Сьюзи

(отрывок из романа «Хулистан»)

Когда дома стало известно, что меня окончательно выгнали из Business School за хроническую неуспеваемость, систематические прогулы и «недостойное поведение», отец воспринял это как «позор для всей семьи», но решил все же дать последний шанс, отправив в ссылку на один из полудюжины своих заводиков, раскиданных по разным штатам.
– Если ты такой болван, что не можешь спокойно высидеть четыре года в аудитории, пойди-ка, умник, поработай! Я не позволю тебе бездельничать! В нашей семье еще не было дармоедов! И никогда не будет!
Эту напутственную речь, больше похожую на приговор, отец произнес на веранде нашей трехэтажной виллы в Майами. Свежее утро конца сентября. Внизу, сквозь густую зелень, просвечивает синева моря. Из внутреннего садика доносится воинственное карканье дерущихся за дозревающие плоды попугаев. А в это время моя сестра Элизабет, низко склонив голову с прилежно расчесанными на пробор каштановыми волосами, сосредоточенно разрезает клубничный пирог к завтраку. Она сидит справа от отца, на месте хозяйки. А напротив нее чинно восседает ее муженек Питер, пряча в пышных рыжих усах злорадную ухмылку.
Лиз не повезло с фигурой – слишком громоздкая. Да и лицо у нее простое, широкое, с чуть приплюснутым мясистым носом, как у отца. Потому, наверное, ей не повезло и с мужем. Будь она посимпатичнее, никогда бы этому хитрецу Питеру не надеть на ее толстый пальчик обручальное кольцо. Но в отсутствии настойчивых кавалеров приходится выбирать из того, что под рукой. И отец выбрал для Лиз Питера: работящего, дипломированного, а главное – почтительного парня подходящего возраста, просиживавшего штаны в то время в головном офисе помощником менеджера отдела рекламы. Внешне Пит тоже выглядел подходяще: внушительный рост, прямая спина, широкие плечи. Такие плечи, очевидно рассчитывал папаша, вынесут любую тяжесть семейных невзгод. О передачи ему руководства семейным бизнесом отец тогда, скорее всего, не помышлял – все еще надеялся, что единственный сынок каким-то образом достаточно поумнеет, чтобы можно было доверить кровному наследнику дело всей жизни: империю из фабрик и заводиков по изготовлению керамических изделий. Но со мной отцу не повезло еще больше. Я оказался «легкомысленным и слабовольным» – весь в мать, по его словам, которая “шага не могла сделать, чтобы не наступить на хвост кошке».
И вот теперь Питер сидел уже не рядом с женой, а по левую руку отца. А я стоял в конце стола, как бедный родственник, держась неуверенно за спинку стула.
– А нельзя поговорить после? – спросил я неосторожно. – Я голоден.
И я ведь действительно хотел есть. Приехав поздно ночью, усталый, после нервной двадцатичасовой гонки, заранее издергавший себя ужасом предстоящей беседы с отцом я, не дав опомниться домашним, сразу же отправился спать и моментально заснул. А утром проснулся бодрым и спокойным, четко настроенным на серьезную беседу с родителем, его понимание, свое чистосердечное раскаяние и самые искренние обещания. Но для начала я надеялся спокойно перекусить. Разве я был виноват, что молод и здоров, и что этот чертов пирог раздирает ноздри дразнящим запахом и кишки сладострастно корчатся от предвкушения традиционного семейного лакомства?
– Ты – голоден?! – возмутился отец. – Ты! смеешь мне это говорить?!..
Его мясистый нос, щеки и лоб угрожающе побагровели. Вытаращенные глаза налились кровью. Он несколько секунд судорожно глотал воздух, а потом взревел:
– Вон! Вон из моего дома!..
Чуть отдышавшись, он продолжил сдержанней, но все так же зло и непримиримо:
– Поедешь в Техас! В Браунсвилл! Попробуй сам: как это – зарабатывать на хлеб. Это лучшее для тебя, бездельник! И чтобы уже к вечеру был на месте, а с завтрашнего дня вышел на работу!
– Отец! – осмелилась вмешаться Лиз. – Но как же он поедет – голодный?
– Вот так и поедет! Ничего с ним не случится. Вдоль дороги полно мотелей и забегаловок. Пусть привыкает жить вне семьи!
– Я уже давно забыл, что такое семья, – проворчал я, не смея поднять глаз.
– Во-он! – снова взревел отец. – Отправляйся сейчас же! И не смей брать свою машину! Возьмешь «Хонду»! Я уже приказал, чтобы ее заправили!
– Ладно, – неожиданно легко согласился я. – В Техас так в Техас. «Хонда» так «Хонда»... Но я все же чертовски хочу есть!
И я, под взглядом опешившего отца, спокойно взял с блюда кусок пирога, откусил и пошел прочь.
Вот этого куска пирога, как я думаю, отец мне и не простил до конца дней

Так я пересел с новенького мощного «Мерседеса» на старую малосильную «Хонду», на которой наша кухарка Перлита ездила обычно за продуктами в супермаркет. Так началось мое движение с Восточного побережья на Западное. Так началась моя пролетарская жизнь. Моя бродячая жизнь. И вообще – жизнь, моя, собственная.
Но прежде мне предстояло пересечь четыре штата, чтобы передвинуть свою жизнь с одного конца Залива на другой – из аристократичного Майами в плебейский Браунсвилл на самой границе с Мексикой.
Разумеется, я не поехал в Техас ни в тот день, ни даже на следующий. Эти два дня я проторчал в одном недорогом, но вполне приличном мотеле на въезде в Тампу. Остановился позавтракать и застрял. Мне приглянулась там молоденькая официанточка. Имени ее я уже и не помню. Да и не получилось у меня с ней ничего. Зато я помню отлично бар, в котором два вечера подряд катал шары с местным «чемпионом» – пожилым китайцем, работавшем при мотеле уборщиком. Я проиграл ему пару сотен баксов и бог знает сколько выпивки, а он, в утешение, научил меня нескольким бильярдным приемчикам, которые мне впоследствии не раз пригодились в моих неприкаянных скитаниях по стране.

В Браунсвилле меня встретили буднично, словно я был человеком, явившимся по объявлению, а не единственным сыном президента компании. Узнав имя, клерк из отдела кадров равнодушно направил меня прямиком на склад готовой продукции, объяснив милостиво как туда пройти. Там мне следовало обратиться к некоему Освальду, оказавшемуся, против моих расистских ожиданий, пожилым мексиканцем – очень смуглым, усатым и лысым. Этот тоже повел себя внешне безразлично, хотя по тому, как он по-свойски со мной обошелся, я смекнул, что мужик в курсе, чей я сыночек.
– Что ж, парень, – сказал он, мягко хлопнув меня по плечу, – рад, что ты все же объявился. Работенка тебе предстоит несложная, но ответственная. Будешь проводить машины через границу. Два раза в неделю мы отправляем товар в Мексику, вот ты и станешь теперь возить бумажки. А в остальные дни тебе придется помогать мне на складе. Потом я тебе все объясню, а сейчас иди, отдохни с дороги. Выйдешь завтра.
– А как же оформление? – спросил я удивленно.
– Да ты уже неделю как работаешь, парень, – ответил мужчина.
– Меня зовут Роберт Ганн! – сказал я значительно.
– Хочешь, чтобы тебя так и называли? – усмехнулся он.
– Да нет. Зовите как вам удобно, – смутился я.
– Ну, вот и иди... Бобби. А завтра я тебя жду. Ровно в восемь!

Браунсвилл оказался довольно большим и зажиточным городишкой. Сказывалась близость границы и оживленная торговля. Много отелей, ресторанчиков и даже своя футбольная команда. Но заводик был построен несколько на отшибе и вокруг него уже образовался небольшой поселок. Здесь, в поселке, я и решил подыскать себе временное жилье. Временное, поскольку я все еще был уверен, что отец, поостыв, вызволит меня из этой ссылки и даст возможность доучиться. Поэтому я беззаботно направился в ближайший мотель, где и снял лучший номер – у меня еще было немного деньжат на кредитке.
На следующий день, когда я заявился на работу в половине десятого, меня долго не пускали. И дело было не в том, что я опоздал, а в том, что у меня не оказалось бейджа – никто не удосужился подсказать, что необходимо выписать постоянный пропуск. Наконец за мной пришли, чтобы отвести к секьюрити. Таким образом, на склад я попал как раз к обеду – рабочие уже готовились идти в столовую. Освальд не стал у меня ничего спрашивать про опоздание и даже предложил разделить с ним обед, который он уже раскладывал прямо во дворе под навесом.
– У меня сегодня мачакато и на десерт чайоте. Жена состряпала. Не стесняйся, здесь много.
Я отказался, сославшись на то, что сытно позавтракал.
– Но от вина ты не откажешься, надеюсь? – подмигнул Освальд, стрельнув прежде глазами по сторонам, и вытащил из сумки литровую бутыль. – Это сангриа, пунш. Не очень крепкий. По стаканчику пропустить можно.
– Тоже домашнее?
– А как же! – довольно улыбнулся Освальд и стал протирать стаканы.
Вот так мы с Освальдом и подружились – между двумя стаканчиками винца.

Совместные обеды стали у нас традицией. Освальд кормил меня стряпней своей жены, угощал иногда вином, а я, чтобы не оставаться в долгу, таскал пачками пиво, которое он ставил с утра в холодильник и мы его после попивали во время недолгих перерывов. Еще я покупал ему сигареты. Освальд был заядлым курильщиком и, как у всякого заядлого курильщика, сигареты у него в самый неподходящий момент вдруг заканчивались и он начинал «стрелять» у всех подряд. Для таких случаев я и держал нераспечатанную пачку крепчайших «Cruz real», до которых он был особый охотник.
Работа меня не напрягала. По вторникам и пятницам, как и говорил Освальд, я сопровождал наши грузовики до таможни, которая была оборудована при въезде на мост через Рио-Гранде. Просто отдавал бумажки, расписывался и минут через двадцать, как только машины въезжали на мост, садился в свою «Хонду» и ехал в отель, поскольку в такие дни Освальд разрешал мне не возвращаться на склад без особой необходимости. Нередко отпускал он меня раньше времени и в обычные дни. И быстро перестал пилить за почти ежедневные опоздания по утрам, поняв, что это бессмысленно. Все же, какие-никакие привилегии у меня были – я сам их себе установил, и никто не пытался их оспаривать. В сущности, я очень быстро понял, что Освальду в качестве помощника совершенно без надобности. На складе он меня к комплектованию грузов ревниво не подпускал. А обязанности сопровождающего были им специально придуманы для меня – раньше шофера сами переправляли эти бумажки. Офисные крысы просто сбросили меня на старика, чтобы он, в свою очередь, куда-нибудь меня пристроил – подальше от их глаз. Никто не хотел иметь под своим началом наследника и, возможно, будущего президента компании – мало ли как потом он припомнит им эту «службу»? Что касается Освальда, то я ему скорее даже мешал. Подозреваю, что он проделывал какие-то свои делишки с грузами, поэтому был только рад, что я никуда не сую свой нос и большую часть времени нахожусь вдали от склада. Но мне на все его страхи было наплевать тогда. Мне очень скоро понравилась эта тихая размеренная жизнь в Браунсвилле. Необременительная работа, сытные обеды с Освальдом, режим, в который я понемногу втянулся, здоровый образ жизни без наркоты и почти без алкоголя и хорошенькие мексиканочки – веселые и сговорчивые, если у тебя в кармане шуршит достаточно бумажек на ужин с вином и билеты в ночной клуб или в кино. Впрочем, получив в конверте свою первую пролетарскую зарплату, я сразу почувствовал нехватку наличности. Пришлось съехать из мотеля и снять недорогую квартиру.
И все же сейчас, спустя многие годы, вспоминая те четыре беззаботных месяца, что я проторчал в Браунсвилле, мне видится то время едва ли не самым приятным в моей жизни. И так оказалось, что они стали переломными – некоей развилкой, на которой я застрял, прежде чем сделать окончательный выбор.
Окажись я чуть разумней и потерпи еще немного и все закончилась бы так, как я и предполагал в самом начале: отец вызвал бы меня и послал доучиваться. Но на мою беду (или на счастье?), судьба послала мне соблазн, перед которым я не смог устоять: женщину – Сюзанну.
Все беды человеческие – от женщин. И Сьюзи оказалось моей персональной катастрофой.

Я с детства был равнодушен к наукам, и лишь иностранные языки меня как-то привлекали. Отчасти это было следствием того, что уже до школы я говорил на двух языках. Мать моя происходила из семьи немецких эмигрантов и часто, почти всегда, когда мы были наедине, переходила на родной язык, по которому, наверное, скучала. С Лиз почему-то она на немецком не разговаривала, а со мной говорила постоянно. И читать-писать в возрасте четырех лет я тоже научился под руководством мамы. Разумеется – на немецком. Позже мне это сильно мешало освоить английскую грамматику – и мою первую учительницу, миссис Картрайт, просто бесила упрямая тупость, с которой я старательно вписывал во время диктантов в словах со звуком «;» букву «c» между «s» и «h».
Отца моего, когда во время обедов у меня иной раз вырывались немецкие словечки, это раздражало. Я помню его грозные взгляды, под которыми мама испуганно опускала глаза. Но он все же не стал возражать против языка Гете и Ницше, когда встал вопрос выбора иностранного в школе. Это был единственный предмет, по которому я впоследствии получал неизменное «отлично». Обратной стороной этого успеха стало то, что в школе ко мне приклеилась кличка «еврейчик», отчего я втайне страдал и несколько раз даже лез в своей обиде на кулаки. Вот почему, поступив, не без помощи отца, в Йель, я выбрал неожиданно для всех французский. Язык этот за два года обучения в университете я так толком и не освоил, но упрямая тяга к нему осталась. Я уже грезил в то время о путешествии в Европу – и Франция, Париж виделись мне идеальным местом, где юношеские мечты о свободе и совершенной любви должны были воплотиться самым романтическим образом.
Сейчас-то я говорю по-французски бегло. Как уверяют знакомые – с легким лотарингским акцентом. Но в те годы произношение мое было ужасным. Мне, к примеру, никак не давался звук «r». Вместо переливчатого соловьиного грассирования из моей напряженной глотки вырывались грубые раскаты, больше похожие на злобное рычание. А слова, где встречались носовые, я гундосил целиком, словно у меня вдруг открывался непробиваемый насморк. Но в части лексики и грамматики все обстояло не так плохо, почему письменные работы и получались вполне на уровне.
И вот, наткнувшись однажды в местной газете на объявление о приглашение на курсы французского языка, я подумал: pourquoi pas? Действительно, почему бы мне не записаться в эту самую группу?
Я уже слегка изнывал от скуки к тому времени. Дни становились короче, вечера, проводимые мною все чаще за телевизором, длиннее. Я так и не завел себе в этом городе ни приятелей, с которыми можно было коротать время в барах и бильярдных, ни постоянной подружки. Да и не особо стремился. Я был уверен, что этот город – временное пристанище, транзитный пункт, где я застрял по недоразумению в ожидание пересадки. Но время шло, а мой поезд так и не появлялся. И необходимо было хоть чем-то занять себя, чтобы время не тянулось столь тоскливо.
Не подвернись мне это объявление, я бы, возможно, записался от отчаяния в дансинг-класс и стал бы учиться выплясывать румбу. Или бы подался в клуб фанатов местной футбольной команды. Или бы еще куда-нибудь прибился, лишь бы пару раз в неделю иметь возможность появляться в компании, где все тебя принимают за своего, улыбаются привычно и бросают с небрежным дружелюбием: «привет, Бобби!», «как поживаешь, приятель?», «а вот и Бобби, его-то нам как раз и не хватало!». Но курсы французского по моим тогдашним понятиям были все же более привлекательным местом. Любопытно было посмотреть: кто же в этой провинциальной дыре интересуется иностранными языками?

Занятия проводились в помещении муниципальной библиотеки. Я все еще плохо знал город, почему и пришлось изрядно поблуждать по соседним улочкам, прежде чем нашелся человек, объяснивший как ее найти.
– Библиотека? – удивился пожилой нигер в синей панаме, пытавшийся под накрапывающим дождем продавать свои гамбургеры с лоточка на колесиках. – Да вон она, там. Видите большой дом с аркой? Зайдете во двор и направо. Сразу увидите табличку. Хотите гамбургер?
На радостях я купил парочку и бросил в рюкзак. Подогрею дома и запью пивком – решил я про себя. Пройдя через тесный коридорчик, я нерешительно остановился в дверях читального зала.
– Если вы в библиотеку, – уставилась на меня солидная дама, стоявшая властно у стола, – то она уже закрыта.
– Я вообще-то по поводу курсов, – ответил я, смущенный направленными на меня любопытствующими взглядами.
– Вот как? – торжествующе улыбнулась дама и несколько кокетливо поправила на своем крошечном носике круглые очки в безобразной массивной оправе. – В таком случае, присоединяйтесь!
И она сделала щедрый жест, словно приглашая меня в бальную залу, где уже вовсю разгорался бал-маскарад. Я медленно прошелся по проходу, бросая косые взгляды по сторонам, и в итоге уселся за единственный свободный стол, первый в левом ряду.
– Вообще-то у нас принято представляться новичкам, – игриво заявила дама, буравя меня взглядом сквозь толстые стекла.
– En fran;es? – спросил я, встав из-за низенького стола.
– Ну, если это вас не затруднит, – протянула она, заметно удивившись.
Я ожидал чего-то подобного, и потому загодя мысленно отрепетировал несколько соответствующих простеньких фраз.
– Je m’appelle Robert. Je suis arrive a votre ville recemment. Je travaille a l’usine de la ceramique. J'esp;re faire de bons amis parmi vous.
– Что ж, неплохо, – ревниво улыбнулась сжатыми губами дама. – Коротко и ясно. Меня зовут мадам Шарлотт. А со всеми остальными у вас еще будет возможность познакомиться. А теперь – продолжим. На чем мы остановились?
И мадам стала объяснять своим подопечным правила склонения глаголов третьей группы в pass; compose. А я стал беспардонно разглядывать «учеников». И чем больше я разглядывал, тем больше меня пробирал смех. И хотя теперь, спустя годы, с высоты своего зрелого возраста я не стал бы так строго судить о тогдашних своих сотоварищах по курсу, но мне бы и сегодня было странно и даже дико оказаться в подобном компании.
     Учеников у мадам Шарлотт в тот день оказалось ровно двенадцать. Стало быть, я замкнул чертову дюжину. Десять из присутствующих персон, не считая бесполую по своему неприкосновенному статусу «училки» мадам Шарлотт, были особи женского пола. Хотя к восьмерым из них, по тогдашним моим понятиям, звание «женщина» уже как бы и не полагалось – это были дамы предклимаксного возраста или уже и вовсе почтенные старушки. Среди этих перезрелых дам каким-то образом затесалась одна юная девица, почти девочка – лет пятнадцати на вид. Впрочем, ей могло быть и больше. Но внешность у нее была именно как у «гадкого утенка»: костлявый ни то переросток, ни то недоносок с длинным тонким клювом и бледными плоскими губами. Я ее видел лишь в профиль, поскольку она одна из немногих что-то быстро строчила в своей тетрадке вслед менторским фразам наставницы, ни разу не обернувшись в мою сторону. Единственной привлекательной женщиной среди всех казалась упитанная блондинка с ярко-накрашенными губами, лет тридцати. Но рядом с ней по-хозяйски развалился здоровый загорелый брюнет – матерый латинос, кудрявый мачо. Он явно был ее дружком и, наверное, весьма ревнивым. Он ел в упор страстным взглядом свою мучачу, а когда перехватил мой заинтересованный взгляд, злобно нахмурился. Второй мужчина сидел сразу за мной. Этот тоже был явно испанско-индейских кровей. Пожилой, с брюшком и широкими усами, он чем-то был похож на Освальда, вот только волос на голове у дядьки было значительно больше и они, хоть и лоснились от жира, как-то подозрительно топорщились там и тут неряшливыми завитками, как у пуделя, которому давно не делали груминг.
Словом, я оказался явно не в той компании, на которую надеялся. Да и к моему французскому эта кривляка Шарлотта вряд ли что могла добавить – она сама его едва знала, причем знания ею были добыты, скорее всего, главным образом из самоучителя. На этих убогих курсах не было даже специальных технических средств – единственный ноутбук без дела стоял открытым на учительском столе. Эта самодеятельность скорее соответствовала уровню кружка по интересам, вроде курсов вязания или любителей аквариумных рыбок. Единственно, чему я был рад, это тому, что за первый урок мне не придется платить, как было написано в объявлении, – и я твердо про себя решил сюда не возвращаться. Оставалось лишь вежливо дождаться окончания занятий. И вдруг в зале возникло некое движение – словно открыли окно и в комнату ворвался свежий ветерок. Я оглянулся вместе со всеми – и увидел Ее!
– Извините! Я так торопилась, – услышал я приятный молодой голос.
– И как всегда – опоздали, – прервал его едкий голосок мадам Шарлотт. – И не надо рассказывать нам ваши длинные истории, милочка, – почему вы опоздали, и что с вами приключилось в пути! Просто сядьте на свое место!
Девушка отчетливо отстучала каблучками по проходу марш независимости и плюхнулась на стул рядом со мной. Поставила сумку на колени и выложила из нее на стол по очереди тоненькую тетрадь в кожаном переплете, малоформатный потрепанный англо-французский словарь и, под конец, нервно порывшись на самом дне, ручку. Затем бросила косой взгляд в мою сторону, как я понял – на занятый для сумочки стул, и, не найдя лучшего места, демонстративно водрузила свой ретикюль опять же на стол, между нами, словно обозначая демаркационную линию.
– Итак! – возгласила мадам Шарлотт, стоически выдержав паузу, пока моя новоявленная соседка копошилась. – Перейдем к чтению! Кто у нас сегодня будет читать?
Желающей почитать отметилась лишь полная дама с выпученными глазами, облаченная в спортивный костюм с капюшоном.
– Нет, дорогая Матильда, для вас этот текст будет трудноват, – не оценила самоотверженного порыва великовозрастной ученицы Шарлотта. – Может быть, вы нам почитаете? – обратила она ко мне мстительную улыбочку, подошла и протянула раскрытую книгу. – Прямо с начала и начните.
– En sortant du Cafe Riche, Jean de Servigny dit ; Leon Saval: Si tu veux, nous irons a pied. Le temps est trop beau pour prendre un fiacre, – начал я небрежно грассировать и гнусавить, желая произвести впечатление на хорошенькую соседку.
– Достаточно! – прервала мадам Шарлотт. – А теперь, пожалуйста, переведите, что вы нам так бойко прочли!
– Выйдя из кафе «Рич», Жан де Сервиньи сказал Леону Савалю: «Если желаешь, мы можем пройтись пешком. Погода слишком хороша, чтобы брать фиакр», – перевел я без особых затруднений.
– Что ж, перевод достаточно точен, – сдерживая досаду, продолжала улыбаться мадам. – Читайте дальше!
Дальше было чуть сложнее – приходилось по ходу додумывать незнакомые или забытые слова. Да и язык вскоре начал заплетаться с непривычки. Кто учил французский, знает какое чисто физическое напряжение мышц лица испытываешь, осваивая этот «птичий» язык. Впрочем, мадам Шарлотт ни разу меня не прервала. Подозреваю, сама боялась попасть впросак с уточнениями. Она лишь иногда поправляла на свой лад мое, по ее разумению, нечеткое произношение, давая недвусмысленно понять ошеломленным ученикам, кто здесь все же учитель.
– Бъенэтр...дёзами... келькёфуа... – щелкала она словами, словно погоняла-метроном.
(«Иветт» я прочел гораздо позже, уже проживая в Швейцарии, обнаружив томик Мопассана на спальном столике Джоанны. Пробежал глазам за вечер, удивляясь, почему некоторые считают этого будуарного писаку мэтром изысканного стиля, труднопереводимого на другие языки. Его сюжеты – банальны как супермаркетовские бананы по полторы амеро за дюжину, а стиль, по современным понятиям «гламурный» – вроде ярких бикини на дряблых телесах состарившихся курортных потаскух. Впрочем, это у меня наверное уже ревность начинающего «писателя» к славе признанного мэтра).
Пытка продолжалась минут тридцать. Я успел прочесть и кое-как перевести почти четыре страницы, пока мадам Шарлотт все же сдалась. А тут и время урока удачно закончилось.
Мы вышли в ночь. Я двинулся вслед тонкой фигурке, обтянутой в джинсы и короткую кожанку. Она обернулась и сказала:
– Знаешь, парень, мне это ни к чему. Я замужем.
И пошла прочь. Но я не отставал. И она остановилась и уставилась на меня своими прищуренными глазами.
– Не хочешь выпить пивка? – спросил я нахально.
– Тебе сколько лет? – спросила она.
– Двадцать четыре, – соврал я, прибавив четыре года.
– А мне – двадцать шесть, – сказала она и, как я впоследствии узнал, скосила три годика.
Я молчал. И она неожиданно смилостивилась:
– Ладно, забежим на полчасика.
После нескольких бутылочек пива мы все же разговорились. Оказалось, что у нас много общего: любовь к пиву, бильярду, року и путешествиям, в конце которых неизменно маячила символом безудержной вольницы сказочная страна – Франция.
Забегая вперед, скажу, что впоследствии обнаружились еще два общих пагубных пристрастия: легкие наркотики и азартные игры.
Тот вечер закончился вполне невинно – пьяными засосами в темном подъезде многоквартирного дома, где Сьюзи с мужем имели трехкомнатную квартиру на самом последнем шестом этаже. Ее шаловливый язычок, который она запустила как бесстрашного лазутчика, долго исследовал меня изнутри и, очевидно, остался доволен оказанным ему гостеприимством.
– Ты придешь в субботу? – спросила Сьюзи, с сожалением отлепившись.
– Только ради тебя, – сказал я.
Она довольно хихикнула, хлопнула открытой ладошкой по вздувшемуся бугорку меж моих напряженных ног и нырнула в ящик лифта.

В субботу, после «урока», я возлежал впервые на их с Карлосом супружеской перине. Потому что в субботу, рано утром, ее супруг укатил в очередной вояж – он работал стюардом в «Amtrak». В субботу я был безумно влюблен в Сьюзи – маникюрщицу престижного женского салона в Браунсвилле. В субботу я был ответно любим Сьюзи – самоотверженно и бесшабашно, с пивом, танцами голышом и косячком на двоих под одеялом. В субботу она рассказала мне всю свою короткую серенькую жизнь, а я, специально для нее, сочинил собственную. В субботу она сказала мне, как презирает своего волосатого муженька, которого интересуют в жизни лишь две вещи: мескаль и денежки. В субботу она заявила, что я первый мужчина, с кем она изменила Карлосу и что теперь ее уже ничего не остановит – она сбежит от него, и что, если я хочу, мы можем бежать вместе. И я, конечно, сразу согласился. Я готов был согласиться на что угодно, потому что это предложила мне Сьюзи – женщина, с которой у меня был в ту субботу самый лучший секс в жизни. Это были самая умопомрачительная в моей жизни дырочка, маленькая и аккуратная, и самые лучшие груди, маленькие и нежные, и самые вкусные губы с самым ненасытным язычком.
Это было самое! То самое, с чем потом сравниваешь всю жизнь. То самое, что принимаешь сразу, слепо, не раздумывая, потому что сразу и понимаешь случайность этого счастья и его эфемерность.
Нет, мы не любили друг друга, хотя и были безумно влюблены. Просто совпали два одиночества, два неудержимых томления, два горящих метеора в пустоте – столкнулись, взорвались мгновенной страстью, чтобы неотвратимо рассыпаться на мелкие кусочки.
Потом были новые встречи. Даже когда ее муж находился в городе. Она приходила ко мне на квартиру и приносила траву. Я раскладывал на столе еду из ресторана, зажигал свечи, и мы ужинали. А ровно в одиннадцать мы спускались, и я сажал ее в такси. А при следующей встрече на ее нежной коже лиловели синяки. И она говорила, что это ерунда, что она к этому уже привыкла и не стоит обращать внимания, поскольку все равно уже недолго ждать.

Мы сбежали в январе. Она не захотела портить мужу Рождество – после праздников он еще почти две недели торчал дома. Я до последнего не верил, что она решится. И до последнего всерьез не задумывался – стоит ли мне с ней ехать и чем это для меня обернется?
Возможно, я бы и не уехал. Я сам ждал приглашения из дома. Надеялся. Но позвонила Лиз и стала слезно умолять позвонить отцу. Сказала, что он сам ни за что не позвонит, но ждет. Я пообещал сестре, но так и не позвонил. Не знаю, что меня удержало. Но точно – не Сьюзи. Это был зов судьбы – не иначе. Я уже встал на свою дорогу – и она уводила меня в неизвестность, все дальше от дома. Почти четыре месяца я жил самостоятельной жизнью, ничем не связанный с семьей. Сам зарабатывал на еду. Познакомился с красивой женщиной, замужней, готовой сбежать со мной – юнцом без гроша в кармане. Я понял, что сам по себе, без отца, без его миллионов, без «мерседеса» и значка престижного университета, чего-то да стою. И пусть звонят те, кому я нужен, – решил я, – а я отлично обойдусь и без них!
И все же, когда Сьюзи неожиданно заявилась с небольшим красным чемоданчиком, я остолбенел. Я только-только вернулся с работы. Продрог. Хотел залезть по душ. Потом – чего-нибудь поклевать. Вот и все мысли. А тут пришла она.
Мы укатил в Лас-Вегас. Куда еще сбегают счастливые любовники? У нее с собой было пять штук наличными и сколько-то на карте. У меня – шесть сотен и старенькая «Хонда» на лысых покрышках.
Вообще-то мы собирались в Калифорнию. У Сьюзи жила там кузина и можно было надеяться на ее помощь. Но для начала мы решили заехать в Лас-Вегас. Хотя правильнее будет сказать – решила Сьюзи. Я всего лишь управлял машиной, а Сьюзи управляла мной. И меня это совсем не напрягало.
Мы остановились в приличном отеле. Заказали в номер ужин и шампанское. И нам бы напиться и залезть в постель, но Сьюзи предложила спуститься в игровой зал. Она призналась, что всегда мечтала поиграть в рулетку. Она была уверенна, что ей должно повезти.
В зале было мало народу – не сезон, да и время позднее. Но Сьюзи сразу сесть не решилась. Мы пошли к автоматам. Разменяли по сотне. Я быстро проиграл, а Сьюзи немного выиграла. И вот тогда она села.
За два дня моя подружка спустила всю наличность. Стала раздражительной. Много пила. И мы почти не занимались сексом. Меня к столу она не подпускала. Я или играл на автоматах по мелочи, или сидел в баре, попивая кофе, но чаще валялся в номере и смотрел порнушку по кабельному. Пару раз выходил гулять. Погода была мерзкая. Ветер, холодрыга. А у меня даже не было шапочки. Я гулял по пустынным широченным улицам, смотрел на молчаливые фонтаны, разглядывал помпезные здания знаменитых отелей. Особенно мне понравилось гулять вокруг отеля «Париж», перед которым высилась «Эйфелева Башня». Я смотрел на это уродство и грустил, вспоминая наши со Сьюзи мечты.
Иногда она прибегала в номер – чуть покемарить. Но толком заснуть не могла. Лежала в одежде на простынях и тупо смотрела в потолок. От любого звука вздрагивала, а мои попытки ее приласкать встречали угрюмый молчаливый отпор. Убеждать ее остановиться было бессмысленно. Потом она неожиданно вскакивала, лихорадочно переодевалась и снова бежала вниз.
Я ненавижу Лас-Вегас! Самый бездушный город в мире. Здесь рассыпалась в блестящий прах моя первая мечта. Вернее сказать: моя любимая девушка бросила по глупости наш жетончик на счастье в автомат – и тот его привычно проглотил.
На пятый день, проснувшись поздно утром, я не обнаружил ни Сьюзи, ни ее вещей, ни своих денег. В кармане куртки случайно завалялась мятая двадцатка. Была, правда, машина с полупустым баком, но мне некуда было на ней ехать. Не возвращаться же в Браунсвилл?
Куда уехала Сьюзи, я мог лишь предполагать. Может быть к своей кузине, в Калифорнию. А может быть – вернулась к мужу.
Удивительно, но я совсем не паниковал. Так и должно было случиться, решил я для себя сразу. Спустился в бар, выпил кофе – и пошел искать работу.

Работу я нашел в тот же день, сунувшись самонадеянно в двери отеля «Париж». Но работа оказалась «подпольной» – в прямом и переносном смысле. После короткого собеседования со старшим администратором, меня определили рабочим на кухню. Точнее – на склад кухни, который находился в подвальном помещении.
Два раза в сутки – рано утром и незадолго до полуночи – мы выгружали из грузовичков различные продукты и всякий там кухонный инвентарь и рассовывали их по полкам и холодильникам, чтобы после, по необходимости, отправлять в грузовых лифтах на кухни ресторанов. Работали мы по двенадцать часов в день, кроме понедельника, когда нас отпускали после полуночи или после полудня – в зависимости от смены. Эти дополнительные свободные шесть часов и были нашим «уик-эндом».
За этот рабский труд я получал четыреста долларов в неделю в розовом фирменном конверте с тесненной ярко-синей краской клетчатой пирамидкой Эйфелевой Башни в правом углу. Плюс четырехразовое – ешь не хочу – бесплатное питание на задворках ресторанной кухни: великолепные объедки всех кухонь мира. Именно тогда я и пристрастился к французской стряпне: кабачкам по-правансальски, артишокам по-лангедокски «а ля Каркассоннез» и стаканчику-другому полусладкого. И еще одним неоспоримым преимуществом этой работы было предоставление жилья. Для проживания нелегальным работникам, вроде меня, отель предоставлял каморки на двоих все в том же подвале. Без окон, разумеется, но с кондиционером и телевизором, подключенным ко всем возможным платным и бесплатным каналам. Моим «сожителем» в одном из таких боксов оказался пожилой индус, от присутствия которого комната перманентно смердела какими-то сладковатыми благовониями. Впрочем, мы работали в разных сменах, так что виделись редко. Он почти всегда спал, когда я внеурочно заваливался в наш «изолятор», этот худой смуглый, высушенный как мумия мужчина с крошечным приплюснутым носом и огромным коровьими глазами, похожий чем-то на йога, какими я их представлял в то время. А когда появлялся он, меня чаще всего в номере не оказывалось. Так что, если не  брать во внимание характерного амбре от его благовоний, у меня не было проблем с моим смуглолицым компаньоном.
Поскольку мы не числились официально в персонале и были «подпольными крысами» без прав на страховку и без необходимости за нас чего-то там платить государству, наше появление на верхних этажах было крайне нежелательным и строго каралось штрафами, подкрепляемыми угрозами «выкинуть на улицу». Этим людям было все равно: нелегал ты с сомнительным прошлым или гражданин США с папой-миллионером. И нам приходилось пользоваться исключительно служебными лифтами и служебными входами-выходами, чтобы иногда вынырнуть на свет божий и подышать свежим воздухом. У нас даже не было служебных пропусков: охрана знала нас в лицо, и каждый раз эти откормленные боровы в синих курточках брезгливо морщились, когда мы прошмыгивали мимо, словно мы и впрямь были крысами.
В принципе, жилось мне неплохо. Денег вполне хватало. Ведь не приходилось почти ничего тратить ни на питание, ни на жилье, а на развлечения времени почти и не оставалось. И поначалу я бережно копил денежки, имея в виду смыться на побережье, как только станет теплее. И в голове моей почему-то засела Калифорния. Нет, я не собирался броситься по следу бросившей меня Сьюзи. Если я о ней тогда и вспоминал, то лишь в комбинации с не очень пристойными словами. Хотя иной раз, признаюсь, ворочаясь в постели после сытного ужина, разгоряченный красным винцом, сладострастно мечтал о ее маленькой жадной дырочке и пухлых губках – и, мстительно ставя ее образ в самые скабрезные позы, безжалостно мысленно трахал, воображая свой член пожарным багром с гарпуньим крюком.
А потом я понемногу стал играть. А чем еще можно было занять себя в этом городе?
Поздними вечерами, после утомительной дневной смены, вместо того, чтобы раскинуться с чипсами и парой банок пива перед теликом, прежде чем завалиться спать, я все чаще стал выходить в город. Первое время это были просто праздные шатания. Я бездумно шагал в выбранном случайно направлении, засунув руки в карманы куртки и подняв воротник, и тупо считал шаги. Этот бессмысленный счет успокаивал меня, освобождал от необходимости думать, заглушал четким ритмом смутное беспокойство, возникавшее сразу же, как только я выходил на люди, и вокруг меня начинала суетливо кружиться жизнь. Но через некоторое время неизбежно наступала минута паники: какой-нибудь резкий звук – визг тормозов или громкий смех – вдруг сбивал меня со счета, всполохи неоновых огнищ нестерпимо жгли глаза и тени вокруг начинали завиваться хищным смерчем, угрожая увлечь меня и потащить за собой на невидимой веревочке. Я спешно нырял в подвернувшийся подвал бара, примащивался к стойке, наспех опрокидывал пару рюмок чего-нибудь покрепче, а потом долго грел руки над дымящейся чашкой кофе.
Так понемногу я и ознакомился почти со всеми недорогими кафешками и барами в радиусе нескольких миль от своего отеля и меня уже начали узнавать служащие и завсегдатаи. Иногда бывало, что какой-нибудь паренек с примелькавшимся скучающим лицом предлагал постучать шарами – и мы разыгрывали пару партий в пул или, реже, в мудреный снукер. Много позже, в Москве, мне полюбился русский бильярд с его увесистыми шарами и узкими лузами, но в то время о его существование я даже не слышал. Играли в таких местах обычно на выпивку, реже – на деньги, чисто символически. И я, впервые взявший в руки кий в возрасте шести лет, (отец когда-то любил эту игру, и в гостиной нашего дома в Майами, сколько помню, всегда стоял в углу под лестницей бильярдный стол красного дерева, казавшийся мне тогда огромным), чаще выигрывал. Эти победы немного грели мое самолюбие, так что я с легким сердцем тратил выигрыши на угощение. И вот однажды один из парней, которого я несколько раз безжалостно обыграл, предложил сходить покидать кости – раз уж я такой везучий, как он ехидно заметил. И я согласился.
Рано или поздно это должно было случиться. Не могу сказать про себя, что я брутально азартен и предрасположен по натуре к риску, нет. Скорее – наоборот: я несколько даже инфантилен и пассивен от природы. Но, наверное, что-то все же есть во мне – фатальное. Нечто, заставляющее время от времени играть с судьбой. Словно я, не способный сам выбрать путь и твердо по нему шагать, намеренно подставляюсь случаю, чтобы он меня направил – все равно куда. Если это и игра, то игра в поддавки. И в том моем тогдашнем состоянии я как раз уже, как мне думается, созрел для нового поворота – и только ждал, в какую сторону подует ветер судьбы, чтобы взлететь с ним вместе, как оторванный от дерева лист, и унестись в вихревую воронку неизвестности.
Мне везло в крэпс дней десять. И мы с приятелем, который делал на меня ставки, неплохо заработали. Я даже стал ненадолго знаменитостью в баре, куда мы возвращались после моих «подвигов» отметить очередной выигрыш. Мне и кличку подобающую дали – Мистер Семь. А потом началась полоса невезения – и обозлившийся приятель перестал ходить со мной в казино. А я продолжал. Испытывал судьбу в баккара, лет-ит-райд, блэкджек, техасский холдэм, а когда наличности было совсем мало, без особого энтузиазма двигал рычажки слот-машин. Пока не сел за рулетку и не понял, что это как раз по мне: чистое везение, без всяких там надежд на хитроумную систему. Просто делаешь ставку и ждешь, когда шарик замрет в лунке и крупье объявит приговор судьбы.
Я продолжал работать в отеле. Но теперь с нетерпением ждал заветного дня получки, чтобы отправиться в казино и, как кролик на удава, глазеть на блестящий шарик, не замечая, как неотвратимо тает небольшая горка фишек передо мной. Я даже не мечтал особо о выигрыше. Для меня был важнее сам процесс, столь же абсурдный, как сеанс у какой-нибудь невежественной гадалки, отчего само гадание не становится менее интригующим, поскольку ты сам уже для себя что-то загадал и лишь ждешь от беззубой карги двусмысленных подтверждений. Хотя, конечно, смакуя очередной поход в казино, я рисовал в своем воображении миг триумфа, когда, вдруг, после объявления приговора крупье, зависает напряженная пауза и все взоры медленно обращаются на счастливчика. Возможно, как раз этих восторженных взоров я и жаждал в своих мечтах, а совсем не десяти тысяч – суммы, после выигрыша которой я решил для себя покинуть Лас-Вегас. Уехать побежденным, внушал я себе, было бы плохой приметой.
Собственно, все почти так и произошло.
Был конец июля. Была душная ночь, с которой уже даже не справлялись кондиционеры. Или же одному мне та ночь горячила виски? Ведь именно в ту ночь фортуна впервые решила сыграть со мной по-крупному.
Сев за стол с какими-то жалкими тремя сотнями, я уже через пару часов имел семь штук. И мне продолжало бешено везти. В какой-то момент у меня было даже штук двадцать, не меньше. И я давно уже должен был встать и уйти, но продолжал сидеть как приклеенный. И не потому, что меня обуяла жадность. А потому, что я был словно заворожен. Словно я слышал зов сирен – манящий и гибельный – и не было сил ему противиться. Наверное, восторг поражения много слаще радости выигрыша. Для некоторых. И я именно жадно ждал этого ужасного мига окончательной катастрофы.
Меня спас глупый случай. Я вдруг услышал за спиной металлический грохот. Обернулся – и увидел растянувшегося на мраморном полу официанта. Я неожиданно расхохотался, глядя на его сконфуженную физиономию и промокшие штаны. Один из всех присутствующих в зале. И этот мой собственный нервный хохот и привел меня в чувство. Я сгреб со стола оставшиеся фишки и, под осуждающими взглядами публики, беспечно и несколько даже развязно направился к кассе. Пересчитал деньги, – их оказалось чуть больше четырех тысяч, – поймал такси и помчался в отель.
Было около шести утра. Небо на востоке, в провалах высотных зданий, уже явно рдело предзакатным золотом. По городу витал легкий ветерок, необычный, в котором я каким-то образом улавливал ароматы моря и горячего песка. Через пару часов я должен был заступить на смену. Но я для себя уже все решил. Зашел в номер, побросал вещи в белый пластиковый чемоданчик, купленный мною еще зимой на часть денег, вырученных от продажи «Хонды», и навсегда покинул «Париж». Я направился прямиком к автовокзалу, решив выехать первым же подходящим автобусом. «Несколько часов тряски, когда можно будет чуть подремать, – думал я, устраиваясь в кресле, – и я буду в Лос-Анджелесе. А там – море, пальмы, девушки в бикини и новая жизнь!».