будет тогда?
             Глаза деда блестели, голос стал твердым и он услышал и увидел в своем собеcеднике давнишнего дядю Колю, хозяина их дачи, только постаревшего на тридцать лет. Дядю Колю, для которого он собирал когда-то гвозди на пепелище финского дома и который выточил такое необыкновенное домино.
             – Смотри, живой еще, – радостно подумал он и наклонившись к матери, прошептал:
             – Узнаешь его, это наш бывший хозяин с улицы Героев, не помнишь?
             Мать покачала головой. (Кто может помнить такую чепуху? Ну, сдал, ну жили, ну уехали, и было это очень много лет назад...)
            Дядя Коля откинулся на спинку сиденья, посмотрел в окно и сказал:
            – А!  Уже Парголово...
            И речитативом заговорил- забормотал:
            – Эх, Парга–лёва, Лева–шёва,  Шува–лёва... И успокоенно зевнул. – Дибуны, Дибуны, видел там когда-то сны... Сосну до Выборга маненько.
            Голова его откинулась назад, он застыл на полуслове, захрапел и сразу стала видна его старость, немощь и бедная, грязная одежда.
            – Жалко, – подумалось ему.  –  Жалко. Мог бы спросить, что, мол, с Генкой. – А нам уже и выходить скоро...

             С холма, где было автобусное кольцо, билетные кассы, кафе и магазин сувениров на иностранную валюту, был хороший вид на дальние дали. Прибойные волны лесов были разного цвета – синего, темнозеленого и даже черного. Среди бесконечных валов зеленого океана возвышалась как остров Ухтолаа-Гора и до неё было всего несколько километров.

             – Дай-ка, передохну, – сказала старая женщина и выпустив руку сына, устало села на скамейку. – Жарко, жарко, и прошли мы километров десять...
               – Поменьше, мамочка, поменьше, – извиняющимся тоном сказал пожилой мужчина.
              Переведя дух и пожевав валидол женщина сказала:
              – Так ты залез на дерево,  нашел там зацепившийся за ветви планшет, где проволокой была вышита фамилия, решил что это твой отец-летчик, который пропал без вести в финскую войну, никому ничего не сказал, потом через несколько дней вернулся на это место, похоронил кости, и на протяжении всех этих лет посещал могилу и никому ничего, даже мне, столько лет не говорил... Почему? Почему ты молчал?
              Мужчина не отвечал. Его мать странным взглядом следила за ним, будто видя его впервые в жизни, смотрела и как бы не узнавала.

             …Подкатил двухэтажный финский автобус и пассажиры бросилась в магазин. Очень быстро туристы высыпали на площадку, нагруженные покупками. Мужчины на ходу откупоривали бутылки и пили из горлышка. Одна из финок села рядом на скамейку. Она была примерно одного возраста с матерью мужчины и её когда-то рыжие волосы сейчас были тщательно выкрашены и завиты, тусклые синие глаза были полны слез и она прикладывала все время к лицу платок.
              – Что с вами? – сказал мужчина не отдавая себе отчета, что он говорит с иностранкой, которая может и не понимать по-русски.
              К его удивлению финка ответила, сквозь всхлипывания:
              – Я здесь  воевать... очень давно...  все мертвый, все-все...
             Мужчина недоверчиво переспросил:
             – Воевать, Вы ?
            Финка закивала:
            – Да, да... я... я... тут...

            Мать поднялась со скамейки. Они с сыном остались одни на автобусной станции. Финны уехали, стало очень тихо и покойно. Над головой висело милосердное вечернее июльское солнце.
             – Сынок, я должна тебе сказать, – хриплым голосом сказала она. – Я должна тебе сказать, что твой отец никогда не был летчиком и не воевал... Он играл в любительском театре и на фотографии, которая висит у меня над кроватью, он в роли летчика... Только и всего... Мы с ним разошлись еще до твоего рождения... Я все это придумала, чтобы тебе было легче жить в твоем детстве... Прости, если сможешь... Тот летчик был однофамилец и только...

              Сын не ответил. Он подошел к краю асфальтированной площадки, откуда так было хорошо видны лесные дали. Однако в предзакатном полумраке леса стали похожи  и Ухтолаа уже было нельзя различить...



















TANNENBAUM
 
Танки Роммеля на Соляном!
Танки Роммеля! Аchtung!* Panzer!!**
...Завершилась война давно,
Hе ищите гранату пальцы.
Танки Роммеля на Соляном...
В камуфляже под цвет пустыни
Поводя коротким стволом
По линейке стоят в затылок.
Бьет по щелям осенний свет,
По усеянным ржою тракам.
Люки ждут команды Vorwаrts!***
Чтобы бросится скопом в атаку.
Но не ляжет под танки жнивье,
Впереди не смена позиций.
Депортация в небытие
Экспонатов из экспозиций...
Зарисуй из окна, студент,
Танки Роммеля в Петербурге,
Их последний дивертисмент
Перед их превращением в чурки.
Они все же дошли, дошли,
До музейной груды металла.
В переплавке и танк и сошник
Вознесутся рядом в Валгаллу...
... Осень клеет на их борта
Листья, словно предсмертные меты,
И не могут  разинуть рта
Шестиствольные минометы...
Защити и запомни, Вотан,
Пленных танков стальные лица.
Убирает с земли тиран
И героев и очевидцев...

*внимание, **танки, ***вперёд (нем.)


              – Ну, – милостиво разрешила она (лето... долгое лето прошло...) – Читай, громко и с выражением, что ты выучил... Надеюсь, тебе хватило времени, чтобы, наконец, запомнить десяток строчек, если ты, конечно, не пробегал все лето? – язвительно усмехнувшись спросила Минна Львовна, вытянув вперед ярко-нарисованные губки и поминутно облизывая их розовеньким язычком. (Раз, раз, раз – и язычок, как жало, прятался внутри рта, зажатого двумя щечками-подушечками.)
             – Ich... w;rde gelaufen sein... aber ich hatte keine Zeit gehabt (бегал бы, если бы было время), –  ответил он очень медленно, старательно произнося слова и заглатывая окончания, как  его учил Хартмут:  g’lafn , sa’n, aba’, kain’...
             – (Интересно, как отреагирует, что она сделает?)
             – Was, wa–a–s? – только и спросила она.  – Waa–aas? (Что,  что–о?)
              (Он с удовольствием отметил растерянность и недоумение... – Не уверен, что она точно поняла, – подумал он со злорадством.)
               Он посмотрел ей прямо в глаза и произнес (опять намеренно медленно и тихо):
              –  Nicht was, aber wie bitte.  Ага, wie bitte… Так будет лучше...
              Он уже не мог себя сдержать. Его сердце стучало и все что он таил в себе уже почти год,  неожиданно вырвалось наружу, словно та пробка из перегретой бочки с варом (когда в их дворе в стельку пьяный рабочий забыл откупорить бочку перед разогревом и пробку рвануло так, как показывают в кинохрониках взрыв глубинных бомб – вверх гейзер метров на двадцать, а затем начинают появляться из глубин ломанные стулья, бескозырки...) Неудержимое бешенство стало заволакивать ему глаза, как бывало перед стычкой на переменке, в туалете, на скользком вонючем кафеле, до первой кровянки...
              – Warum? – невпопад спросила учительница, явно не понимая, что происходит.
             – Darum,  – ответил он с вызовом. – Darum! (Почему? Потому!)
             – Warum Sie hassen mich? Warum? Es tut mir leid, verstehen  Sie? Was hatte ich getan? (За что Вы ненавидите меня, я страдаю от  этого... Понимаете? Что я Вам сделал?)
              Класс затих. Необыкновенное молчание воцарилось в известковом пространстве примерно 10х10х4 метра. Все знали о непонятной ненависти новенькой учительницы немецкого языка к их товарищу, который мог быть виноват перед ней только в том, что регулярно разбивал футбольным мячом стекла в школьной столовой (А сами виноваты, можно было бы вставить решетки) Тем не менее необъяснимая патологическая злоба сочилась из этой училки, и каждый понимал (хотя и не говорил об этом), что он сможет стать следующим и это волновало и будоражило. Все запомнили, что он,  написав тушью плакат на тему «Береги каждую минуту» заслужил громкое  неодобрение  – мол, только идиот может написать вместо минуту – секунду. Ну это еще  было ничего. Но её вопль, обращенный к его соседу по парте – как можно сидеть с этим подонком! – переполнил терпение... Все понимали, что наступит момент, дело за случаем... И, кажется, он наступил! И этот неожиданный диалог на языке недавнего, хоть и разбитого врага... Тем более, что они не понимали ни слова, но слышали, что  речь его звучит по-немецки, а Минна отвечает  невпопад...
              Минна Львовна растерянно (ей было явно не по себе) пробормотала:
               – Откуда ты знаешь немецкий... ты что, скрывал... Ты ведь не немец... Так, читай...
             Он кивнул и сказал, повернувшись к классу (со второй парты, почти у доски):
             – Прочитаю, прочитаю... И, помолчав:
             – Читать-то про тянненьбаумь? – издевательски произнес он немецкое слово так, как выговаривала слово шлагбаум (шлягбаумь открыта) школьная нянечка, открывавшая по утрам двери школы.     И так как учительница онемела, он  добавил:
              – А я знаю, что означает Ваше имя на... старо-немецком... Minne – es ist die Liebe!.. (Минна – означает любовь!..)
             Положение спас крик законченного полудурка и ябеды Философова, которого терпели только потому, что его мать преподавала литературу в параллельном классе и (кто знает – могла начать учить и их!) А зануда!  Подожмёт тонкие губки, закатит глаза, сложит ручки на животе и качаясь взад и вперед начнёт  речитативом:
              – Ну, что с тобой делать, ты уже в пя-а-а-том классе! Посылать за родителями, они-то этого только и ждут! Они должны помогать Родине восстанавливать разрушенное вероломным  вторжением фашистских орд народное хозяйство, а не терять время, чтобы надрать тебе задницу...
 
             – Атас!!  Минометы тащат!
             Все бросились к окнам, за которыми ловкие саперные бригады расправлялись с экспозицией Музея Обороны Ленинграда. Все трофейное немецкое оружие было вытащено на Соляной переулок и ждало погрузки (как было объявлено) на переплавку.  Танки уже стояли несколько дней, поражая  все еще яркой желто-черной раскраской и эмблемами пирамид и пальм. Теперь дошла очередь до остального.
             Минна не обращала никакого внимания на хаос и сидела, уставившись в стол.
             Раздался длинный звонок на большую перемену. Урок немецкого языка окончился.  Минна Львовна взяла осто–о–о–ро–о–о–жным движением классный журнал и, выпрямив спину, деревянной походкой пошла из класса. Перед тем как открыть дверь она обернулась и прошипела:
            – А с тобой, негодяй, поговорим в другом месте!
             Её красивое лицо было перекошено и красные пятна лишаями рдели на её смуглой шеё.
            – Roll von dannen! – крикнул он когда дверь за ней закрылась. (Катись!)
            – И чего эта жидовка к тебе приеблась? – спросил Философов. (Тот знал, что его не любят и поэтому старался всем угождать.) – И где ты так натыркался по-немецки?
            – Было дело... – туманно ответил он (не рассказывать же где каждому) и сказал, чтобы уйти от ответа (а все прислушивались):
             – Айда, по танкам полазаем!
 
             (Он уже лазал по этим танкам, и даже сидел в кабине «Ю-88», крутил разные ручки противотанковых пушек с необыкновенно длинными узкими стволами, покрашенных белыми и черными маскировочными полосами... Все это уже было лет шесть назад, когда  территория пришкольного садика стала на какое-то время складом немецкого трофейного оружия, захваченного под Ленинградом. В газетах писали о создании Музея Обороны. Он пробирался на этот гигантский уникальный склад много-много раз, несмотря на плотную высокую решетку и несколько рядов колючки, протянутой поверху. Если честно, то это было довольно просто. Каждый мальчик мог это сделать, стоило только захотеть. А ему очень хотелось...)
   
               У всех танков были открыты люки, а у каждого был фонарик жужжалка (Нырнуть внутрь танка, завести фонарик, и судорожно – мало времени – искать следы фашистов: надписи, может даже следы крови, и подергать за спуск пушки...)
              Он не полез на танки – он знал, что там внутри ничего не найдешь. Он уже там был... Да и неинтересно... Кроме того, ему был неприятен внешний вид и обводы этих фашистских машин, сделанных чтобы убить и его и всех, всех... Их чужой, угловатый облик внушал ему ужас и отвращение. Точно такое же чувство вызывали у него лютеранские кирхи... То ли дело такие родные, спокойные, округлые обводы церквей или танков Т-34!  Было как-то неуютно знать, что этот тип немецких машин (он это узнал в Музее) тоже носил в названии букву Т – Т-4. (Т – танк, что ли?)
         
              Он подошел к противотанковой фашистской пушке и сел на отполированное металлическое сиденье наводчика. Сиденье было особенное – в нем были просверлены широкие дырки ( Чтобы жопа не потела?) Крутанул какую-то ручку, слез с сиденья, посмотрел в дуло, как в подзорную трубу и увидел – так ему показалось – приближенный кусок стены школы. Как раз тот угол, где была учительская на втором этаже и с наслаждением представил себе как он берет болванку (рас–чё–о–от! По домам только болванками, заря–я–жа–ай!) и, наведя предварительно пушку через дуло на учительскую, где сидит и жрёт свой бутерброд Минна, нажимает на  спуск...

            …Он всегда ходил за керосином. Он любил итти через песчаные дюны, сверху был виден залив, Кронштадт. Заросли острой осоки бежали по спинам дюн, словно стаи голубых ящериц... Небо всегда было  синее.  Дюны,  казалось ему,  были сложены из какого-то особенного песка, тонкого, золотистого, неправдоподобно сыпучего... Возьмешь горсть, а он сыпется сквозь сжатый кулак, как струйка в песочных часах, отмеряя время, медленно, но верно. Сыпется и сыпется, сжимай – не сжимай  кулак, что было силы...
             Но все это находилось по правую руку. Слева, за двумя линиями высоких заборов, увитых колючей проволокой, сдавливающей белые шеи беззащитных фарфоровых изоляторов, находился лагерь для немецких военнопленных. Вышки по углам, автоматчики у ворот, автоматчики на виллисах между заборами. Патрули с автоматами наперевес, овчарки у ноги, морды опустили, а глазами поводят-поводят в сторону хозяина.
             Немцы работали на оружейном заводе, расположенном неподалеку. Их увозили и привозили в черно-зеленых, наглухо закрытых воронках. Иногда, если он шел за керосином к вечеру, он видел как из машин выпрыгивали усталые  мужики в неряшливой ядовито-зеленой солдатской полевой форме, закуривали и нестройной толпой уходили в сторону дальних бараков.
            Однажды он подумал, а что если какой-нибудь фашист убежит, то куда он денется? До финской границы далеко, а до Германии еще дальше... А много их... Если будет восстание, справится ли охрана...

             Сегодня ему не хотелось итти в город и стоять в очереди за этим вонючим керосином, без которого, однако, нельзя приготовить обед. А эти поганые керосинки – всегда неожиданно прогорает окошечко и ищи потом по всем лавкам слюду... Но делать было нечего  –  кто как не он. Он пошел.

             – Я буду у вас преподавать математику, то есть геометрию и алгебру, – сказал новый учитель, одетый в светло-зеленый полувоенный френч. Из накладного кармана торчали линейка, расческа и  массивный колпачок вечного пера.
             (Как удобно писать вечной ручкой – не то, что восемьдесят шестым нумером!)
              – Так, давайте знакомиться, только не шуметь и т.д и т.п. Договорились? – продолжал учитель и грузно опустился на стул.  Раскрыл классный журнал и стал выкликать всех по списку, каждый раз окидывая коротким, острым внимательным взглядом встающего ученика. На нем его взгляд задержался и математик качнул несколько раз головой, что могло быть истолковано однозначно:
             –  Минна уже раззвонила обо всём и учитель хочет понять, что ему ожидать от такого хулигана.
             Он ответил учителю встречным решительным взглядом и сел  на место.
             Начался урок.
             У нового учителя был глубокий бас и странно было видеть как такой здоровый мужик рисует мелом на доске какие-то  паршивые буковки и всерьез уверяет, что А плюс Б равняется Ц,  т.е. A+B=C (А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, что осталось на трубе? Дураку ясно, что осталось И.)
            Одурь скуки наваливалась неудержимо... Слова учителя стали сливаться и разобрать, о чем он говорит, становилось все труднее.
           Он посмотрел вокруг. Многие ребята таращили глаза чтобы не уснуть, а один даже зевал во весь рот.
            – Геометрия,  вдруг раздался будящий громовой голос. – Это наука  о размерах предметов! Зная геометрию, можно приступить к чертежам домов, самолетов и т.д. и т.п. Учитель видно, очень любил это т.д. и т.п. И Бречалов уже начал показывать на пальцах сколько раз математик сказал это  и т.д.  и т.п. А когда не хватило пальцев стал шептать одиннадцать-и-и-и, двенадцать-и-и–и-, тринадцать-и-и-....
             Неожиданно учитель сказал, показывая на кривую, проведенную мелом по доске: – А вот эта кривая называется парабола...
             Философов отреагировал: –  Карябала!
             Учитель терпеливо повторил: – Парабола!
             Философов снова, уже громче: – Карябола!
             И вслед за ним весь класс загудел: –   Карябола, карябола!
             Учитель укоризненно покачал головой: – Кончайте баловаться-то...
             Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы  Новиков не завизжал:
             – Рисуют!!
             Все бросились к окнам. (Через дорогу располагалось Художественное училище и частенько можно было видеть, как студенты рисуют натурщиц, что всегда вызывало живейший интерес.) Вот и сейчас в раме окна, как на картине, стояла полуобнаженная девушка, прижавшись грудью к стеклу и лениво жевала бутерброд. Её коричневые соски (точно коричневые! Недалеко!) были похожи на две медали... Неожиданно подняв глаза она увидела глазеющих мальчишек, ухмыльнулась, и, обернувшись, что-то сказала. Из глубины комнаты появился бородатый студент и набросил на неё халат. Женщина поежилась, зевнула и медленно отошла от окна.
              Учитель спросил в их  спины: – Ну так что, парабола или карябола? Продолжим?
              (И никаких: как не стыдно, приведи родителей, давай дневник... и прочей муры, которую они так любят. Это понравилось. Математик был второй мужчина учитель в их короткой школьной  жизни. Первый – преподаватель физкультуры – был как бы не в счёт. Вот Минна обязательно заверещала бы и стала бы оттаскивать их от окон, хлопая кого не придеться по макушкам классным журналом...)
              – И что там интересного в этих голых тетках?  Рисовали бы лучше танки и минометы. Наверно, здорово могло получиться и надпись была бы под рисунком «Немецкие танки на Соляном переулке (c натуры)», Ленинград, 1951, Худ. Иванов. Гуашь.

            
“O Tannenbaum, o Tannenbaum,
wie treu sind deine Bl;tter!..“
  («Ах елочка, ах елочка, зелёные иголочки...»)

           До дома оставалось итти всего-ничего – минут десять. Вот пройдешь мимо старинного мезонина за высоченным забором, где живут вольнонаёмные немецкие инженеры с семьями и по аллее, по аллее... Он часто видел этих немцев, гуляющих по пляжу. Больше всего его поражало, что взрослые мужчины не стесняясь ходят в коротких штанах (трусы такие, что ли?), громко хохочут, не обращая ни на кого внимания (словно они войну выиграли.) И ещё – они носили летние рубашки самых ярких и разных расцветок. Ни в одном магазине нельзя было такие купить,  никто из его знакомых не имел таких рубашек. Все взрослые, которых он знал, ходили в скучных полосатых рубашках с закатанными рукавами и с длинными противными воротничками.

            Он не понял в первый момент, что произошло – бидон с керосином внезапно дернулся вверх, рука послушно последовала за бидоном, затем бидон выкрутился, словно кистень и, повинуясь неведомо чем приданному ускорению, вылетел и упал на землю. Крышка от него отлетела и керосин стал выплескиваться. Когда он сообразил,  что надо делать, половина бидона уже впиталась в песок, покрытый тонкой коричневой корочкой недавно прошедшего короткого дождика. Невыносимое зловоние застыло в воздухе. Он оглянулся и, увидев футбольный мяч, который еще подпрыгивал – так он был хорошо надут – все понял. Мяч вылетел, попал в бидон и вышиб его из руки... Откуда же прилетел мяч?
             Простая логика подсказывала, что мяч мог вылететь только из-за этого высокого сплошного забора, где живут эти проклятые немцы. Больше неоткуда. Да и мяч был особенный, сшитый из разноцветных ромбов. Вокруг шнуровки блестели заграничные буквы. Не нашинский мячик-то...
             Дверь в заборе медленно со скрипом отворилась и в её проеме появился веснушчатый мальчик  примерно его возраста, но повыше ростом. На нем была полосатая футболка, черные трусы, настоящие, видавшие виды бутцы и красные футбольные гетры. Ярко-желтые с красным отливом волосы разделял аккуратный длинный пробор и все его лицо было обсыпано веснушками.
             – Этот Гансик и саданул! – сказал он себе.
             Рыжий немчик показал на мяч и сказал:
              – Малтшик, я (какое гортанное  «я» –   словно рот у него чем-то забит!)  нэ хотеть... Ich bin Hartmut und Du? Ти кто бист? (Меня зовут Хартмут, а тебя?)
             Он судорожно вспоминал немецкие слова, пытаясь сказать хоть что-нибудь, однако в голову лезла чушь, которую сморозил Философов. Тот долго тянул руку и когда его Минна, наконец,  вызвала, напыщенно просклонял das Buch (книга) – Ich bin das Buch, du bist das Buch,  er ist das Buch (Я книга, ты книга, он книга.) С Минной была тогда настоящая истерика, и когда она смеялась, то право, была самой привлекательной учительницей в школе.

              Из-за спины Хартмута выглянула пожилая высокая женщина с мелко-завитыми кудельками (мамаша?) и, наклонившись к нему, внимательно слушала, что тот ей объяснял. Затем подняла голову и тихим голосом проговорила:
              – Entschuldigen Sie uns, bitte, – (Извините нас, пожалуйста) и сделала приглашающий жест.  –  Кommen Sie (Заходите!)

               – Dan–k–к–e... schon (Спасибо...), – наконец он выдавил из себя, все таки вспомнив два немецких слова. Сердце его зашлось, голова закружилась, небо обрушило вниз-вниз на него  пикирующие юнкерсы, грохочущие танки со свастикой покатили на него, окончились гранаты и все его товарищи мертвые и позади Москва, и ухмыляющиеся фрицы, прижав к животам автоматы, бегут на него и, меняя на бегу рожки, стреляют и стреляют, но почему-то попасть не могут… Единственное решение – броситься навстречу в штыковую и всадить хоть в одного штык. Они вот уже рядом и не понимают, что он решился, и вот он этот рыжий гад совсем близко... Пропадать так с музыкой!

              Ноги, сами не желая, стали медленно передвигать его тело к калитке, в которой напряженно улыбались мальчик и пожилая немка.
             ...Он очнулся уже во дворе. Хартмут протягивал ему бидон. Женщина тихо поинтересовалась: – Wie gehts? (Как дела)
              Он механически перевел – как идешь? – и пожал неопределенно плечами. Ведь он уже не шел, а стоял.
              Немного успокоившись он отметил, что на заборе нарисованы белой краской ворота – две штанги и перекладина, и не детского размера, а вполне нормального. Над забором протянута длинная сетка, чтобы мяч не перелетал (а вот перелетел, здоров, наверно, бить этот Хартмут, а в бутцах вполне можно перебить мяч. Кто же стоит на воротах? Тут их, наверно, много пацанов немецких... Попрятались со страху, наверно.)
              – Spielen (сыграем?) – неожиданно предложил Хартмут,  подкинул носком мяч, затем поймал его баночкой, скинул под правую ногу и без разбега, резким пружинящим ударом тылом стопы послал мяч в  нарисованные ворота. Мяч с гулом ударился в правый нижний угол и отскочил.
              – Технично сработал, – справедливо отметил он. –  Так, без разбега, с такой силой...  Не мешало бы поучиться.
             Хартмут обработал подкатившийся мяч, выкатил его под левую ногу и повторил  то же самое, что проделал за минуту до этого. Но только ударил левой. Удар был точно такой же силы и мяч попал опять в правый нижний угол.
              – Во дает, –  ошеломленно сказал он себе. – Во дает!
              – Mutter, мutter, – напомнил Хартмут, показывая рукой на бидон. Женщина всплеснула руками: – O, natulich, Ich vergass! (Конечно,  я совсем забыла!) Она взяла полупустой бидон из его руки и показала жестом,  что она собирается его наполнить доверху.
             – Так это его мутер! А старовата для такого молодого! Сколько же ей может быть лет? Наверно лет сорок пять, не меньше... (Дер фатэр унд ди мутэр поехали на хутор – а там беда случилась – ди киндэр получилась!)
             Хартмут продолжал: – Mutti, ich werde warten... (мамочка, я буду тебя ждать) и, подбросив мяч, нагнулся, поймал его головой, отбросил мяч на правую ногу и, упав на спину, в падении, через себя, послал мяч в ворота. В правом верхнем углу появилось мокрое пятно.
             – Прямо в крест! Во–от это да–а!

             – Меня зовут Берта Францевна Белова, – скрипучим дребезжащим голосом проговорила высокая, необыкновенной худобы старуха. –  Я приехала в Россию до революции и вступила в ряды РСДРП, мой муж, полковник Красной Армии, погиб, освобождая мой родной город Кенингсберг...  от... от германских захватчиков.  Я буду учительница немецкого языка и буду работать с Хартмут, чтобы он ничего не забыл за лето. РОНО и... другие специалисты...  считают, что это хорошее решение.
             На карге было длиннющее платье с глухим воротом и какие-то воланы вокруг шеи, кружева на запястьях и пышное жабо, которое у горла было придавлено массивной ажурной брошью. Говоря с ним, она поминутно поправляла и трогала свои кружева и косилась в старинное зеркало в тяжелой металлической раме, висящем  на гвозде для гамака, вбитом прямо в сосну. Скамейка, на которой они сидели, была вся засыпана иголочками, а на земле было много сухих шишек.

             – Я слышала, что ты уже неплохо говоришь по-немецки. Richtig? Это есть очень хорошо, я знаю как писать по готика, ты знаешь что это такое? Нет? А вот Хартмут знает.  Хартмут сказал, что ты играешь с ним в футбол. Он очень рад, что ты ходишь, хотя была война, у него тут никого нет. Он тут один малшик.  Надеюсь ты его не учишь плохим русским словам?
             Он рассмеялся:
             – Конечно нет (пока – сказал он про себя) Я все стараюсь его научить как правильно произносить мыло. Он все говорит мило. (А пока он  меня учит плохим немецким словам.)
             Берта Францевна отодвинула углы губ к ушам, что, наверно, означало улыбку и кивнула:
             – Ты знаешь анекдот о том, как немец спрашивает в русском магазине:
             – У вас мило есть? И, получив отрицание, говорит: очень мыло! Как ты себя с ними чувствуешь.  Ничего?
              – Я общаюсь с Хартмутом только на футболе. В дом я к ним не заходил, хотя все время приглашают обедать. Я уже почти все понимаю... И даже  немного говорю.
             Берта Францевна пожевала тонкими бледными губами (по краям губ было много веснушек) и сказала:
             – Я понимаю... Вообще ты знаешь, что исторически наши два великих народа имеют гораздо больше общего, чем предполагают многие. Вот, к примеру, эта семья прибыл из Шлезвиг-Гольштейн (потом она повторила по-немецки – aus Schleswig...) c мягким  приглушенным г – хьь.  Ты знаешь что эта за земля? Где это? Нет? А между тем, по моему пониманию, каждый русский следует это знать. Ты ведь русский? А вы с Хартмутом похожи, ты даже стал носить пробор... Да, так вот... Почти триста лет эта земля давала жен для русских царей,  и наши цари были по крови фактически немцы... Ты это знаешь? Последнюю царицу Александру Федоровну обвиняли в том, что она шпионка. Немцы всегда обвиняют в шпионы... Да... Так где же эта страна?
          Она подняла указательный палец и назидательно произнесла:
           – Холштиния расположена на самом севере Германии, рядом с Кильски канал,  за которым уже Дания. Danmark.
           – Когда она уже кончит... – тоскливо думал он, украдкой глядя на дверь из-за которой должен был вот-вот появиться Хартмут.
           Берту несло:
            – А знаешь ли ты, что на настоящие дни территории Дании нет ни одного дана? Что все даны давно перебрались в Британию, и что там живут юты, приплывшие из Скандинавии, по которой причине полуостров называется Ютландия? А рядом с Шлезвихь небольшой кусочек похожа на угол, то есть там жили когда-то англы, которые пошли жить в Англию.
            – Надоела, – думал он, стараясь не обидеть эту учительницу, которая так много знала и делала такие забавные ошибки в русском языке.
            (Тоже мне член РСДРП... А чего поехала в Россию, а не в Германию? А в Германии вышла бы замуж за немца с фамилией Weiss (белый) и прикончили бы этого штурмбаннфюрера где нибудь на Украине... Вот бы её к нам в школу... И немецкий знает... и географию... и историю...)

             – Как же все -таки это сделать? – думал он несколько дней напролет. – Как же это сделать... Если до стычки с Минной у него еще теплилась какая-то надежда, что он сможет её уговорить подписать ему справку для поступления в спортивную секцию, то теперь... А такая возможность поступить в эту секцию самбо! И тренер из соседнего двора даже к нему приходил домой и уговаривал,  что, мол, с твоими мышцами, ты далеко пойдешь... И так далее и тому подобное. И книжку дал почитать про самбо. А там написано, что мышцы имеют важное, но не решающее значение. Упор нужно делать на резкость, техничность. И что даже слабый человек, владеющий приемами самбо, запросто положит на асфальт несколько лбов в несколько раз посильнее его. И примеры были про милиционеров. Книга уже побывала во многих руках. На полях были сделаны разными почерками замечания. Одно из них ему запомнилось: ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЕМА, ОКРОМЯ ДРУГОГО ЛОМА.  Окромя другого лома...
             Но теперь... Собственно он уже имел кое-какой план, вчерне, но несколько важных деталей требовали необыкновенных усилий. Без них вся основная идея – пусть и смелая – ничего не стоила. Он открыл ящик с инструментами и начал искать маленькое долото по дереву, которым он вырезал модель парусника. Он сказал себе: – Начну новую. (В надежде, что в процессе механической работы что-нибудь и придёт в голову. Окромя другого лома...)


...На дожди в июле падка Ладога.
Взмыла в небо куропаткой радуга!
                Расступились тучи-волны
                Тут и там,
                Словно плеть могучий Волхов
                Бьет по берегам.
От восхода до захода неба плёс,
В тишине целует воду рыбий плеск.
Из таежной глухомани путь на Мгу.
О тебе стихи в кармане память сберегут...

             Не хотелось итти к ним домой. Не хотелось, очень не хотелось... Одно дело стучать по воротам, или ловить удары Хартмута, или учиться у Хартмута обводке. Или говорить и говорить с ним по-немецки, с каждым днем лучше и лучше... Он уже понимал практически всё о чем говорил Хартмут, и даже сам  (он часто себя стал ловить на этом  –  автоматически говорил целые фразы-предложения.)
             Хартмут, бывало, подшучивал:
             –  Учи сейчас, сейчас. То, что не выучил Гансик,  Ганс уже не выучит.
             Итти домой к ним означало обедать, рассказывать о себе,  начнут показывать фотографии – сначала Германии, а потом и семейные... (Сразу направо, как войдешь в Музей Обороны Ленинграда был маленький зал, где были стенды с фотографиями, сделанные немецкими солдатами и офицерами в деревнях и селах вокруг Ленинграда... Виселицы, расстрелы... Немцы любили фотографировать и фотографироваться.)
            Но все же его уговорили.
             – Ну побей еще, – сказал Хартмут, с удовлетворением поправляя вратарские перчатки. – Еще есть время (Наконец-то они пообедают вместе и он покажет свою железную дорогу!)
      





































*  * *
Конвой играл в «козла».
Конвой его послал.
(Канешна не со зла.)
 – Ну шо, пришёл пацан?
 Тебя заждался Ганс.
Он дал горбушку булки,
Как делал много раз.
Тот вынул из баула
В ожогах плексиглаз.
(Прибор, которым штурман
Отслеживает цель.)
Сказал: – Спасибо, Junge*,
Тебе дарить хотель…
Он взял.
Ведь Ганса «Юнкерс»
До них не долетел.
_____________________
*мальчик (нем.)















             – У нас сегодня сосиски, картофель и салат, – сказала Гертруда (он всё никак не мог привыкнуть обращаться к матери Хартмута по имени. Мысленно он прибавлял отчество Теодоровна. Странно, что у них нет отчеств.)
             (Сосиски. Это значит их привезли недавно на маленьком пикапе. Он видел как к черному ходу подкатила машина, из неё вышел паренек в высоком накрахмаленном ослепительно белом колпаке и внёс в дом, держа перед собой за ручки, блестящий жестяной бак. Чтобы ему купить сосики надо было стоять в очереди несколько часов. И один пакет одни руки. Иногда везло – сосисок хватало на всю очередь.)
             Он осторожно огляделся. На стенах висели фарфоровые тарелки, на которых были нарисованы или замки у озера, или симпатичные маленькие девочки в передничках, или щенки. Между тарелками висели глазированные доски, на которых крупными готическими буквами были написаны разные изречения. Прямо напротив него коричневая надпись уверяла, что “Morgen, morgen nur nicht heute – sag’n so die faulen Leute”, а над Хартмутом висело назидательное утверждение  “Dem  geschenkten Gaul sieht man nicht im Maul. “
            Вилки, ложки и ножи лежали на специальных маленьких стеклянных подставочках, похожих на барьеры для беговых дорожек, а тарелка с хлебом была накрыта пирамидальной формы марлевым колпаком (от мух – Fliegen – сказала Гертруда Теодоровна.)
            – А у вас есть такие пословицы? – спросил Хартмут, тыкая ножом в сторону глазированных дощечек. Он неопределенно пожал плечами. Похожие пословицы есть, конечно. У него есть книжка «Пословицы и Поговорки Народов Советского Союза», и там насчет ленивых, которые все откладывают назавтра и о том, что подарки не обсуждаются, несколько страниц. Только вот стоит ли развешивать такое занудство по стенам, как в школе: «Намусорил – убери», или «Хорошо учиться – твой долг»,  или  как около сберкассы «Накопил – вещи ценные купил»...
            – Осторожно, –  сказала Гертруда. – Сосиски очень горячие! 


            – Слушай, Филя, – сказал он на переменке Философову. – У меня к тебе дело... Только между нами.  Идет?
            Философов радостно закивал: не каждый день с ним вообще разговаривают, а тут дело, между нами.  Конечно, согласен.
            Он отвел Филю в дальний угол зала, по которому было положено было чинно прогуливаться и, еле увильнувшись от несущегося малолетки, спросил:
            – Ты можешь тиснуть у мамаши листок для контрольных диктантов со штампом? Очень надо...
           Филя осклабился: –  Для тебя –  раз плюнуть. – А... зачем?
           – Надо,– ответил он. – Надо. Завещание хочу написать. Подходит?
           Филя не был бы Филей, если бы не стал цыганить:
           – А дашь мне книгу « Пища богов»? Или «Арктанию», или «Патент АВ»...
           – Филя, принесешь, зуб даю... (Нужна ему эта макулатура.)

           – Мальчики! Чай пить, – сказала Гертруда. – С  пирогом.
           Он с сожалением встал с колен. Железная дорога притягивала как магнит. Маленькие ловкие вагончики, прицепленные к паровозику, из трубы которого ритмично выходил дымок, вокзальчик,  из дверей которого выскакивал по гудку, словно кукушка из глубины стенных часов, как живой смешной человечек в форме железнодорожника с вытянутой рукой, державшей зеленый флажок – все как настоящее, только уменьшенное во много раз. А этот пультик управления, которым можно было регулировать скорость состава и даже переводить стрелки, и этот красный стоп- сигнал... От этого можно было сойти с ума!

              …Гертруда показала уже два альбома семейных фотографий.  Два толстых тома, со страниц которых смотрели несколько поколений.
              – А вот это Вальтер, – проговорила Гертруда и протянула фотографию, с которой смотрел молодой красивый парень в военной форме. Вальтер широко улыбался, от его загара и красивых белых зубов было трудно отвести взгляд.
              – Это его последняя фотография... – Гертруда всхлипнула, и вытерла платком  глаза.
             – Он Ваш брат?   
              – Нет... Это мой старший... Ему было двадцать... Последнее письмо пришло перед Новым Годом... Перед 1944...  Мамочка, скоро Новый Год, написал он... Когда он наступит и мы запоем нашу любимую “O, Tannenbaum, o, Tannenbaum...”,  я буду думать о тебе, папочке и маленьком Хартмуте... Он воевал под русским городом Wolfhof... Ты не знаешь почему он так называется – там было много волков?
            – Я не знаю, –  неуверенно протянул он. –  Спросите у Берты.
            – Вальтер еще написал, что в Африке было очень жарко, а под Wolfhof страшно холодно...
             (Wolfhof это наверно Волхов, – пришло ему в голову. –  Скорее всего.)

              –  А ты и не знал, что у тебя есть родный дядя? – спросил, усмехаясь здоровенный мужик в длинной шинели без погон. – Я точно дядя, без дураков. Вот,  посмотри.
              Дядя протянул тусклый фотоснимок, на котором были двое молодых парней.  В одном из них он узнал своего отца.
              – Ты не смотри, что я в шинели. На пальто еще не наработал. Это мы с папашей твоим перед войной. В году.... году... Дай припомнить... Он перевернул фотографию и прочитал: – Ну да, г.Нижний Новгород, сборы... Ну как же, там я и  служил...
             Дядя сидел уже часа два и все рассказывал и рассказывал.
             – А вот, отпустили меня на один день с передовой в Ленинград мать повидать – твою бабушку, то есть.  Кстати, знаешь, что ты крещенный? Нет? Да, она тебя окрестила в Шуваловской церкви... Будет желание – проверь, когда вырастешь... Там все записано. Зима жуткая была, снегу нанесло, еле добрался. А на двери записка – все справки в домоуправлении. Схватило меня за сердце, чуял я, что не выжить ей... Но все равно из рациона своего припас немного. В домоуправлении говорят, померла мать вчера, и отвезли её в церковь на углу Соляного и Пестеля... Там что-то вроде морга было. Пришел туда, а там мертвяков до потолка. А свеженьких у входа складывали. Повезло, значит, нашел я мать. Маленькая какая была! В фанерном ящике лежала, веревками перевязанном... Как сейчас помню, там один ответственный был, так он сказал, что назавтра повезут всех в братские могилы на Пискаревку... Рвут землю динамитом. А с ящиком повезло – в жакте нашли случайно. Гробов-то не было...

             …Дядя уже выпил целый чайник кипятка из блюдечка и все закусывал рафинадом, откусывая с хрустом по большому куску. (И как  зубы не ломает, думалось ему, зачем  мучиться?)
            – Да... вернулся я в часть, – продолжал дядя. – А на следующий день объявляют, что утром наступление на прорыв блокады и наша дивизия ударная – направление Мга-Волхов-Ладожское Озеро. Там и получил первое и последнее ранение, скорее контузию. Бежим гуськом по опушке, а немец садит из минометов. Раз, взрывается перед нами мина, вторая, все лежат, а мне осколком каблук оторвало и пятку сильно поцарапало... Хорошенькое дело – взвод лежит, а я как-бы придуриваюсь, ходить мол, не могу... Ну, месяц и отвалялся в госпитале... Потом еле догнал  часть. А там уже меня и не помнят – все новенькие. Всех стариков в наступлении выбило. За месяц!

             – Я теперь хочу показать тебе мои марки, – потянул его Хартмут к письменному столу. – Я очень люблю марки колоний и Германии. У меня такой специальный альбом, где выпущенные марки уже нарисованы – нужно только найти такие же в магазине или выписаmь по каталогу и вклеить.   
            – Покажи мне марки Германии, – попросил он. – Марки колоний у меня есть – около тысячи.
            Хартмут извиняющимся тоном сказал: – У меня марки только после 1933 года – понимаешь? Ну ты не волнуйся – марки с Гитлером мама выбросила.
           Он ответил: – А что мне беспокоиться, у меня есть большая серия с Гитлером. Он там в профиль в фуражке. Есть и есть –  только звонить об этом не надо. (Эта серия стоила ему книги Ильина «Как человек стал великаном»)
            Хартмут тихо произнес: –  Ты можешь собирать марки с Гитлером...
             Его внимание привлекла очень красивая марка выполненная в иссине-черно-белом траурном цвете. На подставке лежала красивая мужская голова, глаза её были закрыты, профиль как у римского бога, рядом с головой лежала каска, по рамке марки свисали полусвернутые знамена. Под маркой была надпись DEUTCHES REICH 1942–1943.
            Он коснулся поверхности марки – изображение было выпуклое.
            Хартмут прошептал из-за спины:
            – Папа мне сказал, что после Сталинграда уже была только агония... И что Германия может выиграть сражения, но не войну... Никто не может победить русских... А такие марки, я знаю, никто на письма не клеил, только для коллекции.

              – Хартмут, сказал он. – Я давно хотел у тебя спросить, что ты думаешь о нашем футболе, ты так здорово играешь.
             Хартмут с удовольствием  переменил тему:
            – Мы ездили с папой несколько раз на стадион Динамо. Бегаете вы здорово, а играете... Не умеете пассовать и индивидуальной игры у ваших футболистов нет. Нас учат играть по другому. Я заметил, что как только игрок получает мяч, он тут же хочет его отдать товарищу. Не уверен, что это правильно...
             (Он не случайно спросил Хартмута о футболе. Очень ему хотелось позвать Хартмута поиграть с его приятелями, да те отказались: Чего ты с фашистами снюхался? Мало они наших убили... Не зови его.)

            …Он осторожно заправил бесценный листок со штампом школы в левом верхнем углу в пишущую машинку. Установил  рычажком расстояние между строчками, прижал лист к валику, проверил правильность установки листа еще раз... Все было сделано правильно. Теперь нужно сделать самое главное – поменять блок с латинскими буквами на блок с русскими буквами. Хартмут говорил,  что такие машинки были сделаны фирмой Олимпия по специальному заказу для России. (Наверно для переводчиков в комендатурах, для чего еще....) Такого королевского подарка он никогда еще не получал и понимал, что никогда больше не получит.
            – Машинка вечная, только чисти буквы зубной щеткой и промывай одеколоном,  –  говорил его немецкий друг.
            Смена блока прошла безболезненно. После небольшой заминки, вызванной тем, что он забыл какой рычаг следует поднять, а какой опустить, пишущая машинка была готова к работе.
            – Против лома нет приема, против лома нет приема, – говорил он себе, чувствуя глубокое отвращение к обману... – Нет приема, нет приема окромя другого ло–ма! – победоносно закончил он создание небывалой еще в его жизни туфты, которая открывала ему двери в неизвестную невиданную еще жизнь, где можно было, применив силу мышц и ловкость рук пробиться кулаками туда, где платят большие деньги за рекорды и шоколада  –  заешься...
             Он еще раз внимательно перечитал напечатанное: дана... ученику... класса... в том... что... посещать занятия в спортивной секции.... при обществе.... (какое же там общес-с-ство-о.....),  а... да... «Трудовые Резервы»... Классный руководитель...
              Он взял в руки прошлогодний дневник, открыл  ФЕВРАЛЬ, где напротив графы НЕМЕЦКИЙ ЯЗ. стояла жирная пара и четкая, размашистая роспись. Он наложил на роспись кальку, тщательно скопировал  и затем,  совместив кальку с местом на бланке, где должна была расписаться Минна Львовна, продавил её мягким карандашом. Затем взял запрещенную к употреблению вечную ручку и, затаив дыхание, одним движением прошелся по намеченной борозде. Получилось очень похоже.

             – Минна Львовна? – спросил он не веря себе (прошло тридцать лет  – можно и ошибиться.)
             Старуха подняла голову и посмотрела сквозь него.
              – Да, это она. Те же красивые коричневые глаза, только вокруг них тяжелые темные тени, кожа уже не смуглая, а выцветшая, шею прорезали тяжелые складки – словно борозды у снятых с виселицы.
              – Это я, – проговорила она. – Это я... А я тебя узнала, узнала... Теперь ты похож на его отца, а тогда был вылитый его сынок... Я понимала, что поступаю с тобой плохо, но ничего поделать с собой не могла... Ты был очень похож… Как поживаете? Что делаете, чем занимаетесь, что это у Вас за значок такой красивый?
            – А я тренер, работаю тренером... Это значок Мастера Cпорта... Уже несколько лет не выступаю, только тренирую... Есть очень перспективные ребята...
            – На кого я был похож? – спросил он, вспомнив свою непроходящую муку  (Почему,  почему? На кого??)
             – Они повесили всю мою семью, а я спряталась на чердаке и все видела, а офицерик стоял в машине и руководил, и рядом с ним стоял его сынок лет двенадцати и смеялся и хлопал в ладоши, и я их запомнила на всю жизнь... Я не хотела причинить тебе зло,  но это было выше моих сил...
            Он взял её ладонь в свою и сказал:
            – Теперь я могу спокойно умереть, так как теперь я знаю...





























ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ  НОЧЬ

(или  ХРОНИКА ВРЕМЕН ИОСИФА ПЕРВОГО)


НОВЫЙ ГОД 1953-й

• Гоша

              – Ну, блин, а у тя аще горазд ба-а-льшушшая елка, –  басовито выдохнул Гоша, едва переступив порог и не успев даже снять фуражку с зеленым околышем.  (Гоше было двадцать лет и он служил шофером у одного из генералов живших по  парадной.)
             Cтранно выглядела, на первый взгляд, эта дружба двенадцатилетнего мальчика с двухметровым двадцатилетним солдатом, родом с Урала. Но это только на первый взгляд. Гоша  служил шофером у... (страшно выговорить – Героя Советского Союза!) и водил трофейный «Хорьх», похожий на гигантскую черную галошу с кокетливой кнопкой запасного колеса, с кожаными красными сиденьями, с крышей, собиравшейся в летние дни гармошкой...
             Гоша утверждал, что на этой машине разъезжал по Германии один фашистский генерал по имени (тут он все время останавливался и сначала произносил  – Денис, что ли? Но потом собирался с мыслями и смущенно поправлялся: Да, Дениц же, блин, конешна же Дени-тц!)
            Во какая была машина! А он ездил на переднем сиденье (место для пассажира!) и ласкал разные циферблаты оправленные пластмассой (он думал, что слоновой костью), стрелки которых дергались и рыскали в разных направлениях – чем быстрее едешь – тем бешеннее.
            Личный подарок от маршала, – говаривал тихо-тихо Гоша и протягивал руку в направлении генеральских окон. Правда, ни разу он не сказал, какого маршала...
            Зимой  «Хорьх»  покойно и понуро стоял в сарае –  бывшем стойле для  упряжных коней, не требуя ни овса ни прогулок, но по весне Гоша выкатывал его на середину двора и доверял мальчику подержать шланг и даже разводные ключи, которыми он проверял как затянуты разные блестящие гайки.   
             Мальчик знал, почему они  подружились. Гоша был родом из Нижнего Тагила и последние годы войны, закончив ремесленное, провел у станка на заводе. Когда они разговорились и он ему рассказал, что тоже жил два года в Нижнем Тагиле и вспомнил озеро и развалины церквей за ним, и деревянные тротуары и резные ставни и  Краеведческий Музей с чучелом мамонта и  необъятное поле к северу от его дома, поле, за которым сутки напролет вздымались, словно северное сияние, огненные сполохи и ветер то и дело доносил  глухие  ритмические удары, о которых взрослые говорили шепотом и оглядываясь «Делают танки...». Гоша увидел, наверно,  во нём земляка и они подружились...

              – А Гоша, – приветливо сказал дедушка. – Заходи! (Дедушка всегда был рад Гоше, потому что с ним можно было опрокинуть втихоря по стопочке и потом курить «Беломор», не таясь.)
              – Мне, тут братан, блин, сальца прислал, – смущаясь выдавил Гоша и протянул деду брусочек, завернутый в тряпочку.  – Сгодится?
               – Отчего же нет, Гошенька, – ответил дед. – Все полезно,  что в рот полезло.
              Тут Гоша стал елозить сапогами по входному коврику, что  всегда очень нравилось бабушке: «Не водопроводчик какой-нибудь  – тот только говна нанесет и ноги не вытрет...»


• Дедушка

             – Абрамыч, подействуй все же каким-нибудь макаром на свою-то, а то как-то неудобно получается... – говорила Розалия Михайловна, старший дворник Жакта.
             – Ну, действительно, скока можна... – она вопросительно заглядывала ему в глаза. – Война-то давно закончивши и блокады вроде не предвидится... Скажи, а? А то как-то неудобно перед  людями-то... Ну, что, скажешь?
              В её голосе слышалось: «Знаю, не скажешь и управдом будет продолжать мозги пилить...».
 
(А хорошая эта тетя Роза, всегда даст лом  лед поколоть или лопату снег убрать с тротуара... А хорошо бить ломом по льду – тюх-тюх, разработал схему и по линиям, по линиям и  по квадратам, лед сам и сползает, словно ночная рубашка, обнажая серое таинство чистого асфальта... И почему это татары так любят имя Роза... И евреи любят... А Розалия Михайловна звучит почти как Розалия Менделевна  –  жена столяра из дома семь.)

             Дед думал: – А я и не заметил как Роза выросла... Правда,  что чужие дети быстро растут... Когда  же её родители появились? В восемнадцатом, кажется... У них еще первенец умер в двадцатом... А Розка родилась в январе  двадцать четвертого, когда Ленин умер... Точно... Еще шутили, мол, ленинского призыва... Да, уже почти тридцать пролетело.... И у неё уже своих трое... Двое настоящие монголы а третий, меньшенький, просто Бова-Королевич с русыми кудрями и голубыми глазами... Как она одна в блокаду-то выжила и детей сохранила... Правда, всю нашу мебель пожгла и деньги все хочет отдать. Да бог с ней, с этой мебелью...
              – Обещаешь, Абрамыч?  –  без всякой надежды продолжала Розалия Михайловна, и позевывая, смешно прикрывала ярко накрашенный рот ладонью. (Знала, что разговор  впустую.)
             – Ну что ты так переживаешь, родная... –  вяло кивал дед. – Cкажу, скажу.


• Бабушка

             – Ты настоящий нахал на жротву, – кричала бабушка. – Зачем ты лазал  «за окном»?! Почти половины «наполеона» нет!! («За окном» – самодельный холодильник – простой ящик с дырками, прототип будущих наружных кондиционеров, где хранили продукты  –  холодильников-то почти еще не было.)
             Окно кухни выходило во двор и над  «за окном»  были приклеены крест–накрест перед угрозой первых налетов полоски белой бумаги (мол, стекла не будут разлетаться, если бомбы начнут рваться.)  Все уже давно поснимали эти бумажки, а бабушка ни в какую... Нет и нет. Так, на всякий случай. Соседи пытались подействовать: и звонили и даже коллективное письмо прислали. Но так как бабушка читать не умела, то она на письмо никак не отреагировала.
              – Ну, что ты, налетов боишься или снова блокада? – бывало спрашивал дед.  Бабушка реагировала всегда кратко и однозначно: –Засох-ни и сдох-ни!


• Книга
      
             – Когда отдашь? – спросил он, не надеясь на точный ответ (сейчас начнется «завтра»,  «после уроков», «через неделю»...)
            (Долг был-то небольшой,  пустяковый... Но долг был долг. Сам он деньги не зарабатывал, и на эти два рубля можно было еще раз посмотреть «Королевских пиратов»... Да мало чего ещё!)  А деньги были нужны этому Подольскому на буфет. Мальчик тогда предложил ему половину своего завтрака – французскую булку с котлетой внутри... Отказался... А два рубля взял.
             – Так,  что ?
             Голубые прозрачные глаза Подольского дернулись, он заморгал и по его лунообразному лицу пошли крупные красные пятна. Картофелеобразный нос смешно вспотел.
              (Молчит и хотелось бы брякнуть «никогда», да не скажет. Помнит ещё третий класс и стычку на переменке. Хотел тогда установить иерархию, да не вышло.  И удар-то был слабенький, вскользь как-то. Нацелен был в челюсть, а получилось мимо, и захлестала тогда из его бесформенного носа кровища, еле медсестра остановила.)
             – Ну, чего молчишь?
             – Денег совсем нет, – пробормотал Подольский и вздохнул.    – Ага, нету, – подтвердил он зачем-то еще раз.  И  раздельно, как бы подводя черту: не-ту.
             – Слушай, – c надеждой в голосе продолжал Подольский. –  Может книгу возьмешь взамен? И медаль еще есть. За взятие Берлина.
             – Покажь книгу... (медалей у него у самого было навалом.)
             – А вот! И Подольский, покопавшись в портфеле, протянул ему небольшую книжку в черном блестящем переплете, на котором были выдавлены красивые золотые буквы. (Новая и где только взял?)


П. МЕРИМЕ

ХРОНИКА ВРЕМЁН  КАРЛА ХII


             Книжка уютно свернулась в ладони словно собачка в новой будке, её нежный переплет приятно холодил кожу, книга притягивала неудержимо запахом клея и ещё чем-то непонятным – похожим на тяжелый дурман одеколона «Шипр». Пальцы обхватили  ребристый корешок,  похожий на рукоять пистолета ТТ, который однажды посчастливилось подержать в руках  – незаряженный, конечно...
            Он быстро сказал: – Беру.
            Подольский облегченно стрельнул в сторону вороватыми глазами и испарился.
            Он полистал книжку. – Ага, понятно почему Подольский так быстро смотался: на семнадцатой странице внизу был вырван кусочек по размеру соответствующий штампу библиотеки. – Украл значит. Ну и ладно, будет что почитать вечером.


• Работяги

             Копать землю зимой очень трудно, если вообще возможно. Тут без экскаватора или отбойного молотка не обойтись. И чтобы землю размягчить костры надо долго жечь, прикрывая их листами кровельного железа, а то пламя взлетит и дома повредит...
             – И какому  это мудиле пришла в башку идея прокладывать зимой трубы, а? – спросил один мужик у другого с ломом в руках. – Какая тут такая-растакая, значит, срочность? И земля тут какая-то особенная. Не земля, а глина сине–зеленая... Стоит  погреть – она и плывет... Забыл только как её кличут по науке-то... кам... нет, кем...  кембилиская, что ли...
              – Наше дело маленькое, – равнодушно  ответствовал его товарищ,  спрыгивая с гусеницы экскаватора. – Раз, сказано круши, значит круши... На обед пора, тут без маленькой не обойтись, такая зыбь. И,  между прочим, сегодня аванс. Не забыл? А срочность такая, лопух ты,  газ ленинградцам нужен... Город-то особенный... На лекции в СМУ объясняли,  када ты  с бодуна,  значит,  был...
             – Про аванс  забудет только такой сапог как ты, а вот куда мы уже эти газовые плиты занесли, что-то запамятовал...
             – А ты возьми кусок мела и ставь знаки на дверях, чтобы не беспокоить лишний раз жильцов... Вот в этот парадняк точно занес. А чтобы память улучшела – советую тебе больше салом закусывать, а не баранинкой, то есь не рукавом занюхивать, как привык по сельской местности,  хоть ты вон какой вымахал...
             –  Ну давай, давай по быстрому, по быстрому, начерти там чего-нибудь и почесали греться, а то недолга и концы отдать по такому-то холоду. Ребята уже давно принимают...
            – А чего писать?
            – Ча-а-во писать-то? – передразнил первый работяга. – А рисуй как безграмотные раньше расписывались – крестики ставили...


• Дядя Федя

             – Подойди, подойди-ка сюда, пацан ты этакий-разэтакий, – прохрипел сапожник дядя Федя, тоже живший в его доме с революции. По его разумению дядя Федя охрип беспрерывно смоля самодельные папиросы, которые набивали его сыновья и он сам. Да-да, покупали коробку папиросных гильз и при помощи специальной машинки набивали вонючим дешевым табаком папиросы и смолили одну за одной... Воняло похуже, чем от «Звездочки»... Один раз эта машинка сломалась.
               – Ну, признавайся, как ты это сделал? А то шпандырь заработаешь!
               – Что, дядя Федя? – невинным голосочком спросил мальчик. –  Чё я такое сделал?
               – Ня знаи-шь-шь? Чито? – передразнил его дядя Федя, дохнув резким запахом сапожной кожи и клея. –  Не придуривайся, ой, не придуривайся, па-а-рень. Не слышал, что у Ворончихи  (дворничиха из дома напротив) вчера ночью окно повыбили. Те чуть с холоду не околели  –  февраль на дворе.
             – Слышал, дядя Федя... Слышал...
             – Слышал-слышал, –  а вот милиция утром ничего не нашла. Ни камней, ни пулек от рогатки, и следов под окном тоже не было...
             – Дядя Федя, а я то здесь причем?
              – А при том,  что вся улица слышала как она из окна на вас обзывалась... Я её мужику сказал, мол, прищеми своей засранке язычок, а то я  сам это сделаю. А потом поразмыслил и решил,  что если ты нашу машинку сумел починить, то и тут чего-нибудь изобрел...
              Он так и не признался... А духовое ружье, случайно найденное за тиром (кто же его выбросил и почему?) оказалось очень полезным оружием возмездия. Оно, заряженное свинцовой пулькой,  к его величайшему удивлению разбило стекло в дровяном сарае на расстоянии почти двадцати метров и с равнодушной уверенностью, как бы выполняя рутинную работу, разнесло оконное стекло на противоположной стороне улицы. А расплющенную пульку найти было невозможно.
             Звук разбиваемого стекла, влетевшего в открытую форточку,  он помнит до сих пор: глухой щелчок, по сверкающей поверхности, отражающей дрожащий свет фонарей, неотвратимо бегут отчетливые звездчатые трещинки и в какой-то момент поврежденный материал уже не может сопротивляться силам разрушения и начинает сыпаться – сначала валится верхний кусок, затем боковинки, и затем и центральная часть. Затем в комнате вспыхивает свет – он ярко оранжевый из-за цвета абажура, и к окну изнутри прилипают расплющенные белые хари всполошённых  хозяев... Царство тебе небесное, дядя Федя... Хоть и неграмотен ты был, а умнее  и честнее тебя человека не было.

             Длинный ржавый трехгранный штык  от винтовки Мосина, прикрученный проводом намертво к дулу, заставлял смотреть  на довольно безобидную пукалку как на боевое оружие. Штык был выявлен в куче мусора  на полу лавки с надписью «Утиль-Сырье» и незаметно украден, несмотря на бдительность вечно пьяного и небритого приемщика  при помощи безотказного отвлекающего маневра, от которого тот всегда приходил в телячий восторг.
              «Дядя» (тут нужно  было  деланно-равнодушно проговорить голосом  отличника, уверенно проборматывающего надоевшую  домашнюю заготовку, и повысить интонацию на втором слоге примерно так: дя-ДЯ.) – Дядя, а бронзу принимаете? – и показать ему вытащенную из мешка бронзовую дверную ручку (где  лежит разная   металлическая рухлядь, и,  больше, естественно,  бронзы нет.)



• Ольга Ивановна

             На Восьмое Марта год назад родительский комитет подарил ей набор – вечное перо и карандаш. Несмотря, однако, на ослепительную красоту пластмассового корпуса и надменное нетускнеющее золотое перо, ручка плохо писала. Что-то там было не в порядке с насосиком. Мальчик таких ручек починил бесчетное число, а тут постеснялся предложить свои услуги. Ребята еще подумают, мол, подлизывается. И так все видели, что он её любимчик.
             – Ну, ты хорошо прочитал это стихотворение. Садись, садись на место, – сказала Ольга Ивановна  и ласково (так он думал и не ошибался), посмотрела на него. Она открыла классный журнал и начала ставить отметку. Ручка не писала. Она  повторила:
              –  Садись, садись,  я сейчас... И начала сильно встряхивать ручку, чтобы чернила прошли вниз, к перу.
              Он сидел на второй парте в правой колонке и ему было хорошо видно, что журнал открыт не той странице, где сверху крупно написано  РУССКИЙ ЯЗ, а на предпоследней странице, где напротив фамилии каждого ученика  были прописаны имя, отчество и фамилии отца и матери. Эта страница всегда открывалась и подвергалась изучению, когда по случайности учитель забывал классный журнал на какое-то время. Особенное внимание в его классе всегда уделялось Димке у которого мать была Ребекка Исааковна и Игорю с отцом Хаимом Петровичем. Отчество его мамы проходило как-то незаметно... Может и потому что, директор его школы звался Иван Львович... Во всяком случае оно звучало нейтрально.
              Ольга Ивановна торопилась... Ручка не писала. Она тогда поставила на открытую страницу журнала чернильницу и стала набирать в ручку чернила... И неловким движением (он и сейчас уверен, что оно было заранее продумано) опрокинула чернильницу...  Легкий вскрик и промокание слоя чернил, под которым как под вулканической лавой навсегда (во всяком случае на длительное время) исчезли имена и отчества родителей. А промокала Ольга Ивановна  разлитое при помощи газеты на первой странице  которой сверкали аршинные буквы: ПОЗОР  ВРАЧАМ-УБИЙЦАМ!


• Всё ближе...

            ...Он бредил средневековьем. Рыцарями в стальных латах на мощных конях, арбалетами, аркебузами, замками, окруженными рвами с водой, давно отгремевшими битвами, в которых решались судьбы мира, суженного в его восприятии до размеров маленькой Европы. Из словаря Ларусса он перерисовал картинку – на ней рыцарь в полном облачении стоял, опираясь на меч, голова его,  в стальном шлеме с закрытым забралом была слегка повернута  в сторону замка из которого вот-вот прогремит приказ сеньора к нападению... Плюмаж на шлеме торчал довольно воинственно. Доспехи отсвечивали  тенями, умело  наложенными неизвестным художником. (Получит приказ,  заберется при помощи оруженосца на бронированного коня, ноги в стремена, копье наперевес и пошел... Земля дрожит, эту лаву не остановить.)
             Дрались не только с чужими, но со своими. Резали друг друга почем зря. Вот  эти гугеноты во Франции. В Париже перебили за одну ночь тысячи своих же, отличающихся «религиозными воззрениями». Врасплох их застали. А чтобы безошибочно найти ночью дома гугенотов, на дверях их домов предварительно рисовали кресты. Резня эта совершилась в канун дня Святого Вафоломея. Вот Мериме это очень красочно описал...

             Он сказал Подольскому  через пару дней :
             – Ты знаешь, что за утраченную библиотечную книгу  нужно платить  в десятикратном размере?
            Тот опешил сначала, а потом ответил, хихикая:
            – Так я же её нашел, а не взял в библиотеке. Книжка ничего себе, правда скучновата... Прочитал?
            Мальчик кивнул.


• Монсеньор кардинал

              В большом кабинете было пасмурно и жарко.  Дышалось с трудом. Он никогда не открывал форточек, не вынося уличный шум и опасаясь подцепить какой-нибудь смертельный вирус, который гипотетически очень любит ослабленных полуголодной жизнью   простых  граждан такой огромной страны.
             – Интересно,  а если еще уменьшить рацион, выживут ли, не заропщут ли? – и сам себе признавался, что в таком случае ему грозит остаться в скором будущем без рабов и подчиненных...
              Он нервно ходил по кабинету и смотрел на часы – такие простые французские часы начала девятнадцатого века. Наполеон на коне. Бронза, нога качается – маятник. У какого врага отчества он эту штучку реквизировал? Запямятовал что-то... Всех и не упомнишь...
              Рядом с пьедесталом часов в черной коленкоровой папке лежал проект – один из важнейших проектов в его государственной жизни,  который только осталось подписать через несколько минут. Когда Его Высочество соблаговолит спуститься в Тронный Зал, о чём телохранители незамедлительно известят условным сигналом.
               – Успокоиться, успокоиться, –  приказывал он себе. – Ты должен быть обычен, ничего экстраординарного, не в первый раз, обычное дело, одно из многих...
               Ноги незаметно для него самого подвели к стене, на которой висел большой поясной портрет работы старинного неизвестного мастера в тяжелой золотой раме.  По полотну, как по рассохшемуся в засуху дну безводного пруда, бежали трещинки. 
              Он посмотрел на тусклую медную дощечку с вычурными  латинскими буквами. Пошевелив тонкими губами, перечитал вслух (хотя знал эту надпись наизусть):

Cardinal  Duc  de  Richelieu,  Armand  Jean  de  Plessis

               На блеклом багряном одеянии кардинала ярко блистал золотой крест. Кардинал  смотрел ему прямо в лицо и он (боясь себе признаться в этом) долго не выдерживал  его взгляда.
               –  Интересно, был ли кардинал лысый? – спросил он себя, оторвавшись с трудом от созерцания ненадоедающего портрета, и погладил ладонью круглую гладкую голову без признака растительности.  –  Наверно не без этого, паричок не зря носил... А красиво, – констатировал он, рассматривая в тысячный раз парик. Представил себя в парике и ухмыльнулся.
              Он смертельно завидовал Ришелье: подумать только, какой-то служка, а правил Францией почти двадцать лет! И король  пикнуть не мог! А сколько слов в имени и титуле! Де Плесси! Де Плесси !! А он бы звучал так  –  Менгрельский!  Где это и что это такое  Менгрелия?  Стыдно произнести...
              – Ничего, ничего, – пусть только подпишет... Ришелье этого переплюну... Подумаешь, перебить гугенотов в Париже! Попробовал бы он тут! Тут этих Франций уместится штук сто! Все разработано до деталей... Два дня достаточно,  чтобы прикончить почти 80%... Нет, пожалуй даже немцы не могли такого добиться... Ну, считай, 70%... Мальчики обучены и наготове... Через три дня появятся новые мальчики – кончать первых... Третья смена уже ничего знать не будет, но и её распылить по лагерям... Пусть гадают за что... Всегда есть за что... Потом осуждение, одобрение, овации и прочее...
              Раздался торопливый условный стук.
              – Ага!  Его Величество Иосиф Первый изволить пожаловали!
              Монсиньор пробежал рукой по  всем пуговицам сверху донизу. Не дай Бог чего такого! Уже  было раз... Один  свежеиспечённый Герой Бриллиантовой Звезды схватил стакан коньяка, думая, наверно, что портвейн, и загудел – из туалета выполз, ширинка расстегнута... Приласкали тогда Его Величество офицерика –  брезгливо рукой по кителю потрепали, а Героя больше никто не видел,  и только Монсиньор знает куда Герой подевался...
              – Пора! Монсиньор рванул со стола папочку, еще раз открыл – всё на месте. А на месте – кусок  казначейской бумаги с Гербом и печатными буквами – внизу место для подписи. (Как раз напротив – Его Величество Иосиф Первый такого-то числа повелеть соизволили...) И сургучная печать Государева уже висит как отрубленная собачья голова на  веревке.  Уже скрепила.  Все готово! Пора!!
              Король сидел на троне и равнодушно смотрел перед собой. Его зеленые глаза были прикрыты. На старческом лице застыла выжидально-презрительная гримаса. Он ждал начала рутинного заседания, надоевшей болтовни, славословия, «обсуждения» уже  решенных им дел.  Скучно...
              Кардинал медленно закрыл за собой дверь, которая была так ловко врезана в стену, что непросвещенный и догадаться не мог об её существовании. Дверь открывалась и закрывалась без звука и каждое возникновение кардинала (всегда неожиданное) из стены (он с удовольствием видел!)  вызывало почтительный трепет. Страх застывал в глазах свиты короля, этих жалких трусов и сплетников.  Его боялись и он это знал. Вот почему закрывая дверь, кардинал всегда медлил, и намеренно долго не поворачивался к сановникам.  Без него не начнут.  Без него, который всегда стоял по правую руку от короля и подавал ему на подпись государственные бумаги.
             Его дело сегодня первое. Он раскрыл папку, достал бумагу, прочитал. Посмотрел на столпившихся вокруг трона. Никакой реакции. Лица непроницаемы. Хорошо вышколены! Каждый знает, что язык тела красноречивее, чем речь. Дома наверно часами тренируются. Не приведи Господь выдать свои мысли (право, какие у этого сброда могут быть мысли!),  но тем не менее, лица словно ледяные маски. Одобряют, значит, единогласно...
             Король вопросительно посмотрел на Кардинала. Тот протянул королю бумагу и потянулся за специальным Золотым Пером лежащим на высокой подставке в вазе. Рука Короля что-то запоздала  и вяло поползла вниз. Кардинал быстро наклонился и вложил новый указ в полураскрытую ладонь Короля. Тот с трудом зажал бумагу в руке и как-бы нехотя понёс руку к груди... Кардинал со вниманием всмотрелся в лицо Короля. Увидел остановившиеся глаза. Зрачки медленно расширялись, дыхание стало трудным и воздух со свистом выходил из полураскрытого рта.
             – Что за черт?  –  растерялся Кардинал.   –  Что это с ним?
             Быстрым цепким взглядом обежал свиту. Те ничего не замечали, почтительно склонив  головы.    Кардинал решительно  –  быстрее чем обычно – взял перо и подал правителю. Тот как-то неловко взял авторучку, и,  зажав её между артритическими пальцами,  поднес перо к бумаге...
              Утвер..., – мысленно уже закончил  Кардинал, но в этот момент перо, прочертив длинную царапающую линию на Указе,  выпало из раскрывшейся ладони и упало на пол. Король захрипел, голова его запрокинулась, глаза закатились рлд лоб, крупные капли пота выступили на лице... Кардинал оцепенел, свита засуетилась,  заметалась...  По кулуарам побежал и затих шепот: У... уу... уудааа... Удар, Удар, Удар, Удар, Удар... Ударррр...

              Он уснул,  сжимая духовое ружье с намертво приделанным трехгранным штыком. Тяжелый приклад  уютно уткнулся в колено словно кот. Ствол холодил грудь. Мушка царапала подбородок.  Руки, надраенные до крови металлической мочалкой –  которой еле-еле удалось смыть опознавательные кресты  со стекла окна в кухне и  на входной двери,  саднили и слегка кровоточили.
             Он еще не знал, конечно, что все его приготовления  были напрасны и что Указ не подписан.

























ЮНОШИ





















ТРИ ОЗЕРА


            ...Он почти бежал по полотну железной дороги. Стояла необыкновенная жара, наверно градусов тридцать, не меньше. В ноздри врывался приторный запах смолы, проступающей каплями из белых свеже-положенных шпал. По глазам хлестали блестящие ремни рельс.
             – Ничего, ничего, – подбадривал он себя. – Тут всего-то около пяти километров   и половина дороги уже позади.
             И, хватая ртом свежий ветер с озера Разлив, и уже явственно ощущающеся конкурентное дуновение Финского, он спешил, стараясь каждый раз попасть серединой ступни на шпалу, однако это не всегда удавалось и тогда он больно ударялся подошвой о крупную гальку, обильно политую мазутом.
             Его ничего не могло остановить. Он летел на встречу с женщиной которую он любил больше всего на свете, и свидание уже было близко...
            Слева от него нежился Разлив, покачивая на длинных ладонях отмелей белые бумеранги парусов и черные щепки лодок. Небо и вода были необыкновенного синего цвета и когда он поворачивал голову налево трудно было разобрать, где кончается небо и где же начинается вода, где берег, который только условно можно было назвать берегом из-за заболоченной поймы, покрытой желтой выгоревшей травой, с небольшими лужами-бочажками,  в которых после дождей он ловил лет шесть-семь назад щурят и окуней, не успевших уйти с водой. (Синяя вода Разлива всегда вызывала у него удивление, так как реку Сестру, единственную артерию, вливающую кровь в озеро, он помнил всегда ржавой, насыщенной лесным торфом.)
             Он мог, конечно, доехать электричкой, которую было ждать часа два. Но когда он себе представил, что он уже минут через сорок будет на месте, хотя ему придется всего лишь пробежать по дуге одноколейной ветки, соединяющей Белоостров и Курорт, он даже задохнулся от радости внезапной встречи с этим полукружием, на котором всегда электричку чуть-чуть наклоняет набок по воле невидимых сил тяготения (и если смотреть с дюн, то иногда кажется, что еще немного и вагоны опрокинутся набок...)
            У него было удивительное,  почти патологическое влечение (любовь?) к этой частичке земного шара, этому короткому участку железнодорожного полотна между Белоостровом и Курортом. Он часто ездил зимой и летом по этому маршруту, каждый раз ощущая себя кем-то из экипажа не то самолета, не то космического корабля, с жадным любопытством вбирая в себя с высоты окна вагона – до земли метра три – бесконечность Разлива и поверхность каких-то неземных ландшафтов в той стороне, где в беспорядке росли кусты и малинники. И каждый раз, соскальзывая постепенно с орбиты этой стальной дуги  на неотвратимость скучного перпендикуляра приземления – трассы Белоостров-Ленинград или Сестрорецк-Ленинград он чувствовал настоящую физическую боль утраты чего-то близкого и его все время тянуло снова и снова стать на какие-то двадцать минут частичкой этой плоти...
            В шестнадцать лет он как-то то утром  понял, почему что его так тянуло, тянет и, возможно, будет всегда тянуть сюда... Ему представилось, что короткая дуга рельсового пути между Белоостровом и Курортом всего лишь микросегмент гигантского кольца, внутри которого протекает его жизнь, своего рода невидимый круг-арена, где лежит Ленинград, Финский Залив, Разлив и вся-вся часть суши, размер которой равен приблизительно диаметру от Белоострова до Волхова или Ладожского озера на востоке. А его улица, необычайная ленинградская улица – частичка радиуса, начинающегося, конечно же, от центра круга Вселенной, то есть от его дома.

             Судьба предложила ему первый выбор.
             ...Она  была из его класса,  и после окончания школы они не виделись, хотя жили на одной улице, дом напротив дома, и в общем-то симпатизировали друг другу. (Он, правда, догадывался, что она как-то «слишком» симпатизирует, хотя и не осознавал этого.) Он встретил её случайно на улице Сестрорецка. Как оказалось, что её мама устроилась воспитательницей в пионерский лагерь и взяла с собой её и её брата. Её звали... А впрочем не так важно как её звали… 
              Она была, наверно, симпатичная. Курносенький носик, маленький ротик, а манеры (к его величайшему удивлению и сожалению) тургеневских барышень. Это его настораживало еще в школе и он думал (по наивности, конечно), что она должна была измениться.
             Они договорились встретиться на пляже, покупаться, поговорить... Он был очень рад её видеть. Во-первых потому, что он знал, что он ей нравится, а во-вторых потому, что он еще ни с кем не встречался и надеялся (подсознательно) наконец узнать, с ней, хорошо ему знакомой, что же это такое...

             ...Его отпустили на два дня домой с практики под честное слово, что он вернется к понедельнику. (Они жили в полевых условиях под Выборгом у финской границы и он себе представлял, сколько времени ему надо чтобы доехать, побыть и вернуться.)

             ...Ему приснилось, что с ней что-то случилось, произошло какое-то несчастье и он проснулся с колотящимся сердцем и пальцы его дрожали. В самое последнее мгновение перед пробуждением он еще помнил, что именно с ней стряслось, но когда его тяжелое тело вырвалось из вязкого омута молодого сна и ему, еще в полусознании, пришлось сделать усилие, чтобы проснуться, он как-бы утратил физическую связь со сновидением и, проснувшись, никак не мог вспомнить, что же именно там произошло, но ему было неотвратимо ясно, что он там должен быть и разделить с ней опасность...

              Она его ждала на берегу, как они и договорились. А он взял лодку на лодочной станции, которая только что открылась, подплыл и сделав последний, мощный гребок, вонзился в пологий песчаный берег Разлива.
             Когда они шли к воде он ей предложил руку, чтобы было удобнее войти в воду... Он навсегда запомнил, как она манерно отвела его руку, вытянула губки и отрицательно покачала головкой.
            – Нет, нет, не надо...
            Он много лет, почти всю жизнь помнил её слова и непроизнесенные свои:
            – А что не надо?

            Он запомнил свое оцепенение, и как ему стало скучно и тревожно, и как он старался прогнать от себя неизвестное ему доселе отчуждение.  Он тогда не понял почему... (Он понял намного позже, что подсознательно схема взаимоотношений с ней уже была просчитана его мозгом и тот понял, как его обладателю будет трудно с такой манерной девицей... Он был прост, целомудренен, но будущий мужчина уже властно вырывался из под контроля сознания.) Его подсознание-сознание решило за своего властелина – избежать сомнительных ситуаций, коллизий, положений, уберечь от неловкости и стыдных ошибок. Её поведение обещало много треволнений и хлопот. И его мозг проиграл все это в миллисекунды, а если бы решало сердце, то неизвестно, что могло бы произойти...
            Неловкое прощание, рукопожатие, её недоуменный напряженный взгляд через плечо... Они больше никогда не виделись. И он никогда так и не решил для себя  –  к счастью или к несчастью.

            (Уже будучи взрослым он часто удивлялся, как его первое импульсивное, неосознанное восприятие ситуации потом многократно подтверждалось реальной жизнью... Он себя не причислял к знатокам душ и, тем более, не относил себя к мудрецам. Но много раз он ловил себя на том, что его первое впечатление о событии или человеке было, в сущности, правильным, а также его редкая наблюдательность и не частое у других умение замечать язык мимики и тела, которые он не всегда мог, по молодости и отсутствию опыта правильно истолковать, почти всегда находили подтверждение и обьяснение потом. И многое из того, что он запоминал, как необъяснимое и непонятное, становилось постепенно ясным и понятным, хотя, бывало, проходило довольно значительное время, и почти всегда он связывал это с былым, незарастающим ожогом его памяти. Через сорок лет, увидев случайно за окном автобуса женскую головку, так похожую стрижкой на неё, он почувствовал как горячая волна ударила ему в глаза, как забилось неожиданно сердце и закружилась голова. Он должен быть сесть на скамейку, чтобы притти в себя и ответить кому-то в ответ на: – Отец, ты в порядке?..  –  Да, да...)

              Её не было дома и он пошел её искать.
              Стояла необыкновенная жара, какая иногда случается на Карельском перешейке и стоит только одну-две недели июня. И эти дни можно пережить только на пляже у воды или в тени  –  конечно если ты не кормилец семьи и не должен где-то служить. Но он знал, что она в эти выходные не работает и будет на даче, и он даже был рад тому, что свой вещий сон (и как потом оказалось, к счастью, совсем не вещий) он увидел в ночь на пятницу.
             Он пошел на пляж, удивительный сестрорецкий пляж с его необыкновенно тонким песком, длинными песчаными отмелями, которые в спокойную погоду похожи на спины отдыхающих бегемотов. Уже было около пяти часов вечера и начинался отлив... Солнце висело в розовом мареве перистых облаков, что обещало назавтра ухудшение погоды. Блеск глади слепил глаза и, отражаясь от воды, прямо в него летело багровое светило, похожее на горящую стрелу.

            ...И он наконец нашел Ту, которую искал и ради  которой прилетел за сто двадцать километров.
           Он увидел свою маму.
           Ему всегда казалось странным, что у него было, по его разумению и болтовне родственников две матери – одна которая родила, и другая, которая вырастила. Они обе  –  мама и бабушка –  сливались иногда в одно и ему было тогда трудно разделить их. Но такое, к счастью, случалось не так часто, а с возрастом они заняли свое, определенное место в его сердце. Хотя он любил их обоих. И это о них приснился ему сон. И когда он бежал по шпалам до него внезапно дошло, почему он не мог вспомнить, что такое плохое с ними произошло... Он хорошо запомнил, как они разделились и стали уходить, уходить, и каждая пошла своей дорогой и как он не мог решить, за которой же ему пойти и у него просто не хватило сил их задержать, чтобы успеть поговорить с ними по отдельности...
             Он их увидел на краю пляжа, там где зеленые лезвия осоки когда-то больно резали ему ноги, там, где песок был перемешан с кусочками высохших водорослей и где росли приземистые, корявые сосенки. Они сидели на раскладушке и ничего с ними не произошло.
            Он их увидел и сердце его прыгнуло. Они сидели к нему лицом и о чем-то беседовали.
            Он медленно подходил к ним с наслаждением погружая ноги в вязкий сухой песок, оттягивая встречу, прикрываясь ладонью, чтобы не смотреть на солнце, плещущее в него сквозь черный невод веток водопад огня.
            Он с обожанием увидел еще молодое тело матери и отметил еще крепкую стать бабушки… Счастье охватило его, когда он увидел, что они здоровы, что сон не сбылся и что они его сейчас увидят.
            Они все еще не замечали его, а ему надо было пройти еще несколько метров.
             (Он вспомнил почему-то, как они мылись в душевой, когда ему было лет пять-шесть и какие у них тогда были худые спины и руки и, чтобы успеть помыться самим, они мыли его по очереди и, чтобы вымыть ему голову, Ей надо было только опустить вниз руки... А сейчас он был уже выше Её  почти на голову.)
            Бабушка подняла глаза и увидела его... Она встрепенулась и протянула к нему руки. Они обе удивились его появлению – он же обещал только через меcяц...
             Они стали гладить его плечи, голову и бабушка стала целовать его и от неё, как всегда, пахнуло чем-то тревожно знакомым и непонятным.
             (Только когда он вырос и него была уже своя семья он, наконец-то понял, что это был за запах  –  так пахли котлеты с луком.  Надо же, он и не знал...)
             Так они стояли втроем, что-то говоря, что-то объясняя, переспрашивая и не ожидая ответа, потому что не так это было важно... И время медленно протекало сквозь них, так медленно, что ему казалось, что этим мгновениям никогда не придет конец и это будет длиться вечно...
             ...Он не знал, что этот день будет сопровождать его всю оставшуюся жизнь (а он думал, что будет жить вечно) и никогда не изгладится из его памяти, и что когда он начнет думать о них первое, что будет проявляться на потайном экране его памяти будет именно тот самый жаркий день, который, словно патефонная игла, скользящая по заезженной пластинке, всегда будет извлекать звук только из одной бороздки, c течением безжалостного времени становящейся все изношенней и изношенней.
             Он еще не знал, что они уйдут внезапно, всего через год, совсем и навсегда, и что не всегда он сможет переплывать километровое озеро в оба конца без отдыха, он не знал, что это лето – последнее лето его юности и что он никогда больше не будет молодым...  Он всего этого еще не знал и поэтому спешил, сломя голову вернуться обратно в лес под Выборг, тая в душе надежду, что если он придет пораньше, то и вернется раньше... Он не верил, что нельзя остановить время, и невозможно повернуть его вспять... Он всего этого еще не знал и в этом было его счастье...

              ...То самое удивительное лето продолжалось. Каждый день – он понял это потом – мог быть засчитан за десять, двадцать, а может быть и больше дней. Каждая минута была событием,  каждые прошедшие сутки делали его взрослее и опытнее. Он себя часто ловил на том, что любое случившееся несколько дней назад воспринималось как событие далекого прошлого и он ощущал, что он и чувствует себя сегодня намного взрослее чем вчера. Много лет спустя он часто задумывался над этим фенoменом восприятия им времени – больше никогда в жизни ему не казалось что то что было вчера, состоялось когда-то очень давно... Давно, чуть ли не младенчестве... Возможно, что внутри каждого человека время течет с разной скоростью. К такому весьма странному, наверняка не согласующемуся с данными науки выводу, пришёл он став взрослым.
   
             ...В таинственной глубине тайги Карельского перешейка, неподалеку от знаменитого озера «Красавица» (в двенадцати километрах к северу от Зеленогорска) есть удивительное, прямо необыкновенное озеро, которое держит связь с Красавицей через узкий ручеёк, кишащий уклейкой. Из-за своей формы оно называется «Долгим» и примечательно перехватом узкой талии жестким поясом соснового створа.
 
             Когда он смотрел на это озеро с крутого песчаного берега ему  казалось, что это не просто озеро, а некий реликт-напоминание, оставленное пришельцами из космоса, своего рода песочные часы  (из-за этого створа), которые вечно измеряют время и будут измерять и после его смерти, и время, протекающеё через узкое горло прямо пропорционально количеству воды, образующейся где-то далеко в болотах Финляндии, и когда случается весенний паводок, то этого времени, отпущенного для совершения озером каких-то непонятных предназначений еще много.

             Продукты у его хозяев закончились и нужно было поехать в магазин. Для этого можно было сесть на автобус и через тридцать минут оказаться в Зеленогорске, или поехать в противоположную сторону, заехать куда-то далеко за лес и купить все что нужно в деревенском магазинчике в начале озера или (это пришло ему в голову в самый последний момент) добраться туда на лодке. Эта была хорошая мысль – на лодке! Ты там один, все зависит только от тебя – скорость и направление и даже выживание (всякое может быть на лодке!) (Тогда в моде была книга Джеймса Олдриджа «Охотник», которая ему очень нравилась. Полное одиночество среди почти дикой природы  – чем ближе к середине озера, тем уединённей, и там ты себя чувствуешь настоящим трапером, за которым в свою очередь охотятся различные, никому не видные до поры двуногие и четвероногие обитатели берегов.)
            Он вел лодку спокойными, но сильными гребками, каждый раз поднимая лопастью весла отражения редких белых облаков и длинных опрокинутые елей, которые, казалось, растут прямо со дна, создавая иллюзию твоего парения в невесомости дня и солнечного света... Ему даже казалось, что он является границей между миром и антимиром в точке, где сходятся реальность и отраженная нереальность.  Он пребывал в ожидании появления чуда – не важно какого, но всё же чуда, которое, по его разумению должно было решительным образом противоречить стабильной обыденности будней и придуманного им для данного времени и пространства ощущения потусторонности. И чем дальше он углублялся в континент озера, затягиваемый течением в самое горло той неведомой беспощадной плоти,  которая ожидала его за створом, он все больше уверялся в том, что чудо должно совершиться  –  неизвестно какое, но должно...
            
             И вот он уже начал приближаться к желанному берегу, который обещал наполнить его сумку вульгарной пищей, без которой, однако, нет ни обыкновенного, ни чуда, то-есть ничего...  Бросив через плечо взгляд, чтобы заранее выбрать удобное место для стоянки (с тем расчетом, чтобы и отчаливать было удобнее – ибо мудрые слова одного из полководцев прошлого – «начиная атаку, всегда думай о её конце», становились неписаным правилом его жизни) он увидел сидящего на берегу человека, который судя по его позе, должно быть, читал книгу.
            Он подплыл ближе и увидел, что это молодая девушка его лет и, может быть, даже моложе. Она сидела на валуне, опустив голову, и длинные золотые волосы струились по её плечам. Она действительно читала книгу. В правой руке она держала большой – конечно же – черепаховый гребень. Вот и оно! ЛОРЕЛЕЯ  сидела на берегу древнего финского озера и читала книгу. Иногда она поднимала голову и как бы вглядывалась куда-то в пространство над ним. Не его ли она высматривала? Не его ли она ждала? Он видел, как она несколько раз провела гребнем по распущенным золотистым кудрям…
             Он осторожно подгрёб к берегу, не делая однако последнего решительного броска на песок. Странное оцепенение снизошло на него. Ему казалось, что если он сделает хотя бы одно малейшее движение, то это видение – плод его воображения – исчезнет и растает без следа... Она подняла глаза и их глаза встретились. Он никогда не видел таких глаз, в которых казалось светилось знание отнюдь неземного происхождения, а зрачки странной овальной формы, отражая полуденное солнце, вспыхивали как внезапно проявляющиеся в темноте фосфоресцирующие сетчатки кошек. Они молчали, и он не мог  произнести ни слова, а следовало бы наверно сказать что-нибудь, например добрый день или что-нибудь в этом роде... Было очень тихо и скрип весел в уключинах казался ему поскрипыванием сосен и елей, отражающихся в воде  (а, может быть, растущих из воды) и держащих на своих ветвях синеву тяжелого знойного полуденного июльского неба. Она исчезла неожиданно (потом он вспомнил, что кто-то крикнул издалека – наверно её позвали.) Он больше её никогда не видел. Но часто, бывало, он вспоминал эту странную встречу и пытался придумать какой-нибудь сюжет на тему «А что, если бы он тогда заговорил с Лорелеей?»
               
              Удивительное лето окончилось, наступила и медленно прошла осень. Началась зима в начале которой, или точнее в конце её одной трети, наступает Новый Год.
             Он увидел её за несколько дней до Нового Года. Шёл мягкий, удивительно крупный снег. Снежинки, словно тарелочки на стендовом стрельбище в Сосновке, счастливо избежав встречи с пулей, планировали прямо под ноги. Шорох шин по мостовой был глух и похож на вздохи останавливающегося шкива гигантского колеса. Когда машины тормозили у светофора ему казалось, что кто-то кому-то что-то нашептывает прямо в уши – интимное, тайное...
              Она сидела в автобусе словно нарисованная в раме. Автобус остановился у тротуара, наехав задним колесом на поребрик и поэтому она чуть-чуть отклонилась назад, как бы приготовясь пренебрежительно лорнировать публику в партере улицы. Он посмотрел на забрызганный мокрым снегом номер  –  это был не его автобус.
              Их глаза встретились и он увидел юное милое лицо с легким морозным румянцем, удлиненные миндалевидные глаза и пушистые волосы. На ней была меховая шапочка, а руки были спрятаны в муфту и муфта лежала на спинке переднего сиденья. Его поначалу поразила именно эта муфта – женщины носили муфты когда он был маленький,  лет 15 назад. А многие хозяйки после войны носили муфты потому, что в них было удобно прятать продовольственные карточки... Такие муфты были у его матери и её подруг. Он также вспомнил, что в семейном фотоальбоме была фотография давно умершей  подруги молодости его бабушки, имя которой и род занятий бабушка уже не помнила. Девушка с фотографии была удивительно похожа на эту, внезапно возникшую в проеме окна. Не хватало только надписи золотом  Фотографiя Бр. Симмонсъ, 1879 годъ.
             ...Его глаза столкнулись с глазами незнакомки и ему показалось, что та удивительно высокомерна и надменна. Но это только казалось, так как он смотрел снизу верх, а она сверху вниз. По розовым, без четкого рисунка губам незнакомки бродила загадочная улыбка. Автобус был почему-то совершенно пуст и сквозь стеклянные стенки просвечивала орудийная башня Исаакия с поднятыми к небу стволами колонн и черный леер Гороховской.  (Такая улыбка бывает только в одном случае – когда переживают заново какое-либо приятное событие или когда ты был хозяином положения...) Ему показалось, что она возвращается со свидания с морским офицером (столько было вокруг черно- белого «морского» цвета, золотой кортик Адмиралтейства, близость незамерзшего еще залива, астматическое дыхание которого слегка посвистывало в бронхах переулочков и улочек между Новой Голландией и Невским.) А почему бы и нет? Может быть, ей даже сделали предложение, что весьма вероятно в предвидении близкого распределения из училища, очень вероятно...
             Он представил себе как много лет назад,  может быть даже сто, все было также и только вместо автобуса она села на извозчика, держа в памяти вальс,  всё ещё не придя в себя от количества информации о парусном вооружении корвета, которое обрушил на неё смущаясь, молоденький офицерик в черном мундире с золотыми пуговицами. Может быть даже они поцеловались... Она отрешенно улыбается и смотрит  сквозь реальных мещан и простолюдинов.
             Экипаж тронулся. Он  остался на остановке...
             Он пришел назавтра на то же самое место в тоже самое время, ожидая подсознательно и осознанно невозможного... К его величайшему изумлению вчерашний день повторился. Опять та же самая НЕЗНАКОМКА сидела у окна и снова снежинки с необычно четкой структурой – как в учебниках физики в разделе о физическом состоянии воды – с немыслимым великодушием награждали его десятками звездочек за терпение.
             Она снова посмотрела на него, её веки с длинными черными ресницами чуть дрогнули, когда её блуждающий взгляд случайно столкнулся с его, и он понял  (её зрачки чуть-чуть больше чем следовало бы – так ему хотелось думать – задержались на нём), что она его узнала или отметила во вчерашней толпе. Автобус медленно отошел от края тротуара… Эти странные свидания продолжались несколько дней подряд без  перерыва...
            Через неделю автобус приходил уже всегда без неё...
            Кто она, откуда, из какого мира или измерения? Куда и зачем она ездила?
            Много лет после этого он видел её взгляд, обращенный на него и внутрь её, её загадочную, всепонимающую и может быть даже чуть завистливую улыбку и очень долго, много-много лет он часто ловил себя на непреодолимом желании увидеть её снова, узнать кто она и после этого, может быть, даже умереть...

            ...Он искал это озеро на протяжении восьми лет. Искал и не находил. Он рылся в атласах, книгах, изучил «Справочник рыболова», где описания озер напоминали  извлечения из наукообразных трудов о структуре воды, издаваемых каким-нибудь прикладным институтом. Справки об особенностях озер и водоемов извещали с сухостью гастрономического документа – изобилует (не изобилует) рыбой. Иногда сообщалось об уровне заболоченности берегов и количестве впадающих и вытекающих речушек. Все это было мало информативно и пользы не приносило. Изучение карт также не дало ничего нужного – россыпь голубоватых пятен, напоминающих просыпанную голубику на зеленом ковре лесов, даже отдаленно не напоминала ему форму того озера, которое он так жаждал найти... Ничто не могло ему помочь найти то озеро, на котором он провел всего двадцать четыре часа из своей тогдашней одиннадцатилетней жизни.
            
          ...Он хорошо помнил, что они ехали долго. Автобус, заполненный мальчишками его возраста  во главе с тренером Детской спортивной школы, был маленький, старенький, тащился еле-еле, и он все время опасался, что они не доедут  и путешествие сорвется. Он дорогу не запомнил, однако знал, что они едут в сторону Выборга по шоссе. Наконец автобус остановился. Справа  был лес и несколько домиков. Около водозаборной колонки на корявой избушке висела доска с блеклыми лиловыми буквами  МАГАЗИН и за грязными оконными стеклами был виден стоящий внутри на подоконнике тусклый самовар. Слева была глубокая далекая-далекая впадина, с длинным озером, похожим на уснувшего леща в зеленом эмалированном тазу... Было часов десять утра.  Июльское солнце уже начинало припекать и от озера поднимался белый дымок и бесконечное число маленьких радуг, словно цветные мальки играли у самой поверхности сонной воды.  В самом дальнем конце озера поверхность бороздили короткие волны, а ему казалось,  что это плавники диковинных рыб.
             Он никогда еще не видел такого количества воды, ограниченной видимыми сосновыми берегами. Озёра он конечно видел и не одно, но подобного этому он не встречал. Озеро казалось морем и рощи на противоположном берегу слегка приподнимались над поверхностью и, казалось, качались словно плоты, готовясь уплыть куда-то вдаль.
              Весь день они рубили тонкие березки и ольшанник, чтобы построить шалаши. И столько на всё это ушло тогда сил от неопытности, а ночевать они собирались только одну ночь... Ночью он не спал, поджидая восход о приходе которого он собирался узнать, подставив глаза под тоненькую струйку розового солнца, которая просочится сквозь щель у его изголовья. Утреннюю зорьку пропустить нельзя – рыба клюет как бешенная. Все было в его жизни впервые – дальнее путешествие, шалаш, ожидание рассвета...
              Он не пропустил начало восхода и пошел, неся две удочки и банку с червями. Он должен был сначала пересечь луг, залитый белой росой, подойти к речке, перейти её по мостику и углубиться в болотистый берег озера, стараясь ступать на кочки – чтобы не увязнуть – усеянные еще зеленой клюквой.
            Проходя через мостик он посмотрел вниз и увидел рой уклеек, водящих бесконечный хоровод  у самого желтого дна под слоем воды толщиной в несколько сантиметров.
             ...Он был на этой планете один. Стояла такая тишина и было так пустынно, что ему казалось, что он стоит на краю света и до горизонта, а может быть и дальше, нет никого и ничего.
              Рыба плескалась в маленькой темной заводи – его не обманули. Сейчас будет самый клёв! Круги  от спинных плавников расходились далеко по воде  – точно как радиоволны  на обложке справочника по радиотехнике. Серебристая плотва, оставив липкие чешуйки на его руках уже плескалась на самодельном кукане из прута, срезанного остреньким ножичком, похожим на финскую пукку, в котором он ценил, однако, не необычайную остроту, а цветную плексиглазовую ручку, сделанную, как хвастался тот урка с Лиговки, из частей «юнкерса». Никогда больше он не ощущал такого единения с миром и никогда потом его не пронзало необыкновенное ощущение общности с природой. Он как-бы слился с ней и был её мельчайшей и неоделимой частью, и если бы вдруг неведомые ему силы попытались извлечь его из этого микромира, то он бы мгновенно умер... И если бы он верил в Бога, то он бы упал на колени на ближайшую кочку и, плача и содрогаясь от радости, молил бы Его за то чудо, которое он был награжден. За тот дар, которым он был наделен ни за что, ни про что.
              С годами он стал забывать все те свои ощущения и то оcтрое чувство, пронзившее его тогда притупилось, но желание увидеть снова это озеро не проходило.
              ...Он не помнил, почему тогда он не узнал названия озера, почему не спросил.   
              И вот совершенно случайно он встретился с ним, но дыхание не перехватило и сердце не выскочило из его груди,  хотя озеро, то самое озеро лежало перед ним, ничуть не изменившись за тридцать лет, ничуть... Он медленно-медленно проехал по-над озером, следуя глазами за бесконечностью воды... И вот озеро также неожиданно исчезло, как и появилось... Оказалось, что оно совсем недалеко. Но его уже почему-то не тянуло опять сюда. ( Наверно, потому, что он уже видел и другие озера. А может быть потому, что он вырос.)
               
             ...Увидеть ту девушку из далекого-далекого автобуса полузабытого предновогодья стало его навязчивой идеей. Иногда ему казалось, что был рожден только для того, чтобы взвалить на себя те несколько дней и нести их и нести долго, может быть даже до самого конца... Это было всегда рядом, как шум океанского прибоя в тесной клетушке маяка, как воздух, как все, что вокруг и только принимало различные формы, как вода – то становясь льдом, то снежинками, то паром, все время, однако, оставаясь водой одной и той же формулы на всех параллелях и меридианах. И это постоянное неутолимое желание накатывало с неустанной и неизбежной периодичностью подобно сменам фаз луны в одни и те же часы... Но он знал,  вернее, догадывался, что в этой жизни и на этой планете встреча не может произойти. Правда, если бы можно было случайно оказаться на далекой внеземной галактике и, обогнав время, прильнув к сверхсильному телескопу направить его на приближающеся оптическое чудо, случившегося много-много световых лет назад на планете Земля, неизвестной, наверно, многим обитателям Вселенной...
      
             Однако невозможное случилось и он был не готов к этой встрече... Он случайно оказался в той самой зоне, в той самой квартире, где его Незнакомка ждала его много-много лет (он был в  этом по странной самонадеянности почти уверен) И она  смотрела на него. Он её не видел, но почувствовал её взгляд сквозь стену.
             Да, он оказался в той самой квартире, где она была за стенкой тогда, очень давно. Он её сразу узнал, хотя и не видел её, и, кажется, и она узнала его...  Он, правда, постарел, а она практически не изменилась и оставалась такой же молодой и по неземному красивой в раме. (Ему тогда казалось окна автобуса.) Но эта была рама копии картины «Незнакомка» и тогда она была живая, но для него она была живая всегда... Он дотронулся до двери, за которой была она и она почувствовала это прикосновение, он видел как она подняла свои соболиные брови, как её губы дрогнули, как блеснули белые зубы и руки начали теребить муфту…
              – Это Вы.., – произнесла она полувопросительно-полуутвердительно... –  Как дела?  Как Вы жили без меня эти годы?
              – Я и не жил без Вас, – ответил он. – Я все время был с Вами... А жизни уже и не осталось,  а я, пожалуй,  еще не жил...
              Она печально улыбнулась: –  Сколько же было вам тогда лет?
              – Девятнадцать...  Исполнилось...
              Она сказала: – Нельзя, чтобы чедовеку было все время девятнадцать... Вам сейчас значительно больше... Сколько же, в самом деле?
              Он ответил. (А что же делать, если ему все время девятнадцать, но окружающие думают, что ему больше.) – Больше пятидесяти...
              Она тихо сказала: – И мне было тогда девятнадцать... И больше не будет никогда...
              ...Он посмотрел в зеркало, которое давным-давно, не стесняясь, подсматривало за ним. Он увидел снова себя там, в глубине дешевого трельяжа. Издали, а до зеркала было метра три, и это уже было очень много, потому, что он уже плохо видел, глянул он, с молодой кожей и ярко-желтыми волосами, выгоревшими тогда, тем сумашедшим летом.  В комнату неожиданно проглянуло солнце и он увидел, что волосы уже не соломенные, а серебрянные.   
             – Да я помню, помню…,  –  прошептала она. – Конечно...
             – Куда Вы тогда ехали, или откуда? – спросил он и посмотрел ей в глаза.
             – Надо было войти и спросить,  –  ответила она. – Просто войти...
             – Да... Но это был не мой автобус,  –  ответил он.
             Она покачала головой: – Кто это может знать? Лучше Вам не знать, куда и откуда я тогда ехала. Если я скажу, Вы пожалеете о том, что помнили меня столько лет...
              – В самом деле?  –  спросил он. – Пожалел бы? И не помнил бы Вас столько лет?
              – Пожалуй, – ответила она. – Ваш автобус еще только выходил из парка, а мой уже прошел много-много... Я, конечно же, запомнила Вас... Нельзя было не запомнить... Такой жгучий блондин и пылали юностью... Я тогда ещё подумала, что Вы покрасились... Было действительно такое необыкновенное лето... Где Вы его провели? Так выгореть можно было только на природе, на юге или на Севере...  В Сестрорецке так не загорают и не вы–го–ра–ют,  не правда ли?

              Он медленно ответил:
              – Вы живете во мне как вирус, вы буквально заразили меня тогда, давным-давно. И против этого вируса нет защиты, он сидит в моем генетическом аппарате и репродуцируется постоянно... Как мутаген – мутагена уже давно нет, а злокачественная опухоль, разъедающая мозг вот, на лицо. И нет против этого, и не было, и уже не будет никакого лекарства... И моя память о Вас умрет вместе со мной и я буду тогда счастлив, зная, что никто и никогда не заразится от меня и я буду свободен, по крайней мере после моей смерти... Слава Богу, что уже не долго осталось жить...

              ...Он не знал, что лет через десять, он окажется в узкой длинной комнате на краю Ленинграда и со стены будет на него смотреть картина,  по стилю похожая на гравюры Дорэ, но только большая, как картины Айвазовского в Русском Музее. На картине были изображены молодой мужчина в парике и дама его лет в нарядах конца ХVIII–го века. Они сидели на скамье у пруда, по воде плыла какая-то птица, ветки бука, конечно же бука, (там только буки и каштаны) склонялись к воде. Молодые люди держались  за руки и смотрели друг на друга... Больше ничего на картине не происходило... Застывшее движение... застывшее мгновение... Под картиной была надпись «In  Love»
             Его поразила не только тональность картины, от которой веяло прошлым и долгим будущим, но и тем насколько правильно и безошибочно было выбрано это сочетание  – IN  LOVE.
            inloveinloveinloveinloveinlove... На много, много лет... В картине не было ничего сентиментального (на его взгляд.) Строгие линии, простая композиция...  Он почему-то вспомнил строки Тютчева  «Вот стою я... на закате гаснущего дня...»  и щемящая тоска по несостоявшемуся нахлынула на его, и он ушел, не попрощавшиcь…



   























* * *

Звали его тоже Толя.
С двадцать пятого года, что ли?
Я в сорок третьем сидел на горшке,
А он в блиндаже на Курской Дуге.
Я не знал ничего, кроме игр,
А его блиндаж раздавил «Тигр».
Он ночь пролежал в кромешном завале,
Пока его не откопали.
Я учился вытирать сопли,
А тёзка ходить –  стопы отсохли.
Стаканами пил Столичную Толя.
Она была нипочём Толе.
Всегда шутил, что за «прочный мир»
Лучше всего принимать спирт.
Из его рук первый стакан
Принял и я – почти пацан.
...А через год Толя умер.
Принял стакан, в лужу упал.
Сумерки накатили как артналёт.
И Толя вмерз пoнтоном в лёд.
Никто ему не протянул руку.
(Нажрался, мол, разлёгся, сука.)
Наверное, в свой предпоследний миг
Он видел тот самый проклятый «Тигр»...
               




ПЕРЕКИДНОЙ  И  ДЖЕНЯ  ВЕЙСМЮЛЛЕР
 

              – Тут солдат весь избегался, ищет какого-то Евгения Михайловича!  –  голосок шестилетнего братишки вибрировал. Он отставил в сторону кисть,  в которой был зажат кусок свежей булки густо намазанной свежим черничным вареньем,  и выкрикивал:
             –  Солдат на машине военной! А на дверцах танчики нарисованы!
             – Смотри, осторожнее! – сказал старший брат. – Накапаешь. Потом пол не ототрешь,  а рубашку не отстираешь.  Уже третью за неделю порвал! Где денег на тебя набраться?
              Братишка захлёбывался: – Мне дальше бежать надо! Солдат сказал, что торопится! Кто это у нас тут Евгений Михайлович? Я ему так и сказал, что никаких Евгениев Михайловичей  тут нет! Тут только дачники!
              – Как это нет? Это я – Евгений Михайлович! – спокойно возразил старший. – Я. А ты  будешь Сергей Михайлович,  когда вырастешь. Не знаешь разве?
              – Ты? – остолбенел братишка. – Ты? Какой же ты Михайлович? Ты просто Женька!
              – Для тебя, дурачка такого, я Женька. А для кое-кого уже Евгений Михайлович.  Сыпь отсюда,  мелочь пузатая,  и скажи ему,  что я иду.
              Сережка оцепенел.  Такое в его сознании не укладывалось.  Так это его Женька тот самый Евгений Михайлович, которого он уже полчаса ищет! Во! И стыдно стало ему – как это он не сообразил: ведь солдат повторял много раз мне нужен Евгений  Михайлович  Мельников.

             ...Женя открыл глаза. Газик затрясло (значит уже свернули с асфальта, вышли на проселок, скоро приедем.) Ему было скучно. Его товарищ спал, запрокинув голову на серую от пыли дермантиновую подушку. По его прыщеватой небритой щеке катилась капля пота .
            Шофёр сказал: – Открывать окна не будем. Пыль столбом. Лучше попотеть.  Недолго уже.
             Солдат снова проговорил: –  Служить можно, да...  скукота...  Вот там за поворотом озеро.  А за озером уже и гарнизон. Только озеро и выручает. А так деться некуда...
             –  Что-то уже есть хочется, – сказал Женя. Полез было в сумку за бутербродами,  да раздумал. Есть в грязи и на пляже он не любил. Подождем. Чем нибудь накормят в гарнизоне. И вспомнил как рассказывал один парень со двора, который прослужил пять лет  (пять лет!) на  тральщике: рис и селедка, а потом компот, а чаю сколько хочешь. Женю передернуло. Он не любил ни рис, ни селедку. Один её вид в бочке вызывал тошноту. Посмотрим. Он ему так и сказал, что если будете давать селёдку, сядем на автобус и привет.  Капитан успокоил:
             – Мальчики! Будь спок! Только мясо, только мясо!


• Капитан

              – Слухай, Грицю! Та послухай жэ батьку, – протянул капитан. –  Слухай, хлопче.  Для начала к дядьке, а потом... А потом посмотрим...
              Солдат-шофёр искоса посмотрел на капитана. А чего потомсмотреть, хорунжий. Потомсмотреть  некуда... Дуся твоя укатила на Кавказ. Так что –  некуда. Вот вернется через месяц, вот тогда и начнем смотреть каждую субботу, мол, по хозяйственным делам полка.  Однако он знал, что капитан никогда слов на ветер не бросает. Если собирается потомсмотреть, то значит, что-то задумал. И, кажется, совсем не имеющее отношение ко второй половине рода человеческого...
            Капитан сказал:
            – Грицю,  ты не обижайся...  вижу,  вижу, что обижаешься...  Я же шучу ...
             Григорий не обижался. Капитан любил своего шофёра и тот это знал. И любовь была взаимной. Однако капитан не упускал случая  подчеркнуть, что Григорий с Украины. За два года капитана и Григория связали прочные товарищеские отношения, основанные почти на заговорческих мотивах. Почти...
             Капитан между тем заметил:
             – Ты поосторожнее. Тут всё-таки дачный посёлок. Дети, старики.   Даванёшь кого-нибудь.  А тебе всего год остался...
             Но это говорилось для порядка. Машина и так ползла по грунтовой дороге со скоростью десять километров в час.
             Капитан покрутил головой и проговорил: – Ну вот, уже приехали...
             Из-за зелёных елей, cловно из-за замшелой стены крепости, выглянуло стальное древко колокольни разрушенного Православ-ного Храма, который использовался как  склад.

              Родной дядя Григория прозывался в определённых кругах снабженческих служб дивизии РАЙКИН, хотя к известному артисту никакого отношения не имел. Так было удобнее, как-то по деловому, и даже как-то таинственно. А называть его Аркадием Исааковичем было почему-то неловко. Сам же Аркадий Исаакович  шутил, мол, моё настоящее имя  Итого! И объяснял: – Когда я вижу в ведомости на зарплату внизу слово «Итого», я всегда хочу расписаться  Аркадий  Итого...
              Аркадий Исаакович сидел на табуретке около холмика, в глубине которого даже в самую жаркую погоду в холодных объятиях брусков льда, густо вываленных в сырых опилках, молоко для пионерских лагерей не кисло. Дядя сидел,  расстегнув дешевую ситцевую рубашку у которой не хватало пуговицы на уголке вытертого ворота (бедность  значит, чтоб была видна!)  Короткий, рыжий с сединками (словно солью посыпан) ежик блестел. Жарко. Он лениво жевал огромный бутерброд, который он только что, по-холостяцки сварганил из сайки  и полкило докторской колбасы, и равнодушно смотрел на остановившийся около него обшарпанный грузовичок. Помахал ручкой в воздухе племяннику, приподнялся и, вытерев ладонь о мятые брюки, потряс ручищу капитана. Широкая улыбка раздвинула ряд золотых зубов (новые мосты,  дорого взял –  а ещё из своей мишпухи!)  На желтом клыке висел кусочек колбасы.
              – Привез, начальник? – cпросил он как-то участливо. (Умел говорить с народом дядя! Умел! Для каждого находил нужный тон и слова, – всегда поражался Григорий.) 
                В тоне кладовщика сквозило глубокое понимание процесса сложнейшего перемещения  хозяйственных ценностей из одних категорий в другие, чтобы все эти, так сказать, предметы, превратить в другие предметы, не имеющие, по крайней мере для следователя, между собой ничего общего. И всё это с негласного согласия и даже одобрения увешенного наградами начальства. А что делать, если снаряды к танкам и топливо поставляют в нужном количестве, а вот краску, так нужную для насыщенной полноценной жизни танковой дивизии не достать?! Значит, нужно найти таких людей, которые имеют эту краску. Но тем также нужно что-то такое, чего на цивильном рынке не достанешь, но имеется в других сферах. И найти, так сказать, возможности реализации основного закона политиэкономии: товар-деньги-товар. За вычетом второй составляющей, а именно денег, ибо деньги (что такое деньги – зола!) нигде и никогда не должны нарушать плавное движение  безотказного тайного механизма, работающего по принципу – деньги-товар и только так,  или товар-товар.  Ну, конечно, хе, хе , без смазки ни одна машина работать не будет. Не будет... То есть, сначала поработает,  а потом всё...

            Капитан кивнул: –  В кузове... Гриша, будь ласка (Ну, уж если понесло капитана, значит, не остановишь, всё-таки иногда кэп перебирает, – думал Гриша.) Он отлично понимал начальника – капитан счастлив, потому и шутит всё время. Та-а-кое дело провернуть! Несколько сотен пар армейских рукавиц с одним пальцем. И кому такие нужны? А если берут – значит нужны. И получить взамен  дефицитнейшую  импортную голубую краску,  без которой этот бетон и смотреться не будет. Так  командир дивизии  и сказал, что без краски это не бассейн,  а Дахау!  И правда! Точно – труба, топка и бетонная серая чаша. И приказ устный: Краску любой ценой. Понял? Словно перед атакой. Вот эту высоту – через два часа! Об исполнении доложить!
Капитан понял, как не понять! Он и сам любил процедить сквозь зубы какому-нибудь солдатику: – Сделать то-то и то-то!.. И всегда шепелевато добавлял в сторону (показывая, что приказ есть приказ,  и не его дело знать, как он будет выполнен) окрушшить и уништошшить.

Племянник  подошёл  к полуторке и открывая задний борт вспоминал:
– А на должности кладовщика потому, что дядю Аркадия Исааковича послали на исправление. Где-то, что-то, с кем-то не поделил и подвели под статью за хозхищение. А каким-то образом выкрутился и добился, чтобы кладовщиком назначили. А потом с хорошей характеристикой опять наверх... А деньги у дяди всё-таки есть. Один кореш в увольнительной как-то высмотрел его, когда тот в своем зэковском ватничке и картузике (за рубль десять штук в базарный день) выползал из такси  на набережной Макарова. А такси-то зеленогорское... Тут одна его зарплата за месяц уйдет за парочку таких. Ну ладно, дело это не моё. Хорошо, что хоть один родной человек поблизости, и человек, между прочим хороший, и краснознамённой дивизии по нутру пришелся. Так пришелся, что если попросит танк  –  пригонят... А танка нехватит и самоходку... Уверен!

Капитан подошёл и сказал: – Гриша, давай подсоблю! Вдвоём-то сподручнее.
             Стащили они тюки с перчатками (ГОСТ АА–262 2314/23, Артель инвалидов №4, г. Пермь, ул. Социалистическая д.10) и тут уже и дядя с электрической тележкой, а на тележке сто банок – каждая пять килограммов – небесно-голубой краски (какой цвет этикетки – такая и краска.) На каждой этикетке латинскими буквами наискосок:

“ BRIGHT  BLUE”   Made in  HUNGARY (1,5 Gal.)

              Капитан ласкал глазами банки, пытаясь прочитать. И что-то даже получилось. «Блю» похоже на немецкое «бляу» (засело где-то навсегда хохотливое название фильма «Бля-у Дуна-у»),  а вот дошёл до полтора гал и споткнулся. Всё тянет что-то такое прочитать не совсем приличное. Чёрт его знает, что это означает. Известно, что каждая банка весит пять кило с копейками и всё,  а что такое  маде и гал  не наше дело.

–  Как мама? – спросил Аркадий Иссакович. – Ты не знаешь, получила она письмо и посылку?
–  Не знаю,  надо позвонить, – сказал Григорий.
            –  Я очень за неё волнуюсь, только одна сестра осталась из всей родни.  Ты понимаешь,  Гришенька.  Надо её в санаторий,  где почки лечат.  Я займусь этим делом, – пообещал дядя. –  Завтра же...

              –  А теперь, – сказал капитан счастливым голосом. –  Дуй к стадиону. В горле пересохло.  Там всегда пиво холодное.
Гриша бросил короткий взгляд на начальника. Ой, темнит чего-то товарищ капитан. Ой,  темнит!
Капитан не пил пиво. Он его просто терпеть не мог и, между прочим,  не курил.
            –  Что же это за дело гонит капитана на другой конец посёлка в такую жару в пятницу,  когда Дуся уехала? Не за этим ли потомпосмотрим?

Он уважал только крепкие напитки. Как он любил пошутить (из Белоруссии вывез):
             –  Я красную водку не пью. Только белую!
             Одно дело сделано! Краска достата и будет пущена в дело. Но осталось ещё одно и такое важное,  ради которого и согласился командир боевой дивизии пойти на сделку с гражданским Аркадием Исааковичем.  И такое дело,  что если оно выгорит, то награды посыпятся (в штабе обещали!) И его не забудут, и командиру приятно, и всем будет хорошо. Командир даже подпрыгнул, когда капитан ему всё выложил. И ведь сам придумал! Никто не помогал. А после разговора с командиром дивизии у него осталось такое впечатление, что тот почти всё придумал без него! Так повернул дело.  Во, молодец! И ладно! Было бы дело... А там  разбирайся кто и что… А пришла ему эта мысль, между прочим, с тяжелого похмелья после встречи дочки-языковеда, что приехала на каникулы. Уже почти институт окончила... Ищет сходство белорусских слов и санкриста, что ли? Он счастливо улыбался.. Один без матери вырастил дочку. Двадцать два года! А уже побывала замужем за каким-то пацаном. Ну х... с ним. Отвалил и ладно.  Малохольный какой-то был....
            
            Капитан с удовлетворением смотрел в заднее окошечко кабины.
             –  Полный порядок, полный порядок. Наличие ящиков с банками голубой краски вызывало приятное расслабление. (И на бассейн хватит и ещё – если по умному красить – останется. А если останется, то можно будет...) Практический ум капитана начал просчитывать возможные выгоды от реализации остатка дефицита.
Солнечные блики, отражаясь от блестящих крышек импортного чуда, прыгали по бортам, взлетали на кроны низких берез и взрывались в окнах дач. За грузовичком стлался низкий хвост пыли...


• Женя Маленький

            Никогда ему не  доводилось ездить на «козле». Правда в далёком-далёком детстве посчастливилось прокатиться на виллисе от Летнего Сада до Смольного. Тогда тоже было лето. Да, точно, июнь... Скорость была сумашедшая. И сержантик всё приговаривал: –  Эй, шкет,  ты держись покрепче, а то, не дай бог, вылетишь.
             Как давно это было... Сейчас ему семнадцать. И школа, надоевшая до чёртиков, позади. Кто знает, что впереди? Ну, волноваться особенно за будущее нечего... Уже было несколько звонков (наконец-то прояснилось, где тренер подхалтуривает и правильно делает – семья большая, одна дочка требует через месяц новую кофточку! А сама  – ни рожи, ни кожи,  лицо как блин,  нос лопатой, а туда же!)  А зарплаты ведущего тренера команды Школы Высшего Спортивного Мастерства видно не хватает... И Институт инжеров железнорожного траспорта и Электромеханический техникум и Техникум водных перевозок и даже Библиотечный техникум.  И все предлагают к ним на первый курс без экзаменов, и повышенную стипендию, и сразу сборы на всё лето, и всесоюзные соревнования. Только соглашайся... Придётся что-нибудь выбрать.  Голова у тренера будь здоров. Придумал ему даже прозвище... Надо же такому свариться! А льстит прозвище!.. Он как-то спросил ещё в сентябре: – Ты вот,  Женя,  уже в десятом,   языки изучаешь, скажи, как перевести твою фамилию на немецкий или, положим, на английский? Он ответил  –  Мюллер.
             – Ага! – обрадовался тренер. – Мюллер! И напыщенно произнес:
             – Учитывая твои выдающие успехи на водной дорожке отныне будешь прозываться Дженя Вейсмюллер! Ну, как? А?
             Он тогда взглянув на лучащееся прямо детской радостью тренера, здоровенного мужика старше его лет на двадцать пять, и ошашело выговорил:
            –  Ну,  Валентин Васильевич,  тоже придумали!  Зачем это?..
            – А что, – смеялся Валентин Васильевич. – Будешь!  Заслужил! Но это будет наш секрет! Дженя, Дженя! – и, схватив свою папку с бумагами, скрылся в кабинете директора бассейна.

             Пыль проникала сквозь щели «козла». Пылинки вились над головой Жени Большого, который продолжал спать, неловко запрокинув голову на грязный валик заднего сиденья. Женя Маленький  думал:
            –  Надо бы разбудить Женьку. Уже подъезжаем.
            Шофёр, как-бы прочитав его мысли,  проговорил:
            –  Надоело парни, понимаю. А ехать, между прочим, ещё минут пять.
            И Женя решил не будить товарища. Приедем – сам проснется. А правильно сделали, что согласились. По тысчонке отхватим. Такие небывалые деньги, только бы не обманули...  Такие деньги! Правда, водопроводчик ЖАКТА получал полторы тысячи. И за что? Безграмотный мужик... К примеру, врач получает всего шестьсот. Водопроводчик как-то, будучи сильно набрамши, разъяснял, перебирая длинный моток пружинистой стальной проволоки:
            –  Понимаешь, Женька... Мы рабочий класс,  и знашь, в говне копаться тоже не радость...

             – Наконец-то можно будет купить импортные ласты! А то отечественные через месяц начинают трескаться и расслаиваться.          Тренер всё говорил:
             – Ты слишком, сильно работаешь ногами... При чём тут ноги, если ласты делает артель слепых в Нижнем Новгороде из отходов шинного производства?

              ...Последний год в школе был самый тяжелый. Хождение в школу и приготовление уроков вызывало непреодолимую тошноту и сопротивление. А у него были уже совсем другие планы.  Приблизиться к мастеру... Или хотя бы... Во что бы то ни стало… Для этого он вставал каждое утро в шесть и полтора часа делал специальную гимнастику. Каждый день. Полтора часа. Девять месяцев.  Ему часто приходила в голову простая мысль. Вот если есть школы для особо одаренных в области художественного творчества  и они там только рисуют, танцуют или поют. А школа так, между делом, и двойки им не ставят.  И все это знают.  Почему бы не открыть школы для особо одаренных в спорте детей? Ему было как-то неуютно думать – детей – когда он подходил к зеркалу и вглядывался в метр восемьдесят тренированных мышц и мощную грудную клетку. Еще, наверно,  выросту... И надо бы немного похудеть...  Хотя уже, кажется, на пределе. Жирок должен быть для обтекаемости. Сколько не тренируйся – всё равно у пловца должны быть обтекаемые формы, как у дельфина. Ну за пять-то лет он точно приобрёл обтекаемые формы. Как ему тогда повезло! Несколько сотен претендентов, а были выбраны всего двенадцать человек.
            – Я в тебе не ошибся, Жека! – любил говорить тренер. И самодовольно улыбался.  И в баню ходить не надо. Каждую неделю по шесть раз и более душ.  От всех в классе несет потом,  а от него пахнет  хлоркой...
             Тогда же в сентябре он вдруг увидел, что его щеки и подбородок как-то неожиданно покрылись золотистым густым пухом. И он решил начать бриться. Он частенько вглядывался в фотографию Джонни Вейсмюллера, подаренную тренером и думал, что ему cледует обязательно стать похожим на этого человека, который первый в мире проплыл стометровку кролем быстрее минуты. Тренер делал вид, что он не знает, что утром у Жени школа и обрадованно встречал его в бассейне.  Давал задание и исчезал. А всё просто. Вместо школы – плавки и полотенце с мылом и мочалкой в портфель и мимо школы, прямо к трамвайной остановке и «гуд бай» уроки, соплюхи комсомолочки в отвратных черных передничках у которых только одно на уме: «Когда заплатишь комсомольские взносы? Ты уже знаешь сколько задолжал? Вызовем на собрание!»  Напугали! А плавать надо много, чтобы рвануть и хотя бы приблизиться к минуте. Все хорошо идёт на первых 75 метрах. Если посчитать, то должен выплыть из минуты. А не получается –  на последних двадцати пяти что-то происходит с его ногами. Они начинают бить вразнобой и он чувствует, как стиль его начинает ломаться.
            – Ты должен работать над координацией движений, –  говорит тренер. А как работать –  не показывает. Наверно  сам не знает. Что-то надо делать... И надо, наконец, выбрать какое предложение принять. Выбрать место, где математики нет и стипендия приличная.  Займусь потом.  Ну, через неделю...

            – Где это мы? –  раздался вдруг сонный хриплый голос Жени Большого.
            – А, проснулся, – ответил Женя Маленький. – Ты совсем заспался. Мы уже Приморск проехали и в глубине, сам знаешь чего... Куда гражданских не  пускают...
           – Да ну, –  рассмеялся Женька. –  Тогда давай сдаваться. А то ещё заарестуют.
           – Жрать чего-то хочется,  –  отвечал Женя Маленький.
           Газик медленно подъехал к КПП. Казалось, что шлагбаум уже был поднят задолго до того как  из домика выбежал капитан, приветственно размахивая руками. И, вскочив на подножку, обрадованно заговорил: – Привет ребятки! Привет! Ну молодцы, ну молодцы!
            И, обращаясь к Григорию: – Быстро нашел?
            Проехав КПП ребята оглянулись, не сговариваясь, назад. Длинная металлическая конструкция – ворота, на каждой створке которой багровели метровые пятиконечные звезды, медленно закрывалась...

            – А вот и наша дивизия начинается, –  раздался бас капитана. И он показал на плохо подстриженную лужайку, посредине которой на массивном бетонном основании был укреплен реактивный истребитель, похожий на наконечник гигантской стрелы, нацелен-ной под углом градусов 45 в ярко-синее небо.
            Женя Маленький спросил:
            – А почему истребитель? Тут же танковая дивизия...
            – А кто его знает, –  ответил капитан. –  В самом деле почему самолет, а не танк? Никогда не  думал...


• Женя Большой

            –  Бачь-ка парубок,  глотнешь пивка с ковбаской?  –  спросил  капитан.
            (Опять начал, – тоскливо подумал Георгий.) А тот тем не менее продолжал:
             – Нэ журысь, я принесу. Подремонтируй свой водно-солевой баланс,  а то употел. Не доедем.
             Капитан всегда предлагал принести пива, потому что солдату пива покупать не положено. И приносил. А сейчас, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел вразвалочку к воротам стадиона.
             – По делу,  по тому самому потомпосмотрим, –  сказал себе Григорий, отметив целенаправленную уверенную походку капитана. Закрыл раскаленную дверцу душной кабины и лёг на траву. –  Подождем... Спешить некуда. Можно немного вздремнуть.
             Сидящие на траве вокруг пивного ларька, смотрели как капитан удалялся от грузовика, открыл турникет воротиков, ведущих к  стадиону, начал подниматься по ступенькам, которые вели наверх к чаше бассейна. Удивленно переглядывались.  Капитан хоть и здоровущий, а на спортсмена похож не был, и староват, и в форме...

              Капитан, поднявшись наверх, выбрал местечко потенистее, как раз под небольшим навесом, вытер пот со лба, снял фуражку, посмотрел вниз. В бассейне  безостановочно плавал один человек. Плавал стильно, но как-то лениво. Однако в этой медлительности чувствовались  умение  и  сила.
             – Смотри-ка, – сказал себе капитан, когда прошло уже минут тридцать. – Мужик всё плывет. Я бы уже давно сдох. Сколько же он проплыл? Не меньше километра. Кажется,  это самое то...
              Пловец неожиданно, сделав кульбит, оттолкнулся от стенки, поднырнул под дорожку и, подплыв к лестнице, начал медленно подниматься.
             – Совсем мальчишка, – сказал себе капитан. – Лет восемнадцать, не больше. А здоровый какой!
             Радостное ощущение начинающего сбываться такого далёкого ещё час назад  плана охватило его. Пловец, поднявшись на бортик, лениво взял небывалой расцветки полотенце и начал растираться. Сначала руки, потом ноги, грудь... Капитан позавидовал:  –  Какие парни начали подрастать! Какие парни! А он в восемнадцать не мог и гирю поднять,  и на турнике висел как куль с...
             – Эй, – приветственно сказал капитан и начал спускаться к бассейну. – Как дела?  Устал?
             Пловец, продолжая растираться, отрицательно покачал головой и сказал:
             – А в чём дело?
             – Да ни в чём. Просто смотрю как ты здорово плаваешь.  Профессионал?
             Пловец кивнул.
             – А по какому разряду и каким стилем ?
             – Почти по первому кролем или, как сейчас говорят, вольным. И на спине начал... Тоже пошло неплохо...
             – Я так и понял... Люблю пловцов... Особенно того,  который Тарзана играл.  Вот запамятовал,  как его...
             Пловец обрадованно подсказал: – Джонни Вейсмюллер!
            –  Немец, что ли?.. Не фашист?
            – Нет, – рассмеялся он. Американец. Многократный чемпион Олимпийских Игр. Сейчас уже, конечно не плавает.
             – Вот видишь, – понимающе кивнул капитан. – Там у них всё так –  высосут человека,  а потом на свалку.  А денег, наверно,  нагрёб!..
             – Наверно, – отозвался его собеседник. – Он того стоит!
             – И я того же мнения, –  быстро проговорил капитан. – И я считаю, что профессионалам должны платить как следует. Такая тяжёлая работа! Вот проплыл  и получи!  Надо,  значит, отстёгивать за профессиональную работу  сколько надо, не жидиться!
             Помолчали.  Затем капитан тихо проговорил:
             – Слушай-ка,  у меня к тебе дело будет...
             – Какое дело?
             – А вот послушай, – сказал военный, почему опасливо оглянувшись...
– Можешь меня спокойно звать по имени-отчеству – Андрей Константинович, – говорил капитан и вопросительно посмотрел на Женю Маленького. – Подумай...
             – Замаа-анчиво, –  протянул Женя. –  Заманчиво...  И в раздумье посмотрел на капитана: – Андрей Константинович! У меня приятель есть.  Он прыгает здорово. Может,  и он пригодится...
              – Прыгает, – как-то безразлично протянул капитан. –  Прыгает... Нет, думаю, не надо.  У нас вышек нет и  не будет.
              – Да нет, – рассмеялся Женя Маленький. – Он прыгает вверх,  а не вниз.
              – Вверх? – уже заинтересованным тоном переспросил капитан.
             И на всякий случай уточнил:
             – То есть не в воду? И сколько же он, к примеру, может прыгнуть?
             – Да вот недавно прыгнул на Дне Физкультурника сто восемьдесят...
             – Иди ты! – воскликнул капитан. – Покажи!
             – А он вот там за бассейном на яме с утра.  Я здесь, а он там...
            Капитан засуетился:
            – Что же ты раньше-то не говорил? Что же ты раньше-то молчал!
            Новая информация явно заинтриговала его.  Он  заспешил.
   
             – А как, это, его зовут? – спрашивал капитан, когда они спустившись с бассейна к стадиону медленно стали приближаться к яме с песком, у которой  маленькими футбольными воротиками стояли две вертикальные тонкие стойки, держа длинную, слегка провисающую планку. Под ней сидел крупный парень в шелковых блестящих трусах с разрезом, голый до пояса,  и смотрел вверх.
             – Его зовут также как и меня, Женя. Только так как он постарше года на три, то нас зовут Женя Большой и Женя Маленький.  Хотя я покрупнее его.
             Женя Большой медленно поднялся, задумчиво потрогал планку, как бы пробуя её на прочность.
            – Ну, пусть прыгнет, –  попросил капитан.
            – Хорошо, –  ответил Женя и крикнул:
            – Эй, привет!  Как  оно?  Сколько там?
            – Сейчас сто семьдесят пять, –  ответил Женя Большой.
            – Слушай, прыгни.  Вот Андрей Константинович не верит...
            – Да ты что-оо! – прошипел капитан. – Я верю, верю!  Обидится...
            – Не-а, – по детски помотал головой его спутник. – Не обидится...
            – Ладно, прыгну. Вообще-то уже домой пора. Целое утро тут...
            И стал медленно, считая каждый шаг и кивая в такт головой, отходить к точке начала разбега. Затем повернулся лицом к планке, наклонился, проверил шнурки и рванулся. Только в ему одному известном пяточке у края ямы с песком он оттолкнулся и взлетел на воздух. Капитан неожиданно вцепился в Женину руку и воскликнул с неподдельным ужасом:
            – Что он такое делает!? Смотри, он же прыгнул спиной к перекладине! Он что, сдурел? Он же сейчас шею сломает!
            И вскочил на ноги, с отчаянием вглядываясь в Женю Большого, который удовлетворенно ухмыляясь, лежал на спине в яме и смотрел на неподвижную планку.
             – Да что Вы! – рассмеялся Женя Маленький. – Это просто новый стиль прыжков.  Называется  ПЕРЕКИДНОЙ .
            – Перекидной, – повторил капитан. – Перекидной. Никогда не слышал. И потом сказал:
            – Ну подзови его... И повторил ещё раз:
            – Ах ты, мать твою так,  ПЕРЕКИДНОЙ... Надо же...

            ... Поставив ногу на подножку грузовичка  капитан  говорил:
          – Парни, рад был познакомиться. Очень. Искренно рад. Только так, как договорились. Без рекордов. По спокойному. По спокойному.  Бум-бум-бум, и всё... А то вы отвалите,  а нам потом раcхлебывать. Где я таких рекордистов наберу?..

               Женя Маленький ошибался, думая что его тёзка спит.  Нет. Женя Большой не спал. Он думал, что как он был прав, когда не дал переделать их старый дровяной сарай и добавить еще одну пристроечку для дачников. Вместо этого сделал там настоящий сектор для прыжков. Правда, чтобы взять хороший разбег нужно было отойти к самой стене и прижаться к ней спиной, а стена холодная, но если, однако, за полчаса до тренировки включить нагревательную спираль, то вполне сносно. И прыгать можно сколько хочешь. И не нужно тратить три-четыре часа, чтобы добраться до Зимнего Стадиона. Техникой прыжка он уже практически овладел.  И видеть своего тренера он тоже уже не мог. Всегда поддатый и, чтобы не тратить время на работу с малолетками, придумал, чтобы он передавал свой опыт. Сам, значит, в раздевалку трепаться, или что... А он должен лишний час проводить с начинающими и бесплатно... Нашёл дурачка! И без него можно обойтись. Сразу после Дня Физкультурника пригласили в Институт Лесгафта и насильно записали в школу тренеров и стипендию назначили. Только давай прыгай и всё такое. Попытался отговорится, мол, в аттестате одни тройки. Тогда отозвал его в сторонку один из комиссии и на ухо сказал: – А мы ложим на твой аттестат, можешь его засунуть  в...  Всё отлично! Наконец-то определённость какая-то наступила, а то уже двадцатник на дворе, а всё зыбко, как сразу после школы, и работа эта грузчицкая в мясном отделе осточертела. А денежки эти армейские пригодятся.  Луще надо аборт делать и с ножом к горлу пристала  – давай деньги  – а то поздно будет... И  доктора за тысячу нашла...  А где ему взять эту тысячу? А вот и удача подвалила нежданно-негаданно... Спасибо Жеке.  Башковит мужик. Сразу понял, что надо делать и про товарища не забыл. За день обернемся. Раз плюнуть и по тыще огребём.
             Он успокоенно качался на заднем сиденье:
              – Пусть думают, что сплю. Разговаривать не хотелось. Всё ясно. На душе спокойно. Только вот жрать что-то хочется. Уже часа два едем.

           Капитан со стуком опустил бутылку водки на стол и спросил:
           – Ну что, устроились? – и обвел взглядом комнату с свеже-побеленными стенами, двумя койками и столом посредине. – Годится? И, не дожидаясь ответа (и так ясно, что сгодится, не жить же сюда приехали), добавил:
          – Сейчас пойдем обедать. А водку выпьем с вами завтра, после. А сейчас я  один трахну за успех нашего безнадёжного предприятия!
          Взял приземистый граненный стакан (набор – графин/стакан/ тарелка/вилка/нож), достал из портфеля кусочек сала густо посыпанный перцем и солью, налил стакан до краёв (в школе измеряли объем такого стакана – ровно 196 граммов), влил водку как нарзан в широко раскрытый рот и, зажмурившись, несколько раз с наслаждением вдохнул, открыл глаза, расправил плечи, налился кровью, понюхал сало и начал его медленно жевать...
          – Ну что уставились? – добродушно спросил он. –  Собирайся...


• Перекидной

             Дженя был на удивление спокоен перед заплывом.  Единственное о чём думал, так это о том, чтобы не пропустить свою новую фамилию. Рядовой такой-то, по такой-то дорожке... Пятидесятиметровая, голубая до невозможности яркая плоскость  манила и переливалась. Казалось, что в бассейне не вода, а голубое, прозрачное небо. Он был настолько спокоен, даже безразличен, что даже хотелось показаться тренеру, который повторял всё время «Ты мог бы показывать лучшие секунды, если бы не волновался». Он действительно «перегорал» перед соревнованиями. А тут чего волноваться? Он сказал  капитану:
              –  Заявите меня  на спине. 
              Тот озадаченно согласился. На спине – так на спине...  Было видно, что  плаванье на спине для него представляет неразрешимую загадку.
              – Всё будет в порядке Андрей Константинович (заплыв,  эстафета, потом отметим, и завтра домой, и конец. И прости, прощай Спартакиада Вооруженных Сил Северо-Западного Военного Округа!)
              Он равнодушно посмотрел на соседей, которые ожидали вместе с ним вызова на старт. Профессионально оценил их тела и потенциальные возможности. Крупные, здоровые, тяжело сложенные парни. Груда мышц. Бицепсы. Сильные бёдра. Наверно поднимают штангу. Он видывал таких тяжеловесов на водной дорожке. Они, как правило, могли промолотить первые двадцать пять метров, а потом сдыхали.  Немногие могут ещё плавать, да и бассейнов мало...

             ...Ты знаешь, как ты проплыл?! – просвистел капитан.  – Сказать, сколько?!
             – Ну, сколько?  – равнодушно выдохнул Женя.
Ему было совершенно неинтересно за сколько он проплыл сто метров на спине.  Тем более это был не его основной стиль. – Сколько же?
            – Одну десять!! – шептал капитан. – Одну десять!! Говорил же – не мастериться! Сейчас объявят! Лучшее время Спартакиады! Сейчас объявят! Ведь просил же! – сокрушенно качал головой Андрей Константинович. – Просил же раньше! Ну ладно, вылезай Весьмюллер. Отдыхай...
            – Неудобно получилось. Извините, – объяснял  Женя.
(А потому, что это был не его основной стиль. Он не чувствовал скорости. Если бы плыл кролем, то он бы конечно остерёгся  мастериться...)

              Женя Большой отдыхал, лёжа на траве неподалёку от сектора прыжков. Он жевал  травинку и смотрел в необъятное небо, похожее на купол шатра цирка шапито. На недосягаемой высоте полз гусеничкой самолет. Всё-таки сколько же до него? Гула не было слышно. Наверно, километров семь... Летчики, конечно, в кислородных масках, и температура там градусов... Ну очень холодно. 
             Он взял с первой попытки сто восемьдесят, обеспечив себе сразу первое место. Остальные – прыгунов двадцать – прыгали ножницами и выше чем сто семьдесят два пока никто не показал.
             Судья подошёл к нему и сказал:
             – Сержант... Запнулся, нашёл в протоколе его фамилию. –   Судейская коллегия предлагает вам использовать ваши оставшиеся попытки. Может повыше планку поднять?  – с надеждой в голосе.
             – Ну, поставьте, –  согласился Женя Большой. – Почему бы нет? Прибавьте еще пять сантиметров (И подумал: хоть десять, мне такую высоту не прыгнуть.  Побалуемся...)
             Перед прыжком Женя подошёл к планке. Посмотрел вверх. Всё-таки высота приличная. Выше его роста на целых пять сантиметров. Планка, покрытая поперечными полосками, покоилась на протянутых к нему пальцах стоек, и показалось ему, что планка это своеобразный шлагбаум, отделяющий его от страны здесь и  какой-то неведомой земли там, где-то в потустороннем мире,  который прячется невидимый и таинственный за этой планкой... Наметил носком на земле будущую точку толчка и начал от неё медленно и успокоенно отсчитывать шаги. Перед тем как начать разбег ему пришла в голову мысль,  что надо будет обучить хотя бы одного солдатика из танковой дивизии технике прыжка, а то он уедет,   кто это сделает? 
             Он сделал несколько глубоких вдохов. Хотя он был уверен, что ему эту высоту ни за что не взять, всё-таки предстартовый мандраж заставил чаще забиться сердце. Чтобы успокоиться, он обвёл глазами глазеющую замершую толпу и отметил напряженное,  озабоченное лицо капитана.

             – Ну парни, ну дали вы шороху! Мать вашу так!! Просил же! Как в Средней Азии говорят рюсськи,  патихонка! Патихонка! Вот как надо было! А вы.., – капитан махнул рукой. – Ну ладно... Командир дивизии уже звонил и сказал, что поздравляет меня и что теперь надо будет нам не уронить! И до следующей Спартакиады есть время подготовить свои кадры.  Успокоил он меня, а то просто хоть в петлю,  такие результаты! Ну давай, двигаем ко мне, дочка уже два раза звонила.  Водка  греется, а мясо стынет!
– Вам ребятишки рюмочки, а мне стакашок, стакашок, – говорил Андрей Константинович. – А тебе, доченька, бокал для вина.
             – Ну, дорогие мои! – поднялся капитан, держа стакан на уровне сердца. – Большое дело мы сделали. Рекорды поставили!  Что, конечно, чистая случайность! Вот за вас и дочку мою! За всю молодежь, чтобы не переводились у нас на русской земле такие богатыри, –  закончил он и опрокинул стакан в рот.
              – Mальчики, закусывайте, – обвёл он рукой стол. – Вот сальце белорусское... Мои родственники коптили над вересом в баньке, как положено. Грибочки. Салат городской. Леночка сообразила,  а мясо тоже домашнее. Тут только тушонка постная. Для солдат конечно хорошо, а для семьи не очень...
              Водка пробудила зверский аппетит. Ударила в усталые головы. Ребята набросились на пищу. После мяса с картошкой Андрей Константинович предложил:
              – Давай перервёмся. Танцуй, молодёжь. А я посмотрю, по-стариковски. Вот и пластиночки есть, купил вместе с радиолой. Хорошая машина. И звук чистый.

              Лена поставила пластинку на диск радиолы. Повернулась. Её синие глаза, опушенные чёрными ресницами, сверкнули. И Женя Маленький мог поклясться, что на какую-то долю секунды он даже заметил рубиновую вспышку, отброшенную её сетчаткой. Так сверкали глаза их кошки, когда она бросалась навстречу к нему с подоконника, когда он включал свет. Лена  посмотрела на него него и громко сказала:
             – Ребята! Женский танец! И, проскользив по натертому дощатому полу, остановилась около него. Он смущенно встал. Она была ниже его на целую голову. Сочные красные губы вздрагивали,  острые углы белого воротничка подчёркивали смуглость шеи. Он нерешительно сделал шаг вперёд и положил правую руку на её талию, а левую угловато подставил под её правую. Лена хохотнула и, приподняв голову (какие красивые глаза!) прошептала:
             – Это вас так в вашем юнкерском учат вот так с дамами обращаться? Словно с фарфоровыми статуэтками! Теперь танцуют так!
              Она придвинулась ближе и подхватила его левую руку под локоть. – Танцуйте же, чемпион! Уже почти половина пластинки  прошла!
              Её тело было крепкое, руки сильные. Смеющиеся глаза смотрели  прямо ему  в глаза, губы  шевелились, беззвучно повторяя слова «Бесамэ, бессамэ мучо… Бессамэ...»

              Прошлой осенью всем классом поехали в Петергоф. Как сказала классная руководительница: «ДЛЯ СМЫЧКИ  КЛАССА, ВЫ ВЫПУСКНОЙ, ДЕЛАЙТЕ ФОТОГРАФИИ, БУДЕТ ЧТО ВСПОМНИТЬ». Стояла середина сентября и было очень тепло. Так тепло, что казалось даже – всё ещё июль. И только необыкновенные краски листвы уверяли: осень, осень...  И грибники...  Он как-то отделился и побрел по просёлочной дороге. Внезапно он услышал,  как его окликнули.  Это оказалась соседка с передней парты. Она всегда просила понаблюдать за учителем, пока она будет списывать домашние задания. Сейчас она стояла перед лужей и игриво спросила:
             – Можешь перенести? Слабо?
             Он тогда шагнул вперед, а лужа-то была глубиной всего сантиметр, и взял её на руки. Он запомнил её тело. Сейчас предоставился неожиданный случай для сравнения. Тогда она тоже  обняла его за шею  –  вроде чтобы ему было легче и  ей не упасть. У Лены тело тоже было крепкое, без лишнего жира, но какое-то  другое. Какое-то не такое,  как у той одноклассницы.
              Он  отметил: –  Тело другое.

             Танец, танец... Качки в полумраке... В закрытых глазах, если их зажмурить как это сделала Лена, голубая вода и плеск, вода пенится под ударами рук и ног... Гул, дыхание прерывается... Скоро поворот... Кульбит он делает под левую и правую руку одинаково... А на спине вообще легко. Главное не сделать это слишком быстро   – можно удариться.
            Краешком глаза Женя заметил как Андрей Константинович как-бы незаметно показывал его тёзке большой палец:
            – Во как хорошо! Какая дочка! Как она танцует! И Женька не отстает! А здорово проплыл! Никогда не думал, что на спине можно так быстро плавать...
           Пластинка кончилась. Капитан встал и сказал:
              – Ну ребятки, пока мы еще в форме, давай закончим дела. Лена, пойди, пожалуйста, на кухню на пару минут и поставь чайник.
              Потом достал из нагрудного кармана два сложенных конверта, вручил каждому и сказал: 
– Надо пересчитать.
             И, видя их нерешительность,  понизил голос:
             –  Знаю, знаю, доверяю... Но деньги счёт любят.
Пересчитали – у каждого по десять сторублёвок. Всё правильно.
            Капитан удовлетворенно хмыкнул:
             – Раньше такие бумаги прозывали катеньками. Потому как Катерина Великыя была изображена заместо Ильича. А по цвету и размеру отличий не вижу. Ну, всё в порядке. Я пойду, у меня дежурство. Отдыхайте. Завтра после завтрака часиков в десять  отчалим обратно. Спасибо, мальчики. Я пошёл...

  Женя думал:
  – Симпатичная эта Лена, и образованная. Сразу узнала на фотографии Джонни Вейсмюллера и сразу же поняла, что на следующей фографии тоже пловчиха из далекого 1928-го года – партнёрша Джонни по сборной. Он вспомнил, как охватил его стыд за одноклассниц, которые нашли эти фотографии в его портфеле и наперебой стали расспрашивать: – Это что твоя девушка?  А как её зовут? А вы уже целовались? А вы?.. Идиотки, честное слово, полнометражные идиотки... Таких ещё поискать надо... И ведь так и не поверили.
             Женя Большой сказал:
             – Ребята! Давайте больше не будем эту водку.  Вот тут еще почти полная бутылка красного вина «Айгешат». Давайте выпьем за нас, за нашу молодость, за наше знакомство...
             – Хорошо сказал! – взвизгнула Лена. – Ох, хорошо, Жека! И влепила ему поцелуй в щеку. Для чего ей пришлось даже подпрыгнуть.
             – Ну ладно, – смутился Женя Большой.  – Ладно...
             Вино было похоже на кровь – густое, тягучее, пряное. На вкус сладкое. Лена сказала, извиняясь: – Тут вина на двадцать километров в округе не найдешь. Вот за водкой папа специально гонял ночью на танке. Еле продавца разбудили. Представляете на танке ночью за водкой по лесу?.. Я сейчас, – и выпорхнула из комнаты.

             Женя Большой сказал:
             – Слушай, Жека... Понимаешь... Я вижу тебе понравилась Лена...  Но честное слово, она не для тебя,  а ты не для неё ...  Тебе, между нами, лучше пока девочек на велосипеде катать... Ты... понимаешь... Ты... Поверь мне...Свали незаметно...  Я разберусь... А? Клянусь, тебе лучше отвалить... Иди, ложись, поспи, отдохни... Я приду... может быть...





• Домой

            Голова Жени Большого лежала на коленях у Жени Маленького.  А его левая нога в гипсовом панцире была подвешена к ручке переднего сиденья. 
           – Ну, как тебе? – спросил Женя Маленький у Жени Большого.
           – А... Ничего... – ответил  тот. – Ничего. Жаль, что водки нет.
           – Почему нет, –  ответил Жека. – Капитан дал в дорогу .
           – Дай... 
           – Стакана нет...
           – А стакан не нужен... Я из горла... И спроси у Гришки можно  ли покурить...
           – Можно, можно, Женя. Тебе можно. Там под сиденьем пустая банка из-под сметаны. Будешь туда стряхивать.
            – А я и не знал, что ты куришь, – сказал Женя Маленький. – В Советском Спорте недавно статья была о том, что курение уменьшает кислородсвязывающую способность красных шариков. То есть нагрузки большие.  Тот кто курит не сможет выдержать...
             – Ну и х... с ним,  Жека. Для меня всё закончено. А если бы не это, так я уже давно решил, что хватит. Пора завязывать со спортом. Получу специальность тренера и  буду детей тренировать  –  самое милое дело.
             Жека сказал:
              – Ты знаешь, я тоже, признаюсь, решил, что пора...  Знаешь, я так устал за этот год… Это нужно постоянно себя держать в форме. Вот проплыл. Показал такие секунды и больше никогда мне этого не сделать. Я понимаю, что просто не думал об этом...
              – Да,  Жека, подумай, – отвечал Женя Большой. – Ведь никто никогда не узнает, что мы поставили такие рекорды. Тебя с таким результатом можно спокойно взять в Сборную Союза. Представляешь –  эти наши сантиметры и секунды принадлежат кому-то другому. И никто никогда не узнает про нас. Я, мать твою так, сержант...  уже и фамилию забыл, а ты какой-то рядовой Сидорчук!
              Женя Маленький согласно кивал головой.  Да, пора кончать  со  спортом. на жизнь нужно зарабатывать… Пойти  в какой-нибудь техникум… Получить сразу повышенную – рубликов четыреста и через пару лет специальность... Работ навалом. Вот на каждом столбе висят объявления: требуются намотчицы, мотальщицы,  крутильщицы и даже какие-то дипломированные кочегары…
             Машину сильно тряхнуло. Женя Большой застонал. Женя Маленький выглянул в окно и сказал:
            –  Это мы выехали на асфальт. Через час будем уже дома.
            Гриша бросил :
            –  Парни, не через час, а минут через сорок. Обещаю.

             –  И куда тебя, чёрт ты такой, понесло? – горестно причитал капитан. –  Ну за каким хером ты прыгнул из окна? Ты что, меня испугался, что ли? Большое дело!.. Да я твоём возрасте... Ну что делать будем?  Подумаешь,  моя дочка! Ну и что!?  И как это тебя угораздило – прямо на клумбу. Тут всего метр высоты.  А в клумбы мы всегда запихиваем кирпичи,  чтобы форму держало! И встать не можешь?
             – Не-е-т, – промычал Женя Большой. Его лицо перекосило болевой гримасой.   
            – Дай-ка взглянуть, – сказал капитан.
            Он осторожно приподнял штанину. Голеностопный сустав Жени был скорее похож на сине-багровую подушку, и её размеры увеличивались буквально на глазах.
             –  Сейчас поедем в госпиталь, –  сказал сокрушенно капитан. – Надо же, надо же...

              ... У  Жени звучал в ушах голос гарнизонного хирурга:
               – Да, не повезло. Перелом сустава. Потребуется длительное лечение. И навряд ли ты, парень, сможешь прыгать. Если честно... Вот посмотри.
              Хирург протянул рентгенграмму к свету:
               – Вот видишь, сустава практически нет. Одни осколки...  И  аппаратов-то пока таких нет,  чтобы ногу вытягивать... Может  и появятся  когда-нибудь... Не повезло... Хоть рекорд установил...






• Вместо эпилога
 
             – Эй, паренёк, – сказал почтальон, обращаясь к мальчику лет четырнадцати. Ты не из Брумелей будешь?
             – Ну?
             – Скажи родителям, чтобы ящик  поправили, вот дверца вываливается  и почта может потеряться. Что-нибудь интересное  да и пропустите...
             – А что там может быть интересного? Про спорт что-то мало стали писать…
             – А не скажи. Вот ваш номер «Красной Звезды» от 10-го августа 1955. Видишь, тут интересная статейка о Спартакиаде Вооруженных Сил.
             –  И что там такое? – спросил недоверчиво мальчик.
             – А вот... Где же это? Вот, нашёл! Вот какой-то сержант прыгнул перекидным способом на 185 сантиметров.
             – На ско-о-лько? 185? Да, не может такого быть! Как там написано?  ПЕРЕКИДНОЙ?
         

Der Ostarbeiter

               
Generalbezirk  Wei;ruthenien
 Беларусь Мінская вобласць вёска Глинцы
20-га лютага 1943 года

Здравствуй матуля ! Я вось ужо ў Нямеччыне амаль два месяцы Я ўжо пісаў табе як я прыехаў і трапіў да спадара Рытэр ...мяне выбраў гэты пажылы немец яму гадоў пяцьдзесят  ён інвалід няма ногі (ён у сусветную вайну апынуўся ў рускай палоне і крыху гаворыць па руску) ён сказаў што я вельмі падобны на яго зяця і ростам і валасамі, а таксама сказаў што калі буду дрэнна працаваць то ён надерёт мне азадак. Я тут адзін з Беларусі. Ёсць яшчэ дзяўчынка з Украіны, яе прывозяць кожны дзень аднекуль. Я рабыняй у стайні з коньмі і частуе свіней. На возе ваджу розны на поле і назад. Кормяць добра і комнатёнка приличнпя хоць і наводшыбе ад гаспадарскага дома ёсць рукамыйніца вада і святло У гаспадара ёсць дарослая дачка па імі Ульрика яе муж збіраецца ў адпачынак з войска ён танкіст... Скучаю за вамі і абдымаю. Твой Аляксей
14 июня 1943
          - Ну вот и я! – крикнула Ульрика с порога. - Вот и я! Проводила, проводила!  Её глаза блестели. - Всю дорогу плакала, на вокзале было много народу, все провожали своих на фронт. Мой Курт тоже всплакнул, хотя старался сдержаться. Как ему идёт форма танкиста! Красавец! Он мне шепнул, что ожидаются большие перемены на Восточном фронте Они получили новые танки. Совершенно новые! Русским против них не устоять. Он так уверенно говорил... А мне страшно... Уже третий год война  а конца не видно. Хорошо, что успели пожениться прошлым летом, когда он был ещё в училище... Дай-то Бог!
Отец смотрел на неё вопросительно.
Ульрика прошептала: -Надеюсь, надеюсь..
Отец ничего не ответил и вздохнул. Его взгляд был прикован к большой чёрно-белой картине-фотографии на противоположной стене.
- Красиво смотрится мельница, - проговорил он тихо. - Не правда ли, доченька?
- О, да, а за лесом еще что-то... 
- Будто ты не знаешь что, - укоризненно проговорил отец.¬ – Крыша твоей лесопилки! Вот что!

Гитлер объявил 25 июня, что операция «ЦИТАДЕЛЬ» начнется на рас-свете 5 июля. 4 июля, накануне наступле¬ния, он издал приказ, который должны были зачитать войскам, а затем уничтожить: «Солдаты!Сегодня вы начинаете великое наступление, исход которого может иметь решающее значение для войны. Ваша побе¬да должна в еще большей степени, чем пре¬жде, подтвердить всему миру тот факт, что в конечном счете бесполезно оказывать ка¬кое-либо сопротивление германской ар-мии... До сих пор именно танки русских, прежде всего, помогали им достигать неко¬торых успехов. Грандиозное наступление, которое этим утром ударит по советским ар¬миям, должно потрясти их до самого осно-вания. И вы должны знать, что все зависит от успеха этих боевых действий»
3-й  Танковый корпус СС (Panzer SS Totenkampf) жолжен был принять участие в операции «Цитадель»*, наступление которой направлено на уменьшение Курского выступа и в конечном счёте решить судьбу войны. В феврале 1943 года  полк  получил роту тяжелых танков «Тигр I»...
*«Цитадель» не достигла поставленных целей и была отменена 14 июля.

• Звали его тоже Толя, он был двадцать пятого года что-ли?*
Я  в 43-м сидел на горшке а он в блиндаже на Курской Дуге.
  Я не знал ничего кроме игр, а его блиндаж раздавил «Тигр»...
              * В “Eight thousand miles eastward…”, pp.142-143. Boston, USA.

           7 июля 1943
Его разбудил истерический крик дочери. Она кричала  так, что ему стало страшно.
- Курта убили! Рыдания сотрясали её тело/
- В первый же день! Танк взорвался на минах! Все сгорели! Что дела-а-а-ать!! Но Курта опознали и привезут в запаянном  гробу...
Отец сполз с кровати, с трудом надел протез и, ковыляя, подошёл к дочери. Обнял. Ульрика спрятала лицо в его фланелевой рубашке. -    Папа!!! ПААААААААААААААААПА!


- Как у тебя?.. спросил отец
- Я не беременна! – тихо сказала Ульрика. В её глазах плескалось отчаяние. Отец посмотрел на фотографию: - Ты помнишь завещание твоей свекрови?
 - Да да, да, помню, помню! Что же делать??
-Ты уверена? Ну конечно! Всё как всегда. И в этот раз не получилось. А я так надеялась! Курт сказал, что наверно будет мальчик. Он и я так были уверены! Так уверены!..
- Послушай доченька, - проговорил отец.- Твоя покойная свекровь в завещании написала, что и мельница и лесопилка отойдут только детям Курта. Иначе говоря, нет детей - нет и наследства.
        Ульрика согласно кивала. С надеждой смотрела на отца. Он умный, что-нибудь да и придумает. Хотя понимала, что придумать ничего нельзя.
        Отец смотрел в окно  и отвёл взгляд от дочки.
-Папа куда ты смотришь?- Ульрика старалась поймать его взгляд.  Отец смотрел в окно на белорусского паренька, который медленно шёл по двору держа в руках хомут, и ещё раз удивился сходству этого белоруса с зятем...

- Я смотрю на пословицу на кафельной плитке и ещё в... окно...

 Ein Spatz in der Hand ist besser, als eine Taube auf dem Dach*
 *(Лучше синица в руках, чем журавль в небе.)

Ульрика тоже взглянула в окно и поймала только спину.
-Папа, - с ужасом прошептала Ульрика. - Ты в своём уме?
-Да, я в своём уме... Подумай о наследстве. Остальное я возьму на себя. Что? - Подумай... Времени очень мало. Не более двух месяцев... Да... Не более...

Generalbezirk  Wei;ruthenien
 Беларусь Мінская вобласць вёска Глинцы
першага жніўня 1943 года
...Дарагая матуля! У мяне жыццё крыху змянілася. Цяпер мяне перавялі жыць з свіронках ў падвал дома і сталі лепш карміць А абавязкі засталіся амаль тыя ж самыя. Але гаспадар стаў мне давяраць ездзіць на калёсах у суседні гарадок па розных поручениям...Скучаю за вамі і абдымаю. Аляксей


2  октября 1943
- Ну что, Эдди? У тебя последний вылет перед отпуском?
- Да... протянул Эдди, поправив шлем. Он посмотрел на небо и сказал:- Англичанам-то хорошо, бомбят ночью, а мы всегда днём.   Смотри какая хорошая погода! И суббота между прочим.
Дин продолжал: -Там   сегодня в Баварии праздник Октоберфест. Слыхал про такой? Это праздник пива, а пивовары они знатные. Вот закончим войну, пивка попьём немецкого! Если доживём, конечно...

-Да на кой нам хорошая погода! Зенитчикам тоже лучше видно. И истребителей у них ещё много! У стрелка всегда работы хватает.  Ну раньше всегда обходилось, и в этот раз, дай-то Бог, пронесёт.
- Вернешься, и в Америку! Завидую!
- А ты не завидуй. Что-то беспокойно, мне если честно... Ну, пора в самолёт, ребята уже прогрели моторы. Пора.
       -С Богом! Они обнялись.
Бомбардировщик В-29 начал медленно набирать скорость.

- Готовь-ка телегу, – сказал старик парню. - Сейчас OKTOBERFEST. Поедешь на ярмарку, привезёшь пиво и другое, по списку.
        - Sehr gut,- ответил тот.

• Готовлюсь к прыжку, выбираюсь из ада.
Ныряю в разрывы зенитных снарядов.
Наш Би-29 развалится скоро.
Уже загорелись четыре мотора.
От нашего киля немного осталось,
Антенны болтается самая малость.
Пилоты и штурман недвижны, убиты,
И крылья, не крылья, а рваное сито.
И баки пробиты и топливо хлещет,
И два «Мессершмидта» взяли нас в клещи.
И здесь оставаться не вижу я смысла,
Прощайте ребята! Так вышло, так вышло!
Вот я парашют прижимаю к плечу...
Прощайте навеки!
Пошёл!
Я лечу!*

*перевод стихотворения военнопленного летчика узника концлагеря
Stalag Luft-1 (Журнал «Армия и Флот», 2009)



«...Вчера, около 2 часов дня во время налёта американских бомбардировщиков  огнём  зениток  и истребителями были сбиты 6 самолётов. Один из них упал на территорию ярмарки вызвав большой пожар и многочисленные жертвы среди населения. Одному  пилоту удалось выброситься на парашюте и он был взят в плен...» (Из донесения командования противоздушной обороны)
- Вот  и решение проблемы... слава Богу, - тихо проговорил старик. - Не нужно больше мне ни о чём заботиться.  Жаль, конечно, парня... Оч-чень жалко...
Ульрика смотрела невидящим взглядом в пол ...

На скромных надгробиях стоящих рядом на клaдбище маленького баварского городка выбиты имена:

JOHANNES RITTER   1893-1959

KURT ODENWALD    1920-1943

ULRICA ODENWALD  1923-1998

ALBERT ODENWALD  1944- 2011
          
 






















МУЖЧИНЫ











ДЯДИУС  ЛЁНИУС


              …Он нашёл её сразу. Трудно поверить, но это так. Сразу! Хотя в последний раз он был здесь почти тридцать лет назад. Тридцать! Правда, сделать это было не так уж и сложно. Она была прямо у забора. Того же самого забора, который ничуть (ну, может быть только чуть-чуть) не изменился за эти годы…  Вдоль забора, как и тогда, раньше,  извивалось грязное разбитое шоссе. В ломаном асфальте блестели тронутые ржавчиной тусклые лезвия трамвайных путей. И когда он иногда ехал кататься на лыжах, могила всегда была видна даже сквозь заиндевелые стекла трамвайных окон. И хотя за прошедшие годы (тридцать!) много новых могил с разными надгробиями обступили его могилку, он её всё равно видел. Так уж получилось. Она была на взгорке.  Он всегда вздрагивал, как только натыкался взглядом на неё. Бросал короткий взгляд и тут же отворачивался… И глаза заволакивало, и сердце начинало стучать, и руки дрожали…      
              ...Тогда, много лет назад, слева ничего не было кроме бесконечного, до горизонта, пустого пространства. И единственное сообщение  – трамвай  –  подобно хрупкому караванному пути через бесконечные пески пустыни, связывал город с оазисом далёкого лесопарка. А сейчас вдоль рельс уныло, словно граждане в очереди за дефицитом, тянулись безликие бесконечные дома-недомерки. Он глядел на подслеповатые от грязи окна,  которыми эти пятиэтажки безразлично смотрели на белый свет… И форточки казались ему старческими бельмами, которые уже не имеет смысла удалять в силу возраста их хозяев, и можно только ждать их естественного конца, чтобы избавиться от них навсегда…

              …Был  конец июня. Жара как всегда. Всего неделю-две… А потом дожди, дожди, июльские дожди. Он осторожно пробрался между посеребрёнными и ржавыми оградками к почти полностью ушедшей в землю раковине, похожей на переполненное корыто с зеленым влажным бельем крапивы и яркими обмылками сорняков. Ударами хорошо заточенной лопатки срубил их и отбросил. Теперь раковина стала похожа на пустую колыбель, выброшенную за ненадобностью вместе с грязной подушечкой изголовья, где под разреженным слоем мха угадывались какие-то узоры и линии. Он медленно оторвал по кусочку мох… Протёр тряпкой. Сначала мокрой, а потом сухой. На грязной поверхности  дешевого мрамора проступили полустершиеся, когда-то позолоченные буквы и цифры в рамке:

   

ЛЕЙТЕНАНТ       ЛЕОНИД   СЕРГЕЁВИЧ   ДЯДИЩЕВ
1917–1953
ОТ     ТОВАРИЩЕЙ


             …Он появился как-то неоткуда. Словно материализовался дух, призрак. Вот только-что никого, кроме его и бабушки в комнате не было. И вот: у дивана в шерстяном спортивном костюме стоит красавец. Молодой (Леонид Сергеевич Дядищев, во как!) с тонкими чертами лица;  длинные чернявые волосы зачёсаны назад, выбрит до синевы (а ему до бритья, ой, как ещё далеко!) Сел  осторожненько на край дивана и сказал, чуть-чуть подкашливая, протягивая какую-то бумагу с красной печатью в правом нижнем углу:
             – Вот у меня направление из милиции в эту пустующую комнатку под сургучной печатью…
             Бабушка недоверчиво взяла бумагу (видела очень плохо, но очки носить не любила) и сказала:
             – Что-то не разберу, почему именно тебя?
             – А мне льготы как инвалиду войны. Я тут в зенитчиках всю блокаду просидел на  Ладоге и подцепил там асматический бронхит и еще кучу  другого… А сейчас в милиции работаю на вещевом складе.  Сам-то я не ленинградец… Вот и отвели площадь.
             Бабушка сказала:
              – Надо позвонить в ЖАКТ, чтобы пришли и оторвали сургуч. Чтобы всё по закону.
             Леонид Сергеевич сказал:
             – Да я сам схожу… Там и знакомая моя в паспортистках.
             – Ну и хорошо. Иди, Лёня, – ответила бабушка. Иди. Я подожду…

              …Было это словно вчера: куски сургуча сыпались на достчатый пол и слышался голос Леонида Сергеевича «дай-ка нож поострее, чтобы отскоблить». Словно вчера старая метла пыталась выудить твёрдые красные крошки из щелей скрипучего пола, словно вчера из распахнутой настежь двери пахнуло застойной сыростью нежилья и тени умерших в зиму 41-го вылетели и пропали в полутьме коридора…
              (Остатки этого сургуча продержались почти сорок лет. Никакие ремонты, никакие покраски и скоблёжки не смогли вытравить темно-красное пятно на дверной раме. Когда в коридоре включали свет, то казалось, что это чей-то глаз смотрит всем проходящим по коридору своим нетускнеющим зрачком прямо в лицо.)

             – Ну-с, мальчикус, милостивый государь-с! Как Вас звать-с, называть-с величать,  парень-с?
             Он насладился произведённым эффектом. «Мальчикус» остолбенело молчал… А что можно ответить на эти мальчикус, изволите-с?
             – Ну, ладно, сказал Леонид Сергеевич. –  Напугал и хватит. Меня зовут Лёня. Для тебя значит дядя Лёня-с. 
             Его собеседник подхватил его шутливый тон,  расхохотался (невежливо, конечно, сосед-то старше его лет на двадцать пять) и неожиданно выкрикнул:
            – Не! Не дядя Лёня! А Дядиус Лёниус!
             – Лады! – радостно одобрил тот. – Идёт! Дядиус Лёниус! Здорово! Согласен!

              …Ему показалось, что он ослышался. Стакан теплой водки, который он влил в себя минут тридцать назад за упокой души дяди Лёни, закусив плавленным сырком, привёл его в состояние транса. Перед его полузакрытыми глазами медленно проходили кадры прошлого… Старая плёнка то и дело рвалась… Ритм её движения менялся… Ему даже хотелось крикнуть:
              – Механика на мыло!
              Но, понимая всё же, что мазила-механик это он сам и обвинять некого, поудобнее откинулся на оградку соседней могилы и начал подрёмывать… Ему даже припомнился запах той самой взрезанной лопатами сырой земли и травы, который много лет назад забил ему ноздри…

              …Когда он услышал старческий, слегка подкашливающий голос, такой немыслимо реальный:  – Ну-с, молодой человек-с, что это мы сидим-с тут в одиночестве. Позвольте-ка полюбопытствовать? – Он подумал, что это продолжение его полусна, что это воображаемый им голос Дядиуса Лёниуса, голос, который  превратился из когда-то молодого в стариковский… И он ещё подумал (чушь, конечно), что он слышит ответ на  его идиотский выкрик…
             (Сразу после того, как он слегка притушил жар в животе плавленным сырком, он выкрикнул в отверстие ржавой трубы, которой следовало стать частью ограды, которую так и не поставили, и которая должна была по его расчёту приходиться на то место, где должна была бы быть голова Дяди Лёни:
               –   Дядя Лёня!… Я не хотел… я опоздал… но не хотел…  прости меня, если  можешь! Я любил тебя… У меня семья, двое детей… квартира в Дачном, а из твой комнаты сделали кухню…)

               Вытер ржавчину со рта и снова привалился к оградке чужой, жалея о своей выходке…
               – Если расскажу кому-нибудь, не поверят, ни за что не поверят, – cказал он себе, не решаясь открыть глаза… Вместе с тем, он чувствовал, что именно таким он и ожидал услышать голос постаревшего Дядиуса Лёниуса… Ведь ему сейчас было бы больше  семидесяти…
   
             – Что же, однако, не отвечаете? Никак уснули-с? А хорошо ли  под таким солнцем без головного убора-с? – продолжал кто-то говорить над ним.
             Он решился:
             – Эх,  была-не была, – и  разлепил  веки.
              Над ним стоял маленький аккуратненький старичок в соломенной шляпе, сером дешёвеньком костюмчике и белой рубашке с галстуком в тусклую широкую полоску. Старичок протягивал в его сторону бамбуковую трость, явно намериваясь  до него дотронуться.
             – Ага! Изволили всё-таки проснуться, молодой-с  человек?
             Он в ответ промычал:
             – А, что такое…
             Старичок повернулся к нему левым боком, показав до этого невидимый букет роз подмышкой. (Как в баню, – с удивлением подумал он.)

               – Доброго Вам здоровья! Я тут… мне так кажется… по той же причине, что и Вы? –  полувопросительно-полуутвердительно произнёс тихо старичок и закашлялся.
              И снова его кашель был похож, на тот давнишний, но не забытый… Очень похож, не отличить…

               – А вот там, под тем дубком, моя женушка лежит… Дубок-то недавно вырос, словно её душа дала побеги-с… Да-с… Она умерла от испанки в 20-м… Через неделю после свадьбы… Раз и нет… Лучше бы я… А мне и ничего… Представляете, как давно-с это было? А помню, как сейчас… На карете из церкви… цветы… зерном обсыпали… Какая она была красивая… Так больше и не женился… Всего через неделю!
               Слёзы текли из его выцветших глаз по выбритым до глянца щекам. (Наверно бреется опасной бритвой, лезвием так не побриться.)
               Старичок смахивал слёзы ладошкой с зажатым в ней накрахмаленным носовым платком. (Кто же за ним так хорошо ухаживает…)
              И как бы отвечая на его вопрос старичок проговорил:
              – Так вот всё один и один… И готовлю и всё, всё… И продолжал:
              – Так Вы тоже прочитали, полагаю? И вытащил из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную газетную вырезку.
              – Ведь надо. Что эти сволочи придумали! Через кладбище новое шоссе прокладывать, чтобы, значит, спрямить и быстрее грузы возить. Читать страшно! И стыдно-с! Вот тут, значит, и пройдет дорога… Прямо через мою Люсеньку… И смотри, что пишут! Перезахоронения будут, если родственники попросят! А мы в их ЗАГСЕ не были! Мы в церкви! И бумаг нет! Да, право, какое тут может быть перезахоронение… Вот пришёл в последний раз… И больше уже не доведётся… И ко мне никто не придет… Да и зачем…
             – Да. Я тоже поэтому и пришёл… Они уже завтра начнут, – сказал и выругался.  – Завтра…

             – Беги-ка, внучек, всё же вызови врачей. Слышишь, Лёня-то не может остановиться… Уже почти два часа заходится…

             Дядиус кашлял всё время, но один или (редко) два раза в неделю были длительные приступы удушья, которые длились по часу, а то, бывало, и подольше… Врача вызывать он категорически запрещал, глотал теофедрин и курил антастман. В этот раз приступ длился необычно долго и бабушка решилась:
            – Давай, сгоняй, позвони в неотложку…
             Он помчался, прыгая через три ступеньки, зажав в ладони монеты для телефонов-автоматов,  которые были рядом с их парадной…
         
             …Дядиус постепенно обживался, понемногу отходил от длительной жизни в общежитии для одиноких служащих милиции. Перед въездом сделал ремонт. Маляр красил, шумел… На обед выпивал из горлышка маленькую, которую заедал горбушкой чёрного хлеба, густо посыпанной каждый раз выпрошенной у бабушки крупной солью, и спал ровно час… На третий день пришёл Дядиус Лёниус принимать работу. Работа понравилась… Из комнаты слышалось:
             – Ты же говорил сто… Ну говорил, дык что с того… Посмотри как сделано… Один подоконник шпаклевал сутки… Добавить надоть… Дык мастер-то я какой…
             Потом привезли на полуторке с жёлтым номерным знаком ГАИ матрас и никелированные стенки с шарами, дощатый шкаф, на котором была надпись «Для выдачи книг на дом» и несколько заляпанных чернилами стульев. Дядиус начал жить…
      
             Жил он тихо, покойно. Любил играть в шахматы. После бритья обильно поливал себя одеколоном и смущенно говорил:
             – Повоняться нада, а то девки любить не будут.
             Зачастил к нему ходить в гости земляк из Угрозыска. Тот появлялся всегда в форме, на которую было накинуто черное гражданское пальто, из-под которого блестели черные хромовые сапоги, темная кепка с длинным козырьком была надвинута на затылок… С ним всегда приходила молодая ярко-накрашенная блондинка.  Дядя Лёня тогда варил сосиски и  убегал в кино…
             Блондинку он часто встречал около школы. Она смущенно здоровалась первая и широко улыбалась. У неё была прямая спина и твёрдая мужская походка.

             Забегала, бывало, паспортистка. Забегала чуть ли не год… А потом и перестала… Дядя Лёня говорил бабушке, мол, кашляю я много… Как бы туберкулёса не было… Ну, я и не обижаюсь… Можно и здорового найти… И начинал судорожно кашлять.

              – Нет, не умеют ещё лечить мою болезнь, – тяжело, с придыханием говорил Дядиус Лёниус, двигая шахматные фигуры. Когда он дышал, то казалось, что у него в груди играет что-то вроде неисправной шарманки. В его комнате слегка пахло сладковатым антастманом и марля, закрывающая форточку, была тёмно-жёлтого цвета… Пожелтели и спортивные грамоты, которые он получил до войны за призовые места в лёгкой атлетике.
             – Да, – печально кивал Дядиус на стенку с грамотами. – Да… бегал я по сельской местности, канешна, неплохо… А что? 12 и 9 на сотне было неплохо…

             Бабушка его подкармливала: то супчика нальёт, то котлетку даст… Дядиус старался не остаться в долгу: он мог делать всё  –  и замок поставить, и радио исправить, и унитаз починить, и кран отремонтировать. И где он только научился?
             Дядиус пояснял:  – А нам, мужикам, надеяться не на кого… Мужик должон всё работать…
             Фотографию паспортистки, которая стояла на прикроватной тумбочке, среди вороха таблеток и порошков, он часто брал в руки… Всматривался, вздыхал, осторожно протирал рукавом и ставил обратно…

             …Когда у дяди Лёни начинался очередной приступ он садился, выпрямлялся, закидывал голову, хватал воздух широко раскрытым ртом, опираясь на руки, зажимая в ладонях простыню, у него в груди свистело, он откидывался всем телом назад и рывком подавался вперед, словно стараясь схватить ускользающий воздух. Бабушка каждый раз пугалась и когда спрашивала его  не вызвать ли доктора, тот мотал головой  и махал перед собой скомканной простыней.
              – Не-е-ет, не-на-а-до, – выдыхал он. – Проо-ойдё-ёт… И, действительно, приступ заканчивался так же неожиданно, как и начинался… Дядиус Лёниус успокоенно откидывался на подушку и тихо говорил:
              – Уф, ууфф… фффф…

              В тот день он кашлял дольше чем обычно, и что-то неожиданное и пугающе-незнакомое слышалось в этих звуках, раздиравших его грудь…
             Бабушка решилась: – Беги и вызови врачей… Пусть потом на меня ругается…

             Он влетел в телефонную будку, отодвинув висевшую на одной петле дверь, и стараясь не задохнуться от запаха мочи, бросил монетку, набрал номер и взял трубку,  которая почему-то не лежала на рычаге, а висела на проводе, приложил  к уху и не услышал гудка. Он посмотрел внимательнее. Микрофон был выдернут из гнезда и из трубки торчали разноцветные проводки… Он вспомнил, что Жека из третьей парадной убеждал, что для его гетеродинного приёмника нету лучше детали, чем телефонный микрофон. Он ринулся через дорогу ко второй будке.  И там трубка была выпотрошена… Что же делать? Другие автоматы были на проспекте… Далековато… Если бегом, то минут пятнадцать… Да и надо ли… Удушье уж, наверно, закончилось… И ругаться будет потом Дядиус… Всегда раньше обходились без неотложки… Он колебался… Всё-таки решил подняться наверх и посмотреть, что там просходит… Еще на лестничной площадке он понял, что Дядиусу легче не стало и он услышал (а дверь в квартиру он оставил открытой), как свистит и клокочет воздух в больных лёгких соседа. Бабушка всплеснула руками:
            – Беги, торопи,  как бы плохого не случилось с  Лёнечкой!

             Он ещё от угла – а от него было метров триста – увидел, как к их дому подкатила машина, из которой выскочили два человека в белом.
   
             – Необычный случай, очень-очень необычный, – объяснял молодой доктор бабушке. – Я предполагаю массивный инфаркт легких… И пояснил: – Кровоизлияние в легкое и разрыв сердца… Если бы пораньше? Может быть, может быть…

               Дядиус Лёниус лежал на измятой кровати, запрокинув голову. Его бритые щёки были синего цвета. Подбородок странно заоострился, руки сжимали мертвой хваткой простыню… Под ногами хрустело стекло ампул… Раньше…

              – Из-за тебя, сука, дядя Лёня умер! Если бы не срезал трубки, я бы успел вызвать врачей!
              Жека оттопырил нижнюю губу, обнажив медную фиксу, которую он поочередно надевал то на левый, то правый клык, и процедил:
              – Подумаешь, одним мусором меньше стало...

              – Та-ак, – тянула растерянно Заведующая Детской комнатой Райотдела милиции.  – Так…
              Он видел, что она не знает как себя вести, эта красивая блондинка в мундире с погонами и тёмно-синей юбке. Он её сразу узнал, и она его узнала. И ему было ясно, что она всеми силами хочет скрыть  их знакомство от бабушки, буквально утонувшей в кожаном кресле напротив него.

              (Двери в квартиру открывал всегда он, а бабушка, если и случалось такое, по слепоте ничего не видела, и эту блондинку, которая ходила со следователем к Дядиусу в гости, конечно не признала.)

             – Так… – повторяла женщина-милиционер. Он чувствовал, что она страстно желает избавиться от него и его бабушки, хочет, чтобы он этот невольный свидетель её тайной жизни, никогда больше не вставал на её пути. Он понимал, что она ищет предлог…
             – Вот тут пишут родители Евгения… что ты его зверски избил (сомнительно, чтобы ты, зверски...) и ругался такими словами, которые они никогда не слышали… (А  Жека и научил, падла такая!) Она явно тянула время и он этот понимал…
               (Она действительно лихорадочно соображала, как ей это всё закончить, чтобы больше никогда ни этот мальчишка –   подумаешь подрался  и ругался  –   ни его бабушка не появлялись около Детской комнаты! Тут в его возрасте воруют и ножи носят! Первое  – надо избежать обычной процедуры постановки на учёт – нужно будет потом вызывать с бабушкой, беседовать, и кто знает, чего можно от этого всего ожидать… Второе – найти подходящую формулировку и закрыть это дело.)

             – Ну, ладно, – сказала  она. – Ты из интеллигентной семьи, бабушка  учительница на пенсии, из школы дали тебе хорошую характеристику, родители погибли на фронте… Учитывая обстоятельства дела  и принимая во внимание твое обещание, что этого больше не повторится… Я имею ввиду, – строго и с явным облегчением сказала она. – Драки и ругательства, мы не поставим тебя на учёт. Ты ведь даёшь слово?
              Он дал.
              Блондинка-милиционер с облегчением вздохнула и сказала бабушке:
              – Извините ради бога, что потревожили. Мальчик у вас хороший. Подумаешь, подрался… А с родителями этого Жеки я буду иметь другой разговор… Эта семья нам знакома…
              Бабушка кивала и повторяла:
              – Ничего, ничего, ничего… Вот только Лёнечки нет…       

              – Ну штошь, ну штошь, – шепелявил старичок удручённо. – Не приду ушь больше, и ко мне тоже не надо! – закончил он с вызовом. – Некуда будет! А хотел, чтобы в могилку к Люсеньке похоронили… А у тебя тут кто? Родственник? Или кто ближе?
              – Кто ближе…
              – А ты, смотрю, принял хорошо! Не осталось?
              Мужчина ответил: – Не–ет… (остаток водки он вылил после своей тирады туда же, в раскрытый зев той же трубы.)
             Солнце уже достигло зенита и стало очень жарко.
             – Ну, так я пойду, – проговорил старичок. Мужчина поднялся: – И я тоже...
             Старичок сказал: – Дай-ка я тебя обтряхну, весь в траве и земле.

             Они вышли за ворота кладбища, где на чёрной асфальтовой площадке уже толпились рабочие в защитных касках. Один человек возился с топографической треногой, прикладываясь к визиру и что-то подкручивая.
             И показалось ему, что это разбойная команда пиратского корабля  готовится наутро атаковать беззащитный, пока ничего не подозревающий город, и главарь этих головорезов высматривает в подзорную трубу самые незащищённые участки побережья…

















 
СЕЛЬДЬ  БЕЛОМОРСКАЯ  ПОД  ЧЕРНИЧНЫМ  СОУСОМ


              Он проснулся от пугливого верещания будильника. Когда он его завел, никак  вспомнить не мог. Его глаза встретились с низким потолком каюты, скользнули по стенам, провалились в яркое  желтое пятно иллюминатора. Тот висел под  углом градусов в сорок пять и  в шесть часов утра вполне мог бы сойти за восходящее солнце.  Было видно, что иллюминатор давно не мыли.
              Не ощущалось ни вибрации корпуса, ни надоевших ударов волн о борта. Не было вообще никакого движения.
              Когда же мы остановились и где? Он наслаждался: сейнер не двигался, качки не было и только еле-еле слышное скрежетание  металла по металлу могло  бы подсказать бывалому моряку, что это трется якорная цепь о борт. После такой сумасшедшей ночи  надо бы разок глотнуть свежего воздуха, разогнуться, не боясь, что в следующее мгновение тебя или  сбросит с койки, свалит на пол, или ударит о дверь, или о стол... Никогда больше! Ни-ког-да!! Если бы он только знал!

            Крупные комья тумана, словно тампоны ваты, залепляющие в операционной суматохе случайно надрезанный крупный сосуд, впитывали лужицы и ржавчину с палубы. Было необыкновенно тихо. Стараясь не поскользнуться он мелкими шажками пошел на корму, где были деревянные скамейки и откуда было очень удобно ловить рыбу во время стоянок. Там он увидел темную фигуру, контур которой в розовом мареве восхода был похож на святого на иконе, окруженного нимбом света. Донесся запах мятных сигарет, которые курил только один человек на корабле.
             – Доброе утро, Геннадий  Семёнович! Где это мы и почему встали на якорь?
            – А, доктор, привет, привет, – не оборачиваясь сказал его собеседник. – Как прошло крещение? Страшновато было, а? В первый раз такое? Удалось поспать? 
             – Ну  теперь ничего,  теперь ничего, – ответил он. – Лучше бы не было...
             – Ах, дорогой мой доктор, – повернулся к нему радист сейнера.  – Да, лучше бы, конечно, и спокойнее сидеть дома, да надо было,  понимаешь?
            – Не оч-ч-ень,  –  пробормотал он.  – Какая нужда выходить,  если  шторм?
            – Могу  и рассказать при случае,  если, конечно, останется между нами... Идёт?
            Он с Геннадием Семёновичем подружился как-то сразу, без долгих подходов и присматриваний. Ему сразу понравился его прямой и честный взгляд, спокойная интеллигентная речь, начитанность и какое-то необыкновенное благородство, которое, если так можно выразиться, сочилось из  его лица, манеры говорить и поступков.  Он никогда не слышал от него,  в отличие от других членов команды, ничего такого, что относится к категории  сплетен и пересудов. То-есть всего такого, что он так ненавидел. Тот со своей стороны тоже как-то быстро пошел на сближение. Потом он вспоминал, что ни с кем (по крайней мере в его присутствии), Геннадий больше двух слов не сказал... 
             Он осмотрелся...

             Море дрожало словно зеленый студень. Ему показалось, что сейнер это просто огромная рыбина, которую поймали, очистили  штормом от чешуи ржавчины,  сварили, и вот она лежит готовая к употреблению в этом застывшем зеленом желе Белого Моря, украшенного пучками водорослей словно  укропом... Нереальное пространство, необыкновенное, небывалое ощущение неразгадан-ного чуда окружило его... С кормы было хорошо видно, хотя над водой висел еще плотный туман, что впереди неисследованный континент или остров, населенный неизвестными и, может быть,  враждебными существами.  И вдруг представилось ему, что не стена соснового леса,  а крепостной вал растянут по всему берегу,  и там по крепостной стене ходят часовые; и не верхушки деревьев, а шишаки круглых шеломов воинов двигаются в такт качающимся остриям пик (или верхушек елей?) И это не команда рыболовного сейнера,  наспех переоборудованного для научных исследований, не обыкновенные люди конца двадцатого века, а  нежданные корсары готовятся к набегу на этот берег, о богатстве которого так много говорили  купцы...

            – Ребята вымотались и спят как убитые, – продолжал неоконченную фразу Геннадий. – Хорошо, что машина выдержала и винт не отлетел. А, ты интересовался, где это мы? А посмотри внимательнее, может быть догадаешься. Могу намекнуть. Это не Беломорск и не Архангельск, а большущий остров, континент своего рода… Сообразишь? А черт, – внезапно выкрикнул он. – Клюет! Надо же! Никогда на этом месте раньше не клевало! И большая  какая, смотри!
              Он   указал подбородком на  согнутое удилище, от которого уходила в глубину  дрожащая тетива лески.  Как бы не оборвало!
             Геннадий прижал ногой рукоять спиннинга к палубе, левой рукой припечатал катушку к лееру и начал медленно подтягивать добычу. Длинная серебристая рыба показалась из воды. Он быстро проговорил:
            – Давай-ка скорее сачок!
             – Ишь ты, – удивленно приговаривал  Геннадий, держа рыбу за жабры перед собой. Рыба не билась, висела спокойно, словно кусок оборвавшегося стального троса. 
             – Ишь ты, ведь это же атлантическая селедка! Никогда такой здесь не встречал! Наверно забрела из океана... Что думает по этому поводу наука? 
             Он  ответил, что, действительно, кажется, селедка. Совсем не похожая на стандартную беломорскую сельдь, которая  раза в три поменьше.

            – Ну, что, для науки сгодится?  Ты меня учил, что по чешуе можно и возраст узнать и откуда, и разные другие штуки...
            Он сказал:
            – Никогда такую не видел...  Нет, пожалуй...
            – Значит, отпускаем? – спросил Геннадий. –  Для жарёхи и протчего у нас уже и так есть три бочки.  Пускай живет. 
             Он осторожно положил рыбу обратно в сачок, опустил его осторожно в воду и притопил. Рыба, полежав на боку несколько секунд без движения, неожиданно изогнулась и широкими кругами стала ввинчиваться в толщу воды. Оба завороженно следили за исчезающим в глубине серебристым диском.

              Мягкий одинокий звон колокола прикоснулся к ушам и, медленно проплыв над ними,  утонул где-то в вышине.
              – А, ну вот, кок уже зовет,  а мы с тобой припозднились.  Ребята-то уже на ногах... Жизнь такая моряцкая, хоть мы  по сути крысы сухопутные и плаваем только несколько месяцев в году. Пора  завтракать,  – проговорил Геннадий и показал рукой на воду. – Думал, что не оживет.  Значит точно из Атлантики.  Наша бы не ожила.  Идем.
              Перед тем как открыть дверь в кают-кампанию, он кивнул в сторону недалекой земли и слитно произнес, выделяя по слогам: «а– это– меж–ду–про–чим–со–ло–вки...»

              Кок исполнил свое обещание и подал икру из тех странных рыб, которые вчера случайно оказались в трале. Он никогда их не видел до этого рейса и с удовольствием подержал в руках увесистые  шершавые валики.
             – Пиногор, – объяснял кок. – Видишь на брюхе присоски? Это он присасывается к камням на дне. Значит трал шел правильно, и шкура с него снимается чулком и мясо вкусное а, главное, икры в нем  как в магазине, и икра-то красная. Если правильно приготовить  –  от лососевой не отличишь. Глянем, есть ли... И, вспоров животы пинагорам, нашел в трех из пяти икру. Собрал её в тазик и сразу же залил каким-то специальным рассолом  (подмигнув: мой секрет!)
            – Завтра  утречком добро пожаловать!
            – Закрой получше тазик, – посоветовал капитан. – Шторм надвигается. Через пару часов он уже будет тут.  И закрепи всю посуду.
            – Шторм? – удивился он. – Никто о шторме и не заикался. Они ведь получают всю погоду на неделю вперед... Зачем же в  шторм?

             ... Было шесть часов вечера, на голубом небе ни облачка.  Только  на востоке горизонт был необычно багров и иногда  резкий порыв ветра заставлял вибрировать ванты.
             – Покрутит нас, – пообещал снова капитан. – Но ничего, выдюжим. 
              Все это он проговорил спокойным, даже безразличным тоном и, зевнув, скрылся в рубке.
              – Вот что, шторм... Теперь он понял почему три большие синие пластиковые бочки, в которые был ссыпан весь дневной улов сельди,  так тщательно найтовили  пару часов назад. 

              – Какие же они все разные, – наблюдал он команду, подносящую ритмично, cловно по команде, ложки ко ртам. – Какие они все разные... Вот механик,  молодой парень с большими синими глазами и длиннющими ресницами. Бабник необыкновенный! Представляю себе, как ему тошно сидеть  по полгода у Полярного Круга... Все его разговоры вращаются вокруг момента окончания навигации, возвращения в родной город, непродолжительного загула... Там он  спустит за пару месяцев заработанные деньги, наймется кочегаром в школу и продержится до лета... И снова на корабль. Капитан, кок, механик, четыре матроса радист и он.
             Капитан, загадочный молчун. И при всем при том, очень наблюдателен и даже остроумен. Не прочь покаламбурить при случае... Впрочем ему, как он заметил, и не нужно разговаривать. Они так долго плавают вместе, что понимают его буквально по движению глаз, незаметному для других жесту. Он видел, как  команда бросилась из кают-компании  выполнять такую сложную операцию как спуск трала,  повинуясь легкому движению его левой кустистой брови.

             Прошло всего два дня и две ночи, как мы покинули Кандалакшу. И как же все изменилось! Какие были они все свеженькие, бритенькие... Сейчас они выглядели усталыми,  щетина ждала бритв и припухшие глаза говорили о том, что десять часов шторма не прошли бесследно. Хотя все делали вид,  что шторма как  такового и вовсе не было.  (Вот три года назад было... Помнишь? Вот это было!)
 
              Когда вышли из Кандалакши была спокойная погода. Сейнер лениво чапал и берега, казалось, были почти рядом. Потом как-то незаметно берега стали удаляться друг от друга, но еще почти час расстояние между ними было всего несколько сот метров.  Корабль натужно пыхтел, раздвигая носом тягучую маслянистую воду бухты, словно огромный металлический колун, неотвратимо входя в мягкую ткань моря, отбрасывая в стороны плоть, покрытую зеленым пухом леса.
            Он был почти счастлив: вместо того, чтобы ворочаться в тесном купе грязного поезда Мурманск-Ленинград он доберётся до Беломорска морем, и там уже пересядет  или на Москву или на Ленинград... И море посмотрит вблизи, и время сократит...
            – Геннадий Cеменович, – спросил он своего приятеля после завтрака.  – Зачем ловить перед штормом? Обещали просветить...
              – Видишь ли доктор, – ответил его собеседник, разминая ментоловую сигарету. – Видишь ли... Кстати, ты не знаешь, почему это не могут делать сигареты круглыми?
              – Наверно потому, что они дешёвые. Дорогие сигареты в картонных коробочках и круглые.
              – Не... Дело не в этом... Раньше были всегда круглые и цена была поменьше... Ну ладно, я тебе обещал и скажу. Но тебе придётся держать рот на замке. Согласен?
             Он кивнул: – Конечно!
             – Капитан  решил итти, чтобы добраться до той банки, где взяли рыбу, как раз перед штормом. На этой банке всегда перед штормом полно рыбы. Нам нельзя было промахнуться. Да и  горючку, что выделили на всю навигацию, почти всю уже сожгли... Селедки-то стало мало, вот и ходишь и ходишь пока найдешь косяк.
             – А зачем столько рыбы, понять не могу? Три раза тралили. Для еды много,  а исследований столько  уже не предвидится.
             Геннадий  рассмеялся:
             – Такой селедки никогда для еды не много... Ты ел только жареную, а вот посоленная что-то необычное. Ешь и ешь – не оторвешься. Видел мешки ? В них специальная соль для засола.
             Потом он посерьезнел:
             – Дорогой мой, скоро узнаешь. И произнес с каким-то загадочным намеком, чётко выделяя каждое предложение: – Все в природе  взаимосвязанно и сбалансировано. На каждую жертву есть свой хищник. На каждый товар найдется покупатель. Увидишь, зачем, да почему...

             Нос низко-сидящей моторной лодки с мягким шелестом вполз на песчаный берег. Кок (он сидел на корме и управлял двигателем) удовлетворенно сказал:
            – Слезайте граждане,  приехали.... Cоловки поданы!
            Он посмотрел на сейнер. С берега судно производило внушительное впечатление, а когда ты на борту, впечатление было совсем другое... Старое, ржавое нечто...
             Сырой слоистый туман кольцами висел на телеграфных столбах и стволах деревьев,  cтлался по траве. Геннадий тронул его за рукав:
             – Обрати внимание на вот это... И показал на какой-то длинный  предмет в нескольких метрах от берега.
            – А что это?  Ну, ствол...
            – Нет, увы и ах, совсем не ствол. Это байдарка... Есть еще придурки, которые выгружаются в Беломорске и гребут на Соловки.  Ума не хватает понять, что Белое море очень опасное и капризное, ничего предсказать нельзя.  Не озеро. Вот и гибнут почем зря. Дунет ветерочек, черпнёт байдарочка водички и прибирает Господь души божия.... На вокзале даже специальное объявление висит... Да не слушают ребятки... В такой водичке минут десять поплаваешь и концы отдашь... А не влияет... Прут и прут... А потом байдарочки без хозяев кверху брюхом... До десятка за сезон. А я вот так за десять лет ни разу и выкупался в Белом море – так холодно, только ноги помочил несколько раз...  Ну ладно,  пошли.
             Мы поднялись на невысокий берег и по грязной разбитой дороге двинулись к монастырю. В лужах отражалось белое небо, с редкими свежими шрамами облаков...

            – Обрати внимание, – сказал Геннадий. – Обрати внимание на это запустение. По такой дороге только на танке в сухую  погоду и только при хорошей зарплате. Тут же можно такие деньги грести... Смотри, вот один ларек с сувенирчиками и всё.  Монастырь-то уникальный! Ты увидишь сам. Что там! Во всей Европе такого нет! Что стоит организовать компанию с хорошим капиталом и доставкой туристов вертолетами с берега? Построить несколько отелей-борделей и тому подобное... Миллионы под ногами... Вот такие избушки, – он протянул руку в сторону полу-развалившихсон домиков. – Только отпугнуть могут. Что толку, что почтовики регулярно летают (над нами жужжал, заходя на посадку на мокрый луг биплан), да телефонная связь есть. Монахи тут жизни клали,  чтобы все благоустроить да  целый город отгрохать, а тут только лагеря развели после семнадцатого... Хозяев настоящих нет. Всех повывели...   
             – Геннадий, а Геннадий, –  укоризненно покачал головой капитан. – Что это ты антисовестску агитацию разводишь? Вот саабшшу куда нада,  в загранку больше ня пустять...
            – А он и так дальше Мурманска в своей жизни не бывал, – осклабился кок. –  А если саабшишшь   –  утопим. Правда,  ребята?
             Команда с радостью загалдела:
            – Ага! Согласны! Только сначала отоваримся!

            Монастырь приближался. Он вырастал из гладкого ровного поля неожиданно и неотвратимо. Вот ровная линия земли, внезапно изогнулась дугой, дуга выбухла и стала напоминать сферу дирижабля, рвущегося в небо, вот и горизонта уже не было – всё видимое пространство было занято приземлившемся когда-то  шаровидным космическим кораблем, по округлой поверхности которого были рассеяны словно специальные приспособления, технический смысл которых утрачен навсегда,  кнопки и рукоятки головок церквей, куполов. Для защиты от непрошенных аборигенов стоянка корабля была обнесена нетленной стеной из гигантских гранитных валунов, установленных с использованием давно рассыпавшихся небывалых механизмов... И только после смерти последнего инопланетянина невежественные и пугливые дикари стали робко проникать на территорию стоянки...

             Приземистое двухэтажное здание со сводчатыми окнами и округлыми потолками, стоящее в дальнем углу территории монастыря было единственным универмагом и  продовольственным магазином поселка. На первом этаже был расположен, как нам объяснил один из местных жителей, железный магазин, где продавались гвозди, косы, топоры и прочий инструмент. Поднявшись по  узкой, полутемной и крутой лестнице на второй этаж посетители попадали в продуктовый и мануфактурный отдел  одновременно. По серым стенам были развешаны любопытные объявления:

ЧАЙ СО СЛОНИКОМ САХАР И ПРОЧИЕ ПРОДУКТЫ ОТПУСКАЮТСЯ ТОЛЬКО ПО ПРЕДЪЯВЛЕНИИ ПАСПОРТА С МЕСТНОЙ ПРОПИСКОЙ!!
ВОДКА  (НЕТ!!!)
ТРЕСКА МОРОЖЕННАЯ АТЛАНТИЧЕСКАЯ  – ОДНА РЫБА В ОДНИ РУКИ – (НЕТ)
КНИГА ЖАЛОБ ПО ПРОСЬБЕ (у продавца.)

              За прилавком сидел, опустив очи долу, багрово-красный мужик. Нечесаные лохмы закрывали лицо. Он на нас даже не взглянул. 
             – Миха-а-лыч, –  дружелюбно протянул капитан. –  Ми-и-и-халыч... Привет...   
             – Ну, привет,  – отозвался продавец и поднял голову. По его щекам бежали багровые ручейки сосудиков, глаза были пустые, давно погасший окурок приклеился к верхней губе.
             Он подумал:   –  Вот почему водки нет, нет, нет,  и не будет никогда!
             Радостная дрожь узнавания пробежала по лицу  Михайлыча.
             – А!! Привет! Привет! –  проговорил он уже  более веселым тоном. Он на глазах оживал. – Зда-аров парни! – он уже почти визжал от радости (С чего это он так?). –  Заходи када!!
             Капитан поднял крышку прилавка и нырнул под неё.  Было видно, что этот путь ему давно и хорошо знаком. Члены команды последовали за ним  и по очереди скрылись за незаметной сразу дверью.
             – А нам туда не надо, –  сказал ему Геннадий. – Пойдем лучше погуляем по монастырю.  И обронил :
            – Мы свое еще  возьмем...

            Пройдя через широкий двор, поросший редкой травкой, из под которой отовсюду выглядывали части могильных плит с заросшими мхом надписями типа «ОТЕЦЪ такой-то почил...» или «ИНОКЪ такой-то преставился...», они подошли к длинному одноэтажному строению с большим количеством окон.
             Геннадий сделал приглашающий жест:  – Заходи, мол...
             Он посмотрел  на надпись над  дверьми.

М У З Е Й


             – Ага, музей, покажу кое-что, – не пожалеешь. Тут сейчас музей исторический,  вот картинки и фотографии, как монахи здесь жили и промышляли. Вот показано, что монастырь был очень прибыльным. Вот видишь, на охоту за тюленем, вот лес валят и сплавляют, вот  из камня  кладут разное... А вот  взгляни сюда. И он подвел спутника к выцветшей фотокопии диплома с витиеватой надписью.


ПОСТАВЩИКУ
ДВОРА ЕГО  ИМПЕРАТОРСКОГО  ВЕЛИЧЕСТВА
КУПЦУ  ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ
С. С. МУХАНОВУ и СЫНЪ
предоставляется преимущественное право ловить и поставлять ко Двору беломорскую сельдь...
   
            
              Видишь, какая честь выпала-то купцу первой гильдии... Селедочка-то стоит того, между нами. Да, богато жили монахи. Оранжерии зимние... Ты док видел у входа в монастырь? Сухой док, между прочим. Такой сработать надо было уметь. А они умели.... А вот в этих комнатах мы  шкетами  жили.
             –  То есть?! –  спросил он.
             – Да в войну... Тут была школа юнг. Тут нас учили на радиста. Первый выпуск – они были постарше нас на пару лет –  сразу послали на передовую. Вот Кассиль очень здорово про них описал... Особенно про то как пацаны четырнадцатилетние ножами немецких пулеметчиков резали. Может быть... Никого их них никогда больше не видел... А нам повезло – послали доучиваться в Архангельск.  А там и война пошла на убыль. Вот живой и остался.  И осел  там же... Семью завел, а детей чего-то не было и уже не будет...  С тех пор радистом и работаю.
            
             Фамилия купца первой гильдии показалась ему странно знакомой, где-то он определенно видел эту фамилию и не один раз...   
             – А купец первой гильдии дедушка был мой, – говорил Геннадий в своей каюте.  Да,  это дедушка мой был и сгинул почем зря в революцию и никто не знает где и  как.  А отец мой всю жизнь таился, чтобы из ГПУ не замели... Даже паспорт купил с другой фамилией. Север весь знал, кто такие Мухановы и богатству нашему можно было позавидовать. Вот за монастырем наши склады были, где хранили тюленьи кожи , бельков так называемых. Я тебе это расказываю,  потому что, во-первых, теперь не боюсь ничего,  а во-вторых потому, что не стукнешь... Да... А не была бы революция, был бы я миллионщик и жил бы в своем поместье как принц, а не болтался бы в моем возрасте по морю этому за передатчиком. А папочку всё-таки перед самой войной забрали и на Соловки и сослали,  докопались  всё-же...   А почему нас с мамашей не тронули – до сих пор для меня загадка. Слушай, у тебя ничего нет для души? – внезапно спросил он и провел языком по сухим губам.
              (Он понял его – Геннадий имел ввиду спирт... Спирт у него был, но особенный. И несколько литров.) Держать такое сокровище среди мужиков, истощенных сухим законом экспедиции, было чрезвычайно трудно и придумал он тогда одну штуку. Насыпал сушеной черники в спирт и получилась этакая синяя жидкость, похожая на древесный спирт для спиртовок. И картинку приклеил – черепок с костями.  Стояла эта бутыль у всех на виду – никто не тронул.
              Он ответил: мол так и так, Геннадий – у меня только древесный, который пить нельзя...
              Геннадий употреблял алкоголь очень редко. А тут  воспоминания... Он кивнул и сказал: 
              – Ну,  ладно,  подождем,  уже недолго. Ночь не за горами...
             (Он обратил внимание, что уже не в первый раз Геннадий говорит какими-то загадками,  все что-то прорицает и прорицает в самом скором будущем... Что бы все это значило?)

             Обед прошел, на удивление, без обычных шуток. На настойчивые, исподлобья взгляды членов команды, капитан не реагировал. Он ел, не поднимая глаз. Казалось, он ничего не замечал… Но это только казалось. Выпив компот  чайной ложечкой – Боже, как же это было медленно! – он поднял голову, обвел всех  взглядом,  улыбнулся  и  уронил:
             – Проверить кран, тяги, канаты и все остальное... Геннадий, проследи.
             Геннадий наклонился ко мне и прошептал:
             – Иди-ка,  поспи до ужина.  Чего тебе под ногами болтаться.

             – Вставай, мореход! Пираты!! Слышишь!! – орал над моей головой Геннадий. –  Поднимайся! Пираты, пиастры!! Абордаж!!
             Он тряс его плечо –  какая же сильная, между прочим, у него хватка!
             – Залежался тут, вставай, а то все проспишь! – не отставал его приятель. – Нет времени тут с тобой валандаться! Отбиваться надо! Каждый человек на счету!
             Поднявшись на палубу он увидел нечто фантастическое, совершенно небывалое. Прямо сценку из книжек про пиратов, нападении корсаров в темную ночь, когда луна иногда показывается из-за туч, когда команда купеческого корабля, намаявшись днем при погрузке зерна или пряностей, спит, вахтенные клюют носом и так далее...

              К борту сейнера был пришвартован маленький кораблик. Его рубка иногда высовывалась из-за борта сейнера под шлепком случайной волны. В полном молчании и кромешной темноте, иногда прокалываемой острыми синими лучами полной луны, скрывающейся за тучами, совершалась какая-то спорая работа. Присмотревшись, он увидел, что кран сейнера, подцепив последнюю бочку с засоленой сельдью, аккуратно опускает её на палубу неизвестного кораблика, где уже стоят две бочки. После того как бочка была отцеплена,  кто-то в черном комбинезоне начал ставить в сетку какие-то ящики... Стрела медленно повернулась и, осторожно перенесла  полную сетку через наш борт. Тут сразу к ней бросились несколько человек из команды и подхватили, поставили  груз на палубу.
             – Михалыч! –  свистящим шепотом произнес наш капитан. –  У тебя все нормально?
             (Так вот кто там на неизвестном буксирчике... Михалыч! У которого водки НЕТ!!!  Рыбы НЕТ!)
             – Угу! – прохрипел в ответ Михалыч. –  Давай отцепляй... С богом...
             Кто-то открутил канат от полузадушенного кнехта и, затарахтев моторчиком, кораблик медленно отвалил от нашего борта. Пространство между сейнером и пришельцем как-то сразу заполнилось тьмой и белый огонек, горевший у того на корме  растворился,  исчез.
             – А право,  был ли кто здесь или нет? Все произошло так быстро и эта встреча ночью  посредине моря и этот таинственный бартер... Что бы все это значило?

              Завтрак начался в полном молчании и никто, никто не произнес ни слова. Было видно, что настроение, у всех подавленное. Чувствовалось, что что-то произошло и, возможно, очень серьезное. Никогда до этого утра он не видел команду капитана и Геннадия в таком  угнетенном состоянии.
             – Геннадий, что стряслось? – спросил он после завтрака, отозвав его на корму.
            Тот, не говоря ни слова, поманил за собой.  В носовой части сейнера, у кабестана,  свернувшись словно змея, лежал тросик, с крюком крана. Чем-то отвратно пахло. Геннадий пошёл к мусорному ящику и молча приподнял крышку.
 
                ВОДКА МОСКОВСКАЯ

             – Вот, – выдавил Геннадий. – Почему-то оборвался трос и крюк шарахнул по ящикам с водкой. Все разбилось... Как только ты ушел досыпать, сразу и случилось...
            – Вот в чем дело-то! Этот Михалыч обменял припрятанную водку на селёдку, из-за которой мы перетерпели шторм. Словом, все заранее было расчитано!  И,  наверное,  не в первый раз!
            – Весь улов полетел, – мрачно констатировал Геннадий. – Все к..... матери... Ребята все в отчаянии, прямо тебе скажу. Тем более, что за кран я всегда отвечал... Что могло случиться с этим тросиком –  ума не приложу...

              На обеде он притащил в кают-кампанию свою четырех-литровую бутыль синего спирта и спросил, мол, сколько нужно ему выпить, чтобы они поверили в то, что спирт хороший. Все, естественно, онемели.   Капитан наконец просипел:
             – Двести пятьдесят и без закуски, изобретатель! (Все понял, умница!)
            Он только смиренно уточнил:
            – Годится... Разведенного, один к  одному,  и с закуской...

            Посадку на поезд в Беломорске он помнил смутно. Пьяный, зацелованный и затисканный он был погружен с багажом в купейный вагон скорого поезда Мурманск-Ленинград. Запомнилось почему-то, как все время переспрашивал всех – до Москвы или  до Ленинграда?

             В Ленинграде полез распаковывать рюкзак и обнаружил мешок засоленой беломорской сельди, который тайком сунули ему ребята на прощанье. Однако полиэтиленовый мешок с рыбой лопнул, хрупкая селедка перемешалась с сушеной черникой. Получилась какая-то гнуснейшая фиолетовая масса, которую пришлось выбросить.
            Через полгода он получил письмо в котором сообщалось,  что  Геннадий умер в больнице от пневмонии.   
            Таким образом, увы, род купцов Мухановых – поставщиков Двора Его Императорского Величества – навсегда прекратил свое существование.
 













КОЛЕЧКА – КОЛЕЧКО

             – Свободно, свободно, – пробурчал он, не поднимая головы.  – Да…
             На верхней палубе прогулочного катера стояли столики, и ловкие официантки разносили заказы. Полуденное июньское солнце жгло немилосердно. Он еще подумал: – На середине Невы, на такой скорости, а жарит как на юге…

             Синее небо плескалось в бокале с боржомом. Какой чудесный день! Надо же! Такая погода в день его рождения… Как по заказу… Он сделал себе подарок – решил прокатиться по Неве в одиночестве. Вечером будут гости… Рутина… А тут посидишь… Подумаешь… Всё-таки сорок лет – не шутка… Сорок… Его не смутило, что на пристани висело объявление о том, что катер выполняет не только прогулочный рейс, но одновременно будет проводиться экскурсия под расплывчатым и неуклюжим названием «Литературный Петербург–Петроград–Ленинград».
              Шум, конечно, будет, но это не помешает побыть наедине с собой… Надо только сесть на верхней палубе, откуда ветром всегда уносит звуки любой высоты вылетающие из репродукторов, даже если те висят над самым ухом. Он, всё же, немного поколебался, но когда увидел, что начали толкать вверх по трапу ящики с чёрным бутылочным пивом, решился. Следующий катер только через два часа… Значит, надо на этот. 

             – Свободно, свободно, – повторил он не очень приветливо (что, других столиков нет?) и поднял голову. Его глаза столкнулись с расширенными от удивления зрачками женщины. Мужчина был значительно старше его. За пятьдесят. Армейский мундир облегал стройное,сильное, (и это было заметно) тренированное тело. На кителе эмблема Военно-Воздушных Сил. А женщина была его возраста. И он её узнал. Он не мог ошибиться, хотя пролетело 22 года. Да, это она. Она почти не изменилась. Правда, многовато косметики. В общем-то возраст виден… Даже если проводить часы у косметички… Он с неприязнью, и в то же время с удивлением, вспомнил больно уколовшие его два десятилетия назад слова «Какая же она вульгарная, эта твоя!» 
             Как в воду смотрела его родственница, как в воду…

             Женщина  удивленно моргала. Конечно, и она его узнала. А почему нет? Говорят, что он почти совсем не изменился… И в той же весовой категории, что и двадцать лет назад. Двадцать лет… Как это было недавно! Он откинулся на спинку стула, вдохнул удивительный воздух, необыкновенный воздух Невы – запах моря,  нефти, рыбы, и чего-то ещё, что нельзя определить словами… Что-то такое своё, ленинградское…    

              Кораблик несся вперед, слегка качаясь на встречной волне, поднятой самоходной баржой. Вот он нырнул в раскрытый зев пролета Володарского моста. На несколько секунд пахнуло сыростью, холодом... Над головой гулко прогрохотал грузовой поезд. Стал слышен голос экскурсовода, забившийся прыгучим эхом в узком пространстве пролёта. Что-то о Пушкине, что-то, как же без Пушкина… На берегу пустынных волн… А вот подальше крепость Ниеншанц, то есть  Орешек… Блок…  Прекрасной Даме… Чудо… Наш город…

             –  Да это она, она…
             – Здравствуй.. те? – нерешительно произнесла женщина, как-то беспомощно оглянувшись.
              – Добрый день, – осторожно выдохнул он. – Здравствуйте… Это Вы? Ты…
              – Ну да, а кто же ещё? Я, Коля, Коленька, – замурлыкала женщина.
             Он кивнул, не решаясь, однако, сказать: Элла… Это Вы, ты…
            (Никогда не знаешь, что ожидать от случайной встречи.) Поэтому он намеренно замешкался перед тем как выговорить её имя. Пусть думает, что он совсем-совсем не помнил, как и что… Пусть…
             – Это же Коля! – радостно сказала Элла, повернувшись к своему спутнику. – А это мой муж! Он тоже Коля! Мы были знакомы давным-давно – двадцать, нет, двадцать два года назад! Мы были совсем дети…
             Ему показалось, что он уловил в её словах какую-то нотку вины, словно она оправдывалась (мол, немного пошкодили дети.) Почему дети? Годами, пожалуй, может быть… Он-то, хотя и был восемнадцати от роду, уже под категорию детей, по крайней мере, психически, не попадал. А она… верно, была дети. Ибо только лица такой возрастной категории могут выкинуть такие  штуки, от  которых потом зябко всю жизнь….

             – Интересно, помнит ли она? Или нет?
              Он перевёл глаза на стол. Её длинные тонкие пальцы, такие же необыкновенные, как и раньше, с ярким маникюром узких ухоженных ногтей, слегка поддерживали за тонкую ножку бокал с сельтерской. На безымянном пальце было тонкое обручальное кольцо, а на указательном левой колечко. (Странное место для кольца – так у нас не носят.) Так похожее на то… Но, конечно, не такое… А форма и размер  такие же… Удлиненный овал с большим камнем в центре. Сейчас, наверно, натуральный бриллиант. И по периферии, по ободку, мелкие граненные прозрачные камешки. Тоже, безо всякого сомнения, бриллиантики. Дорогое… Конечно,  очень дорогое… И костюм на ней… Он это сразу отметил – импортный, не из дешёвых. Муж полковник. Летчики хорошо зарабатывают. Правда, для полетов староват. А может быть преподаватель в какой-нибудь Академии? Симпатичный мужик, ничего не скажешь. Выглядит просто замечательно. Диета, спорт, массаж и прочее.
            – Стоп, – сказал он себе. Он, не отрываясь, смотрел на её кольцо. Да, конечно, он деталей не помнил. Но форму и прочее он запомнил навсегда. Он тогда так долго выбирал. Чем-то приглянулось…  Понравилось…

              Элла щебетала, щебетала… Надо же, надо же, такая встреча, такая встреча представляешь, больше двадцати лет, больше двадцати… У нас была компания, какие были мы молодые, а мой первый муж… Помнишь? Гонщик был, такой высокий, ну Марком звали,  поступил в Военно-Воздушную и разбился, а Коленька у него был преподаватель… А мы… Ты представляешь? Даже поцеловаться не успели… 
               (Как это так не успели, как так не успели? Забыла или специально… Может этот летчик ревнивый…)
              Муж, прихлебывая черное тягучее чешское пиво, бросил,  ухмыляясь:
             – Чего же так? Надо было успеть…  Я бы успел…
             Откинулся на спинку, зевнул, сказал, что Нева здесь совсем узкая и не подумаешь, что всего через несколько километров станет самой широкой рекой Европы. (Чувствуется преподаватель!) 
             Элла продолжала: – А помните, Коля?
             (Ага, поставила точки над «и». «Вы». Подальше, подальше от далекой и совсем не уместной сейчас молодости…) 

              …Пароход белый-беленький, белый дым над трубой... – неслось над рекой. Всё, экскурсовод закончил, больше не будет. На очереди популярные песни. Катер замедлил ход и стал медленно  разворачиваться  в сторону города. Он посмотрел на Эллу и решил не  упоминать, что у него сегодня  день рождения.  (Ведь если мне сорок, то и ей сорок. А ей, может, по паспорту, всего тридцать пять. Всякое бывает... .)
               Он тоже заказал пива и, потягивая черный терпкий настой, думал: – Неужели Элла забыла, что он вкалывал каждую субботу и воскресенье на стройке у пляжа? Бетон месил и так далее? Вся компашка по пляжу в плавках, на лодках или велосипедах с сигаретами БТ, а он на дне котлована под  июльским солнцем лопатой или отбойным молотком, в робе… Ну, заработал прилично… И даже решил сделать ей подарок. Кольцо. Ему ничего другого в голову не приходило.  А слова лозунга над Домом Книги  «Книга – лучший подарок» как-то не убеждали. Может, быть, может, быть… А он решил купить такое, чтобы осталось на память. Ну, пусть не на всю жизнь… Ну хотя бы… Срок ему представлялся тогда  не существенным…

             – Я гляжу, Вы всё время смотрите на мое колечко. Нравится? –  игриво спрашивала Элла. – Правда, хорошо? Это Коля мне подарил на десять лет. Из Индии привёз. Так и не говорит, сколько стоило. Такие бриллианты! Никогда ничего подобного не встречала! Интересная форма! Правда? Правда?
              Он смотрел на офицера с возрастающей симпатией. Какое совпадение! Два разных человека, а выбрали предмет одной и той же формы! Просто удивительно…

             …Он тогда несколько дней ходил из одного ювелирного в другой. Всё не мог решиться. Он тогда ещё не знал, что выбрать подарок для женщины неимоверно трудная задача, ибо он должен попасть в резонанс с её индивидуальностью, которая у каждой такая разная и не подчиняется никаким законам. Потом он нашёл наиболее подходящий путь, позволяющий устранить возможные препятствия, не догадываясь, что этот способ был изобретён давным-давно… (Деньги в сочетании  с букетом цветов. И никогда прокола не будет. Никогда…) Наконец, он с трепетом выбрал колечко. Он был сейчас уверен, что оно было точно такой же формы и размера как вот это, и точно так же бриллиантики, пусть не такие дорогие,  как в этом, обрамляли краешки… И так же в центре переливался и отсвечивал гранями безкаратный, но довольно приличный камень. И стоило кольцо половину его зарплаты каменщика-подсобника. Половину…

               …Она тогда его обняла и сказала, что будет помнить об этом подарке всю жизнь. Спасибо, спасибо, Колечка-колечко, Колечка-колечко… И поворачивала, поворачивала руку под ярким электрическим светом. И кольцо переливалось и сверкало и было ещё красивее, чем в ювелирном на синей бархатной подушке… Колечка-колечко…

               Следующим утром он зашел за ней, как делал всегда, чтобы пойти вместе на пляж. У неё уже сидела подружка. Вот забыл, как её звали, такая рыжая, и с такой узкой талией, что даже бывало страшно – не переломится  ли ненароком.
              – Посмотри Коленька, –  сказала она. – Правда, прелесть? И протянула руку, на которой было широкое – словно напёрсток – серебряное кольцо с огромным голубоватым  камнем.
              – Какой перстень замечательный, – тараторила подружка. – Он так тебе идёт.
              – Да, вот  это и есть мой камень! – говорила Элла, любовно поглаживая кольцо так похожее на раковину  моллюска. – Да, вот это и есть мой камень! Редчайшая бирюза! Посмотри, Коля! – приглашала она. – Взгляни только! Что-то необыкновенное! Она не могла оторвать глаз от своей вытянутой кисти… Вот это и есть моё кольцо…
              …Через неделю лето закончилось, и Элла исчезла из его жизни. С того самого дня он никогда никому ничего не дарил и всячески избегал получать  подарки.

              …Неловко раскланявшись, он сошёл на набережной у Летнего Сада. Элла на прощанье протянула правую руку, предварительно почему-то поправив своё кольцо…
              – Неужели действительно не помнит? – спрашивал он себя… –  Неужели?
              Мысли о женщине,  которая когда-то, давно лишила его радости что-либо дарить не давали ему покоя до тех пор, пока не позвонил в дверь первый гость. Он пошёл открывать и снова забыл об Элле навсегда…














 
ФЭД


            Ему приснилось, что он плачет. Слёзы были настолько теплые, что его веки горели. Ему казалось: еще немного и жар перейдет на лоб, зальет голову. В полусне выпростал руку из-под одеяла и провёл тылом ладони по лицу. Удивился,  что кожа сухая .
             – А почему веки такие теплые? – спросил он себя. Сквозь дырочку в шторе, которую он соорудил в прошлом году из старой скатерти, протянулся к глазу колкой иглой ярко-жёлтый луч. Он улыбнулся:  – Хорошее начало отпуска! 
       
             Солнечный зайчик переместился с левого глаза на правый. Он повернул голову и дотронулся щекой  до кисти жены. 
             – Интересно, в каком она проснется настроении? Вчера, после приезда, снова был летучий, как майский дождик, полускандал-полуссора из-за неправильно расставленной посуды. Вроде и ерунда, но когда это накапливается годами... После очередной стычки из-за бытовой чепухи он чувствовал, что на какую-то долю, неизвестно в какой системе измерения, но не так уж и важно в какой, его жизнь сокращается все больше и больше. Иногда он сравнивал своё существование с прохождением болида или кометы сквозь галактические просторы кухни, где по своим, навсегда установленным правильным орбитам, ходят планеты тарелок, астероиды вилок, ножей. Вторжение в эту микрогалактику массы материи с другим знаком нарушает сложившиееся законы этой уникальной планетарной системы. (А столкновение болида с какой-либо планетой приводит к необратимым изменениям – как это уже случилось много миллионов лет назад –  после чего исчезли динозавры, и новые формы жизни начали медленно, но неуклонно захватывать освободившиеся экологические ниши.)
             Да, так вот. О её настроениях. Их, по его наблюдениям, у неё всего три. Три основные позиции. Без переходов и граней. Агрессивно-ласковый (номер 1), воркующе-подавленный (номер 2) и номер 3 – презрительно-высокомерно-наступательный, когда уходишь в глухую защиту, потому что после твоей реакции её уже не будет в живых. А тебе придется просидеть  оставшуюся жизнь за решеткой. А все потому, что человеку бывает один раз в жизни двадцать. Один раз. Только один раз. И тут нечего поделать. Только один раз. Ну, пока она спит, ни о каком настроении речи ещё нет. Вот проснется...
             Он осторожно сполз с кровати, мягко ступая пошел на кухню. Много вещей и продуктов пока не распакованы. Всё-таки «Саратов» маловат. Надо попросить холодильник побольше. «ЗИЛ», например. Совхоз богатенький. Купят.
             Над холодильником висела его фотография. Он в день своего рождения – двадцать пять лет. Надо же, ему когда-то было только двадцать пять лет! Фотография висела ещё с прошлого года. 
             На кухне было уже светло. Выцветшие обои на стенах. По запыленному грязному стеклу – с прошлого года не мыли – бежал маленький паучок. Паучок! К известию! За ним тянулась ниточка паутинки. Слева от холодильника стоял на кривой полочке допотопный телефон, похожий на старые кассовые аппараты. Бюст колесом, соски кнопок. Сюда вот можно позвонить, а отсюда почему-то нельзя. Соединяют через совхозную контору. С восьми до пяти. И только по будним дням. Телефон остался ещё с тех пор,  когда тут жил ветеринар. Говорят, сбежал с женой бывшего председателя.  Вот в этом домике и любовь крутили, значит. Пока не застукали. 
             Если раздастся звонок, то нужно кричать: – Девушка, плохо слышно!
             И телефонистка отвечает: секундочку!
             Что-то поколдует и становится слышно лучше, но начинает очень трещать.
             Он смотрел на два ржавых полушария, между которыми дремал маленький стальной молоточек. Забавно. Думаешь: когда он отвалится? И как вот такой реликт сохранился. И трубочку он в прошлом году обмотал новенькой изолентой.  На всякий случай. 
             Он не поверил своим глазам, когда молоточек лениво, нехотя дёрнулся налево, потом направо.
             Молоточек, сделав как-бы ни к чему не обязывающие разминочные движения, неожиданно заметался, словно голодный младенец,  между двух переполненых никелированных грудей, не зная какую выбрать. Кухня наполнилась дребезжащим перезвоном.
             – Смотри-ка! Всего cемь утра, суббота, а уже кто-то подает голос. А контора вообще сегодня не работает.
            В то же время он вспомнил, что когда они приехали, около конторы разгружались машины и трактора.
             – А, – понял он. – Сейчас уборочная. Значит, есть люди в конторе. Кто же это звонит? Он оставил номер только матери  –  на всякий случай.
            
             В трубке послышалось далекое: – Коля? Ты?
             Из спальни крикнула жена: – Кто так рано, Коленька? Кто это?
             – Настро-ение номер  раз! – отметил он и ответил. – Мама! (С чего бы это она позвонила? Только позавчера виделись…)
             –  Дядя Коля умер. Разрыв сердца, – услышал он в трубке.
              (Дядя Коля... Красавец и прочее. Двоюродный брат матери, а ему двоюродный дядя. Его тёзка. Фотограф. Это его изделие висит над холодильником. Когда делал, то делал хорошо. Профессионал.  Казалось, что он вечный. Не пил, не курил. Употреблял только молоко.  И вот...)
             – Что случилось? – снова  донеслось из спальни. – Кто же это?
             Он сказал: – Дядя Коля умер.
             И, войдя в спальню, добавил: – Похороны сегодня.
             Он пытался найти у себя хоть чуточку печали и тому подобного,  но не мог. Слишком большой счёт был у него к дяде-тёзке. Слишком большой.
             – А паа–о–том па–а–ми–иинки? – жена широко зевнула и отвернулась к стенке. Она никогда не скрывала, что относится к его родственникам  довольно безралично. Впрочем, и к своим тоже. И уже в стенку. Глухо. Почти засыпая. Фразой из модного анекдота: –Так ты у неё и заночуешь?
              Снова полузевок-полувздох .
              – Угу, – кивнул он. – Угу.

              – Дядя Коля, дядя Коля, – повторял он про себя в такт стуку колес электрички . – Дя-дя,  дя-дя Ко-о-ля, Коо- ля...
              Всегда красивый, высокий, свежевыбритый, наглаженный, надушенный, всегда поправляющий галстук, завязанный каждый раз новым особенным узлом, то и дело кокетливо трогающий фотоаппарат, висящий через плечо на длинной кожаной уздечке, словно жокей, поощряющий коня.
               Фотограф! И пальцы у дяди, всегда, насколько он себя помнит, в пятнах то закрепителя, то проявителя. Или какой-либо другой гадости, нужной для получения отпечатков.  Всегда куда-то спешащий, всегда с новой  ассистенткой.
               А вот уже пролетело почти тридцать лет, как он его увидел впервые на углу Литейного и Пестеля. Молодой! Высоченный! Трясёт тебе руку: – Я брат твоей мамы, то есть дядя! И у меня есть такой же как ты, только он живет сейчас не со мной. При случае познакомлю. 
              А так и не познакомил, и уже не познакомит. А зачем? А с дочкой от второго брака познакомил.
              – Дай-ка я тебя щёлкну! И щёлкнул. И надо же, изготовил фотографию.  Обещал  даже увеличить. Но не увеличил. Маленькая рожица затерялась на фоне белого собора и булыжной мостовой. Профессионально ли использовать такой гигантский фон для съемки пацана семи лет? А вот фотоаппарат всегда был один и тот же. Лучший в Союзе  утверждал дядя. Как он назывался? Такое смешное короткое название. Странно, что тогда сделал фотографию и вот эту, что висит над холодильником. Ведь всегда что-то обещал и не выполнял, не выполнял. И врал, врал...

               А всё началось с  того поганого «Диаманта»,  велосипеда, который дядя привез из Германии в 45-м. Привёз и повесил на коммунальной кухне. Под самый потолок. Долго рассказывал, как искал лестницу, как вбивал крюк и так далее.  И всё обещал отдать.
               – Вот вырастешь! Вот когда постарею – будет твой! Не машина, а  часики!
 
               Не слышно было, однако, чтобы когда-нибудь дядя катался. А велосипед висел. Покрывался кухонной грязью. Старел и ржавел. Проходили дни, месяцы, годы. Он сменил последовательно детский двухколесный велостипед на подростковый, подростковый на взрослый.
              И вот пришёл срок – распался дядин «Диамант» прямо под потолком на две половины, и разнес бы пол-кухни, если бы не мощный крюк. Дядя оправдывался: у немцев всё из эрзацев сделано. Разве десять лет срок для велосипеда!? И настолько трофей был ржавый и ломаный, что целый месяц стоял около помойки и никто не польстился.
            Велосипед. Велосипед. Ни себе ни  другим. А сколько было слов насчёт вот отдам, вот накатаешься.  И особенно запомнилось – машина-часики.
            Он огляделся. В вагоне было пусто – час ранний. Он выбрал местечко в центре вагона,  где было не так намусорено.
            Электричка рывками набирала скорость. Он любил эти мгновения, когда поезд дергался, словно переходя на новую высокоэнергетическую орбиту уже в новом, болеё скоростном обличьи.
            А ведь верно,  что психология человека сидящего в автобусе и стоящего на остановке, различны. Вот электричка проскочила станцию, не остановившись, только притормозив слегка. Пролетели удивленные обиженные, даже заискивающие лица (так ему показалось) тех, кто надеялся сесть.
             Он привалился щекой к прохладному стеклу окна. Было тоскливо. То, что его ожидало, он видел много раз и ничего, кроме неприятностей и хлопот не предвиделось. Особенно сегодня. Дядя Коля. Тёзка. Целый день... И  какой день! Солнце уже приподнялось над  дальней полоской леса и стало похоже на огромный желтый моховик.
             Похороны, похороны, панихиды… Он бывал много раз на похоронах родственников,  знакомых и  чужих ему людей. Всё, связанное с этим – гроб, цветы, автобусы-катафалки, речи, кладбище, могилы –  всё, всё, было пугающе и чуждо. Однажды ему показалось (а родственник,  умиротворенно лежавший в половинке гроба, был очень на него похож), что это лежит он сам. Что это вокруг него толпятся безразличные ему и, в общем-то, чужие и чуждые ему люди. И все хотят поскорее домой в постели к живым и теплым мужьям и женам, любовникам и любовницам, молодым и не очень молодым, красивым и не очень красивым… Но живым, с температурой около тридцати семи. Он представил, как ящик с его телом опускается на веревках в яму, на дне которой всегда, независимо от времени года, стоит грязная лужа (не экстракт ли из  соседей по будущему месту жительства?) И затем отвалы земли завершают жизненный цикл. Сверху набрасывают цветочки. Присутствующие медленно расходятся. В пятнадцати-двадцати метрах от свежей кучи земли звучит первый (пока приглушенный) анекдот. Мужчины тут останавливаются, начинают курить. У большинства мысли только о выпивке. Поминки проходят, в основном, почему-то всегда на кухне, а начинается всё в гостиной. Выкрики – не чокаться! Потом застольные разговоры, весьма далекие от повода, по которому вершится этот ритуал. В спальне какая нибудь родственница не применёт продемонстрировать какое платье она купила или видела на выставке: « Вот тут вырез, а тут вот так,  а ниже так...»
   
             – Ну, ладно, упокоился дядечка. Пришёл, значит, срок. А и пора – набегался, наработался, изоврался, налгал с три короба, нахапал денег, испортил жизнь многим, в том числе одной жене и сыну, с которым так он его и не познакомил, и второй. Ну, ладно, мать надо уважить. Всё-таки двоюродный брат. А ему дядя, как-никак. А ведь не любил он этого дядю! А любил других дядей, чужих ему. А всё началось с этого проклятого велосипеда...
             Сказать, что это было неприятие и отчуждение, значило сказать мало и неточно, а других слов он не находил. Но иногда он понимал, что это ничто иное, как ненависть. Да, скорее всего так, которая усиливалась его практической беспомощностью. Что он мог сказать  или сделать? Ну перестал ходить к дяде в гости, хотя тот частенько звонил и звал. Но это было, конечно, половинчатое решение. Вот когда он повзрослеет, вот тогда он что нибудь такое сделает.
            Затем появились марки. Альбом со старыми марками, оставшийся после смерти дядиного отца. Тот собирал эти почтовые знаки оплаты так, между  делом, и вообще-то не понимал, что он делает. Так, покупал марки листами! Знаки почтовой оплаты на  которые плюют перед тем как наклеить на конверт (главное не перепутать на какую сторону плюнуть.) Привлекательность была в дореволюционном альбоме с фигурными застёжками  – умели делать!
             Снова пообещал этот альбом… Никто за язык не тянул. А пообещал. Три или четыре года, приходя в гости, каждый раз вскрикивал, хлопал себя по лбу и деланным, и оттого отвратным голоском, причитал:
              – Ах, забыл! Вот голова стала! Ах, ах, как это я! Ну, извини, в следующий раз! Пришлось даже сопровождать мамашу в гости к брату,  чтобы, наконец, забрать марки.
              Дядя Коля искусственным голосом говорил: – Они в той комнате. А там сейчас такой беспорядок, такой  беспорядок. Вот приберу. Завтра. Завтра и приходи! И очень красиво промакал губы крахмальной салфеткой. Очень красиво (и где этому научился? Заглядишься.) Марки больше не возникали, и к ним дядя не возвращался.
            
             А между тем начиналась эпоха фотоаппарата.
             Пришёл дядя Коля на его день рождения. Принёс торт-мороженое и сказал:   
              – Я тебе дарю мой  (вернее ОДИН из моих!) фотоаппаратов. Но вот сейчас я не могу просто тебе принести. Я должен уехать. Вернусь – позвони.  И получишь!
              Фотоаппарат! С ума можно сойти! Наверно, не тот, который заделан в толстую красновато-коричневую кожу, на углах сильные потёртости с конусообразной выпуклостью-нишей, в которой скрывается объектив, похожий на поросячье рыльце. Рамка сверкает алюминием. По верхнему краю несколько квадратных окошечек.  Присесть, прильнуть к задней плоскости аппарата. Сказать улыбнитесь! И щелкнуть. Потом таинственное шаманство в темной комнате при свете красного фонаря с растворами  в кюветах.  Хотя, наверно, очень просто. (Как с противогазом. Как оказалось, там внутри только угольные крошки! И всё!)
             Он рассчитал,  что дядя отдаст ему тот аппарат, который висит у него над креслом.  И портативный  –  можно носить. Только не тот огромный ящик на трёх ногах. Когда производятся из него снимки, то дядя Коля накидывает на голову капюшон, становясь похожим на палача, и приседает и начинает шуровать руками, как бы прицениваясь к шее объекта, с которым ему придется работать.  Нет, ему такой и даром не нужен!
             Он начал прицениваться к книгам по фотографическому делу, ванночкам, реактивам. Получалось, что не очень дорого.
              – Ну что, дядя Коля, принёс? – спрашивал он в очередной раз родственника. Время неподаренного велосипеда и неотданных марок было в далёком прошлом, очень давно.
              – Ах! –дядя хватался за голову. – Вот память! Вот старость! В следующий раз! Непременно! Ох, ах, зайди на неделе! Ах, нет, через месяц-другой. Сейчас работы по горло. Надо ехать в Лужский район. Фотографировать лучших доярок на Доски Почета. Очень ответственное дело. (Скажи лучше, очень денежное, дядечка.  Нечего, нечего, свои люди.)
               Боковым зрением видел как мать поджимает губы и качает головой… Стыдно. И шел резать торт-мороженое, который так любил приносить дядя при визитах. (Только острым ножичком, самым острым, – торопливо свистел дядя ему вдогонку и  кашлял. – Вот у самого горло болит, а мороженое жрать здоров!)

               Электричка, отвалив от Удельной, стала набирать скорость. Вагон дрожал. Он смотрел в окно. Вдоль полотна выгуливали собак. В черных немигающих глазах окон блестели желтые зрачки форточек, отражая раннее солнце. У одного домика мужчина присел на корточки, фотографируя девочку с кошкой на руках.
              – Так как же назывался тот проклятый фотоаппарат,  тот самый? 
    А видеть он дядю не мог, и почти пятнадцать лет избегал всеми путями встречи.  Всё же, однако, они столкнулись лицом к лицу на улице. Встреча была настолько неожиданна, что он с ходу признался кто он, и дядя его тут же узнал.
              …А дядя здорово постарел. И даже толстый слой косметики (жена потом объясняла,  что эта была компакт-пудра) не мог скрыть сетку синих вен на щеках и прочие признаки старости. Как и ранее, кисть его левой руки привольно свисала с перекинутого через плечо фотоаппарата.
               – Я, знаешь ли, мальчик мой (ничего себе, мальчику под сорок!) Я, знаешь ли, мальчик мой, – повторял дядя. – Был сильно болен. Доктора поставили миокардит...  Долго лежал.
                У дяди была одышка и когда-то прямой точенный носик превратился в багрово–синюю картофелину. А черные брови стали похожи на серебристые  хвостики чёрнобурок, поеденные молью.
               – А позволь тебе представить, – сделал дядя галантный жест в сторону своей спутницы, перед которой он хорохорился, то и дело поправлял новенький галстук и косил глазом в стекло витрины.  – Э-э... 
                – Люся, – поспешно сказала женщина лет сорока и удивленно замигала. Он узнал её и она его узнала. А дядя бубнил:  –  Не хочу тебя обманывать, а доктора сказали, что только с моим здоровьем я смог перенести такой тяжёлый миокардит... Разве тебе мама не говорила?
                (Мама говорила, говорила, и навещала, а я не пошёл, и никогда не пойду!)
                – Забавно, забавно Сколько он с этой бабой? Когда-то она ему заявила теми же словами.– Не хочу тебя обманывать… О чем ты? А у меня кроме мужа был еще один. Да  ну? А потом началось: что звонишь, жена уехала? Вот будет у меня любимый... Еле ноги унес. Не хочу обманывать.  Мол, честная девушка. Не в этой жизни, не в этой ситуации.  После этой Люси дал себе слово прежде чем, съездить в Зеленогорск на пляж. А то такой шрам на груди вдруг у неё обнаружился. Кипяточком в детстве... Пришлось закрыть глаза… А как дядечка? Такое не каждый может выдержать. Тяжеловато тогда пришлось. Надо же... Не хочу обманывать... Мальчик мой... Интересно, сколько он делает ошибок в письме?  Наверно, много.
            Женщина Люся молчала и смотрела на него. Дядя Коля ничего не замечал, не видел, не слышал. И только что-то говорил, говорил, словно глухарь на току.  Да, Люся, десять лет пролетело. На кой тебе мой дядя нужен? Загнется ещё в постельке-то. А всё–таки интересно, чем он этих баб привлекает? Ведь не Чарли Чаплин! Тот мог жениться даже в восемьдесят. Восемьдесят! И детей даже заводил! А не тяжело тебе, дядечка, такой тяжелый аппарат таскать на шее после сильного миокардита? На велосипеде не катался, спортом не занимался, пил только молоко и не курил.
              – Всего наилучшего! Привет сестре! – дядя самодовольно кричал вслед . – Привет всем! Рад был увидеть! Не забывай старика!
             Люся завороженно смотрела дяде в рот.
              – Всё-таки в нашей породе есть что-то этакое, есть – самодовольно думал он. Что-то есть. А Люська ещё ничего… Постройнела. Наверно, снова сидит на конфектах и корочках.
              – Что-то случилось, – подумал он. – Поезд почему-то остановился. Оглянулся.  Соседи шли цепочкой у выходу .
              – Так ты же в электричке, – сказал он. – Дурья твоя голова. Приехали в Ленинград. И едешь ты на похороны. Покачал головой – забыл, забыл, забыл зачем и куда.
             – Утро-то какое! Пройду через мост и по Литейному. До  Куйбышевки рукой подать.
            Странная тоска захватила его. Он понимал, что смерть дяди в какой-то степени напоминала ему, что и его собственная смерть становится как-то ближе, хотя ещё вроде бы и не время. А кто же следующий? Ведь  мать того же возраста и здоровьем не блещет. И у него самого давление стало прыгать. В прошлом году пришел на вечер встречи в школу и узнал, что уже нескольких однокласников нет. А какие были молодцы! Про одного  (запомнил на всю жизнь, так было завидно) написали в медицинской карте «сложения атлетического». А про него только «крепкого».
             – Выпить надо, – твёрдо решил он. Посмотрел на часы. – Одиннадцати  ещё нет. Но не беда.
             У парапета выстроились цепочкой рыбаки. Улова, правда, не видать. А лет тридцать назад тут лавливали лещей и щук. И больших. Щуки почему-то шли у самого берега против течения. И у каждого второго,  если не любого, есть что выпить.
             Он отсчитал деньги. Надо быстро и решительно. Потому что до одиннадцати ещё далековато, а после ночи самое время допить, что осталось…  И чтобы было видно, что за ценой не стоит. Короче, дать сразу стоимость полбанки. А маленькой или даже меньше хватит. Расчёт оказался верным. Только рыбачок оглядел его быстренько (Не мент ли переодетый?) Пробурчал: – Мол, от себя отрываю,  –  протянул полупустую поллитровку, разгладил деньги. – До одиннадцати ещё дожить надо.
             – Доживешь, доживешь, – улыбался он, заглатывая водку из горлышка в парадном. Горячее тепло заполнило его существо.
             – Ну, теперь можно идти, – сказал он. – До начала панихиды оставалось тридцать минут.

    Он прошел через двор, подошел к моргу, где уже собралась толпа.  Он продирался сквозь неё, словно через секции бесконечной трубы, и, касался локтями в этой трубе сужений – отрывочных разговоров, которые, ударив его, внезапно исчезали, чтобы снова возникнуть через несколько шагов.

              – И шё хорошева тута собираться-то? – сыпался старушечий говорок.  – Ни уваженя ни тем, ни другим, и панихиды  людской не сделать. А до семнадцатого в энтим дому, налево, черква была –  там теперь  студеты  учатца. Вот там было б... 
               – И откудова тебе известно такое, бабуля? Ведь в семнадцатом тебе от силы лет пять было. И уступил ей дорогу, чтобы не попасть под  пропеллер её метлы.
              Внутри много людей. Лица знакомые и незнакомые. Многие так изменились,  что трудно узнать. Гул.
             – Вот (вздохи сожаления, качки головами), встречаемся только на похоронах (Знакомые песни! А встречаться между этими экстраординарными событиями незачем и не нужно. Видеться надо с людьми, которые интересуются тобой, а ты ими. Которые тебе ближе не  по составу генетического аппарата,  но по образу мыслей и  интересам.)
             Пробрался к гробу. Желтое лицо утопает в белой подушке. На щеках  бледно-розовые тени. (Снова компакт-пудра?) Слышен  знакомый  голос.  Почти шёпот, шёпот:
             – Красиво смотрится... Последнюю десятку отдала служителю...
             – А  это-о-о  тетя...тетя...  как же её зовут? Ну, не так важно. А, насчёт десяток… Папаша её еще с революции припрятал золотые десятки, которые помогли им выжить в блокаду. А вот и пришёл срок. Последнюю. Он видел как-то эти десяточки. Меньше пятака, а видно что золото. И профиль у Николая II–го как у английского Георга.  Родственники!

             Взорвался,  полетел, забился  в зале  вопль- рыдание:
             – Где мой отец?  Где мой папа?!
             – (А, это его дочка от второго брака.)
             – Это не мой отец!  Он не похож!  Где мой отец?!
             – (Идиотка... Всегда была идиотка... Как-то в детстве сели играть в подкидного дурака. День играли. Так и не научилась.  Убежала из-под венца с каким-то случайным мужиком, который оказался рядом с ЗАГСОМ. А жених – друг детства – настолько ошалел, что кинулся в пролёт лестницы. Никому ничего так и не смогла объяснить.)
             – Где мой папа!? – продолжала  кричать дочка,  некрасиво сморкаясь в огромный наглаженный платок.
             – (Сидела бы лучше дома. Потом родственникм начнут судачить и смеяться за твоей спиной, дура несчастная. Лучше бы это не слышать...)
  Вопли затихли. (Видно убедили, что другого папы нет и не будет.)

    Толпа колыхалась. Из неё, как из стоящей на медленном огне вязкой массы, изредка поднимались к поверхности какие-то слова.
             Он ощутил, что в воздухе висит какая-то неопределенность. Спросил, кажется, у родственницы: – Чего ждем?
            Услышал в ответ: – Ждём Её.
            – Её? Кого  Её?
            – НАДИН! (Тон: мол, все знают, только ты не знаешь!)
             А, верно, слышал, слышал, да значения не придавал. Забавная история. НАДИН!  Надо же NADIN, NADIN, НА-А-А-ДИН!!  Ишь ты! Электротехник ЖАН,  так сказать. Никак иначе. НАДИН! Последняя дядина любовь! Держит фотосалон где-то в Автово.  Пару лет назад, по слухам, пришла, села и сказала: – Никуда не пойду, давно люблю. Так и осталась. Надя. Интересно взглянуть...

             Соседка (чья же она родственница, с чьей стороны? Видел где-то...) тоже уже кандидат  на это самое дело. Лет  больно много, а приползла... Кто придёт ко мне? Выглядеть буду как типичные покойники, а золотых десяточек у нас не водится.
             Старуха показала на пустой стул около изголовья: – Мол,  держат для НАДИН!
             Не к месту и не ко времени снова затеребилась мысль: – Как же назывался тот фотоаппарат? Вот скифам в могилу клали их оружие, утварь. Не мешало бы и дядечке под саван засунуть парочку фотоаппаратов. Чтобы не мешали жить остальным.

             По толпе пробежал какой-то шорох. Где-то у двери возник небольшой шумок. Какое-то движение  Идёт! Идёт! Идёт…  Она-она-она...
             Высокая стройная женщина, с лицом закрытым черной вуалью, прошла сквозь толпу, села, аккуратно положила руки на чёрную сумочку.   
             – Надо же. С вуалью… Вроде все обычаи давно повывелись, а кто же их хранит? Черный костюм, вуаль, шляпка, сумочка в цвете...  Сколько же ей лет? Трудно сказать. Наверно, тридцать. Или около того. Молодая. Вот для покойника точно молодая. Да, обычаи не умирают. Пробиваются в нужное время в нужном месте
            – Слово имеет! –  раздалось неожиданно.
            Шум стих. Выступили несколько  приятелей по фотобизнесу. Надин сидела не двигаясь. Казалось, что вуаль отгораживала её от окружающего мира. Слышила  ли она эти  прощальные речи?   

             Еле сдерживаемое раздражение постепенно охватывало его. Что, собственно, он тут делает? Такая погода. Этот дядя... Если рассказать сейчас про дядю, что он думает... 
            Черная вуаль (до чего же непрозрачная, черт возьми!) трепыхалась занавесочкой.
             – Откинет ли, наконец, Надин свою вуаль, которая отгораживала её видимым и резким барьером от остальных, и его, в частности?
             Когда гроб медленно поднесли к могиле, Надин медленным движением, словно рыцарь забрало, подняла вуаль. 
              Он увидел совершенно необыкновенное лицо. Трудно обьяснить необычайную прелесть, которую излучали её черты. Он застыл. Его взгляд прилип к лицу Надин. Он не мог отвести от него взгляд.         
 
              …Он не понимал, что с ним происходит. Он чувствовал, что его глаза буравят Надин. Просто вонзаются в неё. Против его воли… Хорошо, что её взгляд опущен. Он чувствовал что-то необыкновенное. Словно жар заливает его всего и он не может вздохнуть. Такое уже было однажды, после того как он выпил стакан заморского сока из кокосовых орехов. Тогда с ним приключилось что-то вроде тяжелой аллергической реакции. Его стало лихорадить и необыкновенной интенсивности пожар стал обволакивать тело. В зеркале увидел, как краснота большими плотными островками медленно, но неуклонно спускается ото лба вниз по лицу, на шею, на грудь, на живот, на бёдра... Начало  тошнить.Температура подскочила до 39. Ему казалось, что еще немного и он умрет...  Нечто подобное он ощущал и сейчас. Он понимал, что это не аллергия и что он не отравился. Но что-то тяжелое било его изнутри. И все его силы уходят на то, чтобы  не смотреть на Надин.
              – Что это такое со мной? – спрашивал он себя. – Не околдовала ли эта Надин его? Что это?
             Никакого разумного объяснения он найти не мог. Она что-то, видимо, почувствовала. Подняла глаза и напряженно, с некоторым недоумением, посмотрела на него. И что-то прочитала в его лице такое, что заставило её  передернуть плечами и коснуться ладонью крышки гроба, словно ища в этом прикосновении какую-то силу, способную как-то противостоять его, наверно, слишком откровенному взгляду.
             Он вдруг понял что с ним происходит. Тяжелое стыдное желание. Вот что это такое! Конечно! Он не мог ошибиться! Нечто подобное он ощущал однажды, когда вот так же его трясло словно в лихорадке и дрожали руки... Очень-очень давно, ночью на пляже.  Как же её звали? А ведь долго помнил. Только запомнил – медсестра  И было тогда ему восемнадцать. И он не стыдился своего вожделения – иначе он это не называл. Страсть молодого голодного зверя. Давно это было, и больше не повторялось. И вот… Он понимал,  что это стыдно стоять у гроба дяди, охваченного скотской страстью к его сожительнице. Пусть нелюбимого, но все же дяди… Он видел, что её лицо как-то изменилось, и в уголках рта (или ему показалось) дрогнула скрытая, понимающая усмешка. Она поспешно положила уже две руки на гроб. Всё таки она ощущает, что что-то готово её унести, повредить, нарушить. Вот и хочет почерпнуть силы, словно Антей от матери Земли. Он видел уже много раз как женщины, заметив слишком откровенный мужской взгляд, крепче цеплялись за локти  спутников, опускали глаза.


              Неожиданно для него самого ясное и простое объяснение того, что с ним происходит, показалось ему таким чудовищным и таким отвратным, что он не поднимал глаз, пока гроб опускали в могилу, кидали комья,  ссыпали кучи вырытой земли. Он не слышал как камни (почему-то всегда в этой кладбищенской земле есть камни!) застучали по крышке,  как потом был слышен только шорох песка о песок,  как могила сравнялась с землей, как образовалась куча,  которую тут же закрыли цветами, как воткнули в самый верх маленького курганчика доску с именем и фамилией. Доска была на длинной палке, чтобы устояла несколько месяцев, пока земля осядет и уже можно будет поставить постоянное надгробие. Может быть даже с оградкой.
             Он чувствовал, что Надин стоит напротив него. Их разделяли метра три земли...
              С ним происходило что-то странное. Он  вдруг ощутил, что со смертью дяди Коли ушло еще одно звено из той невидимой цепи, которая соединяет родственников в одну бесконечную, но в то же время и конечную линию. Он вспомнил, как много бывало родственников за праздничным столом, когда он был ребенком, и как уже мало их осталось сейчас. И пожалел, что никто не ведет историю семьи.
              Толпа начала медленное движение в сторону от могилы.  Действительно, что даром время терять. Вот вторая жена ко всем подходит. Что-то шепчет. Это она приглашает на поминки. Но к Надин не подходит и не подойдет. А Надин смотрит напряжённо в сторону,  опираясь на его руку.
             – Какое замечательное прикосновение! Пусть оно длится долго если не вечно,  – думалось ему.
             Он сразу покачал головой, когда увидел, что «вторая» направляется к нему. – Не могу, не могу занят, –  шептал он. –   А то родственнички начнут корить: Мол, чем ты занят в выходной и после похорон?            
              – А собой, собой, и не хочу тратить еще несколько часов на этой попойке. Ни к чему.
              – Сынок! – услышал он. – ( Мама!) Ты проводишь Надин? Умница, умница, конечно ему надо проводить Надин. Ему это просто нужно.
             – Да, да, да,  мамочка, не волнуйся.
             Он оглянулся. Мать с печальной усмешкой смотрела ему вслед.
              Подошли к автобусной остановке. Оба молчали. Его сердце не принимало то вожделение, которое охватило его целиком. 

             Она сидела, опустив глаза. Руки лежали на коленях.  Автобус подбрасывало и трясло.
             – Этого делать нельзя! Нет! Потом не простишь.
             И, как выход, он услышал (или ему показалось?), как где-то в самой дальней, глубинной ячейке его мозга возникло  и закричало оправдание: – Не стыдное вожделение, а месть! Да, месть. Этому дяде! Царство ему небесное! Хоть после смерти тебе достанется что-то из его наследства! Всю жизнь только обещал! Велосипед, марки, фотоаппарат...  –  Кстати, как же он назывался?

             Тот аппарат, которым один из родственников бренчал у могилы – он специально подобрался посмотреть название –  был «Кодак» С того самого  давнего дня и объясняется его ненависть ко всей этой ФОТОГРАФИЧЕСКОЙ ЧЕПУХЕ, ПЛЕНКАМ, фильтрационной работы мозговых клеток. Вечная история: русский интеллигент ищет оправдание, кается… Терзается. А всё так просто, просто и  немыслимо сложно, когда касается лично тебя, а не рефлексирующего мученика. Месть! Завладеть этой Надин как трофеем!
              (Кстати, она весьма ничего и что-то уж очень хватко держит его за руку… А держать-то так уже смысла особенного нет.))
              Он рассчитал, что у него еще есть время решить, куда ему качнуться. До метро минут десять. На эскалаторе минут пять. Ждать поезд – минута-две. Бездна времени. Все можно прорешить, изменить, переменить, отступить, наступить...

             Они сидели рядом на диване вагона метро. Молчали  Когда  поезд бросало, она мягко прижималась к нему (якобы силой тяжести – Е=mv2.) Он искоса смотрел на неё. Грудь высокая. Свитер обтягивает… А что это такое топорщится во впадинке? Что-то, право, странное.  Как будто там какой-то шов. Опять шрам? Да, вот это решение, подсунутое ему как результат! Больше не надо! Ты смотри, что-то все-таки есть в нашей породе общее.  Вот Люся. Вот Надин. Удивительным образом пересекаются пути, дядечка!  Опомнись, балда! Пересекались, пересекались... Как же всё-таки назывался этот фотоаппарат?!

             Вот незадача. Прямо какое-то проклятие. Ему нужно было во что бы то ни стало вспомнить название. Почему-то соседство Надин требовало, чтобы он вспомнил, освободился.  И  что же? И тут он вспомнил, что когда-то у одной его знакомой был (боже как давно было!) лифчик для кормящих матерей. Почему она его купила? Призналась, мол, поинтересничать захотелось. Там  пуговички были спереди, а не сзади. Для матери удобно. Он незаметно провел глазами по выпуклости,  выпирающей из-под черного свитера Надин. Похоже, похоже. Ладно, проверю. Недолго осталось. Они не разговаривали. Он понял, что ей всё давно ясно. И она уже решила. Может быть, даже на кладбище. Вспомнил утренний зевок жены: – Ты у неё и заночуешь? Ага! Вот у неё и заночую… И тень дяди не помешает.  Пусть месть  – прямо и честно. Всё-таки лучше, чем просто скотское желание. Месть. Успокаивал он себя. – Месть… 

              …На станции «Кировский Завод» ввалился пьяненький мужичонка, плюхнулся рядом. Стал что-то бормотать пьяное. Потом, еле-еле выговаривая слова,  сказал,  помахивая перед собой пальцем:
              – А в-в-всё поччему? А потому что ты х-хароший дррруг! Как он сказал? Пей первым Федя! А я Фэдя, –  понял? И захрапел, засвистел.
             ФЭДЯ! Что-то разбилось внутри него. ФЭД! Вот как звали тот проклятый фотоаппарат!  ФЭД!!

             Поезд замер на остановке. Он вскочил, ринулся в открывшуяся дверь как в освобождение от какого-то колдовства, наваждения. Он понял, что эта Надин существовала только как часть жизни дяди Коли, только как неразрешимая загадка, которая начала мучить его не с утра этого дня, а много, много лет назад. Он  вспомнил! И не нужна ему эта месть! Он вспомнил! И забыл про дядю! И помнить не будет! И провались эта Надин! Нужна она ему! Он уже отомщен! Он вспомнил!
              Поезд ещё стоял. Он постучал в окно вагона. Увидел обернувшееся к нему потрясенное лицо Надин, её полуоткрытый рот. Он крикнул:
             – ФЭД! Понимаете, ФЭД!! 
             И, перепрыгивая через ступеньки эскалатора, бросился к переходу, чтобы поехать в обратную сторону. Протаскивая за собой через плотную толпу  портфель, он ощутил как что-то ударило его по ноге. 
              –  А, так  это бутылка! – обрадовался он. – Там еще грамм двести. Жить можно! И на последнюю выборгскую электричку он успевал. И завтра пораньше в лес. Один. Один!

























Г Р О Т


             …Распластавшись на гребне волны вспоминаешь, до боли жалея, что не смог ты достичь глубины, где таится кефаль – Лорелея… И причина тому не испуг, не дыханья тебе не хватало – ты у самого дна понял вдруг, что не примет тебя рыбья  стая… Но стряхнув с себя цепкую власть опасений и долгих раздумий ты решишься в объятья упасть недоверчивых синих колдуний… Ты им в уши прошепчешь – я свой,  я ведь тоже когда-то был рыбой, и тебя увлечёт за собой хоровод белозубых улыбок… Заблестит чешуя словно медь, отрастут плавники вместо пальцев, и испуганно будешь смотреть на прозрачные тени ныряльщиц…



             Никто, никто !!
             Уже никто в мире  не мог ему позвонить, приказать, попросить выйти на работу, кого-то подменить, что-нибудь написать, прочитать и высказать  свое мнение. Никто! И это будет продолжаться почти два  месяца! Почти шестьдесят дней и столько же ночей вечеров, рассветов и закатов!

             Вот и долгожданный щелчок и голос! Голос простолюдинки или базарной торговки (где же взять обученных  и образованных):   «Пассажиров рейса номер 3164 Ленинград-Симферополь просят пройти на оформление билетов и багажа в зал номер ВОСЕММ!!»   

            ССИММ–ФЕРООО–ПОЛЬЬЬ!! ВООСССИ–И–ИМММММ!!!

             Какие прекрасные звуки! Он ждал целый год, когда они разорвут шум и гул аэровокзала, где как в самолёте, пахнет синтетическим воздухом, где толпы пассажиров похожи на застывающий студень, снова поставленный на огонь. Вот только что в этом углу был сгусток очереди, а вот она рассасывается и переливается, унося куда-то чемоданы и сумки по воле всесильных, непроницаемых, строгих девиц в синей аэрофлотской форме.
             Но сначала, рано-рано, выпасть из такси в утренний бриз, залетевший с залива в мигающий солнцем неверный ленинградский рассвет, который только обещает, как кокотка… А через пару часов превращается в дождь и туман. Ему туда, где всегда  с утра  солнце, и солнце  каждый день. Солнце, солнце… И хотя крымская жара для него часто невыносима – он переносит эту крымскую хмарь под водой. Маска, трубка, ласты, свитер, ружье… Часа по четыре, а то и подольше… Выскочить на берег, глоток кофе и снова в объятия прохлады и свободного парения над жёлто-зеленым дном, которое  под тяжестью капель мазута постепенно превращается с каждым годом всё больше и больше в коричневое  болото.

              …Ступив на трап,  в жаркое,  полузабытое пространство крымского дня, он впал в какое-то сумеречное состояние. В  полуобмороке он был вынесен вихрем толпы в зал ожидания и стоял, прислонившись к  холодной колонне (еще подумал, почему это в такую жару  колонна холодная),  ожидая багаж.  Из ступора его вывел какой-то толчок. Словно  кто-то до него дотронулся. Он вздрогнул, прислушался, огляделся. Он стоял один. Пассажиры, прибывшие с его рейсом, находились в  удалении. Он определенно был один. И никто не мог его коснуться или тронуть…  Но он  что-то чувствовал. И это ощущение не проходило. Он подумал, что не нужно было вчера пить. Виски… Сочетание алкоголя с четырёх-часовым перелётом к ничему хорошему не приводит...
             – В следующем году не буду, – решил он.
             Скользя взглядом по толпе прибывающих, встречающих и жаждущих купить билеты, он обратил внимание (или ему это только показалось?), что какая-то женщина примерно его лет пристально, и с каким-то непонятным интересом смотрит на него. Он  еще раз внимательно посмотрел на неё.
             – Никогда не видел… (или видел?) Что это она? Что  она во нём такого нашла? К его величайшему удивлению она ему радостно кивнула и сделала приветственный жест ладонью. С кем-то  спутала…  Он её определенно  не знал   Впрочем, что-то вроде…  В таких случаях один его приятель говоривал: –  Вот не помню, спал я ней или не спал… До неё было метров двадцать. Далековато…  Бывает… Он отвернулся и забыл про незнакомку. Надо было поскореё  найти такси.

              …Та женщина из аэропорта ему приснилась. Он  расспрашивал её: кто Вы? Где я мог Вас видеть? Она только поворачивалась, как манекенщица на демонстрации мод, и загадочно улыбалась…  Что-то его убеждало, подсказывало, что он её знает, вернеё знал, и даже разговаривал… Во сне же он вычислил (а это уже было уже на подходе к рассвету, и он  просыпался), что всё-таки он её знать никак не может, так как она прибыла не ленинградским рейсом. Может быть московским или ещё каким-то… даже сибирским… Он припомнил, что из той толпы до него доносились отдельные фразы с явно уральским выговором… Во всяком случае, это были не московичи и не ленинградцы.

              Он стоял перед зеркалом в ванной комнате и с неудовольствием разглядывал себя. Кожа бледная, начинает расти брюшко, борода седеет... Надо себя за отпуск поправить, поправить… Он  вздохнул… Он это сделает. В прошлом году было тоже самое. И он  здорово за отпуск похудел, загорел, седые волосы куда-то подевались и фигура приобрела почти юношеские очертания… Надо побольше плавать и не есть на ночь. Он это сделает.  Его беспокоила толька одна болячка. Хорошо, что пока одна...  Одна неприятная болячка, которую он приобрел очень давно, по собственной вине: уснул в гостях под форточкой. А дело было зимой и заработал плеврит. Плеврит давно прошел, но когда он простужался или только готовился простудиться, бок начинал ныть. Врач говорил: Там спайки. Вот и сейчас. Пространство, вниз от правой лопатки, покалывало и ныло.
             – Не дай Бог заболеть сейчас, – испугался он. – Плавать, нырять, охотиться на рыбу,  а не болеть…
            Он закинул левую руку за спину, потрогал больную зону. Начав массировать, неожиданно  нащупал какие-то уплотнения на нескольких ребрах. Он провёл пальцами ещё раз… (Так пробегал по клавиатуре аккордеона один его знакомый перед тем как начать играть. Быстро пролетал всю клавиатуру, нажимая отдельные клавиши и в  случайных, хаотичных всплесках звуков уже можно было даже угадать будущую мелодию.) Он с недоумением и недоверием исследовал эти наросты на ребрах. Четыре. По вертикали… Вниз, от угла лопатки… Что  бы  это значило? И тут   он вспомнил! Он всё вспомнил!! Как он мог забыть!!! Он всё вспомнил,  и поразился своей забывчивости. Он вспомнил девочку восемнадцати лет… Далёкое, далёкое лето двадцать лет назад… Внезапный  вихрь и шторм... Ему тогда было двадцать два… Но вспомнить её лицо он не мог, как не старался. Забыл… И ему почему-то показалось, что та женщина из аэропорта и есть та  самая девочка, только постаревшая на двадцать лет. И чем он больше об этом  думал,  тем больше росла его убежденность, что она та самая, та  самая…

              …Забыл. Надо было всё-таки  подойти, спросить, ругал он себя.  Он долго помнил её, а потом забыл… И чем он дольше жил, тем менее и менее значительным  казалось ему то далёкое событие на заброшенном диком пляже примерно в двадцати километрах от городка, куда он обычно приезжал в отпуск.
             Он сказал себе: – Надо туда съездить. Я там  не был много лет…   
             И он  вспомнил какой там был золотой тонкий песок, и сколько там было рыбы, и какой  там был островок – собственно скала –  с удивительным гротом, в который можно попасть  только с моря: подплыть на лодке или просто приплыть.
            
             …Время, казалось, здесь остановилось. Автобусное кольцо  выглядело также как много лет назад. Выжженая солнцем степь. Разрушенный навес, сломанная скамейка. Только вот автобус был другой. Поновее  и другой марки. На стёклах толстым слоем лежала жёлтая пыль. (Моют ли когда-нибудь?)  Вместо булыжника дорога была теперь покрыта асфальтом, который уже был совершенно разбит… Пыльная, низкорослая трава ничуть не изменилась. И точно также шофёр интересовался:
              – Таки шо, граждане, усе обилечены до коньца?
              Только тогда был конец августа, а сейчас начало июня. А так то же самое, то же самое… Или почти то же самое…

              …Он должен был улетать на следующее  утро и решил  провести последний день на диком пляже в бухточке  –  километров двадцать пять от города,  известной  под именем Лазурная. 
             …Жёлтая, выгоревшая, колючая трава, покрытая оранжевой пылью.
            ОсВеЖающая ПрОхЛаДа… Мягкая, убаюкивающая Зыбь… ЗыбьзЫбььЗыБЬзыБь… Тихий шёпот крупной, не по северному  цветистой, обкатанной гальки… Взмах, второй, ещё один, и ты уже в чуждом тебе мире, сотканном из другой плоти, прокачивающем по невидимым артериям свою кровь-течения, теплые, холодные, быстрые и медленные… Вокруг тебя вода, простирающаяся до бесконечности… Там, далеко-далеко, где-то внизу угадывается нечто вроде грозового сумеречного горизонта – это далёкая, далёкая глубина… Глубины, пропасти, чёрные ущелья, немыслимые, недоступные… Сквозь подпотевающее  стекло маски видно близкое рифленное дно с длинными овражками-дорожками, пропаханных ропанами… Ленивые (для постороннего взгляда) движения ласт и ты можешь плыть вперёд, вниз, вверх и даже, если умеешь, почти назад,  парить, не чувствуя  тяжести тела, словно парашютист…  Вот такой желанный рывок – купол выскочил, расправился, и ты  закачался на тёплых стропах солнечных лучей над бесконечным пространством, и по своему желанию ты можешь ускорить, замедлить движения, даже остановиться… Но дно, это дно – оно не дремлет: стаи серебристых рыбок, словно зенитные трассы, направленные вверх его защитниками, вспенивают перистые облака пены вокруг тебя… И если рыбке удаётся тебя коснуться, ты чувствуешь резкий, и и в то же  время мягкий удар-укол… Но  торпеды кефалей – это уже серьёзно… Они идут тебе навстречу, эти  камикадзе моря и, обтекая тебя (видимо, цель незначительная) уносятся куда-то… Но ты-то знаешь куда – наверх, чтобы прикончить, наконец, то непобедимое, огромное и чуждое им пространство, откуда ты пришел… Голубая, жидкая плоть бесконечного, огромного тела, сосуществующего с земной твердью… Этот мир, чуждый  существам дышащими легкими а не жабрами, только до поры до времени позволяет прикасаться к  нему… До поры, до времени эта нескончаемая масса воды благосклонна к тебе… Но при подходящем случае, по прихоти или по капризу, или просто из-за внезапной перемены настроения или отношения к тем букашкам, которые ползают по ней и её раздражают, она являет другой лик, беспредельно враждебный и смертельно недоброжелательный… И горе тем, кто случайно оказывается на  пути… Не дай Бог случайно оказаться на пути её гнева…

 …Ну неужели не понимаете… а Вы часто тут бываете?А где тут можно взять воды… я не взяла, подумала, что должен быть родничок… у меня есть бутылка… спасибо, а вы будете? Я тут случайно… знаете…  я… я… впервые с мужчиной вот так…  Как? Ну, вот так… ну как… ну один на один… (Придёт твое время,  будешь и так, и не так… Подожди….) Я так перепугалась, когда Вы начали выходить из воды спиной к берегу, и в свитере, и когда обернулись… такая страшная маска (самодельная?), и я одна на пляже… вокруг никого… и у Вас было такое лицо отекшее… наверно… я потом поняла, что маска давила… и ружье… теперь нет… с девочками приехали из Свердловска…  у нас команда…  там у нас организовали клуб аквалангистов и любителей нырять… тут у нас соревнования… а сегодня свободный день…  решила съездить на дикий пляж… вот пришла на автобусное кольцо и увидела название завлекательное… бухта Лазурная… вот и поехала… сегодня выходной… а я уже говорила… соревнования завтра… так надоело, так надоело…
 
            …Как всё изменилось! Тут была пустыня – пески, барханы, осока, каменистая, ухабистая дорога, а теперь столько домиков и садиков… Подсобные хозяйства – как их  много.  Магазины пустые – хоть шаром покати, только мороженая рыба и горошек. Хлеб иногда… Раньше летом хоть подбрасывали курорту… Совсем обнищали и садики какие-то убогие, и народ всё  копошится,  водичку носит поливать, а вода  один час  в день… Неужели нельзя провести трубопровод? Воды нет… Как это может быть? Вот французы провели водопроводы по Алжиру, по Сахаре и никаких проблем... А рыба-то мороженная, из Атлантики. Где же эти «шаланды полные кефали», которые приводил  когда-то некий Костя? Как всё изменилось, и ты сам изменился… А трясёт на ухабах   точно также как много лет назад… Да ты изменился  – сам себя не узнаешь… И жена изменилась… Вот сидит, и ей не хочется ехать, лучше бы по магазинам пробежаться… Есть такая английская  пословица – не таскайте дохлых собак из канавы… Иначе говоря, не возвращайтесь в прошлое… А хочется, хочется ещё раз взглянуть на этот пляж, на эту бухту, на эту скалу и доплыть до того грота, еще раз пережить всё это… Как давно это было… Боже, как давно! За эти годы выросло новое поколение, которое уже успело само нарожать детей. Куда же едут остальные пассажиры? Скорее всего в свои подсобные хозяйства – у всех вёдра, грабли, лопаты, окучивать, поливать и так далее... А та женщина с аэродрома… Не исключено всё-таки, что эта та самая девушка из того далёкого, далёкого августовского дня.
            Уверенность всё больше и больше овладевала им. Лицо той самой девочки из Свердловска стало приобретать зыбкие материальные черты.

 …А мы организовали секцию ныряльщиков, когда построили бассейн у нас  на заводе… отработаю год и поступлю в какой-нибудь институт… у нас  есть и политетех и другие…  вы здорово плаваете, где научились...  и  ныряете, и рыбу стреляете… а не жалко? а мы только ныряем, а плавать не очень… какая тут погода  прекрасная,  всегда солнце… а у нас нет… а вы плавали до этой скалы?.. А давайте сплаваем… только зачем вы свитер надеваете…  в такую жаркую  воду в свитере... а мы только в лифчиках и трусиках и нормально… Зачем? А затем, чтобы  можно было  долго плавать. Замерзаешь, если без свитера… ну если долго,  то конечно… а на сколько Вы можете нырнуть?… всего-то? Я могу метров на шесть… а Вы такой здоровый мужчина и всего на три!.. Не поверю! А  я один раз несколько лет назад нырнул метров на семь и потом было такое воспаление уха, чуть с ума не сошёл. Больше не ныряю… А мы ныряем в бассейне и разные фигуры делаем, а тренер наблюдает сквозь прозрачное дно… мы уже много умеем и звездочку и другие… самое трудное – это взяться за руки –  тянет наверх… теперь мы привязываем к поясу свинцовые грузила,  чтобы, простите, попа не всплывала… а что Вы делаете… работаете или учитесь?А?.. Интересно?.. Никогда бы не смогла … А где вы живете?   Сплаваем до скалы? Недалеко… одной страшновато… Вы уже бывали около этой скалки? Нет? Что же так?  Составьте мне компанию,  а то побывать на Чёрном море и не доплыть до скал… Давайте? Я не только ныряю, но плаваю  по второму, за меня не нужно бояться… да тут всего то метров двести… А?
              Бухта Лазурная приближалась. Все, кто ехал в автобусе по хозяйственным делам, вышли. Вот и жёлтый знакомый склон, изрезанный полустершимися траншеями – следами боёв. А за ним ещё один поворот и конечная остановка. А там пройти минут пять – и бухта и скала, и всё такое, незабываемое и полузабытое…

             …Скала была похожа на рог гигантского носорога, бредущего по мелководью, то и дело нагибающего голову в поисках пищи на дне (При этом размер рога-скалы уменьшается под наплывом бесконечных волн… Но вот что-то нашёл зверь под водой и голова резко поднимается,  рог вырастает на глазах и вонзается прямо в синее небо.  Так и ожидаешь, что сейчас появится и черная блестящая голова, вот-вот-вот…) Вблизи скала выглядела обычно. Право, ничего особенного. Выщербленная ноздреватая поверхность. Камень, покрытый слоями разноцветных водорослей, скользких и противных на ощупь. По скале носились в разных направлених мириады каких-то жучков и сороконожек. И только когда волна уходила в сторону, несколько обнажая камень, по нему вниз суматошно  мчались маленькие рачки.
               Он сказал,  что неплохо бы обогнуть скалу и посмотреть на неё со стороны моря и, может быть, даже попытаться забраться, и она согласилась… К его удивлению обогнуть скалу оказалось не так-то просто: в нескольких метрах от скалы бурлили какие-то вихрики, не давая приблизиться. Пришлось отплыть в сторону метров на двадцать, заплыть за неё, и подобраться к ней со стороны моря. Приподнявшись над поверхностью при помощи сильного удара ластами, он понял, что их может просто ударить об эту скалу и, чтобы избежать этого, он объяснил, что нужно подплыть  к скале и в метрах в двух-трёх от неё повернуться на сто восемьдесят градусов и сильно заработать ластами, тогда их мягко прижмет к скале и можно будет даже на неё забраться, если будет куда, и вообще, если это имеёт смысл…

             – Хочу, хочу на скалу,– говорила она. – У нас там нет скал… девочкам расскажу про скалу…  – Ну, если девочкам. Тогда, конечно…

             Он понял, что сначала ему нужно пришвартоваться к скале, а ей нужно быть рядом, чтобы он её смог удержать и не дать ей столкнуться с камнем… Он знал, что под слоем скользких маслянистых водорослей их ждут острые ноздреватые отростки.
             (Ввязался он в эту авантюру… Ну ладно, ещё несколько минут.) Всё так и произошло, как он рассчитал. Но неожиданно волна приподняла её и он еле успел просунуть руку между её телом и скалой…  Она прокричала:
             – А там пещера! Ура! Давайте посмотрим… пещера… давайте!
             Она стала карабкаться на  скалу и он ей сказал  что нужно  ставить ноги боком, чтобы найти упор… 
             – А вы меня подтолкните вверх…
             Он подтолкнул, подивившись к какой легкостью она взлетела. Он просто не понял,  почему  вдруг,  откуда  ни возьмись, возник сильный шлепок волны… Он просто не придал этому значения, но спросил себя –  неужели у него  столько силы, чтобы одной рукой подбросить  – даже из воды –  килограммов пятьдесят. Рывком, ударив ластами одновремено, он выскочил из воды до пояса, повис на выступе, и еще раз ударив ластами, помогая  себе руками, оказался рядом с ней… Уф… Площадка была плоская, покрытая коричневыми пахнущими йодом длинными водорослями, за  ней виднелся черный зев  пещеры… Кто бы мог подумать, там,  на берегу, что тут может быть пещера… Ну не пещера, а грот, конечно… Грот… Выщербленные временем и водой острые известковые зубы входа хищно торчали, словно собираясь что-то проглотить… Они сидели на этой площадке над сияющим, синим, прозрачным, теплым морем… Сверху были видны у поверхности  прозрачные тени крупных рыб и серебристые блики стай мальков… Вода с мягким шипеньем подкатывалась к скале, лениво её обтекала и время, словно альбатрос, качалось беззаботно на блестящей поверхности…
              – Надо осмотреть, – сказал он. – Посмотреть, что там в этом гроте… Пришлось пригнуться, чтобы забраться внутрь. Грот был довольно вместительный – 10-12 квадратных метров. Он ухмыльнулся, вспомнив что на каждом углу в городке висят объявления  «… комната (10х12 м.) с видом на море в двух шагах от пляжа»... Плоский пол – пористый известняк – был пронизан, пробуравлен бесчетными мельчайшими дырочками, через которые, шипя  и пузырясь, всасывались брызги. В гроте было тихо и прохладно…
              – Удивительное место, – сказала она, оглядываясь… Она сидела на корточках, а он  стоял на коленях.
              – Если захотите встать, – заметил он. – Делайте это медленно и прикрывайте голову рукой, неровен час разобьётесь – вон какие сталактиты нависают…
              – Ой, как здорово будет рассказать, уверена, что никто из наших никогда такого не видывал… Эх, был бы аппарат, ведь не поверят!
              Он  был слегка смущен – вот девчонка в первый раз на море и не поленилась, нашла грот, а он  уже несколько лет приезжает, а в голову не приходило доплыть до скалы… Ему стало как-то холодновато… Ну не то, чтобы холодно, но в мокром свитере, набухшем водой, и в прохладном гроте без движения…
              – Ну, что, Лида, посмотрели? Надо бы обратно, – сказал он нерешительно. ( Ну что с этой восторженной сибирячкой делать… Сама- то в мини бикини,  а не дрожит, а ему надо бы подвигаться…) Вот на обратном пути придется поработать как следует, чтобы кровь согрелась… Внезапный  порыв ветра швырнул в грот мучную пыль пены и дробь холодных брызг. Ещё мгновенье назад прозрачное окно входа в грот как бы затянуло полупрозрачной  радужной плёнкой,  взвизгнул ветер…
              – Ой, что это!? – воскликнула девочка.
              – Не знаю, – растерянно сказал он. – Понятия не имею…
             Вход уже закрывало не пленкой водяной пыли, а словно черной шторой, скала задрожала, раздался грохот, удар, и в зев грота влетел  свербящий,  воющий порыв… Ему показалось, что мимо них в узком туннеле пронесся на полных парах поезд… В гроте потемнело, стены начали слегка вибрировать, неожиданно стало холодно и страшно… Он, держась одной рукой за скользкую неровную стену, а другой прикрывая другой рукой голову,  чтобы не удариться, осторожно поднялся, подобрался к выходу из грота, выглянул и увидел, что ровная лазурная линия стала черной и неровной, по морю, набегая друг на друга мчались валы, набрасывая на скалу длинные лассо пены. В грот летели рои тяжелых брызг, которые с хлюпаньем всасывались в пористый известняк  пещеры…
               – Что это-о-о??
               – Я не знаю, не знаю, только не кричи… надо разобраться… ну, не навсегда же это,– отвечал он.
              – Что этааа–а–а! – кричала Лида… Что-о-о-о-о!! Так страшно!!

              Автобус уткнулся в бетонный столб, на котором висело выгоревшее летнеё расписание:
        – Эй, когда же автобус ходит-то, ничего не разобрать…
           Шофёр лениво процедил:
            – А зачем те расписаниэ? Итак увидишь, когда подъеду, никто ещё не оставался… Ишь ты,  ра-а-списание….

              Он вытащил из-под сиденья свою спортивную сумку, которая была такая старая, что уже рассыпалась по швам, но он её всё латал и латал… Туда вмещались полотенце, ласты, маска, трубка, ружьё, матрасик, еда, питье в трёх-литровом термосе… Словом, всё… Сейчас такую не найдешь, а если и найдешь – цена … Ого! Он сделал всего один и шаг от автобуса, поддерживая под руку жену, и пыльный автобус, и нахал шофёр и городок, и всё, что связывало его еще минуту назад невидимыми нитями с прошлым, настоящим и будущим, которое происходит из прошлого, унеслось куда-то как воздушный шар, вырванный из рук ветром, и он почувствовал себя удивительно свободным. Осталось только в памяти,  что нужно не забыть увидеть часов  через пять в шаре пыли автобус, подойти и сесть, выбрав места поудобнее в конце у окна.

              Пляж был пустынен, если не считать маленькой группы людей в самом дальнем его конце. Всё было заполнено жёлтым  жарким солнцем, в лицо дул мягкий настойчивый бриз. Его снова  атаковали полузабытые запахи воды, водорослей, песка и звуки прибоя, шипенье впитывающейся в песок обильной белой  пены, словно кто-то без  устали, намыливал и намыливал свое  огромное тело… Он и жена стали медленно продвигаться к кромке воды, и чем он дольше вглядывался в ту группу людей, тем больше им овладевало ощущение (а он уже различал две женские фигуры и одну мужскую), что он знает,  кто одна из этих женщин… И чем они ближе подходили, тем он всё меньше и меньше сомневался  в этом… Объяснить  почему он не мог, но знал. А после того как он, оступившись, почувствовал, что снова заныл правый бок, его полу-мистические предположения превратились во вполне реальное материалистическое знание – он знал,  кто одна из этих женщин. И уже было видно, что одна лет двадцати, вторая примерно его лет,  и что они удивительно похожи….


             ...Она продолжала твердить, что ей страшно, страшно… Он отвечал,  успокаивал, что, вот ветер стихает, что скала больше не дрожит, что сейчас  выйдет, а вот уже и выходит солнце  (и откуда вдруг взялись тучи? прямо катаклизм какой-то)… Но шло время – он следил по своим водопыленепроницаемым часам (выдерживают погружение до 100 метров – еле уговорил продавец купить часы, которые были больше похожи на кастет, а продавец убеждал – уникальный выпуск, не пожалеете… до ста метров… а он отшучивался, что не собирается плавать на Титанике…  а часы здорово идут, хотя никелировка  потускнела от морской воды) от  начала всего этого прошло минут тридцать… Он думал, что делать… Другого выхода, как плыть обратно не было… девчонка совсем умирает от  страха… – Мне холодно, холодно, холодно, холодно… говорила она. И впрямь стало холодно… А после её слов он тоже  стал чувствовать дрожь…  Холодно, холодно, холодно, холодно…  твердила она, обхватив руками острые худые плечи…  я заме-ерзаю… Он впервые убедился, что выражение «стучат зубы от холода»  не придумано... Я тебя сейчас согрею, – сказал он и стянул с себя свитер, отжал (а вещь из хорошей шерсти сделана, пропитана  водой, а  не выжать ничего), сказал: – Давай, надевай... Помогите мне, – пробормотала она. –  Я не могу поднять рук… –Почему ты не можешь? – спросил он… У меня лифчик лопнул, – сказала она… – Он лопнул! И заплакала…  –  Ну лопнул и лопнул, – смущенно ответил он…– Но если ты не поднимешь рук, то  свитер не натянешь… Ну как, теплее? – спросил он минут через пять.  Конечно, – отвечала она (а свитер был оказывается такой длинный, что ей удалось его дотянуть до колен)… Он посмотрел на часы и решительно сказал:  – Пора отсюда сматываться. Она согласно кивнула головой, подобралась к выходу из грота  и сказала, что волны  уже меньше…– Ой, как было хорошо всего час назад! – Ну разве это волны, –  отвечал он, чтобы её успокоить. мы на берегу… –  Да-а-а, … возразила она. – А как я слезу в воду? Тут высоко… я никогда на прыгала в воду с вышки… – Придётся прыгнуть, только не нужно бояться  прыгать, – быстро ответил он.  Ему  было ясно,  что потребуется приложить немало усилий, чтобы волны не разбили их обоих о скалу, когда они будут в воде… Нужно всего несколько секунд, чтобы уйти за скалу, обогнув её… И  он не был уверен, что они это сделают… Если бы он был один, то проблем не  не было бы… а тут перепуганное существо, которое уверенно и хорошо ныряет в аккуратненьком  голубом бассейне… а тут не бассейн… Он ей стал объяснять, как надо сделать, чтобы  уйти от скалы, не ударившись о неё. Он пойдет первый и когда  отплывет от скалы метров на пять, ей  нужно быстро, как можно быстрее прыгнуть, он её подхватит левой рукой и  тут они оба  должны  во всю мочь заработать ластами,  и  он правой рукой, а она левой, стараясь уйти  в сторону – тут всего несколько метров, и мы это сделаем и избежим удара о камень,  к тому же волны всё время меняют направление, а  за скалой   волны сами вынесут на берег.   – Ты поняла?.. Она поняла… Повтори… Она повторила… Если бы свитер не скользил,  все так бы и произошло, как он рассчитал… Когда он её сгрёб левой рукой  их подбросило неожиданной волной и она почти выскользнула из кольца  его руки,   однако он  всё же успел её поймать, но потерял при  этом несколько секунд,  а они были решающими, и  он понял, что они не успевают сместиться в сторону и их несёт на скалу, а до неё всего ничего, и он неимоверным усилием изогнул тело, так чтобы его контакт с телом скалы пришелся на согнутые ноги, а между ним и боком  скалы были ласты (все-таки сантиметр резины)…  Так и случилось, и он бы успел даже с живым грузом под левой мышкой  обогнуть торчащий край, но другая волна накатила и ему пришлось перевернуться, чтобы оказаться между скалой и Лидой, и его протащило боком по камню, по водорослям,  по  острым раковинам и торчащим шипам… Он тогда ничего не почувствовал… Просто толчок, удар… Но на берегу стало саднить и больно дышать… Превозмогая боль, которая уже начала заливать жаром весь его правый бок, натянул  штормовку – не снимать же с девчонки свитер…  – Вернусь домой, пойду в поликлинику, – решил он.

              А день был опять солнечен и ярок. Море успокоилось. Словно ничего не было. Он посмотрел на циферблат: это длилось около часа, всего одного часа…
             – Эй, ребята, ну шо, поедем? – разнесся по пляжу усиленный мегафоном голос.
            Он попросил:
            – Лида, крикни, что едем,  у меня что-то сил нет…

           …На следующее утро он купил на аэродроме местную газету и, развернув её левой рукой (правая рука и правый бок уже болели немилосердно, но терпимо) прочитал, что «...вчера в районе побережья…  наблюдались сейсмологами три толчка…  баллов по шкале Рихтера…  Жертв и разрушений нет…»

   
                – Давайте же познакомимся, – говорила женщина с аэродрома. – Давайте же…. Меня зовут Лида… Мы из Свердловска…Это мой муж… С моего завода… Мы когда-то  учились с ним в одной  школе… Это моя дочь…  старшая… Всего у меня трое… Две девочки и мальчик… Мальчик младшенький… Ему четырнадцать… Я всегда  привожу их сюда, когда приезжаем в Крым. Мы или в Крым или на Кавказ… А мои дети больше любят туристские походы… На Алтай или в тайгу… Еле-еле уговорила дочку поехать в этом году на море… Скучно, говорит… А вот мне никогда не было скучно… А вы, конечно, любите плавать.  Давайте доплывём до той скалы… Интересно, не правда ли? Вот мой муж никогда не плавает  –  только бултыхается у берега с маской…
               Он ответил, что тоже любит плавать, а жена тоже не любит.
               – Тогда поплыли, – крикнула Лида. – Я сейчас. Только надену сухой костюм  (Уроки даром не проходят, – подумал он. – Хотя… Сухой костюм всё-таки слишком…  Слишком)
 
             – Ну, здравствуйте, дорогой Вы мой, – сказала она, когда они сидели у входа в грот. – Я своим глазам не поверила там на аэродроме. Сердце прямо ухнуло. Я сюда приплываю каждый раз… Как давно это было… Я сильно изменилась? Не льстите… Как это было страшно… Да, да, я потом прочитала…  землетрясение… Кто мог предполагать. Вы  же меня спасли… Да, да спасли.. Вы же были  всего чуть-чуть старше меня. Чуть-чуть… Вы тогда не сказали, что ударились о скалу ради меня… Я только потом поняла. Я видела вашу спину на берегу… Там был такой огромный багровый синяк… И свитер забыли… Хотела написать, а адреса не оставили… Войдём в грот?

                – Ах, как давно это было, как давно… целая жизнь пролетела... Целая жизнь… Знаешь что... знаешь что, – почему-то прошептала она… Знаешь что…  мне жарко, жарко, жарко, жарко… и не страшно, не страшно, не страшно… помоги же мне снять эту куртку, эту куртку… лифчик не лопнет, не лопнет, не бойся, под костюм лифчик не одевают, не одевают….

                – Как здорово, оказывается, плавать с маской! – встретила его жена на берегу. – Я никогда не думала, что это так здорово и… просто! Как жаль, что я тебя раньше не слушалась!
               – Спасибо Вам,  – сказала она мужу Лиды. – Научили! Это так прекрасно и чудесно! Только вот долго плавать не могу – холодно становится. Вот и сейчас дрожу.
                Лида сказала: – А надо надевать свитер, я Вам сейчас дам… он у меня всегда с собой…












ЗАРОК

            – Убили!! Убили!! Зарезали!! Ведь зарезали батюшку-то нашего!!! – влетел в широко раскрытое окошко сельской больницы  истошный вопль. – Кровищи!! Так и хлеща, так и хлеща!! Так в грудину-то и всадили,  хрипит уже! Спасайте яво, спасайте!

             – Довести бы только, – молил доктор в УАЗе «Скорой помощи». Сколько еще до города,  где в Областной больнице уже развернута операционная? Рука батюшки была потная и холодная.
             – Пульс 68, – считал доктор. –  Хорошего наполнения и напряжения.
             Батюшка был без сознания от боли и внутривенного морфина. Марлевая повязка, обтягивающая его грудную клетку, набрякла кровью. Под тяжестью его могучего тела брезентовые носилки продавились почти до пола.
             (Килограммов под сто, наверно, и ни капли жира, – завистливо подумал доктор. Если бы не оказался поблизости  «дедушка Володя» бывший борец,  который поднимал лошадей в цирке, не погрузить бы батюшку своими силами.) Доктор приложил стетоскоп к груди раненого.
            – Коллапса легкого, кажется,  еще нет, – констатировал  он и вытер куском марли пузыри желтоватой пены в углу рта раненого. – Еще минут тридцать, если, конечно, не застрянем из-за этой проклятой распутицы, –  сказал он себе.
            Веки батюшки дрогнули, он трудом открыл глаза, и просипел:
            – Достал все-таки... Как это он исхитрился, сатана... Говорила же моя – не ходи, мол, на нерест... Зачем тебе несчастная щука? Ты же церковного звания человек… Негоже рядом с мужиками деревенскими острогой щук-то тыркать!
            Крупные губы батюшки сложились в улыбку.
            – Ну,  как ты, – тихо спросил доктор, придерживая рукой сползающую подушку на  дрожащих от быстрой езды носилках. 
            – Ничего, еще живой вроде, – отозвался батюшка. –  Вот скотина, прямо под лопатку,  больно-то  как... . А глубоко?
             – Кажется, нет, – честно ответил доктор. – Здоровый ты больно. Острога застряла в мышце  и только чуть-чуть достала легкое,  а боль идет от плевры.  Если бы я был на твоем месте – уже был бы на том свете.
             – А не врешь ?
             – Нет, нет, – говорил врач. – Если бы поглубже, то уже легкое бы спалось от кровотечения. А тебе только дышать больно, а легкое-то дышит. И хрипов почти нет. А говорить-то тебе не следует, лучше молчи... Не на амвоне...

              Над темной кромкой леса уже дрожало желтое сияние, будто где-то там далеко-далеко зажгли огромную свечу. От плоской поверхности озера поднимались остренькие вулканчики испарений. Остров в центре озера, казалось, слегка шевелился и был похож на спящего кабана.

              – Озеро будет обезрыблено от сорной рыбы, – говорил молоденький  инструктор райкома. – Чтобы там начать разводить зеркального карпа для решения Продовольстьвенной Программы Партии.  Через пару лет рыбу девать будет некуда! – стучал он  ладонью по столу в клубе .
              – Мужики! – как-то доверительно  продолжал партийный. – Теперь вы можете тяхать сетью! Штрафов не будет! Вся рыба ваша! Этот сорняк никому не нужен!
               – Тоже мне сорняк – щука да судак... – говорили между собой на перекуре жители поселка. –  Отравить-то и дурак сможет...

               ...Он с завистью смотрел на спутника. Мокрый комбинезон, в котором тот тянул сеть, батюшка развесил на елочке и стал похож на статую Самсона в Петродворце. Сходство подчеркивал восход: с краешка тарелки солнца, приподнявшейся над дальней полоской леса противоположного берега обреченного озера,  щедро брызнуло золотой краской на торс батюшки.
                – Где же вы так накачались, отче? – спросил доктор, и незаметно быстро пробежал взглядом по своей, далеко не  атлетической фигуре.
                – А в армии, –  ответствовал батюшка. Его глубокий бас отпрыгнул эхом от  кромки леса и полетел,  затухая над водой. –  В  армии, –   продолжал он. Пруха  такая вышла.  Полежу, полежу и в зал штангу поднимать или на кольцах крутить... Там у нас и тренер был. Перворазрядник. Ну, это так для убиения времени. А в основном-то я все по сборам, по сборам. У меня еще до армии первый разряд по мотогонкам был. Так все три года и промотался по Союзу. То сборы, то соревнования. А когда наш округ взял первой место по федерации – всем «мастеров» присвоили. Приехал командир дивизии и мы все с ним коньяк  пили. И дал всем отпуск по две недели.

               Костер громко трещал, искры взвивались в небо, сбивая словно пулеметные трассы, мириады насекомых, слетевшихся на запах ухи и потных тел.
               – Надо бы прикрыть ушицу-то, – сказал батюшка. А то вместо ухи будем хлебать суп из комаров.   
               – Ну давай еще по стаканчику, – предложил он. –  А то что-то ничего после первого и не почувствовал. А закусывать ухой надобно и хлебом черным. А то Вы по-городскому как-то бутербродами с колбаской. Ну как  вкуснее? То-то. Народ плохо не придумает.

              Водка разливалась блаженным теплом от горла к  животу вниз к остывшим ногам и ступням. Доктору припомнилось, как однажды на его глазах краснушная сыпь заливала тело ребенка –  сначала покраснело лицо, потом шея, грудь, живот...
              – А что, здорово напугал я тебя тогда в приемном-то покое? – хохотнул батюшка. – Подумал, наверно, что сумашедший или бандюга какой ввалился...
              – Да, – ответил доктор. – Да... А что бы Вы подумали на моем месте? Вваливается здоровенный мужик и с криком, мол, где врачи, бросается на колени и кричит, схватив меня за ноги: ЛЯЧИТЯ ДИТЯ, А ТО СУТЬ БЯДА БУДЯ!?  Да еще в каком-то черном салопе  и в кирзовых солдатских сапогах, заляпанных до верха грязью...
              Батюшка довольно промычал: – Верно верно... А что же мне на мотоцикле в лаптях, что ли, ездить? А в рясе мне  в миру позволено ходить. Да уж очень мальчонка был плох... Горел как в огне... Эта моя паразитка упустила. Все читает в журналах как лучше морду накрасить. А мальчонка-то уже говорит, а всего полтора года...  А девки мои пока молчат... Он тяжело вздохнул. Так вы объясняете, что они и не заговорят? Как же эта болезнь называется? Болезнь Дауна?  Генетические, говорите, штуки... Чем мать старше, тем больше вероятности? А ведь Глашка моя на пятнадцать лет меня старше... Верно, верно. Ведь её женишки-погодки уже поди двадцать лет как на том свете... Царство им, воинам российским,  небесное.  Он быстро осенил себя крестом.

              – А что же мне было делать? Делать было нечего. Когда приехал после мотогонок на побывку, смотрю мать уже совсем плоха, домик наш разваливается. Специальности у меня гражданской нет. Не могу же я до конца дней на мотоцикле гонять... Осмотрелся вокруг и разузнал, что неподалеку от Можайска есть Духовная Академия. Стипендия там приличная. Сам я веры православной, крещенный. Признаюсь, что  религиозным никогда не был...  А задумал я туда  податься...  Ну не буду уж рассказывать, чего мне это стоило туда попасть... И в райком вызывали и стыдили,  и грозили мастера отнять... Ну, в общем, окончил я это заведение. Неплохо было, вообщем-то... Надо приход получать, а без семьи прихода не дадут и жениться надо на девице из духовной семьи. Еле разыскал такую невесту,  аж под Архангельск забрался, и дал себе зарок, что женюсь на той сестре – их там три  штуки были на выданье – которая мне двери откроет. И Бог так распорядился – открыла мне самая старшая. Я так понимаю, что они её специально выпустили, потому что надежд-то у неё совсем уже не было... Ну вот и женился... И трех девчонок  она мне родила одну за одной. И все вот такие... Поначалу-то не понимал я... А потом осенило, что они того... А моя делает вид, что не понимает... Ну, а мальчонка нормальный... Потому так и обезумел я, когда узнал что к Вам в больницу положили с воспалением грудным...

           Уазик тряхануло на повороте. 
           –Леша! Веди поаккуратнее! – крикнул доктор в окошечко на стенке. – Ты ведь знаешь какой больной у нас!
           – Дай, доктор, спирту, – открыл глаза батюшка. – У тебя в сумке есть, я знаю. Ну хоть полста. Может уже не придется никогда больше... 
             – Чего это ты, неодобрительно ответил врач. – Все будет нормально...
             – Болит что-то сильнее, – кривясь прошептал раненый. – Дай, Богом прошу... Потом казнить себя будешь...
             – Дай–ка я тебя послушаю, – (не нравится мне, что он осип) подумал доктор и  наклонился над носилками И сказал себе:
             – И впрямь, кажется, дыхание в правом легком ослабевает.  Значит, всё-таки начал развиваеться гемоторакс. Быстро свернул фонендоскоп и спросил шофера:
             – Когда будем, Леша?  Как-то странно едем....
             – Николаич, не валнусь, минут через пять! Это я выбрал самый быстрый путь, задами, вот  щас танкодром проедем и тама...

              Доктор всегда перед тем как войти в сестринскую  (она же процедурная и приемный покой) проверял застегнуты ли пуговицы на халате, проводил еще раз расческой по волосам, поправлял галстук .
              Дверь была закрыта неплотно и он услышал свистящий быстрый шепот старшей медсестры, которая всегда с утра пораньше приносила ему на подпись меню-раскладку (совершенно зряшное занятие, потому что все её расчеты калорий – больным с разными заболеваниями – разный стол  ничего не стоили, так как из-за нехватки продуктов все пациенты получали практически одно и тоже)
             – А Люська-то наша все шастае исповедоваться к новому попу.  Все бегае и бегае. Как закончится её смена  на кухне, так и бежит. А он и исповедует. Мужик  вчерась её прибил сильно. Синяк у глаза видела? Многие бабы поселковы что-то стали богомольны. Раздался тихий смешок.
             – И я бы непрочь помолиться, да свово мужика боюсь. Здоров больно. Там в пожарке они цельный день спят, да в домино играют...  Силу девать некуда  (Доктор улыбнулся. Муж старшей медсестры ростом под два метра как-то вытащил на спор, за колесо, увязшую в грязи телегу... Не стоит тебе исповедоваться Нинка, ой не стоит...)  Такого молодого ещё не присылали. И всё на своем мотоциклете красном гоняет. Прежние попы на машинах с шоферами, а он прё по улице, тока бородище трясетца,  да глазищи сверкае....
              – Во Бог послал нам бабам испытание, – подхихикнула Галя дежурившая в ночную смену.
              – Так я и говорю, – продолжала старшая. –  Добром это для Люськи не кончится. Я уж с ней говорила,  а она отвечает:
              – Как-то после котла, мол,  очень хочется поисповедаться! Во наглище-то где!
             – И правда, что... – Согласилась Галя и махнула рукой. – А ну ану!
   
             – Еще будешь? – спросил доктора батюшка, открывая вторую бутылку водки. – Нет? Ну и ладно, каждый знает свою меру... А мне еще надо.
             Он запрокинул голову, кадык дернулся несколько раз, и  граненный стакан зелья провалился в его утробу. (Словно удав кролика  –  подумал доктор.)
            Батюшка взял кусочек сала и начал его жевать.
             – А я все жду когда ты меня интеллигентно ругать начнешь, –  вдруг произнес он.  – Чего же молчишь? Вижу, вижу что так и хочешь, что-нибудь осуждающее выдать насчет Люськи... Тем более, что она у тебя в больничке работает.   
            Доктор отрицательно покачал головой и потянулся за свитером – что-то стало свежо.   
            – Оно, конечно, всех не исповедуешь. Но стремиться к этому НАДА! Я свою-то видеть, по правде, не могу,  а развестись нельзя: сразу и прихода и сана лишусь. А кому я нужен? Мастер по мотоциклу? В школу итти преподавать ТРУД? Или в гараж ремонтировать трактора? Не–ет... А Люське тоже невмоготу с её полеводом... Что делать будем? А ведь уже мать её муженька приходила в церкву и говорила, что сынок убить меня грозится. Ну, убьет... Так легче будет... Не могу я смотреть на моих девчонок...  Если бы кто сказал, что опасительно детей-то рожать от сорокалетних баб...

              ...Через месяц  доктор  уехал навсегда обратно в свой город, а батюшка всё еще находился на излечении.  Больше они никогда не встречались.
          






           22  ИЮНЯ 1989

Он пытался с немцем объясниться
На почти забытом языке.
Вена... Это  значит заграница.
Он стоит у трапа налегке.
А слова, как пузыри из лёгких,
Шли наверх, со дна, в июньский свет...
Приземлялся Боинг или Локхид,
Под ногами был тот самый West*
И, как- будто давнишний знакомый,
Хлопал по плечу его старик:
– О, nat;rlich, freund, Sie willkommen,
Ich verstehe** рюсская язык!
...Ну в дальше в русском пересказе.
Он сказал, что целых десять лет
Уголь он ломал киркой в Кузбассе,
И валил в тайге сибирский лес.

(А он видел: В форме цвета тины,
С сигаретою приклеённой ко рту,
Целит ему в сердце, чуть
Картинно
Прижимая «шмайсер» к животу....)

Чтоб не затянуть контакт надолго,
И не ляпнуть что-то невзначай,
Он подкожный, мятый, жалкий доллар
Отвалил носильщику на чай.

*запад (англ); ** конечно, друг, добро пожаловать, я понимаю (нем)
ФОРЕЛЬ


«Если мальчик увидит
как охотится радужная
форель, то он станет
великим воином»
(Мудрость индейцев племени Ленсаккет.)



             Мальчик лет двенадцати удил рыбу в лесной речке. Речка было мелкая, и когда лучики июльского солнца ударялись об её песчаное дно, то ему казалось, что это  выпрыгивают монетки из клада когда-то зарытого пиратами в верховьях...
             Рыба не клевала, и мальчик побрёл по берегу, периодически забрасывая крючок в воду.
             Постепенно он приблизился к тому месту, где речка, набегая на длинную гранитную плиту, становилась тонкой, как прозрачная плёнка и потом падала вниз небольшим, но бурным водопадом. За многие годы, за вечность, речка проточила в камне неглубокий узкий жолоб, где спокойная до этого вода приобретала стремительность потока и даже образовывала небольшие водовороты.
             Мальчик приблизился к валуну и стал смотреть на завораживающее постоянное движение потока.
             В узком тоннеле что-то лежало. Что-то очень странной формы, нечто вроде изогнутой большой ветки. Он всмотрелся и глазам не поверил – в этом каменном канале, закрывая его почти полностью, стояла рыба. Её плавники шевелились, пасть была широко открыта и ничто, ничто плывущее вниз по течению и подходящее для еды не могло миновать этой зубастой воронки...
            Его нога вдруг скользнула, камешки посыпались в воду. Рыба сделала обратный кульбит и, блеснув тусклым серебром, прыгнула вниз с валуна, растворившись в струе водопада. Мальчик успел заметить разноцветные яркие пятна на боку рыбины. Радужная форель!
              – Кажется, здесь Джек?
              – Да, Крис, – ответил Джек. – Точно.
              Их трейлер замер на паркинге. Они стояли у баллюстрады, нависающей над каньоном пятнадцатиметровой высоты и смотрели вниз. Там внизу, вода, вспененная падением с водопада, постепенно превращалась из белого кипятка в прозрачный холодный кисель.
              Они смотрели на ленту спокойной реки, берущей начало из струй  беспокойного водопада.  По реке, как по коже спящего удава, были разбросаны узоры зелёных островков, образующих длинную цепь. На острове ближайшем к водопаду был построен ресторан.
Им было хорошо видно, что этот остров имел форму рыбы с выпуклыми боками берегов, широко разинутой пастью небольшого заливчика и разноцветными плексиглазовыми плавниками навесов над столиками. Минут двадцать назад Джек увидел необычную рекламу, внезапно выпрыгнувшую из-за поворота – гигантский щит в форме рыбы с разноцветной чешуёй. Вместо спинного плавника – буквы:

! РЕСТОРАН  «ФОРЕЛЬ»  ЖДЁТ ВАС !
   
               Когда Джек притормозил, чтобы расмотреть адрес, то они увидели, что пятна разноцветной чешуи не что иное, как искусно нарисованные банкноты – лиры, марки, франки, иены, доллары...
             – Заедем? – предложил Джек своему напарнику. – Тут недалеко. Миль десять.  –  Давай, – ответил Крис. – Давай!

            Лифт, обслуживаемый ловким мальчишкой лет двенадцати, доставил их к деревянному трапу, соединяющему берег и остров с рестораном, за три секунды.
            Всё было ослепительно новенькое! Чистое! Деревянное!
            «Уютненькое местечко!», – подумали оба.
            Везде простые деревянные столы и, удивительно, ни одного стула! Вместо них деревянные бочонки, стянутые ослепительно красными медными обручами. Головки заклёпок размером с квотер*!

*квотер – 25 , дайм – 10 и  никель 5 центов(США)
            
             Джек незаметно пнул бочонок – тяжеленный, не сдвинуть!
             Они выбрали столик у края бетонного плавника. Лёгкий наклон головы, и можно любоваться, как в аквариуме, рыбами, плавающими в прозрачной глубине.
             Официант сказал:
             – Если желаете, можно половить. Удочки и черви бесплатно. Ваш улов, если хотите, будет приготовлен по вашему вкусу.
            – Давно ли открылись? – вежливо спросил Крис.
            – На прошлой неделе, – отвечал официант, крутя в пальцах авторучку. – Наш хозяин – чудо! – доверительно прошептал он. –  Это всё   –  его затея.
            – А кто ваш босс? – опять спросил Крис.
            – Матт Конноли, – ответил официант.

            Джек вытащил сигареты и закурил.
             – Матт Конноли? Это имя показалось ему странно знакомым. Он знал это имя. Оно сидело в его памяти. Но знал это очень давно.
            – Конноли?! Ну, конечно! Он же сидел с ним за одной партой в школе, и они дружили!
             – Послушай-ка, приятель, – сказал Джек официанту. – А нет ли у вас фото или там портрета босса?
             – Конечно, сэр, есть. Вон висит у бара.
             Джек пошёл посмотреть и вернулся. 
             – Да, это он. Только старый стал, как и я.
   
             – Кто это –  он? –  спросил Крис.
             – Да этот босс. Я дружил с ним в школе.
             – А-а, – равнодушно протянул Крис. – Ну и что?
             – А то, – ответил Джек. – Что это миллионный бизнес. И это удивительно! Мы все, конечно, меняемся с возрастом. Но Матт Конноли никогда не был бизнесменом. И в арифметике, помню, дальше сколько будет дважды два не тянул.
             – Да? – уже с интересом в голосе спросил Крис, глотая пиво.
             – Да, – ответил Джек. Мы сидели пару лет за одной партой... Вообще-то он русский, откуда-то из Сибири... Кажется так... И звали его, как сейчас помню, Митя Коновалов. Пришлось ему сменить имя и фамилию. А приехал он за три года до окончания школы... Да-а...
              И продолжал: – Странный всё-таки был этот Матт. Вот, помню, один из класса любил географию и зоологию. Всё время рисовал в тетрадках какие-то течения, реки, леса. А ещё! Он единственный из всего класса, вместо того чтобы играть в бейзбол, раскапывал с учителем всё лето развалины форта, построенного чуть ли не двести лет назад для защиты от индейцев. Выкопали они там какие-то ржавые штуки, смотреть было не на что. Крестики, монетки, крючочки... Да... А в Музее Истории Америки купили всю эту рухлядь за пятьдесят тысяч! И все денежки были пожертвованы школе. Там даже какая-то доска есть... Ну, лет тридцать назад, я точно не помню...  Что-то странное было в нём. Вот поверишь, или нет, мы играли однажды на переменке в карты, он вдруг затрясся весь и говорит, и так быстро, что, мол, семнадцатая карта сверху туз пик. И точно! Так и оказалось. А ещё помню, в лотерею выиграл в парке. Мы подошли к киоску, а он и говорит, вот вычеркни такие-то цифры... И точно! Сотню выиграли! И ещё! На одном уроке тригонометрии решил задачку за несколько секунд. Учитель так ему ничего не поставил, думая, что Матт его как-то надул. Тем более, что в таблице умножения запутывался сразу же... А ещё рыбу любил ловить, одиночество, всё бродил по лесу... Интересно было бы взглянуть на него...  Джек вздохнул .
            – Хозяин сейчас придёт, – раздался над их головами голос официанта.
            – А вот и он!
            По холлу шёл, опустив голову, немолодой мужчина. Он нёс за жабры большую рыбу. Хвост рыбы волочился по полу.
            Джек провожал мужчину глазами.
            Прошло несколько секунд, и вдруг из дальнего угла раздался зычный голос:
            – Привет, Джек! Я узнал тебя! Ты совсем не изменился!
            – Как ты узнал меня? – спросил Джек  недоверчиво.
            – А по спине! Ты всегда сидел за партой в позе спринтера на старте! Ножищи-то у тебя длиннющие, чёрт тебя побери!
            – Ты помнишь, Матт? – умилённо спросил Джек.
            – Я всё помню, – тихо ответил Матт. – Самому иногда противно.
            – Мы тут проезжали, решили заехать, – слукавил Джек.
           Матт усмехнулся:
            – Добро пожаловать.
            – Наследство получил, Матт?  –  спросил Джек.
            Матт ухмыльнулся и мотнул головой.
            – Нашёл золотое дно?
            – Нечто вроде...
            – Где бы найти что-нибудь такое? – вступил в разговор Крис.
            – Мы сидим на деньгах, – неопределенно ответил Матт.  – Только не всегда знаем об этом, к сожалению...

             – Как тебе удаются, парень, такие коктейли? – спросил старый пассажир, держа высокий стакан за толстое дно. – Ей-богу, никогда ничего вкуснее не пробовал, – повторил он и начал слезать со стула.
              Матт сказал сам себе: – А не разбавляю, не ворую, вот и вся наука!
             Бар на пароходной линии Ленсаккет-Лейк-Круизес не пользовался в это время обычно успехом у пассажиров – все норовили поглазеть на красивые берега и пощёлкать фотоаппара-тами как сумашедшие. Но перед концом трёхчасового путешествия по озеру многих, особенно пожилых, тянуло глотнуть чего-нибудь подкрепляющего. Почему-то прогулка по этому уникальному созданию природы наводила на мысли о бренности всего земного, ничтожности их собственной жизни перед Величием Творца, создавшего такую красоту.

              – Слушай-ка, – опять обратился к нему расчувствовавшийся фермер, положив левую кисть на необычайных размеров бинокль, висевший у него на груди. – Не хочешь ли взглянуть? Интересно ведь, там на берегу птицы дерутся, а видно здорово. Маленькие такие, а кучей нападают на какого-то хищника, наверно, ястреба.
             Матт посмотрел на бинокль и подумал: – Не надоест же такую тяжесть таскать, можно и шею сломать. Я, наверно, потрафил этому старичку коктейлями. Вот и любезность оказывает.
             Однако бинокль взял, снова подивившись его тяжести. Далёкие холмы на берегу прыгнули ему в глаза. И он увидел не только птиц, но и перья, клубящиеся в воздухе, как одуванчики.
             – Спасибо, – сказал Матт и вернул бинокль. Своих дел по горло, дались ему эти птицы.
   
             С берега подул ветерок, катер стало покачивать. Матт посмотрел на часы.
             –  Должны поднять якорь минут через двадцать, – подумал он. – Надоело всё это до чёртиков.
             Он представил себе обычное расписание: дадут свисток, выберут якорь, катер завибрирует и начнёт описывать  медленно-медленно длинную циркуляцию, чтобы ещё раз пронять туристов дикой красотой берегов, и когда они приблизятся к берегу метров на двести, все начнут орать и бросать в воду пригоршнями мелочь, дамы будут всхлипывать, а потом все ринуться заказывать коктейли – тут только успевай поворачиваться. Ну, ничего, у него есть ещё в запасе минут десять. Можно расслабиться.
   
             Матт вышел на палубу. На этой палубе пассажиры обычно не бывали. Они всегда стояли наверху, чтобы лучше было видно. Посмотрел вокруг, ища место, и увидел, что на досках и леерах трепещут пёрышки. Много пёрышек.
             – Откуда? – подумал он. – Вроде никто у нас курицу не резал. – Откуда перья? И вспомнил птичью драку на далёком холме на берегу.
             – Смотри. Как их быстро принесло!
             Что-то нежное защекотало его шею. Он провёл ладонью по коже и увидел на указательном пальце красивое разноцветное перышко.
             – Здорово кому-то досталось, – безралично подумал он и вернулся к себе в бар.

             – Вы слышали? – спросила одна женщина свою соседку у супермаркета.
             – Что, Джен?
             – Я всегда говорила: на каждый товар найдётся покупатель. Да я всё о том парне из России, который купил эти островки под водопадом и саму речку длиной в одну милю, если считать от этого водопада. Будь он неладен.
              – О каком парне вы говорите?
              – Да о Матте Конноли, который работал барменом на параходиках после Вьетнама. Вы должны его знать!
              – Как же не знать! Всегда был придурок! Ещё по школе помню! Мой-то, как нормальный мальчик, в бейзбол, а тот гербарии собирать, да землю копать где попало!
             – Да, этот самый.
             – А что он собирается делать с этими, стыдно сказать, островами?
             – Говорили, что ресторан собирается, мол, открыть. Правда какой дурак туда пойдёт, комаров-то кормить, да сидеть в сырости! Туда и дороги нет! Придурок, одним словом!

              ...Пять лет прошло с того благословенного дня, когда Матт вышел на палубу подышать и смотрел на драку птиц далеко-далеко на берегу, высоко-высоко на скалах. Он тогда снял с кадыка красивенькое пёрышко и почему-то положил его аккуратно в бумажник.
              Он любил природу и птиц в особенности. И сейчас это пёрышко лежит там, но только в специальном маленьком пакетике, так похожее на стрелку компаса, которая указав на нечто, перевернула его жизнь. Он вспомнил, как вернувшись домой, от нечего делать, использовав полузабытые формулы, прикинул расстояние от пароходика до вершины скалы, где схватились птицы, и до берега озера.  Зачем? Да просто так. Ему было так тоскливо, что выпив пару дринков, вспомнил как он оценивал глубины мели Средиземного моря, где жили когда-то мудрые феникийцы, придумавшие деньги.  ДЕНЬГИ!

              – Деньги – это хорошо, – сказал себе Матт, когда некая тревожная мысль, словно крылатый хищник, пронеслась в его голове, при виде которого всё пернатое попряталось.
              Он взял отпуск и просидел два дня в библиотеке, изучая все доступные книги по географии штата и его кормилицы – уникального озера Ленсаккет, приносящего в бюджет каждые год миллионы. Всё, что можно было достать про озеро и водопад, было проштудировано  и законспектировано.
              Мысль, пришедшая ему в голову была проста, и удивительно, что никто раньше об этом не подумал.
              Итак: компания Ленсаккет-Лейк существует более ста лет. Сезон прогулок на катерах – восемь месяцев, приблизительно двести пятьдесят дней. В день катера совершают до шести рейсов. Каждый рейс – примерно двести туристов. И каждый турист швыряет в озеро деньги, чтобы вернуться ещё раз. Если каждый швырнёт около пятидесяти центов, то в волны озера упало около десяти миллионов долларов (примерно) по сегодняшному курсу.   Где же эти деньги?

              Карты и географические исследования утверждают, что дно озера каменное. Нечто вроде каменного рва. Может быть поэтому и рыбы в нём нет? В озере очень сильное течение. С учётом глубины и течения, деньги должны планировать досточно долго, пока не коснуться дна и, скорее всего, там они не залежатся а, поддалкиваемые течением, полетят дальше... как те перышки, которые планировали почти милю, прежде чем упали на палубу... Допустим, что денежки спланируют, другого пути, как выйти через водопад, нет. Вопрос из задачника по арифметики: где же эти деньги?
              Где же могут быть эти центы, никели, квотеры и, может быть, даже доллары?    
            Матт сидел над каньоном и размышлял. Водопад мерно шумел, безостановочно, как вечный двигатель. Цепь островков протянулась по реке. Самый длинный и узкий островок был похож на рыбу. Сходство усиливалось двумя острыми мысками, делающими эту часть острова, обращённую к водопаду, похожей на раскрытую пасть. Матт старался вспомнить, где он уже видел нечто подобное – стоящую рыбу с раскрытой пастью... И, наконец, вспомнил!

             Далёкое детство. Форель в алтайской речке. И его пронзило тем далёким чувством ожидания клада, которое он испытал, принимая солнечные блики на песчаном дне речки за золотые монетки... Боже! Как давно это было!
             Матта охватило давно забытое предчувствие угадывания, внезапного, необъяснимого с обычной точки зрения, проникновения в тайну, которым он поражал Джека в школе.  Аналогия между форелью из детства и рыбой-островом была настолько очевидна, что он воскликнул:
             – Провались я на месте, если этот остров не нафарширован деньгами, как рождественский пирог, чёрт меня подери!! Как, наверно, и все остальные островки, вот что!!!

              ...Через пару лет он с умилением вспоминал, как целый день, для отвола глаз ловил на этом островке рыбу, а затем ночью брал пробы грунта с разной глубины, как в ведре, где он отмывал землю,  дно покрывали тёмные кружочки... Как насасывал землю из чрева этого острова земснаряд и перегружал на плоскодонные баржи, как потом эти баржи отводились маленьким буксирчиком вниз по реке и в укромном затоне вся эта масса промывалась, а на дне трюмов оставался лежать слой чёрных кружочков, высотой до колена. Эти кружочки после многочасовой отмывки специальными растворами превращались в квотеры и даймы. Основная масса монеток были квотеры и даймы. Пятицентовиков и центов было совсем мало!
               С реализацией квотеров и даймов проблем не было, центами и никелями, а их оказалось около пятисот тысяч долларов, он решил заполнить бочонки и поставить их вместо стульев. А монетки прошлого века были, в основном, серебряные и их раскупили музеи... Выручил он (с учётом расходов) около пяти миллионов долларов.

              Матт сердечно распрощался с Джеком. Джек сказал на прощанье:
             – Сказал бы как–нибудь, откуда деньги-то берутся.
             Матт ответил:  –  Мы сидим на деньгах...

             ...Матт сел за руль. Пора домой. На сиденье лежал последний номер журнала «Нейшенл Джеографик». Журнал был раскрыт на статье, в которой было написано, что боливийские жрецы на протяжении многих столетий приносили в жертву богам слуг, швыряя их в озеро, привязав предварительно к ногам золотые кирпичи. Однако, до сих пор ни один кирпич не найден.
             Матт вздохнул...
         


               



                * * *

Смотрел он ролик утром рано.
Но не забыть и в шестьдесят,
Как рухнул на него с экрана
Смертельно раненый солдат…
Он сгинул у чужой парадной.
Его последний длинный вдох
Армейский кинооператор
Поймал случайно в Tempelhof*.
…Могильной стеллою руины,
И как надгробие крыльцо.
А кровь блестела и струилась
На так знакомое лицо…
В тот давний-давний майский вечер,
Когда войне вот-вот конец,
Последний мёртвый рухнул в вечность –
Пропавший без вести отец.

*Район Берлина

                ЗАБОРНАЯ, 8
                ЭССЕ
Лиши меня, о, Боже, памяти!
О датах, людях и годах.
Чтобы на прошлом, как на наледи
Не спотыкаться никогда.
Но Мозг злорадно и услужливо
Без разрешенья, каждый миг
Не знаю к радости, иль к грусти
Мне шлёт давно забытый лик.
В тех сериалах без названия,
Где радость боль, вина и стыд,
За что прошу я покаяния
И то что я хочу забыть...
Но Он со злобою  привычною
Мне шлёт фантомы  прошлых снов
Как -будто ястреб  на добычу
Ныряет камнем с облаков...
.......................................................
Все говорят (как будто знают),
Когда приходит смертный час
Воспоминанья нас терзают,
Теснят и обступают нас.
Внезапно, без предупрежденья
К виску приставлен пистолет,
И вспомнить всё со дня рожденья,
Понятно, времени уж нет...
...Без суеты, спокойно, ровно
Я встречу свой девятый вал:
- Ведь то, что я успею вспомнить
Я никогда не забывал...


      Утром позднего августа по дороге в Канаду решил посетить по старой памяти  озeро  Moosеhead Lake и свернул на просёлочную дорогу так как на главной трассе  N95 была авария и движение застопорилось на длительное время. Неожиданно, по-над каменистой речкой выросла деревенька. На въезде стоял зеленый щит с надписью MOSCOW...
В глубине штата Мэйн
Деревушка Москва…
Шевелиться не смея
Я внимаю   словам:
YOU  ARE  ENTERING  MOSCOW
(Перед вами Москва).
Вместо «вэ» вижу «дабл-ю»
(Что как крылья орла)…
Ах, ай лав ю, ай лав ю,
В моём сердце игла…
На закате те буквы
Походили чуть-чуть
На созвездия клюквы
В бочагах между туч…
А громада больницы
Как  «Поклона Гора»,
Где ключи от столицы
Враг прождал до утра…
И густела с норд-веста
Предзакатная тень,
Там, где «Лобное Место»
Имитировал пень…
А навстречу, по тракту,
(Как, бывало, в Москве)
Грохотал ржавый трактор,
Будто мощный  КВ…
Словно прячась от мыслей
Я на газ нажимал.
Был готов встретить гризли,
Но Москву я не ждал!
…Будто шёл по канату,
Грезя иль наяву,
По дороге в Канаду
Сквозь Москву,
Сквозь Москву...

...А побывав в сентябре на берегу Атлантики  внезапно понял, что надо поехать в Россию. Я там не был много лет, с очень с давних пор...
Это был зов:
...Подуло осенью внезапно
На океанском побережье
Но осень та была не западная
Она была почти как прежде...

Ушло около месяца на получение визы и билеты, составление маршрута. Я придумал, что сначала полечу в Москву, а оттуда на автобусе в Ленинград (мне в Ленинград,  не в Петербург) где у меня будет много разных дел... Вылет из Нью Йорка до Франкфурта и оттуда в Москву...
Мне ждать парома два часа
Что отплывает в Незабвенье
Качает память на весах
Без капли ржи стальные звенья...

Боинг компании LUFTHANSA подлетал к Москве. Уже была ночь. Объявили, что началось снижение. Ночная Москва была под крылом. Зрелище было захватывающе:россыпь желтых огней, пульсирующие круги света. Я прильнул к иллюминатору и начал быcтро писать стихотворение и его написал за те 10 минут, которые оставались перед посадкой.
На тонкой смуглой шее Садовое Кольцо.
В червоном украшеньи усталое лицо.
Спешат ресницы улиц закрыть прудов глаза.
В далёкий чёрный улей летит звезда-оса.
Пульсируют на шее бриллианты жёлтых фар.
Сверкает ожерелье – заката щедрый дар.
И прыгают по крышам (иль я не разберу?)
Серебрянные вспышки рассыпавшихся бус.
Вот месяца кокошник прижал волос агат…
«Скажи, не для меня ли надела свой наряд?»

Всё произошло по плану. Автобус ждал и отправился в путь вовремя. Было 2 часа ночи. У меня было место у окна, я не спал и жадно всматривался  в проплывающее за окном.

Шел автобус быстро
Ночью по России.
Звезд холодный бисер
По небу просыпан.
За шкалой приёмника
Сладко пели трубы -
Южная истома,
Розовые губы.
Над огромным глобусом
Растекалось соло.
За окном автобуса
Проплывали  сёла.
С неба, как подранки,
Падали Стожары.
Таял над Рязанью
Пик Калиманджаро.
Под чужую музыку
Вербы вслед махали.
А крестьянки русские
Встали с петухами.
Где поэт с гулянки
«Чтой-то был нестойкий»,
Правила Ульяна утреннюю дойку...

Встретили, покормили, почти выспался, хотя в автобусе тоже удалось прикорнуть.

10 утра. ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

Открываю старенькую книжку  (где сохранились ещё телефонов твоих номера...)

Поднимаю трубку телефона,
Осторожно говорю на Вы…
Из бездонной шахты  микрофона
Долетает:- А они мертвы…
…Поднимаю трубку телефона,
Пробую совсем другой набор…
Из могильной черноты тефлона
Снова слышу не ответ – укор…
…Ах, всё ближе, ближе, ближе кромка,
И всё тоньше стёршаяся нить.
…Новый Год, огонь свечей, позёмка…
…Захотелось в юность позвонить…
………………………………………………………….
Приходят мёртвые во сне (ко мне),
Садятся рядом у постели.
А наше прошлое как снедь,
Что мы когда-то вместе ели…
Оно как небыль или быль.
Как цинандали, чахохбили…
И не кончается бутыль.
Что мы когда-то не допили…
……………………………….
О, Боже, я тебя молю!
Открой мне эту дверь!
Прошу!!
Дверь в жизнь прошлую мою.
Мне жить недолго, я спешу…
Я знаю, кто за этой дверью,
Я знаю всех наперечёт…
И к этим призракам безмерно
Моя тоска меня влечёт…
Они остались молодыми,
Хоть пролетело много лет.
Я дней провёл немало с ними.
Я постарел - они же нет.
Их мышцы круглые, как ядра,
Их зубы крепкие, как сталь.
Как, помню, мило и приятно
Общаться с ними было встарь...
И если я пройду сквозь стену,
Иль к двери подберу ключи -
Тогда меня от них, наверно,
Никто не сможет отличить…
.....................................................
Пока я помню свою молодость,
(Я помню, помню каждый миг!),
Не страшен мне могильный холод,
Пока я помню  - не старик.
Пока я помню свою молодость,
И, отодвинув годы вспять -
Ни одного седого волоса,
Мне девятнадцать лет опять,
Пока я помню свою молодость...


12 часов. 1-ое КЛАДБИЩЕ
        Там, в колумбарии. похоронен мой ближайший друг. (Его вдова так объясняла мне дорогу: «Как войдешь иди прямо, через метров 25-50 увидишь сарайчик, но не сворачивай направо, а иди налево, через 3 минуты увидишь такую бетонную сферу в виде кольца, обойди справа -или нет, слева, и идёшь и идёшь и смотри, направо должно быть такое что-то вроде пожарного насоса, обойди слева и не сворачивай, a… тд.». Я обошел кладбище с моим прятелем ТРИ раза,  перешагивая через ломанные восковые цветы, лужи и разный мусор, изучая каждую стенку. Не нашли..
2 часа. УЛИЦА ВОЙНОВА
        А теперь туда, туда, где я жил 30 лет. Увидеть, увидеть этот дом, эти окна! Там живут чужие люди, если позвонить, попросить, рассказать? Скореее всего не пустят,  или милицию вызовут...
Дома, дома
В которых жил,
Ты никогда их не забудешь.
Дома, дома, в которых был,
В которых был, и есть, и будешь..
Дома плывут как корабли
В далёкий дым за горизонты.
Да там ты жил, да там ты был
Там,
Далёко
За Геллеспонтом...

              …Мы въехали сюда  весной такого далёкого 1946, а помню так, как-будто было вчера. Сотрудница или управдом взяла стамеску чтобы отколупать сургучную пломбу и открыть дверь: куски сургуча сыпались на досчатый пол и запомнился женский голосок «надо бы чего поострее, чтобы отскоблить». Словно вчера старая метла пыталась выудить твёрдые красные крошки из щелей скрипучего пола, словно вчера из распахнутой настежь двери пахнуло застойной сыростью нежилья и тени умерших в зиму 41-42-ых вылетели и пропали в полутьме коридора… Остатки этого сургуча продержались почти сорок лет. Никакие ремонты, никакие покраски и скоблёжки не смогли вытравить темно-красное пятно на дверной раме. Когда в коридоре включали свет, то казалось, что это чей-то глаз смотрит всем проходящим по коридору своим нетускнеющим зрачком прямо в лицо.
А может мне зайти туда
Туда, где ходят тени близких,
Где фонари, как обелиски
Стоят надолго, навсегда...
Где всё мне так давно знакомо,
Где окажусь я снова дома…   
А может мне зайти туда?
А может мне зайти туда,
И может дверь откроет мама,
Где всё знакомо- Двери, рамы.
А может мне зайти туда?

Я долго стоял под знакомыми до боли окнами.. Они были закрыты плотными шторами. Бельэтаж. Можно всё хорошо разглядеть.

2-ое КЛАДБИЩЕ. ЗАБОРНАЯ 8

Но пора ехать на кладбище к моим старикам. На кладбище снегу было по пояс но я однако сумел пробраться вымокнув к могиле которую не было видно - скрыта полностью под снегом. Сверился с табличкой. Всё верно: ЗАБОРНАЯ 8. Дедушка и бабушка в одной могиле. Вспоминал как хоронили бабушку. Тогда тоже было снежно, но в конце декабря мокрый снег летел как слюда и таял.  Но не на лице покойницы - гроб был открыт в последний раз...

...А снег не таял, снег не таял
На желтых веках и на лбу...
Толпа смотрела (не густая)
На бабушку мою в гробу.
А на блестящем срезе глины,
Как в свежевымытом стекле
Вдруг проявился образ милый
Давно лежащего в земле.
И взор его таит укоры,
И знаю сам в чем виноват...
Кладет печальные узоры
На наши лица снегопад...
И ткал декабрь саван редкий
На пяльцах придорожных ив,
С могил смотрели грустно предки
На остающихся живых.
А их уже осталось мало...
И с каждым  годом реже клан.
И не придет, как прежде, мама
К родным могилам на поклон...
Мой час пробьет - меня разыщет
И позовет надменно смерть,
Но мне на разные кладбища
Одновременно не успеть...

5 часов дня. ОХТА

     А теперь к женщине, которую я не видел 15 лет.. Всё, что я  испытал 35 лет назад при встрече с ней:
Барахтаясь в пучине слов
И цепкой вязкости созвучий
Опять иду из детских снов,
Опять иду... На всякий случай...
Иду опять...Зачем? А вдруг
Поймаю вновь забытый звук?
Иду за горем, за бедой,
И увязают ноги в глине,
Но пусть, как чайка над водой,
Сверкнет у горла гильотина!
И снова в омут головой,
И кровь на пальцах от брусники,
И снова в омут головой,
И я захлёбываюсь в крике...
.....................................................
Выйдешь на платформе незнакомой,
И пойдешь, куда глаза глядят.
Будешь ты спокоен и раскован,
И уверен будет дерзкий взгляд.
Задевая девушек пригожих
Ты пойдешь, как- будто под хмельком,
(Все равно для всех ты лишь прохожий,
Что прошел за окнами мельком).
.. Позовет она тебя остаться,
Эта местность, незнакомая тебе.
Хорошо на зовы чуждых станций
Отвечать  наперекор судьбе!
...Но услышишь ты гудок печальный…
Он тебя обратно позовет
К той, что долго на перроне дальнем
Терпеливо и покорно ждёт...

       Встреча, длинный ужин с рассказами и распросами. Пришло время спать. Она постелила мне в кабинете и пригласила к сну. Я вошёл и остолбенел. Стены и даже потолок были обклены фотографиями всемирно известного модного артиста. Прямо в меня, меня смотрели десятки, а, может быть, и больше глаз.  - Что это? - с трудом с спросил я. Она ответила туманно:    Ведь ты же не захотел... Я погасил свет и старался уснуть. Скозь неплотные шторы пробивался жидкий жёлтый свет уличных фонарей и бесконечное количество глаз разного размера наблюдали за мной (или мне привидилось). Во всяком случае меня практически парализовало.  Она пришла, но я ей не ответил. Паралич души и тела. Билась одна мысль: - Как я правильно решил 35 лет назад!.. И щемящая тоска по несостоявшемуся нахлынула  и  утром я ушел, чтобы никогда не возвращаться…
     Хотя на улице был промозглый март с проплешинами  снега на газонах из которых вылезала вся зимняя грязь, но уже  выглянуло на короткое время яркое солнце и пахнуло свежестью. Первые 24 часа позади. Впереди еще две недели, целых две недели! Весна 2004 !
Через день я буду дома,
Через день всего…
Благодарная истома рока моего.
Режет  небо лунный лемех,
Торопя весну…
Всё в Своё уходит время,
Я в Своё вернусь…


                "Don't dredge up the past!"
                (Никогда не копайся в прошлом !)