Вечная музыка голубых небес

"Смотри на все с точки зрения вечности."     Барух де Спиноза, голландский философ


То, что он услышал, очень его расстроило.
Ехал в больницу легкие подлечить – и на тебе.
Он еще с весны почувствовал, что-то не так, что-то давит в груди.
Особенно, когда закурит.
А курил он много, пачка Беломора завсегда выходила в день, а когда понервничает, поругается с кем или его начальство поругает, то и две.
А в пачке Беломора, как известно, не двадцать, а двадцать пять папирос.

Сколько он уже курит?
Да с двадцати, как пошел в первую экспедицию.
Ну, как в тайге без папироски, она и комаров отгонит, и душу согреет, когда по дому заскучаешь, по жене, по детям.

Родные шутят: на любой твоей фотографии ты с папироской.
Да это так, бывало, фотограф уже целится аппаратом, а он просит, погоди, закурю, тогда щелкнешь.

А когда назначили начальником охотничьего хозяйства, тут еще больше курить стал.
На охоте, да с большим начальством такая нервотрепка.
То лося выгнали не туда, то промазал генерал, а винит начальника, не туда, мол, поставил, а если подранка сделал, то нервотрепки еще больше: надо непременно взять подранка, а он километр за километром машет по глубокому снегу.
Ну да, кровь есть, но ведь не угадаешь, какая рана, он так может целый день не ложиться.

Бывало, с отчаяния принимает начальник охотхозяйства решение другого взять, авось генерал не разберет, его это лось или не его.

После такой охоты день-два в себя приходишь, водочкой, что после важных гостей осталась, отпаиваешь и себя и егерей замотанных.
Как тут не заболеть.

Но думал, в поликлинике подлечат, в районной, а там врач знакомый нахмурился, засуетился, другого позвал, для подкрепления, и вот они вдвоем, стараясь не глядеть в глаза, объявили: - Сергей Васильич, надо тебе в Москву, в больницу по профилю. Связи-то у тебя есть, вот и попроси, чтобы в хорошую положили.

И он попал в хорошую, к знакомому знаменитому хирургу Юдину, тоже охотнику, который не раз бывал у него в хозяйстве.
И Юдин не подвел, быстро удалил ему одно легкое.

После операции заявил: - Ну, дорогой Сергей Васильевич, мы еще с тобой поохотимся. Вовремя ты ко мне попал, все больное мы тебе удалили, метастазов нет. Будешь теперь с одним легким по лесам бегать. Но курить тебе теперь ни-ни. Ни одной, никогда. А вот водочку можно. Водочки мы с тобой еще попьем, когда приеду. Как там кабаны твои поживают? Подкармливаешь их? Побереги секача для меня. К Новому году постараюсь вырваться.

Два месяца провалялся на больничной койке Сергей Васильевич и теперь ехал домой, в хозяйство. Соскучился сильно. Там город, шум день и ночь, кругом машины гудят, автобусы, троллейбусы, народищу везде, плохой воздух, которого стало не хватать временами.

А он с детства привык к простору, тишине, деревенскому воздуху, напоенному запахами сена и васильков, а то черемуха зацветет в начале лета и наполнит душу трепетным ожиданием чего-то хорошего, или липа зальет всю округу нежным ароматом.

То летом, а зимой ядреная морозная свежесть, сдобренная дымком от березовых дров вперемежку с теплым запахом из коровника, течет бодрящим  холодком прямо в легкие, ну теперь будет в легкое.

Больница была хорошая, недалеко от центра города, вокруг парк старинный, вид из окна чудесный, и пациенты-соседи по палате попались душевные люди, а и как не будешь душевным, когда смерть впереди маячит.

Он им, чтобы не скучать, рассказывал про свои экспедиции по великой и необъятной Сибири, когда работал геодезистом и месяцами бродил по тайге, искусанный комарами и мошкОй, от которой спасу не было даже под накомарником.
Как неделями мечтал о русской бане с горячим паром, о нормальной домашней пище, приготовленной заботливой женой или тещей.

Приятно было, лежа на чистой простыне, рассказывать о бесконечных проблемах и лишениях, с которыми приходилось сталкиваться каждый день: где поставить палатку, когда кругом Васюганские великие болота и где кочку сухую и то не найдешь, как зимой при морозе за сорок вброд переправиться через бурную сибирскую речку и не потерять при этом снаряжение и, что еще хуже, аппаратуру.

Соседи, которые всю свою жизнь ходили по одной и той же тропинке до завода и обратно, и лишь изредка выезжали летом за город порыбачить или походить за грибами, слушали его завороженно и никогда не перебивали, уютно натянув простыни до подбородка, когда речь шла о сибирских лютых морозах, от которых даже погибла одна экспедиция, которую бросили проводники-эвенки, которые уговаривали начальника экспедиции повернуть назад, а он упрямо вел её к гибели.

Особенно любил его слушать Алёша, совсем еще молодой парнишка, лет семнадцати, у которого тоже был рак и который отчаянно хотел вылечиться.
К нему часто приходила мама, которая весело с ним разговаривала, стараясь ничем не выдать своего великого горя, приносила ему вкусные домашние лакомства, которыми Леша щедро делился с соседями.

Когда мать поворачивалась к Сергею Васильевичу, чтобы предложить ему отведать ее кулинарию, он видел в ее глазах такую печаль и такое тщательно скрываемое горе, что у самого к горлу подкатывал сухой комок, и хотелось прокашляться и отвернуться к стене.

Иногда приходила девушка Оля, худенькая, стройная блондинка с длинными волосами до пояса, которая как ангел наполняла палату легким запахом девичьей свежести.

При ней хотелось забыть о страшной болезни, о роковой судьбе, выбравшей именно тебя, и бежать из палаты на волю, на свежий воздух, в парк, на речку, и там, глядя на блистающие под солнцем струи, смотреть на Оленьку и слушать ее серебристый голосок.

Она говорила с Алешей о всякой чепухе, веселых делах молодости, развлечениях и проказах ее и ее подруг, а он и вся палата слушали и не могли наслушаться и желали только одного: чтобы она не уходила из палаты смерти никогда, потому что с ней уходила жизнь.

Они про себя прозвали ее стрекозой, козой-стрекозой, так легко порхала она по палате, то открывая окно и впуская в палату яркое солнце, то поправляя подушку старенькому седенькому старичку, лежащему напротив Алеши.

От нее исходило такое сияние молодости и веры в жизнь, что долгое время после ее ухода в сердцах безнадежно больных еще теплилась надежда на успешное выздоровление.

А Алеша таял, и Оленька со всем своим оптимизмом и верой в жизнь ничего не могла поделать, и даже мать Алеши громадной материнской любовью не могла изменить течение безжалостной судьбы.

Юные, запавшие глаза Алеши, с нежностью и бесконечной надеждой глядящие на мать и на Оленьку, темнели, скулы заострялись, и видно было, что жизнь постепенно покидает это молодое тело, еще не познавшее многих её радостей.

Когда они уходили, он долго лежал с закрытыми глазами, и видно было, как из-под век его текут и текут неудержимые слезы, и он иногда тихонько вздрагивает и всхлипывает, и все вокруг молчали, не зная, что сказать, чтобы успокоить его, хоть немного утешить печаль разлуки.

А немного успокоившись, он вновь и вновь просил Сергея Васильевича рассказать о невзгодах и лишениях, которые ему пришлось перенести и выжить, благодаря стойкости духа и веры в победу.

Особенно ему нравились рассказы о тех, кто не сдавался ни при каких обстоятельствах, боролся до конца.
- Вот сколько у меня в жизни было случаев, когда казалось всё, спасенья нет, и вдруг в последний момент что-то происходило, какое-то чудо и все менялось и приходило спасение, - уверенно говорил Сергей Васильевич.
Вот в 37-м страшном году, когда расстреливали  без суда и следствия, просто по пустому доносу злого соседа, я еще тогда молодой был как ты, и вот берут моего отца как члена шпионской организации. Представляешь его и наш шок.
Мой отец, работяга-крестьянин, восемь детей на ноги поднял – и вдруг шпион, и кого? Японской разведки.
Неделя проходит-месяц, и вот сосед этот злорадно говорит матери при случайной встрече на улице: - Расстреляют твоего скоро, к этому дело идет, статья у него самая тяжкая.
Мать в слезах и отчаянии домой приходит, берет меня за руку, ставит на колени перед иконой в красном углу и говорит мне: - Молись, Сереженька, молись, как никогда в жизни не молился за нашего отца и Бог нам обязательно поможет.
И я молился, о, как я тогда молился за бесконечно любимого мной отца.
И вот проходит день-другой, мы ждем извещения, что, мол, вашего отца тройка осудила на десять лет без права переписки, так обычно сообщали, когда человека расстреливали.
И вдруг стук ногами на пороге, так отец всегда грязь с сапог стряхивал. Мы с матерью выскакиваем – отец! Живой! Улыбается еще! Мать в обморок упала. Мы ее вдвоем занесли, уложили на кровать, побрызгали водичкой.
Скоро пришла она в себя, сначала закричала о счастья, потом начала суетиться, подавать на стол, отец налил полный стакан, выпил, крякнул, подождал немного, чтобы проняло, и начал рассказывать, ну я не буду все повторять, но суть дела такова: вдруг вызывает следователь, отец думает все, крышка, сейчас объявит расстрел, заходит на трясущихся ногах - а следователь улыбается, что такое, отец обомлел, да вы присаживайтесь, товарищ, говорит следователь, тут вот какое дело, ошибочка вышла, мы вас с другим спутали, вашим полным тезкой.
И живет он в нашем городе ну и все такое.
Так что приносим извинения и вот вам бумага об освобождении. Вот как бывает в жизни, Алеша, а ведь должны были расстрелять, сто процентов гарантии.
Ты, Алеша, обязательно выздоровешь, попомни мое слово и не забудь на свадьбу пригласить, я у тебя буду свадебным генералом.

- Обязательно, обязательно, дядя Сережа, - отвечал Алеша, радостно блестя глазами, полными надеждой. - У нас квартира большая, останетесь у нас, поживете, я вам Москву покажу. Мы, мы с Олей покажем, - поправлял он себя.

Палата молчала, переваривая услышанное.
Почти каждый мог рассказать ту или иную история про 37 год, у одних родные и близкие сидели по 10-ть и по 25-ть лет, у других сразу расстреляли, но чтобы так, вдруг отпустить – неслыханно, и нетипично.
Конечно, Бог помог, только на него надежда, думал каждый, и теплилась в душе надежда, и молился каждый потихоньку под простыней, украдкой, чтобы другие не видели.

Но умерли все.
Это Сергей Васильевич узнал позже, когда Юдин зимой приехал на охоту.
- Ты ведь в палате для тяжелобольных лежал, Сергей Васильевич, фактически для безнадежно больных. Бог тебя спас, ну и я помог. Ты был операбельный, а они нет. Рак крови или печени, что тут поделаешь.  Давай, организуй охоту, потом за столом выпьем еще раз за твое здоровье.
 
А сейчас он трясся в старом автобусе. Сначала ехал на пригородной электричке до Волоколамска, потом пересел в автобус.
Дороги в 60-е годы были так себе, плохонькие были дороги, одно название: ямы, колдобины, трещины в асфальте – рука пролезет. И никакой разметки.

Пожилой, опытный водитель старался держаться ближе к середине дороги, потому что края были такими, что только держись.
Вот все и держались, кто за что: кто за ручки над сиденьями, кто за свои рюкзаки или корзины.
Сергей Васильевич тоже сидел в обнимку с рюкзаком, в котором вез из Москвы подарки и гостинцы родным, которые с нетерпением ждали его в деревне, да и мужиков нужно будет Столичной угостить, которую они отродясь не пробовали.

В голову лезли все больше хорошие мысли: вот деревню Кашино проехали, где Владимир, Красно Солнышко, первую лампочку зажег назло буржуям и осветил путь рабочим и колхозникам в новую счастливую жизнь.
Это второй Владимир, а первый Владимир, Красно Солнышко крестил Русь, тоже указав новый путь.
Подумал вдруг, вот интересно, что ни Владимир на Руси, то Красно Солнышко.

А вот и поворот, направо в Клин, а нам налево.
Теперь уж прямая дорога на Лотошино.
Родные места пошли.

Он и в детстве тут жил, только маленько к югу, ближе к Истре, в деревне Ивановское, да только не в самой деревне, а на хуторе.
Остро нахлынули воспоминания: отец по Столыпинской реформе пошел, получил земельный отруб, отошел от общины сельской и начал хозяйствовать на свой страх и риск.
Да недолго получилось хозяйствовать, только окреп, встал на ноги, а тут революция.
Раскулачивание и прочее и прочее.
Короче, загубили великую реформу, не дали крепким мужикам развернуться, накормить страну досыта.
После революции гражданская война, разруха, голод, потом коллективизация, снова голод…
Хрущев пришел, снова стал деревню  уродовать…

Ладно, хватит об этом, давай лучше о хорошем думать.
Вон уж Лотошино показалось.
Подъехали к центру: тут и остановились, неподалеку от коновязи.
А вот и Дмитрий Иваныч идет. Обнялись.

- Сергей Васильич, как вы сами, как доехали. Ну, слава Богу. Мужики волнуются, ждут вас.
Без начальника какая работа, разболтались маленько, кто своим хозяйством занимается, кто попивает маленько.
Ну да сейчас встрепенутся, подтянутся.
Пойдемте, вон наша лошадка привязана.

Дмитрий Иванович всю жизнь проработал конюхом, а еще держал свою пасеку.
И от этого, от постоянного общения с добрыми всегда лошадьми и трудолюбивыми пчелами был он уютным и благостным.
И пахло от него так чудесно, медом и воском как, наверное, в древности пахло от святых старцев, которых обычно изображают в церкви кормящими разных зверей.
Глаза его были настолько прикрыты старческими веками, что только добрые щелочки остались, а продублённая временем коричневая кожа на лице была похожа на древний пергамент.

Говорил он очень медленно и протяжно, как и подобает доброму древнему пасечнику, да и куда ему было торопиться в жизни, которая уже прошла, и оставалось её совсем немного.

- Вот спина побаливает, так я пчелок ставлю на поясницу, пару-тройку – как рукой снимает. Я и супружнице моей ставлю, сама просит.

И казалось, что ничего и никогда у него при такой святой жизни не болело и болеть не могло, кроме спины, да может еще рук, от тяжелой сельской работы.

Он помог Сергею Василевичу с рюкзаком, усадил его поудобнее на мягкое сено (похудел начальник, на твердом неудобно ему будет сидеть), присел сам на облучок, свесив ноги вбок над передним колесом и тихонько тронул лошадь вожжами.

Старая лошадь по кличке Гроза, послушно отправилась в долгий путь: еще бы, двенадцать километров, два часа пути, да, нет, больше будет, ну да ничего, домой едем, к родному стойлу, скорее всего размышляла она.

Сразу за Лотошином пошел старый большак, насыпная, грунтовая дорога, с глубоченными  ямами, даже не ямами, а широкими и глубокими плавными провалами, так что телега сначала резко кренилась вниз, так, что иногда казалось, вот-вот опрокинется, потом вымахивала наверх, будто парусная яхта, плывущая по волнам.

Потянулись засеянные и поспевающие поля: тут рожь, дальше овес, направо пшеница, невысокая, плохо вызревающая в здешних краях, а налево вдруг поле необъятное гречихи, залитое гулом пчел и дивным ароматом.

То тут, то там встречались небольшие деревенские стада коров, так в десять-двенадцать голов и разной другой мелкой скотинки, пасущейся по окрестным, не занятым посевами лугам, которые лениво тянулись от жары к опушкам густых березовых рощ. 

Меланхоличные пастухи, сидящие в тени, не отрывая глаз, завороженно смотрели вслед редкой в эту пору дня телеге, оживляющей их неподвижный пейзаж, когда всё живое, разморенное жарой, попряталось кто куда, и только коровы, стоя в кустах, сонно отмахивались от назойливых оводов хвостами в ожидании спасительной вечерней прохлады.

Сергей Васильевич снял пиджак, распахнул пошире ворот рубахи, лег на душистое, свежескошенное сене и закрыл от солнца глаза рукой.

Сказалась усталость от дальней дороги, и он заснул, несмотря на тряскую дорогу.
Иван Дмитрич обернулся, внимательно посмотрел на лицо и, убедившись, что с начальником все в порядке, прикрыл его голову полой ватной телогрейки, лежащей рядом.

Сельский люд никогда с телогрейкой не расставался, даже в жару, потому как, вдруг ливень промочит насквозь в чистом поле, а за ним ветер сильный – куда спрячешься, продует – тут тебе и воспаление в груди – и каюк. 

Уже проехали село Нововасильевское, как Сергей Васильевич проснулся и удивился: - Митрич, да как же так, как же я заснул то.
- Ничего Сергей Васильич, отдохнул маленько с дороги – это хорошо, щас домой приедешь, не дадут тебе отдохнуть, расспрашивать начнут, как да что, расскажи им все подробно.
Мы уж Васильевское проехали, теперь наша дорога пойдет, прямо к дому, пять килОметров всего и осталось.

Дорога сузилась, и теперь пошел настоящий деревенский проселок, местами ровный, где повыше и не размывался дождями, а местами, в низинках, с такими глубокими колеями, оставленными телегами еще по весне, что телега шла как трамвай по рельсам.

- Митрич, ты тут не гони, давай помедленней, родные места пошли, наглядеться не могу.
Я ведь, Митрич, столько пережил в этой больнице, столько смертей видел, думал и сам не вернусь.

Иван Дмитрич усмехнулся: - Да ее гони не гони, она сама знает, где ходу поддать, а где надо поспокойней, поаккуратнее на ямах-то этих.  Я и вожжи-то не держу, сама идет.

Прямо в ноздри потек родной теплый аромат васильков, в изобилии растущих в посевах ржи, который временами перебивал древний запах пыли, заклубившейся позади телеги.

- Эх, Митрич, вот так веками шли здесь паломники по этим полям и дорогам, из Твери в Москву, а дальше в Киев к святым местам, поднимая пыль лаптями, и также вдыхали аромат васильков и спелой ржи. А зачем шли? Шли просить помощи у святых, избавление от болестей и своих и болестей близких.

Сергей Васильевич лег на спину и, глядя в высокое голубое небо в мутной жаркой дымке с редкими белесыми облачками, тающими на глазах, взял соломинку и начал ее посасывать.
Высоко в небе плавал ястреб, забирая все выше и выше под облака и высматривая разморенную зноем и потому неосторожную полевку на ржаном поле.

- Ох, как же закурить хочется, Митрич, Беломорчика  папиросочку, домой ведь еду после долгой разлуки, так соскучился.
Бывало, лежу в палате, а там все по-городскому, и воздух и еда. Ни яичка тебе свежего из-под курочки, ни молочка парного, ни лучка зеленого с огорода или огурчика ароматного, где там возьмешь.
Кашка манная на завтрак да супчик постный в обед.
А дышать как тяжело, я первое время задыхался, так мне подушку кислорода приносили. Потом попривык маленько. Господи, как же я соскучился по родным краям, как же хорошо жить тут у нас.
Я ведь как с того света вернулся, Митрич, считай случайно, повезло мне…

И вдруг обожгло свежее воспоминание, как иголка кольнула в грудь.

- Послушай, Митрич, я должен тебе сейчас рассказать, тяжело мне держать это в сердце: парнишка лежал со мной в палате.
Ну, совсем мальчишка, 16 лет. Ты помнишь себя в 16 лет, а?

- Да какой там, Васильич, такое упомнить, мне уж под семьдесят. Хотя нет, что-то хорошее помню, как за яблоками лазили к соседу ночью с девчатами, как в речку ныряли за раками, помню…

- Вот ты здоровый был паренек тогда, бегал по деревне, купался…

-  Да, нет, Васильич, - перебил Иван Дмитрич, - не до этого было. Я в шестнадцать косить вставал с отцом в четыре утра и до полдня мы косили, а потом еще до обеда валки разбивали.
А поисть-то нечего, в кислое молоко накрошишь ржаного хлеба – вот тебе и обед. Ладно, если пару яичек мать добавит по тяжелой работе. Семеро детей было в семье, да взрослые – всем не хватало.
И в ужин не лучше, щи пустые из прошлогодней капусты.
Мясо-то летом не ели: холодильников не было; свиней резали к холодам, после Покрова, нельзя зимой без мяса на морозе работать. А летом ничего, можно было, не то, что сейчас.
Вечером валишься с ног, скорей бы до лавки добраться, мы тогда на лавках спали, а то и на полу, вповалку, в избе места мало было…

Сергей Васильевич, рассеянно слушая Митрича, вдруг сказал: - Алёшей его звали, мать Алёшенькой, девушка Алькой.
Как он умирал, Митрич, я и сейчас забыть не могу.
Лежал такой худенький, как святой, глаза большие запали, щеки тоже, одни скулы торчали, и все говорил мне тихонечко, чтобы другие не слышали: Сергей Васильевич, я не умру, я точно знаю, мне доктор говорит, ты молодой, у тебя ресурс жизненный еще не исчерпан, такие как ты, говорит, не умирают.
А соседи слышали, как не услышать в тихой всегда палате, и вздыхали и отворачивались к стене и жалели его, а больше себя.

- Ну, вот возьми меня, - снова заговорил Сергей Васильевич, - мне сорок пять, я столько в жизни повидал, и на краю гибели был не раз. У нас в экспедициях каждый год погибали: кто в реке утонет на переправе, кто со скалы сорвется, а кого и медведь задрал. Да мало ли какие были случаи.
Вот одного заяц убил. Как? Да подстрелил он зайца и поднял за уши перед собой, а заяц ожил и ударил его изо всех сил задними ногами в солнечное сплетение. Тот и умер на месте. Вот какие неожиданные случаи бывали. А я все прошел и выжил.

- Смотри-ка, уже Гастёна наша, утиная речка. Остановись на минутку, я водичкой умоюсь, пыль смою.

Гастёна, маленькая речушка длиной не более десяти-пятнадцати километров, берущая начало из ключей в моховом болотце выше к западу и вся заросшая густой осокой, столь любимой уткой, рогозом, похожим на эскимо и цветущей таволгой, была желанным местом для охотников на уток.
Утки, особенно кряковые, выводились тут всегда в большом количестве, пользуясь преимуществом диких, непроходимых берегов.

Сергей Васильевич присел на бережке и, фыркая, стал плескать на лицо воду.
Тут же из ближайших кустов с шумом вырвалась пара кряковых и, не забирая далеко вверх, снова снизилась поодаль и плюхнулась на воду.

- Смотри, Митрич, этого года выводок, непуганные еще.
Ах, водичка какая, а лягушек сколько, утка жирная будет в этом году!
Потом, не вытирая лица, вернулся к телеге и присел на облучок, по другую сторону от Ивана Дмитрича.
- Ну, скоро Фёдосово, а там и наша деревня, - добродушно сказал Иван Дмитрич.
Некоторое время ехали молча, порядком разморенные долгой дорогой, а потом Сергей Васильевич не выдержал.

- Уж я договорю, Митрич, ты потерпи, ладно?
Надо мне как-то душу облегчить, кому я еще расскажу, кроме тебя.
Ты мудрый человек, ты поймешь.

- Алеша меня все спрашивал: Зачем же мне умирать так рано, ведь я еще ничего не успел в жизни.
Вы говорите, надо бороться до последнего, помощь приходит в последний момент, значит, будем бороться.
Он так на мои слова надеялся, а больше ему не на что было надеяться.
А я ему бодро, Алешка, мы еще посмотрим, кто кого, в последний момент обязательно помощь придет.
А сам думаю, куда-ж бороться против рака, разве его поборешь.

Приходила Оля, девушка его, и не знала уже, что и сказать, говорила про то, как в институт поступила, как рада, что ей повезло на экзаменах, уверяла Алешу, что в следующем году он тоже поступит, а сама старалась на него не глядеть, а потом и приходить перестала, страшно ей стало рядом со смертью бывать.

- Алешка лежал, часами глядя огромными глазами, полными тоски, то в потолок, то в окно, на небо, и не шевелился.
А однажды сказал мне, будто удивленно: Дядя Сережа, а я сейчас музыку слышу, будто с небес она идет, с неба голубого…

Алешка, все таял и таял, мать, бывало, силится улыбаться ему, а сама слезы сглатывает, отворачивается, я, мол, тебе водички налью, а я вижу, как она, отвернувшись, старается побыстрее слезы смахнуть.
Она за эти месяцы постарела, здорово постарела.
На нее саму было больно смотреть, у матери сын на глазах медленно и безнадежно умирал, понимаешь ты, какое это великое горе для матери, он ведь один у нее был, другого не будет, а если и будет, то уже другой, не Алеша.
Короче, не знаешь, на кого и смотреть, чтобы самому не заплакать…

А когда  мать собиралась уходить, он все гладил и не выпускал ее руку, и просил: не уходи, не уходи, мамочка, не оставляй меня одного.
А я про себя машинально добавлял: одного со смертью.

И мать в отчаянии говорила ему: - Я сейчас-же вернусь, я ненадолго в магазин, ты поспи пока, Алешенька, тебе надо больше спать.
Я тебе куплю что-нибудь вкусненькое, – и осекалась, потому  как Алешенька уже не ел ничего совсем, только воду  пил.

- А я, Митрич, думал, скоро заснет Алешенька навсегда, вечным сном. Знаешь, о чем мы все в палате мечтали?
Чтобы заснул этот мальчик сладким сном с улыбкой на устах – и не проснулся больше, не зная ничего о своей смерти и не боясь ее.

Сергей Васильевич отвернулся и стал смотреть вдаль, где паслось большое колхозное стадо, а Иван Дмитрич тактично стал смотреть в другую сторону, заметив, что начальник поднес тыльную сторону ладони к глазам.

Чуть поскрипывало одно колесо, иногда под железный обод попадал камушек, скрежетал и отскакивал в сторону.
Прямо у дороги, не дожидаясь ночи, начал громко скрипеть коростель и сразу замолчал, видимо удивившись такому необдуманному поступку.

- Как закурить-то хочется, но нельзя, совсем нельзя, я слово Юдину дал. Он мне сказал, закуришь Сергей, сразу помрешь.
Ну не сразу, не в один день, но так за недельку-две, крайний срок месяц, короче, запугал меня насмерть. Ладно, поживем-увидим, может еще и покурим всласть.
А ты курил когда-нибудь, Митрич?

- Да, было дело, когда воевал. Там уж не думали о здоровье, не до того было, но когда вернулся и пчел завел, сразу бросил. Пчелки ведь этого не любят, злиться начинают, кусаются, ты что, мол, к нам такой вонючий пришел. Они и пота не любят, всегда помыться нужно, допрежь, когда к ульям пойдешь.

- Как же он мучился, Иван Дмитрич, молодой его организм никак не хотел погибать.
И ко мне так привязался, все хотел со мной разговаривать.
Дядя Сереж, давай поговорим про что-нибудь героическое, когда люди выживали.
И я ему в десятый раз рассказывал и рассказывал, стал уж выдумывать, добавлять новые эпизоды, и его это успокаивало, ему нужно было кого-то слушать, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями…

А раз ночью мне такой сон замечательный приснился, такой веселый, что я наутро стал ждать, когда Алешка проснется, думаю, порадую его, развеселю немного, а он все спит и спит, и тут я понял, что заснул он навечно.

Пришли врачи, констатировали смерть, пришли санитары и унесли нашего Алешку навсегда, и так мне тоскливо стало, так одиноко, будто я сына родного потерял.
И не с кем мне стало поговорить, некого ободрить, потому как другие были взрослые, пожившие люди, и они понимали, к чему дело идет.
А через неделю меня выписали...

Дорога ближе к Фёдосову стала потихоньку подыматься в гору и тут - будто славный художник вдруг развернул перед ними одну из лучших своих картин русского пейзажа: по обе стороны до видимых горизонтов распахнулись низкие, заливные луга реки Лобь, с яркими брызгами полевых цветов по ковру сочного густотравья, луга, ограниченные лишь синеватыми полосками лесов: по одну сторону хвойными, темными и сырыми, где водились кабаны и лоси, а по другую березовыми, светлыми и радостными, где  каждый год родились во множестве белые грибы и желтые лисички, столь любимые русским народом.

И почудилось, будто музыка небесная, вечная звучит и звучит неумолкаемо над всей этой безбрежной ширью и высью и льется вместе с лучами яркого солнечного света прямо из голубых небес…

И очарованные пейзажем, дальше ехали они молча, погруженные каждый в свои думы: Сергей Васильевич думал, что надо бы в будущем сходить к Алеше на могилку, навестить его в его вечном теперь одиночестве, цветочков полевых принести, а Иван Дмитрич думал о пчелах, пора было уже первый взяток брать, да мед гнать.