Русский Марс. Крепость

                Русский Марс
                (литературная сюита)

      
               "Суворов, … сей Бог войны открывает воинству своему таинства науки,
             которым изучился он у самого Марса"

                Е.Фукс История генералиссимуса,князя Италийского,
                графа Суворова-Рымникского



                Крепость

       Абаза  нещадно полировал плотной холодной сыростью остывающую землю и все, что встречал на своем пути, вытесняя более сухой воздух в глубину континента; деревья, сухая трава, поверхность больших озер нервно дрожали и стонали под его хлесткими ударами. Стихия, казалась, намерилась вывернуть наизнанку и болезненно трепещущие палатки военного лагеря, и саму местность вокруг, представив ее людям в лагере в самой, что ни на есть, унылой неуютной промозглости.
       Зима в дельте великой Южной реки Старого Света почти никогда не отличалась чрезмерной суровостью, но и морозы здесь случались нередко. Надвигающиеся холода не предвещали ничего хорошего людям в лагере, расположенном у стен осажденной ими крепости, которая издевательски высилась неприступным каменным клыком на левом берегу Ликостомона. Укрывшиеся за стенами крепости, напротив, жили вполне размеренной жизнью с достаточно устроенным бытом и терпеливо ждали, когда ветры и надвигающиеся ночные морозы сметут потрепанные палатки разозленных очередной неудачной осадой врагов.
       И действительно, решение о снятии осады было уже принято, хотя еще и не выполнено окончательно …
       Завершался второй день зимы, с которой начнется последнее десятилетие восемнадцатого века – века просвещения, светлых и дерзких надежд, ярких открытий, увенчанного революцией и кровавыми войнами.

       С севера к лагерю осаждавших сквозь ветер пробивались двое всадников: небольшой и давно не молодой человек, закутанный чуть ли не по глаза в трепещущий под порывами ветра плащ в сопровождении краснолицего казака, казавшего рядом с ним богатырем. К седлу лошади казака приторочены два небольших узла; в одном – немудреное походное хозяйство неприхотливого сопровождаемого, в другом – вещи самого казака.
       Ехавший налегке человек вез под камзолом среди важных бумаг несколько писем: от дочери, от генерал-аншефа Ивана Абрамовича, бывшего лет на пять младше всадника, но уже несколько лет отставного; и еще одно – из Бендер, где располагалась ставка, от главнокомандующего – фельдмаршала и светлейшего князя. Это письмо было накануне получено всадником вместе с предписанием принять командование войсками, осаждающими непокорную крепость.
       Светлейший предлагал вновь назначенному начальнику самому решить, можно ли взять крепость или оставить эту затею; "Ваше Сиятельство будучи на месте и имея руки развязанные, – писал фельдмаршал, – не упустите конечно ничего того, что только к пользе службы и славе оружия может способствовать".
       Человек в плаще, сопровождаемый казаком – генерал, с недавних пор и граф, получив приказание Светлейшего, не мешкая устремился к месту назначения. Его не вводила в заблуждение мягкая и деликатная форма приказания принять командование осаждающей армией. Генерал был уверен, что отвести войска на зимние квартиры могли и без него; он не желал упускать наивернейшую, как он считал, возможность проявить свои способности, показать и самонадеянным выскочкам и престарелым увальням от военного ведомства, чего стоит настоящий командир, как должно ему поступать с врагом, пусть и более сильным. Он полагал, что расчетливый Светлейший, развязав ему руки, сам ничего не терял, перекладывая значительную, если не главную, часть ответственности на плечи генерала; взятие крепости, несомненно, принесет славу и самому Светлейшему, а неудача спишется на счет начальника, назначенного руководить штурмом.
       Но честолюбивый опытный генерал не сомневался в своём успехе, хоть пока и не предполагал, как именно его добьётся. Падение крепости имело бы большое значение не только для компании, но и для всей войны. Генерал понимал, что за осадой пристально следят в столице, и её исход, каким бы он не оказался, не останется без внимания императрицы; он спешил приступить к осуществлению еще только зреющего плана.
       Так или иначе, крепость, по мнению генерала, была обречена; её скорое падение представлялось ему очевидным.
       А потому, оставив сопровождение и небольшой обоз с охраной позади, он лишь с одним казаком примчался в лагерь у стен крепости.

       Известие о прибытии нового начальника мгновенно разнеслась по лагерю. Офицеры и солдаты уже знавшие о назначении, с нетерпением ждали нового начальника. А теперь, когда он был с ними, никто уже не сомневался: скоро осаде конец. И конец достойный. Имя нового командующего, не проигравшего ни одного сражения, ни с чем, кроме славной победы не вязалось.
       Даже ветер притих, прислушиваясь к разговорам в лагере. И солнце раздвинуло тяжелые угрюмые облака, разделяя ликование в палаточном городке. 
       – Слава Богу! Дождались, – часто можно было услышать в лагере, – крепость возьмем непременно. И недели не пройдет.
       Но крепость не только не была взята, но и штурма не было предпринято ни в течение последующей недели, ни на восьмой день. Однако на это уже никто не обращал внимания; все оказались без остатка увлечены трудной и важной работой, все чрезвычайно напряженно готовились к славной битве, из которой суждено выйти победителем, либо пасть в ней героем.

       Осада крепости интересовала все ведущие державы Старого Света. Назначение командующим осаждающих войск популярного и уважаемого в стране и за ее пределами полководца еще больше подогрело интерес к этой осаде. И не только правители и царедворцы напряженно ждали вестей с берегов Килийского гирла. Многие патриоты, честолюбцы, искатели приключений, прознав о назначении руководителем осады генерала-победителя, устремились под стены неприступной крепости, надеясь найти здесь, кто – свой лучик славы, кто – свою карьерную или материальную выгоду.
Герцоги и князья, графы и бароны, очень знатные и совсем безвестные люди искали возможности принять участие в исполнении замысла генерала с непререкаемым авторитетом. Некоторые из них готовы были едва ли не в любом качестве побеждать врага под командованием шестидесятилетнего графа, всю свою сознательную жизнь посвятившего военной карьере и преданной службе своему Отечеству.

       Двое знатных иностранцев прибыли в лагерь у крепости с сопроводительным письмом командующему от главнокомандующего – Светлейшего князя. Светлейший поддерживал стремление дворян известных на весь мир фамилий послужить Самодержице. Действующей армии могли принести пользу и их надежные шпаги, и боевой опыт, и прославленные имена.
       Один из приехавших, принц Карл, сын знаменитого фельдмаршала, род которого известен с эпохи крестовых походов, считался неплохим инженером, поэтому Cветлейший особо рекомендовал командующему употребить в дело знания и навыки этого дворянина при организации осады или штурма крепости. Вместе с ним прибыл состоявший с ним в дружеских отношениях герцог Арман Эммануэль, внук не менее известного, чем отец Карла, маршала. На родине Армана бушевала революция, вожди которой обратили гнев народа против знати, молодому герцогу пришлось покинуть свою страну и искать счастья вдали от отчего дома.
       Друзья приехали в лагерь перед самым рассветом и стали свидетелями поразившей их сцены: почти голый, худой, небольшого роста человек с морщинистым узким лицом и редкой седой шевелюрой, с воодушевлением выполнял гимнастические упражнения на декабрьском холоде. Вокруг было несколько офицеров, глядевшие на странного пожилого гимнаста серьезно и внимательно, возможно, готовые выполнить любые его приказания, пожелания или помочь ему в чем бы то ни было.
       Только что прибывшие молодые иностранные офицеры, не зная, как отнестись к неожиданному зрелищу, как поступить в незнакомой обстановке, которая, возможно, была порождением неизвестной им культуры, остановились поодаль в нерешительности.
Принимающий в весьма активной форме воздушные ванны заметил иностранных офицеров. Не прекращая своих упражнений, он подозвал их к себе. Именитые иноземцы немедленно, как дисциплинированные кадеты, подчинились жесту сухого старичка, вид которого так слабо сочетался с бодрым утренним моционом. Гимнаст, видя на одном из них мундир австрийского полковника, приветствовал их по-немецки и поинтересовался:
       – Кто такие, господа?
       – Инженер-полковник де Линь! – стоя "смирно" ответил Карл, глядя прямо в глаза пожилому.
       – Сын фельдмаршала де Линя? – тряхнул пухом на макушке полуголый, перестав размахивать руками.
       Принц Карл, резко наклонил вперед и снова вскинул голову, по-военному; а гимнаст перевел взгляд на второго иностранца.
       – Арман де Виньеро – представился Арман.
       – Арман? Де Виньеро?.. Дюк де Ришелье? Внук маршала де Ришелье? – в бодром восторге округлил брови гимнаст.
       Юный герцог Арман Эммануэль учтиво поклонился.
       – Вот так везение нам сегодня на маршальских наследников! Славно, славно, господа, – весело воскликнул пожилой гимнаст на русском. Офицеры свиты сдержанно улыбались, а полуголый человек снова обратился к иностранцам, теперь по-французски:
       – Как вам мои занятия? – и, не дожидаясь ответа, заключил, – лучшее средство от ревматизма, вялости духа и тоски, – и далее, без пауз, не обращаясь ни к кому конкретно, воскликнул, – всё! Разогрелись! Теперь одеваться и за дело!
       И тут же к командующему (в том у иностранцев не осталось никаких сомнений) подскочил не обращавший внимания ни на кого из присутствующих, кроме полуголого хозяина, строгий бывалый солдат с тулупчиком в руках; он тут же бережно, как ребенка, укутал командующего в теплую овчину. На холоде осталось только вытянутое, в веселых морщинах лицо, обрамленное поредевшим с годами трепещущим на легком ветру серебром.
       – Прохор! Умываться! – начальник взбивая полы тулупа, прихрамывая, направился к своей палатке. Арман вспомнил услышанное в Бендерах имя командующего, полученное от подданных Порты – Топал-паша.
       На ходу странный начальник дал распоряжение дежурному офицеру:
       – Будь добр, передай Ивашеву. Пусть разместит господ иностранцев …
        И успел бросить самим иностранным офицерам:
       – Устраивайтесь… Жду вас обоих после завтрака, – и скрылся с денщиком за палаткой,

       В назначенный час командующий с несколькими генералами и штаб-офицерами осматривал восточные подступы к крепости недалеко от берега реки. Иностранцы, как было указаны, следовали с этой небольшой свитой, стараясь как можно больше понять из обсуждаемого.
       Командующий, похоже, придавал этому направлению большое значение. Он, то энергично обводил руками пространство перед валом, то высоко поднимая брови одной рукой обозначал место у своих ног, другую направлял в сторону высокого вала и настороженно-сурово выглядывающими из-за него стенами Новой крепости, то вдруг обращал взоры всех его сопровождающих на другой берег реки, на плацдарм к югу от крепости, с трех сторон ограниченный неровной дугой русла Килийского гирла.
       Из крепости заметили группу военных начальников, с вала даже раздалось несколько ружейных выстрелов, на которые командующий, а вместе с ним и вся свита не обратила внимания. Вреда стрельба никому не принесла и быстра затихла.
       Командующий подозвал иностранцев и обратился по-немецки к принцу Карлу.
       – Вы, Ваша светлость, инженер. Желали бы применить свои инженерные знания и умения здесь при осаде?
       Принц со сдержанным достоинством подтвердил готовность быть полезным в выполнении планов командующего.
       – Вот и отлично! Здесь у реки нужно устроить артиллерийскую батарею. Чтобы не давала покоя паше и его янычарам ни днем, ни ночью! Да устроить ее так, чтобы от вражеских ядер и бомб уберечь. Вот, артиллерии генерал-майор Тищев орудиями вас обеспечит; что нужно – поможет и подскажет. Он будет вам и начальником.
       Генерал-майор, бывший здесь же, сделал полшага вперед, обменялся с принцем взглядами.
       – Осмотрите место внимательнее, тщательно определите позицию и продумайте, что потребно для полного устройства батареи. Затем отправляйтесь оба на правый фланг, к западным укреплениям. И там еще другую такую же батарею спланируйте. И с острова обстрел нужно обеспечить! Сегодня же засветло представьте мне полный доклад в подробностях, какие сочтете нужными.
       Офицеры внимательно слушали. Командующий, хотя возражений и не было, продолжил, как будто сокрушался, входя в положение подчиненных, получивших слишком сложную задачу.
       – Знаю! Времени на всю вашу работу мало. Но его и у армии нет: зима пришла, а мерзнуть здесь у стен сей крепости неприлично. Да и потешно. Токмо не нам!
       Генерал как будто вошел в роль и не мог остановиться.
       – Мы ж здесь не для того, чтобы пугалом выставляться перед супостатом и всем светом. Завтра с утра батареи начать строить, завтра – кончить, послезавтра – доклад о готовности и проверка! Через два дня – огонь по вражеским укреплениям!
       Еще раз оценивающе взглянув на крепость генерал-победитель, обращаясь ко всем, добавил по-русски:
       – Совершенно справедливо! У крепости, точно, нет слабых мест! Это и есть ее пята ахилесова. Они там, за стенами, мнят себя неуязвимыми, на камень понадеявшись, а по сему ничего не предпринимают. Гордыня это их и недоумение. Человеком деланое – человеком же и разрушено и преодолимо быть может. Кто-то искуснее, а кто-то проще; для одного удача близка, для другого дальше … А моим богатырям стены сии – в полторы сажени, а иному и по пояс.
       И окинув быстрым взглядом офицеров продолжил:
       – Мы нынче в выгоднейшем положении, в превосходном против сих хитрецов и командира их, – генерал качнул головой, затылком указав на крепость, – Мехмет-пашы … со всем его несметным войском и пушками, числом более наших и обустроенных удобнее.
       Командующий метнул глазами по лицам подчиненных, с удовлетворением встречая их сосредоточенные взгляды. Удостоверившись, что внимание группы высокопоставленных слушатели более чем искренне, генерал перешел на вкрадчивый полушепот и тон, каким обычно доверяют самую важную тайну.
       – У него, у паши оного, все уж решено, и осталось ему лишь одно: ждать, – припечатал оратор последним, хлестко произнесённым, словом невидимого для окружающих, но где-то совсем рядом пребывающего вражеского начальника, не догадывающегося, какую оплошность он в данный момент допускает.
       – Вот тут-то он и вяжет себя по рукам и ногам! – перешел оратор к завершающей части своей краткой речи, которая была им отчеканена ярко и победно, – он, доверяясь случаю и стихии, уповает на то, что мы, как уже дважды было, уйдем, чтобы не мерзнуть здесь, на бессарабском ветру, всю зиму. Но не за тем мы сюда пришли. Потому ищем мы, как раскусить сей каменный орех. И раскусим его!
Офицеры сдержанно-одобрительно закивали головами, и генерал приказал всем получившим поручения исполнять их; а сам предложил герцогу пройтись с ним вдоль укреплений и еще раз оценить их.

       Командующий и герцог, с минимальным в боевой обстановке эскортом из двоих казаков, объехали все внешние неприятельские укрепления – от восточного до западного края крепости. Иногда генерал предлагал спешиться, чтобы лучше рассмотреть или оценить состояние высоких стен, рвов, валов. Таким образом, герцог в первый же день увидел всю мощь неприступной крепости. Они с генералом в этот раз не осмотрели только участок укреплений вдоль берега реки.
       Тепла в сыроватом ветреном воздухе едва хватало, чтобы вода в реке, озерах и прудах не цепенела под его сковывающим дыханием. Но, кроме редких часовых, все  встречающихся военные из числа осаждающих, не были обременены лишней одеждой.                Мерзнуть было некогда: одни куда-то целеустремленно шли или ехали, другие что-то энергично делали. Командующий, как и его подчиненные, был одет для декабря довольно легко; поверх мундира на нем был лишь плащ, но старик, каким он казался двадцатичетырехлетнему герцогу, оставался бодрым, сосредоточенным, внимательным.
       – Здравствуй, Филиппов, – отвечал он на приветствие очередного солдата, вероятно, давно знакомого, – как же это я тебя вчера в строю не заметил?
       – Меня, вашсйятство, в строю-то и не было. На том берегу с казаками дозор правил.
       – Рад тебя видеть здравым и веселым, – искренне улыбался командующий своему верному солдату и, уже на ходу, вдруг серьезно поинтересовался, – как, полагаешь, с пашой-то нам поступить?
       – Коли подобру-поздорову ворота не открывает, пересчитать ему все кости, надрать зад, чтобы позабыл отца родного, да так, без штанов и отправить к султану, – не задумываясь выпалил солдат молодцевато, не отрывая сияющего лица от проезжающего мимо любимого командира.
       – А что, – серьезно поддерживал старого знакомого командующий, – может, так и поступим… Уж ты, любезный, тогда покрепче хвати его по загривку, – бросил начальник через плечо.
       Приветствовали его подчиненные без излишнего подобострастия и опаски, но чрезвычайно почтительно, а иные даже с жаром, отражающимся в искренних восхищенных лицах. Но едва командующий трогал коня, чтобы ехать дальше, подчиненные,  возвращались к своим делам. Было очевидно: каждый прекрасно знал, чем ему заниматься, где и в какое время. Часть солдат в составе руководимых офицерами команд, направлялись в тыл или к переправам, устроенным подальше от глаз и пушек засевшего в крепости неприятеля; а многие, как потом узнал герцог, наоборот, как и их командиры, отдыхали днём после важных ночных занятий.
       Арман заметил, что и здесь, невдалеке от крепостного вала, и, особенно, в лагере было не принято без крайней нужды шуметь. Все было подчинено решению общей задачи и организовано так, чтобы при этом не мешать друг другу. Его поразил порядок в лагере, к которому он никак не был готов именно здесь, в далекой и, как считали в его прежнем окружении, варварской стране. Рациональность отношений и действий, установленная незримой разумной волей, производила впечатление надежности и полной ясности будущего. Герцог даже показался сам себе здесь, где все уже налажено и настроено на победу, лишним; а незнание языка империи – мало значимое в Бендерах, в ставке главнокомандующего среди высокопоставленных офицеров и чиновников – здесь представилось досадным, удручающим.
       Однако настроение герцога во время поездки вдоль укреплений менялось. Даже на расстоянии становилась все более очевидной вся грозность крепости; по мере более ясного представления о сложности предстоящего штурма, росли тревоги и опасения. Арман вспоминал родину. Мерзкая кровавая междоусобица, охватившая ее и лихорадившая вот уже полтора года, показалась отсюда величайшей дикостью и глупостью, а еще – карой просвещенной части нации и, особенно, его сословию за непозволительную самонадеянность, самолюбивую лень, многовековую праздность.
       Впрочем, самому Арману с детства были неприятны чванливость и глупая самоуверенность некоторых вельмож. Он презирал пустой образ жизни их детей, наперегонки проматывающих состояния предков; попытки образованных бездельников представить мелкие интрижки, романы, дворянские ссоры чем-то значимым и другая подобная светская шелуха. Арман как-то раз даже вызвал гнев деда, подарившего ему на радостях, после карточного выигрыша у короля, сорок золотых луидоров и случайно узнавшего полмесяца спустя, что внук ни гроша не истратил. Рассказывали, что маршал Франции был так взбешен бережливостью, скромностью внука, а, главное, его непохожестью на "нормальных" отпрысков знати, что все подаренные деньги вышвырнул в окно на тротуар, где их моментально расхватали неизвестно откуда взявшиеся нищие и пронырливые беспризорники.
       Герцог, человек совсем не робкий, к тому же, успевший заразиться царившем в лагере ожиданием неизбежного скорого падения крепости, рассмотрев глубокие рвы и высокие стены, немного сник, хотя виду старался не показывать. В его душе зародилось большое сомнение в быстром успехе осады, а штурм, при виде особенно высоких стен и башен, казался самоубийственным. Про себя он даже подумал: "я эту крепость взять не смог бы". Его воображение нарисовало картину отчаянного штурма – как будто он сам ведет войска на приступ; и вдруг видение зажило своей жизнью, ощетинилось предельной реальностью, все ускоряющемся смертоносным движением, превратилось в смрадно-огненный смерч и пропало, оставив тошноту и непонятное ощущение неизбежности и обреченности …
       Однако уверенность командующего все ставила на свои места. Возвращалось ощущение защищенности, уверенность в себе, бодрость, стоило лишь сосредоточиться на фигуре привычно покачивающего в седле командующего. Герцогу этот человек мгновениями казался даже не вполне в своем уме, но чаще – видящем и понимающим то, чего обычному человеку не знать и не понять никогда; и, безусловно, почти всегда – излучающим глубокое оптимистичное обаяние.
       Арман Эммануэль решил довериться командующему; идти за этим странным генералом, выглядевшим, на первый взгляд, тщедушным морщинистым старичком, но без остатка захваченным собственной верой во всесилие и доблесть своих солдат и офицеров, и во что-то еще…
       Если и суждено вдали от отвергшей его, впавшей в кровавый бред родины сложить голову, думал молодой человек, то, по крайней мере, он сделает это с честью, спокойно, смотря смерти в лицо. Герцог сохранял внешнюю невозмутимость, не позволяя эмоциям вырваться наружу.
       – Страшно? – участливо, без намека на иронию, презрение или осуждение, спросил генерал по-французски; и понимающе кивнув головой, сам же ответил, – еще бы не страшно; только выживший из ума не понимает всей опасности штурма такой крепости.
       Герцог удержался, чтобы не заглянуть в глаза генералу; у него возникло ощущение, что этот немолодой человек, за невзрачным обличием которого, вероятно, скрывались неимоверно сильная воля и острый ясным ум, видит его насквозь, все понимает о нем, даже того, чего он сам в себе не подозревает. Он аккуратно повернул голову в сторону командующего, но тот напряженно смотрел на мощные стены. Как будто забыв о собеседнике, генерал на непонятном Арману языке тихо, но четко произнес:
       – На такое можно решиться только раз.
Герцог не посмел переспрашивать, что значили эти слова, а командующий уже вновь внимательно смотрел на него:
       – Так что же нам делать, ваша светлость? – в голосе генерала звучала требовательность.
       Герцог, стройный и собранный, вытянулся как на параде и после короткой паузы ответил:
       – Крепость нужно брать, – хотел он сказать твердо, но вышло обреченно.
       – Верно, – живо подхватил генерал, не обращая внимания на сдержанность и уныние герцога.
       Он одобряюще глядел на своего нового подчиненного снизу вверх.
       – Значит, нечего ни бояться, ни страдать, ни вспоминать былые печали! А все мысли направить на то, чтобы выдумывать, как бы быстрее и вернее одолеть противника.
       Сам командующий был по-прежнему бодр и заразительно энергичен. Старший де Линь называл его "General Vorw;rts".  Герцог невольно улыбнулся – осторожно, одними глазами, но и эта слабая эмоция не утаилась от генерала.
       – Так-то лучше! Я хотел бы знать ваше мнение: как не убояться крепостных пушек и ружей? Как на стены взлететь?
       Герцог сосредоточенно подумал несколько секунд и неожиданно для самого себя начал высказывать еще только зарождающуюся мысль:
       – Войскам могли бы подойти ко рву в темноте… Нужно подкрасться осторожно, тихо … И принести с собой легкие настилы из жердей… Нет, … рвы можно перейти по лестницам, а потом эти же лестницы поднять к стенам …
       – Ай да молодец, герцог, вот это светлость, – обрадовался генерал, но предложил свой вариант решение задачи.
       – Нужно подходить только ночью, под утро, и прямо под самые стены, чтобы пушки их были бесполезны, – генерал резким коротким движением руки решительно "отсек" воображаемые неприятельские орудия, лишив их участия в будущем сражении, – вот только по лестницам не перебежим ров, а лишь напрасно все их переломаем вмиг. Здесь фашины нужны. Много. Забросал ров – беги к стене по этой куче; накидал перед палисадом – лети через него. А когда на валу бой завяжем и сбросим с него басурман, когда бреши в стенах прорвем и ворота сломаем, тогда свет подавай. Потому и нужно атаку начинать ночью, но незадолго до рассвета.
       Взгляд начальника стал серьезным, сосредоточенным; он буквально впился в лицо молодого человека.
       – Вот вам, ваша светлость, поручение. Возьмите с собой офицера штаба, артиллерии поручика Берга, он говорит по-французски, его, Прокопий, казак этот знает, – указал командующий на бородача, державшего под уздцы лошадь Армана, – пройдете с ним еще раз вдоль линии укреплений, и с юга, из-за реки посмотрите на крепость, уже без меня, я был там уже. Прошу вас точно сосчитать и сегодня же доложить, сколько следует готовить лестниц и сколько фашин, да разного другого материала и инструмента. Да оденьтесь с поручиком неприметно, чтобы не привлекать внимания к свои драгоценным персонам. Казаки помогут…

       За несколько часов герцог с поручиком исследовали со всех сторон подступы к крепости. Пришлось поторапливаться; немало времени заняла переправа на правый берег реки и обратно, но офицеры в это время сверяли данные, не замечая холода работали над черновиками документов. Два раза были обстреляны из крепости, но все обошлось благополучно.
       На закате они, усталые, вернулись в лагерь, привели себя в порядок, и поручик, на основании сделанных ими заметок, написал рапорт, к которому герцог приложил составленную им схему с указанием примерной высоты стен и ширины рвов в туазах, наиболее удобных мест преодоления преград и необходимое количество фашин и лестниц по каждому направлению.
       Командующий, принимающий доклады о проделанной за день работе, обсуждал со своими генералами и бригадирами планы на ночь и завтрашний день. В плотной череде кратких докладов, совещаний, указаний, Берг – офицер штаба командующего – без труда нашел время для отчета об исследованиях, проведенных вместе с герцогом.
       – Прошу, – с резкой ноткой в голосе бросил командующий прибывшим вместе офицерам, что, вероятно, означало и приветствие, и распоряжение немедленно приступать к делу.
       В следующую секунду он принял, из рук поручика подготовленные им и герцогом документы, и в несколько мгновений бегло ознакомиться с их содержанием. Не меняя строгого и даже сурового выражения лица, и не отрывая взгляда от бумаг, генерал  похвалил поручика, и жестом подозвал к себе герцога. В считанные минуты он уточнил детали схемы, исправив число необходимых фашин и лестниц по трем из девяти направлений, командующий поручил герцогу следить за своевременным приготовлением инструментов и материалов для штурма. Тут же, без паузы, тоном, не предполагающим возражений, генерал пригласил герцога участвовать в его, командующего, ночной проверке войск.
       – Если вы, ваша светлость, решили послужить империи, и намерены серьезно участвовать в деле, вам это будет весьма полезно. Жду вас через час, – завершил командующий разговор с герцогом.
       Арман не успел ничего ответить, потому что Берг, успевший изучить манеры командира, уже осторожно тянул его за рукав к выходу. И вовремя: генерал, казалось, в одно мгновение забыл о герцоге и поручике. Он буквально впился своим взыскательным, и в эту секунду недобрым, взором в угрюмое лицо моложавого кавалерийского бригадира, незаметно вошедшего к главному начальнику и переминающегося с ноги на ногу поодаль.
       – Ну, что скажешь, Матвей Иванович? Али не досчитался кого из своих? – с гневной, способной повергнуть в ужас, вкрадчивостью обратился генерал к бригадиру на своем родном языке.
       Выходя от командующего, герцог кожей ощутил, какая убийственная гроза внезапно собралась здесь. Невольно охваченный смятением, он постарался не смотреть на заживо погибающего бригадира, и выскользнуть наружу, вслед за поручиком Бергом.
На улице Арман с неподдельным облегчением вздохнул, еще раз удивляясь, сколько энергии и воли таится в тщедушном теле командующего и как неожиданно он может меняться, становясь то веселым и, как будто, добродушным, то непреклонным, жестким, внушающим страх.

       В назначенное время, когда на западе мерк последний отблеск вечерней зари, герцог присоединился к небольшой свите командующего, направляющегося, как он объявил, "перво-наперво – к цитадели супостата", проверить, как зорко следят его солдаты и офицеры за действиями осажденных. После непродолжительного обхода некоторых постов и дозоров командующий повернул обратно, на север, но путь его лежал не в лагерь. Небольшая процессия двигалась довольно долго легкой рысью, но к удивлению Армана, дорога оказалась не безлюдной; он в темноте насчитал несколько шагающих в том же направлении рот, которые они обгоняли одну за другой.
Молодой человек, не спавший вторые сутки, изо всех сил сопротивлялся стылому свинцу, принесенному напором встречного ночного ветра. Невидимый металл, плотной маской бесцеремонно оседал на лице, утяжеляя нижнюю челюсть, давил на подбородок, наливался под веки, просачивался за глазные яблоки, угрожая оттеснить сознание куда-то к затылку, к позвоночнику и, оторвав его от мозга растворить в гулкой темноте цепенеющего ватного тела.
       Когда всадники пустили лошадей шагом, герцог отчаянно сопротивлялся, чтобы очередная волна наваливающейся гнетущей усталости не смыла его с седла, но к счастью услышал, что его позвали: командующий предложил ему держаться рядом с ним.
       Едва Арман догнал старого генерала, тот обратился к нему по-французски, как будто возобновил, только что прерванный разговор.
       – Как думаете, верит нам паша, что мы, устраивая восточную и западную батареи, собираемся его осаждать правильно; что не дерзнем пока штурмовать неприступные стены?
       – Я думаю, важно, что Мехмет-паша знает, кто принял командование осадой … – отозвался Арман.
       Командующий усмехнулся, не глядя на герцога:
       – Думается мне, паша неспокоен. Султан издал фирман: кто покинет крепость, будет казнен. Полагаю, чувствует Мехмет: неприступная крепость, в которой он засел, тюрьма и могила его. Сераскир, должно быть, знает, что сей плод с червоточиной, но не может понять, в чем изъян.
       – А вы знаете? – неожиданно осмелел молодой герцог.
       – В чем прореха этой крепости? – переспросил усмехаясь командующий, – Да сия цитадель вся в щелях да трещинах. Хотя бы в том, что часть войск, кои засели в крепости, битые … В Килии, Тульче … Пусть их и тридцать пять тысяч, а у нас и тридцати не будет… И потом, крепость эта уже была нашей; мы держали флаг над ее стенами. Репнин ее двенадцать лет назад без боя взял. И теперь над крепостью веет тень поражения.
       – Впрочем, – голос командующего в темноте зазвучал сдержанно, непривычно заскрипел, едва различимый среди стука копыт, – нельзя забывать, что тому же Репнину в прошлом году крепость сия не далась … И в этом году она устояла…
       Арман в темноте ощутил напряженную сосредоточенность, исходящую от всадника, рядом с которым ему выпало в это время ехать, но тот уже опять говорил привычно оживленно:
       – Да год, ведь, еще не кончился! – напряженность высокого голоса звенела энергией, – молебны православные скоро раздадутся в крепости, – дважды крепость мы не взяли! Третий приступ будет за нами.
       Командующий неожиданно перешел на родной язык. Теперь в голосе звучали новые яркие нотки; на этот раз Арман услышал искреннее переживание и боль.
       – Одно меня беспокоит чрезвычайно: кровь. И нашего воинства, и басурман … И детей, и женщин война не щадит. За каждую душу молиться нужно …
       Герцога встревожила интонация командующего, хотя он и не понял, о чем именно сокрушался этот старый генерал – искренний и живой, как подросток, язвительный и глумливый, как шут, мудрый и прямой, как пророк, грозный и непреклонный, как серафим.
       Генерал отпустил поводья, позволяя своему коню устремиться вперед.
       Вся кавалькада перешла сначала на рысь, а затем и на осторожный экономный галоп.

       Вскоре слух герцога сквозь грохот размеренной скачки различил где-то впереди невнятный гул, который быстро нарастал, расщепляясь на топот сотен ног, скрипы, стуки и неровный пульс отрывистых команд. Арман не ожидал посреди ночи обнаружить далеко от лагеря такое скопление войск, выполняющих непонятное пока, но, вероятно, важное дело. Так же неожиданно местность, из равнинной, стала вдруг холмистой: взгляд герцога наткнулся на силуэт возвышенности. 
       В какой-то момент недоумевающий герцог даже подумал, что командующий добился значительного подкрепления своей армии; и теперь эти войска тайно подходят и сосредотачиваются именно в этом месте, но об этом не подозревает не только засевший в крепости неприятель, но и в лагере об этом знают мало. Однако он ошибся.
       То, что герцог принял за неожиданно выросший холм, оказалось валом над глубоким рвом, перед которым был устроен палисад. Сверху громоздилась стена и силуэт башни.
       Арман тряхнул головой и вытаращил глаза в темноте; неужели проспал, когда все повернули обратно к крепости? А может, проспал и сам штурм?
       Но все оказалось проще и, одновременно, невероятнее.
       Вал, ров, палисад, подобие стены и башни были устроены здесь самими солдатами по приказу командующего. И теперь рота за ротой, с фашинами, лестницами, ружьями, подбегали к огромному макету крепостных укреплений, засыпали ров фашинником, преодолевали палисад, споро устанавливали лестницы и карабкались по ним на вал, на котором стояли другие солдаты, играющие роль противника.
       В темноте непросто рассматривать открывшееся зрелище в подробностях, но ночной ветер, испытывающий волю молодого человека во время поездки, теперь оказавшийся свежим ветерком, уже по-приятельски, как к выдержавшему испытание, смахнул с него остатки сонливости и герцог увлеченно наблюдал кипучую подготовку войск. Ни одно подразделение не оставалось на месте; как огромный муравейник, армия являла собой непрерывное увлеченное движение. В одних подразделениях солдаты примерялись к фашинам и лестницам, другие отрабатывали атаку штыком или саблей находящегося над ними противника, третьи получали последние наставления перед атакой, четвертые бросались на штурм.
       Командующий, сразу же по прибытии спешившийся, о чем-то оживленно говорил с офицерами, обращался к солдатам, прихрамывая, бросался к валу, испытывал на прочность перекладины лестницы, отбегал назад, наблюдая за действиями подчиненных. И тут же требовал повторения показанных приемов, пенял на отсутствие сноровки, убеждал в чем-то находящихся здесь же генералов … 
       Арману казалось, что сухонький бравый старичок не столько учил, сколько подбадривал свое великое воинство.
       Роты, освоившие приемы штурма, научившиеся быстро преодолевать ров, лихо перемахивать через палисады, птицами взлетать по лестницам, занимали место наверху; пытаясь на своем опыте понять, что должны чувствовать обороняющиеся и как они могут действовать, защищая свои неприступные стены. Место "атакующих" занимали другие роты. Солдаты и офицеры выполняли свои роли старательно, задорно; все напоминало увлекательную, хотя и опасную, игру.
       Герцог, скоро осознавший всю серьезность задуманного командующим, ощутил неотвратимость достижения поставленных им целей. Арман снова вспомнил, с каким уважением и осторожностью отец Карла де Линя – фельдмаршал  Жарль-Жозеф де Линь-старший – отзывался об этом человеке, которому положено быть уже старым и даже немощным, но в гофкригсрате его не только считали атакующим генералом, но, похоже, к тому же, еще и побаивались.
       Арман почему-то подумал и о том, как тесно-замысловато переплетено все в этом мире, в котором, порой, непросто разобраться: кто союзник, а кто противник; одна и та же вещь может оказаться совсем разной в непохожих условиях или в разное время; одни и те же слова способны вознести и уничтожить. Арман с удивлением вдруг понял, хотя это было очевидным, что старший де Линь был полководцем в стране, чья столица стояла на той же самой реке, выход в море которой по самому широкому рукаву ее дельты закрывала непокорная крепость. И Гофкригсрату эта косточка была явно не по зубам. А вот Топал-паша, Генерал-вперед, по растущему убеждению герцога, расколет ее наверняка, и сделает это тогда, когда посчитает нужным.
       Срок падения крепости приближался неотвратимо. Люди, бегущие с фашинами ко рву, карабкающиеся на бутафорские, но оттого не менее высокие, стены, борющиеся на гребне укреплений, уставшими, но опытными, спускающиеся вниз на миг показались Арману песчинками в гигантских часах времени. И часы эти никто и ничто не может перевернуть; песчинки никогда не побегут вспять, и их, не просочившихся в узкое горло, пока потешной, атаки осталось совсем немного…
       Но нет! Это совсем не косные, бездушные малые песчинки.
       Все люди, окружавшие стареющего, но не теряющего ясности цели и энергии генерала, увиделись Арману очень похожими на своего любимого командира – увлеченными, талантливыми, неутомимыми, целеустремленными, как и их яркий предводитель. Они с таким самозабвенным азартом и настойчивым усердием выполняли его волю и поручения, как будто это были их собственные намерения; а вождь их, далеко не молодой, бесконечно мудрый человек, просто сумел более ясно эти намерения выразить.
       Герцог подъехал к командующему, когда тот оживленно беседовал с очередным штаб-офицером, только что спустившимся с вала. Спешившись, Арман улучил момент, почувствовав, что короткий диалог завершился, быстро обратился к неугомонному генералу:
       – Ваше сиятельство! Прошу вашего разрешения принять участие в обучении штурму.
       – А, герцог! – командующий казался радостно удивленным намерению нового подчиненного броситься в учебную атаку, – конечно, нужно испытать себя. Следует быть готовым к тому трудному и опасному, что предстоит. Штурмуйте "потешную" крепость прилежно!... Но прежде послушайте наставления опытных офицеров, – и командующий жестом в перчатке направил герцога к последнему своему собеседнику.
       – Вот, секунд-майор Неклюдов, он уже освоил штурм. Посмотрите внимательно, как он преодолевает препятствия. Да не отчаивайтесь, если сразу что-то не получится, пробуйте еще и еще раз. Лучше сейчас, в учении, исправить ошибки, чем допускать промахи в настоящей драке. Так что не жалейте себя, но действуйте наверняка, не подвергайте себя и солдат ненужной опасности, если ее можно избежать, – и приказав стоявшему поодаль казаку принять лошадь у герцога, распорядился, чтобы Неклюдов взял шефство над молодым человеком на четверть часа.
       В действительности выполнять штурмовые упражнения оказалось очень непросто: и бежать по "дышащему" и "играющему" под ногами фашеннику, и взбираться по казавшейся отвесной издевательски дрожащей лестнице, и перебираться с лестницы на стену, на высоте, которая снизу представлялась весьма значительной, но далеко не такой головокружительной, какой она оказалась при взгляде сверху. На палисаде Арман зацепился полой мундира за острие одного из кольев, ткань затрещала, порвалась и он потерял равновесие, упал, хотя, к счастью, ушибся не сильно; но больше он был рад тому, что командующий этого падения не видел.
       Герцог, как рядовой солдат, несколько раз добросовестно проделал весь путь, начиная с исходной позиции в полусотне саженей от рва, до самой верхней точки учебных укреплений, стараясь каждый новый раз действовать вернее и проворнее. В первый раз добравшись до конца лестницы, он обнаружив настороженного солдата-"противника", готового штыковым ударом скинуть "неприятеля" вниз.
       Потом он пробовал карабкаться и со шпагой в руках, и с пистолетом. И то и другое оказалось крайне трудным и опасным. Тогда Арман приладил два пистолета за пояс, а шпагу, подбегая к лестнице осторожно, но крепко, чтобы не порезаться, зажимал в зубах. Однако после нескольких попыток подъёма по лестнице понял, что шпага в зубах – и неудобно, и опасно, да и тяжела она. Но при необходимости на короткое время и этот трюк мог пригодиться. Кроме того, он решил, что перед штурмом непременно спрячет в сапоге кинжал.
       Арман побывал и на валу, внимательно наблюдал, как полны решимости штурмующие укрепление солдаты смести его – "врага" – с вала; пробовал мешать им занять место рядом с собой, и даже однажды скрестил шпаги с молодым незнакомым поручиком, щеки которого даже в темноте алели роскошным румянцем. А после – снова несколько раз забирался на вал в роли атакующего…
       Из лагеря приходили новые роты, сменяли у "потешного" рва солдат и офицеров, изрядно измотанных, но усвоивших науку побеждать врага, самонадеянно считающего себя надежно защищенным высокими стенами. А когда командующий послал за Арманом, собираясь возвращаться в лагерь, выяснилось, что молодому герцогу уже подобрано место обер-офицера в одной из тренирующихся здесь же рот.

       Перед отъездом командующий, садясь в седло, неожиданно обернулся к собравшимся генералам и офицером и заговорил громко, весело.
       – У крепости, которую по повелению государыни императрицы нам предписано покорить, слабых мест нет. Это верно! А у нас, с какой стороны ни посмотри, всё – только сильное! Каждый солдат, – командующий указал в сторону продолжающих обучение рот – непреступная крепость! Каждый офицер – паша или бек, доблестный, смышленый и отчаянный! Каждый начальник колонны – что твой сераскир! И каждый из нас твердо знает свое дело, верит в победу и помощь Божью.
       Командующий, мигом  разгорячившийся собственными словами и чувствами, даже привстал в стременах.
       – Слабость крепости в нашей силе! В моей силе! А моя сила в моих солдатах, в офицерах, в генералах; и преданности матушке-царице; и во Христе. Поэтому тут и гадать нечего! Считайте, крепость наша!
       Конь под генералом задергал головой и собрался, было, вскинуться на дыбы, но всадник легко осадил его, заставив обернуться вокруг себя. Усмехнувшись, он уже спокойно завершил свою речь.
       – Да все уж так и считают! Осталось дело за малым… Продолжайте учение!
       И генерал, не оглядываясь, поскакал к лагерю, а за ним и весь его небольшой эскорт, в котором в эту ночь довелось быть и молодому герцогу из далекой страны, где высшее сословие, помимо достоинства, больше, чем кто-либо другой ценило красоту и изящество, но пожинало в те годы страх, кровь, унижение, потери...

       На предложение сдать крепость миром, чтобы избежать кровопролития, ее комендант Айдозле Мехмет-паша, не ответил. Как позднее поведала легенда, подхваченная миллионами потомков, штурмующих в декабре далекого тысяча семьсот девяностого года крепость, не то сам Мехмет, не то его офицер из крепости, самонадеянно высокопарно уверял, что скорее река потечет вспять и небо обрушится на землю, чем падет крепость. Но именно к подобному ответу осаждающие были более всего готовы.

       В день штурма в строгом соответствии с ясным замыслом и железной волей сухонького пожилого генерала войска в три часа утра выдвинулись на исходные позиции и в половине шестого, по сигналу, девятью колоннами ринулись на приступ. Рассвет штурмующие встретили уже овладев внешними крепостными укреплениями и несколькими воротами.
       Вода в Килийском Гирле, казалось, замедлила свой ход, как будто удивленная река оглядывалась, собираясь вернуться в желании убедиться в таком невероятном по быстроте, яркости, действенности событии. Безоблачное небо сияло чистой голубизной, свет свободно падал на разгоряченных неудержимых солдат и офицеров в зеленых мундирах, устремившихся довершать начатое дело на улицах, площадях и в зданиях, обрамленных теперь уже бесполезными мертвеющими стенами.
       Почти до захода лилась кровь в городе, гарнизон которого продолжал судорожно обреченно сопротивляться. Но ни угрозы султана, ни численное превосходство обороняющихся, ни "родные стены" им не помогли. Погибли едва ли не все защитники и шестая часть наступавших.
       Бравый генерал (тот самый любимец старого командующего, который и до этого побывал во многих горячих сражениях, и сам был дважды ранен в висок), с востока наступавший со своей колонной на крепость, и уже в ходе приступа назначенный ее комендантом, в самый разгар штурма укреплений, был поражен жестокостью схватки и небывалым количеством убитых.
       Первый ворвавшийся на вал, секунд-майор Леонтий Неклюдов, считался погибшим, а потому не представлен к наградам. Только два года спустя, когда выяснилось, что он был лишь ранен, ошибку исправили; государыня-императрица произвела майора в подполковники, наградила его орденом Святого Георгия четвертой степени, да пожаловала двести душ под Полоцком.
Принц Карл, который самозабвенно участвовал в устройстве артиллерийских батарей, в организации подготовки к штурму, во время атаки тоже был ранен; его командующий представил к награждению орденом Святого Георгия.
       Арману Эммануэлю повезло. Пули и клинки ожесточенно оборонявшегося неприятеля его миновали. Но и он, отважно сражавшийся, получил орден Святого Георгия и изящную золотую шпагу, по поводу которой задорный и в своих преклонных годах нежелающий стареть командующий, как передавали очевидцы, пошутил: "оружие изысканное, ценное и легкое, чтобы хозяину сподручнее было его в зубах на стены неприятельские таскать".
       Но шпага по ее прямому назначению Арману больше в жизни не пригодилась. Хотя именно он, шестнадцать лет спусти, когда его называли Эммануилом Осиповичем Ришелье, руководил безуспешной осадой этой же самой крепости … Впрочем, заслуги его от той военной неудачи не стали менее значимыми: и в принявшей его, позволившей реализовать свои таланты, доброту, созидательную энергию стране, где он стал одним из самых известных в ее истории губернаторов; и на родине, где позже, после восстановления монархии, он стал министром иностранных дел и премьер-министром.

       Творец же победы был поощрен особой медалью в свою честь. Справедливой ли была награда или он заслуживал гораздо большего, не так важно. Наверное, не так важно и то, как сам шестидесятилетний генерал, весьма щепетильный в вопросах карьеры, и оценки своих заслуг, отнесся к наградам. Известно лишь, что в пышном праздновании невероятной победы над неприступной крепостью, устроенном в честь победителей в столице империи, в новом роскошном дворце, руководитель славного свершения не присутствовал. Императрица отправила его устраивать крепости на северных рубежах страны…
       Но оценка правителей, интриги вельмож были уже не властны ни над его гением, ни над его волей, ни над его славой. Чудачества и капризы самого автора славной победы становились лишь самой незначительной частью его оригинальной натуры и облика. Звезда генерала неуклонно приближалась к своему апогею, к той недостижимой никем другим в мире высоте, на которой она и останется навечно.

       2014