Главный лепельский бунтарь

ЛИЧНЫЕ МЕМУАРЫ О КРАСНОЙ ЭРЕ (26)
с фотоиллюстрациями смотреть здесь:
https://blukach.by/post/1113

 
 В некоторой степени единомышленник сказал мне:

 - Вот ты умрёшь, и никто не будет знать, что в Лепеле происходило в период перехода от российской зависимости к суверенной Беларуси. Тебе необходимо зафиксировать те события – это важно для истории.

 Я поразмыслил и пришёл к заключению, что прав приятель. Начну, пожалуй, с горбачёвской Перестройки, а точнее – с перестройки самого себя.

 К этому всё шло. Диктат КПСС вызывал у людей не только аллергию, а даже ненависть постоянным повальным дефицитом продуктов, шмоток, стройматериалов, инструмента, в общем – абсолютно всего. В сознании людей начало пробуждаться неверие в медовую исключительную жизнь советских людей, в отличие от народных масс в загнивающем капиталистическом обществе. Многие ведь ездили в забугорные турпоездки, командировки, в гости к иностранным родственникам и оттуда привозили правду о жизни там. Появились шутки, что безработные на Западе ищут работу на собственной машине, что мусор там выносят в полиэтиленовых пакетах, что пенсионеры ездят в туры по заграницам…

 Во мне сразу появилось понимание важности горбачёвской гласности и национальной ориентации. Начал читать первую оппозиционную газету «Літаратура і мастацтва», главным редактором которой был наш земляк Анатолий Вертинский. Там выступали оппоненты существующей коммунистической власти с критикой русификации Беларуси, гегемонизма компартии. Писалось об образовании суполок (групп), друзья которых пропагандируют беларускую мову, повсеместно пользуясь ей. Это мне понравилось, и я взялся ломать себя на беларусский язык.

 Было трудно разговаривать по-беларусски, хотя в газету писал на мове. Однако сломал себя и через какое-то время беларусская речь начала вылетать из меня автоматом. Председатель колхоза имени Чкалова Николай Шалак однажды развозил пьяных корреспондентов из своего хозяйства по домам, а назавтра рассказывал одному из нас:

 - Теперь я верю, что Шушкевич не придуривается, разговаривая по-беларусски – пьян до беспамятства, а в алкогольном угаре бредит на мове.

 Начал уговаривать директоров школ организовать беларусскоязычный класс, а родителей – отдать в него детей. Соглашались все, но когда вторые приходили писать заявления, первые убеждали в бесперспективности такой формы обучения. Из моей затеи получился пшик. Единственных, кого удалось обеларусить – автотранспортники. Они переписали трафареты автобусных маршрутов на беларусский язык.

 Взялся создавать суполку па прапагандзе беларускай мовы і літаратуры «Рэчанька». В неё вступили корреспондент лепельского радио Коля Горбачёв, учительница Стайской школы Вера Буланда, инженер «Сельхозтехники» Васька Быков, научный сотрудник музея Илья Януш. Учредительное собрание провели в музее. А назавтра всех начали дубасить их начальники. Суполка осталась в подполье.

 Нас пригласили в Минск столичные неформалы, как тогда прозвали национально ориентированных людей. Встречались на квартире Вінцука Вячоркі. Минчане не переставали удивляться нашим «великим» фамилиям: Шушкевич, Горбачёв, Быков. Дали инструкции, а вскоре пригласили в Вильнюс на учредительный сойм Беларускага народнага Фронту (БНФ) «Адраджэнне». Там меня окончательно поверг Зянон Пазняк разоблачительным выступлениям о Куропатах. Увидел, что с нами беларускія пісьменнікі Васіль Быкаў, Пімен Панчанка. Председателем БНФ избрали пісьменніка Васіля Якавенку.

 По возвращении начал сколачивать Лепельскую групу падтрымкі БНФ. Создал, и назавтра на нас посыпались обвинения партбоссов. Властью ведь был не райисполком, а райком партии. Били морально каждого по отдельности на ковре у первого секретаря райкома Ивана Шаколо, добивали собственные начальники. Практически все ушли в подполье, а я со злости подал заявление на выход из КПСС. Меня исключили. Шаколо приказал редактору Василю Хованскому уволить меня с работы по собственному желанию с той даты, которую укажу сам. На аргумент, что в редакции работают беспартийные, был готов контраргумент: они такими были изначально, а я себя дискредитировал выходом из КПСС. Шаколо даже место мне подыскал – слесарем в «Сельхозтехнику», чтобы не баламутил народ на улицах, а перевалился через забор под стеной дома – и на работе.

 Начал сам себе искать работу. Пошёл к начальнику цеха завода шестерён Петьке Шевцову проситься в токари. Он говорит:

 - Токарем я тебя не возьму, а возьму мастером. Иди и скажи так начальнику производства Коле Каптюгу.

 - Мастером ты мне не нужен, поскольку хорошо тебя знаю, - сказал Каптюг. – А возьму я тебя сразу начальником смены завода. Иди к директору.

 - Только через мой труп, - коротко и понятно сказал директор завода Александр Гончар.

 Меня ведь знал весь район – на каждом совещании Иван Шаколо развенчивал меня и идею, за которую сражаюсь, в пух и прах. Поэтому ответ директора меня нисколько не удивил, и я сразу направился в райком партии проситься устроить меня начальником смены.

 - Приходите завтра в десять часов, - ответил мне партбосс.

 В 10 часов у него уже сидел директор Гончар.

 - Мы тут посоветовались с Александром Тимофеевичем и решили взять вас начальником смены, - сказал Иван Шаколо. – Вы человек твёрдый, умный, настойчивый – будете поддерживать на заводе надлежащий порядок.

 - И по-русски тебя научим разговаривать, - расплываясь в доброжелательной улыбке, сказал директор.

 Вот так увольняла неугодных людей партноменклатура – даже покаяния и обещания преобразоваться в тихую мышь не потребовала. Но это было в 1989 году, а за пару лет до того меня неминуемо упекли бы пожизненно в психушку, или когда-нибудь выпустили бы с нагнанным психотропами диагнозом шизофреника.

 Работал на заводе я по совести. Строго исполнял инструкции, за что меня не любили пьяницы, лодыри и прочие нарушители трудовой дисциплины. Однако группу поддержки БНФ сколотил. При вступлении в неё каждый желающий обязывался работать безупречно.

 Проводить собрания Лепельской группы поддержки БНФ приходилось в подполье. Встречались в вагончике-базе школы по гребле, на квартире Барбаро, в парке, на природе… Обсуждали вопросы своего главного оружия – агитации против завравшейся коммунистической партии и тюрьмы народов, то бишь СССР. Нужно было открывать людям глаза на неправомерный диктат компартии, захват ей власти, попрание национальных интересов, угнетение коренного народа. Лишь индивидуальных бесед было мало. Не хватало и республиканской периодики типа газет «Свабода», «Навіны БНФ», «Паперабудова», беларусской диаспоры в Канаде – «Зважай», изданий диаспор в США и Европе, газет Народных фронтов Литвы и Латвии, которыми исправно Лепель снабжала столица. И я организовал издание в подпольной минской типографии газеты Лепельской группы поддержки БНФ «Прамень», потом переименованную в «Пагоню».
 
  В редакцию потоком пошли письма возмущённых партийным диктатом и повальным дефицитом людей. Читатели требовали провести в Лепеле митинг, как то делается в Новополоцке, Витебске, Минске, других городах. И я объявил митинг с разоблачением преступных деяний захватившей власть Коммунистической партии. Как только люди начали собираться на Базарной площади, меня на виду у всех милиционеры пригласили в служебную машину и увезли на беседу к начальнику милиции Эдуарду Овчинникову. Беседовали очень даже дружелюбно. Но разговор наш длился два часа. За это время очевидцы моего задержания передали остальным, что организатора митинга арестовали, и несостоявшиеся митинговщики разошлись. Меня перехитрили.

 Во второй раз объявил митинг. А накануне его руководство завода, как незаменимого ублажателя строгих получателей заводского брака, отправило меня в командировку в областной центр Белгород. Взамен бракованной продукции мне дали две восьмикилограммовые гантели. В Минске я с ними сфотографировался в редакции «Літаратуры і мастацтва». Пока возвратился на завод, вышел номер с моей фотографией и подписью, что таким образом обезглавили лепельский митинг. Ох, и вваливало мне начальство. Директор даже слёзно просил:

 - Ну, уволься ты сам. Меня за тебя райком имеет и в хвост, и в гриву.

 На что я ответил просто:

 - А кто меня такого возьмёт на работу?

 Перед третьим объявленным митингом меня не изолировали. Зато изолировали от митинга народ, объявив субботу районным субботником по оказанию шефской помощи колхозам. На митинг пришли лишь те, кому удалось ослушаться и увильнуть от принудительной поездки.
 
  Выступающих было много. Все с ненавистью громили КПСС. Из своего выступления запомнил, что обзывал Советский Союз тюрьмой народов и из «Народной газеты» зачитывал репортаж Алеся Силича, в котором он перечислял товары в сельском магазине всегда голодной Польши.
 
  От перечня продуктов голова шла кругом. Были даже киви. Никто прежде слова такого не слышал, но все ахали, понимая, что это что-то чрезвычайно дефицитное и вкусное.

 Во вторник районная газета «Ленінскі сцяг» разгромила митинг в пух и прах. Правду о нём рассказал наш «Прамень». Воспоминания об издании газеты Лепельской группы поддержки БНФ и митинге будут мной поданы отдельными мемуарами.

 Предстояли выборы в Верховный Совет БССР. Кандидатов в депутаты выдвигали трудовые коллективы. Группа поддержки БНФ решила, что меня должен выдвинуть завод шестерён. Я был против, но подчинился. За дело взялся председатель профсоюзного комитета (не помню, тогда был Володя Пахомов или Нина Ерашова – БНФ поддерживали оба). Коллектив собрался на заводскую конференцию. Ведущим собрание себя назначил парторг Адам Ташликович. Сразу предложил вносить кандидатуры. Назвали меня и директора завода. Парторг посоветовал провести открытое голосование, дабы не задерживать собрание. Это запрещалось, но большинство, под внимательным наблюдением директора с трибуны, поддержало Ташликовича. Как голосовали, понятно характеризует высказывание завхоза Галины Азарёнок:

 - Знай, Володя, что я голосовала за тебя. А когда директор смотрел на меня, опускала руку. Как только он отводил взгляд, я сразу же её поднимала.

 - Галина Ивановна, ты – настоящий друг, - уныло ответил я.

 В общем, большинство проголосовало за директора. Профсоюз подал жалобу на неправильное открытое голосование в приёмную комиссию. Она беспрекословно согласилась с доводами жалобщика и признала кандидатуру директора недействительной. А он и не нужен был как кандидат. Надо было не пропустить меня. Первый секретарь райкома партии разработал отличный сценарий хода собрания по выдвижению кандидата в депутаты. Кстати, на выборах народ бортанул и самого Ивана Шаколо. Избирательные комиссии тогда были всё же самостоятельными.

 Когда рухнул гегемон мирового пролетариата, под впечатлением ареста путчистов Верховный Совет проголосовал за независимость Беларуси, государственными стали бело-красно-белый флаг, герб «Погоня», беларуская мова. Пришёл на завод наряд милиции во главе с помощником прокурора Сашкой Гурко арестовывать насильника. Повёл я к нему блюстителей порядка. А прокурор и говорит мне:

 - Смотри, Шушкевич, твой флаг над заводом развевается, и мову твою теперь везде изучают, а тебя за них ведь дубасили.

 - А с вас как с гуся вода, - отвечаю. – Ты и под красно-зелёным флагом не был обижен, и под бело-красно-белым цветёшь и пахнешь.

 - Я тебя не бил, - коротко ответил прокурор.

 Крякнула экономика. Завод шестерён начал сворачивать производство. В 1994 году упразднили вторую смену. Пришлось сокращать одного из двух её начальников. Моему сменщику Николаю Пшенко оставалось пять лет до пенсии, а мне до неё трубить как медному. И я с пониманием принял сокращение. На следующий день зарегистрировался в центре занятости как безработный и принялся собирать и сдавать клюкву. Домжерицкое болото, можно сказать, стало моим вторым домом. Даже ночевал на нём. Лучшие заповедные уголки запечатлел на плёнку, и за 10 долларов художник Женька Самохвалов по моим фотографиям создал шесть акварелей. Вскорости он насмерть разбился по дороге из Минска. Художника нет, а его работы будут бесконечно долго украшать моё настоящее жилище и после моей смерти.
 
  Занявшись сбором ягод, я, естественно, устранился от политики. Да и устал от словесной поддержки молчаливого большинства. Меня даже милиционеры отпускали из двора вытрезвителя, вопреки приказу начальника милиции выловить бузотёра пьяным и тем дискредитировать антипартийное движение на весь СССР, показав, какие есть на самом деле радетели за народное благо. Но такая «всенародная» поддержка измотала меня. Я вспомнил фильм моего детства и часто кратко пересказывал его сюжет. Землетрясение опрокинуло гору, и она перегородила единственный водный поток, обеспечивающий город водой. Горожане стали умирать от жажды. Тогда одному из них, Фархаду, стало жалко земляков. Взял он кирку и пошёл колоть гору. Долбал долго. Люди подходили к скале и поддерживали своего спасителя окриками: «Фархад, ты молодец! Фархад, мы молимся за тебя!» И ни один не взял в руки кайло и не пришёл на помощь герою-самозванцу. Через год он прорубил брешь в скале, и вода хлынула в город. Обезумевшие от счастья жители бросились пить и купаться. О виновнике торжества позабыли. А Фархад отошёл на метр от прорубленной в камне прорехи, упал и умер от усталости. Именно такую поддержку я показал на примере заводского завхоза Галины Ивановны Азарёнок.

 Мне продолжали слать из Минска прокламации. Я их по дороге на болото пачками раскладывал в автобусных остановках. Звонить мне не могли, поскольку я два десятка лет стоял в очереди на телефон, а его проводили исключительно по блату. Про мобильники не осмеливались писать даже фантасты, дабы не быть причисленными к умалишённым.

 По окончании ягодного сезона взялся вывозить оставшиеся у нас молокопродукты и ширпотреб в Россию, а оттуда завозить и продавать селёдку, лук и сигареты. Это тогда называлось спекуляцией. Но меня не трогали. Почему, объяснил знакомый милицейский офицер:

 - Ты успокоился с политикой, чем обрадовал власти, и они тебя не трогают, чтобы не взялся за старое. А соседей заедает чёрная зависть, и они жалуются на тебя в милицию. Им отвечают, что Шушкевич их не интересует – мелкая сошка. Врут, конечно. Но только не продавай водку, и тебя не тронут.

 Я послушался. Продал лишь по ящику 200-граммовых баночек «Чёрной смерти» и «Адмиралтейской», привезённых братом из Питера, и свернул алкогольную спекуляцию.

 Осенью 1996 года выловил меня на базаре главный редактор Хованский и предложил возвращаться в редакцию – начальство, мол, забыло про мою деятельность. Я с радостью согласился и стал редактором отдела сельского хозяйства. Этим поступком Василь Хованский не столько выручал меня, сколько создавал облегчение себе: знал, что за мной будет очень даже просачковывать сам.

 Ох, и выволакивали бедолагу за меня в райисполкоме:

 - Привёл бээнэфовского козла в наш огород! Не мог с нами посоветоваться? Уволь!

 Но главный редактор был не промах и смело отвечал:

 - Так вы бы обязательно запретили его брать. А писать за него вы будете? Он единственный в моей бытности журналист, которому практически не требуется ни редактор, ни корректор. Таких днём с огнём не сыщешь.

 Месяца через три после моего трудоустройства пришёл главный ко мне в кабинет и по-дружески спросил:

 - Мне интересно, но можешь не отвечать. Ты больше зарабатывал на спекуляции, или имеешь сейчас?

 - Сейчас получаю в три раза меньше.

 - А почему тогда поменял быка на индыка?

 - Потому, - ответил я, - что имею всего лишь в три раза меньше, а вкалываю меньше в 10 раз. Сижу возле тёплой батареи, а не мёрзну на базарах. Сплю с женой под боком, а не валяюсь на вокзальных скамейках. Не прячусь от российской и беларусской милиции. Не сижу в обезьянниках. Благодать!

 Хороший был человек мой главный редактор. Разрешал продавать сигареты прямо в редакции. А тогда сказал:

 - Спасибо тебе.

 При случае всегда проведываю моего редактора на Новом кладбище.
 
 Так и отбарабанил ещё 16 лет в редакции, до самой пенсии. По достижении пенсионного возраста в 2012 году не стал ни одного дня работать, чем хвастаюсь направо и налево. И не устаю повторять самим придуманный афоризм: «Самый счастливый период в жизни человека – это время его нахождения на пенсии». Это правда – у меня счастливая старость. Когда хочу, занимаюсь любимыми делом и хобби, то бишь пишу и путешествую. Люблю забавляться с внучками Святаславой и Родаславой.
 
 Назад в рабство не хочу. Будь оно неладно!

 А жизнь поиздевалась всё же надо мной. Или я над ней? Впрочем, это не имеет значения для оценки собственного жизненного пути. Если бы пришлось начинать всё сначала, выбрал бы именно такой, тернистый, и никакой иначе. Благодаря моей политической суете в зрелые годы, я обрёл душевный покой в старости.

 А теперь, чтобы не ходить вокруг да около, сам себе задаю вопрос в лоб и отвечаю на него конкретно. Так получил ли я жизненное улучшение, за что страдал в борьбе с консерватизмом КПСС? Да, в материальном отношении я живу значительно лучше, чем жил в СССР – подетальное свидетельство тому смотрите в моих «Личных мемуарах о красной эре». А получил ли я моральное удовлетворение за свои страдания на стезе сражений за духовную свободу и национальное возрождение? Нет, удовлетвориться духовно мне не даёт польский вопрос: тогда «голая» Польша теперь живёт значительно богаче Беларуси исключительно потому, что пошла уже проторенным европейскими странами путём, а не стала изобретать собственный велосипед; и после начавшегося национального возрождения получился запланированный откат назад путём признания русского языка государственным. Вот поэтому-то при кажущемся жизненном благополучии в глубине души всё же завидую старикам-политиканам Някляеву, Статкевічу, Марачкіну, Сідарэвічу, Шушкевічу, Трусаву, Багданкевічу, Грыбу, Арлову, Класкоўскаму, Кузняцову, Сярэдзічу, Вячорку… – они ведь остались верны принципам своей молодости и сражаются за лучшую народную долю. А я – слабак: сдался. Бунтовать больше не хочу.


Написано в 2018 году.