Undеrground

«Underground»    

     В хозяйстве полковника внутренних войск Владимира Давиденко всё было штатно, тихо, спокойно. Время текло медленно. Камень точила вода. Не только вода медленно и тихо точила камень. С шумом и скрежетом камень точила, верней сказать, нарезала камнерезная машина. Она опиралась на стальные рельсы и, впиваясь в известняковое тело забоя, четырьмя вращающимися зубчатыми фрезами сверху вниз рисовала вертикали. Передвигаясь слева, машина повторяла резы до правой стенки. Потом возвращалась по рельсам в исходное положение, разворачивала голову и снова передвигалась слева направо, нарезая горизонтали от верха до низа и заканчивала цикл. Машинист руководил тремя или четырмя помощниками, которые ломами особым образом обрушали нарезанную стенку. Затем они выносили кто на левом, кто на правом плече по три камня враз, складывая его в штабели вдоль стен забоя. Вынос производился рысцой, чтобы сократить давление на плечо и ускорить работу. Словно плача от причиняемой боли, из стены слёзно сочилась вода, но известняк в таких местах был крепче. Вода придавала ему тяжесть и холодный серо-голубой или серо-зеленоватый оттенок, в отличие от сухого штрека, где камень песочно тепло и жёлто-бежево плечу был лёгок и приятен ладони. Заводила,  как помощник машиниста трудился в забое, где влажность достигала 80%, а вес тройки камней 105-110 килограммов, и весь был мокр от пота и сочившейся влаги. Трудней всего было начинать пакет, опуская камни, и класть верхние ряды, забрасывая их точно рассчитанным движением. Штабели много выше его роста рядами шли вдоль стен, не выдаваясь к центру забоя, чтобы в него могли свободно заезжать грузовые автомобили для забора камня и вывоза песка. Звено успевало выполнить три, редко четыре цикла за смену. При такой интенсивности труда становилось жарко, ручьём катился пот, а к потным частям тела прилипал меленький песок, и звено, после смены доставленное в жилую зону, походило на мукомолов. Перекуры в забое были кортокими потому, что вспотевшее тело, обсыхая, быстро переохлаждалось, подвергаясь простудам, воспалению лёгких и межрёберной невралгии. Летом там не было жарко, а зимняя стужа так глубоко под землю не проникала. А ещё за смену, помимо выноса камня и погрузки на борт, приходилось перелопачивать тонн пять песка, пока машинист «рисовал» стенку.


     В середине рабочей смены была раздача молока: триста граммов голубовато-белой жидкости в алюминиевой кружке и ломоть белого хлеба. Впрочем, молока этого «було скiльки хош» - пили его далеко не все и вовсе не брали потому, что оно слабило. Голодных же в шахте не было. Водители заезжавших в шахту грузовиков и хозяева частных строек буковинского городка Сокиряны с окрестностями завозили вниз всевозможную снедь, включая такие деликатесы, что вряд ли мог позволить себе обычный местный житель. Это были твёрдые сыры, копчёности, камчатские крабы, красная рыба и осетрина, икра красная и чёрная, свежие огурцы, помидоры и паприка. Любые фрукты, шоколад и сладости, чай и кофе также были частью ассортимента. Завозили вниз коньяки и водку, бывало Советское Шампанское, импортные сигареты, папиросы и анашу. Все харчи завозились только на раз поесть потому, что заначить было невозможно – съедали крысы. Взять с собой в жилую зону исключалось, не дадут – шмон на въезде. Так в каждом забое ... Зеки, которые по разным причинам не работали в шахте, этих яств никогда не видали. Начальство, контролёры, вертухаи и прочие менты спускались в шахту крайне редко, лишь «принимали» бэтэером1 вывезенную смену «мукомолов» наверху, в отстойнике зоны, а утром отправляли той же душегубкой1 из отстойника прямо в шахту. Иногда в шахте проводились облавы. Искали обычно оружие, наркотики и пропавших. На памяти Заводилы такого не бывало, чтобы оружие нашли, но объеденные крысами тела убитых зеков в заброшенных штреках иногда находили. Где-нибудь уединиться и прилечь поспать значило подвергнуть себя опасности нападения крыс. Раза два-три за смену «мутили»2 чифир. Для этого подключали «машину», представлявшую из себя контур из двух параллельных бритвенных лезвий, прикрученных нитками на токонепроводящий держатель, к контактам электропитания камнерезного агрегата. «Машину» опускали в воду с чаем – три спичечных коробка на поллитра воды в стеклянной банке, и через пару минут чифир готов. У заядлых чифирщиков к концу даже небольшого срока зубы становились цвета молочного шоколада. Шахта работала три смены по восемь часов. Каждую смену целиком обслуживал один отряд, и в кубрике, кроме освобождённых от работы, никого не оставалось. Один из трёх машинистов на агрегате - вольный из местных жителей был бригадиром. Двое других были «путёвыми»3 со сроками не менее пяти-семи лет. Каждый машинист работал со своим более менее постоянным звеном.


     Ещё одним – главным бонусом, который получали машинисты агрегатов и их  «путёвые» помощники, были деньги. Много денег. Путёвые вообще, и в частности машинисты, как правило, не выходили по УДО4, тянули срок от звонка до звонка, а некоторым из них в день освобождения подгоняли к воротам новенькую «Волгу». Особая лафа текла в руки вольнонаёмным машинистам – бригадирам трёх звеньев, сменявших в забое одно другое в течение суток. Они «работали» в тесной связке с заключёнными машинистами, являясь их кошельками, а также их «чрезвычайными и полномочными» представителями на воле. Это позволяло бригадирам грести баснословные деньги без особого риска, поскольку их отжимом занимались машинисты-зеки. Бригадиры, живя на воле, этим пользовались, зарабатывали ещё и на «путёвых», оказывая им всевозможные услуги. К бригадирам стекались денежные ручьи, накапливались громадные суммы, хранимые ими до выхода «путёвых» на волю. Кроме того, бригадиры подгоняли клиентов, получавших в забоях камень по выписанным в конторе накладным. Многие из водителей были постоянными перевозчиками, «дружили» с определённым забоем, знали таксы вывоза и тонкости в отборе камня. В их интересах было накручивать сверху свою дельту, и эту разницу между таксой установленной в забое и ценой, согласованной с покупателем, они клали в карман. Именно они привозили кешер5, ввозили и вывозили деньги и ценности, являлись в своём роде мобильными диспетчерами и связными. В зависимости от размера добавленной покупателем стоимости, они отбирали качественный камень и следили за его погрузкой, а если покупатель ничего сверху не платил, то и камень получал по накладной бросовый. «Пищевая цепочка» тянулась и в разной степени охватывала зеков, вольнонаёмных и водителей с их семьями, строителей и ремонтников, продторги и колхозные рынки, всех мастей ментов, стерегущих и обслуживающих сокирянскую зону, а также поставщиков, переработчиков и производителей индийской конопли. Так, на камне, шахте и зоне была завязана часть теневой экономики Буковины - самой маленькой из пяти исторических областей Западной Украины, занимающей часть самой малой на Украине Черновицкой области, связанной на протяжении веков с Румынией и аннексированной в 1940 г. Советским Союзом.


     Хозяин – начальник исправительно-трудовой колонии общего режима, полковник Владимир Александрович Давиденко по совместительству был известным и плодовитым украинским композитором, руководителем малого симфонического оркестра и организатором вокально-инструментальных ансамблей. Помогала ли ему музыкальная деятельность справляться с содержанием заключённых и развитием буковинской экономики,  или самоотверженный труд благодарных зеков в отлаженной системе подземной добычи строительного камня ракушечника и мощь буковинской экономики вдохновляли и стимулировали его неиссякаемое музыкальное творчество, однако в хозяйстве бывал он крайне редко, а песни его лились по просторам зоны с особенной регулярностью. Среди исправительно-трудовых учреждений МВД зона считалась образцовой. В криминальном мире она считалась «сучьей»6. По тяжести физической нагрузки слыла самой трудной на Украине. Хозяин, радостно деловой и весело деловитый получал деньги, награды и вымпелы в обеих «зонах» своей деятельности. Работа в шахте была настолько тяжёлой и изнурительной, что далеко не любой здоровенный и дюжий амбал мог вынести ту ежедневную каторгу. Тем не менее случалось и так, что небольшенький упрямый и крепкий мужичок тянул эту лямку и не падал. Для тех же, кому не пошло, был выход - отказ от работы, и тогда на кичу7 или членовредительство. Зеки травмировали себя: ломали руки, пальцы, рёбра, чтобы перевели из шахты на любую работу в жилой зоне, где в производственном корпусе шили мешки и сколачивали различную деревянную тару. Даже качество пищи для работающих в шахте и на мешкотаре разительно отличалось, и питались они в разных отсеках столовой, и пищу получали из разных раздаточных. Те, кто в шахте, были единственным контингентом заключённых на территории Украины, получавшим в обед кусок чистого отварного или тушёного мяса. Подпитка, получаемая в шахте, позволяла не есть невкусную зековскую кашу или ржавую селёдку. Под музыку хозяина.


     Неоспоримым преимуществом «шахтёров» была ежедневная возможность принимать после смены горячий душ. Происходила процедура следующим образом: банный комплекс с помывочным залом и двумя раздевалками находился сразу у выхода из отстойника в жилую зону. После произведённого в отстойнике шмона, «мукомолы» попадали в раздевалку, где стояли металлические рамы в человеческий рост с крючками и вешалками, и оставляли там рабочие лохмотья и обувь. Оттуда голышом в помывочный зал, по периметру оборудованный душами – никаких кабинок. В зале имелись каменные скамьи, цинкованные тазики, углубления в каменной массе, наподобие ванн, в которых можно было вытянуться во весь рост и немного отмокнуть. Холодная вода и горячая без ограничений и, в случае необходимости, можно было  постирать и высушить свои вещи. Раздевалки отапливались и служили ещё и сушилками. После помывки проходили в другую - чистую раздевалку, надевали оставленную там, никаких персональных шкафчиков, снятую перед сменой одежду и обувь и выходили с чистого крыльца. Как правило с ночной смены на завтрак, с дневной на обед, с вечерней на ужин. Обслуживал это банное хозяйство всего один шнырь8 – Олег из Львова. Вежливый, обходительный, с мягкими вкрадчивыми манерами, бритый наголо Олег знал в лицо, по имени и фамилии всех «шахтёров», собирал марки и значки, держал в зоне значительную часть коллекции, привезённую ему родными, и выставлял на обзор в библиотеке колонии. Поговаривали, что сидел он за мужеложество, совращение несовершеннолетних мальчиков и порногафию. Был он в достаточной мере начитан, что позволяло с ним, в отличие от брутальной и невежественной массы, вести беседу. Кроме того, зажиточные родственники присылали ему шикарные альбомы по искусству, и Заводила забегал в каптёрку новый их них полистать. Ранее полученные хранились в библиотеке.


     Библиотека на зоне была очень даже приличной. Отличалась интересным подбором изданий и авторов, в чём не без оснований можно было заподозрить хозяина, и хорошим состоянием книг – видимо, мало читали. Сухая и несимпатичная библиотекарь среднепожилых лет была женой кого-то из местного начальства и, будучи бездетной, проводила весь день допоздна в книжной обители. Это немаловажное обстоятельство позволяло Заводиле и ещё десятку-полтора, по большей части евреям, околачиваться там в любое время, чему австриячка Оттилия Францевна была скорей рада, чем просто не препятствовала. Очень удобно было в библиотеке, в уюте и с книгами проводить время, зная, что всякие неприятные личности в этом убежище не появляются. В конце концов Заводила и его собеседники с ней свыклись, и она нередко, всегда, когда того желала, допускалась в их круг. Заводила был неплохим чтецом и рассказчиком, собиравшим в библиотеке небольшую компанию, с удовольствием слушавшую чтение, к примеру, Бабеля или стихов Мартынова, или рассказы Заводилы о его путешествиях по Союзу. В отряде вокруг него тоже всегда кучковались несколько человек, образуя так называемую зековскую семью, объединённую какими-то общими взглядами и пристрастиями, положением в среде и взаиморасположением. Если такую группку сопровождала некоторая стабильность, это становилось заметно, их товарищество начинали склонять по всякому, вешать простодырые подозрения, их кажущееся заговорщичество начинало вызывать раздражение. Усугубилось раздражение ещё и тем, что в дни ноябрьских праздников9, когда производства не работали, Заводила уговорил корешков своих попрать идиотские, по его мнению, понятия зековского «кодекса чести». Так, «путёвые» пустили слух, дескать, на кухне шнырил «петух»10, поэтому обед «петушиный», есть мол его «за падло» и никто на обед не пойдёт. За несколько часов до обеда, от нечего делать по территории зоны слонявшиеся зеки, рассуждая, прикидывали,  как быть и что делать. А в библиотеке Заводила возьми да и ляпни, что не считает обед из-за этого «петуха» испорченным, что в Вильнюсе в одном из центральных баров, бармен был «петухом», и ничего, ходили туда и ходят, и сам бармен этот являлся уважаемым человеком. Ну, а те, кто обхаживают анусы «петушков» своими обосранными членами, не только воняют, но и подвергают себя большей порче, чем съевшие приготовленный «петухом» суп. Болтовня Заводилы вызвала в библиотеке взрыв смеха, а после каким-то образом облетела по зоне, и часть вечноголодных зеков, в основном из мешкотары, наполовину заполнили столовую. Остальные, напуганные «авторитетами», воздержались, наблюдая, как их «путёвые» украдкой ублажались из своих личных запасов.


     Неосознанно пошедшего против манипулируемого блатными общественного мнения, Заводилу и без того раздражавшего отрядного пахана11, было решено проучить. Пахан обитал у окна в правом уютном углу кубрика на добротной деревянной кровати, над которой не было обычного второго яруса. Объёмистая, скорей шкаф, чем тумбочка с настольной лампой и несколько табуреток создавали впечатление отдельной кельи, которое усиливалось расстоянием до соседних «этажерок». Там пахан устраивал сходки «путёвых», своих готовых всегда и всем возможным угодить ему шестёрок12, вызывал «на ковёр» «мужиков»13 и «быков»14. Смахивающий на неандертальца, роста выше среднего, лет двадцати пяти-семи, оливково-смуглый субъект с иссиня чёрными волосами и того же цвета шерстью на теле, этот карпатский гуцул представал взгляду, как матёрый хищник, зверь кровожадный – ловкий, сильный и хитрый. Сидел он вроде за превышение самообороны, хотя трудно было себе представить, что с таким звериным внешним видом приходится от кого-то обороняться, и фамилия ему была Хабайло. Из под надбровного, с иссиня чёрными сросшимися бровями, валика, сверля Заводилу взглядом сверкающих белками чёрных глаз, Хабайло с первой же минуты знакомства так хитро и гадко осклабился, что Заводила ощутил исходившую от него грядущую опасность. Зверь возненавидел Заводилу мгновенно. Заводила сталкивался с подобным не впервой, и его сие не пугало. Он и раньше нередко замечал, что в людях не обременённых образованием, не испорченных воспитанием и агрессивных, вызывал неприязнь и норовление обидеть. Однако потенциальный обидчик, увы не предполагал, что переход от эмоций к действию может оказаться для него весьма опасным. Начальником отряда был молодой старший лейтенант, долговязый, русоволосый и улыбчивый, и, поймав взгляд его добрых серых глаз, Заводила думал: «Ну, что он здесь делает?» Заводилу всегда приводило в недоумение нахождение нормальных людей среди всей этой вертухайско-ментовской шатии. Он не раз видел Хабайлу с недовольным лицом выходящим из кабинета начальника отряда. Хабайло заискивал перед старлеем, пытался быть с ним на ты, на короткой ноге, тужился шутить. Заводила же ни с кем не был на короткой ноге, но и никого не отталкивал, ко всем обращался на Вы, чем неотвратимо удерживал собеседника на дистанции, и раздражал зеков, особенно Хабайлу. Игнорируемый Заводилой, пахан не мог сдерживать свои примитивные эмоции и обкладывал Заводилу злобной и грязной матерной антисемитской бранью.


     Встречались на зоне и другие ребята – люди с которыми было приятно коротать время в заключении, будучи уверенным, что они «не нападут и не покусают». Среди них некоторые лица имели исключительное влияние на зоне и могли покровительствовать вызывавшему у них симпатию Заводиле. Но ему этого не требовалось, хотя одно лишь то, что авторитеты на виду у других водятся с ним, уже в значительной мере ограждало от возможных неприятностей. Одним из таких был рослый обаятельный рыжеватый красавец Зиновий, еврей из Львова – непререкаемый на зоне авторитет, с которым Заводила и потом, на воле поддерживал приятельские отношения. Глемба – здоровяк, ростом чуть выше среднего, с большой головой на мощной шее и пружинистой походкой напоминал льва. Крупные плечи, широкая грудь в сочетании с узким тазом и силными упругими ногами выдавали в нём борцовскую стать. И в самом деле, Глемба был мастером боевых искусств, известным тренером в Ужгороде и на Западной Украине, умным и эрудированным человеком. Глемба мог уложить человека, не причиняя побоев и травм, но просто, казалось бы, безобидным тычком, что на зоне пару раз его вынудили продемонстрировать. Он со своим близким другом одесситом Лёней Винницким любили говорить с Заводилой о джазе. Самостоятельно научившись игре на гитаре и обладая колоритным баритоном, Лёня исполнял еврейские песни, романсы, часами совершенствовался в технике исполнения. Заводила рассказал ему об американском джазовом гитаристе Уэсе Монтгомери и так его заинтриговал, что тот затребовал у родных прислать ему ноты произведений американца, и уже скоро Лёня его наигрывал для Глембы и Заводилы. Маленький, тщедущный черновицкий портной Изя был чрезвычайно артистичен и остёр на язык, понты15 водил богатые и каждый анекдот превращал в маленький моноспектакль. Казалось бы, силы откуда в таком теле берутся, однако портняжка оказался ловок и жилист и намного превосходил всех в упражнениях на брусьях и турнике. Другой выдающейся личностью был заместитель отрядника по хозчасти Гакманн. Этот, выделявшийся в толпе зеков своим гигантским ростом буковинский австриец, обладал осанкой и манерами, типичными для долговязых людей, походкой гориллы или орангутанга. Широкий шаг, легкая сутулость и такая особая посадка головы - ему постоянно приходилось с высоты своего роста смотреть на всех сверху вниз. Крупное лицо со светлым коротким ёжиком, большим с широкими крыльями носом и крутым, выдающимся вперёд подбородком соответствовало его фамилии и напоминало топор-колун, если бы не большие и добрые зеленосерые глаза. Когда Заводила попал в зону, он был определён в звено машиниста Гакманна, где все нормально уживались в забое. Месяца через три Гакманн ушёл на больничку, и машинистом в их забой назначили другого – невысокого, тощего и скуластого, желчного донецкого люмпена с татуированными маршальскими звёздами на плечах. Потом два помощника ушли по УДО, люмпен выбрал себе других и о своих помощниках не особо заботился. Ему было плевать на людей, а интересовали его только деньги и чифир. Он драл наличку с водил и заезжавших заказчиков. Кешер заказывал никакой и жрать ходил куда-то в другой забой. Были слухи, что его куда-то переведут на доследование. Недели через две Гакманн вернулся из больницы, но в забой уже не пошёл. Тогда его и назначили хозяином в отряде. Были там другие люди, с которыми охотно общался Заводила, но те, о ком сказано здесь, у него появились потом, а финал «петушиной» истории совпал с выходом Гакманна из больницы.


     Хабайло избегал самолично расправлятсья с кем бы то ни было, ибо имел немалый срок за избиение и нанесение тяжких телесных повреждений, и не мог плюсовать себе рецидивов. Он придумал устроить Заводиле психологичесую травлю, атаковать его с  помщью шестёрок и должников. Заводила уж было и забыл те праздники с «петушиным» обедом – мелкий, хоть и смешной для всех эпизод. Не таков был пахан – кровожадный царёк Хабайло I, чтобы забыть, что его ослушались и высмеяли и тем более простить ненавистного жида, осмелившегося ему открыто перечить. Чисто внешне, он как-бы и не стал уделять Заводиле больше внимания и открыто проявлял неприязнь не чаще обычного. Но Заводила не мог не заметить поползновений его верных шестёрок, норовивших то подножку поставить, то ткнуть локтем в бок, то воды в постель плеснуть или хлеб и другие харчи нечаянно на пол скинуть. Каждый день они устраивали кучу мелких пакостей, с целью вынудить его обратиться к пахану в поисках защиты и справедливости. Вдобавок, Заводила видел, как Хабайло приходил в забой, отводил люмпена в сторонку, и они там, бросая на него косяки, шептались. Заводила видел откуда идёт тревожащий сигнал, молча терпел мелкие издевательства и в каждом удобном случае давал ответку. Не дождавшись от Заводилы визита с поклоном, в один из тихих вечеров Хабайло решил дёрнуть его на ковёр. Посланный шестёрка, паясничая, громогласно объявил Заводиле, что его тотчас же ждёт к себе пахан. Заводила на виду у всего кубрика хмыкнул, надел очки, взял книгу и демонстративно вышел в коридор. Сев на подоконник между выходом на лестницу и кабинетом отрядника, Заводила раскрыл книгу и естественно не мог сосредоточиться. Внутри в области желудка что-то вибрировало, руки подрагивали, он чувствовал близость расправы и какую-то щемящую бездонную неизвестность. Самообладания он не терял, напротив взял себя в руки, унял дрожь, и в нём вскипели злость и желание бить, крушить и уничтожать. В это время из кубрика вышел Остап – один из людей Хабайлы и явно направился к нему. Заводила отложил книгу на подоконник, туда же очки и встал. Тут же к нему приблизился посланный за ним Остап, и услышав в ответ на приказ категорическое «нет» и вызывающе наглым тоном, «если надо сам подойдёт», стал оскорблять и толкать Заводилу. Заводила провёл два-три удара в голову и подсечку - Остап оказался на твёрдом плиточном полу. В коридоре кроме них не было никого. Заводила добавил пару раз ботинком под рёбра, осмотрелся, взял вещи с подоконника и, выходя на лестницу, услышал стон.


     На территории было малолюдно, стояла совсем тёплая для ноября погода, и рано темнело. Заводила пересёк асфальтированную дорогу, шедшую вдоль двухэтажных жилых корпусов по внутреннему периметру зоны, опоясывая пространство в котором середь каштанов, кустов акации и сирени были скамейки, футбольное поле и спортивные площадки, плац, небольшой одноэтажный домик библиотеки, где скорей всего мирно дышали Оттилия Францевна и те же читающие зеки. Заводила двинулся к библиотеке, но прередумал и присел на скамейку. Видеть никого не хотелось. Возбуждение ещё не прошло. Он бездумно смотрел на освещённые изнутри окна своего кубрика на втором этаже. Заводила видел, как ненадолго пришёл начальник отряда, и внутри всё пришло в движение, все забегали, как он ушёл, и скоро все потянулись на ужин. В столовой не произошло ничего необычного, все жевали, болтали, смеялись в отсутствие Хабайлы, место которого пустовало, а рядом с ним Остап с разбитыми губой и носом осторожно усваивал пищу. Вечер быстро шёл к ночи. В девять вечера зеки потянулись в раздевалку, а в десять отряд заступал в ночную.

   
     В шахте все разбрелись по забоям. Смена протекала как обычно. В ночное время редко кто приезжал за камнем, разве что издалека, чтобы заехать, погрузить, выехать и к утру успеть вернуться домой. Перед въездом в шахту - проверка документов, досмотр, обыск, на выезде - проверка накладных, сверка количества, обыск, досмотр – всё занимает немало времени, но всё-таки меньше, чем днём. После трёх циклов появился Хабайло с двумя помощниками. Они пришли тащить Заводилу в свой забой, а люмпен стал его гнать. Заводила схватил лом, отпрыгнул, прижался спиной к стене и ну размахивать им, как палашом, в психической атаке. Он был страшен, крича, что либо он их убьёт, либо они его, но сосредоточен и внимателен, и после нескольких неудавшихся попыток двоих шестёрок достать его, нападавшие ретировались. Наконец прибыли душегубки, и повалила утренняя смена. Прозвучал гонг и команда конвоя: «Залізай у довбану карету! Швидко!». Шум, гам, в кузове куча мала – покатили ...


     Наспех проглотив завтрак и незаметно улизнув, Заводила скрылся и спал в закрытой на ключ каптёрке банного шныря Олега, откуда был выпущен им на обед. После обеда узнав, что вернулся Гакманн и находится в каптёрке отряда, Заводила отправился к нему. Гакманн встретил приветливо, сказал, что вырезали аппендикс и грыжу, и сейчас чуствует себя хорошо. Похвастал, что на совете паханов зоны, все были за его назначение хозяином в отряде. Налил рюмку армянского трёхзвёздочного: «Остальное  допьём вечером. Заходи!». Не успел Заводила облизнуть губы, постучали в дверь, и посыльный оттуда прокричал, что его вызывает к себе отрядный. В кабинете отрядного пахло грибами и неприятностями. Заводила заметил сразу и отсутствие обычной лёгкой, доброжелательной улыбки и озабоченность человека, вынужденного приступить к неприятному делу. Отрядный жестом указал Заводиле на стул. Держа за ручку мельхиоровый подстаканник с чеканной русской тройкой, стоя отпил чаю, присел к рабочему столу напротив Заводилы. Отрядный вперил в Заводилу свои честные серые глаза, слегка приоткрыв рот вздохнул, сжал губы, как-бы сокрушённо покачал головой.
 «Что будем делать, ...»,- взглянул в раскрытое на столе персональное дело: «Хона?»,- ровным негромким голосом произнёс он.
«Что вы имеете ввиду?»,- ничтоже сумняшеся ответил Заводила вопросом на вопрос.
 «Поступил сигнал и увы не первый, что вы плохо работаете, не справляетесь и создаёте звену трудности в выполнении ежедневного задания. Из-за вас и без того нелёгкая нагрузка дополнительно ложится на плечи других. Недостаточно этого, так вы ведёте себя совершенно недопустимо для мест лишения свободы – игнорируете установленный порядок, лезете на рожон, в помещении отряда наносите товарищам побои. По поводу вашей драки ещё предстоит разбираться, будет дознание. А пока, я вынужден перевести вас в звено Хабайло. Может быть, вам сноровки нехватает или нагрузка велика – недержите? У них в забое камешек полегче, и Хабайло вызвался вас подучить, подтянуть.»
Заводилу сей поворот нимало не испугал, не смутил – через такое, в частности переброс в зубастые объятья зверя Хабайлы с его ублюдками, прошли и другие, но какой-то частичкой даже не мозга, а клеточкой мозжечка он понимал через какие унижения ему придётся пройти в антисемитском стаде и не ручался за себя. Но он задёргался, изобразил очень испуганный вид и робко спрсил: «Гражданин начальник, вы можете меня выслушать?»
«Говори!»,- метнул взгляд начальник, показав, что готов внимательно выслушать и отхлебнул чаю.
И Заводила пошёл рассказывать историю, а рассказывать он умел, начав свой рассказ со злополучного «петушиного» дня и далее о том, что Хабайло пытался устроить ему травлю, про мелкие гадости, про драку в коридоре с Остапом, описал инцидент, произошедший прошлой ночью в забое, об антисемитских выпадах Хабайлы и угрозах на этой почве и закончил лживыми наговорами о его плохой работе. Заводила не просил о помощи, не выклянчивал милость, не жаловался. Он вряд ли позволил бы себе пойти к начальству, быть может, была-не была пошёл бы в эти «огонь, воду и медные трубы», чтобы отстоять свои честь и достоинство, но вовсе не собирался бездумно и безропотно отдаться в мерзкие грязные руки. Тюремная максима «не верь, не бойся, не проси» была ему известна, и он старался ей следовать. Он видел перед собой чистое открытое лицо: в извилистых задумчивых морщинах лоб, длинный прямой нос и длинный же ровный подбородок с ямкой. Что-то финское было в этом человеке. А глаза, большие серые глаза, обрамлённые соломенными ресницами – Заводила не видел в них врага. И раз уж так вышло, что сучий Хабайло решил расправиться с ним с помощью ментов – в сущности «заложил», то почему бы не использовать это по своему. Заводила даже попросил начальника узнать хорошо ли он работал у Гакманна, в звене которого трудился три месяца без больничного. Начальник внимательно слушал рассказ Заводилы. Заводила ведь был персонажем не из этого ряда. Старлей это знал. Для него в примитивных историях заключённых, наподобие этой, уже давно никаких откровений и открытий не содержалось. Тем не менее на редкость образный и красочный рассказ Заводилы имел косвенное отношение и к его профессиональой жизни и, видимо, был по своему интересен. Особое его внимание привлекла антисемитская составляющая в этой истории, хотя Заводила её особо не выпячивал. Старлей, хоть и молод был, служил здесь далеко не первый день - знал, что да как, и понимал почём фунт лиха. Стук в дверь и, войдите, и вертя в руках какие-то ведомости вошёл Гакманн. Начальник бросил взгляд на Заводилу и сказал ему выйти и подождать у двери в коридоре. Через некоторый промежуток, показавшийся Заводиле вечностью, дверь открылась и Гакманн велел войти. Оторвав внимание от бумаг и хлебнув остывшего чаю, отрядный, едва подавляя улыбку, сказал: «Идите, включайтесь в работу со своим звеном и ведите себя разумно, и в соответствии с установленными правилами!»


     За час до ужина Заводилу вызвал Гакманн. Cуровый и неулыбчивый, немного угрюмый по натуре, Гакманн после визита к начальнику отряда не был словоохотлив и больше молчал. Несмотря на кажущееся спокойствие и холодность, из Гакмманна, как вода из влажной каменной стены забоя, отовсюду сочилось и истекало торжество. Торжество над презренным Хабайлой, которого Гакманн на дух не переносил, и желваки на его лице ходили при одном лишь упоминании этого омерзительного имени. Они перекусили, чем бог Гакманну послал, и Заводила на ужин не пошёл. Потягивая коньячок, и мысленно представляя лицо отрядного, взгляд его серых глаз, Заводила уже не думал: «Ну, что он здесь делает?» Его уже не приводило в недоумение нахождение здесь нормального человека – начальника, редкого среди людей всей этой вертухайско-ментовской шатии. Однако, пора идти в ночную ...


Примечания:

1. Бэтэер, душегубка – автозак - автомобиль для перевозки подозреваемых, обвиняемых и заключённых. В описанной зоне на базе грузового автомобиля сварная буда из толстых стальных листов с металлической арматурой, закреплёнными деревянными лавками, куда набивалось несметное число зеков  и двухрядная кабина с водителем и тремя вооружёнными конвоирами;
2. Мутить (чифир) – в тексте рассказа заваривать;
3. Путёвый – самоназвание, представитель высшей касты зеков в местах лишения свободы;
4. УДО – условно-досрочное освобождение;
5. Кешер – тюремн. еда, пища, передача;
6. Сучья зона – тюремн. зона, где управляли (рулили) ссучившиеся блатные, т.е. пошедшие на союз с администрацией, что блатным законом строжайше запрещено. Как правило, такие блатные, стремясь достичь собственных целей, особенно притесняли заключенных;
7. Кича – ШИЗО - штрафной изолятор;
8. Шнырь – в описанной зоне работавшие в обслуживании куни, бани, уборщики и др. обслуга;
9. Октябрьские праздники – годовщина отябрьской революции 1917 г.;
10. Петух – слово, обозначающее пассивного гомосексуалиста, «пидора», «опущенного», представителя низшей касты в тюрьме и на зоне;
11. Паханы – руководители высшей касты в тюремной иерархии, в основном профессиональные преступники. Тюрьмы и лагеря для них - обязательные этапы их профессиональной карьеры;
12. Шестёрки – податливые услужливые личностии, не сумевшие за себя постоять. В тюрьмах и лагерях услужливость не в чести, принято обслуживать себя самостоятельно. Кто был не в силах вынести трудностей, кто за кусок хлеба начинал всё делать и выполнять, не заслуживал уважения. «Первоходок» «зашестерить» было очень легко – достаточно предложить им какую-нибудь помощь. Не имели права голоса, и часто при невыполнении просьбы избивались;
13. Мужики – самая многочисленная каста, состоявшая из случайных на зоне людей, сидевших в основном за мелкие преступления, кому-то дело пришили, кто-то под руку попался. В СССР от 50% до 90% процентов зеков - люди, которых в какой-нибудь западной стране просто штрафовали, и дело с концом. Там тюрьмы существуют на деньги налогоплательщиков и только убытки приносят, а в СССР они много лет приносили прибыль. Не только легальную прибыль государству. На зонах наживались лагерная администрация, ее начальство, организованный криминал, вольнонаёмные и те, кто возле лагерей жили;
14. Быки – прямые исполнители наказаний. Их использовали там, где нужна грубая физическая сила. К примеру, опустить, избить, а иногда и прикончить неугодного зэка. Ряды быков пополнялись здоровенными детинами, которые могли напугать впечатлительного мужика или суку одним своим видом. Умом не отличались, и среди них даже бывали дебилы, признанные судебными экспертами психически здоровыми;
15. Понты – в контексте рассказа смелость, лихость, вымысел, фантазии, притворство,   действие, совершаемое напоказ, с целью произвести впечатление. (Хороший понт дороже денег. ирон.).