Встречи на кладбище

Просят прощения обычно у живых. А у меня получается так, что в последнее время я стал виниться перед умершими. Глупо?

Теперь-то они мне ничего ответить уже не могут…

Когда хоронили отца, здесь было голое поле, да ещё с оврагами. А сейчас – лес не лес, но парком уже назвать можно. Чуть ли не у каждой могилы берёзка высотой с трёхэтажный дом. Да местами ещё какие-то кусты, то ли специально посаженные, то ли дикорастущие. С одной стороны, живописно, с другой – как-то диковато…

Я остановился перед могилой отца, к которой, собственно говоря, и направлялся. Сегодня ему исполнилось бы ровно сто лет. Умер он 27 лет назад, и тем самым избежал двух очень крупных неприятностей. Повезло человеку. Это как раз тот самый случай, когда лучше умереть вовремя.

Посудите сами. Последние годы его жизни пришлись на те ещё до сих пор проклинаемые сейчас годы «стагнации» и «геронтократии», когда без труда можно было жить на одну пенсию, не прибегая к финансовой помощи детей, не отказывая себе в небольших стариковских радостях да ещё умудряясь откладывать что-то на «чёрный день». Попробовал бы он сейчас прожить, не работая, на мою пенсию! Она вся уходила бы на оплату квартиры, коммунальных услуг, телефона, Интернета. А если что-нибудь и оставалось бы после этого, так только на пару бутылок отечественного пива. О еде можно было бы и не заботиться…

Если первое «везение» отца относилось к материальной стороне жизни, то второе касалось сферы духовной. Или идеологической, если быть более точным. Дело в том, что отец вступил в партию в 1928 году! Для Средней Азии, где тогда он жил и где попавшим в плен к басмачам коммунистам с живых снимали кожу (в самом буквальном смысле этого слова: делали надрезы на плечах – от шеи к плечам - и свежевали человека сверху вниз), это был подвиг. Отцу действительно надо было родиться под очень счастливой звездой, чтобы не дожить до 1991 года, когда Ельцин распустил все организационные структуры партии. Я даже не могу себе представить, как бы отец среагировал на это событие. С одной стороны, у него были за плечами пятьдесят два года партийного стажа, которые не могли не наложить своего отпечатка на образ мышления. С другой стороны, он «походил» в своё время в начальниках и знал, что там к чему, не только из газеты «Правда», которую исправно выписывал до последнего года жизни. Были и какие-то разговоры по вечерам с матерью «о политике», при которых нам, детям, присутствовать запрещалось. Но было и каменное лицо в марте 1953 года, когда всей семьёй, повязав траурные повязки, мы ходили, слово «гуляли» в данном случае никак не подходит, вокруг памятника Сталину в безмолвной толпе других жителей Алма-Аты…

Я захватил с собой лишь бутылку воды и тряпку. Да ещё купил у ворот кладбища несколько гвоздик. Поэтому смог только протереть памятник, воткнуть во влажную землю стебли цветов и сдвинуть ногами в сторону, под заборчик густой покров напавшей за сентябрь листвы.

Скамеечка после замены оградки исчезла. Впрочем, вид у неё был страшный; правильно сделали рабочие, что выбросили её. Надо было заказать новую. Сразу не догадался…

В чём-то отцу, разумеется, и не повезло. Прожил бы ещё лет десять увидел бы всех своих внуков… Хотя, каких внуков? Внуки при нём родились. Сколько их у него? Две от сестры, сын и дочь от брата и три моих обалдуя. Получается семь человек. И всех он видел. Вот до правнуков не дожил, это на самом деле. Но правнуки - что-то слишком уж далёкое от тебя. Или мне просто так кажется, пока у самого их нет? У меня только внуки, которые растут не по дням, а по часам. Особенно те, которых редко вижу… А до правнуков доживу ли ещё, неизвестно…

И надо ли?..

Да, странные балансы плюсов и минусов могут набираться у умершего человека. Другой вопрос: что ему теперь до них? Рассуждения на эту тему - это уже чистой воды схоластика...

А, вот ещё в чём повезло отцу! Уже после смерти из семерых его внуков шестеро развелись и переженились вторично. Обе дочери моей сестры, дочь от брата, и все три мои оболтуса. Не смертельное, конечно, обстоятельство, особенно по нашим временам, но всё равно очень неприятное. И, слава богу, что отец не успел это пережить и вряд ли предвидел нечто подобное…

Ну, ладно. Уж, как жизнь сложилась… Теперь ничего не изменить...

Прости меня, отец. Сам знаю, что есть за что…

Я перевёл взгляд на могилу, расположенную сразу за отцовской. Волею случая оказалось так, что там был похоронен мой бывший больной, Игорь. Умер он на год позже отца, когда в этом месте ещё проходила дорожка. Но, видимо, в целях экономии позже по её краю прорыли дополнительный ряд могил. Дорожка превратилась в тропинку, и на первый ряд вышли те могилы. Каждый раз, когда я сидел на скамеечке у отца, то невольно смотрел и на соседнюю могилу.

Игорь был очень интересной и неординарной личностью. Я до сих пор хорошо помню один случай, когда меня вызвали к нему на работу, в связи с его «неправильным поведением».

С первого взгляда эта лаборатория выглядела, как и многие другие кабинеты НИИ Радио и Электроники: со всех сторон громоздилась различная аппаратура, о назначении которой могли догадываться лишь специалисты. Вдоль стен стояли шкафы, в середине - два заваленных каким-то оборудованием и инструментарием стола. Но сразу бросалось в глаза необыкновенно большое количество горшков с растениями, которые занимали не только подоконники, где на привычном месте они не привлекали бы к себе внимания, но и на полу, на стульях и даже на специально сколоченных в виде широкой деревянной стремянки полках. Большинство растений, впрочем, были совсем не привлекательны и даже какие-то чахленькие: торчало из маленького горшочка несколько зелёных стрелок – вот и весь «цветок». На «стремянке» стояли более красивые ампельные растения со свисающими стеблями, но и они по-сиротски были посажены не в подвесные вазы, а в те же самые, одного стандартного размера горшочки. Было ясно, что растения выполняют в лаборатории не декоративную роль, а являются подопытным материалом.

Вот Игорь и заведовал этим «электронно-растительным» хозяйством. Два важных обстоятельства выделяли его из общей достаточно незаурядной массы научных сотрудников этого закрытого учреждения. Правильнее сказать: сочетание этих двух качеств, так как каждое из них в отдельности встречалось в данном коллективе весьма нередко. Первое - Игорь являлся талантливым учёным, статьи которого удостаивались чести быть опубликованными в научной американской периодике; второе - он страдал настолько серьёзным психическим расстройством, что его раз в два-три года необходимо было госпитализировать в психиатрическую больницу. За месяцы лечения большинство растений погибало, эксперименты поневоле прекращались, так как никаких помощников у него не было (он от них отказывался, предпочитая работать в одиночестве). Поэтому своё помещение в больницу он всегда рассматривал, и не без основания, как трагедию.

Я чувствовал, что и его сегодняшняя госпитализация будет проходить по обычному сценарию: с длительными уговорами и возможным привлечением милиции. Утром мне позвонил проректор института по науке и многословно стал объяснять, что «в учреждении сложилась неприятная ситуация…» Только через пять минут стало ясно, что речь идёт об Игоре, что его надо опять класть в больницу, что он заперся у себя в лаборатории, никому не открывает дверь и «мало ли что может случиться»…

Уже хорошо зная больного, я позволил себе задать не очень уместный вопрос:

- А что может там произойти? Лаборатория у него на первом этаже, из окна не выбросится. И приборы, насколько я помню из его объяснений, вполне безобидные: он облучает ими растения и те быстрее созревают. Правильно?

- Да-да, конечно, Вы, безусловно, правы, - согласился зам. директора по науке. Немного помолчал и уже совсем другим тоном значительно произнёс: - Но Вы также должны понимать, над чем бы ни работал учёный, в конечно счёте всегда получается оружие…

«Группа захвата», собравшаяся в коридоре перед лабораторией Игоря, по своему количеству могла бы вполне штурмовать оккупированный террористами самолёт. Помимо медицинских работников со «Скорой помощи» и из нашего психиатрического диспансера, присутствовали очень похожие на киношных телохранителей сотрудники внутренней охраны института, представители администрации и, видимо, коллеги Игоря по корпусу. Толпа была человек в двадцать, но все смотрели на меня, а стоящие рядом громким шёпотом рассказывали, что и как они уже говорили Игорю, что он им отвечал и что лучше сказать мне, чтобы тот только чуть-чуть приоткрыл дверь, а уж тогда они…

- Игорь Юрьевич, - громко крикнул я в закрытую дверь, заставив всех смолкнуть. – Это я, Сахранов. Нам надо поговорить! – И только сейчас отметил, что дверь в лабораторию заменена на железную (раньше была простая) и что открывается она наружу.

Игорь не ответил. Сбоку шевельнулись какие-то фигуры и опять потянулись ко мне с очередными советами. Я предупредительно поднял руку, призывая мне не мешать, и продолжил:

- Игорь, ты же понимаешь, что если я сюда пришёл, то пока с тобой не поговорю, никуда не уйду. Не усложняй обстановку!
- Виктор Владимирович, это Вы? – наконец-то раздался из-за двери приглушённый голос.
- Я, конечно. Мой голос ты должен помнить.
- Вы меня опять в больницу отправите?
- Пока не знаю. Мне надо сначала на тебя посмотреть. Что там с тобой случилось?
- Всё нормально, Виктор Владимирович. У меня здесь эксперимент идёт. Его нельзя прерывать. Я сам третий день отсюда не выхожу. А если положите меня в больницу, то опять всё насмарку…
- Игорь, пока я с тобой не поговорю, отсюда не уйду, и ты это знаешь. Это первое. Второе: народу здесь много и если начнут выламывать дверь, то вот тогда-то уж наверняка все твои горшки переколотят. Давай обойдёмся с наименьшими потерями.

Снова минутное молчание.

- А Станислав Никанорович там?

Я посмотрел в сторону проректора, не зная, как лучше ответить на этот вопрос. Тот уверенно выступил вперёд и произнёс:

- Игорь Юрьевич, я здесь и убедительно прошу Вас открыть дверь.

- Станислав Никанорович, пусть входит только доктор. А если за ним пойдёт ещё кто-нибудь, я включу свою установку. Вы понимаете, о чём я говорю?

Зам. директора, видимо, понял, но меня моя неосведомлённость не устраивала.

- Это ещё что там у него за установка?
- Да, так: нечто вроде рентгеновского аппарата. Но облучение им, естественно, нежелательно. – Он повернулся ко всем и подчёркнуто громко произнёс: - Коллеги, убедительно прошу всех отойти в сторону. - Сам при этом рукой подозвал одного из охранников и что-то прошептал ему. Тот кивнул головой и быстро ушёл. Потом проректор взял меня под руку и отвёл в сторону. – Заходите к нему помедленнее и не торопитесь захлопывать за собой дверь. Ну, там замешкайтесь на пороге на несколько секунд… А дальше – не беспокойтесь…

Я понял, что превращаюсь из главного героя в статиста, но делать было нечего. Им тут виднее, как действовать в этой «электронной атмосфере». Проректор продолжал держать меня за руку, смотря куда-то вглубь коридора. Потом, видимо, дождавшись условного знака, подтолкнул к двери:

- Идите. Всё готово.

Стараясь не терять уверенности в голосе, я подошёл к двери и произнёс:

- Игорь, это я. Все остальные отошли метров на пятнадцать.

Раздался щелчок, замок открылся, дверь на несколько сантиметров отворилась и остановилась. Игорь, видимо, пользовался дистанционным управлением. Я взялся за ручку и неспешно потянул её на себя. Увидел знакомое скопище аппаратов и цветочных горшков. В нос ударил удушливый и влажный запах непроветриваемого земляного подвала. Но самого Игоря не было, и поэтому, широко распахнув дверь, я остановился в проёме дверного косяка и стал оглядывать лабораторию:

- Игорь, ты где?
- Заходите, Виктор Владимирович, - раздался его голос сбоку из-за высокого стеллажа с приборами. – И дверь за собой закройте, пожалуйста.
- Да, ради бога, можно и закрыть, - ответил я, развернулся и потянулся к внутренней ручке двери.

Боковым зрением увидел, что метрах в двух стоят два «телохранителя», но почему-то не двигаются с места. Я растерялся, так как вполне успевал захлопнуть дверь до их подхода. Чего они медлят?

Но уже в следующую секунду внезапно погас свет и, хотя темнее особенно не стало, я сообразил, что Игоря тем самым лишили возможности включить какой-то опасный прибор. Охранники сразу бросились к двери, я невольно, чтобы не быть сбитым с ног, вбежал в лабораторию. Раздался отчаянный крик Игоря: «Не на-а-а-до-о-о-о!». Один «телохранитель» рванулся на его голос за стеллаж, а другой почему-то обхватил меня руками и повалил на пол…

Через пять минут, уже в коридоре перед лабораторией, отряхивая брюки, я недовольным голосом спросил у Станислава Никаноровича:

- Меня-то зачем повалили?
- Извините, Виктор Владимирович, но я боялся, что у Игоря мог быть источник бесперебойного питания. В этом случае установка у него продолжала бы какое-то время работать и при выключенном свете. Вот и сказал охраннику, чтобы Вас на всякий случай положили на пол, там уровень излучения меньше…

Теперь уже оставались мелочи: поговорить с Игорем, оценить его психическое состояние, написать направление и отправить его в сопровождении фельдшера на машине «Скорой помощи» в психиатрическую больницу.

Следующий раз мы увиделись с ним месяцев через пять.

- Виктор Владимирович, у меня к Вам серьёзный разговор. Только давайте сразу договоримся не вспоминать о происшедшем. Хорошо?
- Согласен. Тебя когда выписали?
- В пятницу. В больнице мне оформили инвалидность, и в настоящий момент я являюсь инвалидом второй группы. Из института, разумеется, сразу уволили.
- Печально… Попробуй найти какую-нибудь работу, на одну пенсию по инвалидности не проживёшь.
- Деньги пока есть: я получил зарплату сразу за все эти месяцы. Да ещё мне премия полагалась за одну разработку. А насчёт другой работы?... Я ведь экспериментатор по натуре и вне лаборатории ничего другого делать не могу, да и не хочу. Кстати моё предложение Вам как раз в этом русле. В институте я экспериментально разрабатывал сразу несколько направлений. Об одном Вы уже знаете, я рассказывал: ускорение созревания растений. Второе направление у меня было основным, но эта тема закрытая и я о ней ничего Вам сказать не могу. Но был у меня и третий задел, о котором я своему начальству не докладывал, так как они и так постоянно упрекали меня в том, что я сильно разбрасываюсь. Вы, может быть, читали, в открытой прессе об этом писали, что эмоциональное состояние человека оказывает определённое влияние на растения?
- Да, читал. Кажется в какой-то книжке по парапсихологии, если не ошибаюсь. Разумеется, на самом что ни на есть популярном уровне. Честно говоря, верится в это так же, как и в летающие тарелки. Понимаю, что должен там существовать какой-то феномен, но для полной уверенности не хватает увидеть его собственными глазами.
- Ничего фантастического на самом деле здесь нет. Речь идёт об изменениях мембранных потенциалов в клетках комнатных растений. Эти информационно-энергетические преобразования аналогичны изменениям, вызываемым низкоинтенсивными миллиметровыми волнами и поддаются измерению. Я понимаю, что Вы далеки от техники и Вам трудно понять мои объяснения… Представьте, что на вашем столе стоит небольшой прибор, например, миллиамперметр, который подсоединён вот к этой вашей традесканции. В кабинет входит пациент, внешне он спокоен, но испытывает галлюцинации. Такое может быть?
- Галлюцинации, в общем-то, скрыть довольно трудно, но допустить такой вариант можно. Иногда с первого взгляда их не сразу обнаружить.
- Вот-вот! А тут Вы смотрите на шкалу прибора и видите, что разница мембранных потенциалов у вашей традесканции резко изменилась. И Вам сразу становится ясно, что этот пациент находится в ненормальном психофизическом состоянии.
- Ты хочешь сказать, что миллиамперметр покажет, что больной в настоящий момент испытывает страх, депрессию, зрительные или слуховые галлюцинации? И твой прибор всё это различит?
- Я хочу сказать, что эти вопросы требуют экспериментального исследования на больных людях. И что у моих растений в лаборатории этот показатель чётко изменялся, когда я начинал заболевать… Во всяком случае о том, что Вы снова положите меня в психушку, растения почувствовали недели за две до вашего визита в институт.
- Это уже интересно. А чем бы я мог тебе помочь? Подобные опыты надо проводить на базе НИИ психиатрии, а не в кабинете участкового психиатра… У меня ведь кроме этой традесканции и вон того кактуса на окне больше ничего и нет. Ты хотел бы установить здесь свой прибор?
- К сожалению, всё гораздо сложнее, Виктор Владимирович. Во-первых, лучше использовать более чувствительные растения, чем кактус, но проблема сейчас не в этом. У меня ведь даже пропуск отобрали, и в институт я никак попасть не могу. А все приборы остались в лаборатории. Не могли бы Вы связаться со Станиславом Никаноровичем и попросить, чтобы он пропустил меня в лабораторию? Мне надо взять всего два прибора.
- А вот это, Игорь, уже очень маловероятно. Приборы не принадлежат тебе, и никто их вынести оттуда наверняка не позволит. Да кто-нибудь наверняка уже давно работает в твоём кабинете... Я уже не говорю о том, кто я для твоих академиков? Обычный врач. Попробуй сам поговорить с проректором. Тебя знают как хорошего учёного. Может быть, и разрешат где-нибудь на стороне ставить опыты. А я всегда помогу, чем смогу…

После выписки из больницы Игорю, как обычно и поступают в таких случаях, был назначен курс поддерживающего лечения психотропными препаратами. Принимал он их или нет, сказать трудно, так как жил он один, в институтском общежитии. Мы ещё пару раз возвращались к тому разговору, но без какого-либо результата. В институт Игоря не пропускали, более того, его темы уже продолжали разрабатывать другие сотрудники («Снова украли мои результаты!» - горестно восклицал он). Я даже подписал какое-то его письмо на имя директора института, где говорилось о возможном проведении экспериментов в нашем диспансере. Но никакого ответа на него не последовало.

Прошло ещё несколько месяцев, и я узнал, что Игорь покончил жизнь самоубийством, приняв одномоментно большое количество мною же выписанных ему лекарств. Труп обнаружили в комнате общежития только через несколько дней, так как уже привыкли к его нелюдимости и замкнутости. На стуле рядом с кроватью лежала тетрадь, в которой Игорь поминутно описывал свои ощущения после принятия смертельной дозы препаратов.

Родных у него в городе не было (где-то на Камчатке жила сестра, кстати, доктор каких-то наук), а комнату требовалось освобождать, поэтому весь его нехитрый гардероб, небольшое количество специальной литературы, журналы и все рукописи были свалены куда-то в подсобку, где они постепенно и пропали…

Сестра, наверное, и похоронила его. Кому ещё? И памятник из чёрного гранита «забабахала» очень приличный. Получше, чем у моего отца…

Странно получается! Рассказать самым подробнейшим образом о больном – пожалуйста. А вот о родном отце слабо? Или о внуке?..

Тот, как-то посмотрев на мою библиотеку и, видимо, считая, что все эти фолианты написаны мною, спросил:

- Деда, а ты про меня книгу ещё не сочинил?

И не обманешь его! Ответил:

- Нет.
- А почему?

Ну что тут ему скажешь?!

- Сам не знаю. Но рассказ о тебе обязательно как-нибудь напишу. Обещаю.

Кстати, после того разговора прошло уже с полгода. Я так своего слова и не сдержал… Как оказывается трудно писать о близком и родном человеке! Да, взять того же отца. Его жизнь тянет на полновесный роман... Такое можно было бы накрутить!..

Я убрал в спортивную сумку бутылку и тряпку. Поднялся…

И ты меня, Игорь, прости. Уж, перед тобой-то я точно виноват. Можно было бы всё-таки помочь тебе. Связаться с Московским НИИ психиатрии, а не отвозить тебя каждый раз в областную психбольницу. Ведь ясно, что некоторые твои идеи имели очень ценный для науки характер. Конечно, мне проще было считать тебя обыкновенным бредовым больным, хотя уж я-то лучше других знал, как часто гениальность соседствует с психическим расстройством… И всё же… Закрыл на это глаза. Больной он и есть больной. И всё я делал правильно. Кто меня упрекнёт?.. Никто…

Кроме меня самого. Ну ладно…

Я направился к выходу. По этой дорожке я ходил не часто – раза два в год, но всё-таки двадцать семь лет подряд! И портреты на памятниках, мимо которых я всякий раз проходил, воспринимались уже как лица давно и хорошо знакомых людей. Впрочем, нескольких я на самом деле неплохо знал. В конце концов, жили-то мы в одном городе.

Я часто шёл к выходу разными дорожками, чтобы увидеть больше могил. Останавливаясь перед знакомыми, вспоминал, что связывало меня с умершим человеком, и трогался к следующему месту упокоения. Иногда попадались и новые. Как-то умудрялись некоторые хоронить своих родных в таких местах, где уже лет десять-пятнадцать и свежих могил-то не появлялось.

Совсем недавно мне попалась такая могила. Уж, наверняка, не маманя умершей «выбила» это место, совсем близко к небольшому храму, который стоял перед центральным входом на кладбище. Здесь не обошлось без помощи городской администрации или вмешался кто-то из Управления социальной защиты населения.

Это была могила Наташи. Весьма скромная, ещё без памятника, но портрет пятнадцатилетней девчушки с наивно распахнутыми глазами притягивал к себе всё внимание. И, разумеется, вызывал самые искренние сожаления. Уйти из жизни в таком возрасте!? Толком ещё и жить не начала. Заболела, небось, чем-нибудь серьёзным, а врачи не спасли. Такие сразу в Рай попадают…

А что? Вполне возможно, что Наташенька действительно сейчас в Раю. Кто знает, на каких весах ТАМ будут взвешивать наши грехи, и за какие именно проступки нас будут судить?..

Я встречался с ней всего один раз. И относительно недавно, этой зимой. Кажется, уже после Нового Года меня пригласили в Городской приют, который по-современному назывался теперь Социально-реабилитационный центр для несовершеннолетних. Кстати, довольно уютное даже комфортабельное помещение. Но вот те, кто там «обитал», с моей точки зрения, должны были бы находиться за более высоким забором. Поверх которого хорошо бы ещё провода натянуть под напряжением. Как говорил Аркадий Райкин, «для эстетики»...

Ну, ладно, отбросим в сторону мою мизантропическую установку и вернёмся к Наташе. Директриса приюта попросила меня провести со своими воспитанниками беседу о вреде курения.

- Курения чего? – уточнил я. – Героина или марихуаны?
- Ну что Вы такое говорите, Виктор Владимирович!? Какой героин? Откуда он у нас?.. Чтобы детки у меня сигареты не курили… Или хотя бы курили пореже…
- Я вашим воспитанникам совершенно искренне могу только посоветовать курить табачные сигареты и постараться не переходить на «травку».
- Нет-нет, ни в коем случае такого им не говорите!.. Наоборот! Напугайте их! Скажите, что даже простые сигареты курить очень-очень вредно…

Куда деваться? Согласился прийти и «напугать».

Собралось человек десять, не больше и самое сложное для меня в плане проведения беседы – все разного возраста, от восьми до семнадцати лет. Создавалось впечатление, что от каждого года рождения за столом сидело по одному представителю. Малолетка-девчоночка с куклой в руках соседствовала с Денисом, моим пациентом, многообещающим психопатом-токсикоманом, которого я уже пару раз направлял в наркологическое отделение, и, разумеется, с минимальным эффектом. Ему, как сироте, мэрия пообещала выделить по достижении совершеннолетия однокомнатную квартиру. Вот и появилась у него одна, но пламенная страсть, которую он, во всяком случае, от меня не скрывал:

- Как получу свою квартиру, так сразу обменяю её на комнату в Литвиново. Представляете, какие мне бабки при этом обломятся?! Оторвусь по полной программе. А то, сколько живу на белом свете, то одно нельзя, то другое нельзя. Без денег и под надзором – это разве жизнь?..

Мы расселись вокруг большого обеденного стола. И я начал вещать о вреде курения, стараясь выражаться так, чтобы и малышам тоже было хоть что-то понятно. Рядом со мной сидел Денис и снисходительно улыбался. Я ему прошептал:

- Что-нибудь вякнешь или засмеёшься, я тебе голову оторву, понял? Дай мне хоть мелкоте мозги запудрить.
- Курить хочется, ужас! У Вас надолго?
- Ничего, потерпишь. За полчаса не умрёшь. Сиди тихо и не мешай.

Напротив меня пристроилась эта самая Наташенька: белокурый ангелочек с нежно-пухлыми губками и серо-голубыми глазами, которыми она как уставилась на меня с самого начала, так и не отводила до конца беседы. И слушала внимательнее всех, вздыхая и кивая головкой в нужных местах. Все бы меня так воспринимали!

Когда я закончил страшилку про курение, она доверительно сказала:

- Вы знаете, доктор, а я не курю. Потому что противно! Один раз попробовала и сразу бросила…

Я похвалил её и поблагодарил улыбкой за поддержку. И стал рассказывать страшилку про пиво. И снова, как только закончил говорить, услышал Наташин голосок:

- Вы знаете, доктор, я пиво только один раз попробовала. Так противно стало! И мамка сказала, увижу пьяной, говорит, убью. Я больше эту гадость и не пила ни разу.
- Молодец! Тебя как зовут?.. Наташа? Ты действительно умница, Наташенька. И не начинай. Слышали, девчата? – обратился я к трём представительницам самого младшего школьного возраста. – Все берите пример с Наташи!

Те дружно закивали головками.

Выходя из столовой, я как бы невзначай оглянулся и нашёл глазами свою примерную слушательницу. Подумал:

«Да. В таком-то возрасте, а уже всё при ней. Вырастет второй Брижит Бардо… Будет парней с ума сводить…»

Когда одевался у директрисы в кабинете, то всё ещё продолжал думать о Наташе и представлял, какая красавица из неё сформируется, если уже сейчас глаз не оторвёшь… Как она попала сюда, интересно?

- Зинаида Григорьевна, там девочка одна была, постарше других. Наташа, кажется… Как она-то к Вам попала? Вроде приличная девчонка, мать у неё есть…
- Мать-то есть, только пьёт беспробудно. К Вам посылали, но она от лечения отказалась. Мы её лишили родительских прав, а Наташу забрали к себе. И теперь сами с ней справиться не можем.

- Почему? Такая послушная девчонка…
- Эта Наташа, культурно говоря, проститутка. Если после школы не встретим, она сразу на электричку и на Ярославский вокзал. И - по мужикам, пока её милиция не отловит… Не знаем, что и делать. Детский психиатр посмотрел, сказал: психически здорова. Вот, и будет она у нас находиться, пока совершеннолетия не достигнет… Не подцепила бы там чего-нибудь, да других детей мне здесь не заразила… Горя с ней ещё хлебнём…

Но до восемнадцати лет Наташа не дожила. Той же зимой она погибла. Сбежала в очередной раз, и обнаружили её только через несколько дней замёрзшей насмерть в чьём-то угнанном «Москвиче». То ли снотворными накормили, то ли напоили спиртным. В общем, как оставили её в морозную ночь спящей в машине на заднем сидении, так она уже больше и не просыпалась. Кто теперь узнает, как всё происходило?..

Прощай, Наташенька. Перед тобой я вроде не виноват. Хотя, если бы смог уговорить твою мамашу полечиться, может быть, у тебя и жизнь по-другому сложилась бы. Более благополучно. А так, считай, что и жизни не было…

Я почувствовал, что идти мне становится всё тяжелее. Словно каждая остановка у могилы отнимала у меня часть энергии. И скамеек нигде нет, сел бы передохнул. А ещё до дому добираться через весь город…

Я специально свернул на дорожку, которая вела непосредственно на центральную аллею, где стояли скамейки. Там и передохну немного.

Сидя на скамейке, пришло в голову, что могу вот так как-нибудь сесть и уже больше не подняться. Мало ли что с сердцем может случиться… Самое смешное будет то, что повезут меня с кладбища сначала в город, в морг на вскрытие, а уж потом – опять сюда. Хоронить. Впрочем, чего уж тут смешного?..

Вспомнил, почему чаще всего я сажусь отдыхать именно на эту скамейку. Да потому, что сразу за ней находится могила Николая Алексеевича Смирнова. Вот, пожалуй, перед этим человеком я виноват больше всего. Поэтому и воспоминания с ним связаны самые неприятные. И если кому другому я причинил зло, то без умысла и не желая того. А этого Смирнова в буквальном смысле ненавидел. Вот сейчас он горделиво с явно более ранней фотографии, далёкой от года его смерти, смотрит на меня с памятника. А я сижу и чувствую себя виноватым перед ним.

Когда я увидел впервые эту могилу, больше всего меня поразил красующийся на груди Смирнова орден Ленина. Откуда? За что? За какие особые заслуги такая награда? Помню, всё донимал главного врача этим вопросом, пока он не выяснил: «За целину»… Да хоть за неё! Я понимал, что для гражданского человека это, пожалуй, самая высокая награда, которой он может удостоиться. А мы о ней и не догадывались… Николай Алексеевич казался нам недалёким и косноязычным брюзгой. И вот – на тебе!.. Орден Ленина! А здесь: прожил шестьдесят лет и кроме значка ГТО в молодости другими наградами не удостаивался. А он…

А мы с ним…

Мысли самобичующего характера снова заполонили голову.

А ведь история древнейшая. Уж и забыть её можно было бы сто раз. Ещё из советских времён. Хотя чего гадать? Вот она дата: на памятнике выбита – 1977-й год от рождества Христова и 60-й год от Великой Октябрьской. Значит, ровно тридцать лет тому назад. Был я тогда «молодым и здоровым», работал врачом и доверили мне коммунисты исполнять обязанности секретаря партийного бюро. Лестная по тем временам должность. А Николай Алексеевич работал инструктором райисполкома, был в пенсионном возрасте и уже страдал сердцем. Мы с ним невольно контактировали при проведении всех общественных мероприятий, потому что он «курировал», как тогда выражались, учреждения здравоохранения.

Всё организовали правильно, и субботник начали с небольшого митинга. Но Смирнов явно был не в своей тарелке, из-за раздражительности воспринимал всё болезненно искажённым образом и придирался к каждой мелочи. Во время митинга его возмутили два фотографа:

- Работать надо, а не фотокарточки снимать, - пробурчал он, хотя должен был понимать, что не прав. Фотомонтаж субботника необходим, всем это ясно. Потом с неудовольствием отметил, что выступавшие говорят слиш¬ком коротко и формально, буквально по несколько предложений, «ровно столько, чтобы успели сфотографировать».

После митинга сотрудники больницы, разбившись на бригады, разо¬шлись по намеченным для работы местам. Был разработан чёткий план: Николаю Алексеевичу я его показал («на бумаге у Вас всегда всё красиво получается», - съязвил он), и вмешиваться ни во что он не стал.

Всё утро Николай Алексеевич ходил по территории больницы, смотрел, как работают сотрудники, периодически хватался за сердце, принимал какие-то лекарства и наверняка ругался про себя со мной. Субботник должен был продолжаться до трёх часов дня, но, разумеется, мы всё намеченное выполнили раньше. Я продиктовал Смирнову, сколько сегодня мы посадили деревьев и кустарников, какую убрали территорию, что отремонтировали и т.д. Николай Алексеевич всё тщательно записал, не без ехидства заметил, откуда я это могу знать, когда время субботника ещё «не истекло»? Пробубнил что-то себе под нос про формализм и очковтирательство. Я его чуть в одно место не послал, но сдержался.

И правильно сделал, так как Смирнов (вот он-то – действительно оказался формалистом!) сообщил председате¬лю райисполкома, что данные, полученные от нас, не соответствуют действительности и раздуты. Главный врач, узнав об этом, сказал мне, что лучший способ защиты – это нападение, созвонился с председателем райисполкома и напросился к нему на приём. Так как язык у меня всегда был подвешен нужным концом, то мы с главным договорились так: он начинает разговор, я обрисовываю «политическую ситуацию» с положительной стороны, а в заключение главный врач произносит несколько самокритических замечаний.

Психологически всё мы рассчитали верно! И уже в среду сидели в просторном кабинете предрайисполкома Семёна Александровича, куда тот вызвал и Смирнова. Предстояло принципиальное сражение.

Я не без злорадства отметил, как изменился Николай Алексеевич, когда, войдя в кабинет, увидел нас. Он сразу догадался, о чём пойдёт речь. Сел, сжал зубы и мёртвым взглядом уставился на полированную столешницу. А я начал свою речь как по писанному:

- Семён Александрович, все сотрудники больницы явились на ленинский субботник как на праздник. Я хочу подчеркнуть, что это был не обычный рабочий день, а именно трудовой праздник. В этом году он проходил у нас как никогда торжест¬венно и организованно. Начали с митинга, потом все с большим энтузиазмом взялись за работу - мы занимались уборкой терри¬тории, мелким ремонтом, посадкой деревьев. Специально пригласили фотографа. И вот на общем приподнятом фоне Николай Алексеевич (я повернулся в сторону окаме¬невшего Смирнова)... Вы простите, Николай Алексе¬евич, но Ваше поведение, мы считаем, было неправильным. Своими мелкими придирками Вы испортили людям настроение и вос¬питательное значение субботника, а этот фактор мы должны учи¬тывать в первую очередь, пропало...

Николай Алексеевич вздохнул и собрался мне что-то возразить. Но сначала незаметно потёр рукой область сердца. Впрочем, почему незаметно? Я-то это увидел. Но прежде, чем он успел раскрыть рот, его опередил главный врач:

- Семён Александрович, я должен со всей самокритичностью заявить, что до трёх часов дня мы коллектив удержать не смог¬ли, - он выразительно развёл руками. - Но всё из запланирован¬ного нами в основном выполнено. Николай Алексеевич, правда, (поворота в сторону Смирнова не последовало) под¬считал, что мы посадили не двести, а сто шестьдесят восемь деревьев. Совершенно верно. Но мы регулярно, независимо от субботников, проводим подсадку зелёных насаждений на закреп¬лённой за нами территории, так что если подсчитать, сколько мы там всего за эти годы посадили... - вновь последовала выразительный жест руками. - Семён Александрович, мы от имени партийного бюро и администрации больницы обращаемся к Вам с просьбой посодействовать, чтобы прикреплённым от райисполкома у нас был какой-нибудь другой инструктор. С Николаем Алексеевичем у нас с самого начала деловые отношения не сложились. Вероятно, в этом есть и наша вина, я не отрицаю, но нам кажется, что Николаю Алексе¬евичу вообще тяжело работать с людьми. Мы понимаем, что он человек больной и пожилой, но и Вы, пожалуйста, поймите нас...
- Что скажете, Николай Алексеевич? – довольно сухо обратился председатель к своему подчинённому.
- Я сообщил в своём отчёте, что сотрудники больницы не выполнили того, что указано в их отчёте. От своих слов я не отказываюсь.
- Николай Алексеевич, речь идёт не о том, кто из вас прав. Кстати, товарищи и не утверждают, что Вы неправильно информировали советские органы. Но наша работа с людьми требует определённой гиб¬кости, индивидуального подхода. Вы же там были не в качестве надзирателя, а представителя советской власти! Вы должны бы¬ли...

Секретарь райкома мог тоже говорить красиво и убеди¬тельно. В отличие от Николая Алексеевича.

Всё дальнейшее я знаю со слов главного врача, который по своим каналам уточнил детали. Когда мы вышли из кабинета, Семён Александрович попросил Смирнова задержаться:

- Николай Алексеевич, что с Вами? Вы прямо сами не свой. Переживаете случившееся? Да будет Вам, не принимайте так близко к сердцу... Как Ваше здоровье, кстати? Вы что-то неважно выглядите...
- Спасибо... Ничего... Так, немного сердце иногда... - просипел пересохшим ртом Николай Алексеевич.
- Лечиться надо или в отпуск... Давайте я Вас вне очереди отпущу?

Тут зазвонил телефон, и председатель райисполкома взял трубку. Николай Алексеевич с трудом поднялся и кашлянул. Семён Александрович, сразу переключив¬шись на другие дела и более важные заботы, попрощался с ним кивком головы и бросил:

- Подумайте насчёт отпуска.

Николай Алексеевич вышел в приёмную и прислонился к стене около секретарши. Потом схватился двумя руками за ворот рубашки, срывая пуговицы, потянул его вниз, потерял сознание и повалился на ковёр.

Через три дня его похоронили.

Вот и получается, что мы сами довели Смирнова до смертельного инфаркта. Кстати, зная, что один до этого у него уже был…

И зачем я обхожу всякий раз эти могилы и винюсь перед всеми? Ну, отец – это понятно. Родная кровь. Да и за могилой надо присмотреть. А все эти Игори, Наташи и Николаи Алексеевичи?.. Своё здоровье дороже. Неизвестно, сколько ещё самому пыхтеть осталось. Ведь на самом деле - с чем чёрт не шутит? – как-нибудь на этой вот скамейке и загнёшься! Что заставляет меня совершать этот покаянный ритуал?

Сам не знаю. Нет ответа...

Вернее, должен быть. Где-то там, в подсознании, до которого я не могу или не хочу докапываться…

Я посидел ещё минут пятнадцать-двадцать. Как всегда, впрочем. Вскоре мне стало легче. Уже ни раз замечал: как «провспоминаю» всё до конца, так вроде долг какой исполнил…

Я поднялся и пошёл к выходу, где находилась остановка трамвая.

Чтобы жить дальше.

* * *
Октябрь 2007.