Зерно преступления

Глава 1. Два товарища

Волшебным окошком светился в углу комнаты монитор с мутным стоп-кадром: гроб, из гроба поврозь высунулись голые женские ноги. 

Двое пожилых мужчин, расстегнувших воротнички, сидящих грузно и вольно, поглядывали туда и отворачивались к столу. Это Егор Петрович Туманов, следователь, угощал у себя дома отставного коллегу Тимофея Ильича Крюкова.
- Мужчинки, - вошла жена Туманова. - Вам чего-нибудь ещё понадобится на закуску?
- Не понадобится, бабёнка, - ответил ей Туманов и поглядел мрачно, ибо не терпел уничижительного обращения.

Она спешно исчезла.
- Откуда в них это? - огорчился Туманов.
- Хрен его знает, - машинально ответил гость и тут же добавил. - Почти в каждой сидит училка или дрессировщик.
- 25 лет в браке, а не могу привыкнуть, - ответил хозяин стола.
- Подобные приёмы самоутверждения мы видим в блатной среде, - вспомнил свой профессиональный опыт гость. - Выказывание превосходства по малейшему поводу; опекунские интонации, уничижительные прозвища, мелкие просьбы и поручения. Такими приёмчиками блатной корифей помаленьку принижает соседа и ставит в подчинённое положение. И в семьях такое происходит.   

Егор Петрович любил старину Тимофея, любезного гостя. Мужская дружба замечательна тем, что не содержит корысти: в ней не участвуют гормоны.

Егор Петрович даже любовался другом. Пускай по велению возраста Тимофей Ильич обрастал внешними признаками старения, однако характером не изменялся. Здесь тайна личности. На примере Тимофея Крюкова можно было понять, из чего состоит молодость характера - из тесно увязанных переживаний: радости, удивления, веры и благодарности. Это оживители.

Отметим, дело не в прикладной ценности оживителей, а в их самоценности. Доброта хороша не потому, что производит пользу, а как форма существования. Что касается пользы - каверзный вопрос, ибо как правило пользы нет.

Названные качества побуждают к отзывчивости, от которой тоже нет пользы. Молодая душа отзывчива, то есть живая. (В старой душе проглядывает равнодушие.)

На взгляд Егора Петровича только один недостаток пометил безукоризненную и молодую натуру его старинного друга - привычка к жалобным рассуждениям о народе. Впрочем, и этот его недостаток возможно порождался добродетелью - состраданием к людям, которых он, как человек наивный, измерял собою, ибо ставил себя на место каждого. В этом-то и наив: тёплый Тимофей Ильич не должен измерять собою холодных и чёрствых людей, которые думают всегда о себе и в чужую шкуру не влезают. Он доверчиво полагал, что все люди такие же чуткие и отзывчивые, как он.      

Старинным друзьям было уютно беседовать: взаимоуважение и добрые воспоминания - плодородная почва для дружбы. Они плечо к плечу прослужили 15 лет в следственном отделе городской прокуратуры. Тимофей Ильич Крюков оставил службу чуть раньше положенного срока, потому что комиссовался по ранению, а Туманов продолжал работать. О рабочих делах он поведывал товарищу, и тот вникал. 

В данный момент Егор Петрович занимался интересным убийством: по ходу генеральной репетиции был убит актёр Антон Привольный. В этом деле многие вещи оказались новыми для опытного следователя. И люди незнакомой формации, способ убийства и вся обстановка.   

Тёмной персоной оказался убитый Антон Привольный. Однажды его судили за продажу наркотиков, но он тогда отделался условным сроком, потому что присяжные пожалели его молодое отцовство. В другой раз его накрыли за карточным столом в подпольном казино - а играл на какие шиши? Неизвестно, ибо актёр-любитель нигде не работал.

В его семье не было мира. Соседи часто слышали плач молодой жены и злые восклицания мужа.
- Что мешает твоим родокам помочь нам?! Они разве не видят, что мы зашиваемся?! Эгоисты - куда им столько бабла!

Деньги и самолюбие играли в жизни Привольного непомерно великую роль. Сыщик Туманов считал таких людей помешанными.

Антон Привольный был человеком сообразительным и при этом очень глупым. Он мог бы угадать все козыри на руках у пассажира-попутчика, вовсе не задумываясь о том, куда едет поезд и что мелькает за окном. 

Молоденькая жена актёра, напротив, ни в чём не хитрила и для себя ничего не выгадывала. Даже самолюбия своего ни на чём не утверждала. Она понимала семью, как высшую форму родства - такое объединение личностей, когда из двух людей создаётся новая живая сущность. Причём жена не выказывала мужу претензий и ничего не желала, кроме внимания и тепла.

Сыщик Туманов полюбил эту сердечно одарённую женщину. Её имя - Полина, и была она действительно иной, непохожей на свой пол, на стандартный набор жадных потребностей, облачённых в стандартную телесную архитектуру.

У молодой четы родился чахлый ребёнок, с которым Полина постоянно возилась и которого обожала.

Антон Привольный не жаловал никого, потому что был по уши влюблён в себя и желал, чтобы все окружающие также его обожали. К тому же, он мнил себя талантом и мечтал стать прославленным актёром. Наверное, он видел себя в зеркале как-то иначе, не подобно тому, как видели его другие, но с поощрением и внутренней подсветкой. (Такое бывает: зеркало по блату добавляет своему отражальцу прелести и величия.)

Ровная овальная голова с волосами цвета серебристого сена (волосы не стриг, берёг), бледно-голубые крупные безвольные глаза; пухлые, красиво очерченные губы; мягкие движения, в которых сквозила мягкая лень - всё это Антон почитал «чертами неотразимости». Расчёски, духи, щипчики для бровей, выразительные галстуки - таковы были главные инструменты его быта - иначе говоря, природа в нём ошиблась полом. (А история ошиблась родиной, потому что Антон, как положено пижону, мечтал жить за границей.)

Он увлекался чтением эротических и авантюрных романов. Заслышав голос ребёнка, морщился, ибо это отвлекало его от артистической мечты. И вдруг он получил главную роль. Правда, не в профессиональном театре, а в народном при ЗХУ (заводе холодильных установок), но всё же.

Сам этот завод с его суровой бетонной физиономией и казённым актовым залом Антон именовал чепухой, однако с чего-то надо же начинать. И вдруг им удалось найти настоящую, то есть пижонскую пьесу, в которой Антону, к тому же, досталась главная роль.

Когда начались репетиции, он стал обращаться с женой скупо, небрежно. Она же старалась не замечать растущей порчи в нём, но молилась о его творческом успехе: дескать, придёт к Антоше успех - и он подобреет.

Егор Петрович удивился её умению видеть в Антоне личность. Всякий человек есть, конечно же, некая значимая величина, но для Антона Привольного сыщик сделал исключение и посчитал величиной мнимой: i.

Актёрами театра ЗХУ выступали работники завода; сторонних талантов, наподобие Привольного, было всего двое, но и заводские и сторонние таланты в равной степени мечтали о большой, городской сцене. И, надо же, привалила удача: им отдали на целых три месяца здание театра при Росрыбхозе.

То есть перед гибелью Антону Привольному везло. Быть может, судьба такими подачками усыпляет жертву или извиняется перед ней. Или издевается.

Здание ДК «Росрыбхоз» нуждалось в ремонте, однако это не портило впечатления, напротив: в этих стенах веяло средневековьем. И сцена оказалась подстать заводскому спектаклю, даже последнюю декорацию рыбхоза не пришлось разбирать. Комната морского терема «Ундины» здорово подошла для холодильной трагедии «Заговор цифр». (Вещица и впрямь холодная, жуткая, в стиле «морг».) 

Антон Привольный по умолчанию презирал мещанское мышление и потому заранее радовался возможности плюнуть ядовитой слюной искусства публике в глаза. О, было чем плюнуть! Ему досталась роль гробовщика-растлителя Эртена. В каждый новый гроб этот мастер укладывал для половой утехи новую девицу - обновить смолистое изделие. Антону очень по душе пришёлся изобретательный гробовщик. К тому же, то был продвинутый гробовщик - эзотерик, эстет, символист, космист и гностик.

Но, батюшки мои, это далеко не всё. Половая и столярная деятельность гробовщика Эртена была тыльной стороной его двусторонней личности. На лицевой стороне расположился кутила и поэт по имени Сирано. Да, Сирано - вольнодумец, отрицатель бессмертия, рифмоидный весельчак. И что? Прекрасно, таких вот и любят.

Итак, ему достались два персонажа, соединённых в одном теле и дополняющих друг друга, как ночь и день. 

Слова-то какие: Париж, нагота, срамота, гробы, кутежи, призрачные цифры! Всё это предрекало пьесе жуткий успех.

Соблазнял девушек развязный Сирано, а пользовался их отверстиями угрюмый, собранный Эртен. Кутила-поэт назначал очередной избраннице свидание в тёмном Парижском переулке, откуда вёл её под локоть к «милому приятелю» в подвал, где на крышке гроба был уже сервирован ужин - печёный поросёнок или гусь; пламя свечи преломлялось в бокале вина, сдобренного снотворным. Здесь легкомысленную девицу ожидало пробуждение в гробу под телом мужчины в маске.

Эртен по-французски «утро». Стало быть, «гробовщик Эртен» - почти что «утро в гробу». Красиво звучит, но поди расскажи про такое звучание кому-нибудь! И девушки молчали, хотя не все из них переживали бесчестье как несчастье. Некоторые даже имели храбрость желать повторения: первый разок, он как-то пролетает… второй бы раз пережить с чувством. Но повторить не удавалось; не удавалось потому, что провидение запрещает одному человеку многократно укладываться в гроб. 

В общем, жил бы себе дальше этот кошмарный персонаж, соря стихами и получая взамен приятные тела, если бы не подоплёка мудрости тогдашнего Парижа, если бы не Сорбонна.

Париж 17-го столетия изрядно вкусил ума и зауми от Пифагора, Аристотеля, Фомы Аквинского, Иоганна Экхарта, Бернарда Клервосского, Парацельса, Якова Бёме и других алхимиков мысли.

Действие пьесы разворачивается в трёх местах: в кабаке «Большой гульфик», где пьёт и вольнодумствует поэт Сирано; в библиотеке Сорбонны, где проводят совещания цифры-заговорщики, отпрыски пифагорейского ума, и в подвале мастера Эртена, где встречаются диалектические противоположности, где сходятся воедино, сливаются (в экстазе тождества) гроб и ложе любви.

Стартует пьеса в библиотеке Сорбонны. Тут собрались нездешние фигуры - цифры, вышедшие из роскошного готического учебника. Они богато изукрашены, орнаментированы, как буквицы в королевской азбуке. Единица, Двоица, Троица и Четверица встретились на книжном стеллаже и держат политический совет. Они - заговорщики, они говорят приглушёнными голосами и готовы быстро исчезнуть, как только раздадутся шаги студента или смотрителя. Отсюда же и название пьесы: «Заговор цифр».

Глава 2. Цифры

- Давай по новой, - попросил уставший, но несгибаемый Крюков.
Туманов поставил видео генеральной репетиции с начала и по новой наполнил стопки глянцевой водкой. 
На экране вновь появились цифры. Изображали их актёры в газовых нарядах и слегка светящемся гриме.
Двойка: Пора брать город в свои руки. Пора кончать с этим вредоносным логосом.
Тройка: Он тормозит развитие торговли и банковского дела.
Четвёрка: Нам, горожанам, требуются биржи по примеру Лионской.
Двойка: Вопрос тут глубже. Логос - враг монетизации семейных отношений. К тому же не даёт оцифровать сознание.
Тройка: Убить его!
Четвёрка: В столице буйный Сирано мне видится оплотом логоса.
Двойка (дрожа, как будто от холода): Нам следует его до дому проследить и там прикончить.

Четвёрка: Ужель настанет день, когда от гражданина останется лишь номер паспорта и сумма в банке?!
Тройка: Не торопи историю, мечтатель. Нам прежде надо погубить любовь, надежду, веру и поэзию. 
Двойка: Вот-вот, опять же Сирано.
Тройка: Убить его!
Двойка: Необходимо. Его стихи раскрашивают логос и придают ему очарование, как деве - тени век.

Четвёрка: А как убьём - утопим?
Тройка: Нет, проколем спицей.
Двойка: Во-во, короче - единицей. Насадим как бы на багор.
Четвёрка: Ты мыслишь натурально, однако, я боюсь - он здорово дерётся.
Двойка: Нам надо незаметно подобраться и невзначай напасть.
Четвёрка: До полночи он пьёт по кабакам, а после исчезает, как шпион, под сводами торговых галерей. Там ночью никого, там тьма царит, как в мёртвой голове. Бесстрашный он.

Двойка: А мы его поймаем на разврате, поймаем на живца.
Четвёрка: Каким путём? Не умолкай, томитель!
Двойка: Восьмёрку пригласим к нему на встречу.
Тройка: Ты молодец! У ней фигура - дивная ля фам.
Четвёрка: Боюсь, вульгарная. Он всё-таки эстет.
Двойка: Пускай вульгарная! Нема печали в том: знать, вульва гарная. Айда в публичный дом!

Четвёрка: Гляжу, ты сам поэт. Смотри, не станься логосом, а то пришьём.
Тройка: Хорош браниться, ещё с восьмёркой предстоит договориться.
Четвёрка: А если он не влюбиться, не клюнет, что тогда?
Двойка: Ну, как не влюбится?! Под мухой Сирано способен полюбить кого угодно, что попало.

Четвёрка: Мне не понять мужчин. Мужчин, я говорю, не понимаю. Как можно чуткий орган, чувствилище своё пихать в чужое тело на том лишь основании, что там заранее проделано отверстие?!   
Двойка: Он слеп, сей чуткий орган.
Четвёрка: Но выше есть глаза…
Двойка: Не спорь, четвёрка. Си-ра-но поэт влюбится.

Тройка: И поделом ему! Над нами он глумился: икс, игрек, зет - суть числа, величины! А он последний «зет» перечертил в «и краткое» и получился фаллос, то есть логос! Какой ни есть, а логос, мать его!
Четвёрка: Такое не простим.
Двойка: Замётано.
Тройка: Забавно, матерный язык средь языков - ближайший к нам. Ты глянь: Он и Она, Один и Нуля; двоичный код - основа всех счислительных программ.
 
Глава 3. Смутные кадры

По сценарию Эртен-Сирано должен погибнуть в конце третьего акта, но в реальности его убили намного раньше. А заодно и актёра, вот в чём прикол, как сказал бы Антон Привольный, если бы его не убили.

Друзья-сыщики напряжённо всматриваются в запись генеральной репетиции, которую кто-то снимал на телефон из центра зрительного зала.
В момент убийства Антон Привольный как раз лежал на девушке в гробу. Сыщики снова и снова прокручивают эти кадры, потому что главное событие ускользает от них. Они видят сидящую на тумбочке цифру Два с фосфорным личиком. На шкафу шкодливо расположилась Тройка. Перевёрнутая Четвёрка стоит на полу в роли стула. Хоть они светятся лицами и у них необычный вид, они малоприметны в сумрачном помещении. 

В момент убийства что-то мелькнуло над гробом.
- Актриса под убитым не сразу поняла, в чём дело. Она сказала на допросе, что актёр застонал и вдруг обмяк на ней, - покачал головой Туманов.
- А ты всех артистов допросил?
- Всех. Но толку не добился.
Туманов поставил запись на паузу. Они расслабили глаза и вздохнули.

- Тимофей, ты как себя чувствуешь? - спросил товарища Егор Петрович.
- Как на Луне: интересно и холодно. Жаль, что рядом с нами нету никакого завалящего философа. Хоть племянница моя прояснила бы нам всю эту канитель насчёт числа и логоса.

- Без неё обойдёмся: что мы дураки, что ли!
- Помню, сидел я однажды в театре, жена привела меня, горемыку, а пьеса долгая, долгая… и под конец мне захотелось вопить и колотиться: долой искусство, да здравствует буфет!

Речь Тимофея Крюкова была удобной для ума, что также скрашивало их посиделки. Это открылось Егору Петровичу вдруг: однажды они, сидя бок о бок, смотрели фильм «Собачье сердце» и комментировали сценки. «Взять и поделить», - рубанул Шариков. «Бестолку. Свою долю Шариковы пропьют», - заметил тогда Туманов. «Ничего, они чужую долю заново поделят», - заверил тогда Крюков. И точное выражение «заново поделят» доставила Туманову почти физическое удовольствие.

- Не понимаю, зачем или за что убили этого ничтожного человека. Или почему бы не убить его где-нибудь вне театра? В лифте каком-нибудь, - растерянно произнёс Егор Петрович Туманов.

- Цифры, логосы... персонажи из книг Лосева. Возможно, эти оживлённые абстракции никак не связаны с убийством актёра. Быть может, его смерть выскочила из его личной истории. Просто кто-то пробрался на сцену, пользуясь темнотой и сценкой.
- Возможно, - Егор Петрович снова посмотрел на экран с кислой неприязнью.
Над бортами гроба выглядывают белые ступни девицы, которую подмял мужчина, пронзённый между лопаток самодельным копьём.

- Слушай, Петрович, орудие убийства и вправду похоже на цифру один, - пробормотал Тимофей Ильич.
- Любая палка похожа, - заметил Туманов. - Вопрос в том, кто её применил. Тут надобно обладать серьёзным мотивом, силой, решимостью и знанием пьесы. К тому же, преступник изучил здание ДК, иначе не отыскал бы подсобку.
- А что в подсобке?
- Преступник там нашёл древко первомайского знамени, в которое вправил заточенный трёхгранный напильник. Так получилось копьё, отменное, стоит признать.   

Оба снова глянули на тёмную картинку с босыми ступнями и отвернулись.
- А помнишь советы полковника Спирохета? Если задача не решается, вытряхни её из головы и хорошенько выпей. Может, решение тебе приснится, как Менделееву, - Тимофей Ильич процитировал эти слова с беглой улыбкой.

Егор Петрович кивнул. Он, разумеется, помнил своего бывшего начальника. И все фразы его, и лицо, и манеры. Незабываемый человек. Своё прозвище полковник получил заслуженно. Некий преступник клялся ему, дескать признался во всём, как на духу, на что полковник воскликнул: «Какое на духу?! Ты лживый, как... бледный спирохет».

Друзья отвлеклись от пьесы и ненадолго предались воспоминаниям. Полковник Спирохет почти всегда криво ухмылялся, но это был оригинальный тик - последствие перенесённых страданий. А чтобы сослуживцы не сочли его за кривляку, он держал всех в строгости. Тем не менее, у него был дар юмориста. Вернее, наоборот: полковник не имел чувства юмора в такой абсолютной степени, что некоторые его высказывания звучали как шутки.

Туманов и Крюков поминально хихикнули.
- А помнишь, он пожелал умирающему хорошего настроения, исходя из того, что пожелать здоровья было бы поздно.
- А насчёт телевидения... - включился в игру Егор Петрович. - Он сказал, что по телеку веселятся одни и те же люди, нарядные, как тараканы, упавшие в малярное ведро. 
            
Полковник Спирохет оставил по себе несколько десятков анекдотов и фраз, которые после его смерти стали трогательными - такими трогательными, что теперь никто не понимает, почему они боялись полковника. Оказывается, он был дитя в погонах.
- Товарищ полковник, что вы сказали своей жене в первую брачную ночь?
– Лежи смирно, хватит вертеться! – вот что сказал. 

«Поспешай домой, там по тебе цветы сохнут». «Всё пьёте и пьёте, когда же водку сделают безалкогольную?» «Вы мне сообщили, будто Поганкина видели в публичном доме, но такого не может быть: он самый женатый человек на свете». «Этот лжец всегда врёт, даже когда говорит правду». «Лейтенант Уськина, хватит шагать строевым шагом: женщины хороши для другого». «И выпил я спирта, и протёрли меня спиртом, так что санитария пошла гулять рука об руку с гигиеной». «Не надо банку стерилизовать. Ты зелёные помидоры туда сложи и залей самогоном, а потом закатывай спокойно».

- Видно плохо, - посетовал Крюков, опять глянув на монитор.
- Плохо, согласен. Отдам спецам, пускай почистят и увеличат изображение. А мы с тобой давай-ка сейчас посмотрим сценарий. Что случилось бы на сцене, если бы генеральная репетиция не была сорвана? 

Егор Петрович вытащил из портфеля мятые листы и заглянул в последние страницы. 
- Гляди, что делается. По сценарию всё куда сложнее. Цифра Восемь отказалась убивать Логоса, ей понравилось быть женщиной, и заговорщики отравили двуликого героя крысиным ядом. А потом они вошли во власть, прикинь, через банки и королевскую казну. В общем, цифры стали политиками. Послушай, что говорит с трибуны наряженный в профессорскую мантию Антуан дэ Трояк, преподаватель философии.

- Тройка, что ли?
- Ну да. Тройка мужского пола - Трояк. У нас так бывает с именами. Андрюша - мужик. А Кармен - баба. Здесь прямо выступление этого де Трояка прописано.     
«Господа и сограждане! Любить Бога полезно для здоровья. Учёные отмечают тонизирующий эффект молитвы под аккомпанемент поклонов. Любить Бога можно и без поклонов: тогда происходит оптимизация сознания.

«Особенно рекомендую веру лежачим больным, поскольку им поистине больше делать нечего. В таком случае образ Всевышнего для их сознания послужит фонарём. Если во время молитвы «Отче наш» задерживать дыхание, то у вялых мужчин появляется потенция. Иные, казалось бы, неудачники, вдруг выигрывают в лотерею. То есть мы видим благодатное воздействие веры на все стороны жизни, если эта жизнь опечатана пресветлыми образами Творца и Его Сына, а также Духа Святого, то есть пламенного голубя.

«Не бойтесь верить, сограждане. Тому, кто боится, рекомендую приобрести в аптеке мазь "Верую плюс" - прохладную, с ментолом. Её втирают в точку третьего глаза и за ушами. Вотрите и сразу читайте Символ веры. Кстати, потом можете проверить пульс - очень, очень нормализует.

«Теперь о совести. Граждане, для здоровья нам всем нужна здоровая совесть. Никаких угрызений! Кишечник умные люди чистят - и в не меньшей степени совесть нуждается в очищении. Очищай свою совесть оправданиями. Для всякого проступка, для всякой подлости найди объективные причины. Отстаньте, гады! Всем обвинителям и критиканам брось в лицо: отстаньте от меня, ибо тут не я, но генетика! Да, не бывает преступника без наследственности. А социальная среда? А бесперебойные обиды?! Скажи им так, брось им в поросячьи рыла: «Не я виноват, это вы виноваты!» 

- О-хо-хо! - произнёс Тимофей Ильич, тронутый цитатами современной драматургии.
Друзья разлили ещё по граммульке.

Тимофей Ильич теперь всего лишь гость, а не коллега, не помощник, увы. Потому что пулю схлопотал. Потому что инструкцию нарушил в приливе человеческих чувств. Он тогда на задержании стиснул челюсти от ненависти к преступнику и толкнул его дулом в левую лопатку: "Руки, скотина!"

Преступник обладал холодной и быстрой смекалкой. Он принялся каяться и выдавать свои псевдо-секреты, при этом показушно жестикулировал. Цыганский гипноз.

Преступник поправил на правой руке перчатку, почесал ухо, потом вытянул шарф из-под воротника пальто и отбросил вправо, а сам вмиг развернулся влево и заломил Тимофею левую руку, ибо тот левша. Завязалась борьба, во время которой пистолет, уткнувшийся в рёбра Тимофея, выстрелил. Шёл бы на положенном расстоянии - задержание завершилось бы чин-чинарём. А так букет бед: преступника упустил, ранение получил, службу потерял.

И теперь завсегда, когда он о чём-то печально переживает он берётся рукой не за сердце, а за место ранения.
- Однозначно, Цифры укокошили двусмысленного Логоса, - подвёл черту Тимофей Ильич. 
- Ты погоди, ты послушай, какую политику эти цифры дальше стали гнуть! Перед студентами Сорбонны выступает Поль Пять, основатель и директор Парижской фондовой биржи.

Туманов зачитал ещё кусочек цифровой идеологии.
«Необходимо учитывать рейтинги и адресоваться к ведущим позициям, если вы хотите достичь успеха. Так у подростков, например, на 1-м месте в рейтинге ценностей расположены сексуальные образы, на 2-м - культ силы, на 3-м - роль в локальном сообществе, на 4-м - умение удивить и вызвать зависть, на 5-м - создание половой пары для танцев и гуляния, на 6-м - независимость от родителей, на 7-м - школа, но здесь уже пошла «отрицательная привлекательность». Значит, если желаешь популярности в подростковой среде, угождай первым пунктам и молчи про школу или говори о ней с презрением. Будь ты издателем журнала или производителем товаров, ты должен подстраиваться под вкус и спрос. Везде вводи рейтинги, составляй списки любимых блюд, людей, занятий. Учитывай чужие предпочтения. Изучай массовые социальные рейтинги, дабы держаться мейнстрима, и ты станешь первым: поднимешь продажи или престиж. Просчитывай пути - и не пиши стихов».

Туманов посмотрел на товарища, дабы тот оценил цифровые наставления. Крюков ухватился за свою рану.

- А вот о культуре. Это выступление… о, Господи… выступает перед королевскими советниками Йосип Единица. Откуда в Париже хохлы? Добро, слухай и дывысь, Тимоха!

«Везде-везде где тiльки возможно заменяйте тексты картинками. Не утомляйте королівські мізки… хай буде по-москальски «мозги», по-французьки сервэль. Не стомлюйте, хлопці. Картинка бо наглядна, але текст мізкидробильний».

- А разве не так у нас повелось?! – почти криком перебил чтение пьесы Тимофей Ильич. - Загляни в учебники, полистай всякие там популярные издания: там логоса нету, одни картинки и цифры. Слова там служат пояснениями и подставками к дурацким образам. Описание жизни выражено в комиксах, а комиксы посвящены соревнованиям, а соревнования служат рейтингам, а те служат азарту и гордыне. Конечно, логосы нынче погибают. Но ведь логосы - это одеяния смыслов. Стало быть, рейтинги убивают смысл нашей жизни, каков бы он ни был. К тому же они врут. Певичка Сиюминуткина, что промежностью поёт про нежность, куда популярнее Собинова. В общем, побеждает глупейший. …Ладно, я заболтался. Поеду спать. А ты держи меня в курсе, дружище.

- Погоди, тут ещё одно визначне місце и опять про совесть. Вишь, она покоя им не даёт, супостатам. Во втором акте Сирано-Эртен убивает на дуэли отца очередной обманутой девушки, после чего его ловит парижская ночная стража, но он вырывается и прячется в женском монастыре. Слушай, как монашка утешает его.

«Ты устал после серии преступлений. У тебя бессонница, тебе пора отдохнуть, сын мой. Поезжай в Испанию, в Малагу. Юг, знаешь ли, недорогие девушки, ласковое море, дешёвое вино. Если тебя там не убьют, отлично отдохнёшь. Надо чередовать занятия, а то надорвёшься. Как у пьяницы увеличена печень, так у преступника увеличена совесть. Она у тебя слишком обузная, грузная. Отдохни от неё, соколик».

- Ага, я так понимаю, что, враждуя против логоса, они хотят разрушить нашу душу как институт живых смыслов, - заметил Крюков и устало поднялся, но вдруг встрепенулся. - Оцифровка человека зашла далеко. А именно, все проявления жизни формализуются. Исчезает родное, вместо него появляется формальное. Страстный Гитлер принёс Европе меньше вреда, чем политкорректная Меркель. Через несколько десятилетий злодеяния воинственного Гитлера затянулись соединительной тканью. Но добродеяния кухонной Меркель не затянутся никогда: Европу она сгубила. Для неё люди  - абстрактные понятия, цифры в статистических сборниках. Свои ли, чужие - цифры не требуют любви и боли. В этом основа социологии, бизнеса и политкорректности. Как и положено кухонной бабе, Меркель, доказывая свою политическую продвинутость, из нынешней идеологии выбрала как раз формалистику. А формалистика может быть христианская или какая угодно: цифрам всё безразлично.   

- Ленин ещё когда предрёк насчёт кухарки, которая будет управлять государством, - добавил Туманов.
Друзья простились, наполненные теплотой взаимопонимания.

Глава 4. Супруга

Супруга Егора Петровича проснулась посреди ночи. Включила в гостевой комнате видео, потому что мужики за ужином что-то смотрели - она не может не заглядывать в его жизнь. Там оказался докфильм о стрелковом оружии, потом какой-то неинтересный спектакль. Затем проверила его карманы, заглянула в портфель… в резиновых перчатках, разумеется.

Однажды ей, тогда ещё наивной, крупно досталось от мужа. Он приметил, что в его портфель захаживала чья-то рука, и на работе откатал с портфеля пальчики. Это были пальчики его жены, и проверки не надо: эти узоры он ясно увидел дома на тёмном стекле кувшина. Не поверил поначалу. 

- Дорогая, ты трогала мой портфель? Я имею ввиду… внутри.
- Ах, ты следил за мной! Ты проверял меня?! - разъярилась она.
- Вот это и есть женская логика, - пробормотал он и вместо извинения получил страшное слово.
- Ты – сыщик, ты - сволочь!

(О да, это было подло с её стороны, но какие всё-таки мужчины слабые: не могут потерпеть женскую подлость в течение получаса! Дохляки.)

Ей сгоряча показалось мало, и она отвесила ему пощёчину, ибо возненавидела его за свою неправоту. Пощёчины он ей не простил, указал на дверь. Она мигом разыграла сердечный приступ и этим спасла семью от развала. Егор Петрович тогда ясно ощутил отвращение к жене и к женскому способу жить: отчасти шпионскому, во многом лицемерному и вовсе не привязанному к справедливости. Правда, со временем простил, вернее - остыл.   

Теперь она пользуется резиновыми перчатками. Замуж она вышла за Егора не по любви. Он ведь заурядной внешности, рабочего происхождения, не хват, не честолюбец, у него даже нет страсти «жить хорошо»; он даже не стремился кого-то в чём-то превзойти. (Подругам своим Зина его называла «мой неприметный сапфир».) Однако требовательной даме скучно коротать время с посредственностью, поэтому она целый месяц изыскивала в женихе интригующие черты. Сканировала его лицо, склоняя голову, прищуривая свои глубокозоркие очи, улыбая свои чуткие губы.
- Милясик мой! Ты похож на шпиона, который вжился в образ конторского служащего. Ты весь такой потаённый! Прелесть.

Зина вышла замуж для того, чтобы на долгое время гарантированно стать объектом мужской похоти, а ещё для того, чтобы командовать, быть в доме начальницей.

Довольно скоро она перестала быть мишенью мужниной страсти, потому что Егор всеми помыслами принадлежал работе. Он вообще не был самцом-жеребцом. Зина однажды уязвила его за это.
- Ты что спать сюда пришёл?! - шепнула ночью.
- Мне иногда кажется, что ты дура, - ответил он медленно и ушёл спать в гостиную.

Она захотела ударить его по щеке, но вспомнила ту давнюю пощёчину и воздержалась.

Утром он вывел её из дому и повёз куда-то в торговый центр, там 23 этажа. В лифте Егор нажал на верхнюю кнопку, но перед завершением подъёма нажал 11-ую. Лифт остановился на верхнем этаже и спешно отправился вниз. На уровне 15-го этажа Егор нажал на кнопку с цифрой 2. Лифт остановился на 15-м, а потом отправился на 2-ой.
- Зачем ты нажимаешь разные кнопки? - с удивлением и страхом воскликнула жена.
- Я показал тебе, что лифт не может останавливаться на двух этажах сразу.

Она посмотрела на него, слегка раздув ноздри.
- И всё? Мы для этого приехали сюда?!
- Пока ты не прочувствуешь проблему, ты её не поймёшь, - вздохнул Егор Петрович.
- Что я должна прочувствовать и понять?

Он оглянулся и произнёс тихим голосом:
- Внутри человека ходит лифт внимания, он останавливается на этаже текущей задачи. Я, по крайней мере, живу так.
- Понятно, милый. Ты не очень высокого мнения о моих умственных способностях.
- Это верно.
- Слушай, а может ты разочаровался во мне? - спросила осторожно.
- Есть маленько.

- Ты хочешь развестись? - совсем тихо.
- Нет. Я к тебе привык. И кроме того, понял суть нашего различия.
- И в чём же оно? – спросила настороженно.
- В женщине половое начало сильней человеческого. А что это значит - гендерный цугундер или краса, решай самостоятельно. 

Это был шок для неё: никогда он таким тоном, с такой жестокой отчётливостью не говорил с нею (женщины сами в уме юлят и приучают юлить даже прямых людей). Она увидела себя на краю пропасти. Зина очень дорожила мужем - и сейчас она это поняла всем существом. Она, оказывается, уважала его кристальную честность и заботливость, надёжность и ненавязчивость. Зря она давеча затеяла разговор о сексуальном бездействии мужа. Хочет - хорошо. Не хочет - обойдусь. Так она себе сказала, а он тем временем что-то объяснял ей.
 
- ...поэтому нормальному человеку трудно заниматься сексом на трезвую голову, если это не отпетый бездельник и не половой спортсмен. Увлечённый делом человек должен вечером выпить, чтобы его деловая озабоченность отхлынула от него и освободила для желания.

Всё это прозвучало ново для неё и неприятно. Не надо было делать интимных замечаний. К тому же Зина догадалась, что для возбуждения мужской похоти ей тоже надо что-то делать… с собою. Делать себя желанной. И делать ненавязчиво, чтобы сексуальный намёк не превратился в требование.

Только, по правде сказать, ей лень соблазнять мужа, без того уже собственного. И, кроме того, имеется риск навредить. Когда женщина берётся соблазнять мужа, она невольно использует приёмы шлюхи (других приёмов, кажется, нет), а такой вариант испугал бы Егора. 

Зря она затеяла этот разговор, который обернулся не в её пользу. Есть области, где женщине лучше не выступать с инициативой. Она прежде не задумывалась об этом, заносчиво полагая, что способна по-хозяйски разобраться в любых вопросах. Нет, не в любых.

Особенно плохо она разбиралась в себе. Вдруг ей стал приятен флирт. На работу она стала собираться с половой заинтересованностью. Значит, ей не хватало мужского тепла (эвфемизм), правдивей - страсти, ещё правдивей - оргазмов и сердечной лести. Случился один такой случай, что она едва не изменила. Потом ужаснулась, как это оказалось легко - всего лишь запрокидываешь голову и оказываешься без трусов.

Недавно выдался у неё такой нехороший, «озабоченный» период (осень), когда она сама готова была приставать к мужчинам. Да, ей хотелось близости. И не с мужем, близости вообще. Она с подругой посетила мужской стриптиз-бар, где много пила, ела глазами фактурные тела стриптизёров и хихикала, чтобы отвлечься от стыда. Вернулась домой с грязным сердцем. Муж встретил её доверчивым задумчивым лицом, и она осознала, что оказалась перед выбором: чувственность или порядочность? Она выбрала порядочность, однако чувственность ей мстила и взыгрывала невпопад.

Ей не хватало мужества понять, что в самой человеческой природе не предусмотрен счастливый договор между совестью, мыслями и вожделением. Не дано! Однако Зина упрямо отказывалась принять сей горький вывод. Она верила в счастье, как верит в него всякий недалёкий и не очень занятой человек.   

Она позавидовала внутреннему покою мужа.

Да, она выбрала порядочность, но не совсем. Надела резиновые перчатки и залезла к нему в портфель. Понюхала воздух в портфеле, полистала неказистую записную книжку, повертела перед глазами чек за конфеты - кому покупал? Где эти конфеты? Закрыла портфель и поставила на исходное место.   

Первый раз поссорились они ещё перед свадьбой. Зина хотела свадебной роскоши и многолюдства. Егор просил потише и победнее. Через годы она признала, что он был прав - не вслух, разумеется. Она давно отметила, что муж слишком часто бывает прав, обидно даже. Она с детства привыкла полагать, что жена управляет мужем, что она во всём права, и муж не имеет права критиковать её. Роль мужа - добытчик и оплодотворитель (когда женщина скажет), и половой игрун, если настроения совпали. И хватит с него. Так было заведено у маленькой Зины в семье. Самовластная мать и отец подкаблучник, а по выходным - пьяница.

Зина с детства знала, какой будет невестой и какой женой. Оно так и складывалось, но через год они стали меняться ролями. Она всё чаще прислушивалась к мужу; причём Егор не пользовался растущим своим авторитетом. Его не привлекал статус лидера-помыкателя, чему Зина про себя удивлялась. Она представляла себе жизнь в терминах соревнования, так мать приучила. Оказывается, не всё, что закладывала мать в дочку, было верным. Горькое открытие.

Зря она тогда во Дворце бракосочетаний старалась первой наступить на ковёр, как мать подзуживала. Матери портят дочерей. Именно в семье девочка получает двойственное мышление: человеческое и бабье. Если по ходу взросления в ней побеждает человечность - вырастает личность. Если побеждает бабство – тогда вырастает самка (их несколько модификаций).

Удивительно, что Егор вообще женился на ней, недавно осознала она с благодарностью. Зина поняла, что набор потребностей и желаний, в неё вложенных природой и матерью, узковат, неинтересен и лишён "трансцензуса" - самопричинного роста в глубину. (У Зины детей нет, поэтому она читает современные книги по философии: Козлова, Баранова, Верблюдского, Эсельшеделя.) 

Рост ума и расширение культурного горизонта прибавили ей социального шарма, но не избавили Зину от маленькой невнятной досады, что поселилась в ней неизвестно когда. Она всё время чего-то хочет - непонятно чего, точно беременная. Недовольство жизнью она почитала признаком духовной одарённости. Но это было всего лишь самолюбие, которому хочется чем-то новеньким полакомиться: "Дай мне чего-нибудь ещё, ну же!"

В этом "дай" кроется глубинная причина семейного и личного несчастья. Умеющий создавать создаёт, не умеющий - требует. Он требует, чтобы умеющий создавал и отдавал больше, требует ненасытно, пока не уморит созидателя, а себя не отравит ядом обид и капризов. 

Быть может, ей не суждено догадаться, что подлинный человек - это служитель. Это не ум, не социальная роль, не самоутверждение. Это принадлежность частного духа общему смыслу.

Ей повезло родиться женщиной, поскольку создавать она ничего не умела (женщине это прощается), но ей не повезло в том, что приняла на веру известное заблуждение, будто вагина есть безусловная и главная ценность на Земле.
Вагина выводит в мир новое существо и ставит его на дорожку соблазнов и смерти. Заслуга ли в этом? Или проклятие? 

Доверившись главенству женского органа, Зина поверила и в то, что она, как носитель вагины, может кем-то помыкать и выставлять окружающим требования. Таким образом, не муж, а сама Зина попала в плен к своему нежному, прельстительному и всеядному органу. Она подсознательно мыслила себя вагиной… умной, конечно. Убедиться в том, что вагина не играет на Земле ведущую роль означает большое бедствие для неё, приводит в ступор.

Некоторые женщины заводят новых партнёров как раз по той причине, что новый половой аспирант будет увиваться за ней и домогаться её. Она сразу может отдать ему своё тело, но может его помурыжить, чтобы насладиться властью. Потом, когда партнёр накушается её вагины, ей придётся искать новенького.
В идеологическом и поведенческом плане вагиноцентристки вынуждены врать. В отношениях с мужчиной, вернее, для его приручения все средства хороши, как на войне, и самое удобное - ложь.
 
Дело не в том, что женщины врут относительно фактов, нет, самое скверное, что они врут в сокровенной области, в самом интимном и святом. «Петя, скорее в постель, я так соскучилась!» - говорит она постылому мужу, которого хочет обмануть, поскольку он что-то заподозрил о ней или завтра она хочет попросить у него деньги. Не только словом она лжёт, но телом, лаской, дыханием, чувственным стоном и шевелением.

Однажды Зина решилась на большую ложь и запустила интригу. На новогоднем корпоративе она подсунула полковнику Спирохету свою миловидную подружку. Через два дня полковник позвал эту подружку в гостиницу, и тогда Зина позвонила жене полковника, чтобы гнусным, искажённым голосом сообщить адрес, где старый дурак с молодухой нежится.
 
Туманов по просьбе несчастного Спирохета потом расследовал этот эпизод. Цепочка мелких фактов привела его к жене, к женщине по фамилии Туманова. И Туманов рассвирепел.
 
- Отчего ты в театр не пошла драматургом или режиссёром? Отчего чужая судьба - лишь мелкая игрушка твоего самолюбия?! Спирохет долгие годы жизнью за нас рисковал, а ты хитришь против него, уходи из моего дома. 
- Прости, Егорушка, прости дуру! Но я, между прочим, тут прописана.
-  Тогда я уйду. 
- Я ж хотела всего-навсего тебя начальником сделать. Ты же этого достоин!

Туманов тогда у Крюкова поселился. Жёны между собой завели переговоры, штабные сношения: как бы семейную жизнь Туманова исправить. Крюков по этой причине тоже решил уйти от своей благоверной. Они на дачу к общему товарищу собрались, но тут жёны плач организовали с истериками, надрывами, приобретением убойных таблеток и расположением этих таблеток в таких укромных местах, чтобы муж их приметил. Женщина знает, как надавить на его сердце. Лишь бы сердце было в наличие (если попался ей на пути - в постели, на кухне, в прихожей - мужчина бессердечный, тогда самая артистическая и мозговитая женщина оказывается беспомощной.)   

Мужчины погрузились в алкоголь (мужской отказ от женских правил). Но жёны отыскали их, видоизменённых, похожих на утопленников, и растащили по домам.

Так был восстановлен как бы мир в семьях, посредством спасительной женской хитрости, слава Богу.   

... Среди видов служения Егор Петрович избрал самый доступный, близкий - служение людям. Среди видов такого служения избрал самое очевидное - борьбу против несправедливости. Он с малых лет возгорался гневом против обмана и насилия и возвращал плачущему ребёнку отобранную игрушку. Разумеется, иногда приходил домой в синяках.

На работе его ломали, воспитывая по образцу служаки-формалиста и хитреца. Но Егор не избавился от искренних переживаний при исполнении служебного долга.

В семье он также подвергался воспитательному нажиму. Зина долго перелепливала его по женскому лекалу, чтобы самолюбие своё чесать об супруга, но тоже безуспешно. Вот и получилось, что скромный, стеснительный Петрович оказался не по плечу опытным кукловодам. Переделать не могли, зато душу пеленали. Люди мешают одарённому человеку развить скорость; они его тормозят, словно завистливые бесы. Они виснут на его руках, точно умные раки.
 
- Ильич, помни, у Петровича больное сердце. - Зина заглянула к мужчинам. 

…Ей нравились тёмные лукавые истории. Подруга её подруги попала в «ситуацию». Её муж уехал в командировку, жена заскучала и в ресторане с красивым парнем познакомилась. Сошлась она с ним, крепко сошлась. И залетела. Ох, как не вовремя, перед самым возвращением законного. Срочно в абортарий! А муж, едва приехав, с порога требует близости, а у жены внутренности болят. 

И как же она объяснила мужу свой отказ? Красиво объяснила. Я, говорит, заболела по той причине, что ты подолгу шляешься в командировках. У меня, дорогой мой, женская потребность имеется; ты сам её развил во мне, а теперь по месяцам пропадаешь! И неизвестно, между прочим, чем ты там занимаешься, пока я в одиночестве томлюсь. Это ты виноват в моей болезни.

Муж поверил и пригорюнился, ибо у военного инженера такая антисемейная работа.
Зине нравились подобные сюжеты, где женская ложь справляется с житейскими трудностями.

Но как ни хитри, рано или поздно ей открылось, что хитростью невозможно создать мирную, светлую, сердечную жизнь. Ей было трудно сознаться в том, что вагина - пустяк по сравнению с умом и сердцем. Лишь на пороге старости, когда промежность робеет, мадам догадывается быть человечной. (Не всякая мадам, разумеется. В слове madam сидят английское «mad» и тюркское «ам»). Слава Богу, Зине хватило ума одуматься и сменить приоритеты в семейных отношениях.

Правда, интонацию и поворот глаз трудно сменить. Ещё трудней исправить сокровенный танец мыслей - шевеление червячков, кружение мошек, мерцание жестов, отдельно путешествующих в подвале воображения.

Дерево Жизни, Добра и Познания
нам поручило святое задание:
к свету идти по земному пути,
с Деревом Жизни цвести и расти.

Прилежно сочинила Зина однажды ночью в тот неофитский, богомольный период, который длился пять месяцев и завершил собою период флирта.
Сирано тоже порой сочинял подобные ветхобиблейные вирши. Не бесплатно, а за выпивку, ибо любомудрые стишки нравятся богомольным трактирщикам.
Егор Петрович выслушал поэзию супруги и промолчал, как бы находясь под впечатлением.

Глава 5. Второе лицо

Туманов получил от специалистов обработанные видеокадры. Спецы почистили их, увеличили, добавили контрастности, но добились только того, что на снимках стали заметны две неожиданные точечки зрения - тонкие блики в глазах убийцы. И всё? Кто же сей тёмный в капюшоне? Кто пронзил Эртена самодельным копьём? Черты убийцы при увеличении совсем растворились: пикселей не хватало.
 
Так и в памяти хранятся недопрописанные черты прошлого, которые при их увеличении требуют участия воображения. И оно участвует, так или иначе дочерчивая прошлое по нашему заказу, исходя из нашего текущего настроения.
 
Например, Туманов, если вспоминал свою невесту в первый год их семейной жизни, то вспоминал её красивой, а если вспоминал свою жену после того, как уличил её в непорядочном поведении, то вспоминал некрасивой и сам себе удивлялся: как он мог видеть её красивой?! Прошлое вроде бы то же самое, то есть факты и формы - те же. Но прошлое изменилось. Что в нём изменилось? Духовное освещение, смысл.
 
В сводчатом подвале Эртена свечи догорели. Тьма окутала гробовых любовников, и тогда некто в тёмном плаще вынырнул из-под верстака с гробом, из-под чёрного покрывала, встал на цыпочки, занёс руки и пронзил Эртена, и Антона заодно. Эту сценку Туманов осознал по микросекундам, только вот лицо убийцы осталось неузнанным. 

Туманов принялся выяснять, кто тот второй, что пришёл в заводской театр с улицы, вместе Антоном Привольным.

Алексей Мишин, одноклассник Антона. Есть люди порядочные изначально, по определению духа, по архитектуре лица. Возможно этим людям легко быть порядочными, поскольку их не терзают страсти, так порой отвечают в своё оправдание всякие пронырливые псевдоличности: хлюсты, хлыщи, пройдохи, проходимцы, шулеры, сутенёры, сальные пошляки, улыбчивые лгуны, пахучие некрофилы, ароматные шлюхи, алгебраические фокусники бухгалтерий и директора кладбищ. Они так скажут, потому что их самих якобы истязают соблазны и влечения и лишь по этой увесистой причине, они стали такими уродами, от которых ребёнка подташнивает. Но оправдание их - враньё. И ничто не может их оправдать, потому что на самом деле не горели они в пламени страстей и соблазнов. Напротив, они своими крошечными душонками изначально обратились ко всему дурному - так что даже слабеньким соблазнам отдавались без борений. Всё это ложь. Многие влекутся на запахи порока и тления, как мухи или опарыши. 

Алексей Мишин был чист по одной причине: он доверял своей совести. А соблазны вокруг него шныряли всё те же и также пытались впиться в него. Только он им не подыгрывал, фантазию не распалял и кровь не поджигал, будто нефть. Он желал себе чистоты - и обрёл её, и не терял. Не могильным холодом он победил в себе похоть - не надо врать! - а ясностью ума и чистотой глаз.
 
Как положено девственнику, он был миловиден, прыщав, неуклюж и застенчив. Никогда не пришёл бы он в труппу, если бы не уговоры Антона - одолей стыдливость! Уговоры убедили Мишина, поскольку он влюбился и совсем оробел. А надо было действовать, это он с горечью понимал. То есть, если влюбился - как-то действуй. Безвыходная влюблённость грозила неврастеническими стихами, слезами, бессонницей, безволием, и Привольный, как друг, это остановил. Он привёл Мишина в маленькую театральную студию при ЗХУ.
 
- ЗХУ это не завод химических удобрений, Лёша, я тебе говорил: здесь делают холодильники для судов и подводных лодок. 
- Как интересно, - сказал Мишин, измученный влюблённостью.
Он мигом подумал о морской глубине, о тамошних обитателях, забыв, что завод не граничит с морской водой.
 
Мишин работает химиком в институте удобрений и стимуляторов роста пищевых растений, один в женском коллективе. По гендерной части возникают некоторые трудности, но он смиренно хранит верность любимой работе и не отвлекается на тела, с каждым днём теряющие скромность, как будто петли на халатах перестают упруго держать в себе пуговицы. Такова усталость халатной ткани.
 
Алексей Мишин привлекает к себе людей несходных с ним - извилистых, лукавых, наглых. Они, должно быть, отдыхают возле него, при этом помыкая им и над ним хихикая. Чистый человек возбуждает в окружающих желание женить его, развратить, подкупить или как-то иначе погасить его чистоту и свободу. Мишин, понимая всё это, не сильно огорчается, ибо каждый вправе жить, как ему надо.
 
Разумеется, Туманов не записал бы Мишина в подозреваемые, если бы не великий мотив. Чем чёрт ни шутит, Антон совратил ту самую девушку, в которую так неумело и мучительно влюбился Алексей. Напоил Марину и овладел ею по примеру Эртена (репетиции уже шли, и настрой у Антона был соответственный). Мишин о том ничего бы не узнал, если бы не роскошное, артистическое признание самого Антона.
Возможно, сцена признания была Антону куда приятней и дороже, чем овладение пьяной, едва мычащей Мариной. «У меня разговор к тебе есть. На душе тяжело», - по телефону, слегка задыхаясь, признался Привольный.
 
Доверчивый Мишин подвоха не почуял, а подвох-то был, ибо не было у Антона души, и никогда Антон Привольный не страдал её отягощением, никогда. Но Мишина тронула такая доверительность, и он подумал, что это его долг - облегчить переживание друга.
 
Антон приехал к Алексею домой, и первым делом выставил на стол бутылку. Ну, ладно, душу раскрывать по-трезвому наверное непросто, подумал Алексей. 
Вышла на кухню мама Алексея, ласково улыбнулась гостю, покосилась на бутылку, ибо её сын к таким гостинцам повода не давал.

- Мне надо с Алексеем поговорить, - скупо молвил Антон.
- Ну и говорите, я мешать не буду, - мягко и как-то виновато ответила мама.
Мишин снова удивился, на сей раз голосу Антона, ведь болезная душа должна быть заинтересована в мягких интонациях, ведь она хочет избежать колкостей, но лицо Антона оставалось важным и суровым.

А дальше начался кошмар слов. Антон упал перед Мишиным на колени и захватил в ком рубашку на своей груди.

- Меа кульпа! Виноват я перед тобой, Алексеюшка! Очень виноват. Скажи, что простишь. Ну, скажи! - требовал треснутым голосом.
Алексей пробежал умом по всем важным лицам и делам и не догадался, в каком месте Антон мог принести ему беду.

- Ну, скажи! - то ли повелительно, то ли мучительно вымолвил Антон.
- Ладно, прощу, - тихо согласился сговорчивый Алексей.
- Тогда вспомни, что сказал апостол Павел: «На любовь нет закона».
- Это о чём?
- О том, что ночь я провёл с Мариной твоей.

Потом Алексей Мишин слова слышал как-то поврозь. Цельная картина происходящего затуманилась и распалась. Предметы потеряли очертания, соответствующие их названиям и занятиям: кофейник, обои, стол, окно, лицо человека… вместо них тихим светом светилась некая муть. Между светлыми участками сквозили тёмные провалы безумия. Алексею стало страшно жить. Но он всё же не понял всего сообщения, не осознал во всей подробности и телесности. Только отвращение к незримому Антону, чей голос выбрасывал надрывные слова, росло до тошноты.

- А она ждала тебя, только тебя, Антоша, а тебя всё нет, а она ведь женщина, она из плоти и крови… и тут страсть меня захватила, как цунами. Какое-то время я ещё помнил о тебе, помнил и думал, что скажу я другу своему, но потом и эти вопросы исчезли. Осталась только Марина, её сияющее обнажённое тело…

И тут Алексея вырвало. Он беспомощно застыдился рвоты, а потом всё забылось, и он канул в беспокойную тьму.
- Мама, - прошептал.

Крах любви - это мотив, мотивище, но не убивал развратника Алексей Мишин, хотя и возможность была, очень даже была. Слишком прочен Алексей в своей правде. Если мир будет рушится, он останется незыблем. У него совесть прочная. Так что не все люди годятся в убийцы. Как не все люди годятся в порядочных людей. И совсем немногие - в жертвенных.
 
Алёша не способен убить. Нет, убил совсем другой - жестокий, хитрый, сложный. Убил гордый, который нарочно запутался между дневным своим «Я» и ночным своим «Я»; который опутал свою душу, точно муху, паутиной липких помыслов; который подёргивал сам себя за фантазийные ниточки.
 
Труппа рыбхозовцев уехала на гастроли, а художник остался, желая побыть в творческом одиночестве, ну и попить на свободе, а что холодильщики приехали со своей постановкой, так то не страшно: они ему нареканий не сделают. И к тому же, бабы у них новые.

Лицо курящей обезьяны, длинные сильные руки, длинные губы, редкие зубы, сиюминутные остроты и подковырки. Короткий задранный нос; круглые ноздри нахально зырят вперёд, потому что Илья Илитыкин - поедатель и нюхатель женщин.

(Этот био-автомобиль светит вперёд чёрными фарами. Как белые фары выявляют в ночи дневные предметы, так чёрные фары выбирают фигурантов кромешного мира даже среди ясного дня, даже если это всего лишь зародыши, плевочки, слюнявые ниточки; ну и конечно высвечивают придорожные знаки: череп и кости - знак столовой, девушку в купальном презервативе на голове - знак мотеля, шприц - дом отдыха.)

Туманов Егор Петрович взял в обработку Илью Илитыкина.
- Откуда ж такая жестокость? - спросил его Туманов.
- Кто долго носит в своём сердце жалость и сострадание, тот со временем становится жестоким. От безысходности. А вы… вы не сможете меня понять! Это было великое искушение, оно было художественное, господин сыщик, - последние слова проклубились в уме говорящего и в уме слушающего густым шёпотом. - Но это между нами. Хотя напрасно я так распинаюсь: вы меня не поймёте. Вы ловите преступников, а я ловлю дивные образы. Да, мой славный и недорогой сыщик, искусство - оно от искушения. И вдохновение - от того вдоха, когда соблазны и страсти всего подлунного мира наполняют мою грудь и волнуют меня насмерть. Э, да куда вам, Егор… как вас там».

Илья вскочил и зашагал возле стола.
- Сядьте, - прикрикнул Туманов, но подозреваемый не услышал, и Туманов с горькой складкой губ признался, что у мерзавцев очень сложная душа. 
Илья опять не услышал, но по-другому не услышал: со злым упрямством.
- Вам не жаль его? - переспросил сыщик.

- Жаль, наверное. Каюсь в содеянном… говорю без протокола. Но стоит ли он покаяния, этот бледный, рыхлый демон-зазнайка, накаченный самомнением, как накачивают шмат свинины водой перед выкладкой на прилавок? Не артист он, а свинья. И эта свинья, прикиньте, надругалась над чистой девушкой. И я убил её, то есть кабанчика, за что мне предстоит отвечать перед судом. Вольная судьба моя теперь скомкана, сломлена и брошена в казематы. Пошто я такой восприимчивый! Живут же люди разумные, бурь не ведая, живут себе осторожненько и при этом других ещё осуждают. Свиньи! Зачем я не уехал вместе с труппой?! Там же море, волны, там грохочет прибой.

Художник схватил себя за волосы, потому за грудки, остановился и свесил голову.
- Если ты каешься, тогда не оправдывай себя. А если ты ищешь себе оправдание, тогда не кайся. Покаяние и самооправдание - вещи несовместные, - заметил Туманов.
Илья хмуро взглянул на него и сел на казённый стул.
 
Туманову не раз доводилось наблюдать артистические выходки начинающих преступников. Иные, когда публично каются, переживают наслаждение. Недавно одна алкашка, убившая своего трёхлетнего сына, пустилась в допросной комнате в танцевальное кружение, потом упала на колени, зарыдала и принялась колотиться головой об пол: «Убейте меня! Я Сашеньку ангелочка молотком по темечку…». Не долго она колотилась; Туманову надоел психоделический спектакль. Он вылил ей на темя стакан холодной воды и разом прекратил упоительный экстаз (хорошо знакомый блаженным католичкам).
 
- Каяться мне не в чем. Я о себе горюю, о себе горемычном, - сокрушённо произнёс Илья и махнул на следователя рукой, отрицая надежду на взаимопонимание.
Туманов поморщился.

- Старая песня, Илитыкин. Только поставьте свой вопрос иначе: надо ли понимать негодяев? И не кидайте в меня упрёки типа: «Ах, вы не понимаете вкус моего дерьма!» Не хочу понимать, однако приходится. …Одумайтесь, Илитыкин, перед вами немалый тюремный срок. Небо в клетку, теснота, хамство, мужеложество. Там непременно вам будет сниться жизнь ваша, и, если вы одушевлённый человек, вы повеситесь. А если нет - продолжите своё нечеловеческое существование.

- Вы свои намёки держите при себе, - огрызнулся художник.
- Это мои намёки и потому использую их как хочу, - раздражился Туманов и придавил большую кнопку на краю стола.
Вошёл дежурный в полицейской форме.
- Уведите, - следователь и не посмотрел вослед задержанному.
   
Вечером того же дня он жаловался на себя Тимофею Крюкову.
- Как я не догадался, что наилучшие возможности были у художника! Он ведь организовал всё тамошнее сценическое пространство!
- Но ты не знал про мотив, - успокаивал Крюков.
- Мотив нечаянно обнажился, - признался Егор Петрович.
- И что он говорит, сей модзилла? - спросил Крюков.
- Говорит, что я его не пойму, поскольку он слишком сложный.
- Ничего сложного. У доброго потребность любить; у злого потребность ненавидеть, - отчеканил Крюков.
- Можно убить, любя, - заметил Туманов.
- Ну вот, пошли сложности, - пригорюнился Крюков.

Туманов не признался другу своему, как он вообще вышел на художника. И не скажет, потому что виновника подсказало ему сновидение. Туманов столь крепко задумался о преступлении, что захватил это размышление в миры не столь отдалённые, когда заснул. И там задача была решена радикальным способом.
 
Злодей был смуглый с яркими жёлтыми бородавками. Судьи бросили его в колодец и накрыли колодец каменным жерновом. Не выбраться. В народе бесшумное ликование. То и дело кто-то прислушивается к пению колодца. Он поёт пустынную унылую песнь, как пустая бутылка на ветру. Все ждут из колодца жалоб, угроз или стонов страха и страдания, но этого как раз нет. Может, преступник разбился на дне колодца? В таком случае с преступностью на земле покончено, все могут спать спокойно. И всё же эта мысль не только радовала Егора Петровича, но также смущала и даже тревожила. Было здесь что-то не так.

Ночью у колодца надо было кому-то дежурить: неровен час вылезет преступник, несмотря на тяжёлый камень. «Преступности крышка!» - приговаривал маленький мальчик, собирающий неподалёку от колодца окурки. Во время казни все тут курили, курили, потому что нервничали.

И отпетое зло
к нам опять приползло.
Ты не спи, часовой,
в этот час бедовой.

Пели тогда курильщики. И, правда, спать хочется Туманову, но тревога не дозволяет. Он склонился и прислушался возле жернова. Гадость какая! Там в глубине кто-то покашливает и чешется. Ничего ему не делается, последнему преступнику, чтоб он сдох. Или сбросить ему на голову кирпич? А как точно попасть по голове в темноте? Понадобится не один кирпич.

Его покоробило при мысли о том, что он, Егорий Петрович, для исполнения благого дела должен изощряться в преступном действии. Дрянь какая эти греховные помыслы, эти страсти! Зачем грех на земле появился, ну зачем?! Туманов так огорчился, словно сам был вымазан в грехе. А ведь и правда, был вымазан - и лишь по той причине, что на земле живёт грех. А как он завёлся? А так он завёлся, что в ком-то поселился. Всегда находятся носители. Вон один из них (неужто вправду последний?) возится на дне колодца. Нормальный человек выл бы там по-волчьи, умоляя, чтобы его простили, а этому делать нечего - чешется. Гадина, по крайне мере. И слов не подобрать, тьфу.

Мальчик набрал пакет окурков при лунном свете и удалился, напевая: «За груди белые держись, ныряющий. Ты - утопающий в любви пылающей».   
Допустим, этот последний носитель греха погибнет в колодце, но слова о грехе останутся жить в наших умах! Их-то куда деть, под какой жёрнов засунуть?! Ай, батюшки!

И тут - не приведи Господи, обороните святые угодники всем скопом! - гранитный круг зашевелился на колодце. Мерзкий такой звук: и скрипучий, и гулкий. Приподнялся камень, и показалось под ним знакомое лицо, и тут же пальцы из темноты вылезли, за край колодца вцепились.

- Помоги! – давленным голосом вымолвил узник.
- Сгинь! - тявкнул Туманов.

- Глупый ты человек, – спокойно приспособился говорить обречённый. - Грех от человека отдельно живёт. Я помру, дак он выползет и начнёт всех подряд искушать. И кто-нибудь пустит его пожить в сердце - пустит, помяни моё слово. Не один, так другой. Иуда не родился предателем, он был апостолом, но в какой-то миг соблазнился. Грех ему нашептал что-то… ну что-нибудь эдакое на пользу дела, якобы, и совратился Иуда. …Вот тебе! – вдруг плюнул слюной на землю преступник и свалился в глубину колодца.

Гранитный круг вернулся на место, и снова настала тихая лунная ночь. Но это что? Мороз пробежал по спине Туманова. Слюна белой змейкой поползла от колодца прочь - быстро, юрко – и, даже если броситься за ней, уже не догнать. И пропала с глаз.  Ах, гадость какая!
 
Кочковатая пустыня зябко освещалась вплоть до какого-то мнимого горизонта, который вовсе не был виден, потому что пустыня была бескрайней, и свет на ней лежал и вместе с тем крался в даль и в космос – неподвижно туда летел, расширяя владения ночи, то есть Луны и, можно добавить, слюны. Мир гипнотически расширялся, делая вид, что остаётся тем же.

Это лицо в колодце, придавленное жёрновом, оказалось лицом Ильи Илитыкина, сценического художника из ДК Рыбхоза. Попался, тварь! – пробудился Туманов.
А что, художнику и карты в руки. Он каждый уголок своего театра знает, каждый элемент декорации помнит на ощупь. Ему-то во тьме из-под гроба выскочить – плёвое дело. Но зачем? За что? Мотив искать пришлось недолго.

Антон Привольный по примеру Сирано научился девок по ночам в театр приводить. И вдруг одна из барышень заупрямилась, она, видишь ли, не согласилась укладываться в гроб ради сексуальных утех с Антоном. Его это сильно задело: кто бы упрямился, но не Анжела! На этой Анжеле клейма ставить негде: потаскуха (за понюшку белого порошка), натурщица (за два стакана портвейна) – и вдруг она девичью гордость в себе изыскала! Какую-то честь, понимаешь. Не верю!

Драка получилась на сонной ночной сцене: Антон ей по щеке, она ему в пах ногой. Он ей по другой щеке, она ему в рожу когтями - всё это с криками, разумеется. И тут вышел на сцену разбуженный художник. В руке у него подсвечник. Сам в трусах и в одном ботинке.

- Спасите! – Анжела взвыла в его сторону.
Илья двинулся на Антона, замахнувшись подсвечником. Антон загородился девушкой, и драки не вышло: мужчины долго собачились. Анжела убежала в ночной город. Илья изгонял Антона вон из театра – немедленно и навсегда! А тот оскорблял художника поносными словами, именовал ублюдком, бездарным свинячьим недоноском, за что художник побил бы его непременно, если бы не похмельный синдром. Ноги едва держали его, голова кружилась, глаза больно щурились даже на слабый свет. Любую битву Илья проиграл бы в тот нездоровый час. Поэтому художник просто вызвал актёра завтра на дуэль – отложенная ярость. Антон со своей стороны указал оружие – рапиры из реквизита пьесы о цифрах. Договорились биться на этой сцене в следующий полдень.
 
Оба нуждались в отдыхе, очень хотели выспаться. И выспались, но за рапирами не пошли: запретили себе, потому что Анжела как-то погасла у них в душе и вчерашний вечер вместе с нею, полный злых слов. Театр – это шалости, а вернее сказать - пижонство.

Тем не менее, Антон, компенсируя свою неявку, натравил на Илью знакомого бандита. Платить было нечем, и он посулил бандиту ценности из мастерской художника: две иконы, кинжал… да мало ли что там ещё. Нарисовал ему план, как незаметно войти в здание и как найти мастерскую.

Со своей стороны художник Илья, исправляя неявку на дуэль, опохмелился и решил по-простому набить актёру морду – нежную мордень, хорошенько так, с душой, чтобы этот хмырь ушёл отсюда за кулисы навсегда. В любом случае, два развратника в одном здании – перебор.

Илья наполнил очередную стопку и увидел незнакомого человека. Тот появился грозно, с лицом обезображенным привычной жестокостью. Каждый род занятий оставляет на лице печать - пришёл бандит, сразу ясно. 
- Ты художник? – спросил брезгливо.
- Да, а что?

Через несколько минут избитый в мочалку и ограбленный художник скалился окровавленными зубами и клялся убить Антона. Так началась 5-дневная война, которая завершилась убийством.

Туманов постфактум узнал об их вражде благодаря ещё одному гражданину театра. Эверест Говорухо, режиссёр театра ЗХУ, имел слабость насчёт наблюдательства (зыринг и подсмотринг). В неприметном уголке, в пазухе декораций он прикрепил фотоловушку. Посредством таких приборов учёные пытаются выяснить, как природа живёт без нас; фотоловушка реагирует на движение и способна снимать ночью (в инфракрасном излучении получаются серебристые призраки животных с диодными лампочками очей).
 
Режиссёр стал мучительно думать, что с этой постыдной записью делать. Продать её художнику или отдать органам? Или не делиться ни с кем, и пускай игра продолжается? В последнем варианте Эверест оказался бы в статусе посвящённого, наблюдающего толчею непосвящённых, и он поначалу выбрал именно это – молчать. Но не бывает хорошего молчания на этом шумном свете.

Режиссёр успел незаметно отключить фотоловушку и вытащить из неё карту памяти, но сам аппарат остался на месте, примотанный изолентой к верхней части фанерной колонны. Быстро снять её не удалось: после убийства всегда хоть кто-то на сцене топтался. Эверест ходил кругами вокруг этой маленькой тощей колонны, якобы отдавшись расчётам о преступлении, но сердце его устало вибрировать. Он уверился, что фотоловушку приметили, и теперь Туманову осталось выяснить, кому она принадлежит.

Беда с этими глазастыми людьми. Ему казалось, что на него уже глядят с тайной мыслью: не он ли убийца? Эверест не ложился на девушек и сзади к ним не пристраивался, причём по уважительной причине: по возрасту и нездоровью, но у него по этой же причине могла возникнуть зависть к Антону с его гробальными приключениями. Эверест не выдержал и на третий день отдал карту памяти следаку, обнажив таким образом свою постыдную слабость.

Фотоловушка зафиксировала момент убийства, но опять без лица: только фигура, капюшон, движение… Зато более ранняя запись ясно показала ссору художника и Антона. Ещё более ранние записи показывали блуд Антона с девицами на сцене (за обещание главной роли в театральном будущем, но звук фотоловушка не писала).
Туманов с омерзением отсмотрел кадры подглядного устройства (у животных то же самое получалось без гроба и вранья), и в награду за сей труд обнаружил крепкого подозреваемого с мотивом и отличной возможностью совершить преступление. Копьё и плащ с капюшоном найти бы. Обыск в мастерской и в городской квартире подозреваемого ничего не дал. И сам Илья исчез.
   
Вот и пришлось Туманову узнавать подробности про Илью Илитыкина. Детдом, ранние приводы в полицию, неуправляемый характер, непомерное любопытство ко всему, что изменяет сознание: водка, дурь, чифирь, поганки… Ранний талант рисовальщика. За это прощалось многое. Он выпускал в детдоме стенгазету, его зарисовки животных два раза печатали в центральной прессе. Лёгкая рука, безошибочный абрис. Никогда не пользовался ластиком. По примеру Лёвы, брата А. С. Пушкина, отрёкся от безалкогольных напитков. Очень привлекал женщин, правда, не более, чем на две-три встречи. Легкомысленный, неряшливый, грубый, он вовсе никаким внутренним богатством не подтверждал свой талант художника, а женщины чаяли именно это в нём найти и ощутить (внутреннюю перспективу, разнообразную умную глубину).
 
Итак, сгинул с глаз художник. Его бывшая жена уехала подальше от бывшего мужа. Друзей у него не было, зато собутыльников оказалась масса. Началась рутина поисков, которая завершилась поимкой подозреваемого, допросами, его признанием и следственным экспериментом.

Когда дело подготовили для передачи в суд, Илью нашли в камере повешенным.
Сокамерники заявили, будто не трогали бедолагу, просто он в сизо протрезвел и с горя повесился. Очень тяжело протрезветь впервые в жизни.

Глава 6. Зерно

Туманова захватил вопрос о первичном грехе - насущная тема. Он окунулся в беседы и книги, в интернет… но ясного ответа не отыскал. То дескать змей-богоборец, то мировое древо, то плод познания добра и зла, то женское легкомыслие – печально всё это, ибо несколько объяснений не накормят вопрошающего. Только одно. К этому главному объяснению примкнут и боковые, поскольку важное действие неизменно окружается подтанцовкой, но всё-таки главное - всегда одно. Принцип одиночества.
Поскольку мы не умеем назвать что-то первым (по времени), мы подыскиваем этому первому необходимые предпосылки, переходные родительские формы, создаём ему предъисторию… и таким образом создаём для «первого» прошлое, которого не было по определению. Что ж, с появлением важного события и вправду меняется не только настоящее, но и прошлое: оно становится богаче.
 
Первый грех определил собою богатую предъисторию сразу в нескольких вариациях, эти вариации интересны для космологов и теологов, адамоведов и евософистов, а Туманова интересовал первый грех как таковой.

Он вглядывался в лица прохожих и след греха видел везде. Во всех носах, глазах, губах, волосах и волосиках. Человек зримо пахнет грехом.

И это было не совокупление. О нет, сказки о половом проклятии весьма содержательны, только они вторичны. Гормоны работают бесами в том случае, когда порабощают сознание. А первый грех сам произошёл в сознании, да вероятно произошёл раньше созревания половых вопросов.

(Егор Петрович в детстве своровал игрушку у соседа. А мог не своровать. А мог своровать. И он, маленький, понимал, что совершает выбор и пользуется свободой по-своему.) 

Первый грех – это злоупотребление свободой. Это переворот вектора сознания от Бога к сиротской мировой окраине – во имя увеличения своего «Я». Первый грех есть буквально отвращение человека от вселенского источника сознания – ради личной значимости. И здесь виден парадокс: до грехопадения человек имел безграничную значимость, божественную, а в момент отвращения от Бога, его значимость упала до малой величины, у некоторых – до нуля, у некоторых – до отрицательного значения.
 Первый грех повторяется постоянно, это личная и мировая практика. Мир не только не улучшается по ходу прогресса, он ухудшается, ибо сумма греха в нём растёт и становится больной плотью.

Туманов перелистал в памяти лица преступников – эти преступники напоминают грибные тела над невидимой грибницей греха. Он со страхом глядел в зеркало - грех на месте, в нём.

Очевидно, что модель греховного поведения, теперь исторически усложнённая, входит в генетическое и культурное наследие человечества. Пути к исцелению, видимо, нет.
Эти размышления могли бы пощекотать схоласта, но для Туманова они стали тяжёлым переживанием, горем.

Жена к нему приглядывалась, вероятно усматривая в нём кандидата в «Палату № 6». Егор Петрович своей умственной заботой с нею не поделился: не потому, что она не поймёт, а потому что запишет его на приём к невропатологу. Ей не нравятся беспокойства, не приносящие прибыли. Она уверена, что «все нормальные люди» придерживаются практических правил, то есть прежде всего стремятся к телесной и социальной выгоде. «Живи проще», - сказала ему недавно.

- Ты права, - ответил он. - Если убрать из жизни всё необъяснимое, тогда вся жизнь станет объяснимая, и жить можно проще.
- Вот и хорошо, - сказала она.
- Только незачем, - сказал он.
Она отмахнулась от него.

Многим кажется, будто они – элементы социального пазла или нити социального ковра. Чудное легковерие! Однажды Спирохет бросил bon mot, словцо: «После ранения мне пришлось умирать, и тогда я понял, что единственное моё имущество - моя раненая душа».

Егор Петрович пытался вообразить первый грех как действие конкретное, но не получалось. Затем он ощутил форму греховного помышления, а именно завиток. В такой форме зародилась в первом человеке ревность о своей отдельности и самопринадлежности, перерастающая в желание достичь превосходства (над кем-то), а затем и в ненависть к Богу, ибо Он превосходен.
 
Так дитя страдает от ревности, когда появляется у него братик и над люлькой другого малыша склоняются родительские лики.

Вместе с этой ревностью зарождается тёмная зависть к чужому существованию. «Не хочу разделять землю и небо с кем бы то ни было!» - так чувствует и помышляет ревнивый завистник.

А доверчивая тварь, напротив, радуется появлению иной твари, потому что отныне в космосе проживают уже двое, и нет холодного одиночества, а есть красота и теплота общения. Эти два исконно противоположных чувства - зависть и симпатия - определяют самую суть человека.
 
Правильно сказал Тимофей: доброму надоба любить, злому – ненавидеть.
Первый грех – это выбор в себе злого человека; выбор неизъяснимый, алогический, ибо ничем не предварён. Это спонтанное действие, которое не опирается на прошлый опыт, зато в нём есть предчувствие будущего. Делая подобный выбор, человек выбирает не только себя и своё будущее, но будущее для всех. Так совершается (маленький) поступок мирового значения.
 
В ходе истории, в ходе оформления общества из первых злых чувств, из этой ревности-зависти, сложилось такое правило: всем живущим пусть будет непросто, пускай жизнь мёдом не кажется. Так сержант при виде смеющихся и отдыхающих солдат исполняется злобой к их благодушию и отдаёт им какой-нибудь ненужный приказ.

Так состоятельные управленцы не желают населению добра и состоятельности, во-первых, для того, чтобы на фоне бедного народа выглядеть элитой, ну и для того, чтобы в сравнению с ними народ выглядел быдлом. А главное: чтобы жизнь мёдом не казалась. 
    
Везде, где есть возможность показать себя и придавить ближнего, ревниво-завистливый человек пользуется иерархией власти: в казарме, в бараке, на школьном дворе, в трудовом коллективе. Так злой подросток швыряет камни в мирно плавающих уток.

Егор Петрович застопорился. Вспомнил, как он укусил свою мать за сосок, Ему было 6 месяцев. Первые два зуба, не помнит какие, имелись между его мощными младенческими челюстями. Мать курила, и он помнит дым около её лица, и он в какой-то миг решил сделать ей больно и прижал её сосок теми зубами, что были у него в распоряжении. Мать вскрикнула. А он: ага, чувствуешь мою власть!

Это было первое грехопадение в его личном исполнении.  Разумеется, фразу о власти он тогда помыслить не мог, но именно таковым было его злорадное торжество, то есть грехопадение находится раньше слов. Оно коренится в отношении, в чувстве и в окраске души, в расположении своего эго среди иных участников жизни.

Некоторым грехопадение так нравится, что они становятся его слугами и жрецами, его пропагандистами; это роль бесов. Их много, и они в сговоре. Преступники помогают преступникам - по договору или по инстинкту. О, Егор Петрович знал, что такое сговор преступника, адвоката и свидетелей.

...Грех связан с тайной, секретом. Грех понуждает уйти в тень, укрыться одеялом с головой, залезть в нору, хоть во чрево кита. Поражённый грехом человек отворачивается от внешнего света и заводит собственный сумрачный мирок.

В тот момент, когда он обзавёлся в душе грехом, он сам сделался отдельным мирком, отдалившись от изначальной мировой цельности. Произошло отпадение.
Так человек, быть может изначально вечный, стал смертным, (кратко)временным: поскольку отключился от божественной сети и остался жить на собственной батарейке.

Глава 7. Спорынья

Ничто его не радовало, и многое тревожило. Дни такие наступили. В Москве жарко, и кажется, будто автомобили производят больше выхлопных газов. Зелень в парках и скверах потускнела от пыли. Три четверти жизни прожито, почти полный служебный стаж отработан – а счастья всё нет, и даже нет представления о нём. Это шутка, разумеется. О счастье не было помышления. Нужен лад: мир в душе и в доме; успешное решение служебных задач. Вроде бы так и есть… с некоторыми оговорками. Но и неладную жизнь можно терпеть легко, если знать конечное благо, если верить в него. Куда течёт время? Каково устье этого потока? Усть-благо, Усть-ужас, Усть-ничего?

Тоскливо жить, не зная цели - хуже, чем болеть, не зная диагноза. Размышления и переживания о первородном грехе утомили Егора Петровича.
Висельник Илья Илитыкин тоже задал задачу: это он сам или его..? Туманов может написать ходатайство о возбуждении дела. А может не возбуждать ничего, ибо трупы уже среди трупов, а живые - среди живущих.

Его досада о грехе, поселившемся в человеке навсегда, способна погасить любого энтузиаста, но Туманов предвидел светлое открытие, которое предстоит ему сделать. Он его предчувствовал, когда закрывал глаза, а также когда открывал и глядел по цветастым сторонам.
 
Подошло время отпуска. Супруга записалась на курсы йоги и так увлеклась, что предложила ему поехать куда-нибудь без неё. Что ж, он поехал в деревню в Брянской области, найдя через интернет какой-то этно-хутор для отдыхающих. Обещали погружение в старину. Там кузня, лён, хлебная нива, пахотная лошадь и плуг с дядькой в лаптях и в долгой светлой рубахе с опояскою. Русская печь, куда можно залезть, ежели что взбредёт на ум. Старинная трезвость. И никаких телеков, интернетов, мобильной связи. Вместо них грибы и ягоды, ароматная квашня, квас, морс, пух, мох, протяжные песни со вздохами и хороводы около костра. Журавлиный колодец. Улыбки и здоровканье с поклоном. Сарафаны, низкие подолы с красной вышивкой. Вот и славно.

В отдыхе главное – перемена темпа, отмена спешки в колесе обязательств, замедление личного времени.

Приехал – сразу понравилось. Деревья красивые, старые. Луга, деликатно обрызганные красками цветов, жужжание пчёл. Рубленные дома, крытые соломой.

Два гостевых дома были заняты, и Туманова поселили в третьем, пустом. Он оказался один посреди тёртых песком полов, бревенчатых чистых стен, тёсаных скамей; один за просторным крепким столом. Белёная печь зияла глубоким устьем и приглашала на свою лежанку – погреть косточки в непогожий день. 

Неподалёку от гостевых домов расположилась небольшая уютная баня с топкой «по чёрному» и с белотелой девушкой в сарафане, что прогуливалась у крыльца с меланхолической соломинкой в губах – можно погреть и понежить всё.
 
Егор Петрович таким сервисом не соблазнился. Чувственные приливы ускоряют время и отменяют покой души, а ему хотелось подумать, не рассуждая. Это должно быть полусонное пребывание внутри мысли. Пусть она сама себя мыслит, а Туманов поприсутствует или даже на какое-то время станет ею.
 
Для лучшего перехода в морок тихого мышления он взял с собой бутылку водки – тут сухой закон, но Егор Петрович этот вопрос решит в начале ночи, без свидетелей.

…Сизые сумерки за окном проколоты первыми звёздами. Тёмную комнату оживляет лампадка, что теплится под иконой в углу, и керосиновая лампа на столе - она горит ленточкой жёлтого пламени и сладковато пахнет. В углах светёлки притаилась прозрачная темнота.

Он слышит стук своего сердца… но вот шаги на крыльце и стук в дверь – нарядная девица принесла ему на деревянном подносе крынку молока, блюдце варенья и краюху свежего хлеба, ещё тёплого.
 
- Угощайтесь на ночь. Больше ничего не хотите?
- Нет, спасибо, красна девица.
- Тогда бай-бай, баюшки-баю, - она лукаво улыбнулась и плавно вышла с ямочками на щеках, с витою косой ниже пояса.

Её визит немного всколыхнул Туманова, но он перебил соблазнительное виденье глотком водки, отщипом хлебной корочки, глотком парного молока и черничным вареньем.

Всё, девушка сквозь душу прошла и ушла. Наступил покой.
 
Хлеб какой-то необычный. Ему показалось, что ярче засветились огонёк на столе и светлячок под божницей. Таинственный сумрак в углах зашевелился.
- Хорошо, - тихо выдохнул Егор Петрович, отмечая здешний уют и своё благополучие.
Это слово было его междометием; если надо было что-то себе сказать, он произносил: «Хорошо».

Кусочки хлеба обмакивал в черничное варенье, водку отхлёбывал из горлышка и тут же запивал молоком. Так полночи прошло, и большая часть бутылки утекла, превратившись в тихое и густое настроение, в облако, внутри которого светила керосиновая лампа и светилась лампадка.
 
Он вовсе не опьянел, но все ощущения изменились. Обильное, горячее тепло притекло к его рукам и ногам. Огонь в лампе оброс яркими лучами. Глаза на иконе стали дрожать. Он встал, но стоять ему не понравилось, и он сел, привалясь к столу. 
Туман, которым облекалось его сознание, теперь захватил всё видимое пространство, и ему пришлось идти в густом и уже страшном тумане куда-то наугад, выставив руки.

Никаких огоньков нигде не было. Он так понял, что сильно испортилась погода, а он зачем-то вышел из дома и окунулся в непроглядный туман. Как вернуться в уже знакомую, понятную комнату? Ничего глазами не разобрать. И ещё тревожило то, что его шаги за порог остались незамеченными. Водка фальшивая? Выпил Туманов умеренно. Неужели метиловая? Брал-то он известную марку в том же, как обычно, магазине.

Здесь что-то другое. Откуда жар, отчего тремор и трепет? Он дышал прерывисто и вдруг вовсе перестал дышать. Ему стало так страшно, как если бы летел в самолёте и вдруг умолкли двигатели. Наступила несусветная тишина. А потом в тёмном облаке стали появляться уплотнения. Туман оформлялся какими-то очертаниями и светлел, пока не оформился в тюремную камеру. Такие помещения очень хорошо ему знакомы со всеми подробностями.

Егор Петрович забыл о том, что камера явилась ему из тумана: слишком захватывающим оказалось пребывание в ней. И такие рожи нарисовались перед ним, что всё позабудешь. Голые плечи в наколках и хриплые голоса - этих было двое. Некий звон в голове, а точнее сказать, гипнотический запрет не давал ему задуматься о причине своего тут появления: ведь не как следователь он уселся в камере, а как узник. Ещё один зэк лежал на верхней шконке лицом к стене; он плакал и стонал. Эти двое обращали к нему негодующие взоры. 
   
- Слышь, ты, новенький, хорош ныть! Мешаешь думать, я выиграть собрался, - самодовольным голосом произнёс дородный, дебелый уголовник, изукрашенный церковными куполами.

Плакса никак не отреагировал. После очередного всхлипа, носитель куполов Гена бросил самодельные карты на стол и поднялся. Большой рукой схватил несчастного за плечо и наполовину стащил с матраса.
- Ты глухой или не уважаешь?

Несмотря на сморщенное, жалобное лицо нытик вдруг резко ткнул обидчика в переносицу головой, и дородный зэк залился кровью – прям по куполам на груди.
- Ноги держи, - бросил Гена своему корешу Винту, который мигом вскочил исполнять указание.

Винт обхватил брыкучие ноги нытика, а Гена левой рукой заламывал его руки, чтобы правой в горло ему вцепиться и сдавить кадык. Для пущего нажима Гена ступил одной ногой на край нижней шконки, а другую поставил на край стола, так он смог оказаться над жертвой.

Туманов видел его напряжённые плечи и затылок. Сцена была настолько страшная и всё творилось так быстро, что Туманов сидел не дыша.

Двое уголовников убивали Илью Илитыкина. Дождались последних его содроганий, затем Гена сошёл на пол, а Винт отступил от нар, обременённых трупом. Гена стащил с Ильи рубашку и швырнул Туманову.
- Верёвку скручивай, петлю делай.
- Зачем? - спросил он молча.

Двое развернули злобно-мёртвые лица к нему. Их руки напряжены, плечи приподняты. Он встал для битвы, но тут силы покинули его, и Туманов упал головой на стол без сознания.

Поднял веки – увидел вырезанное заточкой имя: Гена. Приподнялся - увидел огонь керосиновой лампы. Огляделся - увидел тёмную комнату с мерцающей иконой и лампадкой в дальнем углу. Сердце колотилось неистово. Страх, негодование, сострадание к погибшему наполняли его, и все эти чувства составляли одно постыдное, жгучее горе.

Это был сон? Вряд ли. Он отдышался. Похоже на галлюцинацию, вызванную психоделиком.

Егор Петрович невольно перекрестился, глядя в икону. В изображении святого преобладали доспехи посеребрённого оклада: маленький лик выглядывал из металла, будто из иллюминатора. Туманов отправился к иконе: вышел из-за стола, опираясь пальцами о столешницу, сделал два шатких шага, а потом окреп на ногах, исправился. Поцеловал икону, зашёл в спальную комнату, где возле кровати стоял его походный рюкзак; убрал со стола и спрятал в рюкзак недопитую водку и недоеденный хлеб. Варенье и молоко не вызвали у него подозрений.
 
С какими-то огромными мыслями, которые своей сложностью превосходили способности его ума, он лёг и заснул.

Утром встал бодрый, собранный. Главное в нём прояснялось, он был на краю открытия, на краю причины своего рождения. И предчувствие открытия перевесило ночное горе; свет надежды одолел кошмарную тьму.

- А чего это вы уезжаете?! Неужели не понравилось у нас? – с удивлением и сожалением воскликнула женщина-староста.
- Что вы, очень понравилось! Не поверите, я за ночь отдохнул на все сто.
- Не преувеличивайте, - зарделась она.
- Нисколечко.

- А… может, вы испугались, потому что ночью скорую вызывали одной женщине?
- Я этого не знал. Что случилось?
- Грибов набрала, сама себе пожарила и целую сковородку съела.
- Понимаю, от грибов не оторваться. Может быть, ещё кому-то было плохо этой ночью? - спросил он.
- Всем хорошо, насколько мне известно, - она вопросительно посмотрела на Туманова. 
- Я к вам ещё приеду, - он подхватил рюкзак.

Назавтра пришёл ответ из лаборатории: водка в норме, а вот в хлебе обнаружены перемолотые «маточные рожки», или спорынья. Причём количество спорыньи было на границе ПДК, однако в сочетании с алкоголем эффект мог усилиться. Туманову заодно рассказали про «антонов огонь», или ведьмины корчи, или эрготизм, от коего многие на Руси и в Европе сходили с ума или заболевали сужением сосудов, а то и гангреной; причиной тому служила мука с алкалоидами спорыньи. Вот откуда английское bread. Сущий бред in this bread. 

Он обратился в туркомпанию с просьбой лучше проверять колосья на своих нивах.
И в тот же час ему позвонил опер Тунцов.
- Петрович, дело такое: в камере, где повесился театральный художник, на столе действительно вырезано «Гена». И там один сиделец имеет такое же имя. А погоняло сокамерника - Винт. Это важно? Ты это знал?
- Примерно, Саш. Видишь ли, подтверждается версия о том, что Илью задушили и подвесили.

- Да к бабке не ходи! Только никому на такую канитель дело заводить неохота.
- Ага, но я всё-таки заведу.
- Такую штуку раскрыть непросто: свидетелей нет, улики уничтожены, - посочувствовал Саша.
- Там есть улика – багровые следы на горле.
- И чего сразу не ухватились?!
- У тех двоих, прикинь, такие же синяки. Они, дескать, втроём на спор душили друг друга: игра такая, на выдержку.
- Чушь собачья! – воскликнул опер.

- Конечно, однако оспорить эту чушь крайне сложно. Ладно, попробую размотать. Рассажу их по разным камерам и буду запугивать: пускай друг на друга валят.
- Это единственное, что осталось. Удачи, Петрович! Кстати, у тебя же отпуск!

И тут оно произошло, открытие. Он застыл у окна, держа телефонную трубку в руке; смотрел вниз во двор, где стоят машины, кустятся кусты, две мамы медленно шагают с колясками, объединившись беседой. Вон мальчик мается на качелях, а другое дитя с большим трудом и с малой скоростью передвигается на трёхколёсном велосипеде. Бабушка на скамейке, опустив голову, считает петли на вязанье. Пожилая почтальонша катит грузную сумку с газетами. Дворовая идиллия. А на самом деле косметика.

Этим обаятельным детям предстоит прожить страдательную жизнь и умереть. Дорогие машины этого двора куплены на деньги, не совсем честные. Почтальонша вынуждена таскать газеты лишь потому, что её пенсии хватает либо на еду, либо на аптеку. А в её газетах полно ужасных сообщений. Милая бабушка с вязанием страдает от боли в суставах и при ходьбе постанывает. Но издали и на первый взгляд всё в этом дворе и в этой жизни в порядке. 
 
Наш мир поражён грехом, страданием и смертью, но проживание в нём - единственный способ вернуться к исходному свету и разуму. Плохо ли, хорошо ли – другого пути нет. И значит, этот мир бесценен.

Разумеется, это не дом отдыха. Таким он быть не может потому, что Создатель трудится. Наш мир слеплен из ничего, и воля Творца не может прекратить свой труд, чтобы отвлечься на отдых. Отпуска нет. В каждой точке – труд и напряжение. И потому все сознательные жители – не аспиранты счастья, не строители земного рая, но радетели Творца.

Человек рождается в этот мир для того, чтобы, одолев соблазны крови и жадность гордыни, обратиться к свету. Так Туманов сформулировал своё праздничное открытие.
Грех это вход сюда (где жизнь и смерть пополам смешаны), а свет – выход отсюда. И другого пути к жизни нет. Значит, в этот переходный мир мы родились не зря.
 
(Задача страшная, но почётная, как сказал Спирохет, правда, по другому поводу.)
 
Вот Илья, он же не был закоренелым преступником или бесом, но был тёмным – а где света взять? Надо найти, свет близко, но обозначить в словах необходимое действие невозможно, ибо оно в словах не выражается. Поэтому наполнение светом не стало культом, культурой, и каждый рождённый живёт растерянно, как Адам, отвернувшийся от Творца.