Языковые пробоины Зощенко и Бабель

(стенограмма)

Здравствуйте друзья. Продолжаем наш литературный процесс.

Сегодня поговорим о Михаиле Зощенко, Исааке Бабеле и писателях южнорусской школы, их влиянии на русский язык, которое я охарактеризовал словом «пробоина». Попробую обосновать это своё суждение.

Продолжая метафору, можно сказать, что в начале 20 века линкор великого-могучего русского языка уверенно двигался по волнам цивилизационного взросления, казался неуязвимым и непотопляемым. Писатели и читатели с удовольствием и с успехом усваивали язык и традиции великой русской прозы 19 века. Творили замечательные наследники этой традиции: Горький и Чехов. Радовало глаз и слух новаторство поэтов и прозаиков «серебряного века».

Вместе с тем появились намёки на революционные (или катастрофические, как посмотреть) сдвиги в языке, связанные с социальными сдвигами, имевшими место в России начала 20 века. Это усиление экспрессивности языка, натуралистичности, не очень свойственной русской культурной традиции, эстетизация разговорных и неправильных форм речи.

Хотя у Горького босяки и каторжники по-прежнему разговаривали языком Байрона.

Но вот: «Закрывайте этажи, нынче будут грабежи! Открывай погреба – гуляет нынче голытьба… Уж ножичком полоснем, полоснем!..» Это Блок «Двенадцать».

А ещё раньше хрестоматийное: «Ейной мордой мне в харю тыкать». Это Чехов. И фамилии героев его ранних рассказов: Елдырин, Хрюкин. В юности, при том, что мне нравились ранние чеховские рассказы, эти фамилии просто выводили из себя как нечто пошлое, насильственное, искушающее смеяться. Потом у меня такое же ощущение было от ранних рассказов Зощенко.

Маяковский в 1915 году бросает злые слова мещанам «с измазанной в котлете губой», похотливо напевающим Северянина. И так далее, примеров можно привести массу.

Широким спросам пользовались жёлтые газетки и юмористические журналы: «Стрекоза», «Осколки», «Будильник» и др., в которых, между прочим, зарабатывали деньги Маяковский и Чехов.

Какое-то время принятые литературные нормы поддерживались общим уровнем и наработанными традициями литературного языка, но в 20-е годы в этом языке возникла пробоина (возникновение которой у меня не в последнюю очередь ассоциируется с творчеством Михаила Зощенко), которая стала стремительно расширяться и впустила в литературную и культурную традицию то, что потом назовут «новоязом»,  - не арго, не язык улицы, ограниченный низшими слоями общества, а язык (и в широком смысле мировоззрение) нового социального слоя маргиналов, занимавших пространство, освобождавшееся в результате революционных пертурбаций, чисток, жестокостей гражданский войны и вызванных всем этим движений людских масс.

Этот социальный слой, который утратил традиции и язык деревни (в широком смысле, провинции), но не приобщился ещё к городской (столичной) культуре, оказался, говоря словами поэта, «безъязыким».

Михаил Зощенко парадоксальным образом - пусть в утрированной, а где-то и обидной форме  - дал им язык, легализовал его, «подарил письменность», если можно так выразиться. Они теперь могли себя читать, над собой посмеиваться и чувствовать себя не хуже других.

Успех Зощенко был потрясающим, несмотря на скептическое, а подчас и брезгливое отношение некоторых представителей питерской богемы. Зощенко на какое-то время стал самым известным и модным писателем. Как он сам про себя говорил - писателем сатириком, каковым он, на мой взгляд, не являлся.

Отечественные и зарубежные критики пытаются протянуть ниточку к Зощенко от Гоголя, что мне кажется большой натяжкой. Я понимаю, что великое зощенковское - «Ложи взад!» - это круто, но оно не от Гоголя и даже не от Салтыкова-Щедрина.

Природа смеха там совсем другая: «видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы» (Гоголь). А природа смеха у Зощенко ровно противоположная: она не духовна, а физиологична. В основе у неё анекдот или, как сейчас говорят, прикол. Зощенке наследуют «Комеди клаб» и «Уральские пельмени», только эпигонски и не талантливо, а потому менее разрушительно для русского языка.

А воздействие на русский язык отмечалось современниками писателя. Так, известный критик Виктор Владимирович Виноградов в 20-е годы писал о канонизации жаргона, низовых языковых форм, стремлении к ослаблению их «внелитературности». Это как раз то, чем занимался Зощенко, и последствия этого он ощутил на себе и сам. Когда он, выступая перед аудиторией, начинал читать свои серьёзные произведения, его освистывали, требуя «Аристократку» и другие рассказы-анекдоты.
 
У Зощенко не нашлось достойных продолжателей в Великороссии. Поддержка и развитие его новаций пришли с юга.

О южнорусской, или, как её ещё называют, одесской или юго-западной литературной школе написано очень много, её расцвет пришёлся на двадцатые-тридцатые годы прошлого столетия. Строго говоря, единой школы не было, и писатели её представляли разные, но на русский язык они оказали сильнейшее влияние, последствия которого мы ощущаем и сегодня.

Писателей южнорусской школы можно с некоторыми оговорками разделить на две группы. Первая группа - писатели, наследующие традиции классической русской литературы: одесситы Паустовский, Катаев, Чуковский, Олеша, киевлянин Булгаков и ряд других.

Их называли мастерами «живописи словом», и это совершенно справедливо. Интересно, что одессит Владимир Жаботинский - идеолог и один из лидеров сионизма - писал совершенно замечательную прозу, безупречным русским литературным языком, и мог бы, на мой взгляд, дать фору многим русским писателям. Почитайте его роман «Пятеро», и вы убедитесь.

Вторую группу писателей южнорусской школы представляли пестователи местной («южной») литературной традиции, которая в короткий срок пробила местечковые рамки и стала одним из движителей развития литературного процесса в России 20-30-х годов XX века. Это, прежде всего,  Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Ильф и Петров, Лев Славин со своей «Интервенцией».

Наиболее яркий представитель этой группы Исаак Бабель называл себя прямым последователем Михаила Зощенко.

Про Одессу того времени нужно сказать отдельно. Не все помнят, но в начале прошлого столетия это был третий по численности населения город в России после Петербурга и Москвы, и один из главных культурных центров страны. Это был город многонациональный с ярко выраженным южным темпераментом.

Причём, что важно, культурный центр быстро развивался, и двигателем этого развития была ассимиляция различных культур вокруг русской культуры и русского языка. Паустовский, Чуковский и другие литераторы отмечали, что говорить и писать по-русски было престижно, модно и перспективно.

Использовавшие русский язык в качестве языка межнационального общения представители других национальностей, проживавших в Одессе, прежде всего, евреи и малороссы, широко применяли синтаксические конструкции и слова из своих родных языков: идиша, и украинского, что и сформировало знаменитый одесский говор.

Смешение же южных национальных культур определило особенности южнорусского литературного стиля, который характеризовался нарядностью, метафоричностью, физиологичностью и даже сексуальностью, не свойственной великоросской традиции. Алексей Николаевич Толстой, дискутируя с писателями южнорусской школы, критиковал их как раз за «половое восприятие революции».
 
Такая Одесса противостояла Санкт-Петербургу с его аристократизмом, бюрократией, немецко-русскими порядками и в то же время утончённым нигилизмом и эстетством. Питер сопротивлялся, он и сейчас сопротивляется. Такая Одесса противостояла и Москве с её  купеческой широтой и опорой на традиции.

Язык южной школы – антинапевен, антипоэтичен, наступателен. Слова рождаются как бы здесь и сейчас, буквально вынимаются изо рта говорящего, как хлеб с пылу с жару. Вот короткая цитата из «Одесских рассказов» Бабеля. Самая первая страница. Идёт подготовка к свадьбе одесского бандита Бени Крика:

«Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопчённые двери било тучное пламя, пьяное и пухлое. В его дымных лучах пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные груди. Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человечьего мяса. Три кухарки, не считая судомоек, готовили свадебный ужин, и над ними царила восьмидесятилетняя Рейзл, традиционная, как свиток торы, крохотная и горбатая…

– Слушайте, Король, – сказал молодой человек, – я имею вам сказать пару слов. Меня послала тётя Хана с Костецкой» и т.д…

Ну а теперь представим, как этот нарядный метафоричный язык и наступательный литературный стиль двинулись на север вместе с писателями южно-русской школы, постепенно осевшими в московской газете «Гудок», и вместе с массами южнорусского населения, сдвинутыми с мест проживания революционной бурей и гражданской войной.

А на севере в это время - языковая пустошь, массы населения не представлены не только на уровне литературном, но и на уровне письменном. Кость, брошенная Зощенко, съедена моментально. Пробел стремительно заполнялся южанами. Русский язык, который родился из одесского языкового смешения, в отличие от языка Зощенко и других писателей-новаторов северной школы, оказался понятным населению и востребованным им.
 
Мы широко и с удовольствием используем сейчас такие фразеологизмы как: «вешать лапшу на уши, кроме шуток, неровно дышать, делать ноги, не дождётесь, держать за дурака, я дико извиняюсь, я вас вычислил, ещё не вечер, быть в шоколаде, поставить на уши, взять ноги в руки, не фонтан», и прочие.
 
Уж не говоря о хрестоматийных: «я вас умоляю, таки да, шоб я так жил, слушайте сюда», и так далее. Или блатных: «атас, фрайер, ништяк, лох, халява», несть им числа.
Некоторые фразеологизмы пробиваются в современный язык, невзирая на вопиющее противоречие языковым нормам. Ещё недавно, говоря «две большие разницы», россияне добавляли «как говорят в Одессе», а теперь не добавляют, так и вещают из телевизора. Выражение «в связи с этим» благополучно заменилось безобразным «в этой связи». Примеров, от которых уши вянут, много.

Судьба писателей, о которых говорилось сегодня, сложилась по-разному. У главных новаторов, как это всегда бывает, - трагично.

Исаак Бабель репрессирован и убит в сороковом году. В расцвете сил умер Эдуард Багрицкий. Подвергался остракизму и шельмованию Михаил Зощенко, как и его коллеги по цеху Михаил Булгаков и Юрий Олеша. Молодыми ушли из жизни Илья Ильф и Евгений Петров. Их плутовской роман в двух частях я считаю вершиной южно-русской школы. Это проза на все времена.

Счастливее других сложилась судьба Льва Славина и Валентина Катаева, каждый из которых прожил долгую и по своему плодотворную жизнь. Катаев восхищает меня новаторством своих поздних произведений. Причём новаторством именно средств выражения, языка. Почитайте повесть «Уже написан Вертер», написанную перед самой перестройкой 83-летним старцем, убедитесь.

Ну а великий-могучий русский язык, если возвратиться к заглавной метафоре, невзирая на появляющиеся по ходу большие и малые пробоины, как линкор уверенно движется по волнам, хотя на его пути в двадцать первом веке возникают новые рифы. О них мы ещё поговорим.

Спасибо за внимание, друзья. До новой встречи.