Рукопожатия

Рукопожатия

       Сентиментальность - это одно из внешних проявлений жестокости. (Карл Юнг)

     Весна. Погожий день. Митинг в городском парке. В толпе митингующих двое взрослых мужчин случайно заметили друг друга. Глаза их встретились, и какой-то внутренний импульс молниеносно заставил их - сорокалетнего стройного Данона и семидесятилетнего толстяка Заводилу не договариваясь, одновременно двинуться через толпу, навстречу. Взгляды сошлись, и сомкнулись в рукопожатии руки. Казалось, до этой минуты они никогда и нигде не встречались, не общались и даже не были знакомы. Заводила не мог быть уверенным, вспомнил ли бывавшего в их доме тридцать лет назад и узнал ли его Данон. За движением же Заводилы крылось знание имени и лица вернувшегося в Литву Данона - персоны, ставшей публичной, известной в городе своими громкими появлениями в СМИ и общественном пространстве. Случайно встретив на улице Заводила не узнал бы в нём того красивого мальчика, смотревшего на него огромными карими глазами с длинными ресницами. Сейчас эти глаза не гляделись Заводиле уж такими большими, и он подумал, что тогда - тридцать лет назад глаза десятилетнего ребёнка казались ему такими от испытываемого дитём страха и ужаса. Сегодня же руку Заводиле жал уверенный в себе видный молодой мужчина с прямым и открытым взглядом карих глаз. В ходе короткого разговора, осознав своё инстинктивное движение навстречу и узнав кто такой Заводила, Данон изъявил желание снова встретиться и в спокойной обстановке послушать рассказ Заводилы о его вильнюсском детстве, которое он весьма смутно помнит. «Да!»,- с тяжёлым вздохом соглашался на его просьбу Заводила: «Как-нибудь расскажу ...»
   

     Она благоухала и светилась природной красотою своей и весенней свежестью. И без того яркие, едва тронутые помадой чуть раскрытые губки её обнажали ослепительную белизну ровных, влажно блисташих жемчугом зубов. Бархатные чёрные брови и такая же чёрная щёточка длинных ресниц обрамляли изумруд бездонных глаз. В скрученный пучок собранная сзади причёска с короной ярких тёмно-каштановых волос оттеняли тот лёгкий румянец, переходящий в слоновую кость, тот внутренний свет, излучавшийся этим прекрасным лицом. Когда она появилась в обществе, собравшемся на дому у одного из друзей, Заводила, впервые увидев её, буквально остолбенел, хотя с мужем её приятельствовал далеко не первый день. Не желая себя выдать, он резко отвёл глаза и завязал любезный разговор с мужем, представлявшим красавицу-жену дружескому собранию. Жена Заводилы заметила реакцию своего супруга и, прижавшись к его плечу, иронично улыбнулась, словно давая понять, что она и сама хороша, а новизна всегда собой привлекает. Изольда не оказалась единственной интересной дамой, однако красотою своей произвела ошеломительное впечатление на компанию, все соучастники которой видели её впервые. Заводила знал, что у них годовалый ребёнок, и незаметно, урывками поглядывая на красавицу-жену приятеля, понимал, откуда берётся тот внутренний свет. Это ещё более возвышало её в глазах зачарованного Заводилы, сын которого родился ровно на год раньше.


     Улыбчивый Ицель был интеллигентен, общителен и остроумен. Носил большие очки, причёску с тёмными на боковой пробор волосами и баками и ходил на работу, как на праздник. Он любил свою службу искусству, которая отнимала у него много не только вечернего времени в продолжение спектаклей, но и постоянные дневные репетиции в театре требовали его присутствия. Он был в театре далеко не последним человеком, его любили администрация, актеры и друзья, пользовавшиеся нередко контрамарками или пригласительными и возможностью достать билеты на аншлаговые премьеры театра. Вообще-то, не один он из этой компании имел непосредственное отношение к музыке. Отец хозяина гостеприимной квартиры, где Заводила впервые увидел Изольду, был известным в городе человеком, прекрасно исполнял на рояле произведения классического репертуара, располагал редкой коллекцией пластинок с записями оперных теноров, был интересным широкообразованным человеком.  Ближайшие друзья его сына Наглиса - Азарий и Ульвия – романтическая пара влюблённых также как и Ицель с Изольдой были представителями творческого музыкального «цеха».


     Красавчик Наглис – яркая околотворческая натура был молод, весел, дерзок и тщеславен. Он был заметен, но всегда жаждал быть более значим, чем он являлся на самом деле, и к удивлению многих, знавших его близко, ему нередко удавалось таким прослыть. Непостижимым образом в нём сочетались гоголевские Манилов, Собакевич и Ноздрёв, которые в зависимости от общественно-экономического его состояния и сиюминутной ситуации выплывали на авансцену. Бывало, что внешне доминировал Манилов, но незаметно из-за ушей всегда выглядывали Ноздрёв и Собакевич, готовые внезапно выскочить вперед, если случайное знакомство начиналось не с них. Предсказать рецептуру этого коктейля сложно, однако чаще всё-таки бывал Ноздрёв, разбавленный в большей степени Маниловым, нежели Собакевичем. Так и музыкальные предпочтения Наглиса в большей степени выражались хамским но мажорным опереточным матерком, чем гнетущей и оглушающей бранью в стиле «thrash metal».


     Некогда, ещё будучи милым мальчиком, отдыхая с мамой и папой в Паланге, Наглис познакомился с друзьями своего троюродного брата и среди них с Заводилой. Юный отрок, симпатичный и шустрый, тянулся к новым взрослым знакомым, крутился возле, принимал участие в их пляжных играх, прыжках с пирса в холодную балтийскую волну. Словно сына полка, компания его не отталкивала. Разница в возрасте между ними была не слишком велика – семь-восемь лет, но на том жизненном отрезке несомненно значительна. Мальчишеская привязанность Наглиса к взрослой компании, в частности к Заводиле, с годами каким-то неведомым образом сохранилась. Но вот мальчик стал юношей и студентом, а там глядишь уж взрослым и равноправным членом компании. После окончания вуза Наглису пришлось младшим офицером годок отслужить в армии, а после службы Заводила уже не обнаружил в нём былой благородной лёгкости. Баловень судьбы стал тяжеловат характером и всё больше делался капризным и занудливым, а временами даже склочным и подозрительным. Но не только подозревать во всяком непотребстве стал он других, но и поведением своим начал на себя навлекать подозрения в доносительстве. Впрочем, впоследствии полагал Заводила, если оно так и было, то отнюдь не добровольно. Вынуждали ... Сложно было в то непростое противоречивое время остаться абсолютно чистым порядочным человеком. Стиль жизни его внешне всё-таки оставался прежним. Типа гуляка, бабник, балагур ... Так и жили все до памятного вечера с явлением прекрасной незнакомки.
 

     Гуляка и выпивоха, Заводила тем временем расстался с женой, уехавшей с их четырёлетним сыночком к ревнивой своей маме в другой город. Он оставался жить в прежней однокомнатной квартире в Лаздинай, работал в белоруском колхозе недалеко от Вильнюса и часто уезжал из дома на два-три дня. Наглис заметил его частое отсутствие, и Заводила, понимая «квартирную проблему» неженатого молодого человека тех убогих советских лет, без колебаний просьбу Наглиса удовлетворил. Наглис получил ключ, и уютная квартирка Заводилы стала долговременным пристанищем для его тайных романтических свиданий. Зная когда появится Заводила, Наглис, бывало «отпустив» свою партнёршу, дожидался его и «за любезно предосталенное» убежище награждал бутылью сухого вина, которую они тут же и распивали. Заводила был вообще «не прочь выпить» человеком и вино это всегда уходило не без удовольствия. Со своей стороны Заводила, в силу своих привычек и принципов, вопросов Наглису не задавал. «Ну, нашёл себе молодой повеса очередной доступный объект, ему хорошо и сладостно, и слава Б-гу.», - пробегало у Заводилы, когда приезжая домой встречался с Наглисом. Ещё до того, как всё у него с его голубкой заладилось, шли свидания, Наглис бывал «не в духе», нервничал, хандрил. У него затянулся период неудачных любовных приключений, и Заводила, тому неравнодушный свидетель, был теперь очень за него рад. Далеко не сразу после очередного свидания Заводила стал замечать в нём какое-то довольное успокоение. Тихой радостью и умиротворённостью дышал лик его, как бывает у человека долго искавшего, нашедшего наконец-то лучшее решение и теперь отдающегося во власть этих чувств. Иногда, дождавшись Заводилу и беседуя с ним о том о сём на фоне казавшегося безмятежным счастья, пробегала по всему существу Наглиса некая тень, выдававшая, что не всё гладко, и нечто постороннее, от любовников независящее, создаёт раздражающие помехи. На самом деле помехи действительно были и, как понял Заводила, заключались в том, что партнёрше не каждый раз удавалось в условленное время прийти или раньше, чем того хотелось Наглису, вынужденно уходить. Заводила обычно звонил откуда-нибудь по телефону домой, и случалось, Наглис просил его немного повременить с приходом. Заводила стал догадываться, что партнёрша Наглиса замужем и живёт где-то неподалёку, возможно в шаговой близости.
 

     Прошёл год или полтора. Свидания голубков на квартире Заводилы по-прежнему происходили, но реже. Наглис часто был расстроен и проговорился, что де ребёнок требует внимания, и свекровь вроде стала подозревать и присматриваться к отлучкам невестки. Заводила, однажды как-то сопоставив разные факты и предположения, стал догадываться - для тайных встреч с кем предоставил он другу гнёздышко. В свою очередь Наглис, понимая, что друг уже сам мог обо всём догадаться, открылся и поведал «кто, где и когда». Признание Наглиса не привело впечатлительного Заводилу в восторг и тот ажиотаж,  в который могло, если бы рассказано было не столько времени спустя, и он сам не разгадал «великую тайну сию». Однако, некую физическую, телесную зависть, свойственную здоровым мужчинам, в ту минуту он почувствовал. Как бы там ни было, прошло два года с того вечера, когда Заводила впервые увидел её у Наглиса, и уже год, как Наглис водил её к Заводиле. До неё все его женщины, включая родившуюся позднее дочку, были своими крестьянскими лицами удивительно похожи на его маму. С одной стороны, Заводила был как-бы рад за друга, которому привалило такое счастье любить и быть любимым такой блистательной красоткой, с другой - он уже осознал, что Наглис прелюбодействовал с женой человека бывшего ему, Наглису, близким другом. Призрак сего обстоятельства, вполне возможно, затмил в глазах Заводилы тот пожар любви, ту пламенную страсть, пожиравшую наших голубков, и лишил их того  романтического флёра, который трогал душевные струны его до того, как Наглис неожиданно со всей откровенностью открылся. Заводила почувствовал, как вовлекают его в соучастники неприемлемого для него подлого заговора, и попросил Наглиса впредь ему об этом не заикаться.


     Ицель с Изольдой, ребёнком и своей мамой жили не просто в шаговой блиости от Заводилы, но прямо на противоположной стороне улицы, что позволяло Изольде на пол часика под любым невинным предлогом улепетнуть из дому в объятья Наглиса. Помехой для таких выходов могли являться ребёнок и свекровь, с которыми по понятным причинам согласовывать свои отлучки Изольда не могла. Она задерживалась, бывали и обломы, и в таких случаях сварливый Наглис приходил в неистовое раздражение, понося на чём свет стоит всю их семью, члены которой будто намеренно или Наглису назло угнетали, издевались и эксплуатировали бедную его возлюбленную. Любовная история тем не менее продолжалась. По настоянию Заводилы она больше не бывала предметом их разговоров. Спустя месяца два после признания, Наглис ждал возвращения Заводилы и изъявил желание поговорить и посоветоваться с другом. Заводила внимательно выслушав «откровения» Наглиса, искавшего одобрения и моральной поддержки, весьма негативно воспринял его решение жениться на Изольде. Не почувствовав одобрения и, как ему казалось, понимания, Наглис пытался скомкать разговор, но Заводила завёлся и уже разошёлся – не остановить. Возможно ему виделось, что он приведёт такие резоны, которые остудят матримониальный пыл младшего друга, и нагнетаемая Наглисом ситуация, как бывает в подобных случаях, здесь совсем не требовавшая экстренных шагов, тихонько разрядится не перерастая в скандал. Не то, чтобы Заводила требовал соблюсти ханжеские приличия и какие-то формальности, но твёрдо убеждён был в том, что Наглис переступил через такие понятия, как мужская честь и мужское достоинство. Ему казалось, что голубки, как принято среди интеллигентных людей и, в первую очередь Изольда, должны бы честно объясниться с Ицелем, решить вопросы, связанные с маленьким общим ребёнком, участие в котором принимала и бабушка, и без скандалов и шума разойтись. Эти нравоучительные соображения Заводила высказал другу, и Наглис, ожидвший совсем иного, был совершенно разочарован. В ответ он стал собирать «игрушки», которыми обставлял романтический уют счастливых часов своих сокрытых от постороннего глаза любовных свиданий.


     Неизвестно доподлинно какова была душевная атмосфера в семье, пока Изольда коварно обманывала своего души в ней не чаявшего и ничего не ведавшего мужа. Возможно произошло похолодание в отношениях, и Ицель, если был очень чувствительным человеком, стал подозревать? Или хладнокровная Изольда сумела настолько тонко и искуссно скрывать и обставлять свою измену и не давать своему очарованному супругу что-либо явно почувствовать, что этот не осязаемый им адюльтер не вызывал серьёзных ссор, размолвок и расставаний? Заводила склонялся к последнему, не вдаваясь на фоне их внешнего благополучия в предположительно возможные глубинные причины как-то: совершеннейшее противоречие характеров, сексуальная неудовлетворённость (некая экзальтированная и всегда озабоченная особа как-бы по-свойски рассказывала Заводиле, что Наглис мог вводить без помощи руки). Также можно представить себе, что в продолжение безмятежно складывавшихся полутора лет своей двойной жизни, Изольда наконец в чём-то прокололась и в предчувствии грядущего позора созрела уходить, поддаваясь натиску выскочившего из-за уха Наглиса, хвастуна и фанфарона Ноздрёва, сулившего ей златые горы и реки полные вина.


     Поняв, что в задуманном деле, Заводила ему не опора, обиженный до глубины души Наглис напрочь пропал из виду. Он не звонил и не показывался, и Заводила ощущал конфуз от размолвки с младшим другом. Прошло недели две-три. Вдруг началась бешенная свистопляска; все общие знакомые стали разыскивать Наглиса и Изольду с маленьким ребёнком пропавших в неизвестном направлении. Сначала Ицель и его мать не связывали пропажу жены и невестки с Наглисом. Они обзвонили больницы, морги, сообщили в милицию. Караул, пропала молодая женщина с ребёнком! Престарелая мать и бабушка не спала ночи, чуть с ума не сошла от горя. Ицель постарел от внезапно обрушившихся страшных переживаний. Заводиле казалось будто весь город занят поисками пропавших. Родственники звонили знакомым, те звонили другим, звонки множились в геометрической прогресии, и полчаса не проходило, чтобы кто-нибудь не позвонил узнать горячие «новости». На третьи-четвёртые сутки интенсивность телефонных звонков резко упала, ибо конкретно прояснилось, что Наглис увёл у своего друга жену с ребёнком. Место же их пребывания тщательно скрывалось романтической парой Ульвии с Азарием, принявшим живейшее участие в подготовке и осуществлении побега голубков. Ицель пребывал в смятении, ему трудно было осознать невероятную низость и вероломство друга. Он закрылся в себе и отошёл от прежнего привычного круга. Наглис объявил Заводилу врагом и порвал с ним отношения.


     Трудно складывалась новая жизнь Наглиса, взвалившего на себя тяжёлую ношу семейной жизни. У обычного молодого чистоплюя из известной в городе обеспеченной семьи, каким был Наглис, не испытавший в жизни особых трудностей, возникла острая потребность в деньгах, негде было жить и приходилось ютиться у знакомых, проникшихся сочувствием к беглецам. Такие трудности непомерно усугубляла тогдашняя советская действительность, в которой власть старалась не имеющую выбора молодёжь выдавливать на неосвоенные просторы чужеродной страны, БАМ и другие далёкие стройки, что не привлекало и особенно стрёмно было для детей балтийских республик. Наглис, надо признать, принял вызов, старался жить и содержать семью. Усыновил малыша - сына Ицеля и Изольды. Помыкавшись по разным знакомым и съёмным углам, семья беглецов уехала из Литвы к родственникам Изольды. Лет семь заняла жизнь семьи Наглиса в других городах государства. Вернулись они в Литву тогда, когда престарелый отец Наглиса остался один в большой квартире, в которой вырос Наглис, где прошло его детство в центре города.


     Как-то постепенно и незаметно, после того как Заводила сделал шаг к сближению, наладились их взаимоотношения с Наглисом. Они стали встречаться, проводить вместе время, выпивать, и застолья происходили даже у Наглиса дома. Изольда не забыла как когда-то неучастливо Заводила повёл себя, не только не поддержав, но открыто осудив их действия в дни побега, и от неё исходил недоброжелательный холодок, который явственно ощущался Заводилой в её взгляде. Она обычно обслуживала их застолье, но сама к столу не присаживалась. Заводила увидел там красивого мальчика с умными, но испуганными глазами. Мальчик взирал на беспощадного папу взглядом провинившегоcя ребёнка, ждущего наказания или по крайней мере упрёка, и Заводила сначала посчитал, что мальчик вероятно в чём-то провинился и теперь хитрит. Всё-таки эта сцена оставила жутковатый осадок – эти полные страха большущие карие глаза с длинными ресницами, втянутую в плечи, словно ждущую затрещины, голову, растерянность, отчаяние ... Раз за разом картина повторялась и пришлось Заводиле снова и снова слышать и видеть как нечеловечно распекает отчим своего нелюбимого, до отчаянья запуганного приёмыша, как третирует его. В то же время не довелось ему хоть раз видеть, чтобы Изольда попыталась осадить, оспорить жёстокое и безжалостное поведение своего мужа, заступиться и защитить впавшего в немилость родного сына. Она оставляла впечатление также запуганной женщины, боящейся перечить скандальному мужу, хотя, может статься, не заступалась, но и не поддерживала мужа, а вела себя уклончиво, чтобы не дай б-г не обострить ситуацию, могущую перерасти в семейную свару в присутствии посторонних людей. Сцены унижения нелюбимого пасынка сопровождались и усугублялись восторгом и неуёмными похвалами сентиментального Наглиса в адрес их любимой дочки, младшей сестрёнки мальчика, родившейся до их возвращения в Литву где-то на просторах великой ... После этих неспрвоцированных выпадов оставался в душе как-бы отголосок участия в безобразии, и Заводила давал себе слово - если в следующий раз сие повторится, уйдёт, но общий друг и сосед Наглиса одёргивал, нашёптывал ему, что уходить не следует, ибо «если уйдём будет ещё хуже». Заводила с ужасом представлял себе какие «казни», когда в доме нет посторонних, приходится выносить маленькому беззащитному человеку, принесённому своей матерью в жертву ради своего сомнительного счастья. Не чувствовалось ни любви, ни доброты в их доме, не был окутан он атмосферой семейного человеческого тепла. Над всеми доминировал грубый тон и хамский гогот Наглиса, будь он трезв или пьян. Со временем добавилось туда исключительно оскорбительное, мерзкое отношение к своему отцу, одряхлевшему болезненному старику, попавшему к нему в зависимость, закрывавшемуся в бывшей детской комнатке из опасения и боязни раздражать «всесильного» сына. 


     В то молодецкое время такое пошло в городе и в собачьем мире поветрие - стало модным держать афганских борзых. И здесь Наглису, загоревшемуся собачьей страстью, в очередной раз «подфартило». На собачьей выставке его «афганец» через занакомую «афганку» свёл Наглиса с молоденькой нимфеткой. Собачьи чары питомцев таким заразительным образом повлияли на новых знакомцев, что они в определённой мере «оборзели и снюхались». Они вместе ходили на собачьи выставки и не только. Нимфетка училась в старших классах средней школы, и Наглис часто встречал её после занятий. Юнна была почти как две капли воды похожа на маму Наглиса. Она была мила, ей поразительно шла школьная форма. Бывало сразу после уроков Наглис с Юнной, одетой в школьную форму, с учебниками и школьными принадлежностями, прогуливались прямо в гостиницу на другую сторону улицы. Неизвестно как об этом прознала Изольда, однако она, ничего не объясняя, уговорила одну из знакомых пойти с ней на выставку собак. Они наблюдали свой собачий «квартет» из верхних рядов, в окружении множества зрителей на отдалении от театра собачьих событий и остались незамеченными. Изольда боялась и не хотела провоцировать Наглиса на скандал. Были ли вызваны гулянием Наглиса от жены семейные ссоры и скандалы неизвестно. Скорее всего нет. Представляется, что бедняжка Изольда не смела что-то предъявлять либо требовать и терпеливо ждала, надеясь, что вселившиеся в Наглиса бесы покуролесят и оставят его, освободив и её от страданий. Многие знакомые и друзья семьи вполне вероятно были того же мнения, переживали за них и ждали того же, но в голову никому не пришло, что бесом то был сам Наглис. К всташей на путь измены и бросившей мужа Изольде, описав дугу в несколько лет, вернулся бумеранг, и теперь уже муж коварно отрывался от неё. Тем не менее, никто ничего не афишировал, все молчали, а злые языки в сложившихся условиях ещё не смогли вторгнуться, услышать или подглядеть в замочную скважину. И хотя их семейная ладья дала течь и медленно, но неотвратимо тонула, она всё ещё сохраняла призрачное внешнее благополучие. 
 

     Не замедлили прийти новые времена. Повеяло свободой и независимостью. Как всегда новый порядок не лишён неприятных издержек. Одной из них было разрушение индустриальной кооперации, научных и промышленных связей, и Наглис, как многие другие остался без работы. Заводила, давно оставивший работу на государственном предприятии, трудился на себя в своей небольшой частной торговой компании. Как-то явился к нему Наглис, рассказал о трудностях, безденежьи, попросился на работу. У самого Заводилы все рабочие места были заняты, и в сотрудничавших с ним фирмах положение было такое же. Безработица в Литве в тот период считалась выше двадцати пяти процентов. Неделю потратил Заводила на поиски и выпросил у друзей, чтобы они уволили работника и приняли Наглиса. Получив непостоянную работу водителя, но хорошую оплату, Наглис часто бывал в рейсе и понемногу поправлял свои ранее сузившиеся до предела возможности. Так прошёл год или больше. Поначалу Наглису работа нравилась и он не без удовольствия её выполнял. Войдя во вкус он начал предъявлять необоснованные претензии, требовать непредусмотренных преференций и выплат. Везде, где бы и в какой ипостаси ни трудился, он непременно ввязывался в конфликт с коллегами или руководством или и с теми и с другими. Также и тут наш герой накосячил и пытался свалить на кого-то другого, и его вежливо попросили ... Заводила было пристроил его в торговлю, но и там, едва начал работать, от него незамедлительно отказались.


     С того времени, когда Наглис поработал водителем в компании друзей Заводилы, прошло десять лет. За это время Наглис развёлся с Изольдой, продал отцовскую квартиру в центре города, купил две квартиры в отдалённых спальных микрорайонах – одну себе, другую Изольде с детьми. Сам стал жить с Юнной. Заводила бывал иногда на новой квартире, где молодожёны Юнна и Наглис вили своё уютное гнёздышко. Юнна училась в университете, куда Наглис бегал проверять расписание лекций и занятий, регулярно надоедал преподавателям с расспросами была ли Юнна на занятиях и во сколько ушла. Следил за ней и пытался контролировать каждый её  шаг. Когда Юнна стала работать стюардессой, куда устроил её папа – действующий лётчик, ревнивец стал допрашивать соответствующие службы аэропорта и авиакомпании когда и куда летает, в какое время прилетает и сколько денег получает его старлетка. Далеко не красавица, обретя другие перспективы, стюардесса Юнна была молода и стройна, но не более, а этого фермента было вполне достаточно для того, чтобы у Наглиса росли рога, и он ежеминутно чувствовал нестерпимый зуд этого интенсивного роста. Школьница давно выросла, поняла в чём её сила и преимущество и что такое этот занудливый и сварливый ревнивец Наглис. Она стала пренебрежительно над ним посмеиваться, открыто его презирать и наконец совсем оставила.


     Пришла пора невезения и у Заводилы, когда возможности его самого дошли до предела. Его компания круто пошла вниз из-за разразившегося в России кризиса и последовавшего дефолта. Несколько лет Заводила старался держаться на плаву, ещё тянул компанию, но в итоге всё-таки пришёл крах. Он стал работать на других, менял места работы на разных предприятиях, лопавшихся, как мыльные пузыри, и в конце концов продолжительное время оставался без работы. Заводила обратился за помощью к Наглису, благодаря протекции друга юности, занявшему тогда освобождённую последним высокую должность на одном из больших вильнюсских предприятий. Он наконец-то стал значимым – боссом и получил возможность решать и вершить власть. На просьбу Заводилы он ответил, что в настоящее время у него на предприятии никакой работы для друга нет, предложил звонить позже. Заводила звонил, работы Наглис всё не находил, и так оно постепенно забылось, как-будто и разговора не было. Но задолго до того, как с лёгкой руки друга юных лет, Наглис сделался высокомерным боссом, когда его оставила Юнна, он снова оказался в безденежьи. Оставшись в одиночестве, Наглис стал приглашать к себе Заводилу. Заводила приходил с вином и приводил одинокому Наглису, намекавшему на это, девочек. Наглис встречал гостей в покинутом Юнной гнёздышке, готовил что-нибудь вкусненькое. Как-то раз Наглис попросил денег в долг и предложил Заводиле взять за прежние долги залог в виде живописных полотен литовских художников. Картины остались у Наглиса ещё с советских времён, когда он вернулся с семьёй в Литву и крутился в околотворческой тусовке. Заводила согласился и не торгуясь взял в залог картины известных современных живописцев по цене назначенной самим Наглисом с условием, что Наглис рассчитается и вернёт себе залог. Заводила всегда выручал его деньгами, никогда не отказывая и давая ему столько сколько просил. Скапливалась значительная сумма долга в долларах, отдавать которую Заводила не торопил, а Наглис не спешил.


     Наконец у Наглиса наступила в жизни новая эра. Пришла великая удача. Он получил компенсации за принадлежавшее его предкам до II МВ недвижимое имущество, продал квартиру, в которой ему не удалось свить гнёздышко с Юнной, и купил себе хорошую квартиру в престижной части города. Дела у Заводилы были не ахти какие, да ещё появились непредвиденные расходы, связанные с оплатой учёбы и пребывания сына в другом городе. Наглис работал, был при деньгах, и безработный Заводила, которому Наглис не так давно с работой помочь не смог или  не удосужился, обратился к Наглису и получил у него просимую сумму. Через полгода Наглис потребовал вернуть деньги, и хотя сумма была не столь велика, Заводила ею не располагал.  Он предложил Наглису забрать залог и вычесть из него взятую Заводилой полгода назад сумму. Такой вариант, желавшему всегда и везде диктовать свои условия, Наглису по вкусу не пришёлся. Весь из себя надменный, надутый и важный, ТОР МANAGER, как стал величать себя Наглис, прогневался на Заводилу и в который раз перестал с ним знаться.


     Прошло лет пятнадцать. В вестибюле перед концертом Заводила встретил Наглиса со старшим братом - весьма выдержанным и приятным человеком. Заводила поздоровался и поручкался с братом, стоявшим к нему ближе и протянул Наглису ладонь для рукопожатия. Тот сделал скабрёзную гримасу, отвёл свою руку и  отвернулся. Заводила иронично улыбнулся и прошёл в зал. Получив отлуп с рукопожатием, Заводил занял своё место, и тут всего его передёрнуло, словно ладонь окунулась в дерьмо.