Зимой, на правом берегу

«Каждый убийца, вероятно, чей-то хороший знакомый».
Агата Кристи


1.

Если ехать из Москвы на юго-восток по Рязанскому шоссе и, проскочив в этом же направлении областной центр, проехать ещё километров двадцать пять, то увидите крутую излучину Оки. На правом берегу расположено село Кораблино, на другом – посёлок с былинным названием Мурмино. Ну, да Бог с ним, с левым берегом. Останемся на своём, в Кораблино. Впрочем, дальше второго дома нам и ехать-то не нужно.

Дом, как дом, обычный пятистенок, в котором жили: по одну сторону сестра с мужем, а по другую – брат с женой. И жили, разумеется, как кошка с собакой. А на кого ещё лаяться, как не на родных? Чужие люди – они посторонние. А тут столько лет друг у друга под боком живут: и то ли родная кровь, то ли враги заклятые – сами понять не могут.

За домом находился узкий, но длинный дворик, разгороженный, разумеется, ещё на две половины. Сестринская часть двора справа ограждалась большим сенным сараем, а слева (в сторону брата) уборной, к которой слово туалет никак не подходило. И заваленным каким-то хламом забором. А прямо напротив задней стены дома находился свинарник. За ним шёл огород. И ходить в этот огород нужно было всякий раз через свинарник, что было, разумеется, очень неудобно. Но брат, стервец, когда делили после смерти матери их двор, установил забор так, что калитка в то время ещё в общий их огород осталась на его стороне, чтоб ему в той калитке по пьяни застрять и удавиться!

Ну, значит, проходишь через свинарник, а дальше - красота! Огород хоть и узкий (справа, само собой разумеется, сосед, а слева – брат-зараза свою рабицу натянул), но зато в длину – конца и края нет. И тянется он метров, наверное, на сто, засаженный разными плодовыми деревьями, разделённый аккуратными грядками и кустарниками. Кустарники, разумеется, по бокам: те, что поколючей, крыжовник, там, и шиповник идут вдоль братниного забора, чтобы лишний раз свои руки загребущие на чужую территорию не высовывал. И тянется, я говорю, этот сад-огород до самого обрыва. А дальше километра два уже расстилается пойма – бархатный луг, который каждую весну заливается рекой. Летом трава в нём – выше головы…

В центре сада-огорода молодые (дочка недавно замуж вышла) построили небольшой домишко. Правду говоря, не домишко даже, а что-то вроде летней дачки, где до первых заморозков молодые и жили. Оно тоже хорошо, хотя место, конечно, огородное заняли, зато не мешали без нужды родителям. Ведь все родные, даже самые близкие, хороши, когда живут где-нибудь рядом, чтобы всегда быть под рукой, но только не в одном с тобой доме.

Так что всё лето у них в доме был мир да покой (если не считать стычек с мерзавцем-братом), ну, а зима настала и началось.

Сам придёт после работы, выпьет, конечно, с устатку самогоночки и уставится в телек. Оно и ничего вроде, устал человек после работы, спокойно отдыхает. Но тут молодой петух припылит на своём тарантасе из города. Жена его покормит, а пить он, кстати, и не пьёт почти. Редко когда стаканчик опрокинет. Но язык всё равно распустит, как помело. Сядет рядом с тестем и давай трепать, язык-то без костей! Новости с ним обсуждает. Коммунисты у него, значит, «коммуняки» и «старые дурни». Сам-то можно подумать больно умный! Ну и начинают собачиться: один – одно, другой – другое. Чуть до драки каждый вечер не доходит. Летом-то, я говорю, красота была: оба на огороде до поздноты накостыляются и балаболить сил нет. А вот зимой…

Зимой всё это и произошло…


2.

Юрка Рубинов был старше меня, наверное, лет на семь-восемь, хотя учились мы на одном курсе. Но у него за плечами была и армия, и после Медицинского училища «работа по специальности». Уже из-за одного этого люди мы были совершенно разные и по характеру, и внешне (я – невысокий и юркий, а «Рубиныч» – толстый увалень), и по образу жизни: я жил в удобной квартире с родителями, «Рубиныч» – в общежитии. Близкими друзьями поэтому мы никогда не были, но благодаря участию в студенческой самодеятельности, которая в шестидесятых годах ценилась во всех ВУЗах не хуже спортивных достижений, часто выступали в одних и тех же сценках: Юрка, разумеется, играл «профессора», а я – «студента». Была у нас одна очень смешная юмореска, которая везде проходили на «ура» (тем более, что мы сами были её авторами) и с этим номером нас и вставляли в репертуары всех институтских концертов, выездных агитбригад и т.п.

После окончания ВУЗа, по тем же самым причинам, мы практически не встречались, если только случайно не сталкивались где-нибудь в городе или в институте, но при этом всегда искренне радовались друг другу и обнимались. Остался у нас такой приём тоже с институтских времён: «Рубиныч» одной рукой прижимал меня к себе и крутился каруселью. Хотя с годами один уже стал Юрием Ивановичем, доцентом на кафедре патологической анатомии, а я – Виктором Владимировичем, ассистентом кафедры психиатрии.

Как-то в начале декабря, по меркам зимнего времени уже довольно поздно – я  досматривал программу «Время» - мне позвонил «Рубиныч» и без обычных шуток сразу обратился с просьбой проконсультировать одного его родственника. Я, разумеется, согласился и стал говорить, в какое время лучше завтра тому подъехать, но Юрка, перебив меня, заявил:

- Виктор, я тебя очень прошу, это надо сделать прямо сейчас.
- А что случилось? Если там такое острое состояние, что не ждёт до завтра, то не консультировать надо, а вызывать психиатрическую бригаду.
- Я тебе всего по телефону сказать не могу, но с ним сейчас надо встретиться. Я заеду за тобой на машине. Хорошо?

В старом «Москвиче» «Рубиныч» сначала долго молчал, потом неожиданно стал что-то рассказывать и шутить. Я сразу перебил его:

- Слушай, Юрка, давай не будем терять время, коли дело серьёзное. Во-первых, что с твоим родственником случилось? А, во-вторых, куда мы едем? Он что, в Дашково-Песочне живёт?

Немного помолчав, уже серьёзным голосом «Рубиныч» произнёс:

- Едем мы, Виктор Владимирович, в село Кораблино. Этого ты не бойся, через двадцать минут уже будем на месте. Дорога вроде неплохая. И с дядькой моим ничего особенного не случилось. К сожалению. Но убил он зятя своего полтора часа тому назад. Милицию ещё не вызывали. Да раньше утра и вызывать никто не будет: телефон там только в сельсовете есть. А просьба у меня к тебе такая. Он пьёт, разумеется, как сапожник. Так вот: может быть, ты бы подсказал, как ему себя вести, чтобы поведение походило на алкогольный психоз. Ну, там белая горячка, что-то почудилось, со страху и ткнул ножом. Я не столько этого козла выгораживаю, сколько тётку жалко. Она мне вместо матери была, я ведь у неё вырос. Если сейчас этого старого дурака посадят, то останется она одна с беременной дочкой и без обоих мужиков. В деревне это смерти подобно. Там же хозяйством живут… Они живут не на зарплату, как мы с тобой, а со своего огорода. Что собрали, то и полопали. А собрали побольше или смогли поросят выкормить, значит смогут продать, тогда и деньги будут... Ну, в общем, понимаешь, в чём суть дела?
- Теперь понимаю. Для этого надо, разумеется, с дядей твоим потолковать. Я уж не знаю, в каком он сейчас состоянии и поймёт ли всё, что я буду ему говорить. Но вообще-то, Юрка, если он начнёт прикидываться чокнутым, то его, естественно, направят на судебно-психиатрическую экспертизу в нашу больницу. А в этой комиссии дураков нет. Понимаешь? Расколют элементарно… А состояние опьянения будет только отягощающим обстоятельством… И сможет ли он убедительно изобразить алкогольный делирий?…
- С комиссией поговорить – это уже моя забота. Ты сделай так, чтобы хоть подозрение возникло у следователя, что у дядьки крыша поехала… Чтобы на эту экспертизу его направили.
- А что с женой зятя? Вот уж кому, наверное, на самом деле психиатрическая помощь нужна!
- Ей рожать через несколько дней. Сегодня утром я её отвёз в роддом. Потом вернулся, а тут… Даже и не знаю, как ей всё это рассказать сейчас… 


3.

Судя по свежей колее около ворот дома, хорошо видной даже в темноте (впрочем, темнота зимой вещь относительная: вокруг снег, всё белым-бело и полная луна светит не хуже солнца), Юрка был здесь недавно.

В комнате у правой стены перпендикулярно стоял большой шкаф для платья, от наружного края которого в обе стороны расходились висящие на верёвках ситцевые занавески. Стало быть, там у них две, так сказать, раздельные спальни. В центре комнаты стоял круглый стол с четырьмя стульями. За столом сидел, опустив голову, дядя Матвей («Здравствуйте, меня зовут Виктор Владимирович. Я хотел с Вами поговорить»), сжимая двумя руками пустой стакан. На столе вообще больше ничего не было, не считая крошек. На моё обращение он никак не среагировал.

У окна стоял телевизор, а у левой стены – диван. На нём, свесив ноги, полулежал убитый. С первого взгляда могло показаться, что он стоит перед диваном на коленях, уткнувшись в него головой и поджав под себя руки. Крови на полу было немного, видимо, большая её часть впиталась в диванный матрас.

«А диванчик теперь на выброс пойдёт», меланхолично подумал я, убедившись, что всё увиденное соответствует рассказу Юрки. Теперь главный интерес для меня представлял юркин дядя. Надо было как-то его разговорить, а уж потом соображать, что он сможет понять и сделать.

- Слушай, Юра, его надо вывести отсюда. Где здесь у Вас ещё можно с ним поговорить? И потом, как его зовут, ты не сказал?
- Зовут его Матвей Николаевич, - ответил «Рубиныч», подошёл к дядьке и, довольно грубо схватив его за плечи, поставил на ноги.
- Стой, давай, дядя Матвей… А теперь пошли на кухню.

Матвей Николаевич явно был ещё в шоке от происшедшего. А принятое спиртное, хотя было видно, что бутылку у него уже давно отобрали, ещё больше затормаживало его. Разговор с ним у меня не получался. Я раз двадцать, по разному формулируя вопросы, пытался до него «достучаться», но всё было бесполезно. Но последний вопрос, видимо, был задан мной слишком уж прямолинейно (что-то вроде: «Зачем Вы убили своего зятя?») и вместо уже и не очень ожидаемого ответа он вдруг заплакал.

Я повернулся к Юрке:

- Пустое дело, Юр. Он сейчас ничего не поймёт, а если и поймёт, то ничего не сможет сыграть.
- И что же делать, Витёк? Сдать его в милицию всегда успеем. Ничего нельзя больше придумать?
- Остаётся только один вариант. Ты говорил, что у него были черепно-мозговые травмы и контузия в армии, так? Плюс пожилой возраст. Можно изобразить патологическое опьянение. Есть такая форма расстройства сознания, но для этого он должен заснуть, а, проснувшись, говорить, что ничего не помнит. И только удивляться, когда его будут спрашивать о совершённом убийстве. Но и это ему надо как-то в голову вдолбить! И потом, как его «вырубить» сейчас? Ты же меня не предупредил и я никаких лекарств с собой не взял.
- Нальём ещё стакан, он и вырубится.
- Нежелательно. Патологическое опьянение развивается обычно после небольших доз спиртного. Лучше больше не пить.
- Ладно. Это моя забота. Что-нибудь придумаю. А при этом типе опьянения его могут признать невменяемым?
- Если соблюсти всё, что я сказал, то вполне вероятно... Но потом будет если не тюрьма, то принудительное лечение в спецпсихбольнице. Понимаешь?

Матвей Николаевич неожиданно поднялся и довольно твёрдой и ровной походкой пошёл к выходу. Я невольно подумал, что действительно внешне похоже на патологическое опьянение. Хотя фактически он, скорее всего, уже протрезвел.

- Ты куда, дядя Матвей?
- Я в уборную, Юрик. Отлить надо. - И вышел в дверь, которая вела во внутренний дворик.
- Слушай, Юр. А дядька твой вроде оклемался. Сейчас пройдётся по свежему воздуху, может соображать лучше будет. Надо попробовать втолковать ему одну единственную вещь: ничего не помню и точка. Только он должен не плакать, а удивляться, понимаешь? Представь: вот проснулся утром, а тебе заявляют: ты человека убил. У тебя шары на лоб от удивления. Вот такая и у него должна быть реакция... - «Рубиныч» молча ходил из угла в угол. – Да, не позавидуешь тебе, Юрка, но я больше ничем помочь тут не могу…

Снова тихонько запричитала в углу тётка. Это была маленькая и болезненно толстая женщина с изуродованными полиартритом пальцами. Она вообще ни слова ещё не произнесла, сидела на табуретке, закрыв ладонями лицо. Я уже стал поглядывать на часы, как вдруг раздался её голос:

- Юрик, сыночек, как бы он там руки на себя не наложил? А?… Сходи, погляди.

«Рубинычу» (да, честно говоря, и мне) это и в голову не пришло, он думал о чём-то другом. Юрка мотнул толстой шеей в её сторону:

- Чего ты сказала? – Но тут же, сообразив, направился во двор. Я с места рванулся за ним.

Во дворе из-за окружающих его построек было очень темно. Юрка дёрнул дверь в уборную:

- Дядя Матвей, ты здесь?

Пусто. Быстро направился в сторону другого сарая. По вонючему запаху, который оттуда исходил, я догадался, что это был свинарник. Но за открывшейся дверью было ещё темнее.

- Дядя Матвей?… Чёрт, надо было фонарь взять. Повесится ещё где-нибудь чертяка старый и не найдёшь его! Постой тут Витька, я - мигом.

Я всё-таки вышел из свинарника во двор: пусть холоднее, но не так пахнет. Не хватало, чтобы ещё свитер провонял этим дерьмом! И потом стоять в тёмном незнакомом сарае, где что-то рядом дышит, посапывает и движется, было очень неприятно. А вдруг у них здесь и корова! Заденет рогом или укусит кто…

Из дома выскочил Юрка с фонарём, но сначала заглянул в другой сарай, осветив его помещение от входа. В щелях заиграли полоски света и пропали. Юрка снова вернулся в свинарник и осветил потолок. Пусто. Внизу в отражённом свете похрипывали две или три свиньи. Никаких коров не было. Юрка прошёл вглубь свинарника, где оказался второй выход. Я – за ним.

Перед нами тянулась узкая, хорошо освещаемая полной луной снежная полоса, отгороженная слева деревянным забором, а справа - сеткой «рабица». Чётко выделялись ближайшие силуэты деревьев, за ними темнела какая-то беседка. Посередине снежной полосы (теперь уже мне стало ясно, что это - засыпанный снегом огород) виднелись свежие следы. Здесь уже было очень холодно. Прямо в лицо дул колючий ветер и по его звуку и силе становилось понятно, что впереди большое и пустое промёрзшее пространство. Беседка оказалась небольшим дачного типа домиком, но следы уверенно шли дальше вперёд, в темноту.

Пока дошли до конца этого длиннющего огорода, я окончательно замёрз. Не спасал и свитер, одетый под пиджак. Надо было дублёнку накинуть перед выходом. Да кто думал, что придётся бежать чёрте куда!? Юрка, широко шагая, шёл впереди, его пиджак был расстёгнут, но с его животом никакой мороз не страшен.

- Дядя Матвей, ты где? – кричал он, и в голосе звучала явная тревога.

Домишко остался далеко позади, кончились деревья, исчезли по бокам заборы и появился вызывающий невольную тревогу уклон вниз, в темноту… Что там дальше? Река? Обрыв? На самом краю этой белой полосы (дальше шла сплошная чернота и только гораздо выше синело небо, украшенное необыкновенно яркими звёздами) сидел, сжавшись на корточках, Матвей Николаевич, сливаясь со стоящей за ним темнотой. Только с близкого расстояния его и можно было разглядеть.

- Дядя Матвей, ты там чего делаешь? – Юрка первым подошёл к нему. - Чего ты тут, дядя Матвей? Ну, пошли, давай…

Матвей Николаевич поднял голову, еле слышно пробормотал: «Прости меня, сынок» и, качнувшись в сторону, внезапно исчез. Пронизанная ветром темнота поглотила его.

- Дядя Матвей! - истошно закричал Юрка, но сам дальше не двинулся и сграбастал, прижав к себе, меня, когда я попытался вылезти вперёд. – Нельзя туда, Витька! Там очень глубокий овраг. Зимой без верёвки не вылезешь. – Дядя Матвей, слышишь?! Мы сейчас вернёмся, – прокричал он, наклонившись над чёрной бездной.

Ответа мы не услышали, но в этом месте ветер завывал как нигде сильно, взметая с края обрыва вверх острые и колкие снежинки.

- Юрка, посмотри, что это такое? – показал я «Рубинычу» на тёмные пятна как раз на том месте, где сидел его дядя.

«Рубиныч» наклонился над пятном, потом присел.

- Это кровь, Витёк… Видимо, он и себя тоже ножом в живот решил ударить. При большой кровопотере… И в такой мороз… Пока его оттуда вытащишь… Эх… Пойдём сходим за верёвками. Может, кого из мужиков найдём, кто потрезвее. Помогут...

Назад мы бежали тяжёлой трусцой, проваливаясь в глубокий снег, когда промахивались мимо старого следа. Юрка скинул свой пиджак и накинул его на меня.


4.

Странная человеческая порода! Ведь убил уже себя совсем. Чего теперь боли бояться? Так, нет: прижал коленки к груди, а руками придерживал рукоятку ножа – не дай Бог повернётся там в животе! И съехать вниз по тридцатиметровому склону оврага умудрился почти не кувыркаясь: на спине, как на салазках. Так и ушёл головой в сугроб, зарылся в него словно в пуховую перину. Здесь под обрывом всегда высокие сугробы: много наносит свежего снега, и наст не жёсткий.

Больно, конечно, было, чего врать-то! Но вот сейчас ничего. Печёт только в животе, а кровь, остывая, наверное, на морозе, холодит пах и грудь... А почему грудь?.. Да, он же лежит вниз головой, и, как в воде, даже не чувствует, где верх, где низ. Впрочем, всё равно теперь…

Матвей Николаевич не очень-то верил прочитанной в далёком детстве какой-то книжке про путешественника, который замерзал то ли на Аляске, то ли в Сибири. И была там такая фраза, что замерзать не больно: уснул, мол, и все дела. Почему-то эти слова застряли в памяти, хотя никогда в течение своей не такой уж и короткой жизни не находил им подтверждения по той простой причине, что, когда было холодно, всегда сам мёрз как собака, но не засыпал.

Но тогда он жил, а сейчас вот умирает. Может быть, в этих состояниях и заключается вся разница? Вот и представился случай проверить: соврал писатель или не соврал.

Сейчас Матвей Николаевич даже ветра не чуял: видимо, глубоко зарылся в сугроб. Спину, правда, немного морозило – рубаха, видать, задралась при падении… Но спать что-то не тянуло. Однако, к утру точно должен и заснуть, и замёрзнуть. А до того времени его здесь и с вертолётом не найдут.

Сверху не спустятся – чай, не альпинисты. А выйти к берегу можно только от райкиного дома; там давно ещё к реке дорогу провели. Но что толку спускаться? Ты попробуй потом по занесённому двухметровыми сугробами лугу до него добраться: без бульдозера и делать нечего. А бульдозера в селе нет…

Матвей Николаевич чуть разжал руки, чтобы не дотрагиваться до ручки ножа. А то вздрогнет от мороза ещё, заденет… Всё-таки лишней боли не хотелось бы… Надо было по-татарски полоснуть себя по горлу. И все дела. Овец так резал… Но то овца… Животное…

А прожил он жизнь, как ни крути, бестолково и бесполезно. Да ещё под конец смертоубийцей стал. Позор! Как там говорят: за свою жизнь надо дом построить, сына родить и дерево посадить. Деревьев этих, правду сказать, он пересажал немерено. В одном саду сколько саженцев высадил… А вот сына так и не родил. Только дочка одна… А потом жена уже всё чем-то по-женски болела и болела. Ещё бы не болеть, если всю жизнь с детских лет в резиновых сапогах по скотному двору шастать!…

А дочка его рожает, наверное, сейчас. Хорошо бы мальчика… А он, дурень старый, внука своего уже сиротой сделал. И его именем внучка теперь не назовут. Обидно, конечно, но сам виноват. Не станет же Танюха сына называть именем убийцы его отца… Только проклинать его будет…

И с домом что-то всё руки не доходили, да и с деньгами туговато было всегда… Строить-то он строил... Вон тому же Тольке: за два выходных дня из шлакоблоков стены под самую крышу подвели. И всего их было три мужика, и отделался Толян от них тогда тремя литрами самогонки…

Но это не свой дом строил. Свой достался от отца готовый. И надо ему было потихоньку на танюхин дом деньги откладывать. Ясно же было, что девка замуж выйдет. Но всё чудилось, что прынц явится и заберёт её в свою городскую квартиру… Вот прынц и явился, только без квартиры… Дерьмократ!.. Эх, Господи, прости меня грешного…

Так что получается, что и жил он зазря. Одни деревья после него и останутся… А обрезать их кому?… Тяжело теперь Аньке-то придётся. Юрка – городской, доктор, в селе не помощник. И Танюхе-то по второму разу замуж выйти тоже ещё сколько времени надо… Да, намучаются бабы без него…

Мысли у него были не злые и не раздражённые. Так, словно лежит у себя на диване, курит и думы думает. Какие-то умиротворённые мысли. Потусторонние что ли… Это, наверное, хорошо. Значит, уже помирает… Но что же это он всё-таки никак не заснёт? И дышит свободно, не задыхается: снег-то, видать, совсем рыхлый. А который день сыпет… И кровь всё текёт… И долго ей ещё течь?… Надо бы нож из живота вынуть, тогда, может, просторней ей станет…

Матвей Николаевич сосредоточился на ране: вроде и жечь перестала… Но и руки плохо слушаются: замёрзли уже. Однако выдернуть рукоятку из живота надо. Ничего, потерпит. Немного осталось.

Он с трудом разомкнул пальцы, и стал отодвигать от живота снег, чтобы было куда нож дёрнуть. Снег был мягкий и пушистый… Кусты в саду прикроет как следует. На его верхотуре, правда, ветер всегда сумасшедший, но всё равно: чем больше нанесёт, тем лучше кустам, да и деревья прикроет...

Ну, Господи, дай силы!

Матвей Николаевич взялся двумя руками за рукоятку кухонного ножа и выдернул его из себя.

Ой, твою мать! Резануло, конечно, больновато. Не без этого...  Но и стихло сразу же всё. Ничего… Лежать можно… Быстрее бы помереть только…

Потом Матвей Николаевич почему-то вспомнил, как служил в армии.  Оттрубил с 55-го по 57-й день в день и ничего. Нормально отслужил и всегда вспоминал об армии с довольным чувством своей нужности. В тягость она ему не была, наоборот: и отъелся там, сил и здоровья набрался. Вот хватило на двадцать лет, и то ещё не всё пропил... Но до убийства допился, дурень. А теперь сразу два греха на душе: и чужая смерть, и своя. Слава Богу, что неверующий. А то бы переживал сейчас, что в ад попадёт… Да что же это смерть никак не справится с ним?!

Матвей Николаевич попробовал чуть-чуть пошевелиться, проверить: замёрз или нет? Ни рук, ни ног он уже не чуял. Это хорошо. Значит, без боли замерзает. Не соврал писатель… Но вот с кровью непонятно: текёт или не текёт? Не пальцем же рану расковыривать?! Ведь специально нож из живота вынимал. Чего же она, сучка, течь перестала?…

Астра, интересно, будет по нему скучать или нет? Должна же почуять, что хозяин помер. Теперь-то с цепи её никто снимать и не будет совсем – не до неё станет... 

Ну, смертушка, где же ты? Ведь убил же я себя. Чего же ты медлишь?! В трезвом уме и трезвой памяти распорядился своей жизнью так, как счёл нужным. Не хочу в тюряге последние года доживать. Чего же ты за мной не приходишь? Тело-то, почитай, померло уже совсем. Вот мысли никак не угомонятся! Забери ты их, чтобы думать перестал… Душу мою грешную забери, ради Бога!… Очень тебя прошу…

Господи! Если ты всё-таки есть где-нибудь на белом свете, забирай душу мою. Ведь посуди сам: всю работу за тебя, считай, я сделал: убил себя совсем. Только душа моя треклятая ещё никак не угомонится. Успокой её, ради Бога!…


***
Июль 2001.