Родимое крыло

Суета последних дней улеглась, и она осталась одна в опустевшей квартире, которую с детства так хорошо знала и любила. Когда в одночасье умер дед, по настоянию родителей она переехала сюда, чтобы осиротелой бабушке не было так одиноко. Переехала с чемоданом красок, кисточек, холстов и прочих многочисленных вещей, необходимых ученице художественной школы, в компании своей лахудристой чёрненькой весёлой собаки.
Стоя посреди ставшей вдруг гулкой комнаты, она посмотрела туда, где жили во времена её ученичества кисточки. Да, они и сейчас оставались на том же месте; бабушка всегда была готова к тому, что внучке вдруг захочется порисовать. Вон на верхней полке в кладовочке, заботливо обёрнутый тряпицей, ждет своего часа и складной мольбертик для пленэра. Теперь уж не дождётся: и пленэры, и рисование давно закончены...
Гора девчачьих пожитков, вечно разбросанных по углам просторной квартиры, которые бабушка подолгу терпеливо прибирала, и неугомонный живой четверолапый шарик, тоже требовавший присмотра, действительно сделали своё врачующее дело: старушка постепенно стала отходить от острой душевной боли, возвращаясь к своей всегдашней жизни, хлопотливой, полной неизбывных домашних обязанностей. Сколько она помнила, у бабушки никогда не было свободного времени: то пироги затеется печь – как же, дочь с зятем работают, внучка в трёх школах учится, им не до стряпни!, то едет помогать на даче какой-нибудь из многочисленных своих приятельниц, то организует экспедицию на край города за дешёвым продуктом или товаром. И доверенную девочку нужно накормить, обстирать, проверить школьные задания, проследить, в приличной ли компании та полкает по улице…
А ещё звонки! Казалось, все родственницы, соседки, сослуживицы и подруги детства считали своим долгом ежедневно сообщаться с бабушкой по телефону. Старенький аппарат досотовой эпохи буквально раскалялся от бесконечных переговоров. Бабушка, как человек воспитанный и с понятиями, никогда не прерывала разговора и не клала трубку первой. Терпеливое выслушивание новостей, жалоб или пересказов очередного сериала шло одновременно с шинковкой капусты или замесом теста на блинчики – с пристроенной поудобнее на плече трубкой.
Она подошла к скамеечке у дивана, на которой стоял аппарат, провела пальцем по припыленному массивному серо-голубому корпусу. Всё на месте, но теперь это раритетное чудо коммуникаций сиротливо молчит.
Сериалы… Однажды – она тогда ещё жила здесь - ей попалась на глаза одна странная запись в бабушкином блокнотике. Долго не могла она сообразить, что означают эти испанские имена и короткие пометки типа «любит», «обманывает» «хочет отобрать» и т.п., пока мать, смеясь, не расшифровала, что это бабушка записывала имена и действия героев какого-то фильма. Чтобы в разговоре с подружками не дай бог не перепутать их. Сама-то бабушка мыльные оперы по причине занятости почти не смотрела, но для поддержания телефонной темы регулярно составляла подобные конспекты. Старалась, дабы не обижать людей, быть в курсе…
Она присела на старенький, такой удобный, такой родной диванчик. Его в семье любили все. В редкие свободные часы бабушка располагалась на нём, подложив подушки под больные ноги: отдыхала. Мать с отцом, приходившие к ним в гости, если лениво было возвращаться, оставались ночевать тоже здесь, с удовольствием раскладывая мягкие недра на полкомнаты. Да и она в последние суматошные дни не уходила, как было у них заведено, в спальню, а коротала ночи на этом ложе. Сегодня, видимо, тоже её ночлег будет здесь: в их семейном гнезде идёт ремонт, всё спихано в одну комнату, и втроём там никак не разместиться. Мать позвонила, спросила, приедет она или здесь останется, и не боится ли? Она храбро уверила, что всё будет ОК. А вот теперь в этой вдруг ставшей какой-то неродной обстановке ей стало не по себе. Зря отказалась…
Она поднялась с пушистого местами истёртого от древности пледа, в который уже раз рассеянно прошлась по квартире, чтобы отделаться от подступавшей жути. Подумала, что если и дальше слоняться без дела, станет ещё страшнее. Нужно занять себя каким-нибудь делом. В работе время пойдёт быстрее, уйдут тревожные мысли.
Решила разобрать сервант, где бабушка хранила свои документы и другие всякие бумаги. В детстве ей не разрешали совать сюда свой любопытный нос. Однако в редкие моменты, когда дед с бабушкой отлучались из дому, она первым делом бежала к заветному шкафчику, чтобы порыться в запрещённых ящичках. После нескольких тайных исследовательских операций она уяснила, что ничего по-настоящему интересного в этих коробушках не содержится; так, непонятные бумажки да старинные фотографии совершенно незнакомых ей людей. Правда, среди чужих фото оказалось и несколько её портретов, но такие имелись и у матери дома.
Единственным стоящим предметом, по её девчачьим понятиям, казалась жёлтая бархатная коробочка в пластиковой супер-обёртке – чтобы не затирался нежный материал. На верхней крышке коробочки были вытеснены два позолоченных голубка, целующихся в полёте, и ничего не говорящая ей надпись «NINA RICCI». Она долго не решалась снять целлулоидный кожушок, чтобы познакомиться с внутренностями коробки – думала, что там бабушкины драгоценности. Хотя какие драгоценности? Она ни разу не видела, чтобы бабушка надевала серьги или кольца. Только на одном бордовом платье, вышитом блёклым уже бисером, красовалась гроздь винограда, сделанная из каких-то желтых и коричневых камней.
Однако любопытство, за которое ей неоднократно перепадало от старших, всё же взяло верх, и коробочка втайне была распечатана. Внутри оказался маленький стеклянный флакончик: духи! Она не могла и предположить, что это был настоящий, из Франции доставленный специально к бабушкиному юбилею парфюм, ещё ни разу не испробованный. Решено было откупорить скромный на вид бутылёк. Она дернула за притёртую пробку – не поддалась. Дернула ещё, потом ещё, со всей уже силы. Предохранительная бумажка сорвалась, пробка вылетела, и от неожиданности она выронила флакончик из рук. По ковру потекла божественно пахнущая влага… Но пока она ошеломлённо взирала на содеянное, всё содержимое бутылька вылилось, наполнив комнату запахом заграничной сказки.
Сейчас она не могла вспомнить, досталось ли ей за это, и как, и от кого, но восхитительный аромат золотистых голубков навсегда засел в памяти. Это был запах бабушки и детства. Стоило только подойти к тому месту на ковре, куда когда-то упал флакончик, слегка наклониться, и запах всплывал как наяву.
Она, как раньше бывало, теперь подошла туда, и воскрешенное время сладкой грустью отдалось в душе. А в «запрещенном» шкафчике, среди коробок и шкатулок отыскался крошечный носовой платочек из шёлка, украшенный тончайшим кружевом, который до сих пор наяву хранил запах пролитого ею парфюма.
От этих давних воспоминаний, от извлеченных из глубин серванта пожелтевших записей, сделанных рукой то бабушки, то деда, ей сделалось совсем горестно. Вспомнились и подробности последних дней. Хотя бабушка уже несколько месяцев прибаливала сердцем, мать, да и она, не допускали мысли, что та не выздоровеет. Бабушка, их кремень, их каменная стена, хворала нечасто и всегда умело справлялась с болезнями.
Или их уверяла, что справляется?
Мать, почти ежедневно приходившая этой весной навестить больную, покормить, прибраться в доме, всё приговаривала:
- Потерпи, потерпи немного – до тепла. Как снег стает и лето придёт, пойдем с тобой по врачам, обследуемся, выясним, что у тебя болит – и будем лечиться. И обязательно вылечимся, слышишь?
Бабушка слышала, кивала, но не было в этом согласии ни уверенности, ни надежды. Видно, чувствовала приближение конца пути земного. Теперь она точно узнала: чувствовала. И готовилась. Среди бабушкиных немногочисленных записных и телефонных книжек, которые заполнялись годами и десятилетиями, сейчас обнаружилась одна совсем свеженькая тетрадочка. Раскрыв её, она увидела аккуратный, очевидно недавно сделанный список телефонов и адресов близких Бабушке людей – тех, рядом с кем провела свою долгую жизнь. Она нашла, к примеру, координаты соседей по коммуналке, в которой жили дед с Бабушкой во время войны. Бабушка всегда говорила, что с этими соседями они были единой семьёй, дружба не прервалась после того, как коммуналка была расселена, и жильцы разъехались по разным концам города.
Вспомнив об этом, она невольно улыбнулась. Да, умела бабушка притягивать к себе людей. С одной семьёй из коммуналки их семья дружила, что называется, поколениями. Дед и бабушка ещё с военной поры были близки со старшими, мать поддерживала тесные отношения с семейством их дочери, а сама она приятельствовала с их внучкой. Люди были ученые, интересные и простые в обхождении; контакты с ними складывались непринуждённо - до тех самых пор, пока старики не умерли, а младшее поколение, сообразно модным веяниям, не уехало «на историческую родину», хотя наполовину гоняло русскую кровь.
Территориальное разъединение бывшего коммунального населения ничуть не мешало его духовной общности. Она хорошо помнила шумные визиты уже состарившихся тётушек, которые за столом после двух-трёх чарочек начинали обниматься, рыдать и кричать:
-А как мы жили-то, как хорошо мы жили!!!
За дымкой лет им уже не вспоминались утренние очереди в грязный (с крысами!) туалет на 10 комнат, чадящая дровяная плита на маленькой кухне, где едва хватало места для всех кастрюлек и сковородок, плохо оструганный некрашеный пол в общем коридоре, который, как рассказывала мать, приходилось мыть в основном ребятишкам, вонючие овощные лари в предбаннике… Да и зачем это помнить? Ведь тогда они были молоды, выжили в войну и строили радужные воздушные замки для детей, шалопайничавших на общей крутой лестнице
Поплакав, поев-попив, компания принималась петь песни. Любимыми были «Ой цветёт калина» и песня про дуб и рябину. Закрыв глаза и опять пуская слёзы, бывшие соседушки тонкими – по тогдашней моде – голосами Орловой и Ладыниной выводили:
Как же мне, рябине,
К ду-у-бу пе-ребра-аться?
Ви-идно, си-ротине
Век одной кача-аться…
Чтобы сменить плаксивую тональность, бабушка вдруг бодро принималась звенеть:
Каким ты был, таким ты и остался, орёл степной, казак лихой…
Переход к лихому казаку действовал на гостюшек бодряще, и посиделки заканчивались уже в мажоре.
С годами на эти ежегодные пирушки стали подтягиваться, кроме коммунальных подружек, и те, с кем бабушка трудилась на заводе, и соседи по этой новой, ставшей уже старой квартире. Приходили даже дедовские коллеги, с которыми тот просиживал военные стылые ночи в своём финансовом учреждении. Престарелые дамы месяца за три-четыре начинали активно созваниваться (телефон работал на полную мощь!), уточняя, состоится ли, и когда, их междусобойчик, кто что должен принести к столу, и по скольку рубликов нужно скинуться для покупки недостающей снеди. Бабушка была эпицентром этой суеты, координируя немудрящие действия приятельниц. Постепенно вокруг единственной в году встречи организовался своеобразный пенсионерский клуб, в котором все перезнакомились и задружили со всеми.
Костяком, конечно же, были самые «железные человеки», как называла бабушка своих заводских девчат, давно, впрочем, отправившихся на заслуженный отдых. На завод вся её команда пришла в тот момент, когда в первые месяцы войны в городе разворачиволось производство, эвакуированное из России - так называли тогда центральную часть страны. Мужиков-добровольцев отправляли на фронт, а подростков да женский контингент – к станкам. Бабушка часто, особенно на 9 мая, рассказывала ей, как они тогда работали, как выживали и всё-таки выжили, и всегда дело заканчивалось слезами – так тяжела и одновременно сладка была эта память.
Завод для бабушки всегда оставался чем-то живым и очень родным. После ухода на пенсию многолетние связи не прервались, бабушка была в курсе всех заводских новостей и сплетен, и обсуждала их так горячо, будто сама была участницей происходивших событий. Какой цех переведен на новые площади, какой госзаказ отменили, а какой, наоборот, ввели, как тасуется колода начальства и чем комплектуются корпуса пионерлагеря – всё, всё было интересно и важно давно ушедшей с производства бабушке. Видимо, зная о такой преданности родному предприятию, начальство и профсоюзы то и дело вспоминали об активной ветеранше. Бабушка не по разу в году охотно ходила на какие-нибудь мероприятия: то в школу – рассказать о трудовом подвиге в тылу, то на встречу старшего поколения, то на женсоветовские посиделки. А несколько недель назад, несмотря на недомогание, всё же побывала на праздновании Дня Победы.
…Вспомнив об этом, она сама чуть не разрыдалась...
К самому главному празднику страны завод прислал бабушке приглашение на торжественную встречу в Доме культуры. Будь это в другой раз, бегом бы помчалась на такое мероприятие. Но тут, повертев  в руках красочный конверт с открыткой, только тихонько вздохнула:
- Все наши будут...
И ни звука о сборах.
- Ты, что - не хочешь идти? – удивилась внучка.
- Хочу, да только…
- Бабушка, не переживай, мы с мамой тебе поможем: намоем, нарядим, я с тобой схожу, если тебе одной трудно.
- Ну, если только так... – совсем неслышно прошептала бабушка.
Начались сборы. Полезли в шкаф, а надеть-то на праздник нечего. Старые платья и костюмы сделались велики изболевшейся старушке. Тогда она принесла свою новую  - розовенькую, пушистую, ласкающую тело - кофту, модные брюки, платочек шёлковый. Примерили – внучкины тряпички бабушке впору пришлись. Всегда следившая за собой, та обрадовалась, словно девчонка, обстоятельно повертелась перед зеркалом, как-то сразу подтянулась, вроде и помолодела.
В день торжеств они с матерью приготовили ванну и искупали бабушку, закусывая губы при виде родного, недавно ещё такого красивого и стройного, а теперь совсем иссохшего тела. Ничего, вот к докторам пойдёт, определят болячку – а там, поправившись, опять в тело войдёт. Так думали.
Когда наряженная похорошевшая бабушка под ручку с ней вошла в актовый зал, к ним повернулись многие головы, пошел шепоток: опять-де наша подруга такая красавица, что и годы её не берут.
Рано шептались. Директор завода вручал ветеранам награды. Подошёл черёд бабушке подниматься на помост, а от волнения у той ноги задрожали так, что шагу ступить не может, вот-вот упадёт. Зал загудел. Она, усадив бабушку, хотела было сама сходить за медалью и подарочной коробкой. Но организаторы опередили: дюжий молодец быстро спустился из президиума, подбежал туда, где они с бабушкой сидели, и прикрепил юбилейную медаль к нарядной пушистой кофточке, А потом преклонил колено и приложился к сухонькой ветеранской руке.
В этот вечер она в последний раз видела, как бабушка поела. Уже много недель мать буквально силой заставляла больную съесть то ложку каши, то ломтик яблока. Ничего не хотела бабушка, ничего не могла. А тут вдруг за богато накрытым столом в кругу своих всегдашних подружек расхорохорилась – и салат съела, и горячее, и пирожные с аппетитом уплела. Она не узнавала бабушку – так та была активна и весела, и нарадоваться не могла, решив, что больная наконец-то пошла на поправку.
Когда они возвращались домой, разрумянившаяся улыбающаяся бабушка вдруг придержала её за локоток, заглянула в глаза каким-то необычным глубоким взглядом и произнесла:
- Спасибо тебе, внуча, за этот день! Сегодня весь наш старушечий клуб мне завидовал…
Что именно вызвало зависть –элегантный наряд ли, завидный аппетит за ужином, сопровождение внучки или молодое веселье, прорезавшееся в глазах, - бабушка не уточнила. Главное, поняла она, бабушка не ударила в грязь лицом, показала себя не хворой развалюхой, а тугой стрункой, какой помнили её на заводе...
В сложных 90-х годах «бабушкин клуб» многим помог остаться на плаву. Его участницы поддерживали друг друга, как могли – морально и материально. Разузнав что-нибудь для стариков полезное, они по цепочке передавали, где что можно купить, да подешевле, где бесплатно распределяют гуманитарную помощь, и какими народными средствами можно заменить всё дорожающие лекарства. Они навещали больных подруг на дому и в стационарах, всем обществом приходили проводить уходящих в последний путь...
…Она опять взяла тетрадь и вгляделась в длинный перечень имён и цифр, выписанный не обычными стариковскими невнятными каракулями, а крупными печатными буквами, - чтобы читающие не перепутали ничего. О! Тут есть даже соседи по дому, в котором бабушка с дедом получили свою первую отдельную квартиру. Не получили даже, а отработали. В их семье частенько вспоминали о хозспособе, которым строился этот большой многоквартирный дом, один из первых послевоенных в городе. Все вечера и воскресенья (нерабочих суббот тогда не было) молодые дед, бабушка и четырёхлетняя мать - да-да, мать тоже! – приходили на стройку работать подсобными рабочими. Взрослые месили цемент, вручную таскали его и кирпичи по пяти этажам, набивали сетку из дранки под штукатурку комнат. Мать особенно упирала на эту штукатурку, поскольку в обязанность её, как и других ребятишек, входило подавать из куч длинные хлысты дранки и подбирать с пола падающие из дедовых рук гвозди, а то и молоток. Иногда дети что-то подметали, убирали, протирали от пыли окна: работали вполне по-взрослому, ответственно и серьёзно Трудовой вклад каждого претендента на жильё скрупулёзно фиксировался, шла борьба за каждый отработанный час. Все хотели жить в этом большом современном доме, где спустя годы она и родилась. Почти пять лет действовал хозспособ, без остатка поглощавший время отдыха и отпусков, мать подросла и пошла в школу, а будущие соседи за время строительства успели хорошо узнать друг друга.
А это что за фамилия такая знакомая? Это же няня матери! Бабушка завела в их коммунальной комнате самую настоящую няню для дочери. Мать родилась, когда ещё был жив Сталин, и за трудовой дисциплиной следили жесточайше. А декретного отпуска по уходу за ляльками не было, только короткие больничные на две недели до рождения, да на две – после. И – пожалуйте к станку, рулю, кульману, метёлке с тряпкой. Двухнедельных ребятишек – в ясли (если посчастливится с местом), а сами – на трудовой фронт. Только на час среди рабочего дня разрешалось сбегать на кормёжку. Кто страну-то с выбитыми на фронте мужиками поднимать будет, если бабы дома сядут?!
Наверное, и бабушку с крохотной матерью ждала бы общая дорога, если бы в это время не подвернулась няня. Шустрая молоденькая девчонка приехала в город из дальнего медвежьего села поступать в техникум, да не поступила. А здесь ни угла постоянного, ни работы. Маялась, не ведая завтрашнего дня, пока знакомые не свели её с бабушкой. А та согласилась поселить малознакомого человечка у себя на 14-ти коммунальных метрах, и даже приплачивала, чтобы с грудничком нянькалась. Родительская кровать, малышовая кроватка, да нянин диван занимали почти всё жилое пространство. Так и жили - в тесноте, да не в обиде.
Няня вышла хорошая (у бабушки все, кто вокруг, всегда хорошими выходили!), мать часто говорила, что очень любила свою няню. Прожила та в семье вместо нескольких месяцев без малого три года. Потом дед помог поступить в техникум, дальше - пристроил на работу по своей финансовой линии. И навсегда осталась маленькая эта нянька для всей семьи, даже для неё, родным и близким человеком, часто навещавшим бабушку.
За свою долгую жизнь бабушка обзавелась таким количеством друзей и знакомых, что список, который изучала сейчас её внучка, растянулся аж на три страницы. И составлялся он с тем расчётом, что в назначенный час сгодится родным для сбора людей на похороны. Правда, когда этот час настал, мать просто попросила нескольких бабушкиных подруг оповестить «клуб» о скорбном событии. Всё было выполнено так, как попросила бы сама бабушка, телефонограммы от подружек получила даже родня.
Покинула их бабушка в День Святой Троицы в полном одиночестве, не обеспокоив муками последних минут. Накануне мать позвонила, справилась о здоровье и предупредила, что не придёт – поедет на кладбище проведать деда и других родственников, которых много уже лежало неподалёку. Потом будет печь пироги к празднику. А когда наутро явилась с охапкой берёзовых веток, бабушка бездыханно лежала на этом вот самом диване с лёгкой улыбкой, запрокинув слегка голову, словно глядя в небо. Ни боли, ни отчаянья не выражал её вид, а лишь грусть и будто бы смущение – дескать, вот оно как вышло-то…
Положенные формальности были соблюдены на удивление просто, не без бабушкиного участия: все необходимые документы, как и деньги, были тщательно приготовлены так, чтобы легко было найти. В шкафу давно лежал узелок «со смертным». И пасмурным июньским днём бабушка заняла своё место рядом с любимым дедом, с которым прожила легко и радостно почти 40 лет. Они с матерью, тесно обнявшись, стояли у могилы, не в силах унять тихие слёзы, не замечая, что солёные капли смывает со щёк мелкий тёплый ласковый дождик. Кто-то из родственников, подошедший, чтобы увести их, сказал слова, отчего-то остро врезавшиеся ей в память:
- Смотри ты – моросит. Господь, значит, слёзы по усопшей льёт, как и вы тут. Примета такая. Недаром же бабушка ваша в Троицу отошла. В этот праздник только очень уж добрые души возносятся на небеса самим Святым духом. Хорошая примета, царство неземное бабушку нашу приняло…
Она не всё поняла из сказанного, так как семья их считалась атеистической, библии не держала и церковных празднеств не блюла. Так, иногда на Пасху ставили на стол куличи, а на Троицу украшали дом берёзовыми букетами. Торица, Дух святой и вознесение были для неё такими же далёкими понятиями, как каналы на Марсе. Она даже не знала, крещена была бабушка, или нет. Впрочем, по своей дальности от церкви полагала, что это и не важно, главное – жить честно и с любовью по божиим заповедям.
То, что в бабушкиной жизни простой человеческой любви пролилось с лихвой, было заметно и во время похорон, и на поминках. Попрощаться со старушкой, разменявшей девятый десяток и не являвшейся героическим или присутственным лицом, по самым приблизительным подсчётам пришло около двух сотен человек. Квартира, лестница, двор были плотно запружены людьми. В заказанных на кладбище автобусах народ не только сидел, но и стоял. Цветов нанесли огромную гору, и они с матерью были тому рады: бабушка любила цветы, называя их красой неземною. Не на каждой свадьбе набиралось за столами столько родни и знакомых, сколько сидело на этих поминках.
…И вот все полагающиеся ритуалы закончились, она в печальном одиночестве разбирает бабушкино наследство. Жизнь есть жизнь, нужно что-то оставить себе, что-то раздарить, что-то продать, а то и выкинуть. Много у стариков водится милых их сердцам вещей, которым приходящая на смену молодёжь не может дать толку. Вот и она хотела было начать такую же прагматичную сортировку. Но, ещё раз глянув на старенькие чашки с отколотыми краешками, на пожелтевшие салфеточки и часики с потрёпанным ремешком, вдруг решила: пусть пока здесь всё останется так, как было при бабушке. А там жизнь покажет.
Приняв такое решение, она вдруг успокоилась и почувствовала, что недавний неприятный мандраж улегся, ушло ощущение гнетущей пустоты чужого дома, потерявшего хозяев. Следом волной подкатила мгновенно сморившая усталость, и она прилегла на диванчик.
Спала или нет, она ни тогда, ни после, не могла бы точно сказать. Однако очень хорошо запомнила, что происходило в это время. Она ясно видела себя, разбирающей бабушкин сервант. Вернее, не разбирающей, а снова и снова рассматривающей с детства знакомые вещи. Когда в руках у неё оказалась жёлтая французская коробочка, в дверях что-то нежно и едва уловимо звякнуло: на пороге стояла бабушка. Она продолжала разглядывать коробочку, принюхиваться к ней, а бабушка смотрела на неё, знакомо сложив руки на своем любимом фартучке с клубникой – кто-то давно вышил для на полотняной основе крупные алые ягоды. Так они стояли дуг против друга, и ей казалось, что нет в этом ничего неестественного, так всё и должно идти. Наконец, отложив коробочку, она взяла и протянула бабушке старые наручные часы. Протянула как бы с вопросом – что мне со всем этим делать, как теперь быть – без тебя? И тут бабушка негромко, но очень внятно произнесла:
- Не бойся, внученька, всё будет хорошо. Оставайся тут и живи. Не бойся, я всегда буду с тобой!
В это время что-то громко заскрежетало за окном, она повернулась на шум, а когда перевела взгляд на дверь, там никого уже не было. А она лежала на диванчике, зябко подтягивая под себя коленки…
Что это было, она долго не могла осмыслить. Когда рассказала матери свой странный сон, та знакомо - грустно и ласково - улыбнулась:
-Это ОНА следит за нами оттуда и поддерживает, и помогает. Бабушка всегда всю себя отдавала другим, а нам с тобой – особенно. Не случайно же Бог взял её к себе как раз в Троицу. Как знать, не сделал ли нашим ангелом-хранителем, который всегда будет с нами?
Больше она о своём видении ни с кем не говорила. Но в тяжёлые или сложные времена, которых в достатке выпало на её долю, она обязательно мысленно обращалась к бабушке: так ли я живу? подскажи, как надо? Очень скоро откуда-то из подкорки приходили правильные важные решения. Всегда. Обязательно. И она верила: это мудрая её бабушка, наблюдая из невозвратности за своей семьёй, оберегала её, и жалела, и хранила…