Корзинка

У Корзинки тёплый лоб, гладить бы и гладить, и там, где растекается бело-рыжей звездой пятно на морде, небольшой шрам: когда-то, в цирке, Вазген, звезда джигитовки, саданул бичом - не со зла, по пьяни. Потом на коленях стоял, прощения у неё просил, рвался копыта поцеловать - уже по новой пьяни. Корзинка простила. Сколько лет уж прошло, но кто бы ни заходил в денник, Корзинка шарахается от него, опасливо косится выпуклыми черносливовыми глазами, ржёт стекольно, на одной дребезжащей ноте-ниточке: «Ыыыыиииии». Потом успокаивается, даёт подойти ближе.
- Прими, Зинуля! - легонько шлёпает ладонью по её ноге конюх Савелич.
Корзинка покорно сгибает тонкую коньячного цвета ногу, и Савелич принимается металлическим крючком выковыривать забившееся в копыта грязь, проверяет подкову - крепка ли ещё, вынимает шарики репейника из гривы и ласково водит щёткой по лоснящемуся крупу. А в треугольном солнечном луче, прорезающем денник, пляшут пылинки, золотистые, как конфетная фольга. Всегда пляшут, у них ритуал такой, когда Савелич Корзинку чистит.
Списанные цирковые лошади особенные. Здесь не порода характером правит, хотя Корзинка - чистокровный тракен, и даже не обострённая память, а восприятие всех, кто находится в поле их зрения. И смотрят они как-то инако, по-хирургически, что ли, вывинчивают тебя насквозь, самую суть твою достают. Глянешь иной раз в глаза такой лошади, и задумаешься, а всё ли сам про себя знаешь. Цирк, одним словом. Корзинку списали не по старости, семилеткой, молодой, считай: начала задыхаться на первой же минуте галопа, и ничего поделать с этой бедой было нельзя.
- Можно её погладить?
Митька, шестилетний внук Савелича, тут как тут, ещё восьми утра нет. Уже третий день в конюшне торчит, примчался сразу, как приехал с матерью из города.
- Да гладь на здоровье, только резких движений не делай.
Митя подошёл, осторожно поднёс руку.
Шерсть у Корзинки на лбу колючая, а как спустишь руку ниже, к губе, - подивишься нежным бархатом серой в розовых пятнышках кожи. Корзинка тыкается в Митины ладони, в них - хлеб с солью. Осторожно, забирает подарок тёплым шершавым языком. Митя ахает от восхищения и долго, по-взрослому, объясняет, что мама дала только один кусок, но он с обеда принесёт ещё.
В деннике кружатся, витают запахи шерсти вперемешку с конским потом, сеном, опилками, овсом, яблоками, щедро высыпанными Савеличем в ясли, кисловатым железом и прелым деревом. Человеческие голоса, лошадиный всхрап, отдалённый лай дворовой собаки - всё сбивается в единую звуковую плоть, выливается в вёдра, пустые склянки, корыта и поилки, пьянит, завораживает. И Мите становится так хорошо, что он готов заплакать. Прижавшись щекой к горячему Корзинкиному боку, он долго гладит густую тёмно-рыжую шерсть. И тут вдруг что-то дёргается у Корзинки в пузе, будто Митю тронул кто, ткнул войлочным пальцем в ухо.
- Деда, что это?
- Жеребая наша Корзинка, - улыбается Савелич. - Коник новенький скоро народится.
Митя от удивления открывает рот, снова прижимается ухом к Корзинкиному животу, настороженно вслушивается, шепчет ей тихонечко, чтобы дед не слышал:
- Я приходить к тебе буду. Не даст мамка хлеб, сворую для тебя, поняла?
Корзинка выгибает шею и кивает несколько раз - так, как учили её в цирке. И кланяется Мите, чуть ковырнув копытом опилочный настил.
И Митя бежит во двор, кричит во всю глотку:
- Новый коник будет! Новый коник!
Собаке кричит, и работникам конюшни, и лошадям на открытом манежике, и птицам.
И кажется ему, что счастливей момента никогда не было у него за всю долгую шестилетнюю жизнь. Он будет вспоминать этот миг - не часто, но в самые трудные свои жизненные минуты - вспоминать с теплом и молочной горечью, как вспоминают о самом дорогом, ушедшем, но бережно хранимом на донышке сердца. И будет тот летний денёк вытягивать его из разных жизненных передряг, отмаливать, очищать. И каждый раз ему будет казаться, что снова вертятся в своём ритуальном танце золотые пылинки на остром солнечном клинке. Как тогда, когда дед чистил Корзинку.