Ферзи, слоны, пешки

1. Защита Каро-Канн

Дежурство у Виктора прошло спокойно: поступивших больных минимум миниморум (по субботам обычно так и бывает) и ночью поднимали только один раз – в третьем отделении у больного развился эпилептический статус. Дежурная медсестра оказалась молодая и не достаточно умелая: возились почти целый час, но припадки купировали. Потом ещё пару часов удалось подремать, но к пяти утра большинство больных проснулись: зашаркали тапочками по коридору, заговорили.

«Выспятся днём, а ночью бродят», - недовольно подумал Виктор, хотя прекрасно понимал, что это нормальная обстановка для любого психиатрического отделения, где лежат хроники. Вообще грех было жаловаться: пока всё идёт нормально и впереди выходной.

После обильного завтрака при «снятии пробы» на кухне настроение совсем стало хорошим. До конца дежурства оставалось ещё с полчаса, а сменявший его Шилин уже шёл к приёмному покою от автобусной остановки. Шёл, правда, не торопясь, да и куда ему спешить!? Не на свидание с любимой идёт, а на сутки в дурдом…

Существовала примета, что если всё хорошо и удачно складывается, то жди подлянки. В переводе на их язык: сдал дежурство на 20 минут раньше, значит, на сорок минут тебя задержит что-нибудь другое. Закон подлости! Но всегда оставалась надежда на исключение из правил. Поэтому, вернувшись к себе в отделение, Виктор решил не испытывать судьбу и не делать обхода. Ночью всё было спокойно, и до понедельника, даст Бог, ничего не случится. Он переоделся и сразу направился к выходу. Заглянул только в процедурный кабинет к дежурной сестре:

- Прощайте, Любовь Яковлевна! Я отчаливаю на заслуженный отдых.
- До свиданья, Виктор Владимирович! Счастливо отдохнуть… А Трофимов сегодня не помрёт?
- С чего это Вы взяли, что умрёт? Он вроде такой же, как всегда.
- Да что-то показалось мне так… Сейчас глянула на него…

 К Трофимову Виктор питал особое чувство. И сейчас даже стыдно стало, что он последние дни как-то обходил его. «Вот он, закон подлости в действии», - подумал с раздражением, но вернулся в свой кабинет.

Трофимов представлял собой яркую иллюстрацию так называемого «шизофренического слабоумия», которое слабоумием в прямом смысле этого слова не являлось. Это был неопрятный, замкнутый и практически не отвечающий на вопросы больной. Но стоило ему предложить папиросы за партию в шахматы, он сразу поднимался с кровати и молча шёл за Виктором в его кабинет играть. Судя по анамнезу, Трофимов в юности занимался в шахматной школе у самого Ботвинника. Виктор, разумеется, играл на любительском уровне, но других партнёров в больнице у него не было. Впрочем, если учесть, что за два года работы здесь он у Трофимова ни разу не выиграл, то о таком сопернике можно было только мечтать. Их партии всегда проходили без свидетелей (обычно вечером во время дежурства) на диване во врачебном кабинете. Призом служили несколько папирос, которые в течение всей игры лежали на спинке дивана и с которых Трофимов не сводил глаз (на доску он смотрел лишь изредка и как-то безучастно). Сам не курящий, Виктор не понимал эту тягу к сигаретам, более того - проводил среди больных «борьбу с курением». Из самых гуманных соображений отдал распоряжение, чтобы больным выдавали не больше пачки папирос или сигарет в день, которые, кстати, приобретались на их собственные деньги. Некоторым больным (к ним относился и Трофимов), которые не могли самостоятельно распоряжаться своими пенсиями и докупать необходимое им курево, этого явно не хватало. А Трофимов вообще курил беспрестанно, начиная с пяти утра, и после обеда его уже можно было увидеть жестами и мимикой выпрашивающим папиросы у других пациентов или санитаров. Поэтому приз Виктора был беспроигрышной приманкой. За пару ходов до неизбежного мата Трофимов молча забирал папиросы и вставал у закрытой на защёлку двери кабинета. Безразличным взором смотрел куда-то в угол, осторожно держа «приз» двумя руками, ожидая, когда Виктор сообразит, каким именно способом он получает мат. Иногда на это уходила ни одна минута. Частенько Виктор начинал спорить, что «Ещё никакого мата нет, куда ты пошёл?», передвигая по шахматной доске туда-сюда разные фигуры. Но кончалось всё всегда одинаково. Виктор говорил: «Спасибо, Станислав Ильич. Ещё как-нибудь сыграем?» и внимательно смотрел в лицо больному, пытаясь заметить хоть какие-нибудь следы душевного волнения или желания что-то ответить. И, не дождавшись никакой реакции, открывал ему дверь.

Вот такой был Трофимов. В отделении он находился около десяти лет, и последние полгода умирал от рака. В начале заболевания, когда ещё оперативное вмешательство могло быть целесообразным, Трофимова отправили на консультацию к хирургу в Центральную районную больницу. Но консультации психически больных там почти всегда протекали довольно однообразно: хирург, похохатывая, удивлённо спросил у медсестры, как она может там с такими больными работать. Потом - на что жалуется сам Трофимов; тот, разумеется, ничего не ответил.

- Ну и хорошо, что жалоб нет. Кормите их там получше, вот и худеть у вас не будут. – И размашисто малопонятным почерком написал на направлении Виктора: «Данных за онкопатологию нет». – Что вы там делаете с такими больными? Всё равно не вылечатся. Только койки занимают. Здесь нормальных-то больных класть некуда…

После упоминания о койке глаза хирурга слегка замаслились, и он с нежностью посмотрел на упругую попку уходящей вместе с Трофимовым медсестры.

А месяца через три при повторной консультации обнаружили, что опухоль находится в лёгких, по размерам неоперабельная и метастазы уже распространились везде, где только можно. Госпитализировать к себе отказались («нам лишняя летальность не нужна»). Последнее время Трофимов по существу держался на святом духе, высыхая и превращаясь на глазах в мумию. Родные больного не появлялись и в отделении быстро смирились с его предстоящей смертью. На счету у Трофимова накопилась значительная сумма (пенсия переводилась в больницу), так что и похоронить его отделению при наличии денег будет несложно.

Стульев в палате психбольниц не бывает, так что Виктор сел на край кровати. Трофимов лежал с закрытыми глазами. Часто и поверхностно дышал. Он и раньше был худым и высоким, а сейчас – голый скелет. Бросились в глаза страшно увеличенные лимфоузлы. А что если они прорвутся? Как и кто будет за ним ухаживать. То, что он умирает от рака, разумеется, весь персонал знал. Когда Трофимов совсем ослаб и перестал вставать, ухаживали за ним. В отделении было ещё несколько «лежачих» больных, так что это ещё было терпимо. Но если придётся обрабатывать раны с гнойным - или какое оно там может быть? – выделяемым, то Виктор никого не заставит это делать. Такой больной, разумеется, должен находиться в хирургическом отделении…

- Станислав Ильич, ну-ка, открой глаза! Посмотри на меня, узнаёшь?

Без ответа; впрочем, Виктор на него и не рассчитывал. Он пощупал пульс: где-то около ста ударов и очень слабый. Да, Трофимов долго не протянет. Интересно, понимает он, что умирает?

- Станислав Ильич, помрёшь, небось, скоро? Может быть, скажешь адрес кого-нибудь ещё из родных? А? Брату мы писали, не отвечает…

И вдруг в ответ раздалась целая речь. Пусть произнесённая слабым и прерывистым голосом, но столько Трофимов не наговаривал, наверное, и за год.

- Никому писать не надо больше. Здесь похороните… На мои деньги купите больным что-нибудь поесть и пару шахматных досок…  Может ещё кто играть будет… А Вы защищаетесь неплохо, но наступать не умеете. Дебюты Вам надо учить… На одной защите Каро-Канн далеко не уедете…

Вот так и получилось, что из отделения Виктор вышел только в половине девятого. Нечего было радоваться тому, что Шилин приехал раньше… Не так, так эдак, но пришлось задержаться.

Виктор неторопливо отправился домой. Жаль, что слишком близко. После суток проведённых в психиатрической больнице, хорошо бы погулять…

«Интересная сцена произошла с Трофимовым. Это называется предсмертная ремиссия при шизофрении. Такая же была у художника Федотова. Но одно дело прочитать об этом, другое – увидеть собственными глазами. На практике редко так красиво получается, как излагают учёные в своих руководствах…»

Мысли полусонно (всё-таки ночью как следует не выспался) переходили с одного предмета на другой без всякой заметной связи. Он вышел на дорогу к посёлку. Как обычно по утрам в выходные дни она была пустой, открытой до самого своего не очень дальнего конца, где уже виднелась крыша его дома. К моменту прихода следующего городского автобуса пройдёт несколько человек – туда и обратно – и снова никого. У Набокова, кажется в «Лолите», есть интересный неологизм для сочетания «никого вновь» – «никовновь»…

Снег за ночь подмёрз, но день уже обещал быть солнечным, спокойным и тёплым. А следовательно, слякотным, так что эта хрупкая ледяная корочка через час-другой превратится в снежную кашицу… Быстрее бы всё стаяло, чтобы грязи было меньше… Что-то напомнила Виктору эта подмёрзшая снеговая слякоть. Одновременно приятное и немного тягостное. Он довольно чётко почувствовал это ощущение, но, вот, где и когда оно возникло впервые? Может быть здесь же вчера? Шёл же он и вчера по этой дороге, по такому же хрустящему, как поджаренный картофель, снегу. Но вчера этого ощущения, которое сегодня неожиданно заполнило все его чувства, не было. Присутствовала уверенность, что это было ещё в Рязани, а значит, как минимум, года два назад. Виктор всегда мало обращал внимания на дорогу под ногами, подразделяя её, как истинный горожанин, на два вида: хорошую (сухой асфальт) и грязную (всё остальные). Откуда же, из какого хронологического периода памяти всплыло это приятно-томительное чувство?… Герой Марселя Пруста по одному вкусу пирожного живо вспомнил целую картину из своего детства, а он вот уже минут пять не может хотя бы приблизительно припомнить, когда и где возникало у него это своеобразное чувство приятной усталости, связанной с такой дорогой…

Виктор специально перешёл на ту часть улицы, где крошка снежной колеи была повыше и хруст под его ногами раздавался сильнее… Без всякого эффекта.

Он решил зайти в память не со стороны ног, а со стороны головы, то есть использовать вместо компаса не эмоции, а рассудок. Надо постараться правильно поставить вопрос, тогда, может быть, и ответ возникнет. Следует спросить себя: когда и при каких обстоятельствах у меня могло возникнуть это ощущение раньше? Почему оно не возникало вчера на этой же дороге, а именно сегодня утром, когда он возвращается домой после суточного дежурства?..

Вот оно в чём дело! В дежурстве! В редком сочетании таких часто встречающихся по отдельности факторов: во-первых, замёрзшая весенняя снежная слякоть, во-вторых, дежурство в ночь на выходной день, когда после его окончания не надо продолжать работу в отделении и идёшь утром домой, а не на работу; в-третьих, тихое воскресное, а потому и пустынное утро; в будний день в это время по улице мельтешили бы люди (и медицинский персонал, и жители посёлка, и пациенты), проезжали бы машины, а то и трактор или снегоуборочная машина. Никакого хруста под ногами не услышишь или, во всяком случае, не обратишь на него внимания. Вот они - немудреные составляющие этого ощущения. Чувство усталости после ночного дежурства, сочетающееся с приятным настроением по поводу того, что день только начинается, а на работу выходить не надо. И сразу Виктор чётко представил себе улицу в Рязани, даже её название вспомнил – Братиславская, по которой он шёл в какое-то воскресное утро вот также после суточного дежурства из больницы домой. И сразу, вспомнив, успокоился…

До дома оставалось буквально несколько шагов. Есть, конечно, свои преимущества в такой близости жилья от работы, но Виктор всё-таки предпочёл бы жить в городе и лучше терять каждый день 30 минут на поездку в автобусе, чем вариться в рабочее и нерабочее время, день и ночь в одном и том же котле, среди одних и тех же лиц и сплетен.

Из ближайшего подъезда неожиданно выскочил душевнобольной сын местного врача – высокий парень с гривой давно не расчёсываемых чёрных волос и в тапках на босу ногу – и прямо через сугроб направился к столику во дворе. Упёрся в него руками и на несколько секунд застыл. Посмотреть со стороны: будто полководец обдумывает план предстоящего наступления. Затем резко развернулся, невидящими глазами уставившись куда-то выше крыш, широко перекрестился, поклонился и вновь через сугроб пошёл к подъезду. Прошёл в полуметре от Виктора, но явно не оставив тому никакого места в своих галлюцинаторно-бредовых переживаниях.

«О, господи! Из одного дурдома – в другой! У Андрея, видимо, обострение. Надо намекнуть матери, пусть положит его ко мне в отделение, пока чего-нибудь не натворил».

Виктор невольно посмотрел на столик, у которого только что стоял Андрей. За ним, разумеется, в тёплые летние вечера, собиралась играть в домино местная «элита»: главный врач больницы, сорокалетний «антиинтеллектуал», поддерживающий больницу в приличном состоянии за счёт хорошей хозяйственной хватки; его шофёр Володя, ценимый им за молчаливость, и завхоз больницы, трудолюбивый куркуль по кличке «Сопливый», с дочкой которого сожительствовал главный врач. Четвёртым подсаживался кто-нибудь из местных, но чаще ещё один «водила», зять «Сопливого». Вся субординация в этой разношёрстной компании сводилась к тому, что за бутылкой, независимо от исхода партии, всегда посылали Володю. Добро бы играли в шахматы: Виктор эту игру уважал и с удовольствием мог бы составить компанию. Но «забивать козла» даже в компании с главным врачом считал ниже своего достоинства…

***

В понедельник утром Трофимов был ещё жив, но на вопросы больше не отвечал. Что с ним было делать, Виктор не знал. Сама смерть больного Виктора не пугала, в его хроническом отделении многие доживали свой век, правда, не таким образом. В большей степени его беспокоили будущие конфликты с персоналом, которые наверняка возникнут. Он решил посоветоваться со старшей сестрой, старой и хитрой деревенской бабой, мудрой как черепаха Тортилла. Она как раз обладала всеми теми чертами, которых не хватало Виктору при всём его высшем образовании.

- Лидия Дмитриевна, что с Трофимовым делать? Хирурги брать не хотят, хотя я убеждал, что ему ничего кроме ухода не нужно. А у Трофимова лимфоузлы могут прорваться. Не обратили на них внимание? Я таких, честно говоря, раньше не видел и не знаю, что там может быть. Будут, наверное, проблемы с персоналом при уходе за таким больным. Как Вы думаете?

Старшая сестра отодвинула график работы в сторону, продолжая задумчиво смотреть на стол.

- Может быть, ещё раз попросить главного врача – пусть договорится с городскими хирургами. В конце концов, они должны таких больных брать к себе! – предложил Виктор.
- Если Трофимова положат в ЦРБ, нам свой пост там придётся организовывать. Иначе они не согласятся. Это значит забрать из каждой смены, которые у нас и так полностью не укомплектованы, по одному человеку. И ещё неизвестно, как долго это продлится.  - Потом как-то значительно произнесла: - Умер бы он побыстрее. И сам бы отмучился.
- Это - ясное дело. Но не скажешь же ему: помирай быстрее.
- И не надо говорить. У него сердце, наверное уже слабое… Сделать что-нибудь из гликозидов побольше, вот он и отмучается сразу.
- Вы имеете в виду: ввести что-нибудь в вену, чтобы он концы отдал?
- Да. Только Вы потише, не надо так громко.
- А что же можно ввести?
- Ну, например, строфантин. – Старшая пристально посмотрела на Виктора. Друзьями они, разумеется, с ней не были, но друг другу доверяли полностью. Со старшей сестрой отделения иначе и нельзя работать.
- Однако… - Виктор замолчал и задумался. – Вы имеете ввиду, быстро ввести?... До разрыва сердца? А Вы так уже когда-нибудь пробовали?
- Попросите только Римму. К другим не обращайтесь, - оставив без ответа его последний вопрос, продолжала старшая медсестра. – Когда будет инъекции делать в палате – там же одни лежачие, - сделает и ему. Только последнему, чтобы сразу после этого ушла. А заметят потом пусть санитары, чтобы от них уже и мы узнали. Сами там только не стойте, мы Вам потом доложим.
-
В кабинете Виктор достал фармакологический справочник Машковского и прочитал статью о строфантине. Да, пожалуй, она права. Если не разводить в глюкозе, вести побольше и – главное - быстро, то сердце у Трофимова, естественно, не выдержит. Говоря официальным языком, это называется убийство. Кто именно только убийца не очень ясно, но тем и хорошо. Не так совестно. Опять же, хотим как лучше для самого больного. Что он мучается, бедняга?

Римма была красивой женщиной и женой врача. В психиатрической больнице врачей всего-то было двенадцать человек, причём половина из них жила в городе. Но зато всё остальные были здесь на виду. На глазах у всех, разумеется, были и их жёны. Два этих обстоятельства заметно выделяли Римму среди других медицинских сестёр. Держалась она несколько особняком, но не до такой степени, чтобы вызывать раздражение своих коллег. Не болтливая по сравнению с другими. И работала не в смене, а самостоятельно – процедурной сестрой. Старшая сестра, пожалуй, в очередной раз оказалась права. Если и обращаться к кому-то с таким деликатным делом, так только к Римме. Она ежедневно делает Трофимову глюкозу с витаминами и обезболивающие. И что она там сегодня введёт ему в шприце никто и знать не будет.

Виктор вошёл в процедурную, но сразу понял, что разговаривать надо не здесь: дверь открыта, мимо ходят больные. Не до шептания.

- Римма Сергеевна, зайдите ко мне, пожалуйста.
- Через две минуточки, Виктор Владимирович. Сейчас наберу шприцы, чтобы ампулы открытыми не оставлять. Ладно?

Войдя в кабинет, она присела на край дивана – как раз на то самое место, где обычно сидел Трофимов, когда играл с Виктором в шахматы. Вопросительно посмотрела Виктору в глаза, почувствовав, видимо, некоторую необычность ситуации. Если бы ему надо было отдать какое-нибудь срочное распоряжение (например, кому-то из больных изменить назначения), то Виктор сказал бы об этом в процедурной. Все остальные назначения есть в историях болезни. О чём ещё им разговаривать?

- Римма Сергеевна, Трофимов, несчастный мужик, помирает и всё никак не помрёт. Видели, какие у него лимфатические узлы?
- Да уж, не приведи Господи. Уже воспаляются, могут прорваться…
- Может что-нибудь сделать ему такое, чтобы сразу отмучился, а?
- Да, страдалец он… – В тоне её голоса не прозвучало ни удивления, ни протеста, словно бы не поняла Виктора.
- Сделайте ему сегодня вместо глюкозы чистый строфантин. Только вводите быстро и полный шприц.
- Да, я понимаю, - быстро ответила она. Виктор снова подумал, что, видимо, раньше, до него, с предыдущим врачом (а, может быть, и без его ведома!) они со старшей уже проделывали такой трюк. – Жалко его, конечно.
- Сообразите, как и когда лучше сделать?
- Да что тут соображать. Когда пойду в палату с инъекциями, всё ему и сделаю… Только Вы бы ушли куда-нибудь… Вы когда на обед пойдёте?
- В двенадцать. А что вы все обо мне беспокоитесь? – возмутился Виктор, невольно выдав, что на эту тему он уже с кем-то говорил.
- Да потому что Вы о чём думаете, то у Вас на лице и написано. Уходите пораньше на обед, придёте – всё будет сделано.
-
Виктор даже опешил о такой неожиданной характеристики. Он был о себе лучшего мнения. Но когда медсестра оказывалась права, у него хватало ума не вступать с ней в спор только из-за того, что он был врачом. И сейчас был тот самый случай.

- Договариваемся так. Я через полчаса пойду сначала в библиотеку, потом на обед и после часа вернусь.
- Как скажете, Виктор Владимирович. – Она встала. – Будем считать, что этого разговора не было.

«Как они все спокойно об этом говорят! Впрочем, не надо лицемерить. Я и сам головой о стенку по этому поводу не бьюсь. Кто мне мешал оборвать старшую сестру и не согласиться с ней. В конечном итоге, как я бы сказал, так всё и было бы. Дисциплина здесь, слава богу, ещё провинциальная, слово врача – закон… И кто меня вообще заставлял идти к ней с этим вопросом? Можно было бы ещё раз обратиться к главному врачу и попросить «нажать» на хирургов… Значит, в подсознании у самого сидела уже такая мысль, а сёстры её просто озвучили. И сделают всё своими руками… Разумеется, приказ исходит от меня, так что мне и отвечать за него на том свете. На этом вряд ли кто спросит…»

Вернувшись в отделение после обеда и проходя мимо открытого кабинета старшей сестры, он взглянул на Лидию Андреевну и… невольно остановился, увидев её растерянное лицо.

- Что случилось? Кто-нибудь сбежал? – Это единственное, чего боялся Виктор на работе.
- К Трофимову только сейчас брат приехал.
- Какой брат? – настала очередь растеряться Виктору.
- Которому мы неоднократно писали. – Старшая сестра уже взяла себя в руки, и голос её зазвучал громко и уверенно. – Он ждёт Вас в комнате свиданий.
- А… Трофимов?
- А больной Трофимов, к сожалению, умер двадцать минут назад. Санитарка Бирюкова первая заметила. Я звонить Вам домой не стала, знала, что Вы должны сейчас подойти.

Виктор, наконец, сообразил, откуда этот официальный тон: её слова мог слышать брат Трофимова, он должен был находиться в комнате свиданий напротив, дверь в неё тоже была открыта.

- Вы ему сказали о смерти? – тихо спросил он. Ему было бы легче начинать разговор с родственником, когда эта первая и самая неприятная ступенька была бы уже пройдена.
- Не успели. – Старшая перешла на шепот, приблизившись к Виктору: - Как нарочно всё сразу произошло, представляете? Стоило тому помереть и на тебе, заявился! – И она выразительно посмотрела на Виктора. Эстафета переходила к нему. Они своё дело сделали.

- Ну, что ж. Значит, скажу я, – как можно твёрже произнёс Виктор. В конце концов, он здесь за всё отвечает и ему решать оставшиеся проблемы.


Виктор развернулся и направился в комнату свиданий. Лучший способ защиты – нападение. Итак, первое: у него только что от раковой кахексии скончался больной. Второе: объявился родственник, который долго не появлялся и которого они в письмах неоднократно предупреждали, что его брат тяжело болен. Отнюдь не чрезвычайная для его отделения ситуация. А вот брату не позавидуешь. Сейчас стоит Виктору задать сакраментальный вопрос: «Труп когда забирать будете?» и все козыри окажутся в его руках…

Свидания родственников с больными проходили в маленькой комнатушке, заставленной столами и стульями. У одного из них стоял высокий, одетый в модную дублёнку мужчина. Такой же высокий, как Трофимова, но не очень на него похожий. На стол он уже выложил из большого жёлтого портфеля свёртки с едой, консервные банки, бананы, конфеты.

- Вы Трофимов? Здравствуйте! Меня зовут Виктор Владимирович. Я заведую этим отделением…


2. Цугцванг

Старшая сестра отделения рассказала Юрию Ильичу, где находится местное кладбище, и он поехал к будущему, на этот раз уже вечному пристанищу Стаськи.
 
Почему? Он сам сразу не мог ответить на этот вопрос.

Впрочем, если проанализировать своё состояние, то у него сейчас доминировали два чувства: побыстрее уехать из этого места и, возникающее вслед за этим чувство предательства по отношению к Стасу. Вот, видимо, поэтому он и выбрал такой компромиссный вариант: сразу распрощался с медиками, но не уехал из посёлка, а оправился на кладбище.

Но зачем? Посмотреть, где будет через пару дней похоронен его брат? Глупо. Порядочный человек приехал бы сюда на сами похороны, а так - что заранее смотреть? Или забрал бы тело домой и похоронил в Москве. А он что сделал? Стыдливо сунул деньги старшей сестре («Похороните, пожалуйста, по-человечески») и оставил в отделении всю продуктовую передачу, наполовину состоящую из дорогих деликатесов. И посчитал свой братский долг исполненным.

Юрий Ильич знал, что вряд ли сможет ещё раз вырваться в эту глубинку. Два часа езды на машине, конечно, не Бог весть какая даль!  Но: два часа сюда, два обратно и здесь неизвестно, сколько времени затратишь! Минимум половина дня пропадёт. А ему срочно надо готовить к изданию очередную книгу по шахматам, работы невпроворот. Из-за названия вот никак с редактором не договорятся. Ему очень хотелось бы назвать её так: «От первого хода до победы». Красиво звучит. А редактор настаивает на скучном: «Шахматная энциклопедия для детей»… Да ещё лежат две недописанные статьи в еженедельник «64» и в «Шахматное обозрение»: кровь из носа, но на той неделе они должны быть сданы в редакции. И потом: надо же ему потихоньку писать и вновь задуманную книгу о шахматных задачах. В ней должна быть одна изюминка… А, вот оно их кладбище!

Остановил машину у символических ворот, представлявших собой два, сложенных из выщербленного красного кирпича столбика. Из них торчали оставшиеся от лучших времён старые чугунные петли.

Юрию Ильичу нарисовали, в какой стороне кладбища хоронили больных, но он по многолетней привычке представив кладбищенское пространство в виде шахматной доски, сразу определил для себя диспозицию: ворота находятся, примерно, на поле «с1», а могилы больных занимают поля с «h8» по «h6». Чтобы не плутать зря между оградками, лучше идти вдоль забора – сначала направо, а потом налево. Здесь ещё снег и таять не начинал, и по протоптанной дорожке Юрий Ильич без труда добрался до нужного места. Дальний угол кладбища подходил близко к речке и местные там своих не хоронили: мало ли что? – поднимется вода, размоет могилы. Греха не оберёшься. Вот эту часть скорбной обители и отдали больнице. Всё равно похороненных там пациентов никто не навещал.

Длинный ряд больничных могил с первого взгляда бросался в глаза своей убогостью: ни тебе голубых решётчатых заборчиков, ни памятников, ни плит. Только простые кресты, на перекрестье которых прибиты жестяные прямоугольнички с надписями. Фамилии коряво написаны акварельной кисточкой чёрной краской. Чуть ли не тушью! Вон на тех табличках и фамилий уже не разобрать.

А вот и последняя могила – (дальше будут рыть для его брата?) некий Гахраманов. Не рассчитал художник (впрочем, откуда здесь взяться художнику? В лучшем случае надпись делала какая-нибудь санитарка) длину фамилии и окончание «-нов» легкомысленно загнулось хвостиком книзу. А на второй строчке - год рождения и смерти; в последнем тоже сэкономили две первые цифры.
 
Зачем он пришёл сюда? Выпить за упокой души лежащего ещё где-то там, в больнице брата нельзя – за рулём. И цветов нет. Да и куда он их положил бы? На чью могилу?…

Ну, ладно, пора возвращаться. Бог простит...

Юрий Ильич сел в свой «жигулёнок» и стал медленно по ухабистой и плохо убранной от снега просёлочной дороге выбираться на шоссе. Попытался сосредоточиться на рукописи книге: там были ещё неясности с последней главой, но мысли снова быстро вернулись к брату…

Стас был не только его брат. Они были близнецы. Правда, как говорили медики, «разнояйцовые близнецы». То есть внешне не очень походили друг на друга, а с годами, да ещё в связи с болезнью Стаськи и вовсе стали разными. Но и общего у них было очень много. Прибегая к философской терминологии, можно сказать: общность преобладала не в форме, а в содержании.

Медики пишут, что у близнецов вся жизнь протекает одинаково: в одно время болеют, женятся и даже умирают. А у них со Стаськой сразу всё было не так. Только рано проснувшаяся любовь к шахматам их и объединяла. И то в разной степени. Стас был безусловно несостоявшийся шахматный гений и если бы не его болезнь, сейчас он давно находился бы на гроссмейстерском уровне. Говоря шахматным языком, Стас был ферзём! А он, Юрий Ильич, в лучшем случае слоном… Считать себя пешкой было очень уж обидно да и, по его мнению, всё-таки незаслуженно. А на слона он вполне тянул. Правда однопольный слон без своей пары – фигура не очень сильная, но – каждому своё… Как говорят в таких случаях, не без таланта, но звёзд с неба не хватает и сейчас уже больше кормится шахматами, чем играет в них. Он и звание мастера-то получил по переписке. Всегда был слаб в турнирах, так как никогда не обладал бойцовскими качествами. Вот посидеть в тишине, подумать над партией – милое дело!

Юрий Ильич преподавал в школе геометрию; предмет, кстати, знал отлично, так как память имел превосходную, но преподавать не любил, от всяких дополнительных часов и нагрузок отказывался, а учеников откровенно презирал за тупость и распущенность. В общем как педагог был никчемный, хотя за работу держался: надо же было на что-то жить.

Вот эта черта – предпочтение одиночества и безразличие к житейскому комфорту, пожалуй, тоже объединяла их со Стаськой, который не только не был женат, но, кажется, даже и не подозревал о существовании на земле противоположного пола. Всех женщин заменяла ему шахматная королева. Да, пожалуй, ещё мать…

Кстати, в свой последний приезд к матери Юрий Ильич и обнаружил случайно выпавшую из стопки старых газет, которые мать уже перестала даже просматривать, письмо из психиатрической больницы. Прочитал и сразу приехал. Но всё равно – опоздал… А мать совсем стала старой и беспомощной. Надо ещё раз как-нибудь заехать к ней, накупить продуктов и прибраться в квартире...

Да, судьбы у них со Стасом сложились полярно противоположные. Брат как загремел в девятнадцать лет в психушку, так больше почти и не вылезал из неё. А ведь был уже восходящей звездой, мастера получил легко и эффектно. Все газеты писали о нём… У Юрия же Ильича жизнь складывалась не так стремительно, хотя с каждым годом всё более и более благополучно. От соревнований он постепенно переключился – и не без успеха – на журналистскую работу: писал в спортивные газеты заметки о шахматных баталиях. Слог имел прямо противоположный своему характеру - лёгкий и свободный. Потом появились и первые книги, а с ними постепенно и некоторая финансовая независимость. Но на семейной жизни это никак не отразилось: так и остался одиноким, хотя внешне выглядел вполне преуспевающим мужчиной.

Да, очень многое в жизни у них происходило по-разному. Например, в один день только родились, а умрут в разные. Бедный Стаська уже отмучился, а у Юрия Ильича творческие планы расписаны минимум на несколько лет вперёд. Ему ещё жить и жить. Когда есть, о чём писать, то и жить хочется. Конечно, нападала иной раз хандра, но держалась только до первого звонка из редакции. Цену его перу уже знали, без заказов не оставляли и он даже начинал подумывать о том, чтобы бросить окончательно школу…

А сейчас дел как никогда много... Ладно, Стас его простит, что он бросил его мёртвого в этой больничке. Всё это ради их общего Бога – шахмат!

Наконец-то он выехал на асфальтовую дорогу, но и по ней ехать было ненамного легче. Проезжую часть здесь расчищали небось, только в трезвом состоянии, а сейчас у местных, видимо, не тот период. Юрий Ильич аккуратно ехал как по снежному туннелю: с двух сторон возвышались высокие сугробы, а по середине дороги шла полоса размокшего грязного снега; главное – на него не выехать – сразу занесёт, улетишь в сугроб. Юрий Ильич, как человек предусмотрительный, всегда возил в багажнике бутылку водки: с ней тебя водитель первого же грузовика вытащит из любого кювета... По своей полосе, впрочем, ехать можно нормально. Кажется, ещё километров семь-восемь, а там будет выезд на шоссе Кашира-Москва, которое было практически сухим.

Мысли снова переключились на родных. Странно у них получалось: вся семья похоронена в разных городах. Впрочем, ещё не вся – они-то с матерью живы пока… Но вот сестра похоронена в Эстонии, а отец - в Рязани. Другие родственники остались в Ташкенте и в Ашхабаде. Странно жизнь складывается…

С левой стороны дороги показалось кладбище: тут у каждого села своё кладбище, чтобы всё под рукой было. Удобно живут. Этот посёлок последний: уже стал виден железнодорожный переезд; за ним начнётся трасса на Москву. Тянущийся вдоль дороги крайний ряд могил был до верха своих оград засыпан откинутым снегом. Шоссе провели явно слишком близко к захоронениям, но, видимо, о покое умерших при строительстве думали меньше всего. В России-то живых никогда не жалели, а уж чтобы о мёртвых заботиться…

Впереди Юрия Ильича от остановки тяжело отвалился влево рейсовый автобус, сильно задымил выхлопной трубой, с трудом набирая скорость и заслоняя чуть ли не всю проезжую часть. Теперь его и не обгонишь! Ну что стоило этому деревенскому водиле пропустить его вперёд! Пока доедешь до переезда, тот могут закрыть: снова терять время!

Юркий «жигулёнок» уже через несколько секунд оказался прямо в шлейфе голубого вонючего газа. Юрий Ильич прикрыл плотнее окно, но противный удушливый запах через вентиляционные отверстия всё равно проникал в салон. Что же делать? Ехать в этой клоаке? А может попробовать, пока автобус не разогнался, обогнать его? Это секундное дело, и на встречной полосе никогда нет. Главное резкое не газовать, чтобы на равномерном ускорении, без рывков выехать на эту снежную жижу в центре дороги и обогнать медленно движущийся автобус.

Он чуть прибавил скорость и стал постепенно выезжать на середину дороги. Всё получилось нормально, машина хорошо, как говорят водители, держала дорогу.
 
Вот только прямо перед Юрий Ильичом неожиданно оказался КрАЗ.

Юрий Ильич стал лихорадочно перебирать варианты. Втроём на этой дороге они никак не умещаются. Если он окажется между этими железными чудовищами, его просто разотрут в порошок. Ударить по тормозам и вернуться назад за спасительный автобус не получится: сразу же закрутит и он станет совершенно беспомощным перед надвигающейся железной громадиной. Уйти дальше влево в сугроб и съехать в кювет? Но он вряд ли уместиться на забитой снегом узкой обочине, багажник останется торчать и КрАЗ заденет его! Что делать?… Как не поступи, любой ход проигрышный.


3. Эндшпиль

Анатолий Иванович играл в шахматы на любительском уровне. Вечерами во дворе, сыграв, как правило, беспроигрышно пару партеек, он предпочитал открыть бутылочку-другую пивка и дальше уже «забивать козла» в своё удовольствие, пока не стемнеет. Ранней весной, конечно, ещё не тот кайф, но уже начинает теплеть, и пару часиков, заменив пивко для согрева на беленькую, посидеть с мужиками можно...
Сейчас он вёз уголь в котельную психиатрической больницы и думал о свалившейся на него очередной напасти. Снова придётся обращаться в милицию, «подмазывать», спасать дурака-сына. Это надо же было такому уроду вырасти. Если бы он как нормальный мужик изнасиловал какую-нибудь девку, оно, конечно, плохо и чистая «уголовка», но хоть сказать мужикам об этом не стыдно. Даже посочувствовали бы: всякое по молодости бывает. А тут надо же, моду взял стервец – старух насильничать. И уже в третий раз. Теперь-то вряд ли удастся «отмазать» его. Бабка попала в больницу, шум и разговоры пошли по всему посёлку. В душе Анатолий Иванович понимал, что у сына проявляется какая-то болезненная ненормальность. Он и с соседом-психиатром на эту тему уже разговаривал. Но что толку от Виктора Владимировича, который умно всё ему объяснил, если судебно-психиатрическая экспертиза признаёт сына вменяемым.

А дело в том, что половина поселковых девок в своё время – это были первые послевоенные годы – переженилась на психбольных. Мужики были на вес золота, а в больнице, которая являлась загородным филиалом какой-то московской психушки, вроде санатория, всегда лежали больные тихие, смирные, многие работящие. Так чего ему горбатиться задарма в подсобном хозяйстве больницы, когда можно и в дом к себе взять: делать будет тоже самое, а, глядишь, и ребёночка сварганит. Тоже нелишние дело. Так вот, жена Анатолия Ивановича и была одним из таких ребёночков, родившаяся от здоровой сельской бабы и психически больного москвича. Сама она, впрочем, была совершенно нормальная, но у неё могли сохраниться какие-то гены, о которых говорил ему врач. Вот, может быть из-за этих чёртовых генов так всё с его сыном и происходит?…

Отработав двадцать пять лет за баранкой, Анатолий Иванович чувствовал себя уверенно в любую погоду: что дождь, что снег, что сухой асфальт – главное спокойствие и расчёт. Даже невесёлые мысли особенно не мешали привычному делу. Поэтому, когда он увидел выскочивший на него явно сдуру «жигулёнок», он уже знал, что надо делать, и чем всё закончится. Как шутя говорят шахматисты, видел всё на шестнадцать ходов вперёд. Так и сейчас. Сложившаяся ситуация была неприятной, но не фантастической, случается и такое положение фигур на доске. Скорости, кстати, у всех трёх машин небольшие. По три-четыре секунды есть в запасе у каждого. Осложнялось всё обстоятельствами, а именно: практическим отсутствием обочины и плохой дорогой.

С автобусом он разъезжается совершенно спокойно: каждый едет по своей полосе. Тот вообще, не столько разгоняется, сколько на ладан дышит. Для Анатолия Ивановича сейчас самое главное – не задеть именно его своим стальным бортом. А это означает: не тормозить и не вилять, как ехал, так и надо ехать дальше. В противном случае, не расплатишься до конца жизни, или вообще сядешь. Так что проблема одна – едущий прямо ему в лоб «жигулёнок». Если в нём за рулём опытный водитель (впрочем, опытный бы не выскочил ему навстречу), то самый лучший вариант у него, как у лайнера «Титаник», – вообще ничего не предпринимать, а только слегка притормозить и «поцеловаться» с его КрАЗом бамперами, тогда остаётся надежда, что машину себе водитель, покалечит, но сам останется жив. Если, конечно, сообразит вытянуть руки и прижаться к спинке сидения. А царапины на бампере своего КрАЗа Анатолий Иванович ему прощал заранее.

Если же тот попытается резко затормозить, чтобы вернуться назад на свою полосу движения, то у него ничего не получится: закрутится волчком, подставит ему свой бок и тогда Анатолий Иванович пропорет его, как нож консервную банку. При записях шахматных партий после такого хода обычно ставят в скобках вопросительные знаки. А других ходов у «жигулёнка» просто нет. Обочины из слежавшегося за долгую зиму снега превратились в ледяные стены. Если водитель не из местных и решит выехать на обочину в сугроб, надеясь спрятаться в мягком снежке, то смертельно ошибётся. Он отлетит он него как мячик и опять же - под колёса КрАЗа.

Поэтому, главное сейчас для Анатолия Иванович – «не суетиться под клиентом». Ему ещё до пенсии три года пахать, да и потом лучше во дворе козла забить, чем в тюрьме в шахматы играть. Виновный здесь один – водитель этого «жигулёнка».

Впрочем, и совсем ничего не предпринимать тоже нельзя. Кажется, кто-то сзади него едет. Поэтому нажать на тормоз надо обязательно, но лишь чуть-чуть, чтобы загорелись задние тормозные огни и был свидетель, подтвердивший, что Анатолий Иванович добросовестно пытался затормозить перед столкновением. Тормозить же по настоящему ему можно будет только когда автобус проедет мимо. Но, видимо, с «жигулёнком» он столкнётся раньше.

Так что ситуация ему представлялась довольно простой, так как у соперника был единственно возможный ход: все остальные приводили к поражению. Но рискнёт ли он, никуда не сворачивая, продолжать ехать прямо? В этом случае Анатолий Иванович мог бы ему даже помочь: во-первых, в последний момент затормозил бы, хотя для гружённого под завязку Краза на такой дороге это ход малоэффективный. И, во-вторых, он мог бы, чуть подав баранку влево, откинуть «жигулёнок» на свободную встречную полосу, где тот и должен был находиться. В этом случае вообще всё могло бы обойтись малой кровью...

Метров за десять до столкновения с ним водитель «жигулёнка» резко взял влево, ударился о ледяную стену, каким-то странным образом зацепился за него бампером и развернулся на 180 градусов.

«Хреновый ты шахматист, паря», - подумал Анатолий Иванович и стал тормозить. Зря понадеявшись на сообразительность встречного, уже спланировал свои действия и немного принял влево (автобус в этот момент благополучно с ним разминулся). «Жигулёнок» по инерции прижался к высокому сугробу и оказался в быстро сужающемся пространстве между ледяной стеной обочины и стальными бортами КрАЗа. Но и гружённую семью тоннами угля махину, естественно, всё больше прижимало к правой стороне дороги…

Юрия Ильича вместе с его машиной раздавило и разорвало на несколько частей, размазанных и раскиданных по мокрому снегу дороги и по ледяному сугробу обочины.

***

Январь 2001.