История, расказанная человеком с пропавшего корабл

      

… Дверь отворилась, впустив утренний холод, и я поёжился. С раздраженным видом я обернулся посмотреть, кого там принесло в такую рань. Свет  резанул по заспанным глазам, но фигура вошедшего скрыла от меня жгучее белое солнце. Пришелец был огромен. Входя в таверну, он привычно склонил голову, подал плечо вперёд. Этот человек принёс с собой запах соли и гниющих водорослей – только сейчас из порта. Гигантский мужчина двинулся к стойке, за которой сидел я – его походка убедила меня в том, что на твёрдую землю пришелец ступил как раз этим утром, не успевшим как следует начаться. Я видел перед собой «солёную косточку»; он, вероятно, и родился в море. Ладони его одеты твёрдыми, как древесная кора, мозолями: должно быть, ими он отполировал не одну сотню вёсел. Телосложение очень крепкое, и наверное, найти работу в море такому здоровяку не составляло труда. Лет ему около двадцати пяти, и можно было бы сказать, что это пока не мужчина, а парень, но и ветер, и холод, и дождь, и жгучее солнце постарались состарить его лицо, и без того довольно грубое. Волосы и брови имел светлые, к тому же выгоревшие и вовсе добела. Пожалуй, улыбка нечасто посещала его сухие губы, с которых он зубами отдирал крохотные лоскутки обветренной кожи, когда задумывался. Светло-голубые водянистые глаза моряка нельзя было назвать выразительными хотя бы из-за цвета, а скупая мимика дополняла дело так, что казалось, будто ни лицо, ни взгляд парня не изменяются, какого бы случая ни произошло. Вероятнее всего, он был действительно хорошим матросом, так как даже при обычном их копеечном жаловании носил добротную крепкую одежду. Правда, и бушлат, и сапоги его выглядели потрёпанными – краска выцвела с ткани, а солёная вода оставила неприятного вида разводы: человек этот жил в море чаще и дольше, чем на суше, ведь даже на крепком полу таверны он привычно ходил вразвалку, как по палубе при вечной качке. Когда-то тёмно-синий, бушлат, вернее всего, не всегда принадлежал теперешнему хозяину. Внимательный взгляд бы заметил, что рукава коротковаты и тесноваты для таких лапищ, и хотя обхват груди пришёлся будто по мерке, первый владелец явно прятал в бушлате не широченные плечи, а солидный живот, на который у моряка не было и намёка.
Прежде, чем сесть, моряк проверил рукой табурет, казавшийся мне довольно крепким, пока не появился этот великан, которого я определил как скандинава. Он сел, и мебель жалобно скрипнула. За стойкой появился хозяин таверны. Я ожидал, что моряк потребует выпить, однако и вовсе не понял, что сказал пришелец: ужасный акцент искажал английскую речь до неузнаваемости. Хозяин таверны, кого только на своём веку не повидавший, и то прищурился, нахмурил брови, пытаясь разобрать сказанное. Для пробы он сам сказал пару слов на норвежском. Моряк понял и разразился странной мурлыкающей речью, которая для меня была полной тарабарщиной. Владелец заведения отвечал ему, подал плотный завтрак. Должно быть, и он имел те же корни, или просто в силу своей работы стал полиглотом. Моряк же поглощал мясо и овощи как любой человек, полгода живший на солёной рыбе и морских сухарях с червяками внутри. Словом, ел так, что за ушами трещало.
- Он тоже на «Иноходца», - сказал мне хозяин таверны, кивая на жующего скандинава. – Вы, доктор, человек сухопутный, так и держитесь его. Если уж вы ушли не в ту гостиницу, уйдёте и не на тот корабль. В порту это проще простого. Уверен, что Вагн проводит вас.
Я с минуту смотрел на Вагна, ожидая согласия или отказа.
- Он не понимает нашу речь? – уточнил я у владельца таврены.
- О, он понимает каждое слово, - возразили мне.
- Что же он тогда не реагирует? – удивился я.
- Должно быть, ему всё равно, - пожал плечами мужчина за стойкой.
…Надо сказать, на корабле я был впервые. Мой же собственный друг, тоже врач, отругал меня за пренебрежение к состоянию организма и настоятельно порекомендовал «поправить здоровье», совершив морское путешествие. Он, конечно, подразумевал под этим ленивый круиз на отцовские деньги, но я не мог бездельничать ни минуты. К тому же, я сильно боялся, что без практики отстану от времени, потеряю хватку и всё на свете позабуду. В нашем деле стоит повалять дурака пару недель, и вот уже без регулярной тренировки ты не выполнишь кровопускания и на бычьей вене. Так что я нанялся врачом на судно, справедливо рассудив, что практика мне предстоит интересная и даже опасная. По общим – и весьма справедливым - представлениям, судовые врачи в большинстве своём позорно невежественны, и зачастую не имеют образования, приобретая опыт сразу на живых людях, не имея понятия, что, где и как в теле функционирует, зато с фантазиями об извлечении «камня дурака» из голов несчастных матросов. Недаром последние говорят, что если тебе нужно отпилить ногу, лучше попросить об этом судового плотника, а не хирурга. Я не верил, что всё настолько плохо, пока суперкарго не спросил меня, сколько унций сушёной печени летучих мышей требуется закупить на рейс. Я не сдержался и ответил весьма надменно, что не шарлатан и не собираюсь лечить людей непонятно чем. Как выяснилось позже, это прибавило мне очков в глазах судовладельца, и меня взяли без дополнительных рекомендаций.
Проследовав за Вагном на «Иноходца», вместительное торговое судно, которое на ближайшие полгода станет моим домом, я планировал с воодушевлением взяться за дело. Корабль оказался довольно старым голландским флёйтом, и поскрипывал так, что я едва не передумал на середине сходен. Однако позже меня уверили, что наша ореховая скорлупка - счастливая, ведь она ни разу не терпела крушений. Нам предстояло почти пустыми плыть в Индию, порт Мадрас, со скудным количеством товаров на борту. Обратный путь был куда опаснее, ведь нам предстояло вернуться в Ливерпуль с большим грузом шёлка и опиума. В районе Мадагаскара нас почти наверняка поджидали пираты - больше всего в плавании я боялся нападения. Пока мы не «отвалили» от причала, я исследовал корабль от носа до кормы, порылся даже в балласте на предмет возможных источников инфекции. Нужно сказать, я был  и остаюсь фанатом гигиены, и её почитаю за лучшую профилактику. Многие коллеги, особенно пожилые, открыто смеялись надо мной, но я-то знал, что хирург, не помывший рук, причинит пациенту больше вреда, чем пользы, и даже банальная поверхностная опухоль обернётся незаживающей раной – неоднократно приходилось наблюдать такое и сделать вывод, что не зря древние умы почитали гигиену. Всех прибывших на борт я осмотрел и описал в своих заметках – искал среди них больных и ждал, откуда могло прийти поветрие. Книги составляли большую часть моего багажа. Судовладелец, который должен был покинуть судно перед самым отплытием, посоветовал мне докупить тёплых вещей, притом, что мы отправлялись в южные моря. Я послушался, хотя всё, о чём я мог в тот момент думать – страшные неизвестные лихорадки, с которыми можно столкнуться, да ещё пираты. Мой друг, узнав о моём решении сходить в море судовым врачом, назвал меня помешанным. Нужно сказать, я полностью согласился с ним, как только берег слегка отдалился. Кого свалил жестокий недуг? Меня первого, и  имя ему – морская болезнь. С мрачным удовлетворением я наблюдал у себя все классические симптомы, и валялся целыми днями в каюте. Я был джентльмен, а значит, мне полагалось лучшее место, чем простым морякам, и это утешало меня, ведь так никто не видел, как я страдаю, насколько слаб среди них. Странное дело: прекрасно зная все меры, которые принимаются при такого рода неприятностях, я не выполнял ни единой рекомендации, которых сам себе надавал. Будь здесь мой друг, я ходил бы по струнке перед ним, но теперь лежал пластом и не мог даже читать. Не мог спать, потому что вокруг всё скрипело, качалось; в самом воздухе застыла сырость, и я ощущал, как все мои планы поддерживать образцовую чистоту, проваливаются с треском. Подняться на ноги, как ни странно, помогла моя же работа. До сих пор несколько суток я валялся в каюте и плыл, будто пассажир, да ещё и надеялся получить жалование в конце. Я пребывал в полной уверенности, что моряки – крепкие люди, и раз меня никто не тревожит, то ни у кого ничего не болит. Как-то раз, еле переставляя ноги, я выполз на палубу, прикидывая, где здесь подветренный борт, чтобы с него блевать прямо в морские просторы. И увидел, как щуплый парень тянет канат. Понятия не имею, что за работу поручили матросу, я только заметил на руках его кровь. Вмешиваться не посмел – откуда мне знать, если привычный повиноваться доходяга бросит канат, не пойдёт ли ко дну весь корабль. Я ждал, пока он закончит, но матрос не имел достаточно сил. И хотя по возрасту он уже не считался юнгой, многие из юнг сделали бы его работу куда лучше.
- Эй, Гуннарсон! – услышал я голос второго помощника откуда-то сверху. – Этот прощелыга сейчас загадит нам весь такелаж! Ввали ему, и пускай в другой раз не сачкует! Ты, как тебя там!.. Ты у меня будешь работать, хочешь ты того или нет!
- Я же не сам напросился на ваш чёртов корабль! – попытался огрызнуться доходяга, но ветер относил его голос. – Меня сюда пьяного принесли!
- Чего ты там шепчешь? – угрожающе уточнил второй помощник, которого никакой ураган, кажется, не мог бы приглушить.
Рядом с доходягой появился Вагн Гуннарсон и схватился за канат повыше окровавленных рук матроса. Потянул как будто бы легко, и походя буркнул что-то более слабому коллеге.
- Так чего ты там загавкал? – не унимался второй помощник.
- Ничего, сэр! – изо всех сил крикнул матрос.
- А мне показалось, что ты больно много говоришь!
- Виноват, сэр!
- Проваливай хоть сразу за борт! Ты ни на что не годен!
Матрос почёл за лучшее убраться, и оставил Вагна тянуть канат одного. Убедившись, что второй помощник отвлёкся – контролировать работу Вагна ему не было нужды, - я подозвал хлипкого матроса к себе и потребовал показать руки. Ожидал увидеть натёртые ладони, порез – что угодно, но не кожу, лопнувшую на пальцах от напряжения.
- Что такое?.. – невольно вырвалось у меня.
- С первого дня, сэр, - проговорил матрос без особой на то охоты. – Это не только у меня.
- Что же вы не приходите? – удивился я. Но мужчина отмолчался. Я выдал ему необходимые средства и наказал менять повязки, держать их в чистоте… Мои назначения оказались трудновыполнимыми, и под конец плаванья я убедился, что не допустить у этого матроса гангрену было огромным достижением с моей стороны. Однако оценить свою работу высоко смог только спустя время. Пока же я с разочарованием уверился в том, что ко мне не обращаются за помощью, вовсе не потому, что помощь не нужна. Во-первых, здесь не привыкли жаловаться. Сухопутных быстро отучало начальство, и они становились почти также молчаливы, как остальные. Во-вторых, моя молодость и происхождение не внушали матросам никакого доверия, а начальство прописывало себе ежевечерний алкоголь и без моих рекомендаций. Словом, я не был популярной персоной на борту. Это невежество, пренебрежение здоровьем своим и окружающих меня порядком разозлило. Потому я потребовал у капитана себе помощника и взялся за наведение порядка. Поначалу мне выделили долговязого и языкастого Иогансена. Он успел рассечь себе руку, и его сплавили мне, чтобы не бездельничал. Я был вполне доволен сильным и расторопным помощником, ведь Иогансен и сам не любил отлынивать от работы. Вместе мы оборудовали мне на кубрике небольшой лазарет. Помимо лишней болтовни моего подчинённого, с которой нужно было просто смириться, я узнал от него много полезных вещей. Например, что в середине судна качает меньше всего, и именно здесь и нужно устраивать больных. Однако, Иогансен выздоровел с магической скоростью, и намывать корабль с уксусом пришлось уже стайке сухопутных доходяг, которые не годились для работы с парусами. Их организмы, истощённые бедностью и алкоголизмом, не закалялись от физического труда, а разваливались. Как я выяснил, многие из них были насильно завербованными матросами. Совсем опустившиеся радовались постановке на довольствие, только сокрушались, что в тюрьме всё-таки находиться легче, да и компания там поприятнее. Я скоро привык повелевать этими существами, словно рабами, но, к чести моей, ничего сверх возможностей я не приказывал, никого не оскорблял, и вопросы решал сам, без привлечения начальства. Старший помощник заглядывал ко мне, посмеялся над моей командой калек и посоветовал быть построже, не то сядут на шею. Вскоре я наладил план работ, и у меня в бумажном виде оформилось расписание необходимых процедур, за выполнением которых мне приходилось следить, и которые были необходимы, как ежеминутное надраивание палубы парусного судна. Я не старался объяснять, зачем они вычищают корабль до блеска: достаточно моего джентльменского слова. Скажи я им перемывать в уксусе наш щебневый балласт, они бы и это исполняли. Зачем? Затем, что я так сказал. А если серьёзно, то я боялся как огня эпидемий, и, несколько очерствев от морской жизни, пообещал каждому выдать крысиного яда per os, если при заходе в порт кто-нибудь принесёт на корабль букетик, будь это хоть матрос, хоть офицер, хоть господь бог, а хоть даже и сам капитан!
Кстати, о капитане. Представляя себе морского капитана, я видел всегда человека средних лет, ещё вчера считавшегося молодым. Энергичного, целеустремлённого, крутого нравом, но всегда такого, за которым вся команда готова хоть в бездну морскую. Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Нашим капитаном был некрасивый рыхлый старик. Я называю его стариком, но это не так – ещё и половина его черноволосой головы не поседела. Жизнь он вёл наверняка порочную, ведь в его хромоте на левую ногу я диагностировал подагру, а отёкшее каждое утро лицо выдавало плохую работу почек. Я пробовал аккуратно порекомендовать ему воздержаться от алкоголя и курения, на что тот крякнул от неожиданности и молча смотрел на меня, в изумлении не сумев даже заругаться. Да, в его глазах я наглый, лезущий в чужие дела юнец, не знающий, куда уже деться от сытой жизни и богатства. Признаюсь, я предвзят. Капитан Вайл прекрасно справлялся с навигацией, руководил большим коллективом… Нет, не стану лицемерить – его старший помощник, жестокий в своей молодости карьерист, держал всех в ежовых рукавицах. Второй помощник работал больше всех; кажется, и матросы не такими выглядели загнанными; даже мне иной раз хотелось развести ему в мензурке спирта пресной водой. Боцман хозяйничал, а штурман прокладывал курс. Капитану нужно было только спрашивать с них отчёта. Наш главный мне не нравился, потому что он поощрял всякие издевательства над матросами. Мало того, что к ним, как и везде, относились будто к скоту, на «Иноходце» в ходу были особо жёсткие порядки, хотя мы всего лишь торговцы, и военная дисциплина не требовалась. Особенно несправедливым мне казались нападки капитана на Вагна. Я не видел никакой логичной причины. Гуннарсон считался лучшим матросом на корабле. Ему можно было поручить какую угодно работу, и он всегда справлялся с ней быстро, качественно – и молча. Должно быть, именно молчание бесило капитана, а, может, и сила с молодостью в том числе. В то время как я откровенно любовался Вагном и считал его примером для всех матросов, капитан только плевался. Сам Гуннарсон удивлял меня тем сильнее, что никак не реагировал на самую отборную ругань, на несправедливые придирки и прилюдные унижения. Он молчал и смотрел так равнодушно, будто дело и вовсе шло не про него. Капитан едва не возгорался у себя на шканцах, а Вагн, спокойный, как море в штиль, обрабатывал паруса, конопатил борта, даже влезал по вантам наверх. Правда, это всегда сопровождалось воплями капитана, дескать, такая здоровенная скотина обломает кораблю все мачты. Я мог бы сказать, что Вагн попросту не понимает всей ситуации, если бы не мои наблюдения. Он общался с другими матросами, и ужасный акцент, очевидно, не мешал ему. Я часто заставал работников переговаривающимися. Правда, при мне они тут же замолкали. С Иогансеном Вагн крепко дружил – я объяснил это общим происхождением, ведь оба они были норвежцами. Более того, боцман не гнушался обществом белобрысого матроса. На нашем судне боцманом ходил человек лет шестидесяти, и я бы легко представил его на сувенирной открытке, до того колоритный был тип. Эта «морская соль» не выпускала трубку изо рта, но, естественно, мне не удалось заманить к себе в лазарет боцмана с его кошмарным кашлем. Этот старик знал всю команду наперечёт, включая места рождения и краткую биографию, при этом не считая миллиона сплетен о каждом моряке британского флота. С Вагном он уже в четвёртый раз попадал на один корабль. Краем уха мне как-то удалось услышать, как боцман поругивает Вагна, что тот мало разговаривает по-английски, ведь так он медленнее учится, а бояться насмешек глупо. Мне нравился боцман, я за месяц сошёлся с ним накоротке, однако старый хитрец никогда не сплетничал со мной. Я всё равно оставался в стороне от команды. Как и капитан, который не упустил случая и прошёлся по дружбе боцмана с Вагном.
- Твоё дело мелкое, - осадил он матроса, опять увидев того рядом с попыхивающем трубкой стариком. – Нечего делать? Приказываю тебе щипать пеньку! А в чужие обязанности не лезь! Тебе никогда не стать выше матроса, не раскрывай свою пасть на большое жалование! Пшёл отсюда!
Вагн только взглянул на него своими водянистыми глазами и ушёл исполнять приказание. Подобное обращение было в порядке вещей, однако боцману пришлось не по нраву. На правах старейшего на корабле он позволил себе поворчать, не слишком скрываясь от капитана:
- Парнишка хочет учиться – что в этом плохого? Как будто у нас толковых людей девать некуда…
Не могу сказать точно, однако, думаю, боцман продолжал учить Вагна тайком. По крайней мере, я много раз видел их вместе.
Если издёвки над командой были маленьким развлечением для капитана, и оба помощника брали с него пример в этом, то нападки на Вагна и самого капитана выводили из равновесия. Он ругал матроса без повода, давал  противоречащие друг другу приказания, а потом костерил за невыполнение обоих. Молчание и одинаково светлый цвет лица Гуннарсона заставлял капитана краснеть и брызгать слюной в крике. Не имея сил контролировать себя, капитан Вайл часто переходил границы и говорил такие вещи, которые у джентльмена уже выдернули бы оружие из ножен. Однако на корабле оружие хранилось под замком в офицерском погребе, а Вагну не положено было отвечать, даже когда проходились по его матушке. Это показалось омерзительным уже мне, и я взял на себя наглость заступиться за Гуннарсона. Конечно, даже при моём характере было непросто подступиться к капитану, так что я первым делом отправился к боцману. Тот не одобрил моей затеи и отрезал, что ни к чему хорошему это не приведёт. Но я всё же сходил к капитану. Постучался после ужина прямо к нему в каюту – не будь я столь богат, мою матушку Вайл наверняка тоже упомянул бы. Однако я пришёл и корректно, как с истеричными больными, поговорил с ним. Осторожно похвалил Вагна, назвав отличным матросом, и спросил, чем вызвано такое неудовольствие.
- А вы, дорогой доктор, по совместительству ещё и адвокат? – получил я в ответ. – Ваш Гуннарсон всего лишь тупая скотина. Он – тупой, вот потому он и молчит. А я терпеть не могу таких! Мог бы, побил бы, но знаете что меня останавливает? Эта здоровенная скотина настолько тупая, что сколько его ни бей – ума не прибавится! Он – тупой, вот и всё! И про вас я буду думать не лучше, если вы ещё хоть раз придёте ко мне с этой чепухой! Я советую вам поменьше якшаться со скотом, а то среди своих лазаретных инвалидов сам доктор повредился в уме!
Я проглотил это и ушёл, не став напоминать, что благодаря моим личным калекам и алкоголикам наше судно пахнет не дерьмом и гноем, а всего лишь мокрым деревом и изредка плесенью, а чаще всего – уксусом. И что ни один член команды не маялся поносом, а ведь диарея – обычное дело в море. Вместо яростных возражений капитану я выплеснул праведный гнев на работе: составил список всего, что нужно закупить на берегу при первой возможности.
…Я почти убедил себя, что так пройдёт всё плавание: спокойный как корова скандинав и беснующийся на палубе капитан, крохотный лазарет и серые беззубые матросы с атрофичными мышцами, надзиратель-старпом и бесконечная качка, от которой меня мутило теперь только временами. Привык. Ко всему привыкаешь. Перешибленные, а то и вовсе оторванные пальцы шли ко мне еженедельно; понос всё-таки прохватил самых бесполезных слабаков, которые попытались перегнать себе из зерна водки, но все отравились, и хорошо, что не выблевали по очереди каждый свою пожелтевшую печёнку. Я не нашёл в себе достаточно цинизма, чтобы посмеяться: скудные познания в химии не позволили моим лазаретным рабам организовать даже такой естественный процесс как спиртовое брожение, хотя тысячи лет люди справлялись и без специального обучения. Прогорклое зерно сделало своё дело – а другого им и не удалось бы стащить. Старший помощник дождался окончания моих врачебных манипуляций и забрал серых существ, в несколько дней исхудавших до состояния теней. Теперь за свой проступок они работали всерьёз, а мне поручили всего лишь двух юнг, которые помимо лазарета исполняли много другой работы. Скажем, мытьё посуды было на них, уборка офицерских кают и ещё множество мелких вещей, какие не всегда замечаются в быту.  Как раз тогда я много времени проводил на камбузе, выясняя, что могла употребить матросня, у худого усатого кока. Этот жилистый средних лет человек носил необычайно длинные чёрные усы и, скупо отвечая на мои расспросы, беспрестанно пожёвывал их, отчего кончики усов постоянно выглядели потрёпанными, будто ободранные кошачьи хвосты. Он думал, будто помешанный на чистоте доктор подозревает его в отравлении команды. Когда я понял это, поспешил уверить отличного повара, что его стряпня – лучшее, что вообще существует на этом корабле. И я ни капли не лукавил – камбуз был поистине святым местечком на «Иноходце». Кок занимался готовкой только сам, а помощникам поручал чёрную работу вроде мойки посуды, чистки овощей и уборки мусора. Я не раз лечил ожоги кока, и он, когда наше недоразумение разрешилось, сообщил о своей признательности за помощь. С тех пор я всегда мог получить у него горячий кофе, стоило только прогуляться на камбуз, оторвавшись от хирургических книг и бумагомарания. Кок на судне считается офицером, но, как оказалось, он тоже не одобряет капитана. Хитрый боцман при всей своей говорливости не мог удовлетворить моей тяги к душевной беседе, в отличие от кока. Хотя, казалось бы, всё что можно делать с коком – клянчить у него «со дна пожиже», если ты матрос, да горячий кофе, если офицер. Кок по фамилии Фарнон, конечно, был не охотник до книг, зато невероятных историй он знал целую уйму, как всякий моряк. Он вполне разделял моё пристрастие к гигиене, хотя открыто в этом не признавался. Но только я увидел, как он работает, сразу же нашёл в коке родственную душу. Фарнон никого не допускал в кухню без чистой шапки и в грязной одежде, а готовил так замечательно, что рассказы о каменных морских галетах даже посреди океана казались мне выдумкой. Нет, они лежали у нас «на крайний случай», но пока замечательный повар умудрялся обходиться с продовольствием так, что мы себя прекрасно чувствовали. Особенно кок любил послушать мои «научные разглагольствования», как он их называл, о важности хорошей диеты для поддержания здоровья человека. Сам я, признаться, был больше хирургом, и в диете смыслил не так, чтобы очень, однако общих знаний мне хватало, дабы казаться самым  высоколобым на борту. В свою очередь, меня больше интересовало мнение Фарнона о происходящем здесь и сейчас. Я до сих пор многого не понимал в судовых порядках и отношениях людей в замкнутом мирке из дерева и ткани. Чем дольше мы плыли, тем большее сочувствие я испытывал к Вагну. Он всё терпел, но уже поглядывал на капитана нехорошо. Не могу точно обрисовать этот взгляд, но он всё же отличался от той непроницаемой покорности, какую я привык читать в его по-скандинавски флегматичных глазах. Я жалел этого большого парня и с грустью предполагал, что он, скорее всего, раздумает учиться и «лезть» в более высокие чины. Своими соображениями я поделился с коком, и тот, словно не желая поддерживать тему, начал хвалить Вагна за то, что тот успевает ловить рыбу и приносит её на камбуз. Я в раздражении отмахнулся, ведь рыбу ловит всякий хороший матрос, а Фарнон вдруг напомнил мне боцмана.
- Что капитан так взъелся? – прямо спросил я кока. – Оттого и нет хороших людей в высоких званиях – им не дают пробиться! Старики сидят там до смерти, а молодых всячески топят, хотя уж Вагна-то за что? Он всё равно не поднимется до капитана, такое бывает слишком редко, а вот вторым помощником он вполне мог бы быть, хоть и не джентльмен!
Кок вздохнул.
- Вайл, конечно, зря так с этим норвежцем, - проговорил он искренне. – Мне, конечно, нет дела до высоких чинов, как вам. И матросов таких как Вагн раньше было много, я и сам из таких, случай не редкий… Но, понимаете, доктор. Вайл себе же делает хуже. И нам всем. Если вы можете – я знаю, вы человек с положением – вы бы сказали капитану отвязаться от норвежца. Вайл там со шканцев ни черта не видит, что делается внизу и кто верховодит на баке.
- Я сказал ему отстать ещё до экватора, - хмыкнул я.
- И что же?
- Ничего, конечно.
-Тогда… Тогда лучше вам курсировать между камбузом и лазаретом, уж простите, мой вам совет, хоть я и из простых буду. Что, допили кофе?.. Вот и шли бы спать, а не то голову сломаете над своими книжками...
Фарнон завозился с посудой, отвернулся от меня, начал наводить порядок на и без того прибранной кухоньке. Я вздохнул глубоко, но не стал допрашивать. Вернулся в свою каюту и ещё долго размышлял, пока кофе не выветрился из моей крови, и я не забылся сном.
На следующий день капитан перевернул «Иноходца» вверх дном. Была команда «Все наверх!», и мы выстроились перед нашим хромым предводителем. Капитан Вайл сообщил, сдерживая из последних сил ярость, что у него пропала астролябия. С высоты прожитых лет я теперь могу сказать, какая это, в сущности своей, бесполезная штуковина. Но тогда до изобретения секстанта было ещё лет двадцать, и без астролябии капитану никуда. Пламенная речь Вайла оказалось довольно продолжительной, и сводилась примерно к следующему: потерять астролябию для капитана просто немыслимо, а значит, её подло украли; вести корабль дальше становится крайне затруднительно, а значит, компания понесёт денежные потери; денежные потери компании неизбежно отразятся на всех. И в качестве вывода он нелепо обвинил Вагна Гуннарсона. Я оторопел, потерял дар речи. Мне казалось таким нелогичным это решение, оно противоречило здравому смыслу, и я не сомневался, что все офицеры удержат главного на судне от глупого самодурства. Какого же было моё изумление, когда по первому слову капитана вещи Вагна принесли и перетряхнули прилюдно. Самого его обыскали. В вещах нашли какую-то гладкую раздвоенную палочку, на что капитан пробурчал что-то о проклятом язычнике. Мне же увиделось, будто это веточка с его родины, и он носит её с собой, как иные моряки – горсть домашней земли. Никакой астролябии не нашли. Капитан Вайл ещё раз проговорил, что без приборов судно пойдёт медленнее и, возможно, неточным курсом, а также, что астролябия непростая, подарена ему аж адмиралом и стоит не то, что больших денег, а прямо-таки бесценна. На судах в наше время действовала презумпция виновности. Вагну дали день на то, чтобы вернуть астролябию. Иначе его ожидало наказание. Я безуспешно пытался воззвать к здравому смыслу – капитан даже не пустил меня на порог каюты. Предполагалось, что Вагн, потерянный, станет искать прибор, но он и пальцем не шевельнул. Собрал раскиданные вещи и сложил обратно в матросский сундук. Улёгся в гамак на баке и не поднимался на палубу. Он ни с кем не разговаривал, и судовое начальство делало вид, будто не существует одного-единственного бездельничающего матроса. Офицеры покрикивали, призывая всех работать, не отвлекаясь. Однако «Иноходец» был похож на растревоженный муравейник. Обойдя корабль, я не раз натыкался на снующих матросов, обнаруживая их там, где они не должны были быть. Болтливый Иогансен в середине дня бросил дело и присоединился к Вагну на баке. Даже мои мелкие юнги в лазарете считали, как мне казалось, ворон, а не работали. И только к ужину до меня дошло: все матросы искали астролябию. Все, кроме Вагна и Иогансена, да ещё, может быть, моих серых приятелей, бывших лазаретных рабов.
Прибор никому не удалось отыскать. Даже я не выдержал и отправился допрашивать доходяг, не украл ли кто из них, пока меня не оттащил в сторону второй помощник и попросил не делать глупостей. Уже в темноте капитан опять всех собрал.
- Знаете ли вы все, что полагается за воровство? – громко объявил капитан. – Думаю, знаете! Но для сухопутных я расскажу! Тому, кто решится украсть на моём корабле, пускают по спине кошку! Самую простую кошечку, с одной только особенностью – у неё девять хвостов!
Мне бы хотелось, чтобы Вагн ругался или дрался. Но я понимал, что с корабля не убежишь. Обвиняемого вытащили вперёд из общей массы матросов. Он смотрел только на капитана. Как ни старался, я ничего не мог прочесть в его глазах. Однако, он не сводил взгляда с капитана. Ему не дали возможности оправдаться, но он и не собирался, зная, что всё равно ему никто не поверит из тех, чьё слово имело бы силу. К тому же, порка на флоте была обычным делом. Как и несправедливость.
Вагна поставили на колени у фальшборта, содрали рубаху. Растянули руки на верёвках – выполнять это приказали его же товарищам, и я заметил, как Иогансен сунул Вагну в рот кусок свиной кожи, сложенный втрое, и норвежец крепко зажал его зубами. В синей темноте, которую разгоняли только фонари, его кожа была белее снега. Может быть, он и пробовал кнута, но следов никто не увидел, и мускулистая спина казалась девственно чистой. Я смотрел Вагну на загривок, где загорелая шея граничила с фарфоровой северной кожей, непривычной к солнцу.
Вымоченную в морской воде «кошку» капитан лично вручил боцману. Тому часто приходилось пороть матросов, но медлил он впервые. Вайл присудил Вагну за астролябию пятнадцать ударов: я охнул вместе с командой, когда услыхал это, ведь боцман так набил руку в порке, что с одного раза снимал со спины кожу. Когда он ударил в первый, кожа осталась на месте. И во второй, и в третий. Норвежец не издавал ни звука, хотя спина его вспухла багровыми полосами, багровыми до черноты. Я знал, что это только начало, но не мог смотреть, как уродуют и калечат молодого красивого парня.
- Эй, боцман! – рявкнул капитан, заставив меня вздрогнуть и вернуться к тяжкому зрелищу. – Может быть, мне с него не рубаху снять, а штаны, чтоб у тебя легче плётка поднялась? Там он тоже беленький, не сомневаюсь. Бей как надо, не то я его отхожу!
Боцман ударил сильнее, и с кошки на палубу брызнула кровь. Вагн дёрнулся особенно сильно и издал сдавленный звук, не разжимая челюстей. Рука с «кошкой» повисла.
- Дай сюда! – капитан Вайл захромал к боцману и выдернул у того плеть. – Вот уж от кого нельзя было ждать слабости, так это от тебя, боцман.
Он замахнулся и я, сам от себя не ожидая, выскочил вперёд:
- Капитан! Как врач я требую…
- Ты ничего не можешь требовать, врач! – оборвал меня капитан.
- Вы повредите ему мышцы, и он не сможет работать! – выпалил я.
- Он и так не сможет работать ближайшие дней десять.
- Две недели. А если вы иссечёте его мышцы, он не сможет работать вообще.
Капитан сразу не придумал достойного ответа, и я, воодушевлённый, продолжал:
- Подумайте, он один тянет канат, за который берутся только втроём. На всём судне такой силач только один, так зачем вам ещё один доходяга? Их и так навалом.
- Не повредить мышцы?.. Смотри, доктор! Держу пари, я не попаду в одно и то же место дважды подряд! – рассмеялся Вайл.
К моему ужасу, он сдержал слово. Вся спина покрылась длинными кровоточащими рассечениями, и я, потеряв дар речи, всё смотрел на ежеминутно увеличивающийся фронт работ. Вайл нанёс больше пятнадцати ударов. Плечи, бока и зад Вагна тоже были посечены. Вайл бил куда быстрее боцмана и намного сильнее. Кусочки мяса при ударе он, как иные безумные умельцы, не выхватывал, но Вагну не удалось промолчать на этот раз. Он стонал, рычал сквозь свиную кожу. К концу экзекуции матрос безжизненно повис на верёвках. Иогансен и боцман кинулись его отвязывать без команды начальства. Капитан, пока развязывали Вагна, распорядился вытянуть ведро из-за борта.
- Сейчас оживим! – пообещал он и окатил истерзанную спину морской водой. Вагна словно ошпарило, и он закричал громко, во весь голос, извиваясь на палубе и размазывая кровь по дереву. Его душераздирающий крик так подействовал на меня, что я едва не упал. Ноги обмякли, голова закружилась и я сполз на палубу, хватаясь за соседей. Меня тут же понесли в лазарет, но в голове моей всё стоял этот животный крик отчаянной боли. Я хирург и слышал много криков несчастных пациентов, но такого мне испытывать не доводилось. Оказавшись в своей вотчине, я прогнал всех слабым дрожащим голосом и позорно припал к нюхательной соли, будто толстяк, резко поднявшийся с дивана.
Когда в лазарет принесли Вагна, он уже не кричал – бедняга лишился чувств от боли. Притащили его не вдруг – понадобилось шесть человек, чтобы поднять норвежца. Теперь я был обеспечен работой надолго. Я твёрдо решил выхаживать Вагна и до последнего не выпускать его на работу – здесь Вайл его не достанет. Я опять уповал на чистоту – пока парень лежал без сознания, я мыл, мыл, мыл его раны. Всё, что было у меня дезинфицирующего, пошло в ход. Я прижигал изливающиеся сосуды раскалённым пинцетом, чтобы удержать внутри тела жизнь и не дать ему ослабнуть. Шил тончайшим шёлком, соединяя отёкшие края стык в стык, - я употребил всё своё хирургическое искусство, последние немецкие ухищрения, чтобы вместо уродливого рубца осталась тонкая белая ниточка, которую на светлой коже норвежца не сразу разглядела бы и жена. Я хотел вернуть ту чистейшую сливочно-белую спину со здоровыми перекатывающимися мускулами, и колол иглой исховстанное вдрызг тело. Мне помогал Иогансен; он же выпросил у кока крепкого алкоголя и напоил Вагна до полного отупения, как только тот очнулся. Я, вообще-то, был против, потому что алкоголь усиливает кровотечение, с которым я здесь уже битый час не мог справиться, но, спокойно выслушав мою ругань, Иогансен стоял на своём. Напиться – единственный способ снять боль, который он знал. Я знал опий, но мешать его с алкоголем не рискнул. Однако, раздражаясь на такую «помощь», я метнул в Иогансена несколько пропитанных кровью тампонов, чтобы тот убрался из лазарета вон. Матроса смыло, но ненадолго. В итоге я заставил его вычистить руки до блеска и обрезать мне шёлк, когда попрошу. Это сделало Иогансена причастным к хирургическому чуду, и он хвастался товарищам, дескать, «мы там с доктором подлатали старину Вагна немножко». Меня это искренне забавляло.
Дело – очень нескоро – но было окончено. Я укрыл Вагна прокипячёнными простынями, а сам рухнул на соседнюю койку, не в силах даже доковылять до каюты. Мои юнги без приказа вымыли инструменты и прибрали всё в лазарете.
С наступлением утра я проснулся от стонов больного. Норвежец метался в бреду, лоб его раскалился от жара. Я призвал мелких помощников и сбивал, как мог, лихорадку. Весь мой труд грозил пойти прахом, а Вагн собрался, кажется, привязать к ногам мешок с углём. Я ничего не мог поделать, только ждал и надеялся, что молодость победит. Мыл свои швы, менял повязки. Гонял всех любопытных и сочувствующих. Любой кашель рядом с моим больным казался мне намеренным заражением, диверсией. Я стал мнителен и строг, так что зря наорал на юнгу, отвлёкшего меня.
- Виноват, сэр, - забормотал он. – Я… Я…
- Ну, же, говори! Что ты там себе под нос лепечешь? – раздражался я.
- Я вот что нашёл, сэр, - почти прошептал юнга и показал мне капитанскую астролябию. Я оторопел.
- Я… Я не мог отдать капитану, - проговорил мальчик. – Побоялся…
- Где ты её взял? – строго спросил я.
- У капитана… Я не крал, честно! Я сегодня утром, как обычно, прибирался. Заправлял кровать в каюте капитана. Корабль качнуло, я вижу, как будто что-то катается под столом… Залез, а это она. Упала со стола, видимо, и закатилась куда-то.
- Отнеси капитану, - потребовал я.
Юнга побледнел и замотал головёнкой. Он протянул астролябию мне. Я вздохнул, набираясь решимости, и взял прибор. Мальчишка тотчас улепетнул. Могу спорить, он спрятался в углу со шваброй и дрожал как листик, думая, как его самого будут пороть по ложному обвинению. Я же пошёл прямо к капитану и отдал потерянное. Тот поблагодарил меня и принял прибор, как ни в чём ни бывало. Такое поведение меня смутило, и возмущение моё вырвалось наружу. Выслушав претензии, капитан сказал:
- Да матросу никогда порка не повредит. А вам, доктор, хоть какая-то работа. Практика.
Кипя от злости, я ни с чем вернулся в лазарет.
Последующие несколько дней порадовали меня только одним событием – Вагн пошёл на поправку. Как-то утром я заметил, что он приоткрыл глаза и смотрит, чем я занимаюсь. Я приветствовал его, не пытаясь скрыть своей радости. Норвежец не улыбнулся в ответ, и меня погасила его холодность. Я списал всё на боль и затуманенный опием рассудок, но в душе боялся, что порка выбила из Вагна всё, что в нём было, не оставив ничего, кроме тупой покорности. Однако позже я стал замечать во взгляде норвежца неприязнь, и тем ярче она проявлялась, чем усерднее я за ним ухаживал. Он не говорил со мной, хотя я несколько раз увещевал его, дескать, от акцента не избавиться, если не практиковаться в произношении. Чуть позже всё стало на свои места. В лазарет зашёл Иогансен, и мне довелось подслушать их разговор на английском.
- Ты дурак, Вагн, - говорил Иогансен. – Доктор тебе так шкурку поправил, что любо-дорого. И перед капитаном вякнул, чтоб тот тебя хоть не со всей дури порол.
- Я всего лишь матрос, - медленно проговорил Вагн, как всегда, хорошенько подумав, прежде чем сложить чужие слова в предложение. – Что ему обо мне беспокоиться?
- Я не знаю. Сдаётся мне, это просто чудак-человек. А ты, раз уж решил прикинуться горелой головёшкой, так прикидывайся получше. И не буравь его злыми глазами. Все нормальные ребята скажут тебе, что доктор свой человек.
- Кто нормальные ребята? Боцман?
- Кок. Юнги. Сухопутная шваль.
Вагн промолчал. Я прошёл к ним, нарочно громко топая, и норвежцы перешли на родной язык, не считаясь с тем, что это может меня обидеть. Вообще, я стал замечать прорехи в дисциплине. Сейчас было совсем не то, что после отплытия. Матросы позволяли себе иной раз и рот открыть на офицеров. И за это никого ещё пока не выпороли.
Вагн после внушения Иогансена дичился чуть меньше и даже благодарил меня за каждую обработку ран. Если учесть, что я занимался этим дважды в день, то все наши разговоры с норвежцем сводились к его «спасибо, сэр» утром и вечером. Проводя рядом с ним недели, я увидел, как мало я знал Вагна. Его приходили проведывать. Чуть не каждый матрос справлялся о здоровье Вагна. Уверен, если бы слёг я сам, то дождался бы, в лучшем случае, старшего помощника да кока. К Вагну заглянул боцман. Посидел на краю койки, покряхтел, надымил трубкой. Оба молчали, разговора не получилось. Может, потому что я сновал то туда, то сюда. Чаще других наведывался Иогансен и разговаривал с Вагном на их языке. Словом, норвежец был популярной личностью в коллективе. А я, при всех моих симпатиях к нему, оставался за бортом. Чуть-чуть подружиться удалось, когда корабль зашёл ненадолго в порт, и большинство людей отпустили на сушу погулять. Мы зашли в Джеймстаун, остров Святой Елены, чтобы пополнить запасы продовольствия и пресной воды. Я только сделал скудные закупки и вернулся. Оштрафованный за что-то Иогансен оставался на корабле по приказу, и он попросил меня купить хлеба, самого свежего и вкусного, какой только смогу достать, клялся сразу же отдать потраченные деньги. Я выполнил просьбу, естественно, отказавшись от его матросских грошей. Как же я удивился, когда этот хлеб я обнаружил у себя в лазарете в виде гренок. Оказалось, Вагн обожает гренки. И потому Иогансен собирался купить хлеб, я принёс, а кок затопил печь по такому случаю.
- Любят же тебя твои коллеги, Вагн, - добродушно заметил я. Тот слегка улыбнулся. Я впервые видел это.
- Что вы всё такое читаете? – вдруг спросил он, не прибавляя «сэр».
- Медицину. Иногда что-нибудь художественное или философское… Хочешь? Я поделюсь своим богатством, если ты обещаешь не портить книг и читать их только здесь.
Вагн согласился. Он кивнул недоверчиво, но я смог убедить матроса, что никакого подвоха нет. И теперь он жадно глотал мои книги, одну за другой, упиваясь доступностью знаний. С литературой он как будто и поправляться стал значительно быстрее. Вскоре я уже отпустил его самостоятельно пройтись по палубе, и полетели вдогонку шутки, что теперь уже не нужно тащить Вагна в гальюн целой толпой. Когда норвежец появился на вахте, команда заметно воспряла духом. Я попросил старшего помощника не нагружать Вагна слишком, и тот заспорил. Я настаивал на своих, медицинских аргументах, на что старший помощник твердил только одно:
- Если у матроса слишком много свободного времени, у него в голове зарождаются всякие нехорошие мысли! Нельзя ему паруса тянуть – пускай тогда щиплет пеньку и сплеснивает концы! Хоть что-нибудь, а пускай делает!
Тогда я попросил Вагна к себе в лазарет – здесь не грозила опасность, что от тяжёлой работы разойдутся швы. Он добросовестно трудился, и в редкие свободные часы приходил ко мне читать книги. Иногда сюда спускался Иогансен и ошивался поблизости, переговариваясь с Вагном на норвежском языке.
- Мистер Гуннарсон уже выздоровел, - как-то раз не выдержал я. – Кажется, вы уже можете не навещать его здесь, Иогансен, а поболтать перед сном у себя на баке.
- Так мы же приходим навещать вас, доктор! Сэр! Вы всё сидите в кубрике, даже не дышите воздухом! – расплылся в щербатой улыбке матрос. К моему теперешнему стыду я наивно разулыбался в ответ. Мне так приятно было сознавать, что меня любит простой люд, благодарен за мою помощь, за книги, даже приходит навещать…
- Как у вас тут делишки в этой духоте? – продолжал громко сочувствовать Иогансен, и я простодушно рассказал ему о своих успехах, по возможности, в самой доступной форме. Матрос прилежно удивлялся всему, что я ему показывал, и прекратил я, только когда заметил ухмылку Вагна, которую он весьма неумело пытался скрыть. Я нахмурился и отговорился работой, выпроводив обоих северян прочь. Ближе к ночи меня разобрала хандра: я не завёл ни одного друга за всё время плавания, симпатичный мне Вагн и вправду начал казаться тупым животным, и из-за этого я принялся страдать, что скомпрометировал себя перед капитаном, заступаясь за матросню… Промаялся допоздна, и, не сумев заснуть, я отправился к коку, только уже не за кофе, а за бренди, как минимум. Тот, вообще-то, уже лёг, но я поднял его, приказав предоставить к осмотру недавние ожоги на ладонях.
- Что у вас случилось, господин доктор? – негромко спросил меня Фарнон, и не думая показывать руки.
Я покраснел и потребовал бренди. Кок покачал головой и направился в камбуз, поманив меня следом. Спустя короткое время мы тайком выпивали, за что имели возможность получить от капитана изрядную выволочку и штраф из жалования, а я ещё и внушение за то, что якшаюсь с простолюдинами, а выпить мог бы и виски в капитанской каюте. Но мы так душевно поговорили… Правда, говорил я, в основном. Но какое это имеет значение, когда удаётся хоть на пару часов разогнать чёрную тоску. У меня закончились все слова, и я просто сидел, слушая постукивание подвешенной на стене сковородки. Кок тоже молчал. Может быть, он ждал, пока меня свалит вино, и он оттащил бы меня на мою койку. Но я не торопился в забытье, плавая в приятной пьяной истоме, когда тебе каждый столб на дороге видится добрым товарищем. Где-то совсем рядом послышались голоса Вагна и Иогансена: на деревянном судне любые звуки различаются излишне хорошо. Я посмеялся и сообщил коку, что Вагну повезло встретить здесь собрата, иначе его никто не понимал бы.
- Это не так, - возразил кок. – Правду сказать, потрепаться он не любитель, но на баке его понимают прекрасно. Даже слишком, я бы сказал.
- Тем не менее, - протянул я, - со мной он говорить не торопится.
- Оно и понятно, - хмыкнул кок. – О чем вам разговаривать? Понятно, вы возились с ним после порки – просто вы добрый человек и привязываетесь к своим подопечным. Но о чём вам разговаривать, если вы – высокообразованный джентльмен, доктор, хирург и просто богач, а он – всего лишь матрос. Он и сам с вами не будет говорить, и вам с ним неинтересно будет.
- Ну, тогда я рад, что он тут нашёл себе собрата и друга в лице Иогансена, - я протянул коку пустую кружку, но этот негодяй налил туда крепкого чаю, надеясь меня немного протрезвить.
- Рад? – переспросил Фарнон. – Да вы ведь не понимаете, о чём судачат эти два норвежца?
Я признался, что ни слова не разобрал бы даже под опием. На это кок сообщил мне, что ему довелось походить на судах с северянами, а потому их лопотание он в состоянии понимать.
- Если я правильно всё понял, - проговорил кок, подавшись ко мне и переходя на шёпот, - они обсуждают капитана. Они говорят, будто он не собирается платить матросам жалования. Ну, вы знаете, это обычное дело в торговом флоте, задержать жалование на пару-тройку лет.
Я вскинул брови и застыл в недоумении, смешной и жалкий пьяный человек. Кок, не обратив внимания на мою гримасу, продолжал вольный перевод. Иогансен будто рассыпал несколько рычащих отрывистых слов, и оба матроса захохотали.
- Иогансен предложил «вздуть старика на шканцах», - сообщил мне Фарнон. Я покачал головой. Невидимый Вагн сказал что-то с трудно передаваемой ненавистью.
- Что он сказал? – спросил я излишне громко, и тут же затопали сапоги.
- Не кричите, - попросил кок.
- Что… Сказал… Вагн?.. – еле ворочая языком, потребовал я.
- Он сказал, что ему недостаточно вздуть старика, - ответил Фарнон, помедлив с минуту.
- А что он хочет?
- А как вы думаете, что он хочет? После того, как его выпороли? Не думаю, что у себя на севере он к такому обращению привык. Мы в Индийском океане, доктор, скоро будем проходить эти адовы острова - вы слыхали о Мадагаскаре? Не хотите ли сами побыть товаром, а?
- П-пираты?.. - мямлил я. - Работорговля?.. Нас возьмут... На абордаж.
- Какой абордаж? Нас возьмут не с другого корабля, а с бака, чёрт бы вас побрал! Вы думаете, матросы - сброд. Это так, но среди сброда попадаются поистине отчаянные головы.
Чем дело кончилось, я не помнил. Должно быть, я клюнул носом и повалился с табуретки. Очнулся у себя в каюте, и в голове моей засела только одна мысль: «А что он хочет?» И мысль эту я думал до самого обеда, измеряя шагами крохотное помещение. Всё постепенно становилось на свои места. Когда судовое начальство закончило трапезу, и поесть было дозволено матросам, я бегом пустился в камбуз.
- Фарнон! – прошипел я, шуганув юнгу на палубу. – Вы уверены в том, что вчера сказали мне?
- Господи, доктор, - отозвался испуганно Фарнон. – Я думал, вы и помнить-то ни черта не будете!
- Я всё помню прекрасно. Отвечайте. Вы думаете… - я наклонился к нему и проговорил тихо: - будет бунт?..
- Я не знаю, - сварливо забормотал кок, делая вид, что очень занят перекладыванием своих поварёшек. – Но когда я пережил это в прошлый раз, начальство до последнего ничего не видело. Как и сейчас.
- Что будете делать вы, Фарнон? – я требовал ответа, поминутно оглядываясь на дверь камбуза и подозревая чужие уши повсюду.
- Ничего. Капитан может подавить матросов, и тогда оказаться в их рядах – это прямой путь под суд и на виселицу. С другой стороны, матросы могут быть – и скорее всего – правы. Старик жадный, он может не выплатить ни черта и мне, и даже офицерам. Судовладелец ведь тоже тот ещё чёрт. Так что я бы лучше остался в стороне. И вам того же советую. Как-никак, вы на всём судне единственный, кто действительно помогал матросам. А капитан вас не тронет, так как вы джентльмен. Свой. Лучше сидите у себя и не высовывайтесь лишний раз.
С тех пор моё существование на корабле стало невыносимо. Я за каждой переборкой предполагал заговорщиков. Все матросы, как мне казалось, смотрят на меня искоса. В моём присутствии смолкали разговоры. Это было и раньше, но теперь я объяснял молчание скрытностью мятежников. Белобрысый Вагн с равнодушными глазами представлялся мне раз десять на день попеременно то ангелом возмездия, то дьяволом из преисподней. Когда он пришёл попросить очередную книгу, я трусливо заругался на него и запретил приходить и ему, и Иогансену. Так не могло продолжаться вечно. Старший помощник потребовал объяснить, что со мной творится. Я отделался кое-как. В итоге, промучавшись две недели и совершенно истощив себя, я направился прямиком на шканцы. Чтобы «вздуть старика» хотя бы словами. Я всерьёз решил потребовать от него объяснений, действительно ли он собирается всех обмануть с жалованием. Самое смешное, что на всём судне я менее всех в этом жаловании нуждался. Но тогда мой поступок виделся мне единственным правильным выходом.
Я, конечно, дурной рассказчик. Сам бунт я почти и не увидел. Только  пришёл в каюту капитана, бледный, с нездоровыми алыми пятнами на щеках и собрался обжечь подлеца своими обвинениями, как вбежали оба помощника и, заперев каюту, доложили, сбивая друг друга:
- Матросы подняли бунт, сэр!
- У них оружие!
Без слов капитан бросился вооружаться – у него были личные небольшие запасы. Я забился в угол, не чувствуя в себе ни малейшей способности геройствовать или злодействовать. Всё произошло так быстро, что я толком не успел ничего понять. Кто-то из матросов, подвязанный линями, спустился к окнам капитанской каюты, разбил стекло и забросил к нам непонятный дымящийся предмет, сейчас я предполагаю, это было нечто вроде самодельной гранаты. Так или иначе, посеять панику ему удалось – капитан резко отпрянул от окна подальше. В дверь каюты был нанесён сильный удар – помощники бросились баррикадировать её, чем попало. Капитан выстрелил в матроса, повисшего на линях, и тот, вскрикнув, обмяк. На то, чтобы перезарядить, требовалось время, а руки у Вайла дрожали. Помощники не успевали – Вагн ломился внутрь. Тут его огромная сила впервые сыграла против нас – норвежец вынес дверь плечом, и подтащенный помощниками сундук не стал серьёзной помехой. Матросы ввалились вслед за Вагном – они прекрасно слышали выстрел и торопились, чтобы не нарваться на новый. Старшему помощнику достался первый удар: я видел, как нож вонзился ему в живот. Второго помощника скрыла толпа мятежников, и я не знаю, что с ним стало. Я надеялся, что его пощадят, ведь он вместе с простыми матросами конопатил, смолил, чинил и тянул. У капитана выбили из рук колесцовый пистолет и, угрожая разномастным холодным оружием, поставили на колени. Меня нашли без помех и, по указанию Вагна, конвоировали в личную каюту, где и заперли.
С того момента о нашем плавании я очень мало могу рассказать. Я сидел в каюте и выходил только под присмотром. На палубу меня не выпускали – как будто я был в состоянии понять, где мы и куда плывём. Что стало с капитаном, я узнал от Иогансена, когда он заявился ко мне с пистолетом «старика».
- Позвольте проводить вашу милость в гальюн, - осклабился он. – Если изволите, конечно, облегчиться, сэр!
- Иогансен, - тихо позвал я, когда мы двигались по кораблю. – Скажи мне, что стало с капитаном.
- Капитан теперь у нас Вагн, и с ним всё в порядке! – ответил матрос.
- Что стало с Вайлом? – не отставал я.
- Вагн засёк его до смерти, - без улыбки сказал Иогансен и добавил: - у старой жадной свиньи ведь не было мышц для тяжёлой работы, которые стоило бы пощадить.
Так он припомнил мне моё заступничество, и я не стал спрашивать, что Вагн намеревается сделать с глупым доктором-джентльменом. От одного вопроса я, однако, не удержался:
- Что теперь ждёт вас, Иогансен?
- Нас? Нашу милость ожидают, видимо, маленькие островные чёрные девки. Солнце тут, конечно, палит нещадно... Не знаю. В любом случае, в английском флоте мне больше по морям не ходить, - зубоскалил Иогансен. – А если вы про свадьбу с долговязой, то вы её не увидите. Живым не дамся.
- Я бы не хотел, чтобы вас повесили, Иогансен, - искренне сказал я.
- Конечно, ведь для доброго джентльмена неприлично такого желать, - саркастически заметил матрос.
В таком режиме прошло ещё какое-то время. Мне трудно было уследить, сколько. Однажды ночью мою каюту отперли. Я, ожидая увидеть кого-нибудь из своих привычных провожатых, даже не поднялся с постели. Но на пороге стоял сам Вагн. Он мотнул головой – за мной, дескать. Я подчинился. Норвежец вывел меня на пустую палубу и принялся отвязывать шлюпку. Я помог ему спустить судёнышко на воду, а потом Вагн приказал мне сесть в эту лодку. Я испугался и медлил. Тогда новый капитан взял меня за туловище и перенёс через фальшборт, а я сучил ногами и извивался, но не догадывался издать ни звука. В итоге я всё же схватился за канат и спустился в шлюпку. Вагн бросил мне мешок с провизией и спустил фонарь. Он вытянул руку во тьму и сказал мне по-английски:
- Они идут прямо на нас. Посигналишь – подберут. А мы меняем курс. Прощай, доктор. Ты славно меня подлатал тогда.
Я посмотрел, куда указывал Вагн и заметил огни большого судна. Пока что далёкие, раньше рассвета они меня повстречают. Меня колотила дрожь от холода, от страха… Я перевёл взгляд на Вагна и не отводил его, пока норвежец не пропал в тёмных очертаниях судна, всё отдалявшегося от меня.