Закон Рибо

Закон Теодюля Рибо – возрастное ослабление памяти на недавние события
при сохранении старых воспоминаний.


1.

Профессор Дмитрий Дмитриевич Ефимов по-мальчишески обрадовался, когда его пригласили в Рим на Европейский конгресс трансплантологии. Правду говорят: лучше поздно, чем никогда!

В самое первое утро, разумеется, уже начались обычные мелкие казусы, но они не портили ему радужного настроения и быстро разрешались.

Дело в том, что память в последние годы стала до такой степени подводить Дмитрия Дмитриевича, что затрудняла его общение с людьми, и чем меньше задавали Ефимову вопросов, тем увереннее он себя чувствовал. Заграница, конечно, не дом родной, где, как известно, и стены помогают. Здесь без знания языка и молодому впору запутаться. Поэтому, когда утром перед началом открытия Конгресса в номер к Дмитрию Дмитриевичу пришёл Альберт («или как там зовут этого парня?») и засыпал его вопросами, Ефимов растерялся. С Альбертом («кажется, всё-таки, Альберт») они познакомились вчера вечером в аэропорту, где тот встречал Дмитрия Дмитриевича с табличкой в руках. И он его очень хорошо постарался запомнить, так как знал, что все эти дни проведёт со своим новым итальянским знакомым. Но когда тот с утра постучался в дверь номера, то Дмитрий Дмитриевич, не узнав Альберта, не сразу его и на порог впустил:

- Вы что хотели? Я по-итальянски не понимаю…

Через минуту недоразумение, разумеется, рассеялось, но тут на Дмитрия Дмитриевича со скоростью пулемётной очереди и полетели вопросы:

- Как отдыхали, Дмитрий Дмитриевич? Разница во времени Вас не беспокоит? Как Вам ресторанный завтрак в отеле? Может быть, предпочитаете позавтракать в другом месте?

Ефимов растерялся и задумался.

«Ну, как я отдыхал? Наверное, хорошо. Или с непривычки долго не мог уснуть на новом месте? Или я выпил своё снотворное и выспался? Ну, разве всё сразу вспомнишь?!

А о разнице во времени я и сам прекрасно знаю, не маленький. Только в какую сторону этот сдвиг на два часа? И вообще, какое это имеет значение, если я уже проснулся?

Понравился ли мне завтрак? А разве я уже завтракал? Никакой сытости в желудке что-то не ощущаю. Тем более что привык начинать день не с чашечки кофе и игрушечного французского круассана, а с глазуньи и бокала крепкого чая. И яичницу всегда жарю себе сам. А сегодня, кажется, не жарил… Так, может быть, ещё и не ел?..»

Всё это Дмитрий Дмитриевич подумал, но говорить не стал, молча разглядывая своего говорливого спутника. Попытки расслышать у него какой-либо акцент ни к чему не привели. Альберт был услужливым молодым человеком, уже с какой-то «ихней» учёной степенью по биологии, которого на эти дни приставили к Дмитрию Дмитриевичу в качестве гида.

«Значит, русский, - пришёл Ефимов к печальному выводу. - Тоже сбежал мерзавец! Скоро никого на родине не останется…»

- Так Вы уже позавтракали, Дмитрий Дмитриевич? - продолжал уточнять Альберт и посмотрел на часы.

Наконец Дмитрий Дмитриевич собрался с мыслями:

- Слишком много вопросов, дорогой ты мой! – Он позволил себе снисходительно улыбнуться. – Будем считать, что спал хорошо, а позавтракал ещё лучше. Сейчас главное – не опоздать на открытие Конгресса.

А дальше всё проходило очень приятно и просто: Ефимова посадили в президиум и выступающие часто упоминали его имя. Потом наградили дипломом, памятной медалью и чеком на десять тысяч евро. В перерыве повели на обед, где рядом снова оказался этот Альберт и ненавязчиво подсказывал, что надо делать. Затем он отвёл его в какой-то кабинет, где Дмитрий Дмитриевич даже час или два подремал. Потом пошли гулять в парк, пока Ефимов неожиданно не вспомнил, что Конгресс, наверное, уже начался.

- Шут с ним, Дмитрий Дмитриевич. Там сейчас пошли научные доклады… Зачем ими голову себе забивать? Лучше посмотрите, какие здесь женщины красивые…

Последние слова воскресили в памяти одно смешное воспоминание: из того времени, когда Ефимова звали просто Димой. И он решил пересказать его Альберту:

- Есть такой старый анекдот, относящийся к концу девятнадцатого века, который мне рассказывал академик Боря Петровский. Возвращается молодой человек из Италии и восхищённо говорит друзьям: «Ах, какие в Италии красивые женщины!». Через двадцать лет он снова съездил в Италию и по возвращении стал делиться с друзьями своими впечатлениями: «Ах, если бы вы знали, какие в Италии вкусные вина!» Ещё через двадцать лет он опять побывал в Италии. И сказал, вернувшись в Россию: «Ах, какие в Италии удобные сортиры!» А я, как Вы, наверное, догадались, нахожусь в возрастной категории той самой третьей поездки, когда меня интересуют в большей степени отнюдь не женщины…

И довольный своей шуткой рассмеялся.

Вечером Дмитрий Дмитриевич отказался от любезного предложения Альберта («или ;льберта? Никак не запомню, а второй раз спрашивать неудобно») проводить его до номера. Решил снова скрасить прощание шуткой:

- Нет никакой необходимости, дорогой! Во-первых, мой номер на номерке, - скаламбурил он. – А во-вторых, сходить на горшок, почистить зубы и лечь в койку можно самостоятельно и в восемьдесят лет. Ещё раз спасибо и до завтра!

Альберт опять с готовностью улыбнулся стариковскому юмору, но всё-таки помог Дмитрию Дмитриевичу зайти в лифт, сам нажал нужную кнопку и задом быстро выскочил на площадку. Прощально помахал рукой:

- Спокойной ночи, Дмитрий Дмитриевич! Завтра ровно в десять ноль-ноль, как договорились, на этом месте. Не забудьте. - И молодой человек для большей убедительности постучал пяткой об пол, но его лакированных штиблет Дмитрий Дмитриевич уже не увидел. Двери лифта захлопнулись, и он стал подниматься.

Выйдя из кабины лифта в коридор, Дмитрий Дмитриевич сразу пожалел, что отказался от помощи. Снова сильно закружилась голова, причём явно не от выпитого за ужином фужера какого-то сухого вина. Нет, до своей двери он, разумеется, доберётся и даже разденется. Пожалуй, и в туалет надо будет заранее сходить. А вот его металлокерамические зубы подождут до утра. И нечищеными всё равно его переживут.

Но оказалось, что даже эту программу-минимум Дмитрий Дмитриевич не смог осуществить в полном объёме.

«Ладно, - решил он, зайдя в номер. - Унитаз подождёт. Ещё не хватало там грохнуться и голову разбить. И разденусь попозже. Только пиджак сниму, чтобы не помять. Надо срочно прилечь».

Он тяжело повалился на кровать и вздохнул.

«Нет… - начал он привычный разговор сам с собой. - То, что я согласился приехать сюда, правильно. Справедливость должна торжествовать. Пусть и с опозданием в сорок лет, но вспомнил наконец-то учёный мир, кто на самом деле стоял у истоков трансплантологии. Сейчас, конечно, в этом направлении уже чудеса творят. Ну, и слава Богу! Пусть творят. Но в основе всех их чудес лежит мой, ефимовский метод преодоления несовместимости при гомопластике! Все, естественно, понимают, что сейчас, после двух инсультов я уже наукой практически не занимаюсь. Но не только пригласили меня на этот юбилейный конгресс в качестве почётного гостя, а даже вручили медаль и денежную премию. Разумеется, за прошлые заслуги, за сделанный, так сказать «вклад в науку»… Доставили радость старику… Интересно, кто это подсуетился? Наши-то совсем про меня забыли. А эти чёртовы европейцы вспомнили!»

Боль и головокружение постепенно утихли. Дмитрий Дмитриевич разделся, наконец-то посетил туалет и заранее приготовил снотворное. Но решил пока его не принимать. Вот когда закрутятся мысли как белки в колесе: бесконтрольно и бесконечно, тогда и выпьет.

«Успеется. И по московскому времени ещё рановато… Или наоборот – поздно? Шут с ним, можно немного помечтать… Впрочем, какие у меня могут быть мечты? Живым бы домой вернуться, уже хорошо! Завтра этот Альберт (или ;льберт?) устроит мне экскурсию по городу, а на следующее утро самолётом - в Россию. А мне больше ничего и не надо, учитывая, что все расходы взяла на себя приглашающая сторона. И на заседаниях конгресса хоть и предложили «поучаствовать», но очень разумно не настаивали, когда я отказался. Молодцы, ребята, ничего не скажешь. Правильно понимают ситуацию. Практической пользы от меня сейчас ноль. Сыграл при открытии роль свадебного генерала – и баста!..

И отель мне выбрали очень приличный, в центре города. «Для русских», судя по названию, чтобы было легче общаться с персоналом, в крайнем случае. Как, бишь, его? Я запомнил его название (мало ли что может заграницей случиться?), применив по выработанной в последнее время привычке специальный мнемонический приём. Придумал такую ключевую фразу: «Рокко и его братья смотрят в форточку и видят гостиницу для русских». Значит, первое слово «Рокко». Следующее образуется из «форточки». Правильно – «Форт»! А окончание совсем просто – «Отель де рюс». Вот теперь так и приходится жить. Не всегда помогает, конечно… Отель расположен в здании, построенном в начале девятнадцатого века. Разумеется, сейчас его модернизировали до пятизвёздочной гостиницы… Роскошь!..

Да, получить бы мне эту премию сорок лет назад! Совсем бы по другому жизнь прошла… Ну, допустим, тогда мой метод ещё критиковали и не признавали… Ну, пусть не сорок, а тридцать лет назад… Тоже неплохо… А сейчас? Зачем мне сейчас этот диплом? Внукам показать да на полку бросить. Деньги, разумеется, лишними не окажутся и пойдут на квартиру Сашке. Сколько можно мучиться с женой и детьми в двушке? А мне самому, зачем они?..

А ведь в биологию я пришёл совершенно случайно. Кому рассказать, не поверят! Я, впрочем, никому и не говорю. В моей официальной биографии написано: «Студентом второго курса Д.Д. Ефимов стал посещать научный кружок на кафедре общей биологии и сразу увлёкся проблемами трансплантологии». Ну, допустим, не сразу. Но это мелочи. А почему я пошёл записываться именно в этот кружок? Кто бы знал!.. Даже странно, от каких мелких случайностей зависит иногда выбор, который в конечном итоге определяет всю нашу дальнейшую жизнь!.. Таня… С ней мы впервые встретились на репетиции институтской команды КВН, куда меня пригласили, прослышав про мои поэтические таланты… И до чего же чётко я помню её лицо. И эти миндалевидные глаза… Мне на втором курсе было сколько? Лет девятнадцать, не больше. Получается – шестьдесят лет назад! С ума сойти! Как будто вчера всё это переживал… Интересно: лица тех, кто сидел в президиуме и с кем сегодня утром здоровался за руку, ни одного не запомнил (уж об именах и подавно не говорю!), а вот лицо Тани стоит перед глазами как живое… Команда в тот раз собралась в аудитории на улице Маяковского… Это я точно помню…»


2.

Финальная встреча двух команд КВН радиотехнического и медицинского институтов должна была состояться через неделю. Вся «прогрессивная студенческая общественность» города только об этом и говорила, разделившись, соответственно своим пристрастиям, на два лагеря.

Перед этим внутри каждого института прошли свои встречи между курсами и факультетами. Лучшие игроки были отобраны в сборные институтов. От своего второго курса я в неё и попал. И оказался самым младшим в своей «кавээновской» команде.

Ох уж эта разница между студентами младших курсов и старшекурсниками! Она значила даже больше, чем лишняя звезда на погонах у военных; а у тех-то «звёздной» спеси не занимать! Кивая в мою сторону, другие члены команды, лучше знавшие друг друга, небрежно добавляли: «Он со второго».

Но был у меня свой козырь: стихосложение. В команду институтского КВН участников набирали по простому принципу: этот знает всё о спорте, этот поёт, этот сможет станцевать, та знает всё о музыке, этот – член институтского комитета комсомола, будет следить, чтобы кто-нибудь что-нибудь не ляпнул с дуру и т.д. И таких «всезнаек» набрали, как апостолов, двенадцать персон. Я «отвечал» за стихотворные экспромты.

У нас было готово приветствие и очень неплохое домашнее задание. А все остальные конкурсы должны были проходить уже на сцене, так сказать, «в прямом эфире»: там вся надежда на собственную смекалку и остроумие.

За четыре дня до финальной встрече всю команду срочно и как-то таинственно собрал наш капитан – Владислав, студент шестого курса.

- Товарищи кавээнщики! У нас неприятности. Верный человек из нашей контрразведки сообщил, что, во-первых, у «радиков» приветствие в стихах, а во-вторых они нам дарят челюсть! У нас же – простая мизансцена, о подарке для них мы и не думали. И у нас нет достойного ответа на их презент. Представьте: дарят нам челюсть с одним зубом и говорят что-то вроде: «Грызите ею гранит науки». Если я её просто возьму и ничего не скажу, считай приветствие уже проиграно.

Посыпались предложения, которые быстро свелись к двум: первое, нужно написать новое приветствие в стихах и, второе, придумать стихотворный ответ на эту челюсть, который на сцене выдать за экспромт.

- Кто у нас ответственный за стихотворные экспромты.
- Я, - несмело подал я свой голос, так как среди старшекурсников чувствовал себя не очень уверенно.
- Сделаешь за ночь?
- Не знаю…
- Что значит, «не знаю»? – удивлённо поднял брови выше очков Владислав. Потом о чём-то подумал и объявил: - Так, Николай с Генкой пытаются переписать старое приветствие стихами. Димыч, а ты всё-таки попробуй написать совсем новое приветствие. Пиши первое, что придёт на ум, не думая о том, понравится оно нам или нет. Понял? Кстати, подарить им мы можем свою медицинскую эмблему: у нас где-то должна быть картонная и красиво раскрашенная. Возьми на заметку… Так, теперь, что мне сказать в ответ на челюсть?
- Так это тоже по Димкиной части. Он же спец по экспромтам.
- Все экспромты хороши, когда заранее подготовлены… - начал было я.
- Вот тебе ночь на подготовку и даётся. В общем, так: пробуют и пытаются сочинять все. У кого что получится, завтра рассмотрим. Собираемся в шесть часов в старом читальном зале.

Ответ на «челюсть» у меня получился легко и быстро. Стоило только себе её зрительно представить и предположить, какие могут её сопровождать слова (а «наколка» уже была – «Грызите ею гранит науки»). Следовало отыграть этот же глагол, но с обратным, каким-нибудь хохмаческим смыслом. Вы нам советуете грызть гранит науки? А мы вас загрызём! Зуб там, сказали, один, ну пусть два или три – не важно. Значит, можно так: «Хоть зубов и маловато, загрызём мы вас ребята!». Коротко и хлёстко. Главное - как и когда ответить. Это очень тонкая вещь, которую надо будет специально обсудить с Владиславом. Шутка, опоздавшая на секунду, уже не смешна!

А вот приветствие?… Я перебрал несколько вариантов: у меня были заготовки домашних заданий (по ним я и специализировался, был, так сказать, сценаристом), но все они оказывались слишком многословными и громоздкими. А здесь условия жёсткие: ровно три минуты текста и подарок.

И только, когда я уже лёг спать (о подготовке к завтрашним семинарам не могло быть и речи!) в надежде быстро уснуть, быстро проснуться и на свежую голову что-нибудь сочинить, неожиданно появилась одна идея. Мы выходим все на сцену в белых халатах и изображаем медицинскую бригаду скорой помощи, вызванную к больному. А оказываемся как бы случайно на сцене… Только текст должен быть предельно простым, чтобы все успели выучить его за два дня.

Следующим вечером на собрании команды, волнуясь, но, чувствуя, что требуемое получилось у меня неплохо, я поднял руку. Этот школярский жест сразу вызвал волну снисходительных ухмылок и шуток, однако Владислав быстро взял серьёзный тон:

- Кончаем базар. Дима, выходи сюда и мы тебя слушаем. Запомни: перед тобой наихудшая часть студентов нашего института! Все порядочные студенты ходят в научные кружки, готовятся к зачётам, а этих обалдуев только и держат ради того, что надо участвовать в КВН-ах. За их, так сказать, остроумие. Прикроют КВН и вся команда после первой же сессии вылетит из института… Настроился? Представил, что за шпана сидит перед тобой? А теперь давай!

Капитан нашей команды оказался великий психолог. Я понимал, что всё не совсем так, как он сказал, но… но что-то в его словах было и от правды. И почувствовал себя действительно увереннее.

Стихотворный «экспромт» - придуманный мой ответ на челюсть - прошёл сразу и на «ура», но возникли споры тактического характера.

- Владислав, все знают, что ты за свою жизнь двух слов ни разу не срифмовал. Сразу усекут, что про челюсть мы узнали заранее, и пропадёт эффект. А Димку там вообще никто не знает. Предлагаю сделать так: ты, как капитан, принимаешь эту чёртову челюсть и тупо (извини, но здесь тебе и играть особенно не надо будет) смотришь на неё. Через секунду должен выскочить Димка, взять её у тебя и – опять не дольше секунды! – выдать свой экспромт. Вот тогда и будет настоящий эффект.

Обсудили, уточнили детали, прорепетировали пару раз, согласились.

- Замётано! Что у нас с приветствием? Димыч, ты что-нибудь придумал?

Уже вдохновлённый предыдущей похвалой и от этого ещё более возбуждённый, я стал бегать по площадке, образовавшейся после раздвинутых столов, показывал, кто, где должен стоять, одновременно читая и играя за каждого его роль:

- А куда мы все попали? Нас к больному вызывали!
- Нас к больному вызывали, а на сцену мы попали.
- Ты не знаешь, что за сцена?
- Это сцена КВН-а!
- Ты взгляни на эти лица! С кем-то здесь хотят сразиться.
- Может с нами? Вот потеха!
- Стой! Тогда нам не до смеха!  Ведь нельзя же отступать!
- Надо – будем выступать!
- Но у нас подарка нет? Не дарить же им ланцет?
- Тоже мне, нашёл проблему! Мы подарим им эмблему!
- Им змею? У ней же жало! Как бы хуже нам не стало?!
- Чтобы хуже нам не стало, дарим им змею без жала!…

- В этот момент мы отрываем жало у картонный эмблемы и кто-нибудь дарит её капитану «радиков», - вставил я очередную ремарку и тут услышал, что неожиданно прозвучала брошенная кем-то реплика, раздался смех, потом чей-то не расслышанный мною ответ, а затем снова наступила мёртвая тишина. Все продолжали смотреть на меня, но я уже смутился и сбился с темпа. – Ну, в общем, у меня текста ещё на полторы минуты. Если всё обыгрывать, - уже совсем поникшим голосом продолжил я, - то должны уложиться в три минуты.

Я смотрел на Владислава и по его всегда сосредоточенному и внешне туповатому лицу не мог определить: понравился ли ему мой текст или нет. Вдруг раздался громкий женский голос:

- А ты у нас гений!

Девушка в команде была одна – Таня, которая «отвечала» за музыку и музыкальные конкурсы. Необыкновенно симпатичная невысокого роста брюнетка с пятого курса, язвительная и остроумная. Её слова могли обозначать с таким же успехом и похвалу, и ехидную издёвку. Оказывается, когда я произносил последние слова: «Дарим им змею без жала», кто-то из команды бросил: «Им Таньку надо без языка подарить», что и вызвало смутивший меня смех.

- Не отвлекайте его! Давай читай дальше! Всё нормально у тебя получается. Продолжай!…

Встречу мы выиграли. Правда, с очень небольшим перевесом, всего в два очка. Но это были как раз те два очка, которые «медики» сразу взяли на моём приветствии. Во время игры счёт колебался, но в конечном итоге два очка и сделали нас победителями.

Читальным залом института я практически не пользовался, так как жил в своей квартире. Но без библиотеки было не обойтись. Наберу там нужных книг, отнесу домой, а потом мог снова до следующего цикла туда не ходить. Там, в библиотеке, Таня меня однажды и встретила.

- Дим, ты действительно живёшь при счастливом отсутствии родителей?
- Да, они в командировке за границей. До следующего лета.
- Послушай, а ты не мог бы меня выручить? К моей хозяйке, карге старой кто-то там из родственников приехал, и она меня срочно выселяет. Ты не возражаешь, если я у тебя недельку-другую перекантуюсь? Комнату быстро сейчас не найдёшь, а тебе я могла бы платить за неё.
- Не надо никакой платы! Ты что? Живи, сколько хочешь… Только у меня хозяйство ведь холостяцкое. Я дома даже не обедаю, обычно где-нибудь в кафе.
- Чудак! Ты так говоришь, словно в моём распоряжении есть личный повар и камеристка… Я, например, чаще вообще не обедаю. Впрочем, тебе это будет сложно понять, так что не будем усугублять ситуацию. Давай конкретно. Если я к тебе сегодня вечером перееду? Можно?
- Я же сказал, что можно. Тебе вещи помочь перетащить?
- Ты чудак в квадрате. Что значит, никогда не жил в общежитии и не мотался по чужим углам. Все мои вещи ты увидишь сегодня вечером. Часов в восемь подойдёт?

Я остался в своей комнате, а Таня расположилась в спальне родителей. Неудобство мне представлялось только одно: пользование ванной и туалетом. Но оно легко и быстро было разрешено в первые же полчаса после её вселения.

- Дим, ты обычно во сколько встаёшь?
- Я вообще-то поспать люблю… Если на лекцию к восьми, то выхожу из дома в семь тридцать, значит встаю в семь.
- Отлично. Ровно в семь ванна и твой шикарный санузел будут свободны.  Если тебе утром хватит чая с хлебом, то приготовление этого ответственного блюда я беру на себя.
- У меня есть ещё сыр и масло.
- Ну, ты оказывается не только гений, ты ещё и буржуй! Значит, чай с бутербродами – за мной. А выходить можно вместе: мне ведь тоже к восьми. Ключи от квартиры мне не нужны. Приходить я буду только ночевать. Ты к одиннадцати вечера дома уже бываешь?…

Первые несколько дней мне грезились ночные хождения из одной спальни в другую и страстные объятия. Но так как ничего подобного не происходило, то я довольно быстро адаптировал свои отношения с Таней во вполне приемлемые рамки старшей сестры и младшего брата, которые, как мне казалось, вполне нас обоих устраивали. В душу друг к другу мы не лезли, да наше общение в основном и ограничивалось утренним чаепитием.
Два раза в неделю (жила она у меня уже целый месяц) Таня возвращалась раньше, часам к шести. В такие вечера она жарила на ужин картошку, потом уютно устраивалась, поджав под себя ноги, в большом кресле перед радиолой с каким-нибудь толстым учебником на коленях и словно погружалась в забытьё: то ли кошечка дремлет, то ли студентка зубрит курс инфекционных болезней, то ли мечтательная девушка слушает музыку – не сразу и поймёшь, на кого больше похожа.

По воскресеньям она отсыпалась. Я же с утра уматывал на тренировку по лёгкой атлетике и, вернувшись домой часам к двенадцати, обычно ещё заставал её в полурасстёгнутом халате, непричёсанную, бродящую по комнатам с рассеянно-отрешённым выражением лица. В это время было в ней что-то непонятное для меня, тревожащее и одновременно возбуждающее.

Однако произошло это не в воскресенье, а во вторник. Мой будильник зазвонил ровно в семь. В ту же минуту Таня зашла ко мне в комнату и спросила:

- У тебя сегодня какая первая лекция?
- Биология. А что?
- Чёрт с ней. Не ходи. Я тебе сейчас сама лекцию прочитаю? Тоже по биологии… И с демонстрацией опытов... – Таня сбросила халатик и голая юркнула ко мне под одеяло.

Ко второму курсу «сексуальный опыт» у меня был весьма ограниченный и я ещё не приобрёл необходимой умелости, которой мешали плохо управляемая горячность и страстность. Все основные знания о тонкостях и возможностях сексуальных отношений я получил от Тани. Продолжались эти «уроки» около месяца. И как бы смешно это не звучало, моё обучение «Науке любви» можно было действительно разделить на «лекции» (теоретическую часть) и «семинары» (практическую часть). У Татьяны сказывалась, видимо, уже привитая ей в институте склонность к дифференцированной подаче материала. Во всём остальном наши взаимоотношения ничуть не изменились. Естественно, «занятия» по моему эротическому обучению перенесли на ночные часы: прогуливать лекции нам обоим было не резон.

А однажды вечером совершенно неожиданно для меня и совершенно спокойным голосом Таня сказала:

- Димуль, комнатушка у моей старой карги наконец-то освободилась! Так что не буду больше стеснять твою свободу. Большое-пребольшое тебе спасибо. Ты меня здорово выручил. У нас в городе попробуй найди свободную комнату: студентов как тараканов, все щели забили! – Она чмокнула меня в щёку. – Не провожай. Меня там ждут на такси. Ты очень хороший мальчик! Только время на девчонок всё-таки не теряй. Запишись лучше в кружок по биологии. Больше будет шансов при распределении в институте остаться.

И ушла.

Когда раздался далёкий звук захлопываемой внизу подъездной двери, я заплакал. Конечно, не впервые в жизни: наверняка приходилось – и ни раз! – реветь в детстве. Но запомнил я именно эти слёзы. Свои первые мужские слёзы…

Татьяне почему-то нравился мало тогда кому известный американский поэт Лонгфелло. Она несколько раз цитировала мне его: «Не говори о любви, потраченной напрасно! Любовь никогда не пропадает зря…»


3.

Дмитрий Дмитриевич несколько раз повторил про себя строки Лонгфелло и понял, что пора принимать снотворное. Стихотворное заклинание превращалось в бесконечно повторяемую мантру. Иначе он будет так лежать до утра, и вспоминать, вспоминать, вспоминать…

Три таблетки валерьянки, плюс таблетка ивадала и всё это запивается полстаканом воды, в котором растворена шипучая таблетка аспирина. После чего следуют четыре часа спокойного сна. А ему больше и не надо…

Не зажигая в комнате свет, подошёл к окну, которое выходило на внутренний двор отеля, окружённый с трёх сторон «П»-образно расположенным корпусом. Дальше виднелся какой-то псевдоантичного вида грот, окружённый по сторонам и сверху лестницами, а за ним – разноцветные зонты над столиками летнего ресторана. Дмитрий Дмитриевич решил выйти на балкон: минут пятнадцать до сна в запасе у него ещё были. Как только открыл дверь, его сразу оглушили музыка и городские шумы. Дома, конечно, тише и спокойнее, но сколько можно сидеть, не вылезая, в своей берлоге?! Эдак совсем заплесневеешь… А здесь жизнь бьёт ключом! Да, правильно кто-то сказал: «Увидеть Париж и умереть». Вот завтра он его как следует и рассмотрит… Когда бы он ещё во Франции побывал?! Да ещё, как выражается современная молодёжь, «на халяву». Повезло, ничего не скажешь…

На следующий день Роберт (или Роб;рт?) умотал Дмитрия Дмитриевича до изнеможения. Хотя в их распоряжении и была машина, но ходить по Римскому форуму (а он-то думал, что находится во Франции!) приходилось, естественно, пешком. Да и по ватиканским залам на машинах никто не ездил.

Зато всё, что Дмитрий Дмитриевич намеревался увидеть в Риме, он посмотрел. И знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой совсем недавно происходило избрание нового папы. И по внутренним дворикам Ватикана погуляли. А после обеда уже поехали к Колизею. Дмитрию Дмитриевичу непременно хотелось своей рукой дотронуться до древнего сооружения. Он в нескольких местах плотно приложил ладони к холодному камню и с мальчишеским любопытством спросил у Роберта:

- Как ты думаешь, а мог в этом месте, допустим, Цезарь тоже дотронуться до стенки. А? Здесь же вход старый остался!..

Но когда стали бродить по нескончаемым подъёмам и лестницам Римского форума от одной колоннады к другой, от одной церкви к другой, и всё под палящим солнцем, Дмитрий Дмитриевич окончательно выбился из сил. Надо отдать должное гиду, он это быстро заметил, увёл его в тень, дал посидеть и отдышаться, а потом кратчайшим путём довёл до ожидавшей их машины, по пути рассказывая о тех достопримечательностях, которые они не успели посмотреть.

- Господь с ними, - устало махнул рукой Дмитрий Дмитриевич. – Всего не усмотришь…
- Мы сейчас к фонтану поедем. Там прохладно и красиво…

Вечером снова не обошлось без мелкого недоразумения, но к ним Дмитрий Дмитриевич уже привык. Прощаясь у лифта, он решил, как всегда, пошутить и бодрым голосом спросил:

- Значит, завтра мы с тобой едем в Ватикан с Римским Папой знакомиться?

Роберт (или Альберт?) быстро заскочил в лифт и, наклонившись, зашептал:

- Дмитрий Дмитриевич, в Ватикане мы с вами были сегодня утром. А завтра я заеду за Вами ровно в девять часов утра и отвезу в аэропорт. Запомнили? И ещё одна просьба: не надо здесь о Папе громко говорить. Пожалуйста.
- Да-да, извини. Просто из головы вылетело. Но я зато помню, что мои билеты на самолёт у тебя. Правильно?
- Конечно, правильно, Дмитрий Дмитриевич. Пусть до завтра у меня и останутся. Когда буду Вас провожать через контроль, тогда Вам их и вручу. Так надёжнее.

Опять неудобно вышло. Всегда у него так: сначала скажет, а потом подумает. Ведь помнил прекрасно, что сегодня утром они посещали Ватикан! А потом гуляли по форуму. Или наоборот? Но это, в конце концов, не важно. А напоследок Роберт показал ему несколько очень красивых фонтанов. Один был величиной с дом и представлял собой настоящее произведение искусства! И Дмитрий Дмитриевич его прекрасно запомнил, хотя и был уже смертельно уставшим. Разумеется, не название: его всегда можно посмотреть в путеводителе. Он, якобы, самый большой в Риме. В середине стоит Нептун, а вокруг различные барельефы, аллегорические фигуры и скульптуры. Фонтан дополняли небольшие –  в полтора–два метра высотой - водопадики, которые выбивались из-под декоративных глыб. Что-то эти потоки воды Дмитрию Дмитриевичу напомнили. Он не сразу сообразил, что именно.

И только когда улёгся в мягкую постель, расслабился и закрыл глаза, то вспомнил... Падун! Ну, конечно, падун!.. Интересно, сколько лет ему тогда было?..


4.

Степь пахла разноцветным набором неизвестных мне трав и хорошо знакомым запахом креозота. Пропитанные им сосновые шпалы буквально парились едким духом в знойном июле. Влетающие в вагон потоки воздуха кружились только возле открытой двери, почему-то не проникали внутрь и не нарушали жаркое пространство салона. Дверь в задней стене вагона была раскрыта настежь. Но если в обычном пассажирском вагоне она вела бы через громыхающий переход в соседний вагон, то здесь открывалась в никуда. Ведь из последнего вагона поезда видна только пустынная земля и убегающие вдаль рельсы. Прямые стальные полосы стремительно выбегали из-под вагона и терялись за горизонтом. Железные дороги в северном Казахстане проложены как по линейке. А чего им вилять? Ни гор, ни рек, ни оврагов. Ровная, как столешница, степь.

Дверь, разумеется, была перегорожена невысокой железной решёткой, но мне подходить к ней отец всё равно не разрешал. Он сам открывал её на ходу, и в таких случаях садился рядом на стуле, курил свой «Беломорканал», смотрел на рельсы и о чём-то думал. А я устраивался за длинным столом, намертво прикреплённым в центре салона, и что-нибудь читал или смотрел журналы. Я заранее взял с собой из дома несколько книг: одну про шпионов и одну про партизан. А иногда, как и отец, смотрел в открытую дверь. В степи меня завораживало её однообразие. Громкий из-за открытой двери перестук колёс, пошатывание вагона (последний в составе вагон всегда больше других болтается из стороны в сторону) и четыре исчезающих вдали железнодорожных рельса действовал гипнотически.

Я был ещё слишком мал, чтобы ощущать чувство своего превосходства из-за того, что находился не в душном плацкартном, а в служебном вагоне, в котором было всего три человека. Первый - это отец, который сейчас ехал на место крушения какого-то поезда. Второй – я, который к тому времени закончил шестой или седьмой класс и был отпущен мамой «покататься в папином вагоне». И проводница – тётя Вера.

Излишне упоминать, что своим отцом я гордился. И даже сочинил вот такое стихотворение:
По дороге скучной пыльной
Едет ревизор всесильный.
Товарищ очень строгий,
Ведь он «замнач» дороги.

У меня даже своё двухместное купе было. Верхняя полка в нём была всё время поднята, потому что на ней никто не спал, а на столике лежала стопка журналов «Огонёк» и «Крокодил». И ещё новенький, 1954 года издания громадных размеров Географический атлас – подарок родителей ко дню рождения. Мне льстила напечатанная надпись под заголовком: «Для учителей средней школы».

На какой-то станции после Джамбула наш вагон отцепили от состава и перегнали в тупик. От стоящего рядом столба к вагону сразу же протянули провода, и через минуту отец уже с кем-то разговаривал по телефону. Ещё через час в вагон на совещание стали собираться местные железнодорожные начальники: все в чёрной форменной одежде с погонами и в фуражках. Но самое высокое звание - три большие звезды с двумя просветами – было у отца. Когда совещание закончилось, отец сказал, что уедет до вечера. Сел на стоявшую на соседнем пути дрезину и укатил.

А я с тётей Верой пошёл на привокзальный рынок покупать продукты и мороженое. Потом, пользуясь тем, что вагон стоял и не шатался, принялся рисовать. У меня имелся специальный альбом, в который я с помощью набора простых карандашей разной твёрдости и «офицерской» линейки «собрал» целый паровозный парк. Разные серии локомотивов я аккуратно и очень тщательно перерисовывал с отцовских книжек. На самой первой странице красовался, разумеется, первый в России паровоз Черепановых. Затем шёл добрый десяток машин различных марок, а сейчас я старательно перерисовывал самый красивый, с большими белыми колёсами паровоз - «Иосиф Сталин». А вот тепловозы мне не нравились. Они были похожи на цистерны: длинная бочка на колёсах и всё! Не интересно.

Ужинал я в купе у тёти Веры. Больше всего я любил пить чай из тонких стаканов, стоящих в подстаканниках. Дома у нас таких не было. На передней стенке подстаканника отчеканено изображение: мчащийся паровоз на фоне Спасской башни. И три заглавные буквы – МПС, расшифровку которых я, конечно, уже давно знал. Но самым удивительным в этих подстаканниках была чашеобразная нашлёпка, припаянная к верхнему изгибу ручки.

- Это сделано для упора большого пальца. Чтобы удобнее была держать, - объяснил мне как-то отец. Он почему-то произносил слова «что» и «чтобы» не через «ш», как учили в школе», а чётко выговаривал звук «ч».

Когда чай оказывался слишком горячим, я использовал «чашечку» по другому назначению: из чайной ложки переливал туда чай, а потом всасывал остывшую сладкую жидкость.

На станции мы простояли два дня. Отец то приезжал, то уезжал, а после обеда на второй день спросил у меня:

- Хочешь под водопадом искупаться?
- Откуда здесь водопад? Ты шутишь? – искренне удивился я.
- Спорим на щелчок?! – весело отозвался отец. Если отец так говорил, значит, он проспорить никак не мог. Но где он возьмёт водопад? Однако, чтобы продолжить начатую отцом игру, я, уже зная, что проиграю, весело произнёс:

- Спорим! Но только без обмана, пап, ладно? Водопад должен быть настоящий, а не какая-нибудь там водокачка. Договорились?
- По рукам! – И моя небольшая ладошка утонула в сильной пожатии.

На «козле» мы ехали уже больше часа. За рулём сидел казах, рядом с ним кто-то из местных в железнодорожной форме, которого звали «Николай Степанович». А на заднем сиденье машины сидел я с отцом. Разговор у старших, как всегда вёлся об одном и том же: «электротяга», «автоблокировка» и прочая чепуха. Не выдержав своего безучастия, я один раз всё-таки встрял в разговор:

- А как правильно эта машина называется? Ведь не «козёл» же?
- Это «газик». Газ-69. Надёжная машина, везде проедем, - ответил Николай Степанович.

Усвоив новую информацию, я на какое-то время успокоился. Постепенно, я это скорее почувствовал, чем увидел, ровная дорога стала волнообразной, появились холмы – невысокие, пологие и лысые. Но этот рельеф уже явно отличался от пустынной поверхности.

В салоне нашего вагона висела большая карта железных дорог СССР, но при тщательно размеренном километраже между соседними станциями на ней напрочь отсутствовал цвет, которым обычно на карте выделяют реки и горы. Поэтому я и взял в дорогу свой атлас.

«Надо будет проверить по нему, куда мы сейчас едем», - отметил я про себя.

Сначала мы остановились около какого-то древнего полуразрушенного здания, огороженного заборчиком.

- Это мавзолей Айши-Биби, - торжественно провозгласил Николай Степанович. – Вон какая облицовка красивая! Со средних веков сохранилась…

Потом ещё утомительно тряслись целый час. «Козёл», поднимая за собой долго не оседающий хвост пыли, уже давно съехал с шоссе и петлял между холмами. Наконец остановился возле одного, такого же невысокого, как и окружающие, но с вершиной, покрытой травой и кустарником. У меня существовало своё представление об оазисе: неожиданно кончается песчаная пустыня и возникает пальмовая роща, которая окружает небольшое, но красивое озеро. И на берегу отдыхает верблюжий караван. Однако здесь, разумеется, никакими пальмами и не пахло. Впрочем, выскочив из машины, я сразу учуял лёгкий запах дыма.

- Вон видите дымок, Дмитрий Фёдорович? – спросил Николай Степанович у отца. – Туда к ребятам и поднимайтесь… Мы сейчас за вами принесём всё остальное. Там скромный дастархан...

Чахлые низкорослые деревца, которые мало чем отличались от кустов, не заслоняли обзор. Даже с небольшой высоты я увидел, что длинный ряд холмов, вдоль которого они ехали, постепенно повышаясь, уходит куда-то за горизонт, где собравшиеся на небе облачка мешали разобрать: то ли это вершины настоящих гор, то ли просто облака.

На склоне, по которому мы поднялись, среди редкого кустарника сидели на корточках двое казахов. Один тушил костерок, разведённый в мангале, в котором уже образовалось достаточно пышущего жаром древесного угля. Небольшой столб голубоватого дыма превращался в призрачно-прозрачный горячий воздух, в котором, как в зеркалах комнаты смеха, искажались находящиеся за ним предметы. Второй мужчина нанизывал на шампуры куски мяса, которые доставал из стоящего перед ним ведра.

«А руки-то у него грязные», - машинально отметил я, так как всегда отличался аккуратностью.

В стороне, в тени куста лежали, видимо, какие-то продукты и посуда, накрытые полотенцами со знакомыми буквами «МПС».

- Салам алейкум, товарищи, - поздоровался отец.
- Алейкум ассалам, - почтительно отозвались мужчины, но каждый продолжал заниматься своим делом.

Отец наклонился и поднял одно из полотенец.

- Мы пару возьмём с собой? Якши?
- Якши, якши. Берите, пожалуйста.

Уже знавший о многонациональности Казахстана, я тихо спросил у отца:

- Пап, это казахи?
- Нет. Видимо, дунгане.
- А они кто такие?
- Ну, разновидность казахов. Помнишь, мама дунганскую лапшу готовила? Из длинных полосок теста… В этой области должно быть больше дунган.
- Что же ты с разными народами на одном языке говоришь?
- А какая разница? Они же всё хорошо понимают.

Мы пошли к вершине холма. Здесь кусты становились погуще, деревья повыше и вся земля была покрыта свежей, не выгоравшей на солнце травой.

Сначала я услышал шум падающей воды, а потом уже увидел и сам водопад. Отец не обманул. Это был пусть маленький, но самый настоящий водопад. Степная Ниагара не превышала трёх метров, но удивителен был сам факт наличия обильного источника в таком пустынном месте. Откуда он здесь взялся?

Почти на самой вершине холма из земли бил мощный ключ, который, промыв почву, обнажил каменистую породу и с её края падал вниз на следующий каменный уступ. Под водопадом образовался даже небольшой, метра два в диаметре мелкий водоём.

- Ну, кто первый?
- Ты иди первым, - ответил я, не отрывая восхищённо-завороженного взгляда от водопада. Я уже скинул сандалии и стоял на самом краю чистейшей и до ужаса холодной воды. Прикоснулся к ней пальцами ног и, обжёгшись ледяным холодом, сразу поджал их. В такую воду даже зайти страшно, а чтобы полностью искупаться?…

Из водоёма вытекал ручей, направление которого можно было легко проследить. Он удивительно прямо, без каких-либо особых петель и изгибов стекал с холма, и зелёная из-за окружающей травы полоска тянулась за ним до самой ложбины между холмами. Там, в природной чаше уже сформировалось настоящее небольшое озеро, на противоположном берегу которого виднелся навес для отары. Вся земля в том месте была вытоптана до чёрной грязи.

Я снова уставился на падающую воду. Дно кипящего водяной рябью водоёма было усыпано галькой.

«Как берег в Сочи». - За свою короткую жизнь я успел побывать с родителями и на черноморском побережье. - «Неужели это вода так отшлифовала камни? И сколько же лет ей надо было для этого падать?»

Отец уже разделся до трусов и тоже попробовал ногой воду.

- Холодная, чёрт её подери!
- Это естественно. Она здесь всегда должна быть одной температуры, - резонно заключил я. И с сожалением добавил: - Это не пруд. Теплее не станет.
- Ты у меня, Димка, как всегда прав, - охотно согласился с моими доводами отец. Потом решительно стянул трусы и сразу шагнул под падающий поток.

И радостно загоготал:

- Ух, ты!.. Хорошо-о-о! Ох, зараза!... – А через несколько секунд уже выскочил на траву, размахивая в разные стороны руками, подпрыгивая и радостно смеясь.

Я с завистью смотрел на него, но сам раздеваться не торопился.

- Давай, давай! Ты мне щелчок проиграл? Проиграл! Вот вместо щелчка и сполоснись. На всю жизнь запомнишь это ощущение. Да ней бойся ты! Не помрёшь. На одну секунду туда и сразу обратно… Давай!

Я медленно снял рубашку, повесил её на ветки кустарника. Наклонился и пощупал воду руками. Да, теплее за это время она действительно не стала.

Снял брюки, но трусы решил оставить. Мне пришло в голову, что в трусах будет чуточку теплее, так как самые чувствительные места тела хотя бы на первые мгновения окажутся закрытыми для воды. Подошёл поближе к водопаду и почувствовал холодные брызги.

- Трусы сними! А то в мокрых ходить придётся, - посоветовал отец.

Но я уже всё рассчитал. Похожу и в одних брюках, без трусов. Ничего страшного. Зато теплее будет под водопадом.

Я набрал полную грудь воздуха и шагнул под водопад. Когда ледяная вода окатила меня, я рефлекторно сделал ещё один вдох и окончательно задохнулся. Глаза у меня вытаращились, рот раскрылся, но возможности закричать не было. Падающий поток был настолько тяжёл, что я невольно пригнулся и в следующее мгновение почувствовал, как с меня смыло трусы. Я попытался шагнуть в сторону, но запутался в спущенных трусах и стал падать. Отец успел подхватить меня и, хохоча, вытащил из-под водопада на траву.

Только после этого я смог, наконец, задышать, судорожно засмеяться и натянуть на полагающееся место трусы. И почувствовал холод. Причём в наибольшей степени от мокрых трусов, которые по моему замыслу должны были меня защищать.

Но жаркий воздух не дал мне замёрзнуть, тем более что отец сразу накинул мне на плечи полотенце.

- Ну, как ты, Димка?
- Здорово, папа! Я такого не ожидал, честное слово! И вода - такая тяжёлая оказалась!.. – Я ещё продолжал делиться своими ощущениями, которые хронологически вряд ли продолжались дольше двух-трёх секунд, пока мы с отцом возвращались на место приготовления шашлыка.

Николай Степанович, посмотрев на нас, утвердительно сказал:

 - На падун ходили… Правильно…

Услышав незнакомое слово, я сразу насторожился. Уже тогда я был начитанным парнем, не даром – круглый отличник и староста своего класса.

«Падун, падун», – повторял я про себя. – «Интересно, почему он так называет водопад? Падун, наверное, от слова “падать”. Падающая вода – падун. Похоже на “колдун”».

Я вспомнил вид водопада. Несколько кустов на самой вершине холма и природная каменная шапка вполне могли сойти за голову, а сам водопад – за открытый рот колдуна-великана и его бороду. Придя к такому заключению, я успокоился и сразу почувствовал волчий голод. И на самом деле: несмотря на сытный обед, приготовленный ещё в вагоне тете Верой, после холодного душа аппетит у меня прорезался отменный.

После обеда попросил у отца:

- Пап, дай монетку, а?
- Зачем?
- Я её хочу в водопад бросить. Пусть там лежит.
- Вернуться сюда хочешь?
- Почему?
- Есть такая примета. Если хочешь вернуться в какое-нибудь место, то надо оставить там монетку.
- Почему?
- Не знаю. – Отец полез в карман брюк и протянул мне медную монету.
- Я быстро. – Побежал в сторону водопада, остановился перед ним и внимательно, чтобы хорошо запомнить, рассмотрел монетку.

Это была трёхкопеечная монета 1950 года. На передней стороне – два колоска, на реверсе – герб и большие буквы «СССР».

Теперь самая главная задача, где и как её здесь спрятать, чтобы потом можно было найти.

«Просто бросить её на дно нельзя. Не хочу, чтобы она лежала на виду и потом – вдруг ещё водой смоет. Куда же её засунуть?»

Я размышлял несколько минут, пока не нашёл, как мне показалось, наилучшего решения. Я сообразил, что её лучше спрятать как можно выше - в щелях того камня, с которого этот падун и стекал.

«А здорово было бы сюда ещё раз как-нибудь вернуться!» - подумал я.

Но примета не сработала. Больше никогда я на том водопаде не был.

5.

Последнее утро в Риме прошло очень хорошо и удачно. Проснувшись, Дмитрий Дмитриевич сразу сверился с написанным ещё вечером расписанием своих дел. Затем тщательно побрился, аккуратно оделся, позавтракал в ресторане отеля и к нужному часу собрал все свои вещи. Как бы там его память не ухудшалась, а он с этим и не спорит, но всё необходимое он делать ещё может самостоятельно. Хотя бы и по бумажке.

По пути в аэропорт Альберт, правда, немного подпортил ему настроение:

- Дмитрий Дмитриевич, я не хотел Вас поправлять раньше, но меня зовут Андрей. Вы иногда путали моё имя, но это не страшно. Должен сказать Вам, что мне было очень приятно познакомиться с Вами и особенно послушать ваши рассказы о том, как Вы начинали свои первые эксперименты по гомопластике. И о Ваших встречах с такими людьми, которых я сейчас могу увидеть только в виде бронзовых бюстов. Вы даже не представляете себе, какой кайф я буду ловить, когда начну рассказывать коллегам о том, что гулял по Риму и беседовал с самим Ефимовым! Спасибо Вам!..

Дмитрий Дмитриевич слушал его и думал: искренне он так говорит или подсмеивается над его старческой немощностью и забывчивостью?.. Сейчас такое время, что и не поймёшь, кому можно верить, а кому нет… Особенно этим молодым да ранним… Дифирамбы поёт, а Эйфелеву башню мне так и не показал, стервец! Это надо же! – побывать в Париже и восьмое чудо света не посмотреть!..

Когда самолёт приземлился в Москве, Дмитрий Дмитриевич уже ни за что не волновался. В аэропорту его встретит дочь и доставит прямо на квартиру. Его задача была нетрудной: добраться от самолёта до зала встречающих.

Однако досадная задержка вышла в зале получения багажа. То, что у него была с собой барсетка, которую он старался никогда не выпускать из рук, и небольшой чемодан, специально приобретённый для этой поездки дочкой, Дмитрий Дмитриевич, разумеется, помнил. Но покупал чемодан не он, а потому не смог хорошо запомнить его расцветку. Ну, новый. С номерным замком, шифр которого был зафиксирован в нескольких местах. На колёсиках. На ручку дочь специально привязала белую верёвочку. Но какого цвета сам чемодан?

Тёмная лента транспортёра с багажом змеиной каруселью проползала мимо Дмитрия Дмитриевича, а он всё никак не мог определить, какой именно чемодан его. Приметил три с верёвочками на ручках и стал наблюдать за ними. Два вскоре взяли, а третий, совершив вхолостую «круг почёта», вновь приблизился к Дмитрию Дмитриевичу. Он уже протянул к нему руку, как стоящая рядом девушка с возмущением воскликнула:

- Это мой! Вы почему его берёте?
- Ой, извините, пожалуйста, перепутал.
- Видите, у него верёвочка на ручке?.. Перепутал!.. Я специально привязала!
- Да-да, конечно... Извините.

Только минут через двадцать, когда на ленте осталась одна неподъёмных размеров спортивная сумка и чемодан какой-то дикой, сине-красной расцветки, но без всякой верёвочки на ручке, Дмитрий Дмитриевич несмело снял его с транспортёра. На всякий случай постоял на месте – вдруг снова не его? Потом с испорченным неприятным казусом настроением отправился в зал прибытия.

Дочь беспокойным взглядом осмотрела его с ног до головы:

- Ты почему так долго, папуля? У тебя всё нормально?
- А что со мной может быть? Всё хорошо. Вот привёз почётный диплом, сувениры и чек на крупную сумму…
- Про чек позже поговорим. А сейчас пошли за мной. Давай, я чемодан повезу. Устал?
- Если честно, то устал. И, ты знаешь, усталость какая-то странная. Не столько физическая, сколько психологическая. Всё время чувствуешь себя в каком-то напряжении…
- Поехали сразу к тебе домой. Отдохнешь, как следует, на дачку поездишь, всё и пройдёт… А ты почему самый последний вышел?
- Да, я забыл, какого цвета у меня чемодан. Всё искал, чтобы верёвочка на ручку была привязана.
- Господи! Ты что, папуль? Верёвочку я тебе в прошлом году привязывала, когда ты в санаторий уезжал! А сейчас специально купила чемодан такой расцветки, который ни с каким другим спутать невозможно… Он такого цвета, наверное, единственный на всю Европу! Неужели не смог запомнить?
- Да я его потому и побоялся взять с транспортёра: уж очень он мне странным показался…

6.

После смерти жены я остался один в большой трёхкомнатной квартире. А в тесной «хрущёвке» из двух комнат жила семья дочки из четырёх человек. Вывод напрашивался сам собой – провести родственный обмен. Через два месяца после похорон жены я уже жил в этой самой «хрущобе». Вот она вся перед моими глазами.

Я оглядел свою новую квартиру. Кровать была так расположена, что, не поднимая головы от подушки, можно было увидеть не только всю, впрочем, очень маленькую спальню, но и соседнюю – проходную – столовую. Более того, видел я и коридор: налево он вёл в кухню, а направо к санузлу и выходу из квартиры.

Собственно говоря, мне одному этой не очень просторной жилплощади вполне хватало. Я, кстати, сам первый и предложил дочке обменяться квартирами, но всё никак не мог решить, что брать с собой в новую квартиру, что оставлять в старой. Разве всё учтёшь? Пишущую машинку, все энциклопедии и справочники, научную литературу, разумеется, надо забрать. Ну, там кровать, шкаф для барахла. Вроде больше ничего и не надо. Но разве всё предусмотришь?! А вдруг что-нибудь понадобится (в трёх комнатах за долгую и не совсем бедную жизнь много чего накопилось): потом уже неудобно будет обращаться к дочери и просить.

Но после того как отметили сороковой день, дочка за две минуты перечислила мне всё то, что могло хоть когда-нибудь пригодиться на новом местожительстве. И я не нашёл, что возразить: она действительно всё учла, ничего не забыла. А потом за несколько дней организовала обмен квартирами и переезд.

Последние год-два я уже не отрицал, что у меня заметно ухудшилась память, да и соображать стал хуже. А раздражительно-снисходительные реплики родных и знакомых не давали забыть об этом неблагополучии. Теперь уже ясно, что я с каждым годом всё больше будет превращаться в обузу для окружающих. Но что поделаешь?… Это начались уже печальные «дуновения» Алоиса Альцгеймера…

То, что голова стала хуже работать я замечал и по творческой производительности. В позапрошлом году переиздали том моих избранных статей по трансплантологии и в редакции поинтересовались, не хочу ли я включить в него что-нибудь «из нового»? Как не стыдно было признаваться, но пришлось ответить, что «ничего стоящего» у меня сейчас нет... А недавно пошёл в книжный магазин. Купил пару заинтересовавших меня книг, но когда пришёл домой, то обнаружил, что они у меня уже есть. Более того – я их уже читал!..

Через несколько дней после возвращения из-за границы я уже не мог уверенно сказать, в каком городе именно побывал. Кажется всё-таки в Париже. Эйфелеву башню разве забудешь!.. Но меня теперь больше беспокоила непрекращающаяся жара. В этой квартире, где все три окна выходили на одну - южную – сторону дома, к обеду вообще станет нечем дышать. Поэтому по утрам дочь или зять отвозили меня по пути на работу на дачу, а вечером, боясь оставлять меня там на всю ночь, забирали домой.

Первое, что я всегда делал в такую жару, это обливался из колодца холодной водой. Была в этом «подвиге» маленькая хитрость для окружающих, которые удивлённо восхищались моим «моржеванием». Надо было буквально на две-три секунды отключить воображение и всё. То есть не думать о том, как обжигающе холодная колодезная вода потечёт по разгорячённому телу. Отбросить всю эту лирику. Просто, ни о чём не думая, поднять ведро воды и вылить его себе на голову. А дальше – визжи не визжи – дело уже сделано. Боязнь холода не успеет даже появиться. Кстати, после первого ведра уже совсем несложно вылить на себя ещё пару вёдер. Но последнее обстоятельство, как правило, уже определялось самочувствием и погодой. На сегодняшний день три ведра – то, что надо для появления благостной и бодрящей расслабленности.

Я облился, растёрся полотенцем, надел сухую одежду. На вешалке увидел летнюю шляпку жены. Ещё в прошлом году она носила её здесь, прикрываясь от солнца.

Сел в шезлонг на своём любимом месте - под высоким дубом. Но даже сквозь его густую листву солнечные лучи достигали земли. Почему-то мне захотелось прикрыть голову именно этой шляпой, принадлежавшей покойной жене: здесь меня всё равно никто не увидит. И я накинул голубую, украшенную жёлтым горошком, широкополую женскую шляпу себе на голову.

Взял Бродского, но уже через несколько минут в очередной раз заметил, что плохо стал понимать его стихотворения. Они казались мне слишком заумными, сложными, с вычурными метафорами. Поймал себя на мысли о том, что не могу сосредоточиться на стихотворении, не могу уловить его смысла. А ведь читал раньше, что-то трогало меня в нём – вон сколько помет на полях!

В раздражении отложил книгу, накрыл шляпой лицо и откинулся на спинку шезлонга. Воздух под шляпой быстро нагрелся, и я ощутил ещё оставшийся запах духов, которыми любила пользоваться супруга. Это были какие-то французские духи в белой упаковке. Название, конечно, из головы уже выветрилось.

Невольно подумал о жене. А как только потекли воспоминания, так в голове снова зазвучал её голос. У меня в последние недели уже неоднократно так бывало. Но никогда ещё её голос не казался мне настолько реальным. Впрочем, если пятьдесят пять лет ежедневно слышишь человека и разговариваешь с ним, то немудрено, что голос отпечатывается в памяти как на магнитофонной ленте…  Жена, как всегда в последние годы, с раздражением перечисляла все мои недостатки и провинности, которых - конечно же! – немало накопилось за долгие годы совместной жизни. Я, впрочем, уже не так болезненно реагировал на её ехидно-насмешливый тон, поэтому монолог настроения мне особенно не испортил, а больше удивил своей интенсивностью и как бы реальностью. Я даже что-то пробурчал ей в ответ, но голос, на секунду замолчав, продолжал долбить своё: «Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Совсем глухой стал, что ли? Ну, сколько раз можно повторять одно и тоже!…»

Неужели голову напекло до такой степени, что у меня появились слуховые галлюцинации? Пожалуй, надо освежиться холодненькой водичкой. Мозги сразу на место и встанут. А то пришёл и ещё не обливался…

Я разделся до плавок, подошёл к колодцу и бросил вниз ведро. Во время сильной жары колодец обычно сильно усыхал: вода опускалась метра на четыре от уровня земли.

Укреплённое сбоку ведра грузило послушно наклонило посудину, и оно стала захлёбываться тёмной водой. И тут я неожиданно снова услышал голос жены:

- Ты совсем слепой стал, Дима! Неужели меня не видишь? Смотри повнимательнее!

Что за чертовщина? Но я всё-таки попридержал верёвку и перестал дёргать ведро, даже чуть притопил его, чтобы поверхность воды успокоилась.

- Где ты там? – негромко сказал я в колодец. Хотя вокруг никого не было (все огородники-поливальщики с соседних участков приходили ближе к вечеру), но уж совсем сумасшедшим выглядеть мне не хотелось даже в собственных глазах.

- Да, здесь я. Смотри внимательнее. Совсем, что ли ослеп? Очки не урони в колодец, придержи их. – Этот раздражённый голос, доносящийся на этот раз явно со дна колодца, безусловно, принадлежал Гале.

Я вгляделся в тёмный круг воды. В середине, как раз над ведром, вписываясь в его периметр как в портретную рамку, всё чётче и чётче стало проявляться лицо супруги. Как она могла там оказаться?! Чудеса какие-то!

- Галя, ты жива? Это ты? – громким шёпотом спросил я.
- Нет, Джулия Робертс! Конечно я, кто же ещё?! Ты уж совсем из ума стал выживать... Ну, теперь видишь меня?
- Да, теперь хорошо вижу, - ответил я виноватым голосом. Вот всегда так: ругается, словно я виноват в том, что уже плохо слышу и плохо вижу. Мне всё-таки восемьдесят лет, а не восемнадцать! Другие мужчины и не доживают до такого возраста, а я ещё сравнительно неплохо себя чувствую! – А ты что там делаешь, Галь?
- Жара какая! Не чувствуешь, что ли? А здесь хорошо, прохладно… Давай, спускайся сюда.
- Скажешь тоже! Как я спущусь-то? Здесь же ни ступенек, ни скоб нет… Если только по верёвке?.. Но она смотри, какая тонкая! Я на ней и не удержусь, так вниз и полечу сразу.
- Да не бойся ты… Потихоньку спустишься. Только перчатки надень брезентовые, а то кожу на ладонях сорвёшь…
- Ну, если в перчатках, тогда другое дело… Можно и попробовать, больно не должно быть… Знаешь, я лучше их две пару надену: сначала перчатки, а сверху ещё брезентовые рукавицы…

Держась за натянутую верёвку, я перелез через край колодца и сел на холодный край верхнего бетонного кольца, свесив вниз ноги.

- Галь, ты там отойди в сторону. А то ведь и сорваться могу. Упаду прямо на тебя, снова начнёшь ругаться…

Я размотал до конца верёвку, проверил на прочность, вцепился в неё обеими руками и повис над водой. Пальцы, разумеется, были слишком слабыми, чтобы удержать вес массивного тела, и я заскользил быстрее, чем предполагал, вниз по тонкой и мокрой бельевой верёвке.

Только когда я погрузился по самую шею в леденяще-холодную воду, почувствовал под ногами единственную неустойчивую опору – стоящее на дне колодца ведро и посмотрел вверх, где в круглом окошке бетонной трубы виднелось небо, я понял, что произошло…

И начал задыхаться от холода. В отчаянии посильнее ухватил верёвку и попробовал подтянуться…

Нет. Вылезти сам, разумеется, не смогу. Значит, помирать здесь, в воде?

- Эй! Кто-нибудь! Помогите! - несколько раз крикнул я, оглушая себя эхом.

От холода и частого дыхания вскоре закружилась голова. Я почувствовал, что теряю сознание...

Почему-то вспомнился холодный водопадик, под которым как-то искупался в детстве… Как его называли? Падун… Да, падение в смерть. И рядом нет никого, кто бы, как тогда отец, смог бы мне помочь… Интересно, а монетка моя ещё там, в камнях лежит?..

В голове вдруг ясно прозвучал голос матери, которая напевала мне колыбельную песенку:

Баю баюшки баю,
Не ложися на краю,
Придёт серенький волчок
Схватит Диму за бочок…

В это время в левом боку возникла острая и резкая боль. «Волчок» меня всё-таки схватил…

Я ещё раз посмотрел вверх, где слепящий яркий круг очерчивал белесое небо.

Боль почему-то не сопровождалась страхом. И в голове продолжало звучать: «Баю баюшки баю…»

И я выпустил верёвку из рук…

* * *
Сентябрь - октябрь 2007.