Глава 2. Бег времени

(на фотографии - Н.П. Кузин у 2-го подъезда Волоцких домов, 2007 год)

Бег времени.

                В раннем детстве я с заворожённым вниманием следил как моя старшая сестра рисует картины. Картина маслом пишется вся сразу, не справа налево или слево на право  как пишутся  письма, или от центра к переферии. Художник сидит перед полотном и периодически отстраняется  от неё, чтобы охватить её взглядом всю сразу. Главная задача художника , чтобы вся цветовая гамма картины была гармоничной , ни одна часть картины не выбивалась, не выпячивалась из общей тональности. Чтобы взгляд зрителя сосредотачивался на главной теме картины и чтобы второстепенные детали не мешали этому. Эту методику я хочу применить при написании той части воспоминаний, которая охватывает уже мой период жизни. Конечно многое стерлось из памяти. Что-то хранится малозначительное и неинтересное. Воспоминания не приходят по приказу.  Поводом для них могут быть самые разные причины, запах цветов, табачного дыма, старой книги, например. Или гуляешь по центру и увидишь какое-то старое здание, изгиб улицы, решетки на окнах -  ведь родился и вырос то я в самом центре старой  Москвы. Трехпрудный пер, Патриаршие пруды, Малая Бронная, Палашоский рынок, Ермолаевский пер - все это до боли знакомые и родные названия. Смотришь старые фотографии и вдруг как будто услышишь родные голоса, всплывет какой-то эпизод и даже то настроение. Поэтому писать буду мозаично по мере прихода этих самых воспоминаний. Может быть и сложится какая- то картина.

                Говорят в Москве есть институт Времени и в этом институте в глубоком подвале  находятся очень точные часы , которые день за днем отсчитываю секунды, которые складываются в минуты , минуты в часы, часы в сутки и т.д. И каждая секунда ровна предыдущей и не отличается от последующей, так же как и каждая минута, и часы, и сутки, а за ними и годы. И ничто не может нарушить эту железную поступь времени.  И только в старости понимаешь, что это совсем не так. В детстве время течет настолько медленно, что все дети мечтают, ну скорей бы оно прошло, скорее бы стать взрослым. А время все равно идет медленно. Потому что каждая минута, каждый час и каждый день отличается от другого. Насыщен таким множеством событий и впечатлений, которых потом, во взрослой жизни, уж не будет никогда. В преклонном возрасте не то что сутки, а месяцы и годы пролетают с космической быстротой. Я вот теперь вижу одни только пятницы. Замедлить бег времени, наверное,  не удастся, но в каждом возрасте есть своя прелесть, и в старости она тоже есть. Ведь не задаром же её дал нам Бог. Страсти и желания улеглись, и приходит осознание того, что приближаешься к итоговой черте. Но нет желания цепляться за каждую секунду и кричать: «Я не хочу умирать!». Кричи не кричи конец  все равно будет.  Нужно брать пример со своих предков. У каждого старика и старухи был узелок, как они говорили «со смертным» (т.е. с одеждой в которой его должны были похоронить). Сколько в этом спокойствия и мужества и достоинства. А теперь расскажем немного об этом беге времени.               

Раннее детство.

               Родился я 6 января 1944 года в 11 часов вечера. Это «знаменательное» событие произошло в роддоме  им. Н.К. Крупской, что на Миусской пл. Время было тяжелое – шла война. Наверное, если бы не трагическая гибель моего старшего брата Шуры, я бы не появился на свет. Отцу и матери в это время было уже 38 лет. Нехватка элементарных продуктов питания, да попросту голод, нервная обстановка в связи с войной, трагическая гибель сына - всё это сказалось на состоянии моей матери и естественно на моем здоровье. С детства у меня плохое зрение. Но узнали об этом мои родители только во время подготовки меня в школу. Кстати о роддоме. Как-то в середине 90-х годов теперь уже прошлого века я должен был встретиться  со своим сослуживцем Сериковым в Министерстве среднего машиностроения, которое находилось на Миусской площади. Я приехал рано и решил немного побродить по этому району. Район уже начал перестраиваться,  многие дома были сломаны. Проходя по какой-то улице бросил случайный взгляд в глубину двора и невольно замер, потому что увидел здание, которое я уже когда-то видел. Это было здание  промышленного предприятия из красного кирпича  дореволюционной постройки, с огромными окнами. Но это здание я никогда не мог видеть ранее т. к. именно в том районе я никогда не бывал. Я повернул назад и пошел по параллельной улице и тут увидел здание роддома им. Крупской и тут понял, что здание этой фабрики находится как бы во дворе за роддомом. Возможно мама подносила меня к окну, когда была в этом роддоме и в детском мозгу запечатлелась эта картина. В общем какое-то дежавю. В детстве я иногда вспоминал какие-то случаи, которые, как думали взрослые, я помнить просто не мог. Но я-то их помнил. Например я помню как меня крестили.  Мне было года два или чуть больше, во всяком случае это было зимой, так как меня очень сильно укутали. Я уже умел говорить, потому что во время крещения я плакал и кричал: «Ой, тётя!», вероятно приняв священника, одетого в длинные одежды, за женщину. Происходило крещение в храме Воскресения Славущего что на Успенском вражке. Теперь это Брюсов пр.

                Храм при советской власти не закрывался и находился близко от Волоцких домов, где мы тогда жили. Крестными отцом и матерью у меня были дядя Миша, брат отца,  и тётя  Феня, сестра матери.  Помню, как мы гуляли на Патриарших прудах, спустились вниз к воде  и я утопил там игрушку. Этот эпизод всплывает тогда, когда сидишь у  какого-нибудь затона или пруда и слышишь запах воды и тины. В году 1949 или 1950 Патриаршие пруды были подвергнуты реконструкции. Воду из него выкачали, очистили от мусора, укрепили берега, поставили ограду. В углу пруда, который ближе к Садовой установили огромную бетонную скульптуру лягушки. Уже вниз к воде спускаться было нельзя. Отремонтировали павильон. В этом павильоне зимой была раздевалка для детей и взрослых, которые хотели кататься на коньках. Перед открытием зимнего сезона по льду пруда пускали грузовую машину, чтобы проверить крепость льда. В какую-то из зим машина провалилась под лед. Потом её вытаскивали подъёмным краном. Каток всегда был полон людьми, звучала музыка, уже на подходе к Патриаршим прудам создавалось радостное, праздничное настроение. Вокруг пруда - своеобразный парк, есть детская площадка. На детской площадке установлен памятник баснописцу Крылову. В стародавние времена здесь было Козье болото поэтому и название Козихинский переулок, затем на месте болота были вырыты три пруда. В конце XYI в. Это место и выбрал патриарх Иоаким для своей резиденции. И стали пруды называться Патриаршими.

                Потом два пруда высохли, но название переулка так и осталось Трёхпрудный. Я помню отец мне написал на толстой картонке наш адрес «Трёхпрудный пер. дом 11/13 квартира 57».  Этот адрес я  запомнил на всю жизнь. По этому адресу находились два огромных дома – так называемые «Волоцкие дома». Своё название они получили, вероятно, по фамилии владельца этих доходных домов - князя Волоцкого. Построены дома по проекту архитектора Эрнста Нирнзее в 1912 – 1913 г.г.. Этот архитектор фигура довольно загадочная. Ни достоверной биографии, ни точного перечня, построенных им сооружений, ни даже фотографии нет. Достоверно известно лишь около сорока построенных им сооружений, из которых самое известное «тучерез», так называли в Москве высотные здания построенные до I Мировой войны. Находится оно в Гнездниковском переулке. На крыше этого дома была смотровая площадка, летний сад, даже небольшой фонтан. Зимой для детей на крыше заливали каток. Отец рассказывал, что любой желающий мог подняться на крышу этого дома, чтобы полюбоваться с  высоты прекрасным видом Москвы. Сам он неоднократно бывал на этой крыше.  Я помню,  как школьниками  мы собирали макулатуру в этом доме. Тогда можно было зайти в любой дом, никаких железных дверей, ни электронных замков не было. И квартирных краж не было. Нам надавали столько макулатуры, что мы еле дотащили её до школы. Меня поразили в этом доме длиннющие коридоры, которые освещались огромными окнами, находившимися вконце этих коридоров. Волоцкие дома – это очень интересное сооружение. Два огромных дома протянулись от Трёхпрудного пер. до Большого Козихенского пер.Между ними_ безимянная улица. Мы её называли проезд. Строиться Волоцкие дома , вероятно,  начали с Козихенского пер. т. к. нумерация подъездов начинается оттуда. Причем один дом с четными подъездами, другой с нечетными. Дом строился по мере приобретения земельных участков поподъездно, поэтому нет ни одного одинакового подъезда.  Части дома, относящиеся к данному подъезду,  также разные в архитектурном отношении. Но это впечатление создается если уж очень приглядываться. В целом у дома внушительный, я бы даже сказал имперский, неоклассический стиль.

                Жили мы на четной, если так можно сказать, стороне, во втором подъезде. Второй подъезд самый большой. Широкие лестничные марши неспешными спиралями поднимаются вверх на шестой этаж. Если подняться вверх до шестого этажа и поглядеть вниз в колодец проема, то нас, маленьких детей, охватывал ужас от этой высоты. Однажды (я учился в то время в четвертом классе) в комнату вбежала моя сестра Таня и закричала: «Там человек бросился вниз с лестницы!». Я выбежал на лестничную площадку и глянул вниз – на кафельном полу подъезда лежал человек. Он был в пальто, ноги его были неестественно вывернуты и под ним была большая лужа крови. Потом, когда его унесли, дворничиха соскребала эту кровь, похожую на застывший  клюквенный кисель,  железным совком в ведро. Видимо, бросился вниз он с шестого этажа, смерть наступила мгновенно. Шляпу его нашли на нашем этаже. Причину самоубийства так никто и не узнал.

                Строились Волоцкие дома как доходные. Квартиры предназначались для одной семьи. После революции все богатые буржуи были выселены или уплотнены и из этих квартир сделали коммуналки, т.е. в каждой комнате жило по одной семье. Когда родители приехали в Москву и стали жить у тётки Матрёны в Волоцких домах, то в нашем подъезде на лестницах ещё лежали ковры, а сверху спускалась огромная люстра. При мне уже никаких ковров не было, а от люстры осталась длинная железная труба, на которой люстра держалась. Кстати ковры и люстра, как говорил отец,  исчезли уже в 1925 г. В некоторых квартирах оставались вещи старых хозяев. Так, например. У наших соседей по коммунальной квартире, Беловых, на стене висели две больших картины в тяжёлых золочёных рамах в стиле Альфонса Мухи.

                Наша квартира состояла из пяти жилых комнат, ванны, кухни и туалета. Кухня была поделена на две комнаты: непосредственно кухни и комнаты для прислуги с окном, выходившим на черный ход. Лестница черного хода была будто скопирована с лестницы средневекового замка - невероятно крутая, с забегающими ступенями, по которым мы спускались с риском для жизни, когда выносили помойные ведра. Высота потолков в квартире была 3 м 75 см. Таких потолков я нигде больше не встречал. Говорят, раньше на входных  дверях всех квартир были красивые медные ручки, потом они все исчезли. Когда входишь в квартиру, то с правой стороны расположена анфилада из трех комнат, соединенных дверями. Конечно, когда квартира превратилась в коммунальную эти двери намертво закрыли. Комнаты были площадью 12, 25, 16 метров. Окна этих комнат выходили на Козихинский переулок. Слева начиная от входной двери находился туалет, кухня и очень маленькая комната, где сначала жили две  старушки, а когда они умерли, поселилась  одна тоже не молодая женщина  - Дорожкина. Коридор был заставлен шкафами, сундуками, на шкафах были какие-то коробки, но коридор не казался тесным.  Окна нашей комнаты, комнаты Дорожкиной и кухни выходили во двор. Конфигурация дома со двора резко отличалась от фасадной части дома. Двор изобиловал углами и закоулками, поэтому строго во двор выходило окно только нашей комнаты, а окна кухни и нашей соседки упирались в стену такого закоулка, и эти комнаты не были доступны для прямых солнечных лучей. В конце коридора была ванну и рядом с нею дверь в нашу комнату. Это была бывшая детская размером 11 кв. м. Комната бала прямоугольная со скошенным углом, в котором был дверной проём, из-за этого она была ещё более неудобная.

                Мои родители, как я уже писал, прожили в ней 35 лет. Я прожил в этой комнатёнке 16 лет. Сейчас уже трудно себе представить, как могли мы все там поместиться. Особенно после того- как моя старшая сестра вышла замуж и неё родилась дочь. Нас стало тогда 7 человек. А ведь довольно часто приезжали ещё деревенские родственники, по два – три человека. На ночь вся комната превращалась в одну огромную постель, кто-то спал на стульях, кто-то под столом, а кто-то свернувшись калачиком у самого порога. Мы с отцом, когда я стал более менее взрослым , спали на полу. Место было настолько узким, что приходилось спать на боку. Когда уставали спать на одном боку, то приходилось поворачиваться на другой, как  по команде, одновременно. Я вспоминаю, что мать мыла пол каждый день, а иногда и по два раза. Тогда не принято было менять обувь и одевать домашние тапки. Только, когда мы получили квартиру в Черёмушках в 1959 г., мама сама нашила  всем тапочки, причем каждому по ноге. К сожалению, у нас были колодки только на правую ногу, но со временем тапочки на левую ногу принимали правильную форму. Комната в Волоцких домах была основательно заставлена мебелью. Там находились двухстворчатый шкаф, диван с высокой спинкой  и валиками, швейная ножная  машинка «Зингер» обеденный стол , три стула, тумбочка, а над нею зеркало, родительская кровать и буфет. Самую большую комнату занимала одна пожилая женщина. Все звали её -Екатерина.   В её осанке, лице и поведении действительно было что-то царственное. Рассказывают, что она была то ли владелица этой квартиры, то ли непмановка. У неё была незамужняя сестра, которая жила в соседней 16-метровой комнате.
   
                Екатерина был замужем за немцем.   Когда в 1933 г. в Германии пришли к власти фашисты, то был объявлен призыв ко всем немцам, проживающим за границей, вернуться на родину. И муж Екатерины уехал в Германию. В некоторых коммунальных квартирах соседи ходили  к друг другу в гости, на праздники устраивали общие застолья, в нашей квартире  этого не было. Мы – дети, вернее моя младшая сестра Таня, дружила с соседским мальчиком Мишей Беловым. Жили они в шестнадцатиметровой  комнате,  справа от ванны. Кстати о сестре. Родилась Татьяна 22 августа 1946 года. Я помню когда отец пошел за мамой и Татьяной в роддом, то меня с собой не взял. Нужно было меня с кем-то оставить и меня решили оставить с тетей Феней. Тетя Феня жила в соседнем подъезде на первом этаже. Чтобы не заходить к ней, отец крикнул, чтобы тетя Феня открыла окно. И меня прямо с улицы через подоконник передали с рук на руки.  Следующая картина: мы поднимаемся  по лестнице в нашем подъезде, впереди отец несет Таню, завернутую в красное стеганое одеяло, рядом мама, а меня ведёт за руку Нина.

                Еще один эпизод: я хожу с палкой по комнате, мне очень не нравится, что всё внимание и любовь отданы этому маленькому существу. Мама кормит Таню. Я размахиваюсь и бью палкой по голове сестру. Меня за это очень здорово наказали. Конечно, цельной картины того времени нет. Но общее ощущение – это тревога, ожидание чего-то страшного. От входной двери квартиры в каждую комнату был проведен свой звонок. У нас в комнате отец сделал такой звонок, что мертвого поднимет. И вот я нахожусь  в комнате один. Раздается звонок, я страшно пугаюсь, и начинаю судорожно прятать дрова, приготовленные для растопки печки в ванной, под Танину детскую кровать. Вероятно взрослые говорили, что дрова ворованные и за них могут посадить в тюрьму и поэтому у меня произошла такая реакция. Действительно время было тревожное и очень голодное, отец часто менял работу, перебивался случайными заработками. Наконец он устроился проводником на железную дорогу. И тут у него украли карточки. Современному человеку трудно представить что это такое – продуктовые карточки.

                Карточки внешне напоминали почтовые марки, которые выдавались блоками, и на них было написано наименование того продукта, который можно было получить. Карточки выдавались работающим. Если у работающего человека была семья, то количество карточек немного увеличивалось. Конечно количество продуктов по карточкам было строго лимитировано. Это была строго ограниченная биологическая норма, чтобы человек не умер. Если человек терял карточки это означало неминуемую смерть. И так то этих карточек не хватало. Мама не работала. Нина часто рано утром часов в 4 или 5 ходила к зданию редакции «Известий» на Пушкинской площади и покупала там свежие газеты, чтобы тут же их продать немного подороже  и купить батон хлеба. Мама ходила на фабрику «Красный Октябрь», где она работала до моего рождения, и получала там бесплатно картофельные очистки. Из них, предварительно их провернув через мясорубку, делала кашу и кормила меня. Когда, уже после войны мы получили по карточкам гречневую крупу и мама сварила мне кашу, то я не стал её есть. Она показалась мне невкусной и я попросил опять кашу из картофельных очисток. Потеря карточек была катастрофой. Просить было не у кого, все находились в таком же положении, излишков не у кого не было. И тогда отец стал охотится на кошек. Первой жертвой стала кошка нашей соседки Екатерины. К слову сказать у неё было 5 или 6 кошек. Она потом всё сетовала; «Куда же пропала моя кошечка?». Мама и Нина не смогли есть кошек, Татьяна была еще маленькая, а мы с отцом так с удовольствием их поедали. Мне сначала не говорили, но потом я сам догадался. Однажды отец принес с улицы кошку. Я очень обрадовался, что у меня будет своя кошка. А на утро под батарей я увидел отрубленную голову моей  кошечки. Горевал я не долго.  Особенно мне нравилась кошачья печенка. Приготовление пищи происходило на общей кухне и соседи часто спрашивали мать, что это она варит. Она отвечала, что это муж во время длительной остановки поезда ловит в лесу зайцев. Уж не знаю верили ли оно в это или нет, но никто ничего не говорил. Самое главное, что мы пережили это страшное время и остались живы.

                В 60-е  80-е годы прошлого века выходил журнал «Сельская Молодежь», а к нему в качестве приложения выпускался альманах «Подвиг». В одном из номеров «Подвига» были напечатаны воспоминания одной жительницы Ленинграда, пережившей блокаду. Повесть эта потрясает своей искренностью и мужеством. Она пишет, что когда наступили страшные , голодные времена, в Ленинграде сначала были поедены все собаки, потом кошки, люди счищали с обоев муку (раньше при оклейке обоев применялась мука, а не клей) Варили кожаные ремни, дети летом ели одуванчики, люди ели майских жуков. Были случаи людоедства. Особенно страшно было зимой, когда к мукам голода прибавлялся холод. И вот однажды, вспоминает писательница, когда уже все что можно было съедено, в углу комнаты она увидела крысу. «Как крыса выжила в этих чудовищных условиях, я не знаю» - пишет она. Женщине каким-то чудом удалось поймать крысу. Она её сварила и вместе со своим младшим братом и сестрой съели. Теперь шкурка этой крысы, натянутая на куске фанеры, бережно храниться в этой семье. Ведь если бы не эта крыса вся семья просто бы вымерла. Шкурок кошек у нас нет, но то что они помогли нам выжить я не забуду. Чувство голода было моим постоянным спутником лет до 20. Естественно, первые полтора – два года своей жизни я этого, возможно, не ощущал, слава Богу у матери было молоко. Но потом, особенно когда родилась сестра Татьяна, я это почувствовал со всею силой.  Были даже попытки пососать грудь вместе с сестрой, но они были своевременно пресечены. На двоих, конечно, молока бы не хватило. Мать даже клала на груди одёжную щетку , чтобы я во сне не принялся сосать грудь.
 
                Спали мы тогда с сестрой и мамой на одной кровати. Щетка эта до сих пор где-то хранится. Отец зарабатывал мало, зарплаты едва хватало на питание. Детскую одежду или за кем-то донашивали или перешивали из старья. Я до 14 лет не знал какой у меня размер обуви, т.к. ботинки всегда были с чужой ноги. Первый костюм мне тоже купили в 7 классе. Он сидел на мне как на чучеле, потому сто его купили на вырост. Но этого я не знал, мне казалось что это замечательный костюм, В школе у нас был вечер и я пошел на него в новом костюме. На вечере ко мне подошел Олег, наш сосед по подъезду с пятого этажа, очень обеспеченный парень. У них был даже легковой автомобиль, тогда это был показатель роскоши. «Что папин костюмчик напялил?» - спросил Олег, и вся компания, окружившая нас, загоготала. В раннем детстве, помню, очень любил тюрю. Тюря делалась так: в холодную воду крошился черный хлеб, резали зелёный лук, добавлялась чайная ложка подсолнечного масла – вот и готово замечательное блюдо. Почему-то не любил свежие огурцы и вафли. Летом с едой было полегче. Мы обязательно выезжали в деревню или в бабушкин дом или к родственникам. Первый раз, это было 1948 г. мы поехали к сестре отца, тёте Лизе в поселок Тарусский. Это пристанционный поселок Московско-Курской железной дороги, в трёх часах езды от Москвы. Дом тёти Лизы находился недалеко от железнодорожной станции, так что грохот проходивших поездов и гудки паровозов слышались постоянно. Местность там низменная, равнинная, какая-то скучная,  правда, рядом лес. Может быть эти детские впечатления остались от той тягостной атмосферы, которая царила в доме. Нас там явно не ждали. А приехали только я и моя сестра Нина. Мама не поехала потому, что Таня была еще маленькая.

                Кроме нас там жили ещё тётя Клава, сестра отца, с мужем и дочь тёти Лизы Лида. Так что народу - то хватало, а есть было не чего. У тёти Лизы был небольшой огород и коза, которая давала немного молока. Это было, наверное, самое тяжелое время. Я постоянно  хныкал и просил есть. Два стакана козьего молока и два куска хлеба в день мне не хватало. Нина меня всячески отвлекала от мыслей о еде. Мы ходили гулять в лес, гуляли по поселку. Она однажды слепила мне несколько фигурок из глины, изображавших каких-то зверушек и оставила их сушится на улице. Но тут хлынул дождь и все фигурки размокли. Я, помню, мне было очень горько. Наконец, как-то поздно вечером, приехал отец. Привез много всякой еды – колбасы, белого хлеба и еще чего-то. У тёти Клавы был большой мешок с капустой, которую она никому не давала. Услышав, что приехал отец, тётя Клава стала поспешно прятать этот мешок под кровать, чтобы отец не увидел  капусту. Вот до чего доводит голод, хотя один кочаник -то можно было бы дать. А через год или два произошёл такой эпизод. Наши деревенские родственники довольно часто приезжали в Москва и останавливались у нас. Как-то приехала тётя Клава с мужем. Все сидели за столом, а я и спроси: «Тётя Клава, а помнишь, как ты от нас капусту прятала?». Наступила зловещая тишина. Потом тётя Клава вскочила и выбежала из комнаты. Вскоре они уехали. Видно совесть была ещё не совсем потеряна.
 
                В следующее лето мы решили ехать в бабушкин дом в деревне Красивка. На родину отца мы никогда не ездили. Мать его Варвара умерла ещё во время войны, в доме уже никто не жил и он потихоньку разрушался. Я благодарю судьбу, что довелось пожить в Красивке, по-моему, более красивого места нет. Деревня расположена на горе. Местность там вообще холмистая. Из нашей деревни открывается прекрасный вид на много километров вдаль. Если приглядеться, то можно увидеть даже город Чернь, который находится в 5 км. от деревни.

                Многие могут сказать что «всяк кулик своё болото хвалит», но когда я разговариваю с людьми, которые побывали в этой деревни, то все отзываются о ней в превосходных степенях. Мне и теперь больше нравятся холмистые местности, чем равнинные, которые мне кажутся скучными, навевающими тоску. И сплошные леса больше пугают, чем радуют. А тут все гармонично: леса, перелески чередуются с полями, ложбинками, оврагами и долинами рек и ручейков. А какая тишина. Когда ты выходишь из поезда, то первое время, кажется, что  оглох. И только через некоторое время начинаешь различать некоторые звуки – сначала резкие крики ворон и грачей, сидящих на пристанционных деревьях, потом кудахтанье кур, людской разговор, и оказывается звуков настолько много, что их разнообразие не сравнить с монотонным городским шумом. Наверное, когда многочисленные поколения предков жили в одной и той же местности, то их потомки чувствуют себя комфортно только в аналогичной местности. Сказывается генетическая память. 

                Дома в нашей деревни расположились на склоне холма в виде огромной буквы «П». Деревня четко ориентирована по сторонам свете, открытой частью на запад, северная часть ближе к реке «Уготь» (так называется река) находится в нижней части холма, по вершине холма – южная часть деревни. Дом бабушки Федосьи был расположен в верхнем южном углу деревни, на пересечении трех дорог. Незадолго до войны дом пытались сжечь. Видно из зависти, т.к. вся семья перебралась в Москву, сначала старшая дочь - Прасковья (моя мать) потом  Фёдор  и Феня. Видно это и вызывало злобу и зависть соседей. С одно стороны понять их можно: с приходом новой власти лучше жизнь не стала, были организованы колхозы, трудодни обеспечивались скудным количеством продуктов, да ещё нужно было трудится на своих огородах – иначе просто не проживешь. Выбраться из этой ситуации можно было только уехав в город. А тут ввели паспортную систему, при этом  паспорта колхозникам не выдавали, и стали колхозники государственными крепостными. Весь негатив выливался вот на таких новоиспеченных москвичей, как семья моей бабушки Федосьи. Но с другой стороны зачем же живьём–то сжигать, ведь дверь была подпёрта колом, чтобы никто не выбрался. Там же были мои малолетние  брат Шура и сестра Нина. Вот такие были нравы.

                Большинство деревенских домов были построены из кирпича, не потому, что жители богатые, а потому, что строительного леса мало. Построены дома до революции. Крыши соломенные. Полы в большинстве домов земляные. Планировка домов в основном везде одинаковая: три или четыре окна по фасаду дома, входная дверь, ведущая в сени. Некоторые дома имеют крыльцо. Сени как правило просторные по площади равны половине площади избы. В них хранится сельхоз инвентарь, мешки с зерном, сундук с многочисленными отделениями, в которых находятся  крупы, большие караваи ржаного хлеба. Из сеней одна дверь ведет в избу, другая во двор, где находится скотина: корова, свиньи, куры, гуси, козы и овцы. Во двор с улицы  ведут также большие ворота, через которые летом выгоняется скотина в стадо. В стаде пасутся коровы и овцы, а свиней и коз пасут дети хозяев. Гуси самостоятельно ходят на реку, куры от дома далеко не отходят. В избе обстановка тоже типовая: в противоположном от двери углу стоят на полке иконы, около них теплится лампада, напротив окон находится  русская печь, вдоль окон – широкая лавка и стол. В избе может быть также небольшой шкаф для посуды или сундук для этих же целей. Русская печь – это целое произведение искусства.  Никто не знает когда появилась такая печь на Руси. Русская печь и греет, и кормит, и лечит, и даже моет. Поражают её размеры - иногда она занимает пол избы. Зимой на печи может спать до трёх человек. Это очень рациональное сооружение. Причём каждая печь строится под хозяйку. Печник измеряет рост хозяйки, длину её локтей и по каким-то, только ему ведомым  расчетам,  начинает класть печку. В ней какая-то сложная система дымоходов, которая позволяет нагревать печь одновременно со всех сторон. Есть печурки, ниша для хранения кочерги и ухватов, загнетки, круглая дырка, в которую вставляется труба от самовара и много чего-то ещё. Русская печь используется для лечения простудных заболеваний. Достаточно было пролежать на печи одну ночь и простуды как не бывало. Мама рассказывала,  как она мылась в печке. Сначала печку протапливали, затем убирали из неё угол и золу, клали доску, раздетый человек туда забирался, его закрывали заслонкой и некоторое время он там находился. Человек покрывался потом, все поры открывались, тело прогревалось. Что там финская сауна! Потом человек вылезал, его обливали теплой, а иногда и холодной водой,  и тело просто скрипело от чистоты. По обе стороны от печки располагались чуланы, в которых стояли или кровати, или сундуки с зимней одеждой, тулупами, меховыми шапками и другим скарбом.

                Приготовления к поездке в деревню начались ещё зимой. Добирались мы до деревни следующим образом: сначала поездом до станции Скуратово (это 8 часов от Москвы), затем пешком 15 км. до деревни Красивка. В деревне в это время было голодно. Только что кончилась война. Все продукты приходилось везти из Москвы. А это ни много ни мало, а килограмм 100. Собирались поехать: отец, мать, сестры Нина и Таня, я, двоюродные брат Анатолий и сестра Света (дети тёти Фени) и бабушка. Отец решил сделать повозку для перевозки продуктов. В магазинах ничего подходящего для изготовления этого передвижного средства не было. Пришлось делать из подручных средств. Получилась эдакая платформа где вместо колёс были подшипники. О том в какую мы историю попали с этой повозкой чуть позже. Наконец наступил день отъезда. Весь день собирали чемоданы, узлы, мешки. Ведь кроме продуктов питания нужно было взять и другие вещи. Поезд с Курского вокзала отходил в 11 часов вечера. Приехали задолго до отхода поезда. Расположились на платформе. Получилась внушительная гора вещей. Наконец подали поезд. Тащил его огромный черный паровоз. Колеса паровоза были больше меня. Откуда-то из-под паровоза вырывались клубы пара. Поезд остановился. И тут началось что-то невообразимое. Все кинулись занимать места в поезде. Я сейчас не могу объяснить почему это происходило: то ли в билетах не проставлялись номера вагонов и мест в вагоне, то ли это была привычка еще с военных времен брать поезд штурмом. Но это действительно был штурм. Никто ни с чем и ни с кем не считался. Здоровые мужики отталкивали женщин, детей, лезли первыми, захватывали места и успокаивались, уже тихо переругиваясь. Мы попытались тоже влиться в эту толпу штурмующих. Куда там я получил удар по голове каким-то чемоданом. Нас просто выкинули из этой толпы. Отец, нагруженный мешками и чемоданами, так и не смог даже подняться на ступеньки поезда. «Ах так!» сказал тогда отец – «сейчас мы тоже сядем в поезд». Он достал из какого-то узла фуражку железнодорожника, одел черную спецовку, похожую по форме на железножорожную, вынул странного вида ключ и мы спокойно, чтобы не привлекать внимания,  подтащили все вещи к  дверям закрытого вагона. У вагона никого не было. Отец открыл этот вагон, мы быстро затащили в него все наши вещи и заняли целое купе. Видно, к такому варианту событий отец был готов и заранее приготовил и фуражку, и  ключ от вагона. Он ведь некоторое время работал на железной дороге и знал  её секреты. Подавая поезд под посадку, открывали не все вагоны, для того чтобы на следующих станциях была возможность посадить других пассажиров. Сначала в вагоне никого не было. Потом, когда люди не успевшие сесть в другие вагоны, поняли, что есть ещё один пустой вагон, кинулись к нему. Через несколько секунд вагон был заполнен. И тут прибежал проводник. Он истошно кричал: «Кто открыл вагон?!» Но никто не признавался. И мы, тихо радуясь, тоже молчали. Поезд тронулся и я, свернувшись калачиком, заснул. На следующее утро часов в 7 утра поезд прибыл на станцию «Скуратово». Мы выгрузили наши вещи на платформу. Вдруг всё кругом потемнело, подул шквальный ветер и началась гроза. Молнии сверкали одна за другой, грохотали раскаты грома. Мы еле успели укрыться на вокзале. Ливень так же внезапно кончился, как и начался. Решили начать свой пятнадцатикилометровый путь. Вытащили все наши узлы и мешки, взгромоздили их на самодельную платформу и поехали. Пока мы тащили нашу телегу по привокзальной площади, она ещё двигалась. Но как только мы въехали на грунтовую дорогу, импровизированная тележка увязла в раскисшей от ливня дороге и встала. Никакими усилиями её нельзя было сдвинуть с места. Она ещё больше увязала в грязи. Отец ни как не мог расстаться со своей идеей – самостоятельно добраться до деревни. Он взвалил на себя самые тяжёлые и громоздкие мешки, посадил меня сверху на эти мешки и пошёл. Но тут его ноги расползлись в жидком месиве дороги, и он чуть не упал. «Не солоно хлебавши» мы вернулись к вокзалу. Отец пошёл искать, кто бы мог довести нас до деревни.   

                Но в такую даль никто не соглашался ехать. Потом кто-то посоветовал обратиться к местному лесничему, дом которого находился поблизости. Отец пошел. Вскоре вернулся с невесёлой вестью – лесничий куда-то уехал, вернётся к вечеру. Делать было нечего, пришлось ждать. Набежали облака, подул холодный ветер, но дождя, слава Богу,  не было. Мы сидели под каким-то продуваемым навесом и никуда не отходили, боясь пропустить возвращения лесничего. И сейчас у меня перед глазами стоит эта унылая привокзальная площадь, платформа, и вдоль платформы стоят огромные липы, на ветках которых сидят черные вороны, и беспрестанно каркают. К вечеру к нам подошла жена лесника и позвала в дом. «Что же вы сидите на ветру, попросились бы в дом» - говорила она. Вскоре приехал лесник. Видно, ему не хотелось ехать. К нашим уговорам присоединилась его жена, и он, пробурчав что-то, согласился. Не смотря на то, что телега была верхом набита вещами, в ней нашлось место и мне с Таней. Нас полусонных вынесли из избы, и усадили в повозку. В пути я окончательно заснул, иногда только просыпаясь от хлеставших меня веток, дорога проходила в основном по лесу. Только сейчас я думаю, что идея отца с этой убогой тележкой-платформой, была утопичной. По деревенской грунтовой дороге в сухую погоду эту тележку  ещё можно было везти, но только пустую. Нагруженная, да ещё таким тяжёлым грузом она застряла бы на первой рытвине. Колёсами ей служили подшипники очень маленького диаметра. Как этого не понимал отец, я не знаю. Ему и мама об этом говорила, но он был страшно упрям, и никого не слушал.

                Как мы доехали, я уже не помню. Да и вообще из того лета в памяти остались лишь отдельные эпизоды. Бабушкин дом представлял из себя довольно плачевное зрелище. После пожара его кое-как восстановили, обуглившиеся брёвна обмазали глиной, крышу покрыли соломой. Русская печь, правда, сохранилась. Во время войны деревня была занята немцами. Особых эксцессов не было, но когда немцы уходили, им был дан приказ сжечь всю деревню. Делали они это как-то неохотно. Всех предупредили и даже помогали вытаскивать из изб домашний скарб. Солдаты ходили по деревне и факелами поджигали соломенные крыши. Рассказывают, что к нашей хижине тоже подошёл солдат с факелом, помочился на угол и, даже не поджигая её, ушел, настолько дом показался ему убогим. Вот в таком доме нам предстояло провести все лето. Но нам он казался замечательным. Я, конечно,  не помню всего, но ощущение радости и свободы осталось. Всплывает такой эпизод. Мы с Таней лежим на, разостланном на траве, одеяле, над нами полог из большой простыни. Анатолий, двоюродный брат(мы все его называли Толька), где-то достал водки, мочит ею хлеб и кормит бабушкиных кур. Через некоторое время все куры заснули. Бабушка выходит из дверей и кричит, видя лежащих во дворе кур: «Ах, мои милые, ах, мои хорошие, как же я без вас!»  А мы все смеёмся. Но бабушка  Тольку любила и, ничего ему за это не было. Ещё один эпизод. Мы на речке. Большая компания девчонок и мальчишек, кто купается, кто загорает. Толька искупался и одевается, и вместо носок, надевает зимние варежки. И на удивлённые вопросы отвечает: «Это не варежки, а носки. А это мешочек для пыли», и показывает на  отросток варежки для большого пальца. Ещё одна картина. Отец и Нина собираются в Москву, Нине надо поступать в какой-нибудь техникум или училище. Я прошу меня тоже взять в Москву. Отец, чтобы от меня отвязаться, обещает меня взять с собой. Мы все идём их провожать и тут я понимаю, что меня не берут в Москву. Я чуть не забился в истерике, так реву, что ничего не слышу. Мне  горько не от того, что меня не берут, а то что меня обманули. Я продолжаю заливаться слезами и вдруг слышу страшные удары грома, а в той стороне, куда ушли отец и Нина – яркие всполохи молний. Мама мне говорит: «Вот, видишь, ты так плачешь, что даже гроза началась». Я пугаюсь и прекращаю плакать.

                И последний эпизод. Мы уезжаем в Москву. В конце лета бабушка дом продала. Что послужило причиной этому я не знаю. Может быть нельзя было иметь две площади в деревне и в Москве, может быть плохие отношения моего отца и бабушки, а может быть элементарная алчность, получить сразу много денег. Правда, много денег бабушка и тётя Феня (бабушка жила у тёти Фени) за дом не выручили, да и потрачены они были очень быстро. Покупатели – семья Токуновых, состоящая из трёх человек, глава семьи – шофёр, жена и дочь – Тамара. Токунов довёз нас до станции Скуратово на своей грузовой машине. Мы ехали в жестком железном кузове, больно ударяясь о борт машины. Мать очень переживала, что продали дом, и мы теперь не сможем поехать  деревню.

                Лето 1950 или 1951 г.г. мы поехали к тёте Лизе, т.к. в  Красивку нам было ехать не к кому. Практически ничего не помню, только сохранилось настроение – какое-то тревожное, неуютное. Нежелательные мы были там гости. Остались в памяти два эпизода: скандал тёти Лизы с соседом из-за территории и как мы с мамой по требованию тёти Лизы воровали в лесу из чужих заготовок дров длинные жерди. Мы не прожили там и двух недель. У родственников отца никогда не было привычки говорить что-то откровенно и прямо в глаза, все  из под тишка. Как-то с утра тётя Лиза гундосила себе под нос: «Вот, приехали тут, целой оравой, ничего не привезли». Хотя мы привезли два довольно увесистых мешка с крупой и макаронами. Мать не стала оправдываться или что-то доказывать,  собрала вещи, одела нас с Татьяной, и пошла на станции. Пока мы ждали поезда, подошла тётя Лиза. Стала уговаривать остаться, но мать не вернулась, т.к. от принятых решений никогда не отказывалась.

                В 1949 г. Нина поступила в художественно-педагогическое училище. И сразу вся комната запахами масляных красок, рулонами ватмановской бумаги, большими папками, в которых лежали Нинины рисунки. Я впервые услышал новые слова: эпоха возрождения, колонковая кисть, мастехин, набросок, эскиз, пейзаж, натюрморт, пленер. Покупка молберта превратилась в целое событие. До чего же мне нравился этот лакированный ящик, Если его открыть, то он превращается в замечательную шкатулку: на внутренней поверхности крышки крепится обыкновенно грунтованный картон и делаются этюды маслом., а нижняя часть ящика разделена на множество отделений, в которых лежат тюбики с масляными красками, различные кисти, мастехин (нож для очистки от засохшей палитры от масляной краски), угольки, мелки и пр. Нина просила меня посидеть некоторое время неподвижно, пока она делает эскиз с меня. Я помню, для меня было мучительно даже пять минут сидеть неподвижно, а приходилось сидеть и больше. Помню как однажды  на меня надели мамино пальто, закутали в шаль, надели варежки, и так я должен был некоторое время сидеть пока меня рисовали. Я еле высидел. Когда эта экзекуция кончилась и меня раздели, то я был весь мокрый и красный. В свободное время от учебы Нина всегда что–нибудь рисовала, то карандашом, то углем, то акварелью, то маслом.
          Комната наполнялась какими-то особыми запахами: свежеобработанного дерева, когда отец делал подрамники для картин, запах клея и ещё чего-то, когда грунтовали холст, натянутый на подрамник, сами краски пахли удивительно. И названия этих красок необычные: кобальт, сурик, киноварь, ультрамарин. В детстве запахи ощущаешь сильнее и ярче. Особенно усиливается обоняние в деревне. После приезда в деревню обоняние как бы оттаивает и ты начинаешь ощущать десятки разнообразных запахов.   

                Как-то летом 1951 г. мы с Ниной пошли в Третьяковскую галерею. Конечно, детей  нужно готовить заранее к таким экскурсиям. И лучше всего посетить хотя бы один зал, где находятся картины одного художника, которые доступны для детского восприятия. После посещения галереи в голове у меня всё слилось в один цветной калейдоскоп. Запомнилась только огромная скульптура Петр I , его ботфорты были выше меня. К этому же времени, а может быть годом раньше,  относится моё первое посещение кинотеатра. Отец повел меня в кинотеатр «Новости дня», что на Тверском бульваре.  Теперь этого кинотеатра нет, как нет и целого квартала, где он находился. Соорудили какой-то нелепый Новопушкинский сквер с фонтаном. До начала сеанса ещё оставалось время и мы пошли на улицу Горького (ныне Тверскую), подошли к стенду с газетами. Отец стал читать, а я глазел по сторонам. Так далеко от дома мы ещё не отходили и мне было все интересно. По улице мчались легковые и грузовые  машины, автобусы, много было двухэтажных автобусов. Потом пошли в кино. Погас свет и начался фильм. Фильм был про Миклухо-Маклая и его жизнь среди папуасов. Из фильма я ни чего не понял. Детские мозги ещё не воспринимали такие фильмы. Был бы это какой-нибудь  сказочный мультфильм. В памяти остались кадры бегущих куда-то дикарей и морские волны, бьющиеся о скалы. Помню ещё салют, посвященный 800-летию Москвы. Это было в августе 1947 г., меня кто-то держит на руках. Мы стоим во дворе. Вдруг весь двор озарился ярким, фосфорисцирующим светом, в небе вспыхнуло множество разноцветных звёздочек, прокатился гром взрыва. Во дворе было много народу – взрослых и детей. Все радостно закричали. Небо разрезали лучи множества прожекторов. Потом было много салютов, но это был первый, который я запомнил.