Непарадная Россия. В стихах и прозе

За кухонным столом – точнее, шатким сооружением из пластиковых ящиков, покрытых куском фанеры, - сидели двое: сухой, жилистый, язвительного вида старик - хозяин квартиры - и его обрюзглый гость с нехорошим рыхло-синюшным лицом. Стульями им служили те же пластиковые ящики из-под поллитровок и ноль семьдесят пять. Кухня была под стать меблировке: раковина сворочена, сифон заткнут тряпкой – чтоб не воняло, хотя вони и без того было достаточно, - смеситель снят, трубы отопления отпилены; на неровных срезах стояли заглушки. Дверей ни в кухню, ни в туалет, ни в единственную комнату не было; входной проём прикрывал наваленный с лестничной площадки кусок железного листа: днём прислонённый к косяку, на ночь он задвигался вплотную. О замке или ручках и говорить не приходилось! Загаженный санузел, оборудованный покорёженной стальной ванной и почерневшим, без сливного бачка, годами не мытым унитазом, красовался единственным в доме краном. В комнате, убранной несколькими цветными картинками – не имея абсолютно никакой, даже копеечной ценности, они оставались нетронутыми, - валялась груда грязных одеял, смешанных в одну кучу со старыми, рваными куртками. Незатейливое ложе принадлежало страдавшему нескончаемыми дерматитами хозяину, и был он в нём не одинок: жуткая постель кишела насекомыми.

Представить такую квартиру где-нибудь в городе – даже самом захолустном – было бы невозможно, но в полузаброшенных пятиэтажках развалившегося совхоза, где проживал Потап – а так звали хозяина страшной однушки, - в двадцати километрах от районного центра подобного, полностью убитого жилья насчитывалось немалое количество. То была изнанка современной России.

- Во все времена на Руси Святой дерьма хватало, -  зло повторял Потап. – Царскую империю всегда с дорогой шубой сравнивали, коя, выверни её наружу, гнилью будет дышать, гнидами да вшами, кровью насосанными. Только при Сталине порядок был!   

Несмотря на чудовищный быт, хозяин с годами как-то постепенно и незаметно для себя попривык и пообвыкся; любил принимать гостей, бахвалиться и по пьяни декламировать сочинённые им стихи: писательство с давних пор увлекало его романтическую душу. А был он именно романтиком, а не лириком, находя красоту не в реальном, а вымышленном, надуманном им мире. 

Кроме того, был он силён, напорист и страшен: мог, если хотел, напугать почти любого. Спать ложился - в изголовье клал нож или топор: все знали, что зарубит, не задумываясь. Приятелей и собутыльников выбирал из людей поглупей и поничтожней: с ними дружилось легче.

Любил он и одиночество, однажды так описав нахлынувшую на него нетрезвую грусть:

- Убогий стол, зелёный штоф,
Ночи стеснительной покров.
Зелёный змий на грязной плитке,
Где одиночества в избытке,
Где друг – бутыль креплёного вина,
Где ожиданье – ожиданье сна. 
    
Сегодня тоже пили креплёное. В углу в рядок аккуратно расположились пять непочатых красавиц-бутылок портвейна «777»; шестая, только что наполовину опорожненная, стояла на столе.

- Я, если б захотел, стал вровень с Евтушенко! – привычно хвастал хозяин, годами не слыхавший возражений: иначе б мог и осерчать опасно!

- Бери выше! – с воодушевлением вторил рыхлый припевала-прихлебала. Пили не за его счёт, и ему было всё равно: ни Евтушенко, ни кого-либо другого он не знал. – Давай по стакану! И - что-нибудь весёленькое из своего! Вот, балладу о пьяном зайце, например.

Выпили; хозяин, падкий на лесть и внимание – впрочем, как и все люди, – принялся читать дрянные вирши, делая это, однако, с видимым удовольствием, артистично и в лицах: 

- На поляне лунной ночью
Разговоры шли сорочьи.
Не уснуть сорочьей стае,
Злая весть в лесу витает:
Накануне на опушке
Заяц грыз хмельные сушки,
Оженить себя грозился
На красавице лисице.
Ей кричал в лесу: «Лисица!
Покажите ягодицы!»
«Что вы! Что вы! Я ж девица!»
- Рдела скромная лисица.
А у той красы-лисицы
Очень длинные ресницы,
За спиной её – косицы!1

- Ой, не могу, - взахлёб смеялся уже поддатый визитёр. – Ну, ты и талантище! А дальше-то, дальше что?

Открыли вторую бутылку, выпили; хозяин продолжил действо:

- Сушки кончились у зайца,
Стал он жаловаться, клясться…

- Видать, прочухан наступил, – жалостливо сочувствовал гость, от души и искренне сопереживая длинноухому грызуну.

- От сушек – сушняк! – Потапу льстило непосредственное, непритворно-живое восприятие его поэзии. - А в придачу, как водится, и смурь тряская, и ужор бодунный: не дали зайцу просмаковать сладкий утренний опохмел! В итоге впал он в полную меланхолию и ну голосить от отчаяния – на лесных зверушек страх нагонять:

 - Как турнепс колосится под звёздами,
 Так печаль моя дивными гроздьями
 Над полями летит, пригорюнившись,
 От тоски и страданий ссутулившись…

Надрыв был искусственным - собутыльник это прекрасно понимал и веселился от души.

Часа через два обрюзгший прихлебала наконец завалился спать, а могутный Потап - гордый своей крепостью - вмиг позабыл о недавнем лицедействе и приступил к настоящему, уже нешуточному творчеству: в таком состоянии капризные музы нередко навещали его.

Недавно Потапу исполнилось шестьдесят пять, и он частенько пригорюнивался и сокрушался по этому поводу: не та, мол, стать и удаль! В результате сегодня почти экспромтом родились стихи:

- Думой горькою сердце наполнилось,
Шестьдесят пять годочков исполнилось!
Позади моя юность крылатая,
Впереди лишь судьбина горбатая! 
От печали бреду, как потерянный.
Где же младости цвет мой сиреневый?
Лепестки за спиной тихо кружатся,
Старость верною стала супружницей.

Даже слеза навернулась: так вдруг грустно стало. Сразу вспомнились корабли, служба на флоте, солёный и крепкий балтийский ветер, такой же солёный и крепкий, как и его ликующая, звенящая победным маем лирика и вечная – тогда вечная - молодость:   

 - Если стяги алые плещутся на улице,
 Если в сердце хлынула радость революции,
 Если юность нежная пьёт росу веселия,
 Значит, снова в городе та пора весенняя!

То было славное время. Свободная и - благодаря Сталину - счастливая, мирная страна с песнями поднималась из руин после жестокой войны. Партия отменила карточки. Цены на продукты снижались каждый год. Любой мог зайти в столовую и взять – если нечаянно вдруг случилась бы такая надобность – горкой лежавший на столиках бесплатный хлеб. Милиционеры почтительно доводили подвыпивших моряков до дверей их квартир. Девушки заглядывались на красивую офицерскую форму, а улицы городов были безопасны и чисты. И куда всё подевалось? Вмиг обездоленный и осиротевший народ ещё продолжал оплакивать смерть Великого кормчего, а уже казавшаяся незыблемой и несокрушимой держава, предательски попавшая в руки недобитых вредителей и трусливых двурушников, начинала дряхлеть и, наконец, после длительной агонии окончательно развалилась, стремительно рухнув в бездну и уйдя в небытиё.

Вместе с СССР в пустоту опрокинулись и судьбы многих миллионов, вот таких, как он, благонадёжных, умеренно пьющих – не чаще пяти раз в неделю - и вполне благополучных жителей страны – опоры режима и цвета советской нации, народившейся в годы коллективизации, тотального обезличивания и репрессий. Потап, как и многие другие, тоже потерпел свой личный крах: пережил горькое унижение кумира, потерял сбережения, квартиру и на склоне лет очутился в этой богом забытой дыре.

Но с ним оставались его великий талант и неколебимая вера в личную причастность к событиям того времени. Он был в числе лучших людей поколения пятидесятников – когорте несломленных, до конца преданных сталинистов. Ставшее почти ругательным, а для него гордо звучавшее слово «сталинист» имело почти сакральный смысл, который он – конечно, лишь в малой толике - сумел выразить в гимне своего поколения:

- Здравствуй, товарищ Сталин!
Мы рано сегодня встали,
Чтоб мира алое знамя
Нести сквозь рассвета пламя!
Чтоб люди сильней стали!
Чтоб силы тёмные знали,
Что крепче мы твёрдой стали!
Спасибо, товарищ Сталин,
За то, что такими стали!
   

***

Стояла весна. Природа дышала, распускалась и жила; деревенский воздух наполнялся томительными, сладковатыми, прелыми запахами свежеоттаявшей земли. Потап радовался как ребёнок, наперёд прощая мужиковатым деревенским бабам их синюшные от долгой зимы лица, молодёжи - безделье и хамство, а непонятно почему трусливому старичью – обгаженность и обтруханность. Поэзия лилась из его переполненной души и просилась на бумагу. Школьные тетрадки в клеточку покупались с запасом и безжалостно измарывались. Кухонный подоконник был устлан исписанными и исчёрканными листочками бумаги.   

Будучи натурой капризной и творческой, Потап обожал общественное признание, принимая его сугубо в виде разного рода панегириков и дифирамбов. Созданный им «клуб любителей изящной словесности» -  сборище разного рода подонков, пользовавших председателя в качестве дармовой винной скважины - служил именно для этих целей. Выслушивая одобрительные возгласы и пьяные восхваления, Потап млел от удовольствия и размашисто, по-барски проставлялся, пропивая очередную пенсию. Таковой хватало на пару суток. Потом наступали голодные, безденежные дни на выживание; почитатели срочно расходились по неотложным делам; наступала пора протрезвления и разочарования.

И всё же он верил, что посреди жестокой и подлой жизни его иногда вымученные, а иногда и вдохновенные стихи – это жемчужины в донной речной тине! На статус более дорогого морского жемчуга ему всё же хватало скромности не претендовать.

Случавшиеся порой трезвые, скучные, ничем не заполненные дни Потап проводил, гуляя по лесу. То были нешуточные походы: неподалёку начинались дебри почти непроходимых новгородских и псковских чащоб. Как и всё в жизни, он и это делал с надрывом, жёстко, на пределе своих возможностей, отмахивая порой по сорок километров по глухому бездорожью.

Однажды к нему приблудился пёс - дикое, крупное и опасное животное: в речной проталине на его глазах зверь за пять минут загрыз здоровенного взрослого бобра; Потап ещё удивлялся, почему в рекламе у бобров снежно-белые зубы: у мёртвого грызуна клыки были неприятного жёлтого цвета. Но к Потапу пёс был лоялен и доброжелателен и даже прислушивался к его окрикам. Позже Потап взял его жить в квартиру. Животное гадило прямо в комнате, но и сторожило хорошо - можно было спать не вполглаза, опасаясь за оставшийся не открученным старый смеситель и такую же старую жизнь, а спокойно дремать в объятиях неразлучных вшей, продолговатеньких и кругленьких, с чёрными точечками посередине и без них, полупрозрачных и совсем бесцветных. Эти многочисленные и столь разнообразные кусачие приятели никогда не покидали Потапа, и на их преданность он рассчитывать мог. 

Как-то раз, очнувшись посреди ночи после ноля пяти некачественной, купленной с рук водки, он наткнулся на белёсого, костистого, с по-собачьему вытянутым безбровым лицом мужика. Усевшись худым задом на один из кухонных пластиковых ящиков, тот придирчиво обнюхивал чем-то заляпанный стакан. Рядом стояла «бомба» вермута – почти забытая и вожделенная ноль восемь из семидесятых. Мужик раскрыл пасть:   

- Здорово, человече! Что по моему лесу шастать повадился?   

Потап оглянулся: пса как не бывало.

- Да ты не боись. Стихи я твои читал: дрянь, конечно. Но попадаются и ничего. Потому и не тронул. Вот, например, про девочку-весну: 

- Шалуньей, девочкой-проказницей,
Султаном грушевых цветов,
Неловкой, милою забавницей
Пришла к ней первая любовь.
Босая, светлая, на радуге,
Забавно рожицы кривя,
Лукавым взглядом сердце радуя,
Впорхнула в мир, весной звеня!
И растопила зиму снежную,
Веселье в гости привела,
Запела сладко песню нежную
И девочку с ума свела.

- Даже странно, что у такого, - человек-пёс замялся, - циника пропитого что ли… или индивида совсем уж пропащего капелька души сохраниться сумела. Потому живи и в лес мой ходи!

Он помолчал.

- Скажи, что сам-то о себе думаешь?

- Что ж думать… Лучшие критики – люди простые и бесхитростные, - отвечал Потап.

– Таких и привечаю.   

- Сволочуг ты последних привечаешь. Всё ждал: может, зайдёт кто. Загрызть хотел. Но как чувствовали – не шли. Да ладно… - он достал ещё одну «бомбу», - у меня и тост есть! И тост этот - твоё стихотворение:

- После долгих, тяжких дум
Стих про жизнь пришёл на ум!
Жизнь идёт себе неспешно,
Не вкушать нам радость гр;шно!
В добрый, тёплый день весенний
Будем пить вино веселья!

- С тем и наведывался. А засим – прощай!

И он исчез.

Потап, с силой тряся головой, добросовестно пытался спугнуть похмельный бред - или наваждение. Но непочатый целёхонький ящик - скатерь-виносолка с двенадцатью1 округло-пузатыми по рубль пятьдесят2 бутылями - упрямился, проявляя строптивость: никак не желал растворяться в воздухе и поневоле заставлял верить в реальность недавней беседы.

***

Полностью очухался Потап только ближе к утру. На кухне по-прежнему стоял ящик вермута, во рту – привычная сухость. Огляделся: странный, диковинный кобель бесследно пропал, оставив после себя следы огроменных сапог да стойкий запах псины, временно перебивавший даже тяжёлый родной смрад. Длинный собачий хвост, уныло повисший на трубе оторванного сифона, скупо украшал первобытный интерьер.

- Думал, приснилось. Ан, нет! Шутники, мать их! Но за вермут – спасибо!

Из дома Потап не стал выходить. Поплотней привалил тяжёлый входной лист и, попивая ностальгический вермут, провёл очаровательно-пьяный день, почти как герой одного из своих стихотворений:

- Бухал ночами. По утрам,
Вонючий отыскав стакан,
Он на карачках полз к комоду,
Хлебал и пиво, пил и воду.
Он помидоры резал смачно,
Глотал первач и брагу алчно.
Варил перловку постоянно
И в тишине хихикал странно.

Пёс так и не объявился.

- Надоело ему взаперти, - думал Потап, - пошёл на волю, гуляет... Тем более весна. А скоро и лето: тепло и дичи всякой много. А у меня, кроме овсянки, ничего нет.

На следующий день, издалека почуяв соблазнительный винный дух, к Потапу зашёл новый гость – тощий мужичонка с огромным бугристым носом, сплошь покрытым уродливыми наростами величиной с перепелиное яйцо. Жуткий багровый нос так бросался в глаза, что любому, смотревшему на него, тотчас думалось: «Шалишь! Даже и не пытайся обманывать! Ты - его хозяин, а вовсе не голова, откуда растёшь».

Тем не менее, под носом шевелились живые, жаждущие потаповского вермута губы.   

- Хотел вот поинтересоваться, - слизко зашамкали они, - может, новенькое что почитаешь?

Нос, как флюгер, был направлен в сторону кухни. 

- Есть кое-что, – Потап присел на ящик. – Располагайся.

Потап начал:
 
- Баю утром встало,
Показалось мало!
Снова Баю спать легло,
Но засн;ти не смогло.
Отлежало Баю бок,
А потом с кровати – скок!
Перебралось на диван,
А в руках уже стакан.

При этих словах нос беспокойно зашевелился. Но Потап хладнокровно продолжил:

- С тёплым молоком парным,
Чтоб прогнать ненужный сплин.

Бугристый отросток понуро сник.

- Так проходят дни у Баю:
То поест, то засыпает.
Это всем пример достойный:
И в мороз, и в полдень знойный -
Надо смолоду лениться!
Отдыхать, а не трудиться!

Наступило время угощения. Вермута было в достатке, так что допили его уже ближе к ночи. Любитель поэзии носом уткнулся в кухонный пол –  затоптанный и заплёванный, тот, казалось, поморщился от брезгливости – и уснул; Потап вышел на улицу.

Пятиэтажка находилась на небольшом пригорке: в семидесятые строили так, чтобы людям дышалось, - и ветер, чуть трогая ещё не облиственные ветви деревьев, свободно разгуливал по дворовой площадке. Промозглый воздух, проникая под куртку, бодрил и остужал разгорячённое тело: несколько бутылок «креплёного» хорошо разогнали стылую стариковскую кровь! Заходившее низкое солнце плотными красками нагнетало далёкий горизонт; он сливался с лесом и тонул в нарождавшейся багряно-красной вечерней заре. В ещё пронзительно-синем, без единого облачка небе висела хорошо видная белёсая луна. Настроение держалось приподнятым. Хотелось расправить плечи и громко гикнуть. Так громко и так сильно, чтобы разом заглушить надоедливый, не дававший спать мотоциклетный треск и пьяные крики обкуренных подростков.

- Да всё ещё у меня будет, - вдруг подумалось Потапу. – Будут и друзья, и стихи, и разные там прочие «качели-карусели»!      

Он посмотрел на закатное небо, поёжился от весёлой весенней студёности и, подняв голову, завопил во всю мочь своих лёгких. Налетавший резкими порывами ветер пел вместе с ним. В соседнем дворе сидевшая в будке собака тоже задрала башку и завыла от страха.

- В синем берете дул сильный ветер.
Но вечером он стих, и получился стих.