Ultima Thule

Глава первая

1.

Место, как не крути, показалось мне глухим, заброшенным и диким. Разумеется, все эти навевающие тоску эпитеты были весьма субъективны. Но именно их относительность усиливала угнетающее влияние на меня, о чём, стараясь выражаться как можно более мягче, я и сказал Юрию Николаевичу.

И действительно! До ближайшего посёлка с дурацким названием Клекотки, который ни на фиг мне не был нужен, километров пять. От него до железнодорожной станции, как говорили, «рукой подать», значит, ещё столько же. Но та мне не нужна ещё больше, так как ветка шла из Москвы на юго-восток – в Мичуринск и Тамбов. А что мне там делать? Мне нужен норд-вест, где была расположена родная Рязань, а в ней родители, квартира и отторгнувшая меня временно alma mater. И казалось, до города всего каких-то пятьдесят километров! Но дорога, как только съехали с трассы, оказалась разбитой до такой степени, что добирались мы до больницы на УАЗе целых три часа. Хотя более подходящую машину для подобного пути и не придумаешь. Если только – вертолёт?.. Впрочем, как оптимистично заверил Юрий Николаевич, «гужевой транспорт на наших ухабах даже удобнее». И стал убеждать меня прямо в противоположном:

- Ты что, Виктор Владимирович?! Какая глушь? До столицы нашей родины сто пятьдесят километров. По прямой если. А Рязань – та вообще рядом! Скажи спасибо, что тебя не на Урал распределили и не в Хабаровск. Некоторые твои сокурсники сейчас туда едут! Неделю в плацкарте трястись, представляешь? И о какой заброшенности ты говоришь? Посмотри какое живописное место! Сразу за больницей лес начинается, скоро уже опята пойдут. А в ту сторону через пару километров речушка течёт. Не Волга, не спорю, но раков ловить можно. Съездим с тобой туда как-нибудь, знаю я там одно местечко. О-о-о! Запляшешь от радости!.. Дикость, говоришь? Ты будешь работать в специализированной психиатрической больнице для больных, страдающих туберкулёзом. Она одна единственная на всю область! Райское место: начальство сюда за последние пять лет ни разу не приезжало. Начальство здесь одно – я. Ну, а мы с тобой будем жить мирно и дружно. Так?.. Твоё дело – больные, ну а на мне все внешнеполитические связи, кадры и дисциплина. Ну, и, разумеется, рентгенологическое обследование. В этом плане направляй мне всех, кого сочтёшь нужным. Не забывай, что я тоже врач. Хотя и главный. Две ставки я тебе гарантирую постоянно, плюс кормёжка на нашей кухне, плюс всё жильё и бельё. На машину сможешь накопить, если поработаешь подольше. Здесь деньги вообще расходовать не на что… - Он засмеялся. – Ну, если только на баб! Они почему-то даром не дают. – Он повернулся к водителю: - Избаловали мы их здесь, Колька, да? – И снова засмеялся. Видимо, было что вспомнить. – Давай, заруливай к докторскому дому.


2.

Если бы все три одноэтажных больничных барака расположились в ряд один подле другого, они напоминали бы часть какого-нибудь фашистского концлагеря. Но, к счастью, недостатком воображения неведомый строитель сего специализированного лечебного учреждения не страдал. Сразу за массивными деревянными воротами после большой круглой лужи начинался сквер.

Но давайте сначала разберёмся с воротами. Для чего их установили, было совершенно непонятно, так как никаких следов забора, которому бы полагалось располагаться по обе стороны от них, не отмечалось. То ли его не было изначально, то ли давно развалили и растащили. Выходило так, что ворота выполняли одну единственную функцию – служили креплением для вывески названия больницы. Ну, а сквер, кстати, был хоть и запущенный, но вполне приличных размеров и с остатками бывшей планировки. Дорожки крестообразно пересекали его из угла в угол, стояло несколько скамеек и даже что-то похожее на клумбу в центре.

По периметру заросшего кустами и деревьями сквера благородной «П-образной» формой стояли три корпуса для пациентов. Ближе к воротам, в передних углах виртуальной больничной территории располагались два деревянных здания. Правый был меньше по площади, но гораздо выше: возможно за счёт печей и труб, так как в нём находилась больничная кухня. А левый напрашивался на сравнение с деревянной барской усадьбой конца восемнадцатого века: от широкого крыльца с навесом в обе стороны несимметрично отходили два флигеля. Он предназначался для Доктора (с большой буквы), который мыслился по тем, видимо ещё земским временам только в единственном числе. Впрочем, и сейчас он доктору, то есть мне одному, только уже с маленькой буквы, и доставался. Главный врач (нас вообще-то, здесь всего и было два врача) жил за пределами больницы в новом кирпичном доме. Хотя наверняка основные удобства цивилизации у нас с ним были одинаковые: в помещении только электричество и водопровод и, разумеется, никакого газа и горячей воды.

В больнице, безусловно, должны были находиться и другие подсобные помещения. Не могла же противотуберкулёзная лечебница обходиться без рентгенологического кабинета, лаборатории, физиотерапевтического кабинета, прачечной и многого чего другого? Но они, видимо, скрывались за бараками в дальних от входа углах территории.

Кстати, в неприглядных снаружи барачных строениях (Юрий Николаевич меня сразу завёл в одно из них – явно похвастаться) внутри поддерживался сохранившийся инстинкт неукоснительного соблюдения стерильной чистоты и субординации. Неистребимым оставался только запах нескольких десятков плохо помытых мужских тел.

Забыл сказать, что больница была мужская, что не в последнюю очередь послужило одним из факторов (наряду с иллюзорной близостью к родному дому), побудившим меня согласиться отработать в ней «только один год». Затем, как клятвенно пообещали мне в Облздравотделе, я буду снова возвращён в штат института и зачислен в аспирантуру. А в этом Богом забытом уголке мне «предоставляли» возможность набрать материал для планируемой кандидатской диссертации на тему: «Особенности течения шизофрении у больных лёгочной формой туберкулёза».

По словам Юрия Николаевича, «добрая сотня наших с тобой больных» как раз и страдала сочетанием этих двух заболеваний. Моей задачей являлось, во-первых, отбор таких случаев, которые в диагностическом отношении не вызывали бы никаких сомнений. Во-вторых, проведение клинического анализа особенностей течения их болезни. Работа, в общем, предстояла немаленькая и кропотливая. Возможно, как раз на целый год. Я надеялся, что потихоньку и полегоньку за это время смогу собрать необходимый материал, который необходим для «диссера». «Gutta cavat lapidem», что значит – капля камень долбит.

Перпендикулярно воротам больницы отходила улица, словно срисованная с гоголевского «Ревизора», по обеим сторонам которой тянулись деревянные домики медицинского персонала. Большинство сотрудников жили в соседнем селе Клекотках, расположенного на берегу речки, где мне обещали ловлю раков. Конечно, когда работаешь в смену, пару раз в неделю можно и оттуда походить, тем более что зарплата медицинского работника со всеми полагающимися за вредность надбавками не шла ни в какое сравнение с совхозной.


3.

В первый же вечер собрались «обмыть» начало моей работы на новом месте.

- Юрий Николаевич, а где здесь магазин? Я куплю бутылку.
- Какие тут магазины, Виктор? Ты что? А бутылочку нам сейчас принесут, да такую, какую ни в одном магазине не купишь, и закусочка будет. Ну-ка, Николай, сбегай, распорядись. Мы пока с доктором дела обсудим…

Через полтора часа мы уже сидели за столом, который достаточно плотно был уставлен всевозможной снедью, и пили разведённый медицинский спирт. А ещё через пятнадцать минут разговор, как и полагается в мужской компании, перешёл на женщин.

- У нас одна сестричка за «чирик» минет делает. Если хочешь, то без проблем.
- А зачем она этим занимается?
- Разведёнка. Одна с ребёнком, мать больная. Зарабатывает им больше, чем своими дежурствами. Это сначала думаешь – дёшево. Когда один раз к ней сходишь. А войдёшь во вкус, хуже наркотика. Твоей двойной зарплаты не хватит!.. – Он снова расхохотался. - Десять раз отсосала, вот тебе и полторы ставки!
- Было бы только у кого, - тихо буркнул Коля-водитель.

Вообще Юрий Николаевич человек был неплохой: не очень, конечно, культурный, но добрый и весёлый.

А дальше пошёл обычный мужской трёп, который я уже плохо помню, так как быстро опьянел, и меня услужливо довели до кровати.

В непривычной обстановке: устройство в новом доме, вернее – на новом месте жительства, так как на эпитет «новый» это строение никаким своим боком не тянуло, оформление на работу в отделе кадров, знакомство с отделениями и персоналом прошли дня два. Мой дом, кстати, состоял впервые в моей жизни и, вероятно, в последней раз, из девяти (!) комнат. Правильнее сказать – самых разнообразных по размеру и функциям помещений. Не самым маленьким из них оказался туалет типа «очко». Меня его наличие искренне порадовало: не хватало ещё бегать каждый раз по нужде на улицу?.. Мебель была только самая необходимая, но в ней я особенно и не нуждался.

Уже на третий день я составил для себя определённый режим работы. До обеда смотрел больных одного отделения, а это, кстати, почти шестьдесят человек, и делал дневниковые записи в историях болезни. Состояние большинства пациентов изо дня в день оставалось без заметных изменений, что значительно упрощало эту часть работы. А после обеда шёл смотреть только тех больных в двух других отделениях, состояние которых ухудшалось, о чём мне сообщали дежурные медицинские сёстры, и требовалось врачебное вмешательство. На следующие день обходил, делая записи, второе отделение. И так по кругу.

После ужина переходил от обязательной части своей работы к необязательной, сиречь научной. Внимательно изучал, делая обширные выписки в свою тетрадь, взятые из отделения домой истории болезни пациентов, страдавших туберкулёзом лёгких одновременно с шизофренией. Набирал материал для своего будущего «диссера».

В девять вечера уже по привычке смотрел программу «Время»: телевизор, разумеется, в доме был. Кособокая у нас цивилизация: горячей воды нет, а телевидение – пожалуйста! Ну, а потом валялся в постели и читал. В больнице сохранилась старая библиотека с книгами не только довоенного, а даже дореволюционного издания. Видимо, некому было растаскивать, у людей здесь были другие интересы.

Прогулки по лесу, рыбалка и грибы меня никогда не интересовали. Я не спорю, что «Mens sana in corpore sanо» - в здоровом теле здоровый дух. Но утренней гимнастики – это святое дело! - вполне достаточная физическая нагрузка для будущего учёного. Всё остальное – пустая трата времени.
Так мои первые недели и потекли.


4.

Связь с родным городом была не очень надёжной, несмотря на все предварительные обещания Юрия Николаевича. Сам он раза два-три в месяц, часто захватывая с собой жену, ездил по делам в Рязань (у него там тоже жили родители). Но ещё в самый первый день мы с ним договорились, что больница без врача оставаться не должна, поэтому я в ней безвылазно и торчал.

Один раз в месяц и то не очень аккуратно он разрешал воспользоваться своим УАЗиком «приближённому» кругу лиц, в который, естественно, входил я, а также секретарша главного врача, завхоз и главная сестра больницы. Целью поездки у последних служили только магазины: они покупали то, что не хватало в домашнем хозяйстве. Довозили меня до дома, а на обратном пути забирали. За это время я успевал как следует отмыться в ванне, взять необходимые для научной работы книги и ответить на все вопросы матери.

И вот в этой в целом устраивающей меня системе наметились два сбоя. Юрий Николаевич оказался большим любителем пображничать. Не просто выпить, как все нормальные люди по какому-нибудь поводу, и разойтись, а выпить и говорить, потом добавить и снова говорить, говорить, говорить… И всякий раз зазывал меня, хотя уже узнал, что и выпивоха из меня слабый, и долгих разговоров я не люблю. Но, видимо, для поднятия своего авторитета ему было необходимо, чтобы помимо завхоза и водилы за столом присутствовал я. Мы четверо и составляли всю мужскую «половину» сотрудников больницы. Все остальные, даже кочегар, были женщины.

- Пить ты, конечно, не умеешь, - добродушно констатировал Юрий Николаевич, - зато слушать можешь. С тобой интересно поговорить.

Но при всей своей мягкотелости я старался с максимальной пунктуальностью следовать составленному распорядку. Так и здесь: соглашался на его приглашения только через раз, что составляло один потерянный для науки вечер в неделю.

Но если в первом, алкогольном сбое я совершенно справедливо обвинял главного врача, то во втором был виноват сам. И оказалась эта помеха ещё более опасной и мешающей: она притягивала и отвлекала все мои мысли в любое время дня и ночи, хотя, представилась мне поначалу довольно безобидной. Ну, что там десять рублей для получающего неплохую зарплату мужчины и пятнадцать-двадцать минут потраченного на сексуальное удовольствие время? Вроде бы пустяк.

Но не даром древние греки говорили: «Nosce te ipsum», то бишь – «Познай самого себя». Я не ожидал, что так переоценю свою силу воли. Как вы уже, наверное, догадались, речь идёт о минете. Сразу скажу, что своё первое решение попробовать его, я до сих пор считаю вполне оправданным. Дожил до двадцати пяти лет, был пусть и начинающим, но научным исследователем. Всё надо было испытать. Но первый же опыт оказался совсем не таким, каким я предполагал и оказал на меня более сильное, чуть ли не наркотическое воздействие с развитием последующей зависимости.

5.

А в первый раз дело происходило так. Свидание, разумеется, устроил Юрий Николаевич, как нечто само собой разумеющееся. Поначалу даже предупредил:

- Ты приглядись к ней сначала. Может и не понравится девка. Не Мэрилин же Монро.
- Да мне что? Жениться, что ли? Я просто попробую один раз и всё.
- Резонно говоришь. На таких не женятся. Ну, смотри…

Физиотерапевтический кабинет. Низкие кушетки разделены ширмами. Нинка тихо произнесла «Здрасьте», сняла медицинский халат, села и сразу стянула с себя свитерок. И оказалась по пояс голой. Лифчика на ней не было. Вопросительно посмотрела на меня.

- Брюки снимите.

Через несколько секунд я стоял перед ней в носках, трусах и расстёгнутой рубашке.

Нинка отбросила голову назад, ловко подхватила откатившуюся волну чёрных волос и скрепила их резинкой.

- А то мешать будут. Лезут всегда в рот… – Она улыбнулась. – Вы успокойтесь. В первый раз?

Я утвердительно кивнул головой, но сразу добавил:

- Было, конечно, но не так…
- Так слаще. Но это на любителя. - Она закинула ногу на ногу. – Я сидеть буду, а Вы подойдите ко мне…

Я приспустил трусы и старательно теребил член, чтобы он быстрее приобрёл более приемлемый для подобной ситуации вид.

- Дайте, я сама… Только за уши меня не трогайте, там серёжки... Больно.

Быстрым и уверенным движением раскрытого рта она поймала мой член, и я ощутил тёплую мягкую влажность. Ощущение было необычным, и я испугался, что именно это обстоятельство может явиться серьёзной помехой. Впрочем, Нинка знала, что надо делать. Уже через минуту ей пришлось зафиксировать ладонью необходимую длину восставшего члена, так как я, возбуждаясь всё больше и больше, невольно пытался засунуть его как можно глубже ей в рот.

Молчать всегда легче, чем не думать. Поэтому мысли мне в голову полезли самые различные и наименее соответствующие получению сексуального кайфа.

«Почему она даже не поинтересовалась, не болен ли я какой-нибудь венерической болезнью? Почему не боится заразиться?.. А вдруг – она больна сама и ей вообще бояться нечего? Могу ли я сам заразиться от неё через такой контакт?.. Неужели к этому можно привыкнуть и так спокойно сосать член у любого мужика? Деньги, конечно, всем нужны, но не каждая решится зарабатывать их подобным образом…»

Постепенно сумбурные предположения приняли более адекватное направление.

«Симпатичная девчонка. Волосы же просто роскошные. И как уверенно делает минет… Я и не думал, что это такая тяжёлая работа! Поза у неё явно энергосберегающая. С опытом... Да и сидеть ей удобнее, чем на коленях передо мной стоять на голом полу… Какой же можно сделать из этого всего вывод? Получается, что она – настоящая проститутка, если зарабатывает так деньги. Про*****, короче говоря…»

Собранные в хвост волосы метались по нинкиной спине, но наступления оргазма я не ощущал. Сексуальное желание становилось всё сильнее и сильнее, но для его удовлетворения мне требовалась не тёплая бездонная нежность, а более упругий орган и собственные движения. Я хотел щупать её тело, а не гладить по волосам. Поэтому решительно остановил движения нинкиной головы и наклонившись прошептал:

- Туда хочу. Давай, а?

Она несколько секунд помедлила, вздохнула, потом быстро сняла остававшуюся на ней одежду:

- Только, чтобы в меня не кончал, понял? Или на живот, или в рот. – Нинка легко перешла на «ты», словно моя просьба удаляла некоторую невидимую субординационную грань между нами и делала наше общение более интимным. Хотя – куда уж ближе?!

Медицинская кушетка, во всяком случае, в этом физиотерапевтическом кабинете меньше всего была приспособлена для лежания двух человек. В форме бутерброда, где бы не находилось масло – внизу или сверху – ради бога! Но друг возле друга - исключено. Тем более что я субтильностью телосложения не отличался. Поэтому когда всё довольно быстро закончилось, Нинка сразу встала и начала одеваться.

- Полежала бы немного рядом, - попросил я, продолжая тяжело дышать.
- Здесь всё равно не уместишься. И потом мне в отделение надо бежать. Я отпросилась-то всего на десять минут! А уже… - Она посмотрела на свои часики.

Я решил, что дам ей не десять, а пятнадцать рублей. Во-первых, вспомнил, что она мать-одиночка. А во-вторых, получилось так, что одним оральным сексом он не ограничился. Теперь, может быть, и расценка возросла?

Я потянулся к карману брюк.

- Вот, держи. И спасибо тебе.
- Вам про червонец говорили? - Снова перешла Нинка на «вы».
- Да. Но это всё тебе.
- Тогда и Вам спасибо. - Она достала из кармана халата зеркальце, быстро осмотрела лицо, поправила волосы. – Вы здесь ещё немного полежите, а то весь красный. В это время сюда никто не заходит. Дверь запереть не забудьте.
И ушла.

6.

Я не мог понять, как Нина Кузина могла работать в больнице, ежедневно сталкиваясь с теми, кому делала минет, и с теми, кто знал об этом. Подобный факт в небольшой больничке наверняка утаить было невозможно. Мне, например, его выложили, правда, в сугубо мужской компании уже после второго стакана.

Однако никто не бросал в её сторону презрительные взгляды и не показывал в спину пальцем. Многие медицинские сёстры при своей заработной плате подрабатывали в свободное от смен время ещё в совхозе. Но, видимо, вариант проституции оказывался особенно доходным. Нинка, будучи связанной маленьким ребёнком и больной матерью, была, видимо, ограничена как во времени, так и в свободе выбора способа своей «подработки». И остановилась на максимально эффективном варианте по соотношению «Time is money».

Если все ВСЁ знали про Нинку, то вряд ли оставались неизвестными её клиенты. Но и в этом отношении я не ощущал на себе чего-либо выходящего за рамки обычного житейского любопытства сотрудников к новому молодому врачу. Тем не менее, специально графиком её работы я не интересовался, чтобы не привлекать лишнего внимания. Узнал только у завхоза её адрес и уже на следующий день после работы отправился к ней домой.

Вдоль единственной дороги стояли, не считая «дворца» главного врача, похожие друг на друга одноэтажные деревянные домики. В одном из них «по левой стороне» и должна была жить Нина.

Я остановился перед калиткой. Не хватало ещё нарваться на собаку. Предупреждающих табличек «Cave canem» - «Берегись собаки» - в деревнях не вешают. Моя городская уверенность в своём поведении здесь не всегда приходилась к месту. Естественно, что звонка никакого на калитке я тоже не нашёл.

Двор. Слева огородные грядки. Прямо перед домом -  кособокие качели, стояки которых использовались как столбы для бельевых верёвок. Они веером тянулись от них направо к садовым деревьям.

На крыльцо вышла Нинка: в коротком домашнем халатике, волосы убраны под платок. Трогательная и тонкая, как девчонка-подросток. Сразу подошла ко мне.

- Вы зачем пришли?
- Здравствуй, Нина… Я хотел поговорить.
- Не надо ко мне домой приходить, ладно? Если хотите встретиться, то сегодня я в ночь дежурю. Можете зайти в отделение…
- Хорошо. Извини, что явился без приглашения.
- Чего уж теперь…

Я никогда не был Дон Жуаном и не считал, что подхожу на эту роль. С четвёртого курса уже с головой погрузился в книги и науку, которая ограничивалась на первых порах рамками научно-студенческого кружка на кафедре психиатрии. Разумеется, было у меня несколько знакомств с девушками, которые заканчивались сексом, но почему-то продолжительные отношения не складывались. Им одно нравилось, а мне другое, вот вскоре и расходились, причём вполне дружелюбно. Холостяком я, естественно, оставаться не собирался. Если увлёкся психиатрией, то это совсем не значило, как обычно говорили, что сам ненормальный. Но свадьба, жена, дети – это всё только после защиты. Главное сейчас – сделать кандидатскую и остаться работать на кафедре. Вот тогда можно и о семейной жизни подумать.

Поэтому своё нынешнее увлечение Ниной я рассматривал с достаточной самокритикой. Да, согласен - «запал» на неё. Излишне сильно и не очень обоснованно. И отнюдь не из-за самого минета, который мне почему-то особенного наслаждения не доставлял. Достаточно сказать, что половину своей первой зарплаты (вторую половину успел отвезти домой и оставить у матери) я израсходовал на Нинку. Даже при том, что быстро перешёл на обычную её таксу - червонец. Ни на книги, как планировал, а на эту… Но теперь «про*****ю» я Нинку не называл даже про себя. Я чувствовал к ней необыкновенную нежность, смешанную с жалостью и с непреодолимым влечением постоянно её ласкать. И была она для меня теперь «котёнок». Она довольно быстро поняла, что к чему. И первая предложила:

- Не надо нам так часто встречаться. Ты же совсем без денег остался.
- В пятницу должен быть аванс, котёнок. Давай ещё завтра?..
- У нас с тобой уже что-то другое получается…
- Что?
- Сам соображай. Ты умнее…

7.

Дом, в котором я поселился, заслуживает отдельного рассказа, так как с ним связано немало моих собственных переживаний. Я уже говорил, что он, претендуя на барскую роскошь, состоял из девяти комнат. Но прибавьте к ним ещё четыре входа! Находиться в таком здании человеку, прожившему всю жизнь с родителями в городской двухкомнатной квартирке, не только в первые дни, но и в первые недели было по-настоящему страшновато. Днём, разумеется, нормально. А ночью…

Ну, до ночей мы ещё дойдём. Сначала о доме. Одна дверь, в левом торце, слава Богу, была заколочена намертво. Сразу за домом начинался и уходил в заросшую крапивой Terra incognita сад, выход в который из веранды вообще не имел замка. Поэтому дверь из смежной с верандой комнаты я подпирал стулом, одна ножка которого очень удачно проваливалась в трещину пола и превращалась в надёжную щеколду. Сад, кстати, в августе я посещал очень часто, так как рядом с домом (а дальше я и не заходил) росла громадных размеров вишня, которая уже начала осыпаться. Я ставил друг на друга две табуретки и прямо с веток объедался сладкими плодами. Через пару недель от кого-то узнал, что эта не вишня, а черешня, но мне было всё равно. Главное – вкусно. Так, почти всё дерево один и «съел».

Третий вход находился в торце правого крыла и вёл в сторону больничных корпусов. Мне он был не нужен, так как я пользовался только центральным входом, но, к счастью, ключ от него у меня имелся. К счастью потому, что именно через эту боковую дверь ко мне и приходила периодически по ночам Нинка, не желая засвечиваться во всех смыслах этого слова. Дело в том, что главное крыльцо моего дома освещалось яркой лампой, которую я на ночь, разумеется, не выключал и которая собирала вокруг себя целую тучу комаров, мух и прочей крылатой нечисти.

К тому, что вокруг дома, чуть ли не заваливаясь на него, росли деревья, и то, что они постоянно шуршали своими кронами по жестяной крыше, я привык быстро. Но когда сквозь этот скребущий шорох неожиданно слышались два-три чётких удара, а через несколько секунд та же морзянка ещё пару раз ритмично повторялась, я, естественно, замирал и напряжённо прислушивался. Потом стук повторялся в другой части крыши, потом кто-то или что-то несколько раз стучал в окно. Причём именно тогда, когда я, потушив свет, ложился в кровать.

Ну, что здесь можно было подумать? Я выскакивал из постели и из темноты комнаты пытался разглядеть, есть ли кто за окном. Чего только в голову не приходило! От заигрывающих со мной медицинских сестёр и каким-то образом вышедших в неурочный час из отделения больных, до… полтергейста. А о чём ещё можно было подумать? Semper plus metuit animus ignotum malum, что означает вполне бесспорную истину: неизвестная беда всегда внушает больше страха.

Стук в окна, впрочем, вскоре как будто объяснился. В наружные рамы моего дома, как во всех больничных корпусах, были вставлены оргстёкла. Эти так называемые «небьющиеся стёкла» обычно рекомендовались в целях безопасности для установки в психиатрических стационарах. Они, как убедил меня завхоз, нагревались за день, (передняя сторона дома действительно смотрела на юг), а при ночной прохладе, остывая, начинали то ли сужаться, то ли искривляться. Не совсем понял, что там именно с ними могло происходить, но его объяснение меня немного успокоило и на потрескивание окон я вскоре перестал обращать внимание. Но кто регулярно и примерно в одно и то же время, когда я вечерами сидел в тишине над своими историями болезни, стучал по крыше? Кто стучал, и довольно сильно, в заднюю стену дома? Он говорил – «ветки». Что я мог ему ответить? Согласился и сделал вид, что поверил.

Однажды, когда у меня была Нина, и послышался подобный стук, я спросил у неё, будто впервые его услышал:

- Кто это там стучит?
- Ветер, - уверенно ответила она.
- Ветер не может так стучать. Это что-то другое.
- Значит, домовой, - также спокойно высказала она альтернативное предположение. – Я пойду, Витюша. А то девчата не любят, когда я ухожу надолго. Я, правда, с ними и так делюсь.
- Чем?
- Как чем? Деньгами.
- Зачем?
- Ну ты чудак! Они же знают, куда и для чего я отпросилась. Чтобы не ссориться, два рубля на смену всегда отдаю. Поэтому, если мы с тобой будем встречаться так… Ну, без денег… Мне они от тебя теперь и не нужны. Мне с тобой и так хорошо, Витюша... В рабочее время уже не получится. Никто не поверит, что я денег с тебя не взяла. Или тебе придётся хотя бы два рубля давать для них…

Ну, вот. Начал про дом, а перешёл снова на Нинку.

Закончим с домом. Итак, после входа с правой стороны располагались кухня (там находился кран с водой!), затем шла комната с одной кроватью – «для приезжих», из которой шли два выхода: один на веранду, а другой в боковую прихожую и выход к больнице. С левой стороны от центрального входа первой шла моя комната, которая служила мне одновременно и кабинетом и спальней, была лучше других обставлена мебелью (помимо кровати, нескольких стульев и шкафа, у окна стоял антикварного вида двухтумбовый письменный стол с выдвижными ящиками, украшенными красивыми латунными ручками). Здесь и полы были покрыты линолеумом, и на окне висели шторы. Дальше анфиладой шли две практически пустые комнаты неизвестного назначения, но из последней был выход в туалет. Тот самый, типа «очко». Впрочем, сказать так, это ничего не сказать. Площадь туалета была семь или восемь квадратных метров, никак не меньше. То есть по размерам – королевский туалет. В нём, впрочем, ничего больше монархического не наблюдалось. У задней стены возвышался банальный деревянный стульчак с крышкой. Но присутствовала ещё одна приятная неожиданность: практически полное отсутствии неприятного запаха. Уж не знаю, за счёт какой вентиляционной хитрости, но вся вонь (а объём расположенной под «очком» выгребной ямы представлял зрелище не для слабонервных людей) каким-то чудом уходила на улицу. У меня, кстати, никогда не хватало смелости сесть на это стульчак. Сидеть и представлять, что может находиться под твоей беззащитной промежностью там в глубине… Поэтому я всегда принимал позу орла и бдительно поглядывал между коленей в поблескивающую внизу черноту.


8.

От обозрения моего «королевского» сортира, я думаю, самое время перейти к тому месту, где я питался, хотя по логике событий надо было бы поступить наоборот.

У пищеблока была одна любопытная особенность. Дальняя от входа половина кровли была крыта оцинкованным железом (там установили новые варочные котлы), а передняя половина, где располагались раздевалка персонала и ещё какие-то подсобные помещения, покрыта деревянной «черепицей», из-под которой во многих местах вылезал светло-зелёный мох. Когда я ещё учился в школе, родители брали меня с собой на экскурсию в Карелию, где мы видели знаменитые церкви острова Кижи. Вот там именно такой деревянной «черепицей» были покрыты купола часовен и храмов.

Слева от входа в кухню и дальше вдоль наружной стены тянулась большая поленица дров. А с правой стороны стоял грубо сколоченный (в две широкие доски «сороковки») стол и рядом с ним скамья. Вот за этим столом трижды в день, естественно, при хорошей погоде, меня и кормили, постелив предварительно чистую пелёнку. Питание больным туберкулёзом полагается повышенной калорийности, поэтому голодным я никогда не оставался. Так как с тяжёло психически и соматически больных взять было нечего, получаемые больницей продукты становились единственным «дополнительным» источником дохода как для работников пищеблока (ну, это само собой разумеется), так и для «приближённых» к главному врачу лиц.

До сих пор вспоминаю те обеды. Дежурная повариха приносит несколько тарелок. На одной - дымящиеся паром айсберги пельменей в море сметаны, на другой - гигантские куски мяса, обложенные для больше калорийности котлетами, на третье - какая-то запеканка, в общем то же самое мясо, но уже в виде фарша с яйцом. И в заключение - чайник с компотом.

- Пельменьки специально для Вас накрутили. Сметанки ещё принести?

Им жалеть нечего - не своим угощают. Я оценивающим взглядом ос¬матриваю утонувшие в сметане пельмени, и всякий раз произношу одну и ту же шутку:

- Вполне достаточно. Сегодня у меня будет разгрузочный день. - Но на всякий случай, чтобы меня не поняли слишком буквально, добавляю: - А сметану оставьте на ужин.

Как видите, из этого незаконного «cornu copiae», т.е. рога изобилия кое-что перепадало и мне. Всё-таки неплохая льгота – трёхразовое питание «gratis», по-нашему - на халяву. Сознаюсь, что никаких угрызений совести по этому поводу я не испытывал.

В таком сравнительно необычном, но пока вполне удовлетворяющем меня образе жизни первые три месяца и прошли. Наступил октябрь и завхоз преподал мне первые уроки по растопке печи. Дядька он был неглупый и себе на уме. Но для меня неприятен по той простой причине, что, как я узнал, он чаще других прибегал к оральным услугам Нинки. Себе же я довольно быстро установил диагноз «невроза навязчивости» с подрубрикой - «навязчивые мысли эротического характера». Для него были все основания, и он требовал системного и комбинированного лечебного подхода…

Что-то я опять на Нинку сворачиваю? Не буду больше. Я уже написал, как всё началось, но, честно говоря, сам пока не представлял, чем наши отношения могут закончиться.

Лучше вернёмся к моему дому. Его окна выходили только на три стороны. На задний двор, если так можно было назвать сад, была обращена только остеклённая веранда. Чтобы посмотреть в ту сторону, надо было выйти на неё. Но с наступлением осенних холодов в саду мне делать было совершенно нечего, и дверь из веранды в комнату теперь уже постоянно была зажата стулом.
В один из вечеров я, как обычно, выполнив запланированную часть научной работы и почитав что-то беллетристическое, выключил свет и лёг спать. Я уже привык к разнообразнейшим звукам, которые издавало древнее строение, и они меня не очень тревожили. Поэтому, спокойно прослушав от начала до конца музыкальную партию потрескивающих оргстёкол в окне, я стал погружаться в сон. Наступила тишина. На чердаке, разумеется, ещё что-то периодически поскрипывало, а по крыше ёрзали ветви деревьев, но эти звуки уже стали для меня привычными.

И тут раздался стук в заднюю стену дома.

В нём в общем-то тоже не было ничего необычного. Он повторялся почти еженощно, но его происхождение так и оставалось для меня тайной. Вся тыльная сторона дома, начиная с веранды, была загорожена кустами разросшейся малины, которая доходила до левого угла, покрывая, кстати, и его сортирную часть. Увидеть, какая ветка или доска там может стучать по стене во время первых дней знакомства с домом, когда выяснял его акустические загадки, я так и не смог.

Но когда этот звук повторился во второй раз, до меня вдруг дошло, что раздаётся он гораздо ближе, и что его местонахождение – внутри дома. Весь сон как рукой сняло. Ощущение новизны в происхождении этого стука было настолько явственным, что я резко сел в постели и напряжённо прислушался. Такие стуки обычно раздавались троекратно. И через несколько секунд он раздался в третий раз. Теперь я уже был совершенно уверен в том, что стук раздавался с веранды. Но там ни деревьев, ни кустов не росло. Там вообще никого и ничего не должно быть!

Стараясь не шуметь и, разумеется, не зажигая света, я встал с кровати, пересёк прихожую, потом кухню, вошёл в комнату «для приезжих» и уставился на стул, запиравший дверь веранды. И замер.

Было довольно светло, так как прямо в окно светила луна. Я простоял минут пять. Ни стука, ни шороха, ни каких-либо других звуков больше не услышал.

«Может быть, показалось, и стучали как всегда в наружную стенку дома?», - подумал я и вернулся в постель. – «Вот только - что стучало? Или - кто?»

Сонливости уже как не бывало.

«Чёрт дёрнул меня согласиться приехать в эту глухомань! – Зашагали в голове последовательно одна за другой мысли. – Но с другой стороны, даже интересно, чего именно я здесь боюсь? Прекрасно понимаю, что не людей: грабителей или бандитов. Если даже допустить бредовое предположение о том, что кто-то хочет причинить мне зло, то уж давно бы сделали со мной всё, что угодно. Само собой разумеется, что я здесь никому в этом смысле ни на фиг не нужен, никому дорогу не перешёл. Значит, я боюсь не людей, а… нелюдей? Чего-то иррационального и потустороннего? Но я никогда в летающие тарелки и телепатию не верил. Общеизвестно, что всё рано или поздно объясняется естественными причинами. Столетнему деревянному строению сам Бог велел поскрипывать, оргстёклам при остывании потрескивать (а почему они, интересно, не трещат днём при нагревании?), а растущим рядом с домом деревьям и кустам полагается стучать на ветру по стенам и крыше. Просто для городского жителя эти звуки непривычные, вот я на них и реагирую с патологически повышенной остротой. Пора бы, конечно, уже и привыкнуть…

Помню жил как-то целый месяц у дяди в Москве. Второй этаж. И первые две или три ночи тоже подолгу не мог заснуть из-за шума машин и особенно трамвая. Но потом-то засыпал как миленький! А здесь почему всё по-другому? Потому что там шумы были для меня понятными и объяснимыми. А в этой сельской дыре – нет!  А что если взять топор и вырубить к чёртовой матери все кусты вдоль задней стены дома? Не думаю, чтобы кто-нибудь возражал против этого. Скорее всего, и не заметят. Кто туда заходит?.. А срубленные ветки отнести вглубь сада. Сейчас листья уже в основном опали, и он не выглядит таким непроходимым, как раньше… Правильно! Так и сделаю».

Приняв, наконец, определённое и, как мне казалось, верное решение, я успокоился. Утихомирился, видимо, согласившись с ним, и дом. И мы оба погрузились в сон.


9.

Ближайшее же воскресенье я посвятил физическому труду, который, если верить древним римлянам, “est etiam ipse voluptas” – само по себе наслаждение. Но топор оказался слишком тупым, а кусты малины, которые я начал вырубать, в своей основной массе – очень колючим крыжовником и смородиной. И откуда я взял, что это малина? Но мне кажется, что в первые дни, когда я выходил в сад, то видел там какие-то красные пупырчатые ягоды. Впрочем, какой из меня ботаник?

После первых же ударов жирные грачи, густо усеявшие верхушки ближайших к дому сосен, тревожно закричали. Они словно предупреждали меня о неведомой угрозе.

- Каркайте, каркайте, сволочи! – зло проворчал я, продолжая борьбу за своё спокойствие. – Плевать я на вас хотел!.. Одни стучат, другие каркают – не больница, а зоопарк!

Работая топором наполовину как лопатой, я всё-таки измочалил и перерубил корни двух первых кустов. Но сам измочалился ещё больше: сердце отчаянно колотилось, и, хотя на улице было довольно прохладно, ручейки пота щипали глаза и солонили губы.

Вздрогнул я от неожиданно раздавшегося голоса бесшумно подошедшего завхоза:

- Что, Виктор Владимирович, со своими страхами боретесь?
- Почему?.. Нет… Вот - топор тупой… А кусты… просто хотел расчистить здесь немного. А топор можно было бы где-нибудь наточить?
- Это не топор, Виктор Владимирович. Это колун. Если нужен топор, попросите на кухне. Я им скажу, чтобы Вам дали.

Он, конечно, и я это уже говорил, был слишком проницателен. Пожалуй, даже умнее Юрия Николаевича. Но всё равно он мне совершенно не нравился. Ну, вот что он делает здесь в выходной день? На стук подошёл?

Впрочем, пора рассказать о нашем завхозе более подробно.

«Дим Димыч», как все звали Дмитрия Дмитриевича Шишкина, занимал должность заместителя главного врача по АХЧ и имел высшее сельскохозяйственное образование: что-то там связанное с машинами, комбайнами и механизацией. Юрий Николаевич переманил его из совхоза в нашу больницу на более высокий оклад и меньшую ответственность, что и послужило формальным поводом. Однако об основной причине перехода на другую работу проговорился как-то сам Дим Димыч. Вообще он был человек малоразговорчивый и хмурый. Но когда выпивал, то делался контактным, и я бы даже сказал более «человечным». Однажды во время наших, ставших уже традиционными, субботних «посиделок» в мужской компании из четырёх человек, он по какому-то поводу сказал мне негромко, чтобы не перебивать монолог Юрия Николаевича:

- Вот поэтому я сюда и пришёл. Пусть я здесь и небольшой, но начальник. Сам себе хозяин.

И действительно, они с главным врачом мудро разделили свои полномочия таким образом, чтобы нигде лишний раз не пересекаться и не конфликтовать. Дим Димыч осуществлял снабжение, мелкий ремонт больничных строений и все прочие хозяйственные нужды. Он же не менее успешно руководил и распределением кухонных благ между «приближённым кругом лиц», что позволяло Юрию Николаевичу чувствовать себя человеком практически с чистой совестью. А это большое дело! Регулярное же участие в «деловых» застольях с главным врачом поддерживало их взаимоотношения на вполне приемлемом и почти конструктивном уровне.

Но существовала, оказывается, и третья причина, о которой я уже гораздо позже узнал от Нины. Она сама ею и являлась. Оказывается, выражаясь интеллигентным языком, в интимной связи они состояли уже давно, и что меня удивило больше всего, ещё до её замужества. Потом она вышла замуж за какого-то местного алкоголика, родив от него сынишку через четыре месяца после свадьбы. А ещё через три года совместной жизни он по пьянке захлебнулся в собственной рвоте, оставив вдове дом и больную свекровь.

Жил Дим Димыч в Клекотках, откуда каждое утро, не претендуя на УАЗик, приезжал в больницу на велосипеде. Питался, разумеется, тоже на кухне, но так, что мы с ним ни разу за столом не столкнулись. Он вообще как-то умудрялся оставаться малозаметным. Нигде его не видно, но когда начнёшь искать, он всегда здесь, где-то рядом…


10.

Из 182-х больных, находящихся в нашей больнице, один оказался моим знакомым. Ничего удивительного в этом не было: чем дольше врачебный стаж, тем больше знакомых пациентов. Миша Ковтун лечился у меня около года назад (я тогда учился в клинической ординатуре на кафедре психиатрии) с шизофренией. Потом выявили туберкулёз и, так как симптомы психоза мы у него купировали, Ковтуна перевели в противотуберкулёзный диспансер. Ну, а оттуда, видимо, на долечивание – в эту дыру.

Я испытал радостное удивление, когда впервые увидел в его в третьем отделении. Вроде и не друг, и не приятель, но в этой больнице я вообще никого не знал. А тут – знакомая личность! Самого Юрия Николаевича я впервые увидел в Облздравотделе, когда, не попав в аспирантуру (на обещанное мне место взяли дочку одного профессора), получал направление в его больницу. Поэтому каждый день, хотя бы на минуту, я всегда подходил к Ковтуну с каким-нибудь дежурным вопросом. Он был для меня приятным воспоминанием о моей работе на кафедре, а я ему хотя бы немного, надеюсь, но скрашивал пребывание не в самом весёлом на земле заведении. Из этого обстоятельства следовало и другое: персонал, видя моё особое к Ковтуну расположение, тоже относились к нему с б;льшим милосердием. В таких больницах для «хроников» здоровье пациента часто от санитарки или медсестры зависит в большей степени, чем от врача. Это я уже успел узнать.

Ковтун был моего возраста, но судьбы у нас сложились удивительно по-разному. Сирота, незаконченная школа, бродяжничество, судимость, потом приступ шизофрении. Он страдал костной формой туберкулёза (у него были поражены оба тазобедренных сустава), не смертельной, но самой неприятной с моей точки зрения. При таком заболевании помимо массы обычных ежедневных инъекций больному назначался «покой»: т.е. он должен был постоянно лежать или на своей кровати, или на каталке, когда его вывозили в прогулочный дворик. Молодой и крупный мужик представлял собой зрелище, вызывающее жалость, которая усиливалась тем, что именно в этот период никаких заметных проявлений психического растройства я у него не обнаруживал.

- Ну, почему меня здесь держат, Виктор Владимирович? У меня ведь прошла шизофрения, сами видите. И голосов давно никаких нет, и ничего больше не кажется.
- Михаил, этот диагноз, если его установили, очень трудно снять. Он практически пожизненный.
- А если Вы ошиблись, а? Ну, ведь могли же Вы ошибиться!? Может, у меня какая другая болезнь была!
- Я мог и ошибиться, Михаил. Я сам тогда только начинал работать, опыта было мало. Но вспомни, что тебя смотрела и заведующая отделением, и консультировал доцент с кафедры. А уж все трое ошибиться никак не могли.
- Ну, что у меня здесь за жизнь, а? Сами видите. Жопу всю искололи, живого места нет. От вашего стрептомицина совсем скоро оглохну. Ходить могу, а не разрешают. Говорят, хуже будет.
- Это правильно говорят. Пока не пройдёт острый период, нужен покой. Тебя же не на всю жизнь сюда привезли.
- Этот ваш острый период уже полгода длится! И родных у меня нет. Кто меня заберёт? Другие с такими болезнями на дому лечатся. А у меня отсюда один путь – на кладбище.
- Ну, это ты уже преувеличиваешь, Михаил. Костный туберкулёз лечится долго, но от него практически не умирают. Это тебе не чахотка. И терапия у тебя назначена правильная: тубазид и ПАСК. Не всякая болезнь к смерти.
- Да я лучше бы гульнул, как следует, а потом и сдохнуть можно. И то веселее было бы, чем так пластом лежать! – И добавил в сторону: - Сбегу я отсюда…

Я, к счастью, его услышал.

- Не вздумай! Ты хочешь, чтобы мне выговорешник объявили? Побег - ЧП для психбольницы! И в милицию сообщать, и самим нам бегать – тебя по лесу искать! С ума что ли сошёл?
- Ну, ладно, - проворчал Ковтун. – Ещё немного потерплю…


11.

Перевели часы на зимнее время, и вечерами стало ещё темнее. Было начало девятого, когда я сидел над очередной историей болезни, но, как говорили ещё в школе: смотрел в книгу, а видел фигу. Если быть более точным, пытался разобрать корявый почерк неизвестного врача, писавшего несколько лет назад анамнез этому пациенту, а представлял Нинку. Я прекрасно понимал, что никаких перспектив наши с ней отношения иметь не могут. И по всё той же, как у меня случалось и раньше, причине: ничего кроме постели нас с нею не связывало.

Нинка была, безусловно, добрее и непосредственнее, чем мои предыдущие девушки, и, как это парадоксально не прозвучит в отношении проститутки, которой я её в своём рассказе представил, более порядочной и совсем не наглой. Было в ней что-то трогательное и жалостливое. Свою будущую жизнь с ней я представить не мог, но в настоящий момент, продолжавшийся уже больше двух месяцев, испытывал к ней сильное влечение, которое никак не мог насытить. Поэтому, если уж быть до конца откровенным, то я попросту удовлетворял с ней своё половое влечение, и о любви, в большом смысле этого слова, говорить не приходится. Потому и ревности я никакой не испытывал.

То, что моя связь с Ниной перешла в другую фазу, видимо, являлось секретом Полишинеля. Я убедился в этом на наших «мужских субботниках», когда вдруг за разговорами перестали упоминать её имя. Скорее всего, щадили моё самолюбие. А её длительные отношения с Дим Димычем, видимо, были уже настоящей тайной, во что, впрочем, мне верилось с трудом. Раньше при нём о Нинке могли рассказать всё, что угодно. Может быть, здесь хоронилась какая-то своя местная тайна…

А Нинка по-настоящему полюбила меня. О «плате за услуги» речь больше не заходила, но из последней поездки в город я привёз ей самые дорогие духи, которые только смог найти в Рязани. Она, правда, насмешливо сказала: «Буду душиться, когда козу пойду доить», но подарку была явно рада и опрыскивала себя ими всякий раз перед нашими свиданиями. Встречались мы теперь только у меня дома. Я чувствовал себя в больнице уже уверенно, и более самостоятельно распоряжался своим временем. Нина могла зайти ко мне или перед, или после своей смены в любое время, когда мы договаривались.

В этот раз я её, правда, не ждал, и когда раздался стук в боковую дверь, через которую она обычно ко мне приходила, то невольно вздрогнул. Опять стуки? После того, как я всё-таки не поленился и вырубил острым топором весь кустарник, росший вдоль задней стены дома, посторонних звуков стало явно меньше.

Вошедшая Нинка радостно объявила, что медсестра, которую она замещала в связи с её болезнью, сегодня вышла на работу. Мы здесь не в городе, и заранее предупредить друг друга невозможно. Только Нина пришла в отделение, переоделась, а тут заявилась и болевшая. Значит, Нинке возвращаться домой, в котором она уже всех приготовила ко сну: и сыночка, и свекровь. Может быть, не ходить?

- Конечно. Оставайся у меня до утра, а после восьми, как после смены, спокойно вернёшься.

В последние наши встречи, мы, с одной стороны, уже привыкли друг к другу, а с другой, всё больше выявлялась наши с ней различия. Она любила поговорить, пожаловаться на свою действительно тяжёлую долю, на болезненного сынишку Павлика, на «приставучего» Дим Димыча, который начал ревновать её ко мне и как-то даже побил (я думаю, что это было неоднократно), любила, когда я сочувствовал ей и жалел её. Впрочем, что в этом было неестественного? Нормальное поведение.

А я, едва завидев её, сразу возбуждался. Мне хотелось только одного: повалить её на постель и ласкать ласкать, ласкать… Она недавно даже сказала:

- А ты, Витюша, настоящим мужиком стал. Я с тобой себя снова девочкой почувствовала. Ой, как вспомню, какой ты был при нашей первой встрече, смех разбирает. А сейчас ты вон какой нетерпеливый. После тебя домой идёшь, аж колени подкашиваются… Тебе только давай и давай…
- Это благодаря тебе, котёнок, - совершенно искренне отвечал я.

Ближе к двенадцати ночи оба угомонились, но спать почему-то не хотелось.

- У тебя варенье моё ещё осталось? Давай чаю попьём. Во рту всё пересохло. Загонял меня. Пить хочется страшно. Да и сам - вон какой, весь в поту… Мне вчера Пашка знаешь, что сказал? Почему, говорит, у машины передние колёса поворачиваются, а задние не поворачиваются? Представляешь? Такой умненький растёт. Вот только болеет часто. Ещё бы ему не болеть? От алкаша разве здорового родишь?..

Я молча кивал головой и пил чай. Говорить так она могла часами. Для неё это, видимо, был своеобразный отдых и разрядка после домашней кабалы, где и поговорить-то было не с кем.

И в это время раздался стук с веранды. Я так сильно вздрогнул, что даже пролил чай, настолько звук был естественен. И уставился на Нинку: она слышит его или у меня снова «глюки» начались?

Нинка удивлённо вздёрнула бровки, поправила на груди накинутую на голое тело кофту и спросила:

- А это кто к тебе?
- Ко мне никто не должен приходить…
- Так стучатся же в заднюю дверь! Иди, открой, только сюда сразу не пропускай. Если Дим Димыч, я тогда сразу через переднюю дверь выскочу. Она у тебя открыта?
- Там ключ в замке торчит.
- Иди. А я по голосу послушаю. Драться с ним только не вздумай… Зачем колун взял? Он тебя не тронет…

Сразу успокоившись и проклиная себя за трусость, я пошёл через все комнаты к веранде. Колун всё-таки прихватил с собой, так как не мог взять в толк, кто мог придти ко мне ночью да ещё со стороны сада. Однажды за мной прибегала из корпуса дежурная медсестра, чтобы вызвать к больному. Так она сначала постучала в окно, а потом ждала, когда я выйду, на крыльце. А тут…

Я подошёл к своему дверному «запору», роль которого продолжал играть стул. В это время стук повторился и раздался голос:

- Виктор Владимирович, это я. Пустите, замёрз, как собака.
- Кто это? – спросил я, хоть голос уже узнал и поставил колун в угол комнаты.
- Да я это, Миша Ковтун. Откройте, пожалуйста.

Ковтун был в телогрейке, ватных брюках и сапогах.

- Ты откуда взялся?
- Да вот сбежать решил и в лесу заблудился. Не хотел по дороге идти, чтобы не поймали. П;стите погреться? А то околел совсем.
- Заходи. Только ты после этого мерзавец, понял? Обещал же не убегать. А из дома я теперь тебя не выпущу, понял?
- Да я и сам не пойду никуда. Ослаб очень. Раньше надо было бежать: по теплу и пока сила ещё оставалась. А сейчас побродил немного и хоть ложись и помирай – м;чи совсем нет.
- Всё своё барахло оставляй на веранде, в дом грязь не тащи. Где ж ты так вымазался?! Носки есть? Вот в них и ходи. Пижама под штанами есть? Её оставь. Идём. У меня как раз чай горячий есть. Согреешься… Что же ты решил мне такую подлянку устроить, а?

Время я рассчитал верно. Когда мы с ним зашли на кухню, Нина уже полностью одетая и аккуратно причёсанная с официальным видом стояла у выходной двери. Словно по делу зашла, а тут мы. Всплеснула руками:

- Ой, мамочка р;дная! Ковтун? Сбежал всё-таки. А то грозился-грозился, мы уж и внимание обращать перестали… Вы его чаем напоите пока, Виктор Владимирович, а то затемпературит потом. А я пойду смену предупрежу. Небось, и не заметили ещё, что он смылся. Сейчас кто-нибудь за ним придёт из отделения.

- Не надо, Нина! - взмолился Ковтун.
- Ты что думаешь, я тебе действительно позволю убежать? Мозгами своими пошевели! – возмутился я.
- Да, нет, Виктор Владимирович! Я не в том смысле. Хочется хоть ночь на свободе побыть. Я могу даже и на веранде у Вас до утра полежать. Матрас только дайте какой-никакой.
- Зачем? А утром куда?
- Куда, куда… В отделение вернусь. Но хоть одну ночку свободным человеком побуду напоследок. Сам вижу, бегать мне уже больше не придётся…

Он поставил табуретку к печке, сел, прижался к тёплой стенке и стал громко отхлёбывать чай, поднося стакан ко рту дрожащими руками.

- Ну, теперь у тебя заместо меня Ковтун есть, - прошептала мне Нинка. -  Пойду-ка я домой. Эх, жаль, поговорили мало… В отделении сказать? Чтобы сейчас пришли или утром до завтрака?
- Пусть утром зайдут. Чёрт с ним… Теперь всё равно никуда не денется.

Вернувшись на кухню, сказал Ковтуну:

- В той комнате стоит кровать. На ней матрас, одеяло и подушка, но только без постельного белья. Лишнего у меня нет, мне самому меняют раз в неделю. А полотенце чистое дать могу. Руки иди отмой. Грязный, как чёрт.
- Спасибо. Сейчас чай допью и помою… А почему я такой слабый стал, а?..


12.

К концу года я уже окончательно привык и к работе, и к своему дому. Юрий Николаевич начал готовить годовой отчёт. Я ему помогал подсчитывать разные показатели, за что он пообещал отпустить меня на новогодние праздники домой на целую неделю. Ему-то самому всё равно здесь находиться.

А вот отношения с Ниной стали, с моей точки зрения, хуже. Если раньше я уговаривал её и настаивал на встречах, то теперь эта инициатива всё чаще исходила от неё. Она могла, уже заранее не предупреждая, придти ко мне вечером и остаться до утра, против чего я, конечно, не возражал. Но именно в один из таких её приходов мы впервые серьёзно и повздорили. Она пришла часам к десяти вечера. А мне попалась интересная история болезни, как раз по теме диссертации. Я только сосредоточился на ней, а тут Нинка:

- Ну, что, Витюша? Небось, сразу хочешь покувыркаться?

Меня этот глагол, обозначающий на её языке занятие любовью, сам не знаю почему, всегда раздражал. Было в нём что-то унизительное и клоунское. Ну, что значит «покувыркаться»? Идиотизм!.. Ну, покувыркались. Одиннадцати ещё не было, как оба угомонились. Чего дальше так просто лежать? Хочешь спать, спи. Не хочешь, иди домой.

Всё это я, разумеется, только подумал, а не сказал. Сам же встал и уселся за прерванную работу. Нину это обстоятельство совершенно не смутило, благо письменный стол стоял рядом с кроватью. Она пододвинулась к краю постели и, привычно растягивая слова, стала неторопливо рассказывать мне, как плохо живёт в Клекотках её старший брат:

- Сам он, конечно, выпивает. Ну, а кто сейчас, Витюша, не пьёт? Но у него и у пьяного голова всегда на месте, все деньги в дом несёт. Не как некоторые. А жена у него – Галька, шлюха шлюхой!  Ну, ни одного мужика мимо себя не пропустит. Чешется там у неё что ли, не пойму! А ведь двоих ему уже родила. Старшенький у них Дениска. Такой малец чудесный…

Я слушал её, продолжая делать выписки из истории болезни. Слушал молча, но её тягомотный рассказ мешал сосредоточиться, поэтому я всё-таки не выдержал и сорвался:

- Послушай, Нинуль. А тебе самой её семья никого не напоминает?

В общем, обидел девчонку. И самое неприятное оказалось то, что моя обидная реплика дошла до неё не сразу. Настолько она доверяла мне и не ожидала никакой подлости с моей стороны. Нина минуту-другую по инерции ещё продолжала своё повествование, потом замолчала, уставившись на меня удивлённым взглядом, а потом ойкнула и заплакала.

Я сразу бросился её обнимать и утешать, сто раз извинился, но…

В общем, отношения наши постепенно становились всё хуже и хуже.

А тут и морозы ударили. О таких обычно говорят: «деревья трещали от холода». Впрочем, я нашёл метафору поярче. В больничной библиотеке наткнулся на дореволюционный ещё журнал «Летопись» за 1916 год, а в нём – на стихотворение Бунина. Честно говоря, до этого я вообще Бунина ничего не читал. Но описание зимы в его стихотворении хорошо подходило для настоящего момента:

«Бысть некая зима
Всех зим иных лютейша паче.
Бысть нестерпимый мраз и бурный ветр,
И снег спаде на землю превеликий…»

И ещё такая не менее завораживающая своим древнерусским звучанием строка:

«И птицы мертвы падаху на кровли».

У нас здесь птицы на лету, конечно, не замерзали и не падали, но мой дом словно заледенел и застыл. Ни звука, ни стука. Ну, так: треснет иной раз что-нибудь в дальней комнате или на чердаке и снова мёртвая тишина. Даже засыпать стал плохо: по привычке прислушиваюсь к звукам, а дом молчит. Только ветер за стенами.

Нинка по этому поводу заметила как-то:

- Замёрз домовой. Зачем ему шуметь? Сам греется где-нибудь за печкой…

Зимой же наша больница выглядела ещё более живописно, так как вся грязь и непросыхаемые всю осень лужи покрылись снегом. Хотя Колька и повторял: «Дороги зимой длинные», но эта житейская шофёрская мудрость к нашим колдобинам наверняка не относилась. Возможно, водить машину по снегу и труднее, но дорога стала явно ровнее, и мы теперь добирались до города на полчаса быстрее.
Первые шесть месяцев моего пребывания в больнице и самостоятельной жизни подходили к концу.


Глава вторая.

1.

Шестого января Юрий Николаевич должен был сдавать в Рязани годовой отчёт, а пятого после обеда за мной заехал больничный УАЗик, чтобы отвезти в родные пенаты, то есть в больницу. В машине находились Дим Димыч и секретарша и одновременно зав. кадрами Вера Васильевна, которую, разумеется, заглаза, называли «бывшей любовницей бывшего главного врача» и которая пользовалась в больнице немалым авторитетом. «Врачи приходят и уходят, а Вера остаётся», говорили ещё про неё. Находясь в возрасте около пятидесяти лет, она выглядела, будучи коренной сельской жительницей, абсолютно по-городскому, что тоже выделяло её среди сотрудников. Поэтому, когда в УАЗике ехали без Юрия Николаевича, переднее место рядом с водителем безоговорочно предоставлялось Вере Васильевне. Повернувшись к открытому окну в салон, где расположились мы с Дим Димычем, она обрушила на меня последние новости. Их за прошедшую неделю оказалось больше, чем за все полгода.

- В ночь на Новый год, Виктор Владимирович, - представляете? выбрал времечко! – Ваш Ковтун помер. Как свалился после своего побега с плевритом, так он его и доконал. Все остальные пока живы, слава тебе, Господи!.. Из третьего отделения Нину Кузину знаете?
- А с ней что случилось?
- Там настоящий детектив с продолжением. Где-то двадцать седьмого или двадцать восьмого декабря приезжает к ней брат её бывшего мужа. Говорит, тяжело заболел отец, врач в больницу не положил, потому что старый, но уколы назначил, а делать их некому. Хоть один раз, говорит, сделай. Я тебя и отвезу и привезу. Она и поехала. И пропала. Через два дня девчата клекотковские рассказали, что этот мерзавец её по дороге - это на санях-то и в мороз! – хотел изнасиловать. Ну, в общем подрались. По Юркиной линии там вся родня с приветом: если не пьянь, то дурак. Стал бить её, чтобы не сопротивлялась, каким-то бревном. Череп девчонке проломил. А потом в конюшне выбросил из саней. Хорошо хоть внутрь занёс. На улице она бы замёрзла до смерти. Поутру, как ни в чём не бывало, сам к участковому и заявился. Говорит, у меня явка с повинной, её я не насильничал, потому что вся в крови была, противно стало. Побил только по пьянке и всё. Больше, мол, ни в чём не виноват. Дурак-то, конечно, он дурак, но сообразил, что говорить надо.
- Кузина сейчас где? Она живая? – Я невольно перевёл взгляд на Дим Димыча, но тот с непроницаемым лицом смотрел в окно.
- Да что ей, кошке, сделается? Живая. В Скопинскую больницу положили. Здесь ещё история не заканчивается. Ну, пацанёнка её, сынка то есть, родной брат забрал. А свекровь, которая год якобы в параличе лежала и не двигалась, сразу выздоровела и занялась хозяйством. То же ещё та штучка оказалась. Симулянтка! Представляете картину: воскрешение Лазаря!.. Да, бывает, что и вошь кашляет, и курица петухом поёт… Ну, и последняя новость – у Козловых, это санитарка в первом отделении, дом сгорел. Они как начали с тридцать первого декабря, так и не просыхали все эти дни. Вчера ночью смотрим – горят родимые. Хорошо хоть соседние дома от них не занялись. Сам-то, рассказывают, выскочил в одних трусах: в одной руке тулуп, а в другой - две бутылки самогона. Самое ценное спасал. Но все живы-здоровы. Уехали пока к родне в Клекотки. Весной начнут отстраиваться заново…

Когда съехали с трассы на родные ухабы, Вере Васильевне пришлось отвернуться и замолчать. На такой дороге не ровён час можно и шею свернуть, если не держаться двумя руками. Я тихо спросил у завхоза:
- Вы подробностей не знаете, Дим Димыч? Что там с Ниной произошло?

Он несколько секунд молчал, словно не слышал вопроса, потом, не смотря на меня, также тихо ответил:

- Вам всё с такими подробностями сообщили, каких, наверное, в реальности и не существовало.
- Я имею ввиду, как она себя чувствует сейчас? Было, наверное, сотрясение мозга. Лицо не изуродовано?
- Не знаю, Виктор Владимирович. Я её в больнице не навещал.

Мы замолчали, и до самой больницы никто не произнёс больше ни слова, не считая Колькиной ругани на плохую дорогу. Матерился он часто, но негромко и удивительно однообразно. Два последних обстоятельства делали его стереотипную раздражительность почти простительной.

После услышанного меня угнетал тот факт, что расстались мы с Ниной не очень хорошо. Она, в очередной раз обидевшись на моё равнодушие, расплакалась и убежала. И вот – у неё такая трагедия, а я ничем не могу помочь…


2.

На следующий вечер, сдав годовой отчёт, Юрий Николаевич устраивал у себя в доме по традиции «большой сбор». Подобные события «имели место быть» ровно один раз в год после сдачи отчёта. Круг приглашённых лиц значительно расширялся по сравнению с обычными нашими «субботниками». Помимо жены Юрия Николаевича, которая была не только хозяйкой дома, но и главным бухгалтером в больнице, присутствовали все три старшие сёстры отделений. Одна их них одновременно была председателем месткома, а вторая – секретарём партийного бюро. Приглашалась и старшая повариха, так как стол процентов на восемьдесят формировался из заранее доставленных ею продуктов. Но водка и коньяк были «принципиально» покупными, привезёнными из города.

А вот Николая-водителя на «большой сбор не приглашали (Дим Димыч и Вера Васильевна, разумеется, присутствовали), так как ему поручалось в определённый час развозить гостей по домам (большинство жили в Клекотках). С этой целью он должен был оставаться трезвым, но мне кажется, к концу вечера Колька успел-таки приложиться в хозяйской кухне к чему-то горячительному. Впрочем, работники ГАИ мне на наших дорогах ни разу не попадались.

Я присутствовал на «большом сборе» впервые, но могу подтвердить, что проводился он с нормальным уровнем шума, весело и вполне благопристойно. Но меня в это время занимали совсем другие мысли. Ещё до начала застолья я подошёл к председателю месткома Наталье Никитичне и как можно более безразличным голосом спросил:

- А Кузину никто от больницы не навещал? Как она там? Не знаете?

- Ах, да! Кузина! Надо было бы кого-нибудь послать к ней, надо было… Хоть яичек ей отвезти. Что-то в этой праздничной суете замоталась вся. Надо машину у Юрия Николаевича попросить. Всё-таки полсотни вёрст гнать. Вот, только кто поедет к ней, не знаю… Брат с женой, может быть, уже и навестили…

Ну, что ж: feci quod potui. То есть, я сделал всё, что мог этим разговором, и в результативности его убедился перед окончанием «большого сбора». Юрий Николаевич обнял меня за плечи и отвёл в сторону:

- Виктор Владимирович, дорогой. Выручай! Надо бы Нинку нашу… - он запнулся. – Ты ведь знаешь, какая неприятная история с Кузиной произошла? Жаль девку. Надо её в Скопине навестить. Я с Натальей поговорил: она сама хотела съездить, да ведь знаешь, как у женщин?! Весь день на работе, а потом ещё и дома: муж, дети, хозяйство. Выручи, Виктор Владимирович. Ты у нас человек самый свободный. Только в субботу или в воскресенье. В будний день машину никак дать не могу. Это же на полдня уезжать, минимум. И что-нибудь возьми с собой вроде гостинца. С Натальей этот вопрос реши, пусть там на месткомовские что-нибудь купит ей.

Я согласно кивнул головой. Говорить ничего не хотел, потому что когда выпью, то могу болтнуть что-нибудь лишнее. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Это пословица как раз про меня.

Но стоило отвернуться от главного врача, как я увидел устремлённый на меня взгляд Дим Димыча. Он, наверное, слышал весь наш разговор, который, впрочем, и не мог остаться тайной. Тут моя сдержанность поддалась опьяневшей воле, я подошёл к нему и без всякого умысла, но громче, чем надо было бы, предложил:

- Давайте вместе съездим, Дим Димыч! Вдвоём веселее будет…

Он отстранённо посмотрел на меня и удивительно трезвым голосом ответил:

- Нет. Спасибо. Уж, какое тут веселье может быть…

Сказал, как отрезал и был совершенно прав. В пьяном состоянии я всегда ляпаю какие-нибудь глупости.

Настроение у меня сразу упало, и я пошёл одеваться. Мне до моего дома идти ближе всех. Никаких машин не надо.


3.

Это, конечно, была не областная больница. В одном отделении ютились и хирургия, и травматология и ЛОР. Нина лежала в шестикоечной палате в углу у самого окна. Там наверняка было холоднее, чем в другом месте. Из-под натянутых до шеи двух одеял торчала перевязанная голова. Белела повязка и на нижней челюсти. Вокруг глаз «очковые гематомы», губы распухшие. Всё это я разглядел, пока подходил к её кровати. Нина увидела меня, когда я уже, пододвинув стул, усаживался рядом с изголовьем.

Распахнулись удивлённые глаза. Какие же они у неё серо-голубые! Как летнее небо. Видимо, меня она ожидала увидеть меньше всего.

- Здравствуй, Нина Ивановна, - деланно бодрым голосом начал я беседу.

- Здравствуйте. А Вы зачем приехали? – слова она выговаривала с трудом. Чувствовалось, что у неё сильно болит челюсть.

- Что значит «зачем»? – Я невольно перешёл на тихую речь и постарался сесть так, чтобы оказаться спиной ко всем её соседям по палате. – Здесь вот тебе передача. Продукты в основном. От местного комитета, ну, разумеется, и от всех нас. 

Я стал доставать из своего объёмистого портфеля вручённый мне «продуктовый набор»: двадцать яиц («смотри только, они сырые; я говорил, что лучше сварить, но…»), полулитровую банку сметаны, ещё одну банку – с мочёными яблоками, какие-то пачки – то ли печенья, то ли вафель.

- Привёз ещё бутылку водки. Лично от Юрия Николаевича. Кому из врачей отдать, сама скажешь.
- А то им здесь выпить нечего!.. Спасибо, конечно. – И совсем тихо, уже перейдя на «ты», продолжила: – Зачем ты-то приехал, а? Я только успокоилась, тебя не видя…

Что я мог ей ответить? Помолчали.

- Голова болит?
- Сейчас меньше. Челюсть больно. Сначала не только пить, и говорить не могла. Сейчас жевать ещё не могу… А ты яйца вкрутую варить советовал.

Я в растерянности пожал плечами, потом сменил тему беседы.

- Что же это брат твоего мужа такой сволочью оказался? Ведь всё-таки родня! Как он мог?
- Не надо о нём, ладно? Посиди немного молча и поезжай. Ты с Колей приехал?
- Да.

Помолчали.

- Ты ходить можешь? Руки и ноги целые?
- Всё цело. Он только по голове и рту бил. Это, говорит, тебе, сука, за Дим Димыча.
- За кого?

Она удивлённо посмотрела на меня.

- Я же тебе рассказывала раньше, что у меня с Дим Димычем было… Или ты как всегда меня не слушал?
- За нашего Дим Димыча? Он что, вроде как отомстил тебе за измену брату. Так что ли получается?
- Навроде того.
- О, Господи! Страсти у вас здесь прямо макбетовские.
- Какие?
- Ну, шекспировские страсти. Измена, месть… Убийства только не хватало! Эту сволочь хоть посадят?
- За что? Я и заявление в милицию отказалась писать. Сама, говорю, с саней свалилась.
- Почему? Тебя же чуть не убили!
- А он не собирался убивать… Не надо больше об этом, ладно? Спасибо, что приехал. Я всё гадала, приедет кто-нибудь из больницы или нет. Меня там не очень любят…
- Подожди. А чего это твой деверь так долго мстить собирался? У тебя муж когда умер? Уже ведь два года прошло. Может быть не из-за него?
- Может быть, и не из-за него, - покорно согласилась Нинка.
- А может быть из-за меня?
- Ехай домой, Витюша. Чего здесь сидеть? Всем спасибо передай… И тебе спасибо, что приехал… Я тебя ждала…

4.

А в больнице жизнь текла своим чередом. Вскоре мне пришлось на личном опыте убедиться в том, что зимой пожары случаются чаще, чем летом. Казалось бы, летом – сушь, только брось окурок и всё сразу вспыхнет. Но в нашем тридевятом королевстве всё ни как у нормальных людей. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Только недавно дом у Козловых сгорел. А вчера новая напасть, да какая! Загорелось третье отделение, в котором большинство больных были прикованы, в переносном смысле, конечно, к своим койкам. В этом самом отделении лечился покойный Ковтун.

Накануне потеплело, прошел мокрый снег. Во время прогулки – а это святое дело! - телогрейки у всех больных промокли. Как обычно в таких случаях, дежурный персонал развесил их по стенам, разложил по скамейкам в раздевалке, где только можно. А в центре поставили электрическую плитку, чтобы к утру одежда просохла. И, естественно, оставили включённой на ночь.

Что там перегрелось и где загорелось, теперь уж никто не скажет. Но около четырёх часов утра меня стуком в окно и в дверь разбудила санитарка, причитая:

- Ой, быстрее бежите туда, Виктор Владимирович! Ой, горим! Больных-то куда девать, мать родная, не знаем! Завернулись все в одеяла и не шелохнутся никто, мать иху за ногу!

И унеслась назад.

Я надел ботинки и прямо на майку - новую дублёнку, только что подаренную мне родителями, по тем временам вещь нечастую и, можно сказать, богатую. И побежал вслед за ней, соображая на ходу, из какого отделения прибегала эта санитарка. Думал, только выскочу со двора, как сразу увижу пылающее здание. Слава Богу, огня нигде видно не было, но полностью освещённые окна третьего отделения ясно указывали направление.

На фоне тёмного и пасмурного неба дыма тоже видно не было. Понадеялся ещё, может зря панику подняли. Загорелся какой-нибудь мусор в курилке. В общем, пока бежал, успокаивал себя, как мог, потому что в реальной жизни с пожарами никогда не сталкивался. Однако, нетрудно себе было представить, что будет, если воспламенится старое барачное строение, в котором лежат шестьдесят не просто сумасшедших, но к тому же и физически ослабленных мужщин. А весь персонал – две тётки: медсестра и санитарка. Теперь, правда, ещё я. Догадался: пробегая мимо второго отделения, со всей силы стукнул во входную дверь и, обернувшись, крикнул открывшему:

- Одна у входа стоит, а другая за мной!

Анонимный строитель предусмотрел из каждого больничного корпуса по два выхода, расположенных в противоположных торцах. Не менее предусмотрительные сотрудники специализированной психиатрической больницы тоже оказались не лыком шиты. В целях предупреждения побегов и в связи с нехваткой персонала, чтобы не охранять ещё вторую дверь, её попросту намертво закрыли. Впрочем, я не совсем прав. Днём и не торопясь, эту дверь можно было бы освободить от загораживающего выход шкафа и открыть замок минут за пять, если не быстрее. Но сейчас и шкаф некому было отодвигать, и у кого ключи, никто не знал. Ясно, что должны быть у старшей сестры или у сестры-хозяйки. Но где их сейчас найдёшь?

Запах дыма я почувствовал уже около входа, рядом с которым стояли, кутаясь в одеяла, трое больных.

- Мужики! Бегом вон в то отделение. Видите, там дверь открыта и вас ждут. Давайте, давайте! – Я буквально столкнул с порога тощие фигуры.

Пошатываясь, они медленно отправились в нужном направлении. Я обрадовался, когда, распахнув дверь, не увидел пламени. Значит, не всё так страшно. Но в нос ударил такой противный и удушающий запах гари, что я сразу закашлял.

Сквозь дым можно было увидеть бегающих через коридор из палаты в палату женщин в белых халатах, которые истошно кричали:

- Да вставайте, мать вашу! Горим же! Давай к выходу сам иди! Виктор Владимирович, выводите их на улицу, а мы будем их из палат вытаскивать.

Я решил, пока не выработал своего плана действий, подчиниться медсестре.

Вывел, вернее, выволок одного больного, потом второго…

А сам соображал: откуда идёт дым? Где огнетушитель? Он точно был в отделении. Надо ли и кого послать за главным врачом?

Ответ на первый вопрос обнаружился уже через минуту. Дым явственно выползал из-под двери в раздевалку. Я машинально схватился за ручку, но меня остановил визг медсестры.

- Не трогайте. Вдруг оттуда пламя вырвется. Тогда вообще из отделения не выйти.

Она была права. Раздевалка рядом с входом. Если здесь загорится, выход только через окна.

- А где огнетушитель?
- В раздевалке. Да хрен с ним! Вытаскивайте этого! – толкнула она в мою сторону очередного больного.

Тот недовольно повёл плечами. Медленно проворчал:
- Чего толкаешься. Я сам идти могу. Тоже взяли моду – толкаться.
- Тебя как зовут? - спросил я, вглядываясь в лицо и вспоминая его психиатрический диагноз: кажется, эпилепсия.
- Меня? Валерий Павлович Палиенко. А Вас я знаю. Вы…
- Валерий Палыч, дорогой, помоги! Ты вроде покрепче других. Иди за мной. Видишь – пожар у нас!
- Разумеется, вижу. Скоро все задохнутся. Надо пожарных вызывать.
- Всё правильно говоришь! – Я изо всех сил ударил ногой в жиденькую дверь буфета-раздаточной. Слава Богу, щеколда вывернулась и дверь открылась! Там должны быть кран и вёдра. И то, что он рядом с раздевалкой, тоже удобно. – Смотри сюда, Валерий Палыч! Берёшь… Чёрт, где здесь вёдра? Смотри, берёшь вот эту кастрюлю, наливаешь в неё воду, кран не закрывай, пусть постоянно льётся, чтобы время не терять… Вот, почти полная. Теперь смотри: выходишь и выливаешь вот под эту дверь. И снова повторяешь. На, держи. Понял? Когда совсем тяжело станет дышать, тогда на улицу выходи.
- Всё я понял. Чего тут не понять? Ничего хитрого нет. Вот, можете сами посмотреть, сейчас наполню кастрюлю…
- Я не буду смотреть. Делай всё сам, Валерий Палыч! Давай!

В коридор с улицы заскочила, закрывая нос шарфом, ещё одна медсестра – из первого отделения.

- Что мне делать, Виктор Владимирович?
- Они больных выводят из палат, а ты у них перехватываешь и на улицу выталкиваешь. Дальше – плевать, лишь бы в помещении никто не остался. Вот на эту дверь поглядывай! Там пожар! Как она загорится или её вышибет огнём, сама уходи отсюда и этого больного с кастрюлей уводи. А я пойду, попробую открыть в крайней палате окно. Когда здесь нельзя будет выходить, будем через него вытаскивать. Туда не скоро пламя дойдёт. Да, передай через какого-нибудь больного, пусть кто-нибудь к Юрию Николаевичу сбегает!..

- Уже побежали!
- Ну, и ладушки!

Дыма в конце коридора было гораздо меньше.

«Открою окно, сюда потянет. И медлить нельзя. Хорошо, что пока ещё огня не видно – тьфу, тьфу, тьфу!»

Окно открывать удобно в своей квартире. Но не в психиатрической больнице, где они фиксированы самым хитрым образом, чтобы раз в году, в субботник, их можно было распахнуть и помыть, но во все остальные 364 дня, чтобы ни один больной их не открыл.

Ни пассатижей, ни молотка, ни отвёртки у меня с собой, разумеется, не было. Как и стульев в палате. Это тебе не терапия какая-нибудь пижонская! Эти пластиковые окна ещё попробуй, высади! Но одна тумбочка на две койки стояла. И потяжелее стульев.

От первого же удара оба стекла вылетели как от выстрела гранатомёта. В каком-то боевике видел такое…

Я глотнул свежего воздуха и с радостью увидел, как по живой цепочке из больных других отделений, наши погорельцы, шатаясь, передвигались в сторону не только второго, но и первого отделения. Одного какой-то здоровяк («Откуда у нас такой, не вспомню. Виталька Кочетков, наверное») нёс на руках, как ребёнка. Это уже те дежурные сёстры организовали. Молодцы!

На нижнюю раму выбитого окна бросил два матраса – из неё торчали осколки. На всякий случай третий матрас выбросил под окно. Кто свалится, хоть шею не свернёт. Но вообще-то здесь низко. Крикнул медсестре:

- Когда там станет совсем тяжело дышать, тащите в эту палату! Здесь я окно выбил.

И сам стал подталкивать уже вставших, когда я вытаскивал из-под них матрасы, больных к окну:

- Бегите, ребята к тому отделению. Здесь совсем рядом. Не замёрзнете! Одежду берите с собой, потом оденетесь. Давайте быстрее, а то сгорим все к чёртовой матери или задохнёмся…

Пока всё шло относительно благополучно, но мандраж возбуждения не проходил. Стоило только подумать: если огонь вырвется из раздевалки, то через дверь уже не выйдешь. А сколько пациентов мы успели вывести? Двадцать? Тридцать? Нет, половину отделения вряд ли…

Выскочил в соседнюю палату, крикнул:

- Мужики! Выходим по одному и за мной. Молодцы, что оделись. Кто не успел, бери с собой, на улице оденешься.

И вдруг понял, что кричу я один. В задымлённом конце коридора не было ни шума, ни крика. Больные только кашляли, а медсестра с санитаркой, видимо, уже откричались и немного успокоились, войдя в ритм новой работы. Но главное: там, как призраки в тумане, двигались фигуры: значит живы. Лишь раздавалось негромкое:

- Ну, давай, милок, давай, шевелись… Ты за шею ему уцепись и я тебя держать буду… А ты давай сам, сам давай…

Наконец-то я услышал раздавшуюся от входа зычную матерщину Юрия Николаевича. И сразу облегчённо вздохнул. Теперь пусть уже он командует. Тяжело брать на себя ответственность. Может быть, я что-то не так сделал? При пожаре, что надо предпринять в первую очередь? Правильно: набрать по телефону 01. А если единственный телефон в кабинете главного врача в конторе, которая сейчас под семью замками?

Юрий Николаевич, видимо, уже оценил ситуацию. Подбежал ко мне и спросил:

- Сколько больных осталось в отделении?
- Не считал. Мы…
- Проверь везде под кроватями. Сам проверь. А так – молодец! Продолжай выводить их через это окно. Я займусь раздевалкой.
- Осторожней, Юрий Николаевич, там пожар! Может так рвануть…

Он резко повернулся ко мне, приблизил ставшее страшным лицо и напряжённо прошептал:

- Какой пожар, Витя?! Ты что? Никакого пожара нет, запомни! Так, тряпки дымятся, понял? – И уже с криком: - Понял, я спрашиваю?
- А? Да, конечно. Всё понял.
- Ну, и молодцом! Давай, действуй!

И исчез в чёрно-сером дыме.

5.

Минут через сорок всё было кончено. Из раздевалки выбросили в сугроб горяще-тлеющие телогрейки и ватные штаны. Больных развели по двум другим отделениям, принесли им матрасы, чтобы было на чём полежать до утра.

Итоги подводили вдвоём с Юрием Николаевичем на свежем воздухе, остановившись около конторы. Как я понял, самым важным для него оказалось то, что никто из посторонних в больнице так и не появился: ни пожарники (впрочем, их никто и не вызывал), ни местные жители.

- Не помогли, но и не видели ничего лишнего. У нас и до царя далеко, и до Бога высоко. Глядишь, и не узнают ничего в городе… А ты не замёрз-то без штанов, Виктор Владимирович?

Я только сейчас стал чувствовать холод: был хоть и в модной дублёнке, но в трусах и ботинках на босу ногу.

- Ничего. Сейчас отогреюсь.
- Вот и славненько! – Констатировал Юрий Николаевич. – Вообще-то, могло быть и хуже… Значит, так: слова, «пожар» чтобы я ни от кого не слышал. Весь ущерб: одна вышибленная дверь – тебе бы каратэ заниматься, а не книжки читать. Ну, это мелочи. И одно разбитое окно. Все больные на месте – это основное! Теперь только от копоти избавиться. И вонять гарью будет, пока всё не побелим. Ну, этим мы с Дим Димычем займёмся. Ты с утра начинай разбираться с больными. Сейчас там могут быть у многих ухудшение в состоянии. Истории болезни из третьего отделения перенеси к себе в дом. С другим барахлом старшая сестра разберётся… Рассчитывай на неделю тяжёлой жизни, не меньше. Пусть пока все в коридорах спят. Дежурные смены я распределю между двумя отделениями, но учти, что часть людей заберу на ремонт. Работы много… Ну, ничего. Мы с тобой со всеми трудностями справимся, правда?
- Справимся.
- Дублёнку твою жалко.
- Что? Всё-таки порвал?
- Нет. Целёхонька. Только она у тебя вонять теперь будет не хуже, чем третье отделение. Ну, не переживай, что-нибудь придумаем. Беги домой, ноги погрей. Ещё простудишься не ко времени…

 Я решил полежать до завтрака, хотя и чувствовал, что не засну, но хоть отдохну и согреюсь. Впереди рабочий день. Закрыл глаза и поджал под себя замёрзшие ноги.

И закрутились в голове каруселью отдельные сцены ночного происшествия.

Эпилептик Палиенко, тщательно выливающий воду из кастрюли в щель между дверью и полом. Не он ли сыграл решающую роль в том, что пожар всё-таки не вспыхнул в полную силу?

Цепочка тёмных фигур, уходящих в два других отделения пациентов.

Медперсонал, который без моих указаний сообразил, что и как лучше организовать.

И тут почему-то вспомнил Нинку. Как она там? Когда её выпишут? Когда выйдет на работу? Неужели её так жестоко избили из-за него?

«Как спокойно я прожил первые полгода! Если не считать собственных глупых страхов из-за стуков в этом чёртовом доме, всё шло, как говорят космонавты, вполне штатно. А буквально с Нового года начались неприятности. И разлад с Ниной, произошедший в самой неприятной форме. Уж лучше бы разругались и разошлись. А так, получается, она меня полюбила, а я её просто жалею. И пожар этот – тоже не к добру. И дублёнка – не мелочь! От неё даже в доме стало пахнуть гарью; пришлось повесить на гвоздь в самой дальней комнате. А на работу теперь придётся ходить как деревенскому парню – в телогрейке… А домой в чём мне ехать?.. Что-то сгущаются вокруг меня неприятности. Прав, конечно, Шопенгауэр, что все наши неприятности – это совокупность сделанных нами глупостей. Во всём всегда мы чаще всего сами и виноваты…»

А потом я заснул и никто до обеда меня не будил…


6.

Прошло пару недель и всё в больнице вернулось на круги своя. Даже мою дублёнку жена Юрия Николаевича собственноручно отвезла в Рязань, сдала в химчистку и через неделю вернула мне её в девственной чистоте и с первозданным запахом. Ну, только если очень принюхиваться, то изнутри можно было учуять что-то подозрительное. Но домой в ней можно было теперь ехать смело, не боясь перепугать мамашу. Главный врач, видимо, в такой завуалированной форме выразил мне благодарность за «отвагу на пожаре». Наградил премиями и медработников, дежуривших в ту ночь, но тоже хитрым образом: вызвал по одному к себе в кабинет, вручил без всяких объяснений конверты и – до свидания. Молодец-мужик! С таким и работать одно удовольствие.

А вот Нина ещё не появилась, и я не знал, у кого можно было навести о ней сведения, чтобы не вызывать нездорового любопытства.

В это время дом постепенно стал сходить с ума и с каждым днём всё больше и заметнее. Уже в конце февраля он скрипел и стучал так, словно в нём поселились невидимые мне существа. А главное, с чего бы это? Морозы ещё стояли. И метели выли не слабее январских. Но ведь не скрипел он, стервец, в январе! А сейчас, как нарочно, какие-то стуки, трески, шорохи. Откуда они взялись?

Теплом ещё и не пахло. Снег, не убавляясь, лежал на своих местах. Ну, может быть, только солнце чуть больше выглядывало из-за леса и чуть дольше освещало наш забытый начальством и богом уголок. Но дом явственно продолжал «оживать» и признаки его «жизнедеятельности» нравились мне всё меньше и меньше. Вскоре ко мне вернулись и вполне обоснованные страхи. А вы как думали? Попробовали бы пожить на моём месте!

Я здесь нередко слышу всякие народные пословицы. Есть и такая: у страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. Приведу только два примера, и вы согласитесь, что у меня были для страхов все основания.

В моём королевском туалете, вернее – в глубине сортирных нечистот кто-то или что-то… плескалось. Ну, не форель же там развелась?! Сидишь над этим чёртовым очком с палкой в руке (приспособил в качестве «холодного» оружия ручку от метлы), конец которой на всякий случай нацеливал в зияющую клоаку. Обычно начиналось всё тихо, если не считать вполне мирного журчанья падающей струи мочи. И вдруг через несколько секунд, а иногда – минуту раздавался такой резкий всплеск, словно на поверхность этого многолетнего дерьма плашмя падал с высоты (откуда???) кирпич. Я, разумеется, как ужаленный слетал со стульчака. Желание продолжать процесс своих физиологических отправлений отбивалось начисто и надолго. Я всё чаще предпочитал пользоваться туалетами в отделениях или выйти вечерком на крыльцо веранды и, вздыхая свежий лесной воздух, помочиться в близлежащий сугроб.

Второй пример ещё менее объясним. Как и раньше, поздними вечерами, когда я уже потушив свет, пытался уйти в приятные сонные грёзы, раздавался стук в заднюю стенку дома. В ту самую, вдоль которой я ещё ранней осенью вырубил под корень все кусты. И где ничего кроме нетронутых сугробов (проверял десяток раз в поисках каких-либо следов) не было.


7.

Я тщательно закрыл дверь из веранды в комнату стулом, лёг, не раздеваясь, в постель и попытался осмыслить то, чему только сейчас был свидетель. Но никакому логическому объяснению увиденная мною картина не поддавалась.

Интересно, что вам пришло бы в голову на моём месте?

Итак, сегодня перед обедом, естественно среди бела дня и при самом ярком солнце я вышел на задний двор. Последний раз снег шёл вчера днём, так что мои старые следы он засыпал. Если бы кто-то подходил к стенке (а в последнюю ночь в неё стучали особенно долго и настойчиво), то следы этого человека должны были бы обязательно зафиксироваться на снегу.

С крыльца веранды я осмотрел сугроб, наметённый к задней стенке дома и небольшую ровню площадку перед ним. Дальше уже шли кусты и плодовые деревья, среди которых возвышалась моя «вишня-черешня». Всё усыпано чистым снегом. Тишина и красота. Я уже хотел уходить, как мне в голову впервые бросилось одно странное обстоятельство. Форма сугроба! Откуда здесь мог возникнуть такой высоты сугроб, так плотно прижавшийся к стене? Сила ветра в этом дворике весьма относительная: здесь ему и размахнуться негде. С одной стороны дом, с трёх других сторон – деревья. На самой полянке слой снега вряд ли толще десяти-пятнадцати сантиметров: ходил сам, знаю. А сугроб – на меня словно озарение снизошло! и как раньше я этого не заметил! – был чуть ли не с меня ростом и явно рукотворного происхождения. Его кто-то специально насыпал! А за зиму снег сгладил все очертания его искусственного происхождения.

Сугроб сейчас представлялся зловещим гигантским колбасоподобным существом, прижавшимся к стене дома. Кто его насыпал? Зачем?

А что, если внутри сугроба, - продолжал рассуждать я, - как по туннелю, кто-то проходит к стене дома и по ночам стучит в неё? Откуда подходит? А с любого конца. Хоть с дальнего, который, кстати, начинается у стены моего туалета, где в последнее время что-то стало «плескаться». Или из-под этого самого крыльца, на котором я сейчас стою. Оно высокое. Из него вполне может вести ход как в подпол дома, так и – с наружной стороны – в сугроб.

Проверить мою гипотезу было делом одной минуты. У меня в руке была палка, без которой я по дому, особенно вечерами или как сейчас – на разведку, уже не ходил.

Перегнувшись через перила крыльца, я несколько раз ткнул в сугроб палкой. Она слишком уж свободно проваливалась вниз, не встречая достаточного сопротивления. Снег же, по моему мнению, должен был слежаться в более твёрдую массу.

Тогда я решил провести более радикальный опыт. Принёс лопату для снега, которой с первыми снегопадами снабдил меня Дим Димыч, и спустился с крыльца.

Действительно: странная картина! Перед фасадом дома, где ветер всегда дул как бешеный, сугроб не выше колена и – внимание! – не прижимается вплотную к стене, а здесь – всё наоборот.

Приняв боевую стойку и покрепче сжав лопату в руках, я сделал в сугробе, как лопаточкой в высоком праздничном торте, три надреза в форме перевёрнутой буквы «П»: два вертикальных и один горизонтальный под ними. С последним движением снял снеговую шапку с верхушки сугроба.

В середине обнажившегося среза чернела пустота.

              Значит, внутри сугроба действительно шёл туннель!..

Доверять в полной мере здесь я мог только Юрию Николаевичу и Нине. Но та только вышла на работу после больничного листа. Мы с ней здоровались и… всё. Я её к себе не звал, а она, естественно, сама не приходила. Но в данной ситуации решающим фактором было то, что Нинка по своему обыкновению объяснила бы всё проделками домового, что меня ни в коей степени бы не устроило. Оставался только Юрий Николаевич. Кстати, Дим Димыч наверняка ещё лучше бы разобрался во всех перипетиях моих страхов, так как был и местным, и сельским, и вообще неглупым человеком. Но ему я не доверял. Более того, не очень бы удивился, если бы мне кто-нибудь сказал, что это именно Дим Димыч насыпал тот сугроб, проделал в нём проход и стучит мне в стену. И даже не задумался бы о том, что для этого ему приходится приезжать сюда ночью из Клекотков – вещь сама по себе абсурдная.

Поэтому я и позвал к себе Юрия Николаевича. По дороге он с молчаливым недоумением выслушал меня и сказал:

- Эх, Виктор Владимирович! Поехала у тебя крыша, небось, оттого что гарью надышался.

Прошли сразу на задний двор. Я услужливо нёс сзади лопату с широким фанерным лезвием, оббитым по краю жестью.

- Ну, где здесь твой туннель?
- Вон, видите дыра в сугробе.

Юрий Николаевич кинул мне своё пальто, взял у меня лопату и с неожиданной энергичностью набросился на сугроб. И в секунду порубил его как колбасу. Затем стал выгребать кубы слежавшегося снега и отбрасывать в сторону.

Туннеля не было. Каждый боковой срез состоял из сплошной снежной массы.
Я растерялся.

- Ну, вот здесь есть же полость! Вот тут пустота.

Юрий Николаевич за секунды расковырял обнаруженную мною нишу. Она представляла собой шарообразную пустоту, да ещё с какими-то сосульками на внутренней стороне.

Юрий Николаевич беззлобно выматерился, но при этом всё-таки вспомнил и меня, и моих ближайших родственников. Утёр выступивший пот носовым платком.

- Смотри сюда, Виктор Владимирович. Видишь щель? За этой стеной что? Кухня. Самое тёплое место у тебя в доме. Вот оттуда тепло выходит, а здесь полость образовалась, так как снег от тепла тает. Снег, твою мать, от тепла растаивает всегда, это тебе ясно?!

- А стучит кто? – Окончательно раздавленный его аргументами, спросил я.

- Теперь о стуке. – Он взял у меня своё пальто и оделся. – Перед сном принимаешь таблетку элениума. По моему назначению, понял? Возьмёшь в первом отделении. А ещё лучше Нинку на ночь приводи. Трахнешь её как следует, и спать сразу крепче станешь, и все страхи пропадут, понял?

- Да… Извините, Юрий Николаевич.

- Чего уж теперь… Размялся хоть немного. Люблю снег лопатой покидать: чистая работёнка.

На следующий день я как обычно ужинал на кухне. В холода ешь всегда с особенным удовольствием. В небольшой термос, привезённый из дома, повариха налила мне горячего сладкого чаю: вечером можно попить и согреться, если замёрзну. А то вчера вечером чуть не околел, когда спал.

В это время в маленькую комнатушку, предназначенную для «снятия проб», вошёл Дим Димыч. Я уже говорил, что мы с ним на кухне ни разу не пересекались, и наверняка по его намеренной инициативе.

- Уместимся вдвоём, Виктор Владимирович?
- Свободно. И потом я уже заканчиваю.

Дим Димыч сел напротив, упёрся локтями в столешницу и, глядя куда-то в сторону, с выдохом констатировал:

- До чего же Вы странный человек, Виктор Владимирович!
- Я? – Давно мне не приходилось так сильно и искренне удивляться.

Самым нормальным человеком в этой богадельне я вполне обоснованно считал себя: не пью, не курю, не матерюсь, да ещё работаю над диссертацией! Далее по придуманному мною ранжиру шёл Юрий Николаевич, затем Колька-водитель, если говорить только о мужской «половине» нашего коллектива. Самого Дим Димыча я не поставил бы не только на четвёртое, но и на двадцать четвёртое место! И вдруг – на тебе!

- Это почему же, если не секрет? – С напором спросил я. - Очень интересно было бы узнать!
- Да какие тут секреты? - как-то обречённо и даже подавленно продолжил Дим Димыч. – Когда Вы осенью кусты у дома вырубили, я смолчал. Господь с ними: всё равно старые, пересаживать надо было. Но вот когда Вы вчера сугроб убрали!.. Никак не могу взять в толк, зачем?
- Так это Вы его насыпали. Я так и знал!
- Да. Вместе с двумя больными закрыли Вам заднюю стену дома. Там большие щели. Без кустов и без какой-либо защиты всё тепло, когда ветер северный, выдувается на раз. Печь топить Вы тоже не большой мастак. Там, конечно, и отопительные трубы уже старые, помещение прогревается неравномерно, но в вашей комнате и на кухне тепло держится нормально. Когда задняя стенка, конечно, сугробом закрыта. И вдруг Вы его весь разворотили. Зачем? Неужели опять из-за своей мнительности?

Я минуту переваривал услышанное, а потом чуть ли не со слезами в голосе спросил:

- Вы что, Дим Димыч, не могли мне раньше об этом сказать?..

Ну, разве назовёшь его после этого нормальным человеком?


8.

В начале апреля весна уже чувствовалась повсюду. Впрочем, мой дом и тут оказался со своим особенным микроклиматом. Если вдоль всего фасада по южной стороне давно зеленела трава, то на заднем дворе восстановленный сугроб у стенки только слегка осел и оплавился. Дим Димыч уже предупредил, что теперь его надо убрать:

- Сами справитесь? Один раз у Вас это неплохо получилось. Или кого в помощь прислать?

Не устоял против весны и я. Мы вновь сошлись с Ниной, причём очень легко и без каких-либо драматических объяснений. Будто вчера расстались.

За это время мы оба изменились. О себе сказать трудно. А вот Нинка сильно переменилась. Только любила меня по-прежнему также самозабвенно. Теперь она сама говорила:

- Хватит валяться, Витюша. Иди, попиши немного. Тебе же к кандидатской готовиться надо. А я молчать буду, не бойся.
- Вставать не хочется. Давай полежим, - отвечал я. – Мне эти истории болезни уже поперёк горла встали.

Однажды разговорились. Нинка предпочитала, естественно, разговоры о любви.

- Не принуждай себя любить меня, Витюша. Хорошо тебе со мной и ладно! Уедешь летом, будем вспоминать, как нам обоим было хорошо. Разве этого мало?
- Ты больше не связывайся ни с кем, котёнок. Понимаешь, в каком смысле говорю? Я лучше так тебе деньги буду давать. Смогу и высылать. Когда соберёшься замуж выходить, другое дело.
- Насмешил. За кого здесь замуж выходить, Витюша? И потом я как из больницы вышла ни с кем и не связываюсь больше. Проучили один раз, достаточно. Всё мне денег мало было, дурёхе… А ты знаешь, началось-то не из-за них. Не хотела раньше тебе рассказывать, но… В общем это всё с Юрия Николаевича началось.
- В каком смысле?
- Позапрошлой осенью второе отделение капитально ремонтировали. И приехала комиссия его принимать: ну, там СЭС, пожарники, кто-то ещё. Четыре мужика. Ну, сам понимаешь, пьянка-гулянка, рыбалка. Юрий Николаевич спец по таким мероприятиям. А потом их на девочек потянуло. А у нас тут, сам видишь, одни тётки за сорок лет… Вызвал меня Юрий Николаевич и говорит: сделаешь всё, что они попросят, будешь в больнице, как у Христа за пазухой. А не согласишься, можешь с завтрашнего дня в совхоз переходить. И бегай туда на работу каждое утро. Юрий Николаевич здесь и царь, и Бог одновременно. А я только мужа похоронила, свекровь свалилась, и Пашку ещё грудью кормила. Какой тут совхоз? Ну, и пошла к ним… Думала, один раз – ладно. А Юрий Николаевич с ними был. Вот ему минет больше всех и понравился. Уехала комиссия довольная, а он вскоре снова меня вызывает и говорит: я тебя принуждать не собираюсь, буду даже деньги за это платить. Я и клюнула. Встречались с ним. Позже и Колька с Дим Димычем стали приставать. Первого я сразу отшила, у него гроша лишнего никогда не бывает. А Дим Димыч мне по жизни много и раньше помогал и сейчас. Дрова на зиму заготовить, трактор пригнать, чтобы огород вспахать. Без мужика я разве это одна осилю. За всё платить надо. А тут, думаю, и деньги при мне, и дела делаются. Ну, а как ты нарисовался, так всё наперекосяк и пошло… Ну, ладно. Уедешь, приспособлюсь как-нибудь. Я живучая…

Нинка вскоре уснула, уютно посапывая мне в плечо. При ней дом обычно замирал. Мне даже иногда казалось, что он «подсматривает» за нами, потому и недосуг ему трещать и стучать, так увлечён своим вуайеризмом.

Когда я уже сам стал засыпать, мне померещилось, что в комнату бесшумно вошёл какой-то старикан. Я не очень испугался, настолько он был бесплотен и нереален. А так как в привидения я не верил, то и бояться было нечего.
 
- Слушай, парень! Девку разбуди. Скажи, что у неё малец заболел. Горячка у него.
- Чего? А Вы кто такой?
- Кто-кто! Буди девку скорее. Я и сам могу, да перепугается она. А ей домой бежать надо.
- Подождите. Мне не всё ясно. Откуда Вы знаете, что её сын…
- Ох, и надоел ты мне, парень! Мало того, что печь всю испоганил, так ещё препираешься, засранец. В конце лета чтобы духа твоего здесь не было! А то я тебе такое устрою, мать родную позабудешь! Давай, быстро буди девку!

И ушёл. Тоже без шума.

Фантасмагория? Сон?

Сам не знаю почему, но я потряс Нину за плечо:

- Нинуль, проснись. Здесь дело такое… Слышишь? Просыпайся.
- А? Что, Витюша? Ещё захотелось, да?
- Послушай, Нинуль. Мне кажется, у тебя сын заболел. Температура у него.

И сам понял, какую глупость сморозил. Ну, откуда я взял, что он заболел?

Однако Нинка неожиданно встрепенулась, села в кровати и прижала руки ко лбу:
- Ой, какая я дурёха! Когда его спать укладывала, щупала головку. Но подумала, что у печки перегрелся. А у него, бедняжки, жар начинался. Ой, дурёха… - Она стала торопливо одеваться. – Я побегу, Витюша. Представляешь, ушла бы завтра от тебя сразу на смену. Даже представить страшно, что могло бы случиться!
- Подожди. Может, мне просто почудилось? Ты раньше времени не волнуйся… Знаешь что? Я с тобой пойду. И провожу, и мало ли что надо будет сделать.
- Как хочешь, Витюша. Тогда бежим вместе…

Быстро дошли до её дома. Я остался стоять в прихожей, так как не знал, куда дальше идти, где раздеться. Нинка, сбросив на ходу пальто, исчезла в темноте комнаты. Услышал её негромкие причитания:

- Зайчик мой, ну чего ты такой горяченький, а? Болит головка? Скажи мамочке, болит у тебя головка, а?..

С ребёнком на руках прошла на кухню, крикнула оттуда:

- Витюша, помоги! Вон ту коробку достань… Я ему сейчас аспирин с анальгинчиком растолку. Может быть, собью жар. А утром видно будет. Если останется высокая температура, повезу в Клекотки. Там фельдшерица хорошо детские болезни знает.
- А как повезёшь?
- Кольку до начала работы перехвачу. Довезёт! Он должник мой… А ты, Витюша, иди. Чего здесь стоять? Тебе завтра работать. Только скажи в отделении Ольге Ивановне, что у меня ребёнок заболел… Витюша, а тебе приснилось про Павлика, да?

Я, секунду помедлил и ответил, не очень соврав:

- Да, так, померещилось что-то спросонья…
- Век тебе буду благодарна! Ну, ты иди. Мне его жар на себя перетянуть надо. Тогда, может, и обойдётся всё…

И я услышал быстрый тихий шёпот отвернувшейся от меня Нины:

- Во имя Отца, и Сына, и святого Духа. Сей заговор не на час, не на день, не на неделю, не на месяц, не на год, а на весь век и на всю жизнь, аминь, аминь, над аминем аминь. В начале было Слово…


9.

Я шёл по тёмной улице к себе домой.

«Неужели она в действительности такая суеверная? Всё-таки медицинское образование получила, а лечит какими-то заговорами... Впрочем, лекарства малышу дала, это правильно сделала. Может быть, и обойдётся…»

Потом вспомнил, что Нинка всё чаще стала говорить о нашем расставании. И подумал, а откуда у меня такая уверенность в том, что Институт и Облздравотдел спят и видят, как бы забрать меня отсюда на кафедру? Летом будет очередное распределение не менее четырёхсот выпускников. И так, все щели забиты, найти работу в городе совсем не просто, не говоря уже об аспирантуре. Вдруг про меня никто и не вспомнит? Я ведь за весь год только и звонил что пару раз по телефону заведующему кафедрой. Он, как и полагается настоящему психиатру, меня обнадёживал, но ничего конкретного не обещал.

«И буду я здесь работать ещё долгие годы. А старикан угрожал: до конца лета, до конца лета! Тоже мне, хозяин дома! Это мы ещё посмотрим, кто в нём настоящий хозяин! Печь ему, видишь ли, испоганил! Трубы отопительные лучше бы прочистил, чем в стенки стучать!.. И разговаривает со мной, как с мальчишкой!.. Козёл старый!.. Хотя то, что он предупредил о болезни малыша, это, конечно, здорово.

Если только этот домовой на самом деле был, а мне всё это не привиделось…

А если здесь придётся остаться?.. Ну, что ж… И в Ultima Thule люди живут.

И любят. И болеют. И помирают. Как и в любом другом месте на земле».

*  *  *

Июль-август 2007.