Золотая рыбка

«Я знаю людей, в душе которых вселенная, она неизмерима, бесконечна.
Но до неё никому дела нет, хоть убейте».
/Патрик Зюскинд/



- Она была бесконечно доброй женщиной. Она могла бы любить вас страстно и самозабвенно, как, вероятно, могут любить очень немногие. Сейчас даже трудно представить, какая бездна нежности, заботы и ласки находилась в её душе. Но её внешность, которая была не то, чтобы совсем уж уродливая и страшная, но, скажем так, очень неприглядная: толстая и бесформенная фигура, нос картошкой и кажущиеся маленькими, впрочем, очень живые и блестящие глазки, делали эту её способность никому не нужной. В эротическом отношении она не могла привлечь к себе ни одного мужчину. Хотя вам не хуже меня известна многовариантность вкусов нашей половины рода человеческого: кому-то нравятся маленькие изящные куколки, кому-то обязательно подавай длинноногую лань на целую голову выше его самого и кто-нибудь обязательно любит толстеньких и пухленьких. Есть даже такая поговорка: «Хорошего человека должно быть много», которая призвана как-то смягчить избыточность веса симпатичной вам женщины. К сожалению, её полнота выходила за все возможные рамки, имея явно болезненный характер и не оставляя никакой соблазнительной зацепки для мужского глаза.

 А ведь ей приходилось очень часто и помногу встречаться с людьми, так как она работала хирургом в поликлинике. Со своими травмами, порезами, ожогами, переломами или вывихами все обращались к ней. Однако внимание, которое ей при этом безусловно уделяли, было всего лишь настороженным вниманием больного к профессионалу-врачу. Стоило немного сместить акцент и взглянуть на неё как на женщину, как в голову невольно приходила мысль: «Ну и толстуха!…»

Она обладала безбрежным океаном нежности и чувствительности. Она могла бы не только трепетно отзываться на каждую вашу ласку или ласковое слово, она не только не оставляла бы без ответа ни один ваш поцелуй, она могла быть не только страстной возлюбленной, но и преданным другом, что, согласитесь, тоже не самое распространённое среди людей качество.

При этом она была просто чудесной хозяйкой в кулинарном смысле слова. Утверждаю это, исходя из своего собственного опыта: не один раз ужинал у неё. Хотя, как правило, ей приходилось готовить всегда только на одну персону – себя.

 Она обладала незаурядным эстетическим вкусом. Вы не были у неё в квартире? О, это настоящий двухкомнатный дендрарий! Не хаотическое нагромождение на подоконниках разномастных горшков и кашпо, а приятные глазу многоуровневые комбинации цветов, заставляющие вас вспомнить продуманную экзотичность «японских садиков», или как там они правильно называются. О каждом цветке она могла рассказать целое повествование, приводя соответствующие примеры из истории и мифологии. Росло у неё одно растение (его название я постарался запомнить – диффенбахия сегуина), кстати, не очень красивое с какими-то пятнистыми, словно забрызганными кислотой листьями, сок которого якобы был ядовитым и мог вызывать ожоги на коже. К этой диффенбахии, разумеется, прилагался рассказ о том, что растение в своё время специально выращивали плантаторы для наказания им провинившихся рабов, а во времена третьего рейха гестаповцы собирались использовать его для стерилизации своих узников. Подобные истории, как понимаете, надолго западают в память.

А её аквариумы? Их два: небольшой шаровидный и большой прямоугольный с полным набором полагающихся аквариумам приспособлений: трубочек, из которых выходили пузырьки воздуха, термометрами и гротами на песчано-каменистом дне. Я ничего не смыслю в этих декоративных рыбках и не запомнил всех их чудных названий (в голове остались какие-то гуппи, меченосцы, вуалехвосты, неоны, но отличить их друг от друга я бы не взялся), но мог подолгу слушать её рассказы о них, заворожено смотря в зеленоватую воду (главное – не смотреть на хозяйку). А вы, наверное, и не знали, что первые селекцией золотых рыбок занялись китайцы четыре тысячи лет тому назад… Ну, да я не об этом…

Жила она одна в окружении своих цветов, книг и рыбок. Я, наверное, был единственный и редкий мужчина-гость в её женском сказочном царстве (помогал ей по-соседски в настройке телевизора или какой-либо другой электроники). Впрочем, наверняка там должны были ещё появляться сантехник и газовщик…

Увидев как-то у неё на стеллаже «Парфюмера», я спросил, понравилась ли ей эта книга, и что на её взгляд интереснее: Зюскинд или «Каталог Латура» Фробениуса? Но завязавшаяся дискуссия предполагала взаимный обмен взглядами (не будешь же спорить с человеком, не отрывая глаз от аквариума?) и поэтому довольно интересный для меня самого разговор как-то быстро заглох. (Позвольте на минуту отвлечься и привести интересное сравнение: я как-то после этого случая упомянул о «Парфюмере» в разговоре с одной очень симпатичной женщиной, расположения которой давно и безуспешно добивался. Вопросительно изогнув бровки, красавица спросила: «Это про любовь или что-то научно-популярное о косметике?» И я, радуясь, что смог овладеть её вниманием, залился соловьём, рассказывая об особенностях этого романа, завоевавшего славу многолетнего бестселлера. Но уже через пару минут, на этот раз с капризно сморщенным носиком, красавица произнесла: «Фу, какая гадость! А я думала, что это про настоящую любовь!»).

Остроумием она обладала очень тонким и умным, с небольшой примесью ироничности (настоящее «острое умие»). Но из-за её внешности, произносимые ею в компании (которые, кстати, она очень любила и никогда не чуралась редких приглашений) острые словечки и остроты не всегда и не всеми воспринимались. Скажи то же самая какая-нибудь смазливая бабёнка и смех был бы обвальный. А тут – усмехнутся, конечно, взглянут на неё и подумают: «Уж кто бы говорил…» Впрочем, обычно приглашали её «на чай» женщины-соседки, которые, сожалеюще-снисходительно относясь к её внешности, охотно прибегали к её всегда очень дельным советам по вопросам ведения домашнего хозяйства или здоровья – своего собственного, своих детей или мужей.

Как-то мне пришлось в свою очередь обратиться к ней за помощью. На пальце левой руки после травмы у меня появилась какая-то шишечка, уж и не помню, как она правильно называлась, что-то вроде «гигромы». Шишечка эта не болела, но постепенно увеличивалась в размерах, и скоро мне уже приходилось, например, где-нибудь за столом, прикрывать её другой рукой. Слишком стала заметной.

Она, осмотрев внимательно мой палец, сказал, что это образование можно и нужно удалить. Причём всё можно сделать просто и рационально. Я, как человек весьма далёкий от медицины и докторов, поначалу струсил и отказался (не болит же!), но потом всё-таки рассудок взял верх. А она успокоила: это даже и не операция вовсе будет, а так просто – обкололи новокаином, вырезали, зашили и ушёл домой. Мелочи!

В назначенное время я пришёл в её хирургический кабинет. Она повела меня в операционную, успокаивая, что, хотя подобные мелочи и «на подоконнике» можно удалять, но в операционной удобнее работать и чтобы я не реагировал на само помещение. Ни на какой операционный стол меня класть не будут, а так… раз-два и готово…

Тем не менее, руку мою зафиксировала, посоветовала смотреть в окно, а стоящая с ней рядом медицинская сестра уже противно зазвякала металлическими инструментами. Я не помню, сколько длилось это «хирургическое вмешательство», но вряд ли дольше двадцати минут и всё это время она рассказывала мне какую-то очередную историю о своих рыбках. Учитывая, что в их названиях я ориентировался слабо, никакого интереса для меня она, естественно, не представляла. Сначала даже хотелось перебить её и сказать что-нибудь вроде: «Да, не отвлекайтесь вы! Лучше внимательней оперируйте. Чай, живого человека режете!» Когда я ремонтирую какой-нибудь прибор, то не только сам всегда молчу, но не люблю, если рядом вообще кто-нибудь говорит что-то не относящееся к делу. Электроника – вещь чувствительная и требующая полной сосредоточенности. Но ведь и человек, наверное, не простой калькулятор!

Она же продолжала рассказывать свою байку (что-то о какой-то разновидности золотой рыбки, были у неё и такие) и постепенно чувство раздражения от её скороговорки стало сменяться спокойствием и даже умиротворением. Я смотрел на безмятежное голубое небо в окне (больше там ничего видно не было) и, особенно не вслушиваясь в её рассказ, размышлял, насколько неудобно мне будет теперь работать с перевязанным пальцем, как долго придётся ходить в повязке. Но вот она в очередной раз рассмеялась:

- Представляете? Три раза её пересаживала из одного аквариума в другой, а так ничего и не получилось! Никогда у меня такого в жизни не было! – И сразу же всё в той же разговорной интонацией обратилась к медицинской сестре: - А сейчас, радость моя, давай перевяжем ему палец вот таким манером, чтобы он этой рукой девушек не обнимал.
- Вы уже закончили? Да? – сразу встревожился я.
- Уж давно кончили, - говорит. - Я просто случай Вам интересный рассказывала. Зря Вы аквариум себе не заведёте! Такая прелесть!

Руку мою освободили и я, настороженно смотря на повязку, бережно прижал её к груди.

            - Пальцы пересчитайте! А то вдруг не хватает какого-нибудь. – Это она так хирургически пошутила. – Вечером, - говорит, - немного поболит, Вы уж потерпите. А послезавтра – на перевязку…

Извините за такое длинное отступление, но ведь это я не о себе рассказывал. Это всё о ней…

Наверное, неправильно говорить, что она оказалась полностью невостребованной. Этого не могло быть хотя бы потому, что она работала хирургом и принимала ежедневно десятки людей, по-матерински заботливо относилась к каждому из больных и те, разумеется, отвечали ей взаимной любовью. Но, видимо, женщине мало одной такой любви-благодарности. Ей нужно было чувствовать себя любимой, ей нужна была для полноценной жизни её вторая половина – мужская. А этой половины за сорок лет жизни так и не нашлось.

Можно только гадать о том, какие мысли могли посещать её одинокими вечерами или ночами. Вряд ли они могли быть всегда заполнены заботами о своих цветах и рыбках, размышлениями о больных, хотя и создаётся впечатление, что она энергично пыталась заполнить свою жизнь со всех доступных для неё сторон и всеми возможными для неё способами. Но главная сторона её сердца, та, которая предназначена для любви, оставалась открытой и незанятой… Видимо немало бессонных ночей провела она, думая об этом. Не могла не думать…

Ровно девять дней тому назад она повесилась у себя в квартире. Я не согласен с религиозным догматом, автоматически записывающими в грешники каждого самоубийцу. Жизнь человека – одно из немногих, чем он может и должен распоряжаться по собственному разумению. А может быть оттого, что я, как атеист, вообще никогда не был склонен излишне фиксироваться на канонах православия, но грешницей её я не считал и не считаю. Кстати, покончила с собой она тоже «просто и рационально»: на дверной ручке, обвязав шею бельевой верёвкой. Сделала её такой длины, чтобы, сидя, не достать до пола. Под весом её громоздкого тела верёвка так глубоко впилась в шею, что смотреть жутко было. Я помогал врачам «Скорой помощи» вытаскивать её из петли. Помню, что они между собой ещё говорили, что женщины очень редко вешаются, что, мол, это «мужская привилегия». Они не учли, что профессия-то у неё была почти мужская…

Сейчас я иногда смотрю на свой палец и пытаюсь среди естественных складок кожи найти послеоперационный рубчик: первое время он был хорошо заметен. Но разрез был специально сделан ею по какой-то кожной складке. И сейчас его уже совсем не видно… Простите, я снова отвлёкся.

Если её душа ещё находится где-то здесь и слышит всё то, что я сейчас говорю, то пусть она не обижается на некоторые нелестные эпитеты в её адрес, которые нарушают древнейшее правило: Aut bene, aut nihil. Я думаю, что она простит меня. Ведь я по-своему любил её: любил её душу, её доброе сердце, её острый ум...

Давайте помянем её. И пусть земля будет её пухом!

*  *  *

Июль 2001.