Глава 31. Размышления на закате

                РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАКАТЕ

        Долгий летний день клонится к вечеру, на смену жаре приходит прохлада. Стою над рекой, на нашей круче и гляжу на раскинувшуюся внизу картину: пойменные луга с извивами Вёксы, залитые золотистым, тёплым светом…

      Всё вроде бы такое знакомое и -  незнакомое. С каждым годом меняется пейзаж, лес всё больше наступает на луга. Собственно, лугов почти уже не осталось. Совсем не так выглядели они в годы моей юности. Звенели на них косы и голоса косцов, заготавливающих сено для колхозных коров, вырастали стога, покрывая к концу лета всё обозримое заречное пространство. Помню, как меня ещё дошкольника, мать взяла с собой на покос, как я боялся переходить по высоким лавам через реку. Ещё запомнился эпизод: я стою дома у окна в грозу и вдруг вижу, как в стог за рекой ударила молния и он в дождь загорелся…

        Да, всё было в наших краях – и люди были, и жизнь звенела. И вот теперь стою я «на берегу пустынных волн», едва ли не единственный из оставшихся коренных жителей нашей деревни, отмечаю, как отвоёвывает природа у человека жизненное пространство, наступая там, где отступает он. Гляжу вокруг, и хочется заплакать от щемящей грусти. Уходит, уходит жизнь из наших мест.  Кажется, что даже этот пейзаж, залитый благодатным вечерним теплом, отмечен печатью какой-то обречённости. Остаётся только радоваться, что ещё жив сам и могу лицезреть эту картину. А сколько сверстников, уже навсегда покинули этот мир…

         Пытаюсь понять, когда же он начался, этот закат российской деревни. Ведь им охвачена не только наша костромская земля.  Статистика говорит, что процесс «опустынивания территорий» (слова-то какие!) идёт в каждом четвёртом регионе страны.

      «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Жизнь в деревне всегда была тяжёлой, ни в какое сравнение не идущей с городской.  Труд, результаты которого целиком зависят от погоды, многочисленные заботы по обеспечению собственного быта… Надо быть очень привязанным к своей малой родине или уж вовсе не надеяться на лучшую городскую долю, чтобы остаться в деревне. Вот и идёт среди молодёжи, вступающей в жизнь, «естественный отбор», который, увы, заканчивается не в пользу деревни.

           Глядя на проблему в историческом масштабе, рискну сказать, что самый первый толчок к разрушению деревни дала отмена крепостного права. Не случайно большевики, стремясь сохранить деревню, право это, по сути, вернули, отказав сельчанам в паспортах, и объединив их в колхозы.  Принудительные меры позволили на какое-то время задержать население на сельских просторах. Но в 1975 году паспорта колхозникам начали выдавать, а вместе с ними и возможность уехать в город. И разрушение деревни пошло быстрыми темпами.

       В школе я успехами не блистал, но в деревне тоже оставаться не собирался. Да и мама считала, что я достоин лучшей доли, нежели, как она говорила, «крутить коровам хвосты» или вывозить навоз.  А после поступления в техникум стало ясно, что колхозная доля меня миновала.

     Да и чем бы я мог заниматься, оставшись в деревне? Окончив районное ПТУ, трудился бы на полях механизатором? Равнодушный к технике и махнувший рукой на свои литературные склонности…Пожалуй, здесь естественный отбор был всё-таки справедлив. Уход в город пусть косвенно, но приближал меня к своему призванию.

      Но вот вопрос: таким ли уж предопределённым и неизбежным является закат деревни? Наверное, село можно было бы спасти, создав там приемлемые условия для труда и быта. Там, где об этом заботились, молодёжь не спешила расставаться с родными местами. Ведь даже в нашем колхозе «Рассвет», никогда в передовых не числившемся, в конце семидесятых наметился «ренессанс». Теперь верится с трудом, но на полях появилось обилие техники, на центральной усадьбе стали строить кирпичные здания – контору, мастерские для механизаторов, столовую, детсад и даже котельную с баней и прачечной для возникшего молодёжного посёлка. Был оборудован механизированный ток для приёма и обработки зерна. Проложили водопровод, построили шоссейную дорогу, соединившую округу с Галичем… На подъём села государством выделялись немалые деньги, и их было кому осваивать.

        Стали оставаться на селе выпускники школы. В округе насчитывалось в те годы без малого четыре десятка деревень. Оживилась культурная жизнь: помнится, на сцене вновь построенного клуба выступали хоры – взрослый, около пятидесяти человек и детский - более трёх десятков дошкольников.

      Как интересно жила тогда молодёжь в деревне летом, я узнавал только из рассказов сверстников. И кто знает, очутись я тогда среди них, окунись в горячую молодую стихию – может и не захотелось бы уезжать из родительского дома, от товарищей, с которыми прошло детство. Ведь такие мысли, помниться, возникали у меня даже после возвращения из армии.

     Приезжая из Костромы на летние двухмесячные каникулы, я ещё чувствовал себя жителем деревни. Но потом пропустил лето, будучи на производственной практике в Волгограде, потом по распределению начал работать в Красногорске, ушёл на два года в армию…    Обстоятельства неизбежно и всё больше разводили меня с деревней.  Особенно из-за этого я, кажется,  не переживал. Меня уже начинали увлекать другая жизнь, другие возможности…

      После того, как колхозникам стали выдавать паспорта, село постепенно начало хиреть. Но по-настоящему сокрушительным ударом для него стала перестройка. Испытание свободой смогли выдержать очень немногие хозяйства. Государство, отстраняясь от поддержки колхозов, по сути, бросило их на произвол судьбы. «Только, было, жить начали», - с горьким сожалением о прошлом говорила мне бухгалтерша из конторы, заработавшая себе, кстати, максимальную тогда пенсию в 130 рублей. (У мамы в лучшие годы пенсия была 90 рублей, но и она могла позволить себе капитально отремонтировать дом и даже материально помогать нашей молодой семье.)

         Человек живёт работой, и стремится туда, где она есть и где можно заработать. Этот нехитрый житейский закон во все времена управлял жизнью людей. Дальнейший ход событий в деревне нетрудно было предугадать. При перестроечной экономической неразберихе и анархии труд в колхозе становился бессмысленным. Теперь и новая техника, и минеральные удобрения, которые раньше были для хозяйств почти дармовыми, стали для них недоступны. Люди из села стали уходить. Уезжали в города, уходили в частный сектор – туда, где была работа, и где платили.

       Не нужны стали ни котельная с баней для посёлка, ни мастерские для ремонта техники, запчастей к которой теперь было не достать. Буквально за несколько лет перестройки число деревень в округе сократилось почти в десять раз.

         …Сегодня, как сказка, вспоминается время, когда нашу деревню окружали  поля ржи, пшеницы, льна… Наступал благодатный август, выходили на поля комбайны, и стоял в воздухе незабываемый запах от ворохов зерна, которые насыпали прямо у обочины, потому что машины не успевали отвозить намолоченное с полей на ток. А осенью мы, школьники, помогали колхозу убирать картофель, лён…

       Ходишь теперь по сельскому кладбищу и отмечаешь знакомые имена тех, кого когда-то видел за штурвалом комбайнов, за баранкой колхозных машин… Та деревня, милая деревня, в которой я вырос, вместе с ними навсегда канула в Лету, и нет такого волшебника, который бы вернул ей прежнее благополучие.

          Смотришь на зарастающие лесом поля, на покинутые деревни с разорёнными домами и подступает жуткое чувство.   Словно бы перед тобой какая-то таинственная, аномальная зона вроде той, из кинофильма «Сталкер». Нет ни завоевателя, её опустошающего, ни чумной эпидемии, ни нейтронной бомбы, взорванной над полями и сёлами. Но какая-то мертвящая беспощадная сила наложила на эти места свою страшную невидимую лапу, убивающую последних стариков, изгоняющую молодых…   
 
        Характерную черту отмечаешь на протяжении последних 10-15 лет. Люди на селе перестали ходить по земле. Сегодня ты не увидишь пешехода на сельских дорогах, и даже велосипедисты редки – только автомобили. Исчезает чисто физическая связь человека с землей. Даже до грибных и ягодных мест предпочитают добираться на колёсах. Но смотреть на родные места из окна мчащегося автомобиля или пройти по ним ногами - это вещи далеко не равнозначные.   

          Интересно, что по-своему отвечает на происходящее природная живность. Когда-то в округе было много грачей. Знаменуя своим прилётом наступление весны, они селились на деревьях целыми колониями, подбирали червяков, следуя стаями за тракторным плугом во время весенней вспашки, кормились остатками зерна на колхозном токе. Сегодня от грачей не осталось даже   пустых гнёзд.

      Зерновые хлопоты колхозников давали достаточно пищи и другим пернатым. Но когда поля стали приходить в запустение, птицы вынуждены были искать пищу на деревенских огородах. Они стали настоящим бедствием, лишая сельчан урожая ягод.  Почти исчезли в нашей местности умные вороны, видимо, сообразившие, что на таких харчах долго не протянешь. Только назойливые сороки ещё продолжают будить по утрам своим стрекотаньем. Пропала весёлая галдящая стая галок, облюбовавшая место для гнездования на церковной колокольне. Их место заняли мрачные чёрные вороны, хрипло каркающие, словно накликая беду…

        На мелких, когда-то чистых, родникового происхождения речках расплодились бобры, строя плотины и превращая места своего обитания в застойные болота.

        Другой стала и наша Вёкса. Теперь уже не увидишь, как прежде, стаек голубых мальков, играющих в прозрачной воде. Галичское озеро, из которого река вытекает, всё больше заболачивается, загрязняется стоками. Вода в Вёксе стала серою, всё меньше в ней рыбы, нет прежнего разнообразия растительности вдоль берегов. Теперь даже купаться многие предпочитают ездить на приток Вёксы – Нолю.

     Да и купаться теперь удаётся уже не всяким летом. Учёные могут сколько угодно спорить, меняется ли климат на планете, но судя по нашей местности, это свершившийся факт. Если бы кому-то в годы моего детства сказали, что в мае надо надевать валенки, а в июне-июле спасаться от холода, топкой печей, он бы не поверил. Но это так, и это - ещё один фактор, заставляющий людей задуматься о перемене места жительства.

       Когда мы более чем полувека назад переехали из Берелева в Завал, это была довольно многочисленная по местным меркам деревня. Около двух десятков семей жили в ней постоянно – и зимой, и летом. Тут было и старшее, и среднее и молодое поколение.  Бывало, зимой все горки не только в Завале, но в окрестностях уезжены и утрамбованы лыжами и санками. Летом население увеличивалось раза в полтора за счёт дачников. Деревня была к тому же самой «интеллигентной» в округе, в ней жило шесть учителей.

         Сегодня Завал, расположенный, казалось бы, в самом выгодном дачном месте – река, лес, шоссейная дорога – по сути, вымирает. Несколько домов гниют без хозяев, другие оживают только летом. Лесной клин уже вплотную подступил к околице. Зимой в деревне остаётся только пара больных пенсионеров.

      Впрочем, что говорить о наших деревнях, если отток молодёжи полным ходом идёт даже из Галича. Все хотят туда, в центр, в Москву, где мечтают ухватить за хвост жар-птицу. В родных местах такая, выходит, не водится…

        Конечно, остались на сельских просторах островки, где ещё вроде бы пульсирует жизнь, и люди успешно хозяйничают на своей земле. По пути в Галич с ностальгической отрадою смотришь на широкие обработанные и засеянные поля соседнего сельскохозяйственного кооператива «Маяк». Но таких хозяйств в районе меньше, чем пальцев на одной руке. А исключения, как известно, только подтверждают общее правило.

       …Хотелось мне в этой главе показать угасание деревни на   грустно-лирической волне. Но всё время сбиваюсь на какой-то социологический очерк. Слишком болезненна и неразрешима проблема, чтобы настраиваться на лирику. И всё-таки, как человека сентиментального, происходящее в родных пенатах волнует меня как   что-то личное, напрямую касающееся. Ведь вымирает не просто деревня – уходит в небытие моё прошлое.

      Иногда поздним осенним вечером поднимешься на поветь деревенского дома, откроешь ворота, и взгляд упрётся в промозглую темень, в которой тонет округа. Кажется, что эта непроглядная вязкая мгла – навсегда, и никакое солнце её уже не разгонит.  Зловеще, шумит под ветром, словно живой,  невидимый лесной клин. И где-то в этой жуткой непроглядности лежат брошенные деревни с пустыми домами. Воображение рисует фантасмагорическую картину: по затерянным во тьме дорогам, чуть ли не наощупь я добираюсь до одной из деревень, замирая от страха, вхожу во мрак чьего-то разграбленного   дома, ложусь на гнилой распоротый диван, и меня обступают призраки хозяев…    
 
           Стряхнув с себя это видение, закрываешь ворота и возвращаешься в светлую, уютную, натопленную избу. И когда уже засыпаешь в тёплой постели, вдруг всколыхнётся мысль, что когда-нибудь и твой дом будет стоять покинутым в   одной из последних российских деревень.

  Назад к Главе 30:
http://www.proza.ru/2019/01/04/1862

  Далее к Главе 32:
http://www.proza.ru/2018/11/21/1210